Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками

Рита бросила школу и ушла жить к Судакову.

Ее мать Лера плакала, отчим Кокс мрачно молчал.

На пятый день Кокс не выдержал, взял костыль и поковылял на другой конец города, хотя не понимал, о чем он будет говорить с Ритой и Судаковым.

Вернувшись после войны домой, Кокс вдруг обнаружил, что никому не нужен.

Мать шарахнулась, увидев его обожженное лицо, и постелила ему в сарае, чтобы в доме не мелькал, не пугал клиентов, которым она продавала самогон.

Дед угостил табаком, который выращивал в теплице, но старик был целиком погружен в свое прошлое и ругал все и вся, что попадалось на глаза. Особенно доставалось покойной жене, которая «всех травила своим Исусом». Дед ни разу не видел ее голой, на ней даже во время секса всегда была грубая ночная рубашка с дыркой где надо, и старик до сих пор не мог смириться с таким противоестественным целомудрием. Всю вину за смерть сына он возлагал на жену: «Где это видано на Руси, чтоб мужик сам, по своей воле в церковь ходил, как баба? Вот и доходился». Сын утонул, бросившись спасать собаку, которую несло по реке во время ледохода. Говорить со стариком было не о чем, но человеком он был нежадным и табак выращивал хороший. Кокс подарил ему оба своих ордена, а медаль оставил себе.

На войне Кокс был ранен в голову, после чего руки и ноги стали плохо его слушаться. Женщины его жалели, но сторонились. Только соседка Лера, медсестра, потерявшая на войне мужа, пригрела солдатика. Она была старше Кокса, и у нее была дочь Рита.

Кокс влюбился в Риту, как только увидел ее. Милая девочка, которую он видел до войны, выросла в красавицу. В городке шестнадцатилетнюю девушку называли Снежной королевой и неприступной гордячкой. Она игнорировала Кокса и разгуливала по дому полуголой, дразня мужчину своим прекрасным телом. Когда она смотрела на него темно-золотыми глазами, Кокс чувствовал, что его внутренности закипают, как суп на сильном огне.

На весь город прогремела история ухажора Риты — Ванечки Долматова, который из-за нее убил жену и шестилетнюю дочь. После этого Рита стала немножко заикаться, а тень ее стала черной и тяжелой.

Кокс спасался ремонтом автомобилей и чтением Библии, пытаясь затеряться среди всех этих безжалостных героев и безумцев. В его мастерской не было отбоя от клиентов. В безнадежных случаях в городке говорили: «Если никто не берется за починку авто, езжай к Коксу — он сделает». Он мог починить не только автомобиль, но и стиральную машину, и ружье, и погружной насос.

Но стоило ему оторваться хотя бы на миг от какого-нибудь контроллера, как он начинал чувствовать запах Риты. Этот запах — смесь бледных духов, тонкого пота и естества — преследовал его, даже если девушки не было поблизости.

Однажды, когда Лера была на ночном дежурстве, Рита вдруг среди ночи пришла к Коксу и легла рядом с ним поверх одеяла.

— Не захочешь — не трону, — сказал Кокс.

Она взяла его за руку, и так они и лежали до рассвета, не поворачиваясь друг к другу, прерывисто дыша и жарко потея.

— Я с-себя боюсь больше, чем т-тебя, — сказала утром Рита, целуя его в лоб. — Лучше б ты пропал н-на войне, Кокс.

— Я готов душу за тебя отдать, — сказал Кокс. — Только скажи. Душу, Рита.

— А что у тебя на спине наколото?

— Оберег, — сказал Кокс. — Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится, говорит Господу: «прибежище мое и защита моя, Бог мой, на Которого я уповаю!»

— Ты верующий, что ли?

— Я ж воевал, Рита.

Но за завтраком они встретились как ни в чем не бывало.

Кокс изредка ловил на себе ее взгляд, и ему становилось страшно при мысли о том, что за зверь пробуждается в душе Риты, страшный и неостановимый, и на что она готова, чтобы побороть этого зверя, и хочет ли она его побороть.

Она ответила на его невысказанные страхи — ушла к Судакову.

Никто не знал, откуда он пришел и кем был в прежней жизни.

И называли его по-разному: кто сектантом, кто учителем, кто даже дьяволом.

Неподалеку от городка, на опушке соснового леса, он построил храм — из гнилых бревен, досок, консервных банок, камней, болотной грязи, наверху установил кривой крест, сколоченный из горбыля, а внутри — статуи Богородицы и Христа, грубо вырубленные из дерева. Богородица вышла угрюмой, в рогатой короне, с плоским носом, а Иисус — царем жестоковыйным, кривобоким, узкоглазым и щекастым. Мощная властная баба и воин-повелитель, а не раб — рабом он был изображен в углу, в самом низу, почти у пола, и чтобы поклониться ему, надо было опуститься на колени, а то и лечь, чтобы поцеловать крохотное мутное изображение Спасителя.

Эти фигуры при помощи одного только топора сделал пьяница Матвеюшка, столяр, допивавшийся до чертей. Он же помог Судакову построить храм, после чего бросил пить.

Главным достоинством Судакова, привлекавшим людей, была его слепота.

Отец Иван в городской церкви тоже говорил о Боге и дьяволе, об ангелах и демонах, но священник был зряч, а это, по всеобщему убеждению, ослабляло его магическую силу.

Люди несли в храм с кривобоким Христом еду, вещи, деньги, чтобы Судаков ни в чем не нуждался, а миллионерша Сазонова, которой принадлежала половина города и которая в один день потеряла мужа и единственного сына, время от времени делила с ним ложе. Она обожала Судакова, который трахал ее в своей церкви на собачьей подстилке, всячески унижал и заставлял голой плясать вокруг храмины.

Жизнь Судаков вел безобразную, мог напиться, мог и подраться, но, когда он начинал говорить о мире зримом и невидимом, о Богородице-зверице и Христе-звере, ему внимали даже козы и бродячие псы. Он говорил, что другого бога мы не заслужили, что Христос — хищник, а не домашняя зверушка, но если вера наша сильна, то мы готовы целовать грязные ноги Богородицы и лобызать изображение Христа, которое Судаков нарочно вымазывал собачьим дерьмом.

Вскоре Матвеюшка помог ему выкопать глубокий ров вокруг храма, из которого воняло падалью. Матвеюшка набросал в ров веток шиповника и битого стекла, чтобы сделать канаву непроходимой.

Судакова это не смущало. Если веришь, прейдешь и ров, говорил он.

И множество прихожан лезли в этот ров, стараясь не чертыхаться, вляпывались в какую-нибудь падаль, рвали одежду колючками, но не роптали, терпели, чтобы выслушать проповедь Судакова.

Христос, кричал он, скотина безжалостная, Он говорит: «Встань и иди», когда мы только устроились вкусно пожрать или залезли на бабу, у нас горячая вода и много хорошей еды. Ему плевать на наши удобства, Он говорит: «Здесь и сейчас», а значит, брось все к чертовой матери, сними на хер итальянские туфли, беги босиком по битому стеклу и радуйся, потому что это и есть настоящая радость, а не жратва, не баба, не итальянские туфли, и если услышишь приказ: «Отруби руку», сделай это не колеблясь, и однажды на глазах у потрясенных слушателей Судаков схватил топор и отрубил кисть левой руки, и все кричали от ужаса, а он, бледный и обоссавшийся от боли, крестился отрубленной кистью, пока не упал без сознания...

После случая с отрубленной рукой многие отказались от него, но новых прихожан прибавилось вдвое. Дикая смесь скандала, грязного циркачества и пламенного колдовства завораживала людей. Судаков был для них явлением, которое вызывало содрогание, отторжение, но с такой же силой и влекло к нему.

И это влечение стократ усилилось, когда люди узнали, что миллионерша Сазонова вручила ему дарственную на все свои богатства, на все свои магазины и фирмы, а Судаков порвал дарственную в клочья и съел без соли и сахара, а потом высрал.

Вот к такому человеку ушла Рита. Ушла ни с того ни с сего.

И что делать ему, Коксу, уроду с обожженным лицом, который безмозгло влюблен в Риту? Что делать безоружному против тигра? Карлику против дракона? Бессильному зримому против могущественного незримого?

Июльская жара набирала силу, и когда Кокс добрался до странной церкви на опушке и с трудом одолел ров, его одежда насквозь пропиталась потом.

Шагах в пятидесяти от рва стояла полицейская машина, но самих полицейских не было видно.

Корявый храм, заросший кругом сорной травой, стоял нараспашку.

Кокс умылся из ведра, прежде понюхав воду, и вошел в полутемное помещение.

Он знал, что Судаков живет в храме, спит на раскладушке, а зимой разводит костер в центре зала, образованного стенами. Вместо алтаря здесь, под иконой, был построен дощатый сортир — будка, в которой стояли напольные часы с боем, подарок прихожан. Статуи Богородицы-зверицы и Христа-зверя исчезли.

В центре храма на охапке пахучей травы лежал полуголый Судаков — мужчина лет пятидесяти, в черных очках, с круглым шрамом на плече. Говорили, что это пулевое ранение, полученное Судаковым в бытность бандитом.

Напротив, у стены, где когда-то было намалевано изображение раба Христа, на подушках возлежала голая Рита. Увидев Кокса, она было сделала движение, как будто хотела прикрыть грудь, но передумала.

— А где статуи? — спросил Кокс.

— Давно ты у нас тут не бывал, значит, — сказал Судаков. — Убрал я их. Не нужно ничего зримого — это унижает незримое. Порубил и сжег.

— А как же тогда обходитесь?

— Если молитва сильна, незримое само станет зримым. Ты по делу?

— Да нет, — сказал Кокс. — Посмотреть, как вы тут.

— Мы тут изнемогаем от любви, — сказал Судаков, лениво подрыгивая ногой.

— Как это?

— П-подкрепите меня вином, освежите меня яб-блоками, — сказала Рита, — ибо я изнемогаю от л-любви.

— Это царь Соломон говорит, — сказал Судаков, подбрасывая на ладони яблоко. — Хочешь? Лови.

Кокс поймал яблоко, но что с ним делать — не знал.

— М-мать, что ли, прислала? — спросила Рита.

— А как это вы изнемогаете? — с трудом шевеля языком, спросил Кокс.

— Ты не поймешь, — сказала Рита.

— Зато я не слепой, — сказал Кокс. — Ты еще несовершеннолетняя, а этот старый козел пойдет в тюрьму по сто тридцать четвертой.

Судаков усмехнулся.

— Я ее не трогал, — сказал он. — Зачем мне ее трогать?

— Я ц-целка, Кокс, — сказала Рита. — Это вам нужно обязательно туда, а ему н-не надо.

— Ну... — Кокс растерялся. — Тогда зачем тебе все это?

Рита пожала плечами.

— Знаешь, Кокс, — сказал Судаков, не меняя позы, — после того как я ослеп, мне остались только звуки и запахи. Особенно запахи. Куда б я ни шел, всюду меня мучает запах зла. Все пахнет злом — полевая ягода, молодая крапива, масляная краска, бензин, женское тело, сосновая щепа. Все это — зло, потому что мир захвачен злом сверху донизу, слева направо и кругом. Если мы все передохнем, зло исчезнет, потому что останутся только реки и горы, но там нет ни добра, ни зла. В этом мире мы строим свой мир — маленький, тонкий, слабосильный, целиком состоящий из слов и мечтаний, такая, знаешь, нежная дымка над злом — дунет ветер посильнее, и нет ее, этой дымки. Мы придумали свой мир, чтобы дать в нем местечко добру, которое и живет-то только благодаря нашим словам. Все эти законы, правила, науки, вся эта математика и химия — богатый вымысел, но, если зло захочет все это сгубить по-настоящему, ему стоит только привстать да рыкнуть, и нету ничего, ни нас, ни слов. Поэтому все, что нам остается, — это молитва, песня и мечта, и пока мы молимся, поем и мечтаем, добро кое-как держится. Ты не понял, к чему я веду, Кокс?

Кокс промолчал.

Он едва удерживался, чтобы не смотреть на Риту, на ее прекрасное тело, мягко обрисованное светом, который проникал через щели в крыше. А она — Кокс это чувствовал — не сводила с него глаз, и это только усиливало его мучения.

— Мне не нужно видеть эту женщину, — снова заговорил Судаков, — и мне не нужно трогать ее, чтоб насладиться ею. Все происходит вот тут... — Он положил ладонь на свой голый череп. — Зримое становится незримым, но это и есть высшее наслаждение. Мы уходим из мира зла, чтобы благодаря воображению пребывать в вымышленном мире добра. Зло не изменится, что бы мы ни делали и ни говорили. Слова, чувства, мечты — вот наш мир...

— Значит, — сказал Кокс, — как на картинку смотришь. Дрочишь, что ли?

— Я слепой, Кокс, — сказал Судаков. — Или ты не понимаешь?

— Мать там плачет, — проговорил Кокс, чувствуя, что если посмотрит на голую Риту, то потеряет сознание. — Она ж твоя мать все-таки.

— Никуда она не пойдет, — сказал Судаков, — пока я не разрешу.

— Я бы тебя убил, — сказал Кокс, — да на войне наубивался уже, хватит.

Он бросил яблоко Судакову — тот поймал.

— А по-другому ты, конечно, не умеешь. — Судаков покачал головой, достал из-под подушки револьвер, протянул Коксу. — Попробуй — я в твоей власти. Но все, что тебе удастся, это превратить зримое в зримое, живого человека в мертвого человека, вот и все, а незримое пребудет выше тебя. И ничего не изменится, потому что зло не меняется, Кокс. Выбирай, Кокс, в кого стрелять — в меня или в нее.

Кокс машинально взял револьвер, проверил барабан — в нем был один патрон, поставил барабан на место.

— Значит, — сказал он, — не пойдешь...

— Ты ничего не изменишь, К-кокс. — Рита лежала перед ним, опираясь на локти, чуть раздвинув ноги и улыбаясь. — Ты можешь даже убить меня, н-но ничего не изменишь. Я остаюсь, так и передай м-матери. Ты за меня б-был готов душу отдать — помнишь? Вот и отдай.

Кокс вытер рукавом пот со лба.

Он не знал, как ему быть.

— Чем тут у вас таким пахнет?

— Добро не пахнет, — сказал Судаков.

— Ты обещал, Кокс, — повторила Рита.

— Обещал, — хрипло сказал он, пальцем взводя курок. — Ты не понимаешь, что это такое — душу отдать. Вот я все сделаю по-человечески, и все изменится...

Судаков с улыбкой покачал головой, Рита вздохнула.

Часы в сортире пробили полдень.

По-прежнему не понимая, что делать, Кокс странно взмахнул рукой, приставил ствол револьвера к своему виску, выстрелил и упал, подвернув ногу.

И все изменилось.