Подснежник

1

— …и кроме того, Засулич писала мне, что вы после возвращения из ссылки в Петербург называли себя там «плехановцем». Не отрекаетесь, Владимир Ильич?

— Нет, Георгий Валентинович, не отрекаюсь.

— А то ведь здесь, в Женеве, «молодые» совсем заклевали меня. Утверждают, что устарел, покрылся плесенью, не знаю нужд современного русского рабочего. Надеюсь, вы этого мнения не разделяете, если вы «плехановец»?

— Не только не разделяю, но думаю, что дело обстоит как раз наоборот.

— Ну, спасибо, утешили старика.

— Какой же вы старик, Георгий Валентинович?

— Старик, старик… Скоро двадцать пять лет исполнится, как перешел на нелегальное положение.

— Вы имеете в виду вашу речь на Казанской демонстрации?

— А вы разве знаете о ней? Странно, странно… Теперешняя социалистическая молодежь, настроившись на оппортунизм и мирные экономические требования, склонна забывать наше прошлое и личное участие в нем некоторых ветеранов движения. Так что, такие события, как Первое марта или Казанская демонстрация, сознательно предаются забвению вместе с именами их участников.

— Георгий Валентинович, многие рабочие в Петербурге из нашего «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» называли имена трех человек, которые привели их в революцию: Маркс, Энгельс, Плеханов. О себе я могу сказать то же самое, добавив сюда еще и Чернышевского. Наша первая встреча пять лет назад имела огромное значение для моего формирования, которое начиналось и с чтения «Наших разногласий»… В Сибири я много думал о вас, о предстоящей совместной работе.

— Благодарю. Признаться, я несколько смущен вашим откровением… В моих взаимных симпатиях тоже можете не сомневаться, я их испытал с первых минут нашего знакомства… Когда мы здесь узнали о вашем аресте, я переживал очень болезненно и за вас лично… Все эти годы мы тоже ждали вас сюда, помнили о вас, радовались вашей бодрости в ссылке — мне даже жена однажды написала, что вы просите только одного: книг, книг, книг!.. А ваш «Протест семнадцати», присланный из Сибири, был просто замечательно своевременным марксистским документом и вбил свой, крепкий, очередной гвоздь в крышку гроба «экономизма»…

— Мы, ссыльные русские марксисты, тогда не могли даже из Минусинска не откликнуться на вашу архиважную борьбу против наипошлейшего «экономизма», против всей этой позорнейшей «кусковщины» — стыда и срама нашей социал-демократии…

— Замечательные слова, Владимир Ильич! Вы мне необыкновенно близки своим отношением к мадам Кусковой — этой оппортунистической ведьме на бернштейнианской метле. Она получила вполне по заслугам в вашем «Протесте»…

— Его нелегко было организовать, ссыльные были разбросаны по разным, далеким друг от друга деревням, но это было делом чести каждого истинно революционного русского марксиста — прийти на помощь вам, со всех сторон окруженному злобно лающей сворой «экономистов». Чернышевский, когда он был в ссылке в Сибири…

— Кстати, о Чернышевском — простите, что перебил вас. В той газете, которую вы собираетесь издавать здесь с Потресовым, мне бы хотелось напечатать несколько статей о Чернышевском. Именно он первый пробудил во мне «критическую мысль» и развил неприятие народнической субъективной социологии. Он первый подготовил почву для научной методологии социального познания — еще в самые ранние годы эмиграции я начал думать об этом…

— Дорогой Георгий Валентинович, о чем разговор? Милости просим!.. Но, может быть, лучше сделать это не в «Искре», а в теоретическом журнале «Заря»? С Верой Ивановной мы уже говорили в Петербурге. Она пришла в полный восторг и по всем пунктам согласилась с нами в том смысле, что издание за границей общерусской социал-демократической газеты и нелегальное распространение ее в России действительно сможет идейно и организационно сплотить вокруг марксистской газеты все подлинно революционные силы российского рабочего движения… Теперь остаетесь вы, и перед тем, как начать наши коллективные переговоры впятером, я хотел бы иметь с вами предварительную беседу…

— Владимир Ильич, скажите откровенно — мириться будете звать?

— Мириться? С кем же?

— Ну, скажем… с «молодыми» или вообще с «экономистами»?

— Ни в коем случае!

— А с «легальными марксистами»? С этим вашим ненаглядным Струве-Бобо?

— Георгий Валентинович, вы, очевидно, знаете мое истинное отношение к оппортунизму «экономистов» и «легальных»?

— Знаю.

— И, надеюсь, ни в каком расположении к ним меня не подозреваете?

— А почему вообще возник разговор об этих отступниках от марксизма, об этих изменниках, об этих прихвостнях Бернштейна?!

— Вы решили, что я хочу идейно помирить вас с «экономистами» и «легальными»…

— Я, может быть, несколько возбужденно реагирую сейчас на эти два слова, но вы должны понять мою вспышку… Я слишком много крови, сил и здоровья потерял в последние два года из-за подлого предательства здешних молодых социал-демократов, чтобы сохранять спокойствие при любом упоминании о них. Эта проклятая эпидемия критики Маркса, охватившая, как чума, социалистическую молодежь, сведет меня в могилу раньше времени. Все хотят пересмотреть учение Маркса и Энгельса — абсолютно все!

— Далеко не все, Георгий Валентинович. Меня, надеюсь, в этом вы упрекнуть не можете.

— Конечно, я понимаю, что молодежь всегда была склонна к низвержению авторитетов. Я сам когда-то бросил первый камень в народничество и задиристо поднял копье в «Наших разногласиях» против старика Лаврова. Развенчивать идеалы отцов — это вечные заботы молодости. Но прежде, чем развенчивать их идеалы, надо разобраться в них, понять до конца их глубину и историческую необходимость.

— Именно это применительно к марксизму и к русской революции и призваны сделать «Искра» и «Заря». Но издание их ставит перед нами целый ряд чисто практических вопросов, решить которые мы не сможем одни, изолированные от всей остальной нашей социал-демократии. Надо реально смотреть на собственные возможности. Теперь, когда у нас будут «Искра» и «Заря»…

— «Искра» полностью выполнила бы свою задачу, если бы только одну войну с «экономистами» довела бы до победного конца. Честь ей за это была бы и хвала!

— Нет, Георгий Валентинович, я вижу перед «Искрой» более широкие задачи…

— И для этого зовете меня целоваться с «экономистами» и «легальными»?

— Ваши гневные чувства, откровенно сказать, я целиком понимаю и разделяю. Но мне кажется, что в нашем сложном и напряженном положении давать простор только чувствам нельзя. Нужно подумать о тактическом маневре, нужна гибкость…

— Владимир Ильич, вы на сколько лет младше меня?

— Кажется, на четырнадцать.

— И вы хотите меня учить маневрам и гибкости?.. В свое время, когда шли переговоры о слиянии чернопередельцев с народовольцами, многие мои товарищи хотели объединиться любой ценой и готовы были пойти на серьезные идейные уступки. Но я добился того, чтобы в программные документы нашего «Черного передела» была включена формулировка о заложении основ рабочей социалистической партии в России. И это уже было прямым отказом от народнических догматов.

— Георгий Валентинович, ни для вас, ни для меня, ни для кого угодно не является секретом тот бесспорный факт, что основным действующим практическим звеном наших современных российских социал-демократических организаций являются «экономисты». Они практики, в их руках функционирующий аппарат нашей теперешней социал-демократии. Это первое… Второе. Под влияние «экономистов» временно — подчеркиваю это слово: временно! — попали некоторые рабочие-революционеры в России, считающие, что борьба за улучшение жизни рабочих, за удовлетворение их экономических нужд будет способствовать объединению рабочего класса вокруг партии. Было бы недопустимо, непозволительно, неверно отстранять этих рабочих от партии — за нами сохраняется много возможностей направить их дальнейшее политическое воспитание в русло революционного марксизма… Исходя из этого мы составили проект предварительного документа, где, всемерно осуждая оппортунистическую сущность «экономизма», показывая ревизионистскую перспективу «экономистов», мы тем не менее не теряем надежды на возможность совместной практической работы, надежды на привлечение к общей социал-демократической деятельности непосредственных практиков рабочего движения, и прежде всего самих рабочих, пока еще находящихся под влиянием идей «экономизма».

— Другими словами, вы допускаете…

— …возможность мирного исхода спора с «экономистами».

— Никогда!.. Никогда этот ваш так называемый предварительный документ не будет для меня приемлемым. Моя позиция в данном вопросе постоянна и неизменна…

— Георгий Валентинович, по-моему, это единственно правильное решение вопроса, которое диктуется соображениями практической, деловой политики.

— Но ведь вы же с самого начала говорили мне, что новые печатные органы революционной российской социал-демократии, газета «Искра» и научно-политический журнал «Заря», будут твердо поставлены под флаг группы «Освобождение труда», не так ли?

— Да, говорил.

— Так почему же вы, позвольте вас спросить, не уважаете мои взгляды как лидера этой группы? Почему вы, молодой человек, предлагаете мне так беспардонно сменить мои убеждения, как будто это постельное белье или перчатки?

— Георгий Валентинович, да вы меня совершенно неправильно поняли!.. Я предлагаю, ни на секунду не забывая о ваших взглядах и убеждениях и о нашем общем, абсолютно непримиримом идейном отрицании и неприятии «экономизма», совместно выработать публичное заявление об отношении новых печатных органов революционной российской социал-демократии к практическим, массовым работникам местных социал-демократических организаций и звеньев в России. Чтобы эти практические работники, эти местные звенья и организации не препятствовали нашим новым печатным органам, а способствовали распространению их влияния на массы, чтобы с самого начала эти звенья в России не оставались бы в стороне, а включились с «Искрой» в руках в нашу работу по объединению революционных сил рабочего движения, чтобы практические работники этих местных организаций, получая «Искру», шли бы с ней на заводы и фабрики, к рабочим, и тем самым реально осуществляли начатую нами борьбу за пролетарскую партию… Это и есть тот гибкий тактический маневр, о котором я говорил. То есть диалектика в действии, примененная на практике сегодня…

— Владимир Ильич, я инстинктивно чувствую, что за разговорами о диалектике и гибких маневрах вы непроизвольно, в силу своего возраста, а точнее сказать — в силу логики своего возраста, смыкаетесь и сближаетесь с нашими здешними «молодыми» из заграничного союза русских социал-демократов. И это печально, очень печально.

— Дорогой Георгий Валентинович, я еще и еще раз повторяю, что бесконечно уважаю вашу непоколебимую неприязнь к ревизионизму и вашу сокрушительную творческую силу, с которой вы здесь, в архисложных условиях, нанесли смертельный удар европейскому оппортунизму. Но сейчас я прошу вас взглянуть на дело не суровым взглядом разгневанного Зевса-громовержца, а глазами практика. И не с олимпийских, орлиных высот теории, а с точки зрения потребностей и запросов нашей массовой социал-демократии. Когда мы затевались в России с новой газетой и журналом, ни у кого из нас не возникало даже подобия мысли о том, что мы хоть на один шаг позволим себе идейно отдалиться от «Освобождения труда» в чью-либо другую сторону или хотя бы на один сантиметр отделить вас от задуманного предприятия. Когда Потресов печатал ваш «Монизм» в Петербурге, книга была выпущена в предельно короткий срок — в три месяца — благодаря помощи «легальных марксистов», то есть благодаря соглашению, которое мы заключили с ними о совместной издательской деятельности при условии полной свободы критики воззрений друг друга. Заключая такое издательское соглашение исключительно в интересах революции, мы принципиально и последовательно критиковали буржуазно-либеральную идеологию и открыто выступили против «легального марксизма» Струве. И тут же снова в собственных интересах, то есть в интересах революции, использовали широкие связи и средства «легальных марксистов», издав с их помощью революционно-марксистский сборник о хозяйственном развитии России, а потом и вашу, Георгий Валентинович, книгу «Обоснование народничества в трудах господина Воронцова». Разве это сближение с оппортунизмом «молодых» или «легальных марксистов»? Разве все это нельзя назвать гибкой практической тактикой с примененном диалектического маневра?

— Из немецкого языка, Владимир Ильич, в русский перешло такое слово, как гешефтмахерство, то есть делячество…

— Но благодаря этому «делячеству», а вернее — благодаря нашему соглашению с «легальными марксистами» достигнута поразительно быстрая победа над народничеством и произошло громадное распространение марксизма вширь по всей России… Русская читающая публика из тех же легальных изданий, финансированных «легальными марксистами», получила возможность узнать правильное толкование учения Маркса в изложении революционных марксистов — например, в вашем изложении, Георгий Валентинович. И разве «легальный марксизм» не привлек интерес десятков прогрессивно настроенных деятелей либеральной интеллигенции вообще к марксизму и не вызвал с их стороны не только открытый протест против самодержавия и требования буржуазно-демократических свобод, но и прямую критику народничества?

— Но ведь никакой либерал выше дилетантского, крайне узкого понимания марксизма подняться не может, отбрасывая при этом всю революционную суть марксизма, подменяя его материалистическую диалектику антидиалектическими реформистскими иллюзиями о возможности улучшения капитализма. А России хватит реформ! Россию уже пытались улучшить с помощью реформы шестьдесят первого года. Но России нужна революция, а не реформа, нужна ампутация и резекция, а не фармакология, нужен нож пролетарского хирурга, а не слабительные порошки и пилюли либералов, «экономистов» и «легальных марксистов»!

— Все правильно, Георгий Валентинович, все верно. Для этого и хотим мы собрать все подлинно революционные элементы России вокруг «Искры», энергия издания которой в конце концов преобразуется в создание подлинно марксистской рабочей партии. И эта партия поведет российский пролетариат к социалистической революции.

2

— Господа, вы попросили меня прочитать вам реферат о роли личности в истории. Я не стану делать этого. Мне просто хотелось сказать вам несколько неофициальных слов о том, что думаю об этом я, Георгий Плеханов, частное лицо, человек, привыкший всегда иметь индивидуальное мнение о многих сторонах нашей жизни… Вопрос о месте человеческой личности в истории должен привлекать сейчас наше внимание прежде всего потому, что в последнее время у нас в Европе вновь наблюдается оживление интереса к тем социалистическим теориям, согласно которым личность является главным двигателем истории и действия каждой выдающейся личности не зависят якобы ни от законов самой истории, ни от интересов социальных классов и человеческого общества. Антинаучность этих теорий, я думаю, для всех вас представляется со всей безусловностью. По сути дела их квинтэссенция восходит своим происхождением к субъективно-идеалистическому учению небезызвестного Михаила Бакунина. Его нынешние последователи в Европе и в России, вытаскивая анархизм на свет божий, преследуют только одну цель — усилить борьбу против современной революционной социал-демократии, против ее твердой направленности на достижение диктатуры пролетариата. Эти утопически настроенные господа тешат себя ветхозаветной иллюзией: масса — ничто, личность — все. По их доморощенному субъективистскому мнению, критически мыслящая личность может якобы по своей воле изменить ход истории и одной лишь силой своего ума направить историю в нужном для себя направлении, не опускаясь до уровня неразвитого сознания широких народных масс… В этой связи мне хотелось бы процитировать здесь высказывание человека, которого трудно заподозрить в общности взглядов с революционными марксистами. Граф Отто Бисмарк, «железный канцлер» — одно из главных действующих лиц недавней европейской истории — сказал однажды в рейхстаге, обращаясь к его депутатам: «Обыкновенно очень преувеличивают мое влияние на те события, на которые я опирался в своей деятельности, но все-таки никому, очевидно, не придет в голову требовать от меня, чтобы я делал историю. Это было бы невозможно для меня даже в соединении с вами… Мы не можем делать историю, мы должны ожидать, пока она сделается»… Во время франко-прусской войны Бисмарк говорил также, что «мы не можем делать великие исторические события, а должны сообразоваться с естественным ходом вещей и ограничиваться обеспечением себе того, что уже созрело»… Общий смысл этих высказываний, по всей вероятности, можно свести к следующей мысли: исторические условия сильнее даже самых сильных личностей, характер эпохи является для великого человека эмпирически данной ему необходимостью… Конечно, нетрудно заметить слабые стороны этих обобщений, но слова Бисмарка интересны как психологический документ. Этот человек, проявлявший зачастую воистину железную энергию, считал себя бессильным перед естественным ходом вещей… Разумеется, его мнение не может служить ответом на вопросы о роли личности в истории и о возможностях влияния отдельной личности на исторические события, — по словам Бисмарка, события делаются сами собой, а мы можем только обеспечивать себе то, что подготовляется ими. Но каждый акт «обеспечения» тоже представляет собой историческое событие. Чем же отличаются такие события от тех, которые делаются сами собой? В действительности почти каждое историческое событие является одновременно и «обеспечением» кому-нибудь уже созревших плодов предшествовавшего развития и одним из звеньев той цепи событий, которая подготавливает плоды будущего. И поэтому нам хочется знать, в каких случаях возможности личности обеспечивать будущее увеличиваются, а в каких — уменьшаются… Перейдем теперь от немецких примеров к французским. Моно, один из самых видных современных историков Франции, говорил о том, что историки слишком привыкли обращать исключительное внимание на блестящие и громкие проявления человеческой деятельности, на великие события и на великих людей, вместо того чтобы изображать великие и медленные движения экономических условий и социальных учреждений, составляющих действительно непреходящую часть человеческого развития. С точки зрения Моно, важные события и личности имеют значение как знаки и символы различных моментов указанного развития. Большинство же событий, называемых историческими, так относятся, по его мнению, к настоящей истории, как относятся к глубокому и постоянному движению приливов и отливов волны, которые возникают на морской поверхности, на минуту блещут ярким огнем света, а потом разбиваются о берег, ничего не оставляя после себя… Действительно, после потрясающих событий во Франции в конце восемнадцатого века, то есть после Великой французской буржуазной революции, уже решительно невозможно было думать, что история есть дело более или менее выдающихся, благородных и просвещенных личностей, по своему произволу внушающих непросвещенной, но послушной массе те или иные чувства и понятия. Политические бури, пережитые Францией, ясно показали — ход исторических событий определяется далеко не одними только сознательными поступками людей. И подобное обстоятельство должно было навести на мысли о том, что события революции совершались под влиянием какой-то скрытой необходимости, действовавшей, подобно стихийным силам природы, слепо, но сообразно известным непреложным законам… И в то же время другой французский мыслитель, Огюст Сент-Бёв, выдвинувший биографический метод исследования, утверждал, что в каждую минуту истории выдающаяся личность может внезапным решением своей воли ввести в ход событий новую, неожиданную и изменчивую силу, которая способна придать ходу событий совершенно иное направление. Естественно, Сент-Бёв не был настолько наивен, чтобы полагать, будто «внезапные решения» человеческой воли возникают без всякой причины. Он только хотел подчеркнуть, что умственные и нравственные свойства человека, играющего значительную роль в общественной жизни (то есть таланты и знания такого человека, его решительность или нерешительность, храбрость или трусость), не могут оставить без своего заметного влияния ход и исход событий. И тут приходится заметить, что эти умственные и нравственные свойства выдающихся людей объясняются не одними только общими законами народного развития, но в значительной степени всегда складываются под действием того, что можно назвать случайностями частной жизни. Например, в середине восемнадцатого века, когда Франция вела войну за австрийское наследство, ее войска одержали несколько блестящих побед, и Франция могла бы добиться от Австрии целого ряда территориальных уступок. Но французский король Людовик XV не потребовал этих уступок, потому что он, по его же словам, воевал не как безродный купец, стремящийся к скорейшему обогащению, а как наследственный монарх. И поэтому французы ничего не получили за свои победы. А был бы у Людовика XV другой характер, то, может быть, и увеличилась бы территория Франции, вследствие чего изменился бы ход ее экономического и политического развития… Спустя некоторое время Франция вела свою знаменитую Семилетнюю войну против Пруссии уже в союзе с Австрией, который образовался благодаря сильнейшему влиянию на Людовика XV его фаворитки маркизы де Помпадур. Австрийская императрица Мария-Терезия в своем письме к ней назвала госпожу Помпадур своей дорогой подругой (бьен бон ами), и вследствие этого маркиза де Помпадур склонила Людовика к союзу с Австрией. Исходя из этих фактов, очевидно, можно сделать вывод: если бы Людовик XV имел более строгие нравы и если бы он меньше поддавался влиянию своих фавориток, то госпожа Помпадур не приобрела бы такого влияния на ход событий, и они приняли бы совершенно иной оборот… Как известно, Семилетняя война сложилась весьма неудачно для Франции — ее генералы потерпели несколько постыднейших поражений. Особенно бездарно действовал крайне неспособный генерал Субиз, которому активно покровительствовала все та же маркиза де Помпадур. И опять напрашивается вывод: если бы Людовик XV был менее сластолюбив, если бы его фаворитка не вмешивалась в политику, то события не сложились бы так неблагоприятно для Франции… По свидетельствам очевидцев того времени, Франции вовсе не нужно было воевать на европейском континенте, а следовало бы сосредоточить все силы на море, чтобы отстоять от посягательств Англии свои колонии. Но госпожа Помпадур хотела «угодить» своей дорогой подруге австрийской императрице Марии-Терезии, и… Людовик воевал на суше, в союзе с Австрией против Пруссии, а не против Англии на море. После Семилетней войны Франция потеряла лучшие свои колонии, что, безусловно, сильно повлияло на развитие ее экономических отношений. Таким образом, здесь отчетливо просматривается, казалось бы, нелепейшая историческая конструкция: женское тщеславие выступает перед нами в роли влиятельного «фактора» экономического развития одной из ведущих европейских держав восемнадцатого столетия… Вдумайтесь в этот пример, господа… И, очевидно, вдумываясь в него, мы не можем не вспомнить оставленных нам современниками Семилетней войны ярких свидетельств и воспоминаний о повсеместной картине всеобщего упадка военного дела во Франции в эпоху Людовика XV. Французские войска того времени на три четверти состояли из обозов, переполненных офицерскими слугами и любовницами, на десять боевых кавалерийских лошадей приходилось восемь вьючных, назначенные в караул офицеры зачастую совершенно свободно покидали свои посты, отправляясь потанцевать на бал в какой-нибудь соседний замок. Приказы начальников исполнялись подчиненными только тогда, когда подчиненные находили это удобным и нужным для себя. Такое жалкое положение военного дела обусловливалось упадком дворянства (которое, однако, продолжало занимать в армии все высшие должности) и общим расстройством всего «старого порядка», быстро шедшего накануне французской буржуазной революции к своему разрушению… Одних этих общих причин было вполне достаточно для того, чтобы придать Семилетней войне невыгодный для Франции оборот. Но несомненно, что неспособность и бездарность генералов, подобных Субизу, еще более умножала для французской армии неудачи, обусловленные общими причинами. А так как Субиз держался благодаря госпоже Помпадур, то необходимо признать, что тщеславная маркиза была одним из «факторов», значительно усиливших неблагоприятное для Франции влияние общих причин на положение дел во время Семилетней войны… Маркиза де Помпадур была сильна не своей собственной силой, а властью короля, подчинившегося ее воле. Можно ли сказать, что характер Людовика XV был именно таков, каким он непременно должен был быть по общему ходу развития общественных отношений во Франции в середине восемнадцатого века? Нет, при том же самом ходе этого развития, на его месте мог оказаться король, иначе относившийся к женщинам. Таким образом, личная особенность характера Людовика XV — его сластолюбие, — повлияв на ход и исход Семилетней войны, тем самым повлияла и на дальнейшее развитие Франции, которое пошло бы иначе, если бы Семилетняя война не лишила ее большей части колоний… Итак, господа, теперь, после всех наших пространных и пикантных рассуждений, мы можем сделать с вами весьма убедительный и обоснованный вывод: как ни несомненно в указанном случае с Францией действие личных особенностей Людовика XV, не менее несомненно и то, что оно могло совершиться лишь при данных общественных условиях. После одного из сражений Семилетней войны, сокрушительно проигранного французами исключительно из-за военной беспомощности генерала Субиза, все французское общество, как порох, вспыхнуло единодушным негодованием на могущественную покровительницу бездарного «полководца». Маркизу де Помпадур засыпали анонимными посланиями, полными угроз. Каждый день она получала со всех концов страны сотни оскорбительных писем. Всесильная маркиза была не на шутку взволнована, она потеряла сон… Но тем не менее послала Субизу «весточку» — не бойся, я сумею защитить тебя перед королем. И защитила… Как видите, госпожа де Помпадур не уступила общественному мнению. Почему же не уступила? А потому, что тогдашнее французское общество не имело возможности принудить ее к уступкам. А почему тогдашнее французское общество не могло сделать этого? А потому, что ему препятствовала в этом его организация, которая в свою очередь зависела от соотношения тогдашних общественных сил во Франции. Следовательно, соотношением именно этих сил и объясняется в конечном счете то обстоятельство, что характер Людовика XV и прихоти его фаворитки могли иметь такое печальное влияние на судьбу Франции. Ведь если бы слабостью по отношению к женскому полу отличался не король, а какой-нибудь королевский повар или конюх, то эта слабость не имела бы никакого исторического значения, так как дело здесь, разумеется, не в самой слабости, а в общественном положении лица, страдающего ею… Итак, господа, мы нарисовали перед собой, как мне кажется, весьма выразительную и красочную картину, из созерцания которой становится ясным, что отдельные личности благодаря особенностям своего характера могут влиять на судьбу общества. Иногда это влияние бывает даже значительно, но как сама возможность подобного влияния, так и размеры его определяются организацией общества, соотношением его социальных сил. И поэтому можно считать вполне установленным, что характер личности является «фактором» общественного развития лишь там, и лишь тогда, и лишь постольку, где, когда и поскольку ей позволяют это общественные отношения… Нам могут сказать, что размеры личного влияния зависят также и от талантов личности. И мы согласимся с этим. Но личность может проявить свои таланты только тогда, когда она займет необходимое для этого положение в обществе. Почему судьба Франции могла оказаться в руках человека, лишенного всякой способности и охоты к общественному служению? Потому, что такова была ее общественная организация. Этой организацией и определяются в каждое данное время те роли, а следовательно, и то общественное значение, которые могут выпасть на долю даровитых или бездарных личностей… И тут надо заметить следующее. Обусловленная организацией общества возможность общественного влияния личностей открывает дверь влиянию на исторические судьбы народов так называемых случайностей. Сластолюбие Людовика XV было необходимым следствием состояния его организма. По отношению к общему ходу развития Франции это состояние было случайностью. А между тем, как мы уже разобрали, эта случайность не осталась без влияния на дальнейшую судьбу Франции и сама вошла в число причин, обусловивших собою эту судьбу. Выходит, что судьба государства зависит иногда от случайностей. Не исключает ли это возможности научного познания явлений? Нет, не исключает. Ибо случайность есть нечто относительное. Она появляется лишь в точке пересечения необходимых процессов. Появление европейцев в Америке было для жителей Мексики и Перу случайностью в том смысле, что не вытекало из общественного развития этих стран. Но не случайностью была страсть к мореплаванию, овладевшая западными европейцами в конце средних веков. Не случайностью было то обстоятельство, что сила европейцев легко преодолела сопротивление туземцев. Не случайны были и последствия завоевания Мексики и Перу европейцами. Эти последствия определились в конце концов равнодействующей двух сил: экономического положения завоеванных стран, с одной стороны, и экономического положения завоевателей — с другой. А эти силы (как и их равнодействующая) вполне могут быть предметом строгого научного исследования… Случайности Семилетней войны имели большое влияние на дальнейшую судьбу не только Франции, но и на дальнейшую судьбу ее противника — Пруссии. Но влияние этих случайностей на Пруссию было бы совсем не таково, если бы они, эти случайности, застали Пруссию на другой стадии ее развития. Последствия случайностей и здесь были определены равнодействующей двух сил: социально-политического состояния Пруссии, с одной стороны, и социально-политического состояния влиявших на нее европейских государств — с другой. Следовательно, и здесь случайность нисколько не мешает научному изучению явлений. И таким образом, зная теперь, что личности часто имеют большое влияние на судьбы общества, мы одновременно можем умозаключить, что это влияние определяется не только внутренним строем данного общества, но и его отношением к другим обществам… Господа, позвольте здесь мне прерваться, чтобы дать отдохнуть и вам, и себе и после небольшого перерыва продолжить нашу импровизированную лекцию…

3

— Итак, господа, я продолжаю наш экспромтом завязавшийся разговор о роли личности в истории… Мне бы только хотелось сказать вначале несколько слов о характере полученных в перерыве записок. Их авторы обращаются ко мне чересчур торжественно — что-то вроде «их высокоблагородию господину первому русскому марксисту товарищу Плеханову…» Это, конечно, звучит смешно, но в то же время лично меня даже отчасти удручает, так как, по сути дела, сводит на нет затраченные мной в первой половине нашей встречи усилия на определение истинного значения роли личности в истории… Говоря другими словами, не следует, господа, преувеличивать значение роли моей личности в русской истории вообще, и в истории возникновения марксистской мысли в России, в частности. Как о первом, так и о втором предмете я имею достаточно трезвое собственное суждение, весьма четко представляя себе место своей персоны в истории, и, конечно, не надо заносить мое имя в святцы… Не хватало еще, чтобы вы называли меня социал-демократическим папой римским — архиерейским наместником Маркса и Энгельса на земле… Да, да, господа, я понимаю ваш смех — это действительно очень смешно… Поэтому в дальнейшем пишите на записках просто «товарищу Плеханову». В этом предельно кратком обращении я и буду находить удовлетворение от проделанной нами сегодня общей работы… Итак, продолжаем… Я уже упоминал здесь имя французского мыслителя, поэта и критика Огюста Сент-Бёва. Высказываясь однажды о Великой французской буржуазной революции, Сент-Бёв заявил, что ход и исход революции во Франции были обусловлены не только теми общими причинами, которые ее вызвали, не только теми страстями, которые она возбудила в свою очередь, но также и множеством мелких событий, ускользнувших от внимания исследователей и даже совсем не входивших в число собственно общественных явлений в прямом смысле этого слова. Сент-Бёв полагал, что во времена революции, пока бушевали вызванные общественными явлениями страсти, обыкновенные физические и физиологические силы природы тоже не бездействовали. Камень, например, продолжал подчиняться силе тяжести, кровь не переставала обращаться в жилах людей, как это и происходило до революции… Неужели не изменился бы ход событий, говорил Сент-Бёв, если бы, положим, Мирабо не умер от горячки? Если бы случайно упавший кирпич или апоплексический удар убил раньше времени Робеспьера? Если бы пуля сразила Наполеона Бонапарта в самом начале его карьеры? Неужели исход событий был бы тот же самый?.. При достаточном, мол, количестве случайностей, подобных перечисленным, исход событий революции мог де быть совершенно противоположным тому, который, как считается, был неизбежен. А ведь мы имеем право, считал Сент-Бёв, предполагать именно такие случайности, потому что их не исключают ни общие причины революции, ни страсти, порожденные этими общими причинами. Короче говоря, он утверждал, что ходу событий революции способствовали не только общие причины, но и множество других, мелких, темных и неуловимых причин… Господа, со всей присущей нашему образу мышления решительностью мы должны отбросить эти взгляды Сент-Бёва, который наивно думал, что при достаточном количестве названных им мелких и темных причин, французская революция могла бы дать результаты, противоположные тем, которые мы знаем. Было бы огромной ошибкой разделять подобные исторические воззрения Сент-Бёва. В какие бы замысловатые сплетения ни соединялись мелкие психологические и физиологические причины, они ни в каком случае не устранили бы великих общественных нужд, вызвавших французскую революцию. Пока эти нужды оставались бы неудовлетворенными, во Франции не прекратилось бы революционное движение. Но чтобы исход этого движения мог быть противоположным тому, который имел место в действительности, нужно было бы заменить эти нужды противоположными, а этого, разумеется, никогда не в силах были бы сделать никакие сочетания мелких причин… Истоки французской революции заключались в свойствах общественных отношений, а предполагаемые Сент-Бёвом мелкие причины могли корениться только в индивидуальных особенностях отдельных лиц. Главная причина общественных отношений заключается в состоянии производительных сил. Это состояние зависит от индивидуальных особенностей отдельных лиц разве лишь в смысле большей или меньшей способности таких лиц к техническим усовершенствованиям, открытиям и изобретениям. (Сент-Бёв, конечно, подразумевал не такие способности.) А все возможные другие особенности не обеспечивают отдельным лицам непосредственного влияния на состояние производительных сил, а следовательно, и на те общественные отношения, которые этим состоянием обусловливаются, то есть на экономические отношения… Какие бы ни были особенности той или иной личности, она не может устранить данные экономические отношения, раз они соответствуют данному состоянию производительных сил. Но индивидуальные особенности личности делают ее более или менее годной для удовлетворения тех общественных нужд, которые вырастают на основе данных экономических отношений, или для противодействия такому удовлетворению. Насущнейшей общественной нуждой Франции конца восемнадцатого века была необходимость замены устаревших политических учреждений другими, более соответствующими ее новому экономическому строю. Наиболее видными и полезными общественными деятелями того времени во французском обществе были именно те люди, которые лучше всех других способны были содействовать удовлетворению этой насущнейшей нужды… Если бы Наполеон был убит в самом начале своего поприща, его место, конечно, не осталось бы незанятым. Нашлись бы другие генералы во Франции, которые более медленно и с меньшим военным блеском сделали бы французскую республику победительницей во всех ее тогдашних войнах, потому что французские солдаты, которых вели в сражения идеалы революции, были в те времена самыми лучшими в Европе. Индивидуальные способности и действия Наполеона, этого «Робеспьера на коне», ставшего хорошей «шпагой» в руках победившей французской буржуазии, безусловно, оказали огромное воздействие на развитие политических и экономических событий в Европе. Но если бы даже Наполеон и был бы убит в своем первом бою, окончательный итог событий, то есть окончательный исход революционного движения, ни в коем случае не был бы противоположным действительному ходу истории. Великие, влиятельные личности благодаря особенностям своего ума и характера могут изменять лишь индивидуальную физиономию событий и некоторые частные их последствия, но они не могут изменить их общего направления, которое определяется совершенно другими силами… Тут, на мой взгляд, господа, уместно упомянуть об одном весьма любопытном аспекте обсуждаемой нами проблемы. Рассуждая о роли великих личностей в истории, мы почти всегда делаемся жертвой некоторого оптического обмана… Выступив в роли хорошей «шпаги», Наполеон тем самым устранил от этой роли всех других генералов, из которых иные сыграли бы ее так же или почти так же, как и он… Но коль скоро потребность французского общества в энергичном военном правителе была удовлетворена, общественная организация загородила дорогу к месту военного правителя для всех других военных талантов. Сила этой общественной организации стала неблагоприятной силой для проявления других талантов этого рода. Отсюда и возникает оптический обман… Личная сила Наполеона является нам в крайне преувеличенном виде, так как мы относим на ее счет всю ту общественную силу, которая выдвинула и поддерживала ее. Эта личная сила кажется нам чем-то совершенно исключительным, потому что другие, подобные ей, силы не перешли из возможности в действительность. И когда нам говорят: а что было бы, если бы не было Наполеона, то наше воображение начинает путаться, и нам кажется, что без него действительно не могло бы совершиться все то общественное движение, на котором основывались влияние и сила Наполеона… Таланты являются всюду и всегда, где и когда существуют общественные условия, благоприятные для их развития. Это значит, что всякий талант, проявившийся в действительности, то есть всякий талант, ставший общественной силой, есть плод общественных отношений. Но если это так, то понятно, почему талантливые люди могут изменить лишь индивидуальную физиономию, а не общее направление событий. Они сами существуют только благодаря такому направлению. Если бы не оно, то они никогда не перешагнули бы порога, отделяющего возможность от действительности… Само собой разумеется, что талант таланту рознь. Когда, например, новый шаг в развитии цивилизации вызывает к жизни новый род искусства, — говорит Тэн, — вокруг одного или двух гениев, выражающих новую общественную мысль в совершенстве, появляются десятки талантов, выражающих ее только наполовину. Такая «школа» вокруг гения в лице его учеников старается во всем подражать основоположнику, усваивая в мельчайших подробностях все приемы и детали, выработанные первоначально гением. Если бы какие-нибудь механические или физиологические причины, не связанные с общим ходом социально-политического и духовного развития Италии, еще в детстве убили бы Рафаэля, Микельанджело и Леонардо, то итальянское искусство было бы менее совершенно, но общее направление его развития в эпоху Возрождения осталось бы тем же самым. Ни Рафаэль, ни Леонардо, ни Микельанджело не создали этого направления — они были только лучшими его выразителями. Но всякое новое течение в искусстве может вообще остаться без сколько-нибудь замечательного выражения, если оно недостаточно глубоко, чтобы выдвинуть соответствующие таланты для своего выражения. А так как глубина каждого направления в искусстве определяется его значением для того класса, вкусы которого оно выражает, и общественной ролью этого класса, то и здесь все зависит и конечном счете от хода общественного развития и от соотношения общественных сил… Таким образом, господа, мы можем сделать еще один вывод. Личные особенности выдающихся людей определяют собой индивидуальную физиономию исторических событий, и элемент случайности всегда играет некоторую роль в ходе этих событий, направление которого определяется общими причинами, то есть развитием производительных сил и взаимными отношениями людей в общественно-экономическом процессе производства. А развитие производительных сил, которым обусловливаются последовательные изменения в общественных отношениях людей, в настоящее время надо признать самой общей причиной исторического движения человечества. Рядом с этой общей причиной действуют особенные причины, то есть та историческая обстановка, при которой совершается развитие производительных сил у данного народа и которая сама создана в последней инстанции развитием тех же сил у других народов, то есть той же общей причиной… Наконец, влияние особенных причин дополняется действием причин единичных, то есть личных особенностей общественных деятелей и других «случайностей», благодаря которым события получают, наконец, свою индивидуальную физиономию. Единичные причины не могут произвести коренных изменений в действии общих и особенных, которыми к тому же обусловливаются направление и пределы влияния единичных причин. Но все-таки, несомненно, что история имела бы другую физиономию, если бы влиявшие на нее единичные причины были заменены другими причинами того же порядка… Великий человек велик не тем, что его личные особенности придают индивидуальную физиономию великим историческим событиям, а тем, что у него есть особенности, делающие его наиболее способным для служения великим общественным нуждам своего времени, возникшим под влиянием общих и особенных причин. Великих людей часто называют начинателями. Это очень удачное название. Выдающаяся личность всегда является именно начинателем, потому что великий человек видит дальше других и хочет сильнее других. Он решает научные задачи, поставленные на очередь предыдущим ходом умственного развития общества. Он указывает новые общественные нужды, созданные предыдущим развитием общественных отношений. Он берет на себя почин удовлетворения этих нужд. Он — герой. Не в том смысле герой, что будто бы может остановить или изменить естественный ход вещей, а в том, что его деятельность является сознательным и свободным выражением этого необходимого и бессознательного хода. В этом — все его значение, в этом же и вся его сила… Господа, я не хотел читать вам никакой лекции, но она как-то незаметно прочиталась сама по себе. В самом начале нашего разговора я цитировал Отто Бисмарка, который утверждал, что люди не могут делать историю, а должны ожидать, пока она сделается. Но кем же делается история? Она делается общественным человеком. Общественный человек сам создает свои (то есть общественные) отношения. И если он создает в данное время именно такие, а не другие отношения, то это происходит, разумеется, не без причины — это обусловливается состоянием его производительных сил. Никакой великий человек не может навязать обществу такие отношения, которые уже не соответствуют состоянию этих сил или еще не соответствуют ему… В общественных отношениях есть своя логика. Пока люди находятся в данных взаимных отношениях, они непременно будут чувствовать, думать и поступать именно так, а не иначе. Против этой логики напрасно стал бороться бы любой общественный деятель — естественный ход вещей (то есть эта же логика общественных отношений) обратил бы в ничто все его усилия. Но если я знаю, в какую сторону изменяются общественные отношения (благодаря данным переменам в общественно-экономическом процессе производства), то я знаю, в каком направлении будут меняться и исторические события. А следовательно, я имею возможность влиять на них. Стало быть, в известном смысле я все-таки могу делать историю, и мне нет надобности ждать, пока она «сделается» сама… Не для одних только «начинателей», не для одних «великих» людей открыто широкое поле деятельности в истории. Оно открыто для всех, имеющих очи, чтобы видеть. Уши, чтобы слышать. Сердце, чтобы любить ближних своих. Понятие «великий» есть понятие относительное. В нравственном смысле велик каждый, кто «полагает душу свою за други своя»… Широкое поле активной деятельности в истории для освобождения своего класса от гнета капитала закономерно и научно обосновано, настежь распахнуто марксистской мыслью перед людьми труда, перед рабочим классом, перед пролетариатом. Бесстрастное созерцание событий лежит вне классовой природы пролетариата. Объединение всех угнетенных личностей для сознательной революционной деятельности в истории — вот, господа, тот единственно правильный ответ на вопрос о роли личности в истории, которым мне и хотелось бы закончить нашу сегодняшнюю встречу…