Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками

Косой взгляд

Чтобы увидеть Господа во всей его полноте, человек должен отступить назад, пишет Августин. Но сколько шагов назад должен сделать человек, в какую бездну мерзости за спиной он может рухнуть, не рассчитав шагов, этого мы не знаем и, думаю, не узнаем никогда.

Вспоминаю одного пациента психиатрической больницы, где в студенческой юности я работал ночным санитаром. Этот пациент содержался в отдельном боксе с зарешеченным окном, и даже в туалет его сопровождал охранник в белом халате. Стриженый наголо тщедушный маленький мужчина подозревался в убийстве жены и был заперт в больнице, где проходил психиатрическую экспертизу.

Этот невзрачный человек жил в отдаленном лесном поселке, был трезвенником, работал трудовиком в местной школе, выращивал овец, копался в огороде, но когда из больницы привезли его смертельно больную жену, которой осталось жить считанные дни, «принудил ее к половой связи в извращенной форме, что могло привести к преждевременной смерти потерпевшей», как было написано в протоколе.

Оказалось, что этот тихоня всю жизнь мечтал об анальном сексе, но жена ему всегда отказывала. Вот он и воспользовался случаем, когда она была не в силах ему помешать. Во время секса она и скончалась.

В ее организм перестал поступать кислород, без которого невозможно образование аденозинтрифосфата, главного источника энергии для всех биохимических процессов, взаимодействие актина и миозина прекратилось, и ее мышцы перестали сокращаться, началось трупное окоченение, но это не мешало нашему герою снова и снова пытаться овладеть женой.

Его остановили дети, приехавшие из Караганды и Риги попрощаться с умирающей матерью. Они оторвали его от трупа, заперли в кладовке и вызвали милицию, а тело матери увезли в Караганду, чтобы предать его земле подальше от стыда.

Вскоре из отдельного бокса его перевели в общую палату. Он никому не доставлял хлопот. Более того, он стал первым помощником санитаров и медсестер. Если надо было вынести утку или принести что-нибудь, этот человек тотчас бросался на помощь. Он кормил с ложечки старика, которого иногда привязывали к койке, чтобы тот не донимал соседей. Он утешал молодого горбоносого мужчину с элегантными усиками, который считал, что жена сдала его в больницу, чтобы в его отсутствие «играться» с любовником.

Он стал собой прежним, каким он был, когда учил школьников сколачивать табуретки, копался в огороде и ухаживал за овцами. Как будто и не было того омерзительного случая в его тощей жизни, который привел его в больницу. Как будто и не был он тем человеком, который переступил черту. Он не преобразился, но изменился.

По вечерам, перед отходом ко сну, он садился в углу спиной к пациентам и смотрел на бумажную иконку, которая невесть каким путем попала в его руки. Потом прятал иконку, ложился, натягивал одеяло до подбородка и засыпал.

Однажды я спросил его, уж не уверовал ли он в Бога, и Беляев (назовем его так) посмотрел на меня чуть ли не с ужасом и затряс головой: «Нет, нет, но Он на меня смотрит, а когда я смотрю на Него, он смотрит косо». И изобразил косой взгляд, от которого у старшей медсестры, как она потом сказала, волосы встали дыбом: «Когда поймала этот взгляд, поняла, что он мог сделать это», подразумевая, разумеется, под этим то, что он сделал со своей женой.

Я записал эту историю (омерзительную, тошнотворную, ужасную, кошмарную, гротескную, непристойную — эпитеты на любой вкус), хотя уже тогда понимал, что речь тут идет о клиническом случае, который не заслуживает отдельного рассказа в традиционном смысле этого слова.

Недавно, перебирая старые тетради, наткнулся на эту запись, которая, как ни странно, соседствовала с фрагментом о Распятии и Воскресении.

«Пауза между Распятием и Воскресением заняла две тысячи лет. Со временем мы обжились в ней, в этой паузе, как обживаются в дурном доме, если нет выбора, и забыли о том немыслимом скандале, который был вызван явлением Христа. Мы украсили этот дом, устроили водопровод и канализацию, мы привыкли к комфорту, и вряд ли теперь у кого б то ни было возникала мысль о том, чтобы вернуться к себе, чтобы вознестись и приблизиться к Богу. Нет-нет, мы по-прежнему говорим, что Он не умер, что Он воскреснет, что мы преданы Ему и готовы ради Него на все. Но это слова, только слова. Никто не пойдет за Ним на крест.

Хотя, может быть, во всем мире и найдутся несколько человек, способных на это. Мы не знаем, кто они, а еще менее того знаем, какие они, в каких безднах живут и во что там, в этих безднах, превратились, в каких ангелов или в каких чудовищ. Но однажды, когда вера, надежда, любовь — все это — выветрится из нашей жизни, из памяти человечества, они вернутся, начнут с начала и будут действовать, не оглядываясь на наше отвращение к ним, грязным и мерзким, не таким, как мы, чтобы возвысить то, что было унижено. И тогда нам придется сделать шаг назад от идеала, от Бога, чтобы разглядеть этих, новых, ужасных, несущих спасение, и кто знает, в какие бездны мы рухнем, не рассчитав шагов».

Эти записи оказались на соседних страницах случайно и как будто никак не перекликаются, но почему-то всякий раз, когда я листаю эту тетрадь, вспоминается косой взгляд Христа и тот косой взгляд, который Беляев, попытавшийся изобразить Христа, бросил на меня, и тот ужас, который я тогда пережил и память о котором до сих пор не оставляет меня...