Подожди до весны, Бандини

4

Ни Бандини, ни денег, ни еды. Будь Свево дома, он бы сказал:

– Запишите в долг.

Понедельник – от Бандини по-прежнему ни слуху ни духу, а тут этот счет из бакалейной лавки! Мария никак не могла о нем забыть. Как неуемный призрак, он наполнял зимние дни ужасом.

По соседству с домом Бандини располагалась бакалейная лавка мистера Крэйка. Еще в первые годы супружеской жизни Бандини открыл себе у мистера Крэйка кредит. Сначала ему удавалось расплачиваться вовремя. Но дети подрастали и ели все больше, за одним плохим годом следовал другой, и счет из лавки со свистом рос до сумасшедших цифр. С каждым годом, с самого дня женитьбы дела у Свево Бандини шли все хуже. Деньги! За пятнадцать лет брака у него накопилось столько счетов, что даже Федерико знал: уже не оставалось ни возможности, ни намерений их оплатить.

Однако счет из бакалеи его преследовал. Когда он был должен мистеру Крэйку сто долларов, то платил пятьдесят – если они у него были. Когда должен был двести, платил семьдесят пять – если были. Так происходило со всеми долгами Свево Бандини. Никакой загадки. Никаких тайных мотивов, никакого желания надуть, не заплатив. Никакой бюджет не мог их покрыть. Ни одна плановая экономика не в силах была их изменить. Все очень просто: семейство Бандини проживало больше денег, чем он зарабатывал. Он знал, что единственное спасение – в полоске удачи. Его неутомимая вера: такая удача не за горами – не позволяла дезертировать полностью и не давала ему выпустить себе мозги. Он постоянно грозился сделать и то и другое, но ни того, ни другого не делал. Мария же не знала, чем ей угрожать. Не в ее натуре.

А мистер Крэйк между тем жаловался беспрестанно. Он никогда полностью не доверял Бандини. Не живи семья Бандини по соседству, где он мог за ними присматривать, и не верь он, что в конечном итоге получит, по крайней мере, большую часть того, что причитается, он бы ни за что не продлял кредит. Он сочувствовал Марии и жалел ее той холодной жалостью, какую мелкие торговцы выказывают беднякам как классу, и с той непоколебимой апатией самозащиты, какую они являют отдельным его представителям. Господи, да ему и свои счета оплачивать надо.

Теперь же, когда счет Бандини настолько вырос – и рос скачками каждую Зиму, – он третировал Марию, даже оскорблял ее. Он знал, что сама она честна до детской невинности, но это казалось не важным, когда она приходила в лавку выпрашивать продление кредита. Как к себе домой заходит! Он тут торгует бакалеей, а не раздает ее направо и налево. Он товаром ведает, а не чувствами. Ему должны деньги. А он отпускает ей в кредит. Все его требования денег тщетны. Остается только приглядывать за ней, пока он их не получит. В таких обстоятельствах его нынешнее отношение – лучшее, на что он способен.

Марии приходилось подхлестывать себя, чтобы произнести вдохновенно-дерзкую речь, когда надо было встречаться с ним лицом к лицу каждый день. Бандини не обращал ни малейшего внимания на ее смертельный ужас перед мистером Крэйком.

Запишите в долг, мистер Крэйк. Запишите мне на счет.

Весь день до самого ужина Мария ходила по дому, ожидая этого отчаянного вдохновения, так необходимого для похода в лавку. Она подходила к окну и садилась, заложив руки в карманы фартука, сжав в кулаке четки, – ждала. Так она делала и раньше, всего два дня назад, в субботу, и за день до этого, и все дни до этого, всю Весну, Лето, Зиму, год за годом. Однако теперь мужество ее спало в загнанном измождении и никак не хотело просыпаться. Она не могла пойти в лавку еще раз, не могла видеть этого человека.

Из окна в бледных зимних сумерках она заметила Артуро – через дорогу в компании соседских ребят. Они играли в снежки на пустыре. Мария открыла дверь.

– Артуро!

Она позвала именно его, потому что он был самым старшим. Артуро заметил ее в дверях. Стояла белая тьма. По молочному снегу быстро ползли глубокие тени. Холодно горели уличные фонари – морозное мерцание в ледяной дымке. Проехала машина, угрюмо громыхая цепями на колесах.

– Артуро!

Он знал, чего ей надо. От отвращения он сжал зубы. Он знал: она хочет, чтобы он сходил в лавку. Трусиха, просто трусит, стрелки на него переводит, Крэйка боится. В ее голосе появлялась эта особая дрожь, когда наступало время идти в лавку. Он попробовал отлынить, сделав вид, что не слышит, но она все звала его, пока ему не захотелось взвыть, а остальные пацаны, загипнотизированные этой дрожью в голосе, не прекратили швыряться снежками и не уставились на него, как бы умоляя что-нибудь сделать.

Он кинул еще один снежок, посмотрел, как тот разлетелся, и потрюхал к ней по снегу и обледенелой мостовой. Теперь ее стало видно отчетливо. Губы дрожали от вечернего холода. Она стояла, обхватив себя худенькими руками, притопывая носками тапочек, чтобы ноги не мерзли.

– Чё надо? – спросил он.

– Тут холодно, – сказала она. – Зайди внутрь, скажу.

– Ну в чем дело, Ма? Я тороплюсь.

– Я хочу, чтобы ты сходил в лавку.

– В лавку? Нет! Я знаю, почему ты хочешь, чтобы я туда пошел, – ты боишься, что у нас на счету слишком много. Так вот, я не пойду. Ни за что.

– Сходи, пожалуйста, – сказала она. – Ты уже большой и все понимаешь. Ты ведь знаешь, какой мистер Крэйк.

Еще б не знать. Крэйка он ненавидел – вонючка, все время выпытывает, пьяный его отец или трезвый, куда он все свои деньги девает, и как вы, вопсы, вообще живете без единого цента за душой, и почему это твой старик никогда не ночует дома, у него что – на стороне баба есть, которая его деньги проедает? Мистера Крэйка Артуро знал и ненавидел.

– А почему Август не может? – спросил он. – Черт подери, да здесь только я и работаю. Кто уголь и дрова носит? Я. Каждый раз. Пусть Август сходит.

– Август не пойдет. Он боится.

– Тьфу. Трус. Чего там бояться? Ладно, я все равно не пойду.

Он повернулся и потопал обратно к мальчишкам. Снежная битва разгорелась вновь. На стороне противника сражался Бобби Крэйк, сын бакалейщика. Ты у меня сейчас получишь, собака. Мария позвала с крыльца еще раз. Артуро не ответил. Он закричал, чтобы заглушить ее голос. Уже совсем стемнело, и окна мистера Крэйка расцвели в ночи. Артуро каблуком выковырял из мерзлой земли камень и залепил его в снежок. Маленький Крэйк прятался за дерево в пятидесяти футах. Артуро швырнул снежок с таким неистовством, что все тело напряглось, но промазал – снаряд всего на какой-то фут в сторону ушел.

Когда Мария вошла, мистер Крэйк тяпал тесаком по кости на колоде. Дверь скрипнула, и он увидел ее – незначительную фигурку в старом черном пальто с высоким меховым воротником, протертым до белых пятен кожи в черной массе. Лоб ее закрывала истасканная коричневая шляпка – под нею скрывалось лицо очень старого ребенка. Ее чулки из искусственного шелка давно вылиняли, и былой блеск стал желтоватым загаром, что подчеркивал белую кожу и коленные чашечки под ними, а ее старые туфли выглядели от этого еще мокрее и древнее. Она прошла, как ребенок – со страхом, на цыпочках, в почтении, – к тому знакомому месту, где неизменно делала все покупки, подальше от колоды мистера Крэйка, туда, где прилавок сходился со стеной.

В прежние годы она, бывало, здоровалась с ним. Теперь же чувствовала, что ему такая фамильярность может не показаться, и тихо стояла в своем уголке, пока мистер Крэйк не соизволит ее обслужить.

Увидев, кто пришел, он решил не обращать внимания, а она пыталась заинтересованно и с улыбкой наблюдать, как он замахивается своим тесаком. Роста он был среднего, лысоват, носил очки в целлулоидной оправе – обычный сорокот. За одним ухом покоился толстый карандаш, за другим – сигарета. Его белый фартук свисал до ботинок, синяя мясницкая тесьма обмотана вокруг талии. Он рубил кость внутри красного сочного огузка.

Она выдавила:

– Хорошо выглядит, правда?

Он перевернул вырезку несколько раз, сдернул с рулона квадрат бумаги, расстелил его на весах и швырнул туда кусок. Мягкими опытными пальцами быстро его завернул. Она прикинула, что кусок потянет доллара на два – интересно, кто его купил, может, кто-нибудь из богатых американских покупательниц мистера Крэйка с Университетского холма.

Мистер Крэйк между тем взвалил остаток огузка на плечо и скрылся в леднике, закрыв за собой дверь. Казалось, он просидел там довольно долго. Потом вынырнул, сделал удивленные глаза при виде Марии, прокашлялся, защелкнул дверь ледника, накинул засов на ночь и пропал где-то в подсобке.

Мария предположила, что он вышел в уборную помыть руки, и подумала, не закончилась ли у нее паста «Золотая Пыль», и тут все, что нужно для дома, вдруг нахлынуло на нее, обрушилось на память, и слабость, будто обморок, охватила, похоронила Марию под лавиной мыла, маргарина, мяса, картошки и всего остального.

Крэйк появился снова с веником и начал сметать в кучку опилки вокруг колоды. Мария подняла глаза на часы: без десяти шесть. Бедный мистер Крэйк! Устал, наверное. Как и всем мужчинам, наверняка ему хочется горяченького.

Мистер Крэйк перестал мести и помедлил, зажигая сигарету. Свево курил только сигары, но почти все американские мужчины курили сигареты. Мистер Крэйк посмотрел на Марию, выпустил дым и продолжал подметать.

Она произнесла:

– Холодная погода у нас нынче стоит.

Мистер же Крэйк только кашлянул, и она подумала, что он не расслышал, поскольку опять скрылся в подсобке и вернулся с совком и картонной коробкой. Кряхтя и вздыхая, он согнулся и замел опилки на совок, а затем вытряхнул в коробку.

– Не нравится мне эта холодина, – продолжала она. – Мы Весны ждем, особенно Свево.

Мистер Крэйк еще раз кашлянул, но не успела она и словечка вставить, как он понес коробку в глубину лавки. Она услышала плеск текущей воды. Он вернулся, вытирая руки о фартук, такой славный беленький фартук. На кассе очень громко он выбил ПРОДАЖИ НЕТ. Она шевельнулась, перенеся вес тела с одной ноги на другую. Большие часы тикали себе дальше. Электрические такие, новые, тикают странно. Теперь настало ровно шесть часов.

Мистер Крэйк выгреб монеты из выдвижного ящичка кассы и разложил их на стойке. Оторвал клочок бумаги от рулона и потянулся за карандашом. Затем склонился и сосчитал дневные чеки. Возможно ли, что он не замечает ее? Но он же видел, как она вошла и встала тут! Он смочил карандаш кончиком розового языка и начал складывать цифры столбиком. Она подняла брови и подошла к витрине посмотреть на разложенные фрукты и овощи. Апельсины: шестьдесят центов за дюжину. Спаржа: пятнадцать центов за фунт. Ох ты ж господи, ох господи. Яблоки – два фунта за четвертачок.

– Клубника! – сказала она. – Да еще и Зимой! Это калифорнийская клубника, мистер Крэйк?

Он смел монеты в банковский мешочек и пошел к сейфу, возле которого присел на корточки и поиграл пальцами с цифровым замком. Большие часы тикали. Когда он закрыл сейф, на часах было десять минут седьмого. Он сразу же снова исчез в глубине лавки.

Теперь она уже не стояла с ним лицом к лицу. Пристыженная, измученная, с уставшими ногами, сцепив руки на коленях, она сидела на пустом ящике и смотрела в замороженные витрины. Мистер Крэйк снял фартук и бросил его на колоду. Оторвал от губ сигарету, уронил ее на пол и намеренно раздавил. Потом опять сходил в глубину лавки, вернулся с пальто. Только оправляя воротник, он заговорил с нею в первый раз:

– Давайте, миссис Бандини. Господи боже мой, я ж не могу тут всю ночь торчать.

При звуке его голоса она потеряла равновесие. Улыбнулась, чтобы скрыть смущение, но лицо ее побагровело, а глаз она не подняла. Руки ее затрепетали у горла.

– Ох! – вымолвила она. – А я… я вас ждала!

– Что брать будете, миссис Бандини – вырезку из лопатки?

Она встала в угол и сложила рот гузкой. Сердце у нее билось часто, она не могла придумать, что и сказать.

– Мне кажется, я хочу… – промолвила она.

– Давайте скорее, миссис Бандини. Господи, вы тут уже полчаса стоите и до сих пор не решили, что будете брать.

– Я думала…

– Вы хотите вырезку из лопатки?

– А вырезка из лопатки – это сколько, мистер Крэйк?

– Та же самая цена. Господи боже мой, миссис Бандини. Вы столько лет уже ее покупаете. Та же самая цена. Все время цена одна.

– Я возьму на пятьдесят центов.

– Почему вы мне раньше не сказали? – спросил он. – Я тут хожу, мясо в ледник убираю.

– Ох, простите меня, мистер Крэйк.

– На этот раз я вам достану. Но потом, миссис Бандини, если хотите, чтобы я вас обслужил, приходите пораньше. Господи боже мой, мне еще домой сегодня добираться.

Он вытащил срез мяса с лопатки и начал точить нож.

– Слушайте, – сказал он. – А что нынче Свево поделывает?

За те пятнадцать с лишним лет, что Бандини и мистер Крэйк знали друг друга, бакалейщик всегда обращался к нему по имени. Мария постоянно чувствовала, что Крэйк боится ее мужа. Верой в это она втайне гордилась. Теперь они заговорили о Бандини, и она снова пересказала мистеру Крэйку монотонную повесть о несчастьях каменщика колорадскими зимами.

– Видел я вчера вечером Свево, – сказал Крэйк. – Возле дома Эффи Хильдегард. Знаете ее?

Нет – она ее не знала.

– Присматривайте вы за этим Свево, – вкрадчиво пошутил мистер Крэйк, но в голосе слышался намек. – Не спускайте с него глаз. У Эффи Хильдегард много денег. К тому же вдова она, – добавил он, изучая шкалу весов. – Владелица трамвайной компании.

Мария внимательно посмотрела на него. Он завернул и перевязал мясо, шлепнул кусок на прилавок перед нею.

– И недвижимости у нее в этом городе много. Красивая она женщина, миссис Бандини.

Недвижимость? Мария вздохнула с облегчением:

– О, Свево знает много людей с недвижимостью. Он, вероятно, прикидывает для нее какую-нибудь работу.

Она покусывала ноготь большого пальца, когда Крэйк заговорил снова:

– Что еще, миссис Бандини?

Она заказала и остальное: муки, мыла, картошки, маргарина, сахара.

– Чуть не забыла! – воскликнула она. – И фруктов тоже, полдюжины вон тех яблок. Дети любят фрукты.

Мистер Крэйк еле слышно выругался, рывком открывая кулек и роняя в него яблоки. Он не одобрял фруктов на счету Бандини: беднякам нет причины роскошествовать. Мясо и мука – да. Но чего ради им есть фрукты, когда и так ему столько должны?

– Господи милостивый, – сказал он. – Эти дела с кредитами должны когда-то прекратиться, миссис Бандини! Говорю вам: так продолжаться не может. Я по вашему счету ни пенни с сентября еще не получил.

– Я ему скажу! – выпалила она, отступая от прилавка. – Я скажу ему, мистер Крэйк.

– А-а! И что это даст? Она собрала свои кульки.

– Я ему скажу, мистер Крэйк! Скажу сегодня же вечером.

Какое облегчение – снова выйти на улицу! Как же она устала. Все тело болит. Однако она улыбалась, вдыхая холодный ночной воздух, любовно прижимая к себе пакеты, будто те – сама жизнь.

Мистер Крэйк ошибся. Свево Бандини – семейный человек. И чего ради ему разговаривать с женщиной, владеющей недвижимостью?