Подснежник

1

Связь с Россией!

Связь с Россией!!

Связь с Россией!!!

Все что угодно за связь с Россией.

Ничего не жалко отдать за связь с Россией.

Любой ценой наладить связь с социал-демократическими кружками в России, оборвавшуюся с разгромом группы Благоева.

Мысли эти двадцать четыре часа в сутки сидели в голове. Они не давали покоя ни днем ни ночью. Он думал о связи с Россией наяву и во сне, во время еды, на прогулках, работая над очередными рукописями, разговаривая с людьми, читая книги, отдыхая, составляя конспекты и планы, отвечая на письма своих многочисленных корреспондентов.

Они жили с Верой Ивановной Засулич все там же, во Франции, в деревушке Морне, на самой швейцарской границе (в Швейцарию, к семье, Плеханова полиция не пускала), в двухэтажном деревенском домике с красной черепичной крышей.

На второй этаж со двора вела деревянная лестница. Это было любимое место Жоржа. Утром, выйдя из дома, он садился с книгой на ступени (то выше, то ниже) и углублялся в чтение.

Во дворе появлялась Засулич. Плеханов тут же закрывал книгу.

— Вера Ивановна, когда же у нас будет связь с Россией?

— Я думаю об этом, Жорж, не меньше, чем вы.

— Но ведь пока еще ничего не сделано практически.

Вера Ивановна молча смотрела на Плеханова. Короткая, почти солдатская, а вернее — арестантская, стрижка бобриком, нездоровый цвет лица, печальные глаза, усы обвисли вниз — орел в клетке… Засулич знала, что Жорж сильно тоскует по семье, по детям, и особенно по маленькой Машеньке, которая росла без отца. (Иногда лишь удавалось вырвать у полиции разрешение поехать в Женеву на день, на два. Больше побыть дома не удавалось — приходил жандарм и требовал покинуть Швейцарию.)

Засулич жалела Плеханова. Но ничего нельзя было сделать — орел вынужден был сидеть в клетке сложа крылья. Могучий интеллект расходовался только на теоретическую работу. Практически же ситуация не поддавалась изменению.

Вздохнув, Вера Ивановна уходила в дом — в тихий, провинциальный дом под красной черепичной крышей в забытой богом глухой французской деревушке Морне на швейцарской границе.

Сказать, что орел сидел в Морне, совсем уж сложив крылья, было бы, конечно, неправильно. Крылья расправлялись. Иногда широко и мощно. И шум их взмахов был слышен многим.

На деньги Кулябко-Корецкого выпустили только один номер «Социал-демократа». Потом появился другой русский меценат — Гурьев. Его помощь оказалась более продолжительной — на гурьевские капиталы удалось издать уже целых четыре сборника. Большинство статей принадлежало перу Плеханова. Обложенный швейцарской полицией в Морне, он копил силы, и звуки его голоса доносились до России.

Прежде всего в новом «Социал-демократе» было опубликовано обширное исследование о Чернышевском. Впервые в мировой социалистической литературе «узник из Морне» (так называл себя теперь Георгий Валентинович) выяснил отношение Чернышевского к учению Маркса и Энгельса и раскрыл для русского читателя преемственную связь между философским наследием великого революционного демократа, одного из предшественников марксизма в России, и социал-демократическим движением русского рабочего класса.

Одновременно с этим в статье с позиции научного социализма было убедительно доказано, что общинный социализм раннего Чернышевского теперь принадлежит уже к той эпохе в истории социализма, которая должна считаться отжившей. (Впоследствии статья была специально переделана в книгу для немецкого социал-демократического издательства Дитца. Немецкий рабочий читатель впервые подробно узнал о философском творчестве Чернышевского. Фридрих Энгельс написал по этому поводу автору: «Заранее благодарю Вас за экземпляр Вашего „Чернышевского“, жду его с нетерпением».)

Еще в «Социал-демократе» были напечатаны воспоминания «Русский рабочий в революционном движении», в которых «узник из Морне» рассказывал о первых русских рабочих-революционерах, своих соратниках по стачкам на петербургских фабриках, рецензии на книги Успенского и Каронина, обзор «Всероссийское разорение».

Но все это — статьи, воспоминания, рецензии — было литературой, теорией. Требовались поступки, действия — активные и решительные.

Требовалась связь с Россией.

— Вера Ивановна, мы с вами в этой французской глуши прохлопаем царствие небесное…

— Что вы имеете в виду?

— Вы слышали, что в России появилась новая социал-демократическая группа?

— А вам откуда это известно?

— Да вот пишут добрые люди из благословенного отечества…

— И что это за группа?

— Называют себя «Социал-демократическим обществом», руководит некто Бруснев.

— Любопытно.

— Кто же пойдет от нас на связь с Брусневым?

— Пока не знаю.

— А я знаю.

— …?

— Некий господин Плеханов. Бросит все свои осточертевшие бумажки, отмоет руки от чернильных пятен и отправится в Россию.

— Шутите, Жоржинька. Никто вас в Россию не отпустит.

— А я сбегу.

— Чтобы сразу попасть в Петропавловку? Больше месяца вам с вашим туберкулезом там не выдержать. Уж я-то знаю, сиживала и в Петропавловке, и в Литовском замке.

— Вера, а если серьезно?

— Надо думать…

— Жорж, на связь с Брусневым пойдет Райчин.

— Заведующий нашей типографией?

— Он самый.

— Согласен. Парень толковый. Но необходимо все предусмотреть самым тщательным образом, чтобы Райчин ни в коем случае не повторил истории с Левушкой Дейчем. Мы не можем разбрасываться людьми. У нас их совсем нет.

— Хорошо. Я сама буду готовить его к переходу через границу.

Поначалу все складывалось очень удачно. Райчин благополучно достиг Петербурга, установил контакт с Брусневым и передал его группе транспорт нелегальной литературы.

Договорились о том, что группа Бруснева берет на себя прием из Женевы всех новых изданий «Освобождения труда» и распространение их среди петербургских рабочих. А незадолго до этого рабочие, находившиеся под влиянием кружка Бруснева, устроили в Петербурге первую в России пролетарскую маевку, во время которой было произнесено несколько речей с призывом к свержению самодержавия.

Первомайские выступления русских рабочих, перепечатанные на гектографе, были доставлены в Швейцарию. Это была редкая удача. Плеханов срочно, под предлогом посещения семьи, приехал из Франции в Женеву.

Было решено, что группа «Освобождение труда» издаст в своей типографии речи петербургских рабочих на маевке. Георгий Валентинович сам правил и держал корректуру.

— Здесь каждая буква — на вес золота! — возбужденно говорил Жорж Вере Засулич и Павлу Аксельроду. — Потому что это уже осуществление нашей программы на деле. Выступают сами пролетарии, мы печатаем их подлинные слова!.. Идеи научного социализма дошли наконец до своего главного адресата — до рабочего человека… Цены нет этому сверхдрагоценному, сверхуникальному изданию!

Но на этом удачи кончились. Хотя участники брусневского кружка распространили на фабриках и заводах отпечатанные в Женеве первомайские речи рабочих, вскоре группа Бруснева была разгромлена. Связь с Россией снова оборвалась.

Получив это трагическое сообщение, «узник из Морне» не выдержал и слег. Вера Ивановна опасалась, что на нервной почве у Георгия Валентиновича произойдет новая вспышка туберкулеза…

2

После выступления на учредительном конгрессе Второго Интернационала имя Плеханова стало известно в европейских социал-демократических кругах. Теоретический журнал немецкой рабочей партии «Новое время» предложил ему выступить на своих страницах с материалом, тему которого автор сочтет возможным определить сам.

Во время «лондонской недели» Георгий Валентинович обещал Энгельсу, что к шестидесятой годовщине смерти Гегеля обязательно напишет о нем. И вот теперь он отправил статью о Гегеле в «Новое время», и она была напечатана в нескольких номерах.

Получив журналы и прочитав статью, Энгельс послал телеграмму главному редактору «Нового времени» Карлу Каутскому: «Статьи Плеханова превосходны». Каутский сразу же переслал Георгию Валентиновичу отзыв Энгельса.

Растроганный Плеханов ответил «Фридриху Карловичу» большим письмом. «Вы написали несколько благожелательных слов Каутскому, — писал он, — по поводу моей статьи о Гегеле. Если это верно, я не хочу других похвал. Все, чего я желал бы, это быть учеником, не совсем недостойным таких учителей, как Маркс и Вы».

Спустя некоторое время Энгельс скажет в одном частном разговоре, что знает только двух человек, которые поняли марксизм и овладели им. Эти двое — Меринг и Плеханов.

В статье «К шестидесятой годовщине смерти Гегеля» Георгий Плеханов выступил в европейской социал-демократической печати как глубочайший теоретик марксизма… Он утверждает, что все современные общественные науки — история, право, эстетика, логика, история философии, история религии — испытали на себе могучее, в высшей степени плодотворное влияние гегелевского гения, гегелевской философии и приняли новый вид благодаря толчку, полученному от Гегеля.

Почему?

А потому, что Гегель был диалектиком и на все явления смотрел с точки зрения процесса становления. А в природе и особенно в истории процесс становления всегда является двойным процессом: уничтожается старое и в то же время на его развалинах возникает новое.

И поэтому, если философия познает только отживающее старое, то познание односторонне. Такая философия не способна выполнить свою задачу познания сущего.

Новейший материализм, говорит Плеханов, материализм диалектический, материализм Маркса, отбрасывает эту крайность. На основании того, что есть и что отживает свой век, он, новейший материализм, умеет судить о том, что становится, нарождается и выходит на арену истории, являясь самой новой и наиболее прогрессивной общественной силой.

Этой новой общественной силой, говорит Плеханов, является рожденный капиталистическим способом производства класс промышленных пролетариев — современный рабочий класс.

Диалектический метод Гегеля создал, хотя и на идеалистической основе, предпосылки для разрешения противоречия между свободой и необходимостью, и это позволило научной философии указать подлинную роль и место сознательной деятельности людей, продолжает Плеханов. Гегель показал, несмотря на весь свой чистейшей воды идеализм, что люди свободны лишь постольку, поскольку познают законы природы и общественно-исторического развития и поскольку они, подчиняясь этим законам, опираются на них.

Но воспользоваться этим величайшим открытием в области философии и науки о жизни общества в полной мере сумел только диалектический материализм, то есть наука марксизма, делает вывод Плеханов.

Философию Гегеля раздирают противоречия между прогрессивным диалектическим методом и консервативной идеалистической системой.

Диалектический же материализм Маркса возвысил материалистическую философию до уровня цельного, гармонического и последовательного миросозерцания. То, что у Гегеля является случайной, более или менее гениальной догадкой, у Маркса становится строгой наукой, заявляет Плеханов.

Диалектика становится историческим принципом.

И именно поэтому самый новый класс современной эпохи — пролетариат — становится органическим носителем этого исторического принципа, становится символом движения истории вперед и дальнейшего развития жизни общества, так как пролетариат переживает процесс своего возникновения и становления, так как только пролетариат заинтересован в изменении жизни современного общества — смене капитализма социализмом.

Ибо ему, как известно, терять нечего…

Пролетариат и диалектика — нерасторжимы!

После статьи о Гегеле и отзыва Энгельса редактор «Нового времени» Каутский заказывает Плеханову литературные портреты французских философов-материалистов Гольбаха и Гельвеция.

Георгий Валентинович, выполняя заказ Каутского, расширяет первоначальный замысел и пишет самостоятельную книгу «Очерки по истории материализма. Гольбах. Гельвеций. Маркс». Появление философии Маркса он назовет в этой книге самой великой революцией, которую только знала история человеческой мысли. (Одновременно он переводит на русский язык со своим предисловием, комментариями и примечаниями фундаментальный труд Энгельса «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии».)

В этом расширении первоначального замысла — еще один ключ к пониманию и разгадке натуры Плеханова, его творческой личности, характера и психологии.

Каутский заказал ему только два очерка — о Гольбахе и Гельвеции. Никто не просил его ничего расширять. Больше того, чем сильнее он расширял, тем на более дальний срок откладывалась публикация. А бюджет Плеханова целиком зависел от литературных гонораров. У него было трое детей и больная жена. И никакого твердого и постоянного материального обеспечения.

Но Плеханов написал не два, а три литературных портрета. И не как очередные, проходящие журнальные статьи, а создал книгу о материализме, как об одном из источников возникновения марксизма.

Он дописал третий раздел книги — о Марксе. Потому, что, будучи марксистом, уловил преемственность между философией Маркса и французским материализмом. Потому, что почувствовал возможность показать становление диалектического материализма.

У Гельвеция и Гольбаха встречались только материалистические «догадки» об эволюции истории общества. Поэтому они остались на позициях «философии истории».

Исторический же материализм Маркса стал высшим достижением философии, так как связал материалистическую философию с революционной борьбой пролетариата, с коренными интересами рабочего класса — главного «движителя» исторического прогресса.

Так писал в своей книге о материализме первый русский марксист Георгий Плеханов (опрокинув аккуратный журнальный заказ Карла Каутского), прокладывая будущим поколениям русских марксистов одну из дорог к пониманию сложной проблемы источников возникновения марксизма.

Он написал эту книгу еще, быть может, и потому, что никогда не ощутил бы полного удовлетворения, если бы выполнил только журнальный заказ Каутского. Он вообще очень редко чувствовал себя вполне удовлетворенным от сделанного. Вечная неудовлетворенность — вот что было одним из главных свойств его характера и личности. И, возможно, тайное объяснение этому свойству он порой находил в несколько измененной, но безусловной для него мысли Гегеля о том, что удовлетворенность есть первый признак падения духа.

И еще жила в его характере и натуре одна особенность, которую он, пожалуй, затруднился бы сформулировать, но которой он неукоснительно и в основном подсознательно был привержен с первых шагов своего революционного пути. От поколения русской молодежи, вышедшей в семидесятых годах на поединок с царизмом, от своих сверстников и соратников, ходивших в народ, бросавших бомбы в экипажи губернаторов и царей, навсегда унаследовал он высокую меру ответственности за судьбы истории, которую она, та русская молодежь, на себя приняла.

Эта героическая молодежь, рассеянная мечом самодержавия, сложившая свои головы на эшафотах во имя светлой идеи — разбудить, растолкать столетиями спящую Русь, ушедшая за эту идею на вечную каторгу и в глухие казематы крепостей, не представляла себе своего существования без прямой ответственности за судьбы истории своей Родины. Она сама ощущала себя частью истории, и только собственноручно творимую историю осознавала и признавала как единственно возможную для себя форму бытия.

Отсюда и черпала она силы для величайшего, беспримерного героизма и мужества в борьбе с самодержавием, когда эта борьба в своем высшем акте — убийстве Александра II — остановила на себе «зрачок мира».

Эта сопричастность истории, эта ответственность за судьбы истории, трансформировавшись на новом этапе в иные формы, навсегда сохранилась и в нем, в Георгии Плеханове.

Всеми своими поступками и действиями он должен был принадлежать истории. Все его рукописи, статьи и книги были историей, он творил ими историю, творил будущее. Иначе и быть не могло. И только в этом, только в перенесении всего себя из настоящего в будущее видел он смысл своего бытия.

И поэтому не мог он писать по заказу Каутского только и просто журнальные статьи для настоящего.

Поэтому и расширял он первоначальные замыслы.

Поэтому и писал книгу для будущего — о развитии материализма и его становлении, зафиксировав тем самым в истории развитие и становление своей собственной личности, став частью истории.

3

Большие, серьезные, глубокие, страстные, яркие (какими только не называли их современники!), живые, доходчивые, прекрасно аргументированные, написанные с огромной эрудицией работы Плеханова по философии сделали его имя чрезвычайно популярным в первой половине девяностых годов во многих европейских странах. Все признавали в нем крупнейшего теоретика марксизма и знатока истории общественной мысли. Авторитет Плеханова в социал-демократических кругах необыкновенно вырос. Особенно отмечалось расположение к нему Энгельса. В революционной среде любили повторять слова Энгельса о Плеханове: «Не ниже Лафарга или даже Лассаля».

Это веское мнение «патриарха» марксизма окружило имя Плеханова ореолом настоящей и вполне заслуженной славы.

Выбранный на третьем конгрессе Второго Интернационала, проходившем в Цюрихе, в военную комиссию, Георгий Валентинович произнес на одном из заседаний гневную речь против русского самодержавия.

— Уже давно пора, — сказал Плеханов, — покончить с русским царизмом, позором всего цивилизованного общества, с постоянной опасностью для европейского мира и прогресса культуры. И чем больше наши немецкие друзья нападают на царизм, тем более должны мы быть им благодарны. Браво, мои друзья, бейте его сильнее, сажайте его на скамью подсудимых возможно чаще, нападайте на него всеми имеющимися в вашем распоряжении средствами! Что же касается русского народа, то он знает, что наши немецкие друзья желают его свободы…

Выступление неоднократно прерывалось аплодисментами. Когда оратор сошел с трибуны, ему устроили шумную овацию. Многие делегаты подходили к Плеханову, пожимали ему руку, поздравляя с блестящей речью.

Его часто можно было видеть в кулуарах рядом с Энгельсом — тот действительно явно благоволил к русскому марксисту. Вместе с Плехановым он несколько раз побывал в гостях у Аксельрода. И это не осталось незамеченным. С Плехановым теперь искали знакомства, журналисты брали у него интервью.

Вообще, русские делегаты пользовались в Цюрихе определенным успехом. В значительной степени это объяснялось известностью Плеханова как знатока марксизма. Многие прочили ему теоретическое лидерство в руководстве конгрессом. И Георгий Валентинович как-то естественно, без особых на то личных усилий, быстро продвинулся вверх по незримым иерархическим ступеням конгресса и приблизился к его руководящему ядру.

В один из дней работы, в пятницу, после обеденного перерыва, устроители конгресса пригласили Плеханова на загородную прогулку. Это уж было совсем неожиданно. В наемные экипажи грузили свертки с продуктами, вино, цветы, в открытых колясках сидели нарядно одетые дамы в разноцветных платьях и пышных шляпах. (Многие делегаты, люди весьма состоятельные, приехали в Цюрих с женами и детьми). Для «узника из Морне», привыкшего к суровой, строгой, аскетической жизни подвижника и отрешенного от земной суеты мыслителя все это выглядело странно и необычно. Он чувствовал себя не в своей тарелке. (На фотографии тех лет Георгий Валентинович запечатлен напряженно и скованно сидящим среди участников загородной прогулки. А рядом вальяжно раскинулись на траве Бернштейн, Каутский и другие лидеры конгресса.)

Пикник прошел по всем правилам: произносились тосты, высказывались комплименты, провозглашались здравицы. Немало лестных слов было сказано и о русском делегате. Плеханов смущенно и шутливо «опровергал» похвалы в свой адрес.

И, тем не менее, эта непроизвольно сложившаяся на конгрессе обстановка завышения его реальной международной популярности льстила ему и произвела на него впечатление. После глухих месяцев уединенной деревенской жизни в Морне он почувствовал на себе внимание «Европы». И это сослужило ему плохую службу — он переоценил свои «конституционные» возможности, потерял на какое-то время контроль над своей полемической горячностью (что, впрочем, было вполне в его характере и повторялось с ним довольно часто).

На заседании военной комиссии, критикуя позицию французского правительства за поддержку русского царя, Плеханов сказал, обращаясь к французским делегатам:

— Разве вы забыли, что самодержавие соединилось с французской буржуазией, что русский царь является убийцей Польши? Как может Франция настолько забыть свое революционное прошлое?

Когда заседание военной комиссии окончилось, к Плеханову подошли французские журналисты.

— Мсье Жорж, — высокопарно начал один из них, — вы пренебрегли гостеприимством страны, приютившей вас. Вы оскорбили честь Франции. За это вызывают на дуэль.

Плеханов усмехнулся.

— Можете вызвать на дуэль меня, — мрачно сказала стоявшая рядом Вера Ивановна Засулич, присутствовавшая на конгрессе вместе с Аксельродом в качестве гостей. — Я неплохо стреляю в мужчин.

Делегаты конгресса, окружившие их в предчувствии острого разговора, дружно засмеялись.

— Мадам Вера, — выступил вперед другой журналист, — вы, безусловно, лучше всех нас владеете огнестрельным оружием. Но во Франции принято участвовать в дуэлях с женщинами, используя совершенно иные формы соперничества… Мы приносим вам и мсье Жоржу свои извинения. Но оставляем за собой право первого выстрела.

И «выстрел» этот грянул уже на следующий день. Парижские газеты потребовали изгнать Плеханова из пределов Франции.

Георгий Валентинович и Вера Ивановна поспешили в Морне. На их квартире полиция уже произвела обыск. Чувствовалось, что Плеханова и Засулич могут выдворить из страны в любой момент.

И в это время на Георгия Валентиновича обрушился такой удар, которого, наверное, не мог бы пожелать ему даже самый злейший враг.

— Жорж, беда…

— Нас высылают, Вера?

— Телеграмма от Розы…

— Что там?.. Ну, говорите же скорее!

— Машенька заболела…

— Что с ней?!

— Менингит.

— Где телеграмма?

— Вот она… Только возьмите себя в руки.

— !!!

— …

— Вера, я иду через границу…

— А если задержат?

— Но не сидеть же здесь сложа руки!!

— Да, да, конечно…

— Роза пишет, что в таком возрасте это смертельно…

Франко-швейцарскую границу он перешел ночью, нелегально. Опыт «нарушителя» у него уже был немалым. За пять лет жизни в Морне таинственный этот путь в обход контрольных постов приходилось проделывать неоднократно.

Глядя на вершины гор, на темное небо, на одиночное множество звезд, он думал о том, что вся его жизнь, по сути дела, — одна сплошная гряда трагических препятствий, на механическое преодоление которых ушло гораздо больше времени, сил и энергии, чем на главный, созидательный труд.

Но, может быть, он никогда и не хотел ничего другого, кроме этой напряженной и тяжкой, но единственно возможной судьбы, которая, как горная дорога с ее бесконечными подъемами и спусками, бросала его то вверх, то вниз, принося то высокое счастье находок и открытий, то горькие минуты разочарований и потерь.

Судьба была неразрывно связана со смыслом того дела, с той верой, которую он неостановимо искал, нашел и крепко удерживал.

«Но Машенька, бедная моя девочка! — остановился он вдруг в ночной тишине гор, и холодные, ледяные слезы вины перед дочерью навернулись ему на глаза. — В чем же виновата ее безгрешная четырехлетняя душа? За что жизнь послала ей незаслуженную, страшную кару этой ужасной болезнью?»

Слова — чужие, непривычные, не его — о боге, грехе в душе, пришедшие из далекого детства, из сумерек деревенской гудаловской церкви, из маменькиных молитв и скорбного пламени одинокой свечи перед иконой, — неожиданно и невольно замелькали в его памяти, как спасение от нестерпимой боли разума, который привычно, но тщетно на этот раз пытался прийти ему на помощь.

Он потерянно стоял один среди гор на пустынной дороге под чужими, безразличными звездами, далека была его родина, безутешно горе, некого было звать разделить страдание, некому протянуть для опоры руку, нечему помолиться — весь мир был против него, и альпийское черное небо осыпалось над его головой звездопадом неизбежно близкого зла.

И надо было идти дальше — вперед, по горной ночной дороге.

Он торопился, как мог, но успел только к постели уже умирающей дочери.

Розалия Марковна, сидевшая с залитым слезами лицом возле Машеньки, долгим невидящим взглядом посмотрела на него, когда он вошел, и молча отвернулась.

Девочка умирала. Дыхание ее прерывалось тяжелыми хрипами, жизнь покидала слабое, хрупкое тельце.

Поняв, что опоздал, он остановился в дверях, прислонившись к стене головой и спиной, потом сделал несколько шагов, опустился перед кроватью на колени и прижался лицом к неподвижной руке дочери.

Она родилась без него, жила на свете почти без него и, так и не увидев его, уходит из жизни.

Он не успел к ней, когда она была жива. Не смог ничего сказать ей на прощание. Не смог ничего услышать от нее в последний раз.

Он успел только к ее уже неживым минутам.

Кто-то всхлипнул в соседней комнате и глухо зарыдал, Розалия Марковна, вздрогнув, тихо заплакала. Она плакала беспомощно и жалко, не вытирая слез, и они, одна за другой, капали на белую простыню, которой была укрыта девочка.

Георгий Валентинович поднялся на ноги, сел рядом с женой. За эти несколько минут, когда он, стоя на коленях перед Машенькой, убедился в том, что уже никогда не увидит ее глаз и не услышит ее голоса, мускулы его лица одеревенели, схватились параличом неподвижности, все заострилось — скулы, нос, подбородок, косматые брови были похожи на потухшие крылья падающей вниз птицы.

В доме что-то происходило. Кто-то появлялся, исчезал, где-то разговаривали шепотом.

Они ничего не слышали, сидя возле кровати умирающей дочери. Розалия Марковна плакала, он гладил ее руку, так и не уронив ни одной слезы.

Смерть делала круги по комнате. Они становились все уже и уже. Небытие душило пространство.

Смерть подошла совсем близко, присела на край кровати, помедлила… и взяла девочку на руки…

Гроб был маленький, легкий. Георгий Валентинович сам отнес его на кладбище. Розалия Марковна шла рядом. Кто-то попытался поддержать ее под руку — она отстранилась.

А через несколько дней он снова сел за работу. Правление Германской социал-демократической партии давно просило его написать брошюру против анархизма. Он дал обещание. Его надо было выполнять.

Так, в траурной пелене мыслей и чувств, в ощущениях трагической невосполнимости своей потери, была написана одна из самых ясных, доходчивых и популярных его марксистских работ «Анархизм и социализм».

Он жил то в Морне, то, получая кратковременные разрешения, в Женеве, вместе с семьей. Вопрос о высылке из Франции оставался открытым. Опять нужно было куда-то эмигрировать. Вся жизнь была похожа на одну сплошную, непрерывную эмиграцию. Из России в Швейцарию, из Швейцарии во Францию, из Франции — неизвестно куда.

Со всей Европы он получал письма сочувствия его горю. Особенно часто писали Жюль Гед и Вильгельм Либкнехт.

Его звали жить во многие страны, обещая поддержку и помощь. Очень серьезно обдумывал он приглашение переселиться в Америку. Американские друзья гарантировали хорошее материальное положение.

Но уехать в Америку означало совсем оторваться от главного — от России.

В конце концов, перебрав множество вариантов, он решился ехать в Англию, к Энгельсу. Ему хотелось обсудить некоторые теоретические проблемы, подарить Энгельсу вышедшую в Берлине брошюру «Анархизм и социализм».

Спустя полгода после смерти дочери Плеханов нелегально прибыл в Лондон.

4

В то время он не случайно не хотел уезжать далеко от России. Русские дела начинали все больше и больше интересовать его. В Петербурге активизировались народники. Эти шумливые, вполне легализовавшиеся господа уже ничего общего не имели с грозным революционным народничеством эпохи Желябова и Перовской, но, загораживаясь авторитетом первомартовцев, на всех углах критиковали марксизм, требовали только реформ и снова пели дифирамбы пресловутой сельской общине. В лице талантливого публициста Николая Михайловского либеральные народники обрели своего оракула, часто и резко выступавшего против русских социал-демократов. Требовалось дать суровую марксистскую отповедь Михайловскому — публично, на миру.

Живя в Лондоне, Георгий Валентинович часто приходил к Энгельсу, который, давно уже активно симпатизируя Плеханову, теперь, на склоне своей жизни, относился к нему по-отечески, разрешив работать в своем кабинете и пользоваться огромной библиотекой.

Они по многу часов проводили вместе в доме Энгельса, разговаривая о рабочем движении, социал-демократии, марксистской теории.

Встречи с Энгельсом в Лондоне в девяносто четвертом году дали Георгию Валентиновичу сильнейший заряд, он чувствовал себя как бы еще раз проштудировавшим все труды основоположников научного коммунизма, как бы заново окончившим великую академию марксизма.

Лондон вообще очень сильно захватил его на этот раз своей напряженной интеллектуальной и экономической жизнью. Со всех концов света стекались сюда люди, жаждавшие добиться успеха на деловой и общественной арене самого богатого капиталистического государства. Страсти эпохи обнажались здесь до предела. Плеханов жадно впитывал все это. После деревенской жизни в Морне, после тихой и грустной Женевы лондонский водоворот мирового бытия возбуждал в нем новые силы. Он целыми днями просиживал в библиотеке Британского музея, лихорадочно поглощая журнальные и книжные новинки, следил по газетам почти всех стран за событиями, сотрясавшими земной шар в последнее пятилетие девятнадцатого века.

А в голове гвоздем сидела мысль — дать бой либеральным народникам, защитить марксизм, его зарождение в России.

Густая концентрация лондонской жизни — беседы с Энгельсом, работа в Британском музее, встречи с революционерами, учеными, писателями, художниками, учащенный пульс самого большого в мире капиталистического города со всеми его распахнутыми настежь социальными язвами — все это в соединении с необходимостью срочно разобраться в русских делах рождало энергию, требовавшую выхода в наиболее знакомой и доступной форме — теоретической работе.

Необходим был случай, который вместил бы безбрежную стихию ощущений, наблюдений и переживаний в строгое русло закономерностей и научных обобщений.

И такой случай нашелся.

— Георгий Валентинович, разрешите представиться…

— Да ведь мы, кажется, знакомы…

— И тем не менее… Потресов, Александр Николаевич.

— Очень приятно. По какой надобности в Лондоне?

— Собственно говоря, я приехал непосредственно к вам…

— Ко мне? Вот как? Но моим постоянным местом пребывания числится Женева. А здесь я нахожусь, говоря по-русски, «зайцем», нелегально-с!

— Я был в Женеве и там получил ваш адрес в Лондоне.

— Чем же могу служить?

— Георгий Валентинович, у меня есть возможность легально напечатать в Петербурге марксистскую книгу. Вы не могли бы предложить мне что-нибудь из ваших свежих сочинений?

— В каком смысле — свежих?

— То, что еще не публиковалось на европейских языках.

— Заманчиво. Надо подумать.

— Все расходы по изданию, разумеется, я беру на себя. После вашего согласия сразу же могу выплатить аванс.

— Аванс — это всегда хорошо. Мы тут на чужбине, знаете ли, изрядно пообносились.

— Очень подошло бы, скажем, нечто полемическое. В духе ваших прежних разногласий с народниками.

— Александр Николаевич, есть нечто полемическое. Вы книжонку мою «Наши разногласия», наверное, читали?

— Конечно. Я же социал-демократ.

— Прекрасно!.. Так вот, это продолжение «Наших разногласий». И кое-что о господине Михайловском и компании!.. Они ведь, реформисты несчастные, все еще скулят, что марксизм для России философски необоснован и практически к русской жизни неприменим. И под эту жалкую песенку, под этой ничтожной либеральной вывеской фальсифицируют Маркса! Особенно по вопросам общины и перспективам развития нашего движения.

— Не слишком резки будут нападки на Михайловского? Он сейчас в кумирах ходит, молодежь им зачитывается.

— Господин Потресов, надеюсь, вы наслышаны, что полемики тихой не бывает. Особенно в моем исполнении. И особенно с народниками. Резкость — кислород всякого спора. Именно резкостью интересна полемика для читателей… Что же касается кумиров, так это еще Наполеон Бонапарт говорил, что от великого до смешного только один шаг. Сегодня — кумир, а завтра — огородное чучело!

— Георгий Валентинович, а вы не могли бы несколько подробнее рассказать мне, как издателю, направление нашей книги? В принципе я уже одобряю ее. Но хотелось бы услышать некоторые подробности и детали.

— Беретесь издавать?

— Берусь!

— Тогда извольте подробности и детали…

— Я смотрю, вы уже загорелись моей идеей.

— А как же! Я господин темпераментный. Вы еще наплачетесь со мной… Так вот, самое главное направление — показать русскому читателю, из каких исторических корней вырастал марксизм. Хотелось бы, чтобы эта книга, собственно говоря, вообще стала самой полной историей марксизма на русском языке…

— Блестящий замысел!

— Она должна раскрыть преемственную связь марксизма с предшествующими материалистическими философскими учениями. И вопреки субъективистским излияниям господ Михайловского, Кареева и иже с ними обосновать необходимость социалистического преобразования мира, в том числе и нашего благословенного отечества, на основе научного познания объективных законов природы и человеческого общества.

— Георгий Валентинович, это грандиозно! Я употреблю все свои возможности на то, чтобы русские читатели получили такую книгу.

— Потому что именно русским людям пора сейчас пошире открывать глаза на последние достижения научного социализма. Ведь это же срам и позор, что наша русская молодежь до сих пор зачитывается Михайловским, который как пономарь бубнит, что марксизм-де фаталистически приговаривает весь мир, а вместе с ним и святую Русь, на веки веков терпеть муки капитализма, что он, марксизм, не дает никакого простора для свободной деятельности людей… Да кто же другой, как не марксизм, освобождает современное человеческое сознание от фатализма метафизики, я вас спрашиваю? Кто же другой, как не марксизм, объясняет нам, что окружающая человека природа сама дала ему первую возможность развивать его производительные силы и тем начала постепенно освобождать человека из-под своей власти?.. Кто другой, как не марксизм, показывает, что производственные отношения собственной логикой своего развития приводят человека к пониманию причин его порабощенности экономической необходимостью?.. Кто, как не марксизм, втолковывает нам, что этим самым дается возможность нового и окончательного торжества сознания над необходимостью, разума над слепым законом?

— Браво, Георгий Валентинович, браво!.. Только почему вы все время, употребляя такую неодушевленную часть речи, какой является слово «марксизм», говорите не «что», а «кто»?

— А потому, господин знаток грамматики, что «марксизм» для меня не только самая одушевленная часть речи, но и самое живое понятие за всю историю существования всех понятий на земле.

—..!

— Диалектический материализм раскрывает людям глаза на то, что человеческий разум никогда не мог быть творцом истории, так как он сам является ее продуктом. Но раз уж этот продукт, то есть разум, появился на белый свет, он не должен, а уж тем более по самой своей природе не может подчиняться завещанной прежней историей действительности. Он, разум, по необходимости стремится преобразовать эту действительность по своему образу и подобию, то есть сделать действительность разумной…

—..!

— Именно по всему по этому, дорогой Александр Николаевич, диалектический материализм есть философия действия!

—..!

— А что же в это время проповедуют русской молодежи пламенные субъективисты, идеалисты и метафизики, господа Михайловский, Воронцов, Кареев, Кривенко и прочие либеральные народники?.. Они в это время весьма ловко дезориентируют и так уж не бог весть как сильно грамотного, а наоборот — весьма темного и забитого умом русского человека, даже если он и считается очень передовым, заставляя его разбивать лоб в молитвах сельской общине… Ведь эти же господа, Воронцов и Кривенко, договорились до того, что Маркс-де якобы пристыдил своих учеников, русских социал-демократов, то есть нас, «Освобождение труда»… Маркс, мол, утверждал, что община в России сохранится при любых условиях и станет источником социалистического развития… Нет, это же надо — куда загнули, а?

— Георгий Валентинович…

— Да Маркс никогда не выводил Россию за рамки общеисторических законов, по которым развивается все человеческое общество!.. Господам Воронцову и Михайловскому, прежде чем начинать рассуждать о том, применимы или неприменимы взгляды Маркса к России, надо было бы дать себе труд понять эти взгляды… Вот почему так необходимо издать полную историю марксизма на русском языке. Если уж петербургские властители дум не понимают, что такое марксизм, — так что уж там говорить о других.

— Георгий Валентинович, вы не устали?.. Может быть, прервемся на некоторое время и пойдем куда-нибудь перекусим?

— Нет, я не устал и совершенно не голоден.

— Значит, мне просто показалось, что у вас сделался утомленный вид… Я прошу извинить мне этот вопрос, но вам не мешает дышать сырой и тяжелый лондонский воздух? Меня, например, здешние туманы просто душат.

— Вы на туберкулез мой намекаете?

— Нет, нет, что вы! Упаси бог… Я в самом широком смысле…

— Вообще-то мешает. Дышать, конечно, тяжело. Но я уже привык.

— Завидное у вас самообладание.

— У меня хороший учитель по этому предмету.

— Кто же именно?

— Вера Ивановна Засулич… Когда дипломированные женевские ветеринары во главе с неким профессором Цану решили, что мне осталось жить шесть недель, Вера Ивановна сорок дней просидела около моей постели и заставила меня остановить болезнь. Вот у кого, батенька мой, самообладание! А ведь женщина…

— Вера Засулич — национальная гордость России. Все передовое русское общество чтит ее имя.

— Так-то оно так, но истинные заслуги Веры Ивановны пока еще полностью не оценены. Когда основательница русского политического террора становится первой русской марксисткой — это, знаете ли, наглядная и сильная агитация в пользу марксизма…

— Совершенно с вами согласен, Георгий Валентинович… Я как-то никогда не думал об этом символическом значении перехода Веры Засулич от террора к марксизму. А вот сейчас вы сказали, и все представилось совершенно в новом освещении…

— Александр Николаевич, вы все еще хотите идти куда-нибудь что-нибудь перекусывать?

— Георгий Валентинович, а что, если я сейчас быстро сбегаю в какую-нибудь ближайшую лавчонку, накуплю всякой провизии и мигом обратно, а?

— Ну, давайте поскорее…

— Вот я и вернулся…

— Будем продолжать?

— Безусловно.

— Вы только не подумайте, что я сейчас просто так, вообще разглагольствую перед вами, для собственного удовольствия… Рукопись книги у меня есть, но в нее надо вносить много поправок и дополнений… Вот я и делаю это пока предварительно, устно…

— А я вас так и понял, Георгий Валентинович.

— Это очень хорошо, что мы сразу начали понимать друг друга… Итак, идем дальше. Наши горе-метафизики, господа либеральные народники, а вместе с ними и метафизики всего мира, безусловно, не могут ни понять, ни оценить великих возможностей активной деятельности человека в окружающем его мире. Марксизм же вооружает человека знанием законов действительности и, таким образом, дает ему в руки оружие для воздействия на нее… Надеюсь, это понятно?

— Абсолютно понятно.

— Метафизики, идеалисты и субъективисты всех мастей, а вслед за ними и наши либеральные народнички повторяют изо дня в день, бесконечно увеличивая мозоли на собственных языках, что люди могут только лишь познать законы, по которым они живут, но не в силах подчинить эти законы своей воле… Нет, говорит этим господам Карл Маркс, если уж мы узнали эти законы, от нас зависит свергнуть их иго, от нас зависит сделать необходимость послушной рабой разума… «Я червь!! Я червь!» — вопит идеалист, забившись в угол необходимости. «Да, может быть, я и червь, — спокойно отвечает марксист, — пока я невежествен. Но я — бог, когда я знаю!»

— Георгий Валентинович, я предсказываю невероятный успех вашей книге в России. Вы даже не представляете, насколько все то, о чем вы говорите, необходимо сейчас русскому уму, жаждущему свежего ветра. России необходимо пережить свою национальную эпоху великого Просвещения!

— И этот ураган свежих знаний, эту эпоху Просвещения в Россию может принести только марксизм!

— Я сделаю все возможное и, может быть, даже невозможное, чтобы напечатать вашу книгу…

— И тем самым исполните святой долг образованного человека и истинного интеллигента, который обязан нести «светильник» своих знаний в толпу, к людям, а не держать его под спудом, в своем тесном кабинете… Потому что, пока существуют крикливые и неудержимо прыткие «герои», вроде господина Михайловского, воображающие, что им достаточно просветить свои собственные головы, чтобы повести толпу всюду, куда им угодно, чтобы лепить из нее, как из глины, все, что им вздумается, — царство разума остается красивой фразой, благородной мечтой. Оно начнет приближаться к вам семимильными шагами лишь тогда, когда сама «толпа» станет героем исторического действия и когда в ней, в этой серой «толпе», разовьется самосознание, соответствующее ее решимости действовать в истории. Вот почему марксизм неустанно зовет революционную интеллигенцию подниматься на защиту интересов рабочего класса и постоянно нести в пролетарскую среду социалистические идеалы…

— Георгий Валентинович, надо бы все это записывать…

— Не беспокойтесь, у меня хорошая память… Итак, марксизм называет непосредственного производителя материальных благ, то есть рабочий класс, главным героем ближайшего исторического периода. И поэтому в первый раз с тех пор, как существует наш мир и земля вращается вокруг солнца, происходит сближение науки в лице марксизма с рабочим классом. Наука марксизма, то есть диалектический материализм, спешит на помощь рабочему классу, а рабочий класс, опираясь на выводы науки, своим сознательным, пролетарским социал-демократическим движением должен добиться освобождения своего труда от гнета капитала… Что же касается русских дел, то Маркс еще в семидесятых годах сказал: если Россия будет продолжать идти по тому пути, на который она вступила со времени освобождения крестьян, то она сделается совершенно капиталистической страной, а после этого, попавши под ярмо капиталистического режима, ей придется подчиниться неумолимым законам капитализма наравне с другими народами… Таким образом, марксизм никаких стран ни к чему не приговаривает и не указывает пути, общего и обязательного для всех народов. Марксизм утверждает, что развитие всякого общества всегда зависит от соотношения общественных сил внутри его…

— Георгий Валентинович, но ведь господа Михайловский, Воронцов и иже с ними бесконечно спекулируют еще и на тех вопросах, которые якобы возникают у каждого русского человека, желающего честно трудиться для блага своей родины: будет ли продолжать Россия и дальше идти по капиталистическому пути развития и не существует ли данных, позволяющих надеяться, что этот путь будет ею оставлен?

— Русские ученики Маркса призывают каждого русского человека, которого интересуют объективные, а не субъективные в духе наших либеральных народников ответы на эти вопросы, обратиться прежде всего к изучению фактического положения России и к анализу ее современной внутренней жизни. Со своей же стороны русские ученики Маркса на основании сделанного ими такого анализа утверждают: да, Россия будет и дальше идти по капиталистическому пути развития. И нет никаких данных, позволяющих надеяться, что Россия скоро покинет путь капиталистического развития, на который она вступила после 1861 года. Вот и все!

— !!!

— А закончить книгу мне бы хотелось чем-нибудь легким — например, такой сказкой… Одного доброго молодца привели в каменный острог, посадили за железные запоры, окружили неусыпной стражей. Добрый молодец только усмехается. Берет он заранее припасенный уголек, рисует на стене лодочку, садится в нее и… прощай, тюрьма, прощай, стража неусыпная, добрый молодец опять гуляет по белому свету.

— Хорошая сказка!

— Вот именно. Но… только сказка. В действительности нарисованная на стене лодочка еще никогда, никого и никуда не уносила… Наши господа субъективисты из лагеря либерального народничества прекрасно знают, что уже со времени отмены крепостного права Россия явно вступила на путь капиталистического развития. Они видят, что старые экономические отношения разлагаются у нас с поразительной, все более и более увеличивающейся скоростью… Но это ничего, говорят они друг другу, мы посадим Россию в лодочку наших идеалов, и она уплывет с капиталистического пути за тридевять земель, в тридесятое царство… Наши либеральные народники хорошие сказочники, но сказки никогда еще не изменяли исторического движения народа по той же самой прозаической причине, по которой ни один еще соловей не был накормлен баснями…

5

В течение нескольких недель Плеханов при помощи Потресова переработал вторую часть «Наших разногласий» для легального издания книги в России.

Долго искали название. Было много вариантов. Наконец, остановились на громоздком, но способном усыпить внимание цензуры (по мнению Потресова) заголовке: «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю».

— Остается придумать псевдоним автора, — сказал Потресов.

— Н. Бельтов, — ответил Георгий Валентинович.

С рукописью книги Потресов в середине октября 1894 года уехал из Лондона. Плеханов страшно волновался: удастся ли перевезти ее через границу? Наконец из Петербурга пришла телеграмма: «Прибыл на место. Все благополучно».

Георгий Валентинович облегченно вздохнул.

В конце октября умер Александр III. В Петербурге началась министерская чехарда. Внимание чиновников многочисленных департаментов, ведомств и комитетов (в том числе и цензурного) было сосредоточено на предстоящих переменах в правительственном аппарате.

В этой административной сумятице Потресову и удалось обойти все цензурные препятствия и получить разрешение печатать книгу Н. Бельтова под непонятным никому названием.

В эти годы, примыкая к марксизму, Потресов оказывал революции ценные услуги. В дальнейшем он полностью скатился в болото меньшевизма.

— Господа, вчера на Невском я купил потрясающую книгу. Совершенно откровенный призыв к революции…

— Как называется?

— Как-то длинно и бестолково, что-то об истории. Но вы бы только почитали ее, господа!.. Я, например, до самого утра не мог оторваться…

— Да кто же автор?

— Не помню, неизвестный какой-то… Но как пишет, подлец, как пишет!.. Порох, а не книга.

— Сегодня можно еще купить?

— Что вы! Наверняка уже все расхватали.

— Вы не читали книгу Бельтова?

— Нет, к сожалению, но уже много слышал.

— Весь Петербург говорит. Совершеннейший скандал.

— О чем же она?

— Оказывается, мы ничего не знали — ни о прошлом, ни о настоящем, ни о том, что нас ждет…

— А что нас ждет?

— Диалектический материализм, не к ночи будет сказано.

— Нет, это вы серьезно?

— Абсолютно.

— А царь, а бог?

— Все отменяется.

— Позвольте, а что же остается?

— Мастеровые и Маркс.

— Какой ужас… Но ведь это даже как-то скучно, как-то некрасиво, как-то неприлично.

— Кончились приличия, милостивый государь, начинается царство разума.

— А ведь после книги Чернышевского второго такого шума, пожалуй, и не было.

— Вы имеете в виду «Что делать?»?

— Разумеется.

— Но были же Герцен, Лавров, Ткачев, «Народная воля»…

— Это все нелегальщина. А это совершенно открыто.

— Все-таки кто же такой этот Н. Бельтов?

— …

— Как? Тот самый?

— Вот именно. Представляете? Среди бела дня в столице могущественной империи в книжных магазинах продается сочинение этого заграничного дьявола, злейшего врага государства, призывающего изменить весь мир.

— Да это было бы полбеды, если бы он только призывал. Он же, сукин сын, убедительно доказывает, что по-другому и быть не может.

— Неплохо отметили социалисты начало царствования нового государя.

— Все-таки как же произошло? Куда власти смотрели?

— Все шито-крыто, все концы в воду.

— Ловко, ловко, ничего не скажешь.

— По моему слабому разумению, плохой это признак, господа. Если уж Плеханова открыто издают в России, чего ж дальше ждать?

— Ребята, почему на кружок вчера не зашли?

— А что было-то?

— Хор-рошую книжку один дяденька приносил.

— С картинками?

— Будет тебе дурочку-то ломать…

— Ну, извиняй.

— Мудрено написано, но складно. Про наши фабричные дела… Выходит, наука давно уже все знает.

— Про что знает?

— А про то, что, как ни крути, хозяевам все равно конец будет.

— Кто сказал?

— Дяденька, который книжонку читал.

— Господам оно, конечно, виднее…

— Там и про мастеровщинку есть… Производителям, то есть нам, чумазым, грамотенки надо набираться…

— У кого?

— У тех же господ, которые захаживают.

— И куда же с грамотой — в кабак или в острог?

— Лапоть, дура деревенская! Ты сперва поучись, ума наживи, а потом сам поймешь, куда с грамотой идти. Хуже не будет.

— Да мы уж и учиться учились, и бастовать бастовали… А все одно — кругом неладно.

— А не все вдруг. Москва — она и та не сразу строилась.

— Кто ж книжку эту составил?

— Самый главный, который в загранице сидит. У него башка… Все знает, все насквозь видит. Его царь из России прогнал…

— За что?

— За то, что об нас печалился, о фабричных.

— Сам-то он русский будет?

— Натуральный, без подмесу.

— Выходит, опять бунтовать надо?

— Выходит, надо… Вот дождемся, когда штрафами опять прижмут, и на улицу.

— Эх, пропадай, моя телега — все четыре колеса! Люблю за народ пострадать!

— Зачем пострадать! За других заступимся — сами в накладе не останемся.

Энгельс написал Плеханову: «Вера вручила мне Вашу книгу, за которую благодарю, я приступил к чтению, но оно потребует известного времени. Во всяком случае, большим успехом является уже то, что Вам удалось добиться ее издания в самой стране».

Предсказание Потресова сбылось — «Монизм» получил необыкновенное распространение в России. Официально его, правда, скоро запретят для продажи и выдачи в библиотеках. Чиновники цензуры спохватятся, но… будет уже поздно — «птичка» вылетела из клетки и пошла «гулять» по белому свету.

Книжку гектографировали, переписывали от руки, цитировали в частных письмах. О ней спорили на студенческих сходках и в профессорских кабинетах. Передовая молодежь зачитывалась ею как небывалым социалистическим откровением своего времени. Она была воспринята как подлинное научное открытие — понятие «диалектический материализм» входило в обиход русской общественной мысли. Появление книги действительно стало выдающимся фактом успеха пропаганды марксизма в России.

Спустя несколько лет Владимир Ильич Ленин напишет, что на этой книге воспитывалось целое поколение русских марксистов.

Неожиданно ему разрешили вернуться в Женеву. Энергичные протесты швейцарских социалистов сделали свое дело: швейцарская полиция после пятилетних «раздумий» сняла наконец подозрения в анархизме.

Домой из Лондона он возвращался через Францию поездом. Из вагона выходить запрещалось. В соседнем купе ехал полицейский. На каждой остановке он подходил к двери и, приложив руку к козырьку форменной фуражки, спрашивал:

— Не хочет ли месье что-нибудь заказать из буфета? Чай или кофе?

Сдерживая улыбку, Георгий Валентинович строго говорил:

— Кофе.

Полицейский опускал в окне стекло и кричал станционному буфетчику:

— Кофе для месье!

На следующей остановке все повторялось: чай или кофе?

Для разнообразия заказывался чай.

— Чай для месье! — кричал полицейский в окно.

Так они и ехали через всю Францию под эти два слова «чай — кофе», звучавшие однообразно и глупо — вроде старой российской солдатской команды «сено — солома».

Было очень смешно.

Теперь он снова жил в Женеве — с женой и двумя дочерьми. Прошло чуть больше года после смерти Машеньки. Горе постепенно забывалось. Розалия Марковна имела уже врачебную практику и находила утешение в докторских своих заботах, в устройстве вернувшегося после долгой разлуки мужа.

Лида и Женя были уже взрослыми девочками. Они очень обрадовались, когда узнали, что отец теперь постоянно будет жить вместе с ними.

— Папочка, расскажи нам, пожалуйста, про Англию, — просили они каждый раз, когда вся семья была в сборе.

— Англия, представьте себе, очень английская страна, — улыбаясь, начинал Георгий Валентинович и, переделывая на ходу сказку Андерсена, продолжал: — Все жители там — англичане, и даже сам король — тоже англичанин…

Дочери смеялись.

— А помнишь, как ты рассказывал нам сказку про английского короля, — спрашивала старшая, Лида. — В некотором царстве, в некотором буржуазном государстве…

— А вы мне рассказывали сказку о царе Салтане, помните?

— Конечно, помним.

— Но теперь-то мы уже знаем, что не о Салтане, а о царе Салтане, — с важным видом говорила двенадцатилетняя Женя.

— А еще ты заставлял нас учить сказку о попе и его работнике Балде… Тебе всегда очень нравилась эта сказка.

— Да, она мне почему-то всегда очень нравилась, — соглашался Георгий Валентинович, — эта прекрасная сказка о попе, его работнике Балде и о наемном труде.

Так оно потом и закрепилось в семье Плехановых это необычное название пушкинской сказки — название с социал-демократическим, марксистским оттенком.

1895 год. На троне Российской империи восседал новый монарх, Николай II — последний русский царь.

Тремя событиями был отмечен этот год в жизни Георгия Валентиновича Плеханова.

В Петербурге начали распространять его книгу «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю», уверенно поднявшую Плеханова на капитанский мостик русского социал-демократического движения, еще раз подтвердившую его «флагманское» положение в пропаганде марксизма в России.

В Англии, пятого августа, в десять часов тридцать минут утра, скончался Фридрих Энгельс — старший друг, учитель, наставник, так много лично сделавший в его, Плеханова, марксистском возмужании. (Тело покойного было кремировано, а урна с прахом опущена на дно моря возле английского побережья около Истборна — любимом месте отдыха Энгельса.)

Это была огромная, невосполнимая потеря. Целый день молча просидел Плеханов в своем кабинете, глядя на запечатленные на фотографии дорогие черты, никому не разрешая входить в комнату…

А за два с половиной месяца до этого в Женеве, в небезызвестном кафе Ландольта на улице Каруж, навстречу ему поднялся из-за маленького мраморного столика невысокого роста двадцатипятилетний молодой человек со слегка рыжеватыми волосами и большим, планетарно выпуклым лбом и, пожимая протянутую Георгием Валентиновичем для знакомства руку, коротко представился:

— Владимир Ульянов…