Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками

Гривуазия туфелька

Марат Док Мартынов и Григорий Сааков средь бела дня украли машину во дворе дома на Рязанском проспекте, выпили по поводу чистой работы и решили безотлагательно доставить авто в Касимов, где жил заказчик — богатый узбек, владелец нескольких магазинчиков, торгующих дешевыми тряпками.

Было начало марта, темнело, в лесах еще кое-где лежал снег.

Благополучно миновав Егорьевскую круговую развязку, Гриша вывел машину на пустынное Касимовское шоссе и прибавил ходу.

— Поаккуратнее, Гриша, — сказал Док, — здесь поворот на повороте, а на поворотах лесовозы, не дай Бог.

Через полчаса, уворачиваясь на повороте от встречного лесовоза, Гриша выехал правыми колесами на обочину, машину повело на грязи, потом подбросило, перевернуло и откинуло в лес, заклинив между соснами.

Док и Григорий кое-как выбрались из машины.

— Что с ногой, Док? — спросил Гриша.

— Не знаю, — сказал Док, морщась. — Что-то. Ушиб, может.

Он попытался шагнуть, но нога подогнулась, как ватная, и Док упал в кусты.

— Скорая нужна, — сказал Гриша.

— Ага, — сказал Док. — И полиция, чтоб нас тут на месте повязали.

— Вдвоем мы ее не освободим, — сказал Гриша, обойдя машину. — Здесь бензопила нужна. И трактор — чтоб дернуть. И все по-тихому, чтоб полиция не налетела. Как нога?

— Надо идти, Гриша, — сказал Док.

Он подобрал палку по размеру и попрыгал на левой.

— Здесь место густое, обжитое, надо к людям идти.

Гриша вздохнул, подставил плечо.

— Хорошо бы медпункт найти, — сказал Гриша. — Там бы тебе укол сделали. Или гипс.

Они вышли на опушку — перед ними темнели низкие постройки заброшенной фермы и три дома, в одном горело окно.

— Пустыня, — сказал Гриша. — У тебя наличных сколько?

— Тысячи три, — сказал Док, — на бензин и пожрать.

— И у меня три, — сказал Гриша. — Шикуем, брат.

— Нашел брата, — с усмешкой сказал Док, — я тебя вдвое старше.

Они остановились у забора.

— Калитка не заперта, — сказал Док. — Поди постучи. Только не напугай. Вежливо стучи.

Он оперся о забор, а Гриша поднялся на крыльцо.

Через минуту открылась дверь — на пороге стояла широкая женщина.

Гриша что-то сказал ей, показывая на Дока, и женщина посторонилась.

Опираясь где на Гришу, где на палку, Док поднялся по ступенькам.

— Сними ботинки, — приказал он Грише, — не наследи тут.

Сам сел на табуретку в прихожей.

Женщина включила свет, присела на корточки.

Она была молодой, широкой и высокой, и с лицом у нее было что-то не так.

Ощупала правую ногу Дока, нажала пальцем.

— Больно? — спросила серебряным голосом.

— Ох, — промычал Док. — Что — перелом?

— Он самый, — сказала женщина, вставая. — Иди-ка. — Она подхватила Дока. — Да не брыкайся — вредно тебе.

Из кухни остро пахнуло сосновыми дровами, сложенными у котла.

В зале женщина приподняла Дока и уложила на диван, стала снимать ботинки.

— Если больно — скажи.

— Одна живешь, что ли? — спросил Док.

— Пока вас не было, одна была.

Вышла, вернулась с литровой бутылкой.

— Спирт. Глотни чуть-чуть — будет больно.

— Ты доктор, что ли?

— Нет, — сказала женщина. — Я — Азия. А тебя как зовут?

— Марат, — сказал Док. — А еще Док, потому что я лучше всех лечу машины.

— А меня Григорием, — сказал Гриша. — Григорий Сааков. Отец был с Грузии.

— Авария? — спросила Азия, склоняясь над опухшей ногой.

— Она самая, — сказал Гриша. — Чуть под лесовоз не попали.

Док осмотрелся.

Раскладной диван, телевизор, накрытый кружевной салфеткой, стол-книжка, четыре стула с гнутыми спинками, люк в подпол в полу, прикрытый самодельным ковриком, книжные полки — «Как закалялась сталь», «Анна Каренина», «Обломов», «Таинственный остров», «Приключения Оливера Твиста», «На Западном фронте без перемен», «Старик и море» — все книги в потрепанных обложках. Под книгами — проигрыватель и стопка виниловых пластинок.

Женщина принесла две гладкие прямоугольные дощечки, бинт и вату.

— Штаны придется снять, — сказала она.

Она помогла Доку снять джинсы.

— Кто ж тебя так назвал, Азия?

— Папа, — сказала она, тщательно протирая опухшую голень спиртом. — Он любил все такое... красивое...

— Это полное имя? — спросил Гриша.

— Смеяться не будете — скажу. — Она обмотала ногу бинтом, приложила к бинту с двух сторон дощечки, стала туго прибинтовывать их к голени. — Полное — Гривуазия. Гривуазная я, значит.

— Что такое гривуазная? — спросил Док, закрывая глаза. — Я двигаться не смогу.

— А куда тебе двигаться? Никуда тебе не надо пока. — Встала, вытерла руки маленьким полотенцем. — Гривуазная — значит нежная, игривая, кокетливая. Так вот. Папа был мастером пошутить.

— И в загсе не возражали? — с улыбкой спросил Гриша.

— Это ж не матерное слово.

— Гри-ву-азия, — проговорил Гриша. — А что, красиво.

— Что у тебя с глазом? — спросил Док.

— Стеклянный, — сказала Азия. — В детстве один пацан из рогатки выбил. Если голодные, накормлю.

Мужчины переглянулись.

— Значит, голодные. Свинину употребляете?

— Не смотри на меня, — сказал Гриша. — Я не черный, а смуглый. А смуглые даже сало любят, особенно под спирт.

— Сейчас разогрею, — сказала Азия. — А ты пока стол разложи. Здесь будем ужинать.

Она скрылась в кухне.

— Поедим и свалим? — спросил Гриша. — Не ночевать же здесь.

— Куда мы свалим на ночь глядя? — сказал Док. — С моей ногой только на дороге голосовать. Переночуем. Ты только эту Азию не доставай — она баба вроде добрая.

— Как скажешь, Док.

Не прошло и получаса, как Азия принесла котлеты, вареную картошку, квашеную капусту, соленые огурцы, маринованные грибы, крупно нарезанный хлеб, мелко нарезанное сало с чесноком и литровую бутылку, заткнутую винной пробкой.

— Спиртик? — Гриша потер руки. — Под таку-то закусь самое то!

— Граппа, — сказала Азия, разливая напиток по стопкам. — Папа научил.

— Сама гонишь? — спросил Док.

— Сама, — сказала она. — Виноград свой. Все сама. Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик. Удобно тебе? Могу еще подушку принести.

— Так хорошо, — сказал Док. — Ну, за знакомство.

Выпили, принялись за еду.

— А где папа твой? — спросил Гриша, жадно пережевывая котлету, картошку, огурец и сало. — Ты все — папа да папа, а где он?

— Под нами, — сказала Азия, подкладывая Доку квашеной капусты. — В мавзолее.

— В подполе? — спросил Док. — Зачем?

— Когда мама нас бросила, папа кинулся в колодец, там и умер. Еле вытащила. — Помолчала. — Жалко мне его было в землю закапывать, вот и посадила в подполе. Да вы не бойтесь, он давно высох весь — не пахнет.

— Давно? — спросил Док.

— Девять лет как.

— И как оно? — спросил Гриша. — Ничего?

— Ну, я смотрю за ним. Цветы там, свечка. Чтобы черви не съели. Все было ничего, но в последнее время какие-то жуки до него добрались. Надо б похоронить, да все как-то... — Она покрутила вилкой у лица. — Руки не доходят.

— На кладбище? — спросил Док.

Гриша разлил граппу по стопкам.

— Не, — сказала Азия, — тут я присмотрела место под деревом.

— Если хочешь, мы поможем, — сказал Док.

— Правда?

— Ну как поможем, — начал было Гриша, но, поймав взгляд Дока, переменил тон. — Поможем, конечно. Хоть завтра.

— А милый у тебя есть? — спросил Док. — Ну парень там... мужчина...

— Был, — сказала Азия, поднимая стопку. — За папу.

Выпили.

— Не сошлись?

— Это тот пацан, который мне глаз выбил, — сказала Азия. — Отец его тогда хорошенько выпорол, после чего он с конфетами пришел — прощения просить. Ну, я простила, конечно. А он стал приходить — то то, то се. Потом целоваться стали, конечно. Дальше — больше. — Вздохнула. — А потом я его прогнала. Вроде он со мной, но как по обязанности, вроде как грех замаливает. Так нельзя. Я и прогнала.

— И ребенка не завели? — спросил Док.

— Он меня не любил — зачем от него рожать? От нелюбимых дети некрасивые получаются.

— А моя умерла десять лет назад, — сказал Док, подцепляя вилкой гриб. — А дочка за китайца вышла, двоих детей родила, но приезжать не хочет...

— А ты что? — спросила Азия. — Сам бы поехал.

— В Китай-то? Далековато мне.

— Родить-то я хочу, конечно, — задумчиво проговорила Азия, — но только чтоб по любви. От хорошего человека и рожать приятно.

Док кивнул.

Гриша снял с полки фотографию в рамочке — полная рослая девочка в балетной пачке, рядом — высокий мужчина с бородкой и в очках.

— Отец?

— Папа. Он в нашей школе биологию преподавал. Это он заставил меня заниматься в хореографическом кружке. У меня получалось. Очень он любил смотреть на меня, когда я надевала пачку. Вот, говорит, почему я назвал тебя Гривуазией — потому что ты прекрасна. Он называл меня Гривуазией Туфелькой. Это как инфузория туфелька, только Гривуазия. А все эти рамочки он своими руками сделал — кружева из фанерки лобзиком выпилил. Красиво же.

— Красиво, — сказал Док. — Папа у тебя был хороший. Правильный папа.

— Хороший, — сказала Азия. — Если хотите курить, то в кухне. Да и спать пора. Ты помоги ему дохромать до кухни, а я пока вам постелю.

— На одном диване, что ли? — спросил Гриша.

— Он здесь ляжет, а ты наверху. Так курить или ложиться?

Гриша помог Доку добраться до кухни, открыл форточку.

Закурили.

— Застряли мы тут, — сказал Гриша. — А тебе, похоже, нравится.

— Душевная баба, — сказал Док.

— Одноглазая ж.

— У нас по два глаза, а чем всю жизнь занимаемся? Машины тырим.

— Да ладно, Док. Пойдем спать.

Пока они курили, Азия разложила диван, потом помогла Доку лечь под одеяло, выключила свет и ушла в свою спальню.

Док закрыл глаза, но не спалось.

Через полчаса он услышал скрип кровати в соседней комнате, а потом увидел в темноте большое белое тело.

— Подвинься, — прошептала Азия.

— У меня ж нога...

— А у меня две. Двигайся.

После завтрака Азия с Гришей отправились копать могилу.

Женщина дала Доку таблетку, чтобы он «переспал боль», и Марат дремал до обеда.

К полудню могила была готова.

Азия сложила диван, откинула коврик и подняла крышку люка.

Док лег на живот, опустил голову и включил фонарик.

Большую часть подпола занимало вычурное кресло — ручки львиные, спинка обита сукном, ножки как будто скручены штопором и капризно изогнуты. В кресле сидел мужчина в белом полотняном костюме, пожелтевшем от времени, в очках и шляпе, при галстуке, в лакированных ботинках. Нижняя челюсть трупа была подвязана жгутом из бинта. Вокруг кресла вились гирлянды восковых цветов, а на столике перед мертвецом горела свеча, выхватывая из темноты ярко-белое лицо и черные губы.

— Праздник какой-то, а не мавзолей, — проговорил Док. — И как мы его достанем?

— Он легкий, — сказала Азия. — Я подам.

Она легко спустилась в подпол, взяла иссохшее тело на руки и подняла его к люку, где его подхватил Гриша.

— Ничего, — сказал Гриша, отворачивая лицо от мертвеца, — приятно пахнет мужчина.

— Я тут каждый день брызгала одеколоном, — сказала Азия, вылезая из люка. — Но гроба у меня нету.

Док надел куртку, оперся на палку и поскакал во двор.

Азия надела туфли без каблука и балетную пачку на свои огромные телеса: «Папе понравилось бы».

Мертвеца погрузили в тачку, очищенную от следов навоза, и отвезли к дереву.

— Вроде как сказать что-то надо, — пробормотал Гриша.

— Семидесятый псалом, — строго возгласила Азия и запела: — Не отвержи мене во время старости, внегда оскудевати крепости моей, не остави мене. — По щекам ее потекли слезы. — Яко реша врази мои мне, и стрегущии душу мою совещаша вкупе, глаголюще: Бог оставил есть его, пожените и имите его, яко несть избавляяй. Боже мой, не удалися от мене, Боже мой, в помощь мою вонми. Да постыдятся и исчезнут оклеветающии душу мою, да облекутся в студ и срам ищущии злая мне...

— Мороз по шкуре, — прошептал Гриша. — Опускаем?

Пропустив веревку под мышками мертвеца, его опустили в могилу.

Гриша и Азия закидали могилу землей, Док перекрестил холмик, и они вернулись в дом.

Поминальный обед начался с постных щей, а потом ели все подряд — вяленое мясо, маринованные грибы, хлеб, пили граппу и чай с конфетами.

— Вот он и успокоился, — сказала Азия. — Великое дело сделали, спасибо вам.

— Тебе спасибо, — сказал Док. — Теперь осталось костыли купить — и хоть пляши.

— Сейчас пойдете или как? — спросила Азия, глядя на них голубым глазом.

— Пора нам, — сказал Гриша, пожимая руку Азии. — Сколько мы тебе должны? Ну, извини. И спасибо тебе за все.

Он подставил плечо Доку, и они медленно двинулись через двор, потом полем к лесу, но вдруг остановились, Док что-то сказал Грише, тот развел руками и направился к лесу.

Дождавшись, когда Гриша скроется за деревьями, Док двинулся назад.

Несколько минут Азия наблюдала за ним с крыльца, потом спустилась во двор и вышла за калитку. До Дока было шагов триста, может, чуть больше. Она ускорила шаг, а метров за двадцать до него бросилась бежать, тяжело дыша, и чуть не сбила его с ног. Он оперся на нее, и они направились к дому.

— Десять лет, — заговорил вдруг Док, — почти десять лет все умирают, уезжают, уходят — десять лет без перерыва, как будто что-то где-то наклонилось, треснуло и пошло вразнос, все посыпалось, и сыпется, сыпется, разбегается, разваливается, а я не могу это остановить, десять лет что-то происходит, нет, не всегда плохое, но все равно страшно, что вот-вот произойдет что-нибудь еще — этот умрет, эта уйдет, эти уедут, и от этого устаешь — я устал...

— Осталось немного, — сквозь зубы сказала Азия. — Потерпи...

— Я терпеливый, — сказал Док. — Сколько живу, столько терплю. Только и делаю, что терплю, когда одни уходят, а другие умирают...

— Я не уйду, — сказала она, помогая ему взобраться по ступенькам, — никуда я не уйду. Тут папа, тут дом, теперь вот надо убраться в подполе, подмести, помыть, банки с огурцами расставить — куда я от этого уйду? Да еще поросенок, куры, огород, папа. Здесь ничего не происходит. — Она помогла ему добраться до дивана. — Ничего...

Док откнулся на спинку дивана, вытянул ногу, стесненную дощечками, и сказал:

— Первая хорошая новость за эти десять лет — здесь ничего не происходит. Ты даже представить не можешь, как это хорошо, когда солнце встает где всегда, а садится где обычно. Не смейся, это правда хорошо.

— Я и не смеюсь, — сказала Азия. — Привыкаю.

— Привыкнем, — сказал Док.