Подземный человек

Из дневника Его Светлости

3 февраля

Должно быть, у меня переутомление или какое-нибудь нервное истощение. Что-то со мной определенно не так, ибо в последнее время я страдаю от явлений, которые могу описать только как «представляй™» — краткие смещения памяти. Все утро меня донимали воспоминания о шпилях из Эдинбурга, которые беспрестанно скребли мой череп изнутри. Позже, днем, пережил сущий кошмар с картинкой головы, которую дал мне Меллор, — френологическая схема, где человеческие свойства представлены таблицей крохотных фигурок.

Я пришпилил ее к стене над своим алтарем и стоял, созерцая различные комнаты в голове. Я медленно переходил от одной комнаты к другой, и все шло как по маслу, когда я вдруг увидел, что один из этих малюток ерзает на стуле. Ничего особенного, просто потягивается, как это делают, долго просидев в одной позе. Когда я взглянул на него еще раз, он снова был совершенно неподвижен, но теперь сидел, как мне показалось, немного более натянуто, словно задержав дыхание. Я ждал, не сводя с него глаз, пока, наконец, он едва заметно не вздохнул.

Потом я заметил пожилую леди в соседнем отделении, которая как ни в чем не бывало почесывала голову. Затем девушка из комнаты наверху наклонилась, чтобы поправить шнурок на ботинке. Тут я отступил от картинки и увидел, что все фигурки то и дело приходили в движение и что каждый из них занимался своим делом. «Как удивительно, — подумал я. — Какая гармония. Каждый жилец счастлив в своих четырех стенах».

Но на моих глазах угрюмый малый из комнаты, подписанной «Стяжательство» (скряга, подсчитывающий столбики монет), откинулся в кресле и принялся озираться вокруг, пока его взор не упал на девицу из Музыкальности, которая тихо бренчала на гитаре. Во взоре скряги теперь читалась откровенная похоть. Он поочередно оглянулся через плечи и поднялся на ноги. Затем безо всякого спросу ухватил свою трость и принялся разносить стену между ними, и вскоре предстал перед девицей, оглядывая ее с самым безнравственным видом.

Тем временем лиса в Скрытности неподалеку начала скрести стену, почуяв, что с другой стороны пухлая курица Осторожности высиживает свою кладку яиц. Вскоре лиса прорыла себе дыру, пролезла в нее и, ухватив птицу за горло, принялась мотать ее из стороны в сторону.

А теперь дюжие боксеры Воинственности услышали крики Музыкальности и на пару мгновений приостановили схватку, а поняв, что бедная девушка в беде, стали пробиваться к ней с голыми кулаками. Вскоре они проникли внутрь и накинулись на скрягу; один из них держал его, а второй бил по лицу, и тогда добрый самаритянин из Милосердия услышал стонущего скрягу и оставил своего больного, чтобы ввязаться в драку внизу.

Большая кошка Агрессивности унюхала сочный пласт мяса Прожорливости и бросилась на стену с когтями. Прекрасному семьянину из Чадолюбия, похоже, надоели жена и ребенок, и он стал с вожделением поглядывать на обнимающихся девушек Дружбы.

В другом месте я увидел, что херувимчик Влюбчивости вложил стрелу в свой лук и наводит ее на лису с курицей в зубах, а Совестливость упрямо воздевает свои весы и беспомощно смотрит вокруг.

Вся голова была во власти беззакония, повсюду рушились стены, и личина цивилизованности сползала, обнажая зверскую природу человека.

15 февраля

Я работаю над очень необычной теорией, в основном связанной с костями.

Первым делом должен заметить, что кости пока изучены совершенно недостаточно. Я считаю, что их слишком часто упускают из вида. Если поразмыслить о том, что каждая живая тварь на этой земле оставляет после себя целый набор ребер, бедер и берцовых костей, начинаешь понимать, сколько этого добра должно быть раскидано вокруг. Можно сказать, что весь мир — всего лишь огромное кладбище, куда мы заглянули на пикник.

Но мои мысли в основном сосредоточены на китовых костях — любому ясно, что они самые большие в мире. Сколько всего китов в море? Миллионы, не меньше. Таким образом, возникает вопрос: что происходит со всеми этими костями, когда их владельцы умирают? Не может быть, чтобы, обглоданные дочиста падалыциками, они оставались гнить на океанском дне. Иначе к этому времени они торчали бы из океана огромными кучами. Судоходство остановилось бы.

Нет. Дело в том, что их каким-то образом упорядочивают — выкладывают рядами, образуя в некотором роде Мировую Костяную Сеть. Кто стоит во главе этого предприятия? По-видимому, международный комитет. Несомненно, здесь замешаны французы. Насколько я могу судить, эта сеть состоит как из продольных, так и из поперечных перекрещенных линий, большинство которых скрыто под водой. На суше эта громадная сеть зарыта глубоко в землю.

Назначение этой костяной паутины? Я пока не уверен, но ограничил ответ следующими вариантами:

(i) нечто вроде «скрепы». Способ поддержать Землю, не дать ей треснуть и развалиться от старости;

(ii) некий действенный способ связи между правительствами, при посредстве колебаний;

(iii) прутья решетки. Этот мир — просто клетка.

Записываю вышеизложенное, чтобы оно не кануло в Лету, но вместе с тем, чтобы подойти к другой аспект всей этой истории, на который я недавно обратил внимание...

Сегодня в четыре пополудни мне пришло в голову, что миссис Пледжер на самом деле — корабль и что именно юбки ее, наполненные порывами и дуновениями этого дома, несут ее из комнаты в комнату. Лишь сегодня за обедом, когда я, увидев, как она вплывает в мою комнату с миской овощного супа в руках, я, наконец, догадался об этой мореходной связи. Она лавировала вокруг дивана, ориентируясь по голове Фаулера на камине на севере и по бюро на востоке. Глядя, как она приближается, я подумал: «Должно быть, в ней спрятано немало такелажа, раз она такая управляемая и подтянутая».

Я с интересом наблюдал, как она бросила якорь на коврике у камина и поставила суп на стол рядом со мной. Когда она наклонилась, моему взору открылся ее пышный груз, великолепно уложенный и обвязанный, и, увидев, что я подглядываю за ней, она окатила меня своим ледяным взглядом. Теперь все сходилось как нельзя точнее, и я бесцеремонно подмигнул ей. Я как бы говорил этим: «Все кончено, миссис Пледжер!» Но она не собиралась выкладывать карты. О, нет. Она только поджала губы, этакая цаца. Я понял, что мне придется вытягивать из нее правду.

— Вы крупная леди, миссис Пледжер, — сказал я и подождал, глядя, как подействовало мое замечание. Она уставилась на меня, но не произнесла не слова, так что я продолжил: — Будьте так добры, миссис Пледжер, расскажите мне о костях.

Она изо всех сил постаралась принять скептический вид, но было ясно, как день, что я ее прищучил.

— Про какие это кости вы спрашиваете, Ваша Светлость? — ответила она, краснея.

— Ну, как же, про китовые кости, которые скрепляют нас всех, — хладнокровно парировал я и, наклонившись к ней, добавил: — А может, про те, секретные, благодаря которым вы такая статная.

Она была по-настоящему напугана. Я торжествующе откинулся на стуле.

Полагаю, я запросто могу оказаться первым мужчиной, понявшим важность китовых костей, зашитых в каждый женский корсет. Не удивлюсь, что в эту самую минуту миссис Пледжер посылает сигналы костяным сообществам. Возможно, именно поэтому женщины такие странные. Все они в заговоре с китами.

Каковы бы ни были истинные корни всей этой истории — а я полагаю, копать до них еще порядочно, — поведение миссис Пледжер не оставляло сомнений, что она задета за живое. Раскрыта целая эпоха спрятанных костей!

Я еще раз подмигнул ей и увидел, как она прошествовала через всю комнату. Она остановилась у фруктовой вазы, взяла апельсин, повернулась и швырнула им в меня. Он летел мне аккурат между глаз. Я слишком поздно пригнулся; он отскочил от макушки и плюхнулся прямо в суп.

Мы секунду помолчали.

— Превосходный выстрел, миссис Плед-жер, — объявил я.

Она выскочила из комнаты, которая потом долго продолжала сотрясаться.

Так вот, я ничуть не против держать на службе женщину, по уши затянутую в кости. Миссис Пледжер прекрасная женщина — я всегда это говорил, — и я искренне надеюсь, что хозяева не накажут ее из-за моих разоблачений. В конце концов, никто из нас не безгрешен по этой части — мы все прячем свои кости.

Апельсин покачивался среди остатков овощей.

— Опять в моем супе фрукты, — сказал я.

19 февраля

Даже не помню, как давно я нездоров. И наверху, и внизу. Задолго до того, как та боль отправилась гулять по мне, меня начало что-то терзать. Что-то всегда меня терзало.

Наша беда, как я постепенно начинаю понимать, в том, что все мы в плену нашей собственной кожи. Наши тела с их невероятными возможностями — это и наши казематы, где мы осуждены томиться. Наши ребра — решетки наших крохотных камер. Мы заточены в плоть и кровь.

Рано или поздно слабость нашего тела начинает тащить нас вниз, и нам не остается ничего другого, как следовать за ней. Болезнь, поражающая нас, — это пытка, которую мы обречены терпеть. Мы не можем устраниться.

Бывает, что мои чувства — загадка для меня самого. Как правило, самое большее, на что я могу надеяться, — это выдержать их, постараться не быть смытым волной. Как чудесно было бы отпустить мысли блуждать на волю, не отягощая их веригами кожи и костей. Иметь возможность собраться всем вместе и общаться со всеми другими душами.

Теперь я понимаю, что во мне два очень разных человека. Сознание и мешок костей, который оно таскает за собой. Я думаю, тело — это просто вместилище. И пускай кто угодно смотрит на него как на храм, о какой службе может идти речь в этих грязных, обветшалых развалинах?

Трансцендентности жаждет душа моя. Я хочу дать глубочайшей части меня вознестись и вдыхать воздух. Ужасная раздвоенность жизни, навязанная мне плотью, — вот что со временем стало тяготить меня.

Все, чего я хочу, — это впустить немного света. Выпустить хотя бы часть себя наружу.

24 февраля

Бритва была странной на ощупь. Незнакомой. И ножницы тоже. Был так возбужден, что все мое тело чесалось. Есть что-то странное в том, чтобы сбрить бороду после стольких лет, прожитых бородачом. Теперь мне кажется, что моя кожа совершенно голая. Мясистая, как свежеощипанный гусь.

За пару минут ножницы состригли большую часть — комки белых волос скатываются в раковину. Маленькие кустистые шарики покоятся на фаянсе, затем смываются поворотом крана. Я приобрел буквально измятый, потрепанный вид. Но потом, после мыла и бритвы, я стал чуть менее диким. Моя шея разрушилась, пока была сокрыта от глаз. Дряблое изобилие мешковатой плоти свисало поверх пары тугих растяжек.

В общем и в целом, признаюсь, зрелище поразительное, как я, собственно, и ожидал. Подбородок совсем не такой, какой я похоронил много лет назад под щетиной. Ямочка исчезла. Как любопытно вновь узнать самого себя. Обнаружить, что наши самые близкие отношения изменились.

Когда я начал кромсать ножницами волосы на голове, меня стал разбирать смех. Я просто не мог сдержаться. Ощутил, как сильно кружится голова, а когда я стал ее мылить (восхитительное чувство), понадобилось снова подавлять хохот. Пришлось медленно дышать и взять себя в руки. Всего лишь мои глаза глядят из зеркала. Спокойствие. Спокойно.

Весь мой купол белый от пены, не считая нескольких кровавых цветков там, где я порезался. Лезвие громко скрежещет за ушами. Вел бритву от них, чтобы не отхватить их, если дрогнет рука. Оставил брови в покое, от греха подальше, и не успел оглянуться, как уже смывал последние пузырьки.

Может, я пропустил пару-тройку клочков на затылке. Для них мне понадобится второе зеркало. И все же, наконец, вот он я — откровенно гадкое зрелище. Теперь уже не смешно. Чахлый обрубок человека. Испугался, что сейчас заплачу, как младенец.

Припудрил все тальком, чтобы прикрыть крохотные порезы и постараться отвлечься. Затем с минуту или две сидел в спальне и старательно делал вид, что читаю. Встал и вернулся к зеркалу.

Уже гораздо спокойнее. Голова не так кружится. Не встревожен, как раньше. Постоял перед каминным зеркалом, говоря: «Да. Именно это и надо было сделать». И тут я внезапно увидел ее. Она прямо-таки бросилась мне в глаза. Справа от моего отражения со своим обычным непроницаемым видом стояла фарфоровая голова Фаулера, и теперь, когда моя макушка белела от талька, мы вдвоем напоминали родственников. Как странно. Никогда бы не пришло в голову. Недостает лишь надписей и разделительных линий.

Развязал халат и подошел к большому зеркалу. Снял брюки. Какой бледный старик. Смотрел на себя, пока не превратился в незнакомца. Через некоторое время увидел во плоти схему из «Целительства в Древнем Китае», со всеми притоками, журчащими вверх и вниз по моим рукам и ногам.

Я вообразил свой живот, набитый разными травами миссис Пледжер. Обнаружил, что нашпигован ими, как индейка.

Я увидел те же органы, тех же сонных рыбин, что видели во мне сестры Дубли.

И посреди всего этого я нашел свое дерево костей, свой личный скелет.

С головой, совсем как Фаулерова, примостившейся сверху, и с двумя глазами, что уставились на меня из пустоты, я увидел в себе подобие живого синтеза. Слияние всех географических карт человека.

25 февраля

Я заперся в спальне и немного походил. Отпер дверь, крикнул «не беспокоить» и постоял, пока слова пронеслись вскачь туда и обратно по коридору. Я уже основательно захмелел, израсходовав четверть бутылки бренди. Возможно, я даже немного пошатывался, отправляя себя обратно в комнату и запирая за собой дверь. Я еще не перешел той грани, чтобы напиться до беспамятства, но не сомневался, что во мне уже достаточно обезболивающего.

Сгорбился у туалетного столика, где были разложены все инструменты и полотенца. Зеркало, которое обычно стоит над камином, я положил на поверхность стола. Триптих туалетных зеркал я наклонил вперед где-то на 45 градусов и расположил голову между ними почти так же, как ее засовывают в пасть льва. Слегка поправив верхнее зеркало, я нацелился на макушку. Бутылка бренди была под рукой, на случай если мне понадобится глотнуть еще.

Я помню, как постучал пальцем по верхушке черепа, прежде чем начать. Кожа была податливой и теплой. Затем я взял скальпель и сделал первый надрез — около двух дюймов в длину — со стороны затылка вперед. Я нажимал, пока не почувствовал, как лезвие скребется о кость. В ушах моих заскрежетало. Почти сразу же из аккуратной линии выступила кровь; одинокая черная бусина покатилась вперед, и другая подобная ей — назад. Я сделал второй надрез, примерно той же длины, в точности рассекающий первый пополам, так что теперь на моей макушке был крест — и к тому же кровоточащий.

Боль, конечно, была, но далекая и какая-то размытая. Я сделал пару глотков из бутылки и подождал, пока алкоголь проникнет в мои вены. Затем я снова расположился между зеркал, протянул обе руки и осторожно отвернул четыре заостренных лоскутка кожи. Я словно вскрывал конверт; плоть слегка прилипала, и каждая створка отделялась неохотно. Боль, как я уже сказал, была, но хладнокровное любопытство было сильнее, и моя завороженность приглушала ее. Когда я закончил, результат был потрясающим: четыре лепестка на диковинном растении.

Я промокнул голову полотенцем (поднес его белым, а отнял ярко-красным), и оно впитало достаточно крови из маленького озерка, чтобы обнажить пугающий проблеск кости.

Я собрал трепан Баннистера. Мне уже несколько раз довелось практиковаться, держать его в руках. Ибо при всем изяществе отделки его деревянных и стальных частей, при всей плюшевой обивке его футляра, устройством он мало чем отличается от штопора, за исключением пилы с крохотными зубчиками, которую я сейчас насаживал на его конец.

Я выбрал пилу диаметром три четверти дюйма и глубиной около полутора. Подумал было глотнуть еще бренди, но решил, что избыток алкоголя может сказаться на твердости моей руки. Итак, при помощи своих зеркал я вставил трепан в самую сердцевину этого кровавого цветка и начал крутить. Резец, процарапывающий окружность, издавал ужасный хрип — как стул, который двигают по голому полу, — и он отдавался во всем теле, особенно в челюстях.

Наш череп, как я обнаружил, на удивление крепок. Больше похож на тиковое дерево, чем на яичную скорлупу. Через три или четыре минуты обе мои руки совершенно затекли, и мне пришлось опустить их и дать им немного отдохнуть. Остановившись в первый раз, я вынул трепан и ясно увидел кольцо, которое он пропилил в моем черепе. Несколько минут спустя я вернулся к работе, смазав пилу маленькой кисточкой, и обнаружил, что она легко вошла обратно в канавку.

Когда я решил сделать следующий перерыв, то выяснил, что на самом деле запросто могу оставить инструмент в черепе (или, скорее, что он с трудом выходит из него). И я посидел с минуту перед зеркалом и хлебнул еще бренди, а штопор торчал у меня из головы. В целом, думаю, я останавливал свою работу и отдыхал подобным образом с полдюжины раз, а вся операция заняла где-то порядка получаса. Конечно, чем глубже я погружался в себя, тем труднее давался каждый оборот. Вдобавок мои действия порождали довольно едкий запах, которого я изо всех сил старался не замечать.

Со временем я совершенно изнемог и начал спрашивать себя, завершу ли я когда-нибудь начатое. Раз или два меня охватила волна тошноты, и мне пришлось держаться за туалетный столик, пока она не схлынула. Трепан сделался липким от крови, и я, кажется, остановился, чтобы вытереть руки, когда услышал тихое шипение.

Я ускорил дьявольские витки — голова моя ощутимо пульсировала, — пока не почувствовал, как инструмент немного накренился. Я осторожно продолжил вращать прибор — теперь медленно, — и, слегка покачав, мне удалось извлечь его из головы. На конце трепана я обнаружил круглый кусок окровавленной кости. Я прошел! Я откупорил себя! Наконец-то смог сломать эту стену, отделявшую меня от внешнего мира.

Я откинулся на стуле. Слегка кружится голова, но зрение неожиданно устойчивое. Я слышал пыхтение и сопение, исходящие из полости на моей макушке. Я чувствовал, как воздух забирается мне под череп, и один раз увидел, как прямо над отверстием вздувается кровавый пузырь, чтобы затем с хлопком исчезнуть.

О своих ощущениях в целом я могу сказать только, что они чем-то похожи на начало прилива.

Восстановив некое подобие равновесия, я нерешительно поднес руку к голове и очень осторожно вставил палец в дыру. Она была глубокой и сырой, как чернильница. Мой палец опускался вниз, пока не коснулся чего-то влажного и теплого. Неужели это действительно мой волшебный сундучок? Неужели это он, ужасный плод?

Забинтовался, пошел в туалет, где меня несколько раз вырвало. Пару часов подремал в кресле. Проснулся и сделал эту запись. Смазал рану мазью. Намерен спровадить себя в постель.

26 февраля

Я слышу голоса. Прекрасные голоса. Голоса повсюду. Прошлой ночью, сидя у огня и накладывая на рану свежую повязку, я разобрал далекий голос молодой женщины, читающей своему ребенку сказку на ночь — историю о мальчике и девочке, которые заблудились в лесу. Я видел, как она в розовато-голубом платье устроилась на краю детской постельки. Явственно представил ее дома, за многие мили отсюда.

Звуки, которые раньше прятались от моих ушей, теперь застенчиво выходят на свет. Этим утром я слышал, как насвистывает мальчик, прохаживаясь по тропинке. Песня, танцуя среди живых изгородей, отыскивает ко мне дорогу.

Я слышу служанку в прачечной — девушка интересуется, сколько крахмала ей добавлять в воду. Слышу, как девочка стучится в соседскую дверь и спрашивает, может ли ее подруга выйти поиграть с ней.

Но что больше всего воодушевляет меня — это незаметно подкравшиеся звуки природы. Прорастающие луковицы нарцисса, что разворачиваются из тающей почвы. Могучее сердцебиение каждого дуба.

Вокруг стремительно меняется время года. От каждого корня и лозы слышен шепот: «Готовься». Великий заговор весны дышит нам в спину. Все бутоны заряжены.

Должно быть, я заснул на клумбе. Помню, как ночью я прокрался на улицу. Кажется, я к чему-то прислушивался. Наверно, был стражем. Единственное мое воспоминание — как я лежу на холодной, твердой земле и смотрю вверх, на океан звезд. Подрезанные стебли роз указывали мне на звезды и напоминали ветки крошечных деревьев. Помню, я воображал себя огромным детиной посреди застывшего пустынного леса.

Когда я очнулся, ночь была сметена с небес, и звезды вместе с ней, но их мерцание осталось в тонком инее, осевшем на голых розах, и детине, лежащем внизу.

Мне потребовалось несколько минут, чтобы встать на ноги. Кости совершенно задеревенели. Мои брюки стали твердыми, как доски, но, сорванный с розовой клумбы, я поднялся здоровым и полным сил. Проскользнул обратно в свою спальню. Спал почти до четырех.

Этим утром миссис Пледжер нашла выброшенные бинты и оставила записку, в которой спрашивает, что случилось. По трубе я объяснил, что получил пустяковую травму. Она спросила, не нужен ли мне доктор. Я ответил, что не нужен.

28 февраля

В моей руке известковая монета. Маленький диск из моего собственного черепа. Я скреб и скреб ее, пока она не стала белоснежной.

Вопрос — из скольких монет состоит человек? Какова его средняя цена?

Этой монетой я заплатил за свободу. (Вот это мысль.) Просто открыл кошелек и достал ее. Таким способом я, наконец-то, смог распахнуть дверь, ведущую в мир. И теперь части этого мира проникают в меня, который раньше был для них вне досягаемости. В свою очередь, мои мысли выходят в мир. Это честный обмен.

В эти дни я задаюсь таким количеством вопросов! Спрашиваю себя целый день. Утром я спрашивал, что делать со своей монетой. Может, засолить ее? Или повесить в рамочку? Может, подарить кому-нибудь? Тогда кому? Клементу? Меллору? Ребенку? Я решил, что лучше всего будет закопать ее. Положить глубоко под землей. Говорят, там есть римские монеты. Я просто добавлю одну из своих.

Рана отлично заживает. Боль есть, но она выходит из меня и не путается под ногами, хотя иногда я вижу ее тень. Я приложил к ране вату и замотал бинтом — обмотал всю голову, под челюстью и вокруг черепа. Бинт не дает мне говорить (только сквозь зубы, словно я злая собака), но это невеликая потеря. Теперь я общаюсь с миром другими способами, и, добавлю, с куда большим успехом.

Я решил не показываться своим людям. Думаю, они бы всполошились. Возможно, позже, когда все уляжется. Между тем я попросил, чтобы еду мне оставляли под дверью. Написал Клементу записку. Когда-нибудь весь мир будет посылать друг другу записки. Наши карманы будут переполнены ими.

Только что Клемент принес рагу. Я чувствовал, как он приближался уверенными шагами. Слышал, как он думает под дверью. В конце концов, он принял решение и ушел, неслышной медвежьей поступью. К рагу я не притронулся.

1 марта

Когда я на цыпочках вышел из дома, рассвет только намечался. Моя первая прогулка за много дней. Я надел шерстяной берет.

Заживает ли она? Мне кажется, заживает, хотя рана все еще побаливает. Если она пока и не заживает, налицо перспектива заживания. Заживание не за горами.

Странно: заглянув в себя на границе Дебрей, не обнаружил почти ни следа страха. Может, чуточку тревоги, но не более. Ничего панического. Перелез через скрипящую ограду и погрузил ноги в листву. Двинулся вперед. Крадучись, совсем как лиса. Зима все еще стояла на своем; темнота по-прежнему таилась среди деревьев и кустов. Земля пружинила под моими башмаками — совсем как древний, отсыревший матрас. Но какое изобилие отовсюду исходит. Какая зеленая надежда вокруг.

Углубился в лес. Ни одна птица не пела. Достал из кармана пальто совок, встал на колени и погрузил его в землю. Она была как черный пудинг. Насыщенная влагой и червями. Копнул дюжину раз, потом достал платок. Осторожно отогнул четыре уголка и взял кусочек своей кости.

Положил его в холодную нору. Помню, какое-то время дал ему там просто полежать. Думаю, я мог сказать несколько слов. Обстоятельства к этому располагали. Засыпал почву обратно, поверх костяной монеты, и слегка примял землю.

Побродил вокруг, пощупал папоротник и ветки, затем посидел на камне. Нашел хворостинку, чтобы вычистить грязь из-под ногтей. Согрел комочек земли между большим и указательным пальцем.

— Ты жива? — спросил я.

Когда я вставал, мне показалось, что камень подо мной шелохнулся. Я посмотрел на него. Немного поднатужившись, мне удалось его откатить и заглянуть, как мне показалось, в некое подобие колодца. Спичек при себе у меня не было, но я смотрел туда достаточно долго, чтобы разобрать щербатые каменные ступени. Стало быть, никакой это не колодец, а нечто вроде шахты. И постепенно я сообразил: это то самое место, куда выходит старый тоннель монахов. Скромный лаз — предшественник моих собственных подземных аллей.

Будь у меня лампа, я мог бы спуститься на пару ступенек, но вместо этого решил зайти с другой стороны. Вернулся в свои комнаты незамеченным. Большую часть пути бежал трусцой.

2 марта

Оставил Клементу записку:

Просунул ее под дверью в коридор и через полчаса почувствовал, как сюда направляется Клемент. Услышал, как он осторожно развернул записку, и мысленно увидел его лицо — сперва озадаченное, потом все более хмурое. Через минуту под дверью появился грубый клочок бумаги, на котором было нацарапано карандашом:

— Нет, вовсе нет, — прошептал я через дверь.

Еще записка.

Поскольку на этот последний вопрос у меня не было подходящего ответа, я позволил вязкой, тугой тишине говорить за меня, и через минуту или две Клемент оставил меня в покое.

Мне еще предстоит ужиться со своими голосами. Я выяснил, что, когда я подхожу ближе двадцати ярдов к другому смертному, его мысли начинают вторгаться в мои. Вчера я слышал, как фермер в Дербишире жаловался на свой обед. «Это мясо слишком жесткое», — сказал он.

3 марта

Сегодня около десяти вечера свистнул в трубу, и по лестнице, пыхтя, взбежал Клемент. Отправил ему записку, в которой попросил зажженный фонарь, и, пять минут спустя, он доставил его под дверь, вместе с собственной запиской, в которой советовал одеться потеплее. Воспользовавшись лестницей за дверью рядом с камином, я отправился вниз, вниз, в темный низ.

Цепи лежали на земле около монашеского тоннеля, аккуратно смотанные. Я поднял лампу и устремился внутрь. Тоннель этот — очень длинный и узкий, очевидно, вырубленный прямо в земле. Пол его усеян холмиками заскорузлой грязи в тех местах, где обвалился потолок. Примерно посредине, там, где он немного ныряет, расположен огромный, около 15 футов в длину, участок цветущей плесени цвета заварного крема с карамелью. Через какое-то время я начал мерзнуть и уставать и, чтобы скоротать время, представил себя монахом, топающим по тем же самым тоннелям несколько веков назад, в сандалиях на босу ногу. Сочинил подобие мадригала. Лампа моя швыряла свой убогий свет в темноту, но та не обращала на него внимания. Я будто бы находился в собственном домике из света, со всех сторон окруженном мглой. Она медленно отступала передо мной и шла по пятам сзади.

Со временем мои ноги ступили на каменные плиты, и по изменившейся температуре и свойствам воздуха я узнал, что уже в Дебрях. Я подошел к подножию старых ступеней. Валун над входом был сдвинут, как я его оставил, и под землю проник ломтик лунного света. Я отодвинул камень плечом, и ночной воздух медленно потек внутрь. Затем, как дитя природы, я выполз из холодной земли и направился в бормочущий лес.

4 марта

В последнее время я почти ничего не ем и сплю дни напролет. Но каждое утро, перед болезненным рассветом, я спускаюсь в грот по своей собственной лестнице и, держа перед собой фонарь, через подполье пробираюсь в Дебри вместе с духами костлявых монахов. По тоннелю, пахнущему сырою землей.

В последнее время много думал об одежде и начал осознавать, что слишком долго был закован в запонки для воротников и манжет. С самого рождения я был связан поясами и пуговицами, слишком тесными сюртуками и чересчур накрахмаленными рубашками. Совершенно в них запутался. Злился и топал ногами. Так что теперь, в своих еженощных походах по монашескому тоннелю, я задерживаюсь у подножия каменных ступеней, чтоб перед выходом наружу снять все до последней нитки, меня стеснявшей. Насекомые — единственные очевидцы этого церемониального разоблачения. Земля не находит во мне ничего дурного.

В Дебрях минуты отчаяния отступают. Ужасный скрежет Прошлого и Будущего, которые трутся друг о друга, стихает, успокаивается. В самой почве есть что-то — что-то ревностное, оно заполняет каждый атом до последнего, придавая смелости даже коре деревьев. Оно дает насекомым их микроскопическую силу, птицам — отвагу, чтобы петь.

Но маленькие Люциферы тоже здесь, с их маленькими трезубцами и ядовитыми усмешками. Один сказал мне, что с удовольствием посмотрел бы на мою кровь. Но я заметил, что скромный венок из плюща держит их на расстоянии. Я в два счета соорудил себе такой и ношу его с гордостью.

Последний час перед рассветом — мое любимое время. Я хожу меж деревьев. Мои босые ноги внемлют, и тиканье часов Природы проникает в меня. Я слышу, как поднимаются штыки. Я слышу, как бутоны готовят канонаду.

Примерно в это время я начал получать записки. Их подсовывали под дверь по ночам, и, когда я вставал, они уже меня ждали.

Первую я получил во вторник.

Или что-то в этом роде. Что ж, я думал об этом довольно долго, но так ничего и не надумал.

О первой записке я никому не сказал. Я, в общем-то, надеялся, что она от одной из девушек. Запоздалая валентинка. Но на следующую ночь я получил еще одну, в которой говорилось что-то вроде:

И тут я понял, что это не кто иной, как Его Светлость.

Наверно, я поделился с кем-то из других ребят — скорее всего, в среду, — и он сказал, что этим самым утром получил свой первый клочок бумаги, подсунутый под дверь, как и мой. У него было что-то про сарсапарель. Кажется: «Сарсапарель — правда или миф?»

Выяснилось, что почти все мы их получали. Мэгги Тэйлор утверждает, что один раз открыла дверь и увидела, как он удирает во все лопатки.

Он, должно быть, пользовался тайными ходами, которые проложил к тоннелям. Уж я-то знаю, потому что один из них подходит вплотную к моей комнате и я иногда слышал, как он крадется. Своеобразное ощущение, надо заметить, когда лежишь глубокой ночью в своей постели и слышишь, как кто-то шныряет между стен.