Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками

Огонек

Горохов — высокий, плечистый, с мешками под глазами — оглянулся на троих бугаев, которые под пиво в дальнем углу бара смотрели на большом экране футбол, и сказал:

— Чертов дождь...

Толстяк Минтусов улыбнулся в усы.

— Ноябрь.

Дождь шел третий день кряду. Сначала он превратил в кашу первый снег, а потом в грязь все, что не было залито бетоном и асфальтом.

На столике между Гороховым и Минтусовым стояли чашки с кофе и рюмки.

Мужчины заказали коньяк, чтобы потом из-под полы пить принесенный с собой.

Бармен — лиловая стрижка и красная борода — протирал стаканы, делая вид, что не замечает левый коньяк: в такую погоду, да еще поздно вечером, не хотелось портить нервы ни себе, ни другим.

— Ты, Митя, не Бога ищешь, а хозяина, — сказал Минтусов, продолжая прерванный было разговор. — Или отца, что, в общем, одно и то же. Понимаю, тебе с этим не повезло. Когда твой погиб-то?

— В девяносто четвертом. Случайная пуля.

— Тебе тогда, кажется, двенадцати не исполнилось. Черт, сочувствую. Помню себя в этом возрасте: сделаешь что-нибудь и обернешься к отцу — правильно ли я сделал, хорошо ли. И так на душе светло, когда он кивнет — просто кивнет: мол, все так. Кивнет, а сам почти и не смотрит на тебя — газету читает...

— Ты только не смейся, — сказал Горохов, гоняя пальцем по столу пустую рюмку, — но я что-то в последнее время вспоминаю один стишок... в школе читал... румяной зарею покрылся восток, в селе за рекою потух огонек... потух огонек... как вспомню, так словно кто-то рядом появляется... может, Бог... — потер грудь пятерней. — Аж тут все замирает...

— Потух огонек, — повторил Минтусов. — Да, понимаю. Сколько лет без Даши-то?

— Шестой, — сказал Горохов. — В декабре будет шесть. Каждый день за нее молился — не помогло...

— Медицина тоже не помогла. Все-таки рак в терминальной стадии.

— Может, ты и прав, — сказал вдруг Горохов, оглядываясь на бармена, — может, и ищу отца. Не хозяина — отца. Что-то же должно быть больше человека, Сережа...

— Но не веришь?

— Но хочу верить.

— Ну если тебе от этого легче... — Минтусов достал из-под стола бутылку и быстро разлил коньяк по рюмкам. — Я вот как-то обхожусь пока.

— Пока?

— Да мало ли что в жизни бывает. На крайняк и Бог сгодится.

— Но ты тоже не веришь?

Они выпили, пригнувшись.

— Не верю. И Бога не ищу. У меня пока все окей. — Постучал по столу. — Но сам знаешь, как оно бывает.

Горохов кивнул.

— Ты как?

— Норм, — сказал Горохов. — Пора мне, Сережа: дела.

— Все подрабатываешь? Ну, давай.

Они обнялись на прощание, Горохов вышел, а Минтусов подсел к бугаям, которые молча смотрели футбол.

— Вчера «Спартак» по нулям сыграл, — сказал он.

— По нулям, — сказал один из бугаев. — Не мешай только, лады?

Минтусов кивнул.

Дочь спала в инвалидном кресле, оставшемся в память о покойной матери.

Горохов не стал ее будить.

Быстро переоделся, надел просторную зеленую куртку, сапоги, оседлал велосипед с электрическим моторчиком и помчался под дождем в сторону Измайловского парка.

Мимо курьера на электровелосипеде неслись машины, поднимавшие веера брызг, но Горохов старался не обращать внимания ни на машины, ни на холодный дождь.

Остановившись во дворе пятиэтажного дома, позвонил по мобильному.

— Доставка, — сказал он.

Женщина продиктовала код подъезда, этаж, номер квартиры.

Через пять минут Горохов постучал в дверь.

Открыла женщина лет сорока с шарфиком на шее, в мягком обтягивающем свитере и шортах.

— Ольга Андреева? — спросил он. — Ольга Ивановна Андреева?

— Да, входите.

Горохов вошел в прихожую.

— Где расписаться? — спросила женщина. — У вас ручка есть?

Он снял куртку, сапоги, прорезиненные штаны, словно не замечая ее удивленного взгляда, и сказал:

— Не нужна ручка.

У нее задрожали губы, глаза наволгли.

— Пойдемте-ка. — Он взял ее за руку, достал из кармана моток липкой ленты. — Заклеивать надо?

— Я... я не буду кричать...

— Какое-нибудь одеяло, — сказал он, когда они оказались в маленькой гостиной. — А лучше плед.

Она сняла с дивана плед, протянула ему.

Горохов расстелил плед на полу.

— Вы от Бориса? — сдавленным голосом спросила она. — Это он вас прислал?

— Ложитесь, — сказал Горохов. — От Бориса, да. Ложитесь же.

Она опустилась на колени, села боком, потом легла, вся дрожа.

— Погодите, — прошептала она. — Выключите свет, пожалуйста. Выключатель там.

Пока Горохов подошел к стене, выключил верхний свет, обернулся, сдвинул брови.

Женщина торопливо раздевалась.

Она уже сняла свитер, шорты и теперь стягивала трусики.

— Лифчик, — сказал он.

— Не надо. — Она сморщилась. — У меня отрезана грудь — рак.

Он присел на корточки.

— Возьмите меня, — прошептала она, вытягиваясь на пледе и разводя ноги. — Умоляю...

Горохов тяжело вздохнул.

Женщина смирно лежала с закрытыми глазами.

Когда он склонился над ней, она согнула ноги в коленях.

— Шарфик, — шепнула она. — Придуши меня немножко...

Он потянул шарфик за углы, женщина выгнулась, забилась, и тогда он приподнялся, надавил коленом на ее живот и дождался, пока она затихнет.

Одеваясь, он подумал, что ее тело кажется особенно красивым на фоне красного пледа.

Краем пледа он закрыл ее лицо, выключил свет, аккуратно затворил за собой дверь, набрал в телефоне три семерки, отправил сообщение.

Через мгновение пришел ответ: «Сейчас переведу половину, остальное завтра утром».

«ОК» — ответил Горохов.

Через минуту на телефон пришло сообщение о денежном переводе.

По пути домой он успел заскочить в магазин, купил дорогой ноутбук.

Дочь так и не проснулась, когда он бережно взял ее на руки и отнес в постель.

Завтра, подумал он. Завтра у дочери день рождения — она обрадуется ноутбуку.

Подошел к окну, чтобы закрыть шторы, застыл на месте, глядя на реку и дома на набережной. Одно окно в доме напротив вдруг погасло.

— В селе за рекою потух огонек, — пробормотал он, весь вдруг задрожав и чувствуя, как слезы подступают к глазам. — Потух огонек...