Поединок крысы с мечтой

Великий сыщик Алишер Навои

Юрий Безелянский, Виктор Черняк. Терра детектива. М.: Русское товарищество («Детективленд»)

Август месяц традиционно богат историческими событиями. Не верите – убедитесь сами. 25 августа 1530 года родился царь Иван Грозный. 23 августа 1903 года закончился II съезд РСДРП. 4 августа 1962 года не стало Мерилин Монро. Ну и, наконец, еще одна важная веха – 3 августа 1991 года «Независимая газета» напечатала статью автора этих строк, посвященную современной детективной литературе.

Дабы избежать справедливых упреков в мании величия, вынужден скорбно признаться: подбор эпохальных событий – исключительно на совести создателей «Терры детектива», Безелянского и Черняка. Аннотация сообщает, что данная книга «рассчитана на интеллигентного читателя, у которого мало времени и отменный вкус»; в предисловии объявлено, что это «издание, не имеющее аналогов». На первый взгляд кажется, будто в последней фразе содержится некое преувеличение. В конце концов, вся четырехсотстраничная «Терра детектива» построена по принципу «Календаря знаменательных и памятных дат», который любят вести на своих страницах некоторые газеты. Однако в уже упомянутом предисловии нам сообщают о кардинальном отличии данного календаря от всех подобных: по мнению составителей, даты и факты здесь подобраны не абы как, но с глубоким смыслом, и потому книга являет собой своего рода «маленькую энциклопедию».

И вот тут возникает самая главная детективная загадка «Терры детектива»: критерий отбора фактов для «своего рода энциклопедии». Если поверить подзаголовку книги («Всемирные злодеяния, истории преступлений, преступников и жертв»), то сразу возникает множество вопросов. Понятно, почему в календарь попали даты Варфоломеевской ночи, убийства Михоэлса, конференции, проведенной Гейдрихом в Ванзее, или расстрела семьи Романовых. Совершенно непонятно присутствие в том же календаре дат подвигов панфиловцев и Матросова, неудачного покушения на Гитлера в 1944-м или образования государства Израиль. Да и, признаться, не хочется верить, будто собственная давняя статья в «НГ» была преступлением. Может, и не блестяще написано, но на всемирное злодеяние все-таки не тянет, мелковат проступок.

Рассмотрим версию № 2. Допустим, что определяющий критерий – причастность лиц (в той или иной степени) к развитию мирового детективного жанра. Данная версия, необычайно льстящая автору этих строк, объясняет присутствие в книге мини-статей, посвященных Конан Дойлу, Честертону, По, Сименону, Флемингу, Кристи, Гарднеру, Маклину и другим их коллегам. Но если принять эту гипотезу за основу, вопросы все равно остаются. С одной стороны, в ряду писавших зияют обширные лакуны. В календаре есть Чейз, но нет Хэммета, есть Вайнеры, но нет Адамова, есть Овалов, но нет и следа Шпанова. К тому же и к попавшим отношение у Безелянского—Черняка подчас довольно странное. В статье о Дюрренматте про его собственно детективные произведения говорится мимоходом; Диккенс почему-то остается без самого детективного его полотна «Тайна Эдвина Друда»; в заметке о Сартре не упомянут «Некрасов» и т. д. Вполне оправданно появление Айзека Азимова – знаменитый фантаст писал и «чистые» детективы (скажем, роман «Дуновение смерти»), но составители явно о том не знают и пишут общо: «Рассказы Азимова всегда по-детективному интересны и захватывающи».

Мотивировки вовлечения того или иного исторического персонажа в круг литературы детективного жанра вообще необычайно оригинальны. Альбер Камю? Извольте: «В его книгах есть немало рассуждений об убийствах». Джордж Оруэлл? «Жизнь Оруэлла была полной драматизма и напряжения, будто судьбу ему предначертало перо опытного автора детективов». Гофман? «Идеи Гофмана вольно или невольно заимствованы авторами современных триллеров». Чехов? Отношения с Ликой Мизиновой есть «любовный детектив». Уильям Берроуз? «Жизнь его напоминает непридуманный детектив». Маркес? «В знаменитых романах “Сто лет одиночества” и “Осень патриарха” читатели могут найти все, что обычно привлекает их в детективе: покушения и убийства, похищения и взрывы...» Анатоль Франс? «Автор многих... романов. Во многих острота интриги почти детективная». Байрон? «Недолгая жизнь Байрона – детективный любовный роман». Набоков? «Жизнь Набокова есть страшный и поучительный политический детектив...» Яшвили? Расправа с ним – «нескончаемый кровавый сталинский детектив». Босх? «Своего рода живописный предтеча детективного жанра». Шукшин? «“Калина красная” – „этакий народный детектив“. Свифт? „Путешествия Гулливера“ читаются „как увлекательный причудливый детектив“. Сара Бернар? „Сыграла много ролей в пьесах с драматическим криминальным сюжетом (“Отелло”, “Орленок”, “Дама с камелиями”)“. Чтобы оправдать появление заметки о каком-нибудь из авторов, создатели книги делают нешуточные литературоведческие открытия, копают очень глубоко. Чем знаменит, допустим, Булгаков? „Фантасмагории Михаила Булгакова обладают пленительным свойством детектива – притягивать, “привязывать” читателя“. Что такое „Приключения бравого солдата Швейка“? „Блистательный юмористический детектив“. А „Повелитель мух“ Голдинга? „Произведение причудливое, философское и бесспорно детективное“. А „Двенадцать стульев“ Ильфа и Петрова? Однозначно – „сатирический детектив“.

По мере чтения календаря начинает возникать странное подозрение, что Безелянский с Черняком сначала находили какую-нибудь памятную дату, а лишь потом соображали, как бы ее приспособить к делу. Скорее всего, с этим и связаны некоторые блистательные находки составителей. Вот что сказано об Эренбурге: «Он не писал детективов, но разве его романы... не полны преступлений и загадочных историй?» Нечто подобное сказано и о Бунюэле: «не ставил чистые детективы, но все его фильмы держат зрителя в нешуточном напряжении». И о Гюго: «Гюго не писал детективов, хотя детективные ходы присутствуют в его романах». И о Чаплине: «Великий комик не играл в детективных фильмах, но...» (вообще-то играл, в «Мсье Верду», но авторы про то не знают). И, разумеется, о Навои. «Нет, он не писал детективов, но его мысли – ключ ко многим тайнам».

Число людей, явно по недоразумению не писавших детективов, но тем не менее великодушно включенных в общий список, оказалось велико. Сталин, Калигула, Малюта (названный почему-то Скуратовым-Беленьким), Столыпин, Цвигун, Грибоедов, Колчак, Мария Стюарт, Мольер, Т. Уильямс, Дантон, Бруно, Галилей, император Хирохито и др., и др. Помимо потенциальной любви к детективу, этих людей объединяет разве что одно: они все умерли. Поскольку смерть есть неотъемлемый атрибут детективного жанра, то, пожалуй, этот критерий подходит. «Ну и что же, – подумал Достоевский, царство ему небесное, – я ведь тоже когда-нибудь умру...» Кстати, и Достоевский, разумеется, попал в «своего рода энциклопедию» – как автор детективного романа «Бесы».

Чтобы дать читателю окончательное представление о стиле энциклопедических статей, приведем пару цитат. Вот как пишется об Агате Кристи: «Смерть не щадит никого! Но если есть загробная жизнь и рай в награду за радость, подаренную миллионам, то именно в раю достойных из нас ожидает Агата Кристи с новыми необыкновенными повествованиями». А вот – о Конан Дойле: «Говорят, что врачом и беллетристом сэр оказался незначительным... Боже правый! Кто и о ком говорит? Конан Дойл – явление природы, как горы и море, пропасти или пики...» И вот такой пассаж завершает заметку об отставке Никсона после Уотергейта: «А в это время потрясенная злоупотреблениями Леонида Брежнева и его соратниками (? – Р. А.) по Кремлю советская общественность втихомолку шушукалась на кухнях...»

Право же, такую фразу не смог бы сочинить незначительный беллетрист, а только такие явления природы, как горы, море, Черняк, Безелянский. Тем более что обоим в календаре посвящено по статье; о Викторе Черняке, в частности, сказано: «Обаяние произведений Виктора Черняка в их всечеловечности и неприятии зла и насилия».

Вышеприведенная автохарактеристика окончательно убеждает недоверчивого читателя, что «Терра детектива», видимо, действительно не имеет аналогов и в этом смысле уникальна. Как уникален метод Навои ибн Ломброзо с Бейкер-стрит.

1994

Игры в Рэмбо по-русски

Вячеслав Барковский, Андрей Измайлов. Русский транзит. СПб.: ТОО Позисофт

Уважаю рассказ Ильфа и Петрова «Как создавался Робинзон» – о попытках придумать советского Крузо: логика жизни заставляла выбрасывать на остров не только жертву кораблекрушения, но и стол для заседаний, колокольчик, сейф для членских взносов, а в конце концов превращать остров в полуостров.

Рассказ актуален. Продолжаются попытки создать отечественные разновидности популярных на Западе литературных жанров. Провал по-прежнему запрограммирован. Не исключение и опус Барковского—Измайлова – отнюдь не худшее произведение такого рода, а может, и лучшее.

Анализируя книги, подобные «Русскому транзиту», понимаешь одну из причин обаяния западных триллеров (наши авторы тоже назвали книгу триллером). Секрет в экзотике. В том, что мы считаем экзотикой. Увы, мы не разбираемся в прерогативах частных сыщиков, в правилах выдачи оружия, не знаем специфики уголовного законодательства (скажем, закона, эквивалентного нашему, «о необходимой обороне»). Не знаем точно, как делятся обязанности полиции штата и федеральных служб, чем конкретно занимаются шерифы (кроме того, что ловко выхватывают из кобуры кольт). И по причине слабой осведомленности принимаем условности жанра за чистую монету. Спокойно реагируем на то, что Шелл Скотт (персонаж Ричарда Пратера) или Денни Бойд (герой Картера Брауна) в погоне за справедливостью могут нарушить букву закона; считаем само собой разумеющимся, когда экранные персонажи Брюса Уиллиса или Стивена Сигала, преследуя гангстера, покушаются на чужую собственность.

В России такие штучки не проходят. Стоит супермену совершить хоть одну десятую того, что позволено герою Шварценеггера, мы сразу чувствуем фальшь. Дело не в том, что перевелись на Руси Шварценеггеры. Просто Афган – не Вьетнам, «макар» – не кольт, постовой – не коп с шокером и наручниками, одиночка Александр Бояров – не Рэмбо. Будь он хоть трижды снайпером и обладателем поясов всех расцветок.

В «Русском транзите» и «Печени по-русски» (в книгу включены две повести) использованы темы, многократно опробованные зарубежным детективом. Речь идет о транзитных перевозках крупных партий героина и о преступном пополнении банка органов частями тела совграждан. В выборе тем нет ничего фантастического. Наш преступный мир небрезглив: героин так героин, торговля дорогостоящими печенью, почками и т. п. тоже сойдет. В это веришь. Веришь в коррупцию (рука об руку с уголовными паханами в книге действуют аккуратные деятели МВД и КГБ – за очень отдельные деньги, разумеется). Веришь, когда одним из главных мафиози оказывается директор ресторана. Веришь, когда выясняется, что в торговле внутренностями участвуют представители доблестной армии (жить-то ведь надо... и не на одно же генеральское жалованье). В супермена Боярова не веришь категорически. Не бывает таких суперменов.

Авторы специально не делают своего героя представителем властей – так ему больше свободы. Но чтобы Рэмбо вырос из ресторанного вышибалы? Чтобы ему после всех трупов, сожженных автомобилей и складов, угнанных пожарных и милицейских фургонов не обломилось даже 15 суток, даже объяснительную не заставили толковую (страниц эдак на сто) писать? Чтобы он не потратил оставшуюся жизнь на доказательства, что ничуть-де не превысил необходимой обороны, что он вообще не верблюд? Не верим! Наш Рэмбо и шагу бы не сделал, чтоб не увязнуть в повестках, штрафах и прочих неприятностях, подстерегающих одинокого героя. Это ведь только к боссам преступного мира прокуратура предупредительна (предпочитая искать крестных отцов где безопаснее – в правительстве, например). Это только «политическую оппозицию» (что с камнями и дубинками добивается свободы слова, союзов, собраний) охраняет депутатский, и еще бог знает какой панцирь. А рядовой Рэмбо чрезвычайно уязвим. Он не представитель, не депутат. «А не пошел бы ты подальше, ка-азел!» – скажут ему ласково. И это в лучшем случае.

Парадоксальная вещь: одинокий борец за справедливость более или менее свой в мире, где развита индустрия справедливости. Супермен-одиночка приходит на помощь только потому, что в данном конкретном месте произошел разрыв сети закона и он вынужден латать дыру в ударном порядке. В обществе, где беспредела гораздо больше, закон, как сыр, весь в дырочках, а помощь супермена была бы более результативна, такого героя не существует. Здешний Рэмбо вынужден был бы вершить свои подвиги в обстановке величайшего дискомфорта.

А добрые дела осуществлять чрезвычайно неприятно, если тебя то и дело толкают под руку.

1993

Идентификация фраера

Андрей Измайлов. Время ненавидеть. СПб.: АОЗТ «Текс» («Супербоевик»)

Папаша Мюллер недаром учил: сыщик должен изъясняться коротко и просто, лучше всего – одними подлежащими и сказуемыми. Хочешь написать крутейший боевик с деловыми ментами, авторитетными рэкетирами, смертоубийствами и карате в зале суда? Выучи покрепче слова типа сука, водила, махаловка, наворот, стопануть и т. п. Забудь покрепче слова наподобие эклектики, стилизации, фригидности, сомнамбулы, нимфомании, олигофрении, сублимации, дежавю и т. п.

Андрей Измайлов явился в самое логово бандитского триллера, пренебрегши этими заповедями. Слова из первого списка он употребляет неуверенно, в небольших дозах и часто невпопад. Зато лексику второй группы утилизует с энтузиазмом приват-доцента, счастливо пережившего борьбу с космополитизмом.

Автор боевика «Время ненавидеть» погорел и выпал в осадок после первого же внутреннего монолога, скроенного из несобственно-прямой речи. Будь это лишь случайный дефект композиции, читателя еще можно было бы взять на понт, замотивировав такую туфту спецификой преамбулы. Однако, скомпоновав всю повесть из подобных внутренних монологов, Андрей Измайлов фраернулся капитально. И поделом. Ибо если у мента дежавю, это явно не мент, а толстенький, седенький университетский профессор, прикинутый в серый ментовский клифт. И если свирепый качок – сомнамбулический субъект сублимации (или вроде того), он вовсе не качок из тюряги, а переодетый младший научный сотрудник с филологическим образованием, нарушавший закон только три раза в жизни: первый раз – когда неправильно перешел улицу, второй – когда утащил с колхозного поля ведро картошки, и третий – когда выкрутил в учрежденческом коридоре лампочку для личных нужд.

Молодого петербуржского писателя сгубили переизбыток интеллигентского снобизма, нежелание даже на сто страниц похерить свой богато организованный внутренний мир, чуть более ловко внедрить авторское «я» в традиционную структуру криминальной повести. Вопреки системе Станиславского, Измайлов желает быть на всех свадьбах женихом, а потому во всех ролях играет самого себя (с небольшими половозрастными модификациями). Притвориться на потребу публике-дуре автору, должно быть, кажется ниже достоинства: чего ради он должен забывать, что в совершенстве владеет цитатами из Диккенса и Мартина Лютера Кинга, Лермонтова и Хармса (или там псевдо-Хармса: «Лев Толстой очень любил детей...» и тому подобное, – неважно)? Пусть лучше читатель притворяется, будто не разглядел под милицейской фуражкой лоб выпускника классической гимназии, а под рэкетирской кожанкой – горячее сердце прилежного знатока политических дискуссий в периодической печати. Но безжалостный читатель не желает притворяться. Скорее, он заметит в повести явные следы того, что плевок в жанровый канон по закону всемирного тяготения возвращается обратно. В прежние времена создателей милицейских романов заставляли стимулировать умственные способности положительных (и, для равновесия, отрицательных) героев – чтобы в финале инспектор милиции, заковывая в наручники очередного гада, мог небрежно перекинуться с ним фразами о постимпрессионизме или Бриттене (или о Сэлинджере, как Сержант Милиции из одноименного романа И. Лазутина). Андрей Измайлов переместил своих героев в область подобного фарса добровольно, без давления извне.

Любого другого автора еще каким-то образом смогла бы спасти фабула, придуманная неглупо. Даже очень умно – на стыке «Просто Марии» и «Американского ниндзя». Девушка-каратистка мстит гангстерам за любимую сестру; обе девушки, естественно, сироты и не догадываются, кто их приемный отец (про отца родного и речи нет). Сам по себе полученный гибрид Вероники Кастро и Синтии Ротрок выглядит забавным, но еще не карикатурным: в карикатуру эту несчастную кентаврессу превращает тяжелая черепная коробка автора-интеллектуала. По этой причине практически все сцены драк в повести выглядят неестественно. Грамотные, компетентные мозги эрудита и резонера так явно перевешивают хилые кентаврьи конечности, что уже не до приемов карате. Даже просто ходить и ненавидеть – и то западло.

1994

Бабкин-2

Борис Бабкин. Завещание на жизнь и на смерть. Воронеж: Центрально-Черноземное издательство.

Новый Бабкин явился! Не успела померкнуть провинциальная звезда саратовца Эдуарда Бабкина, заполнявшего пространство от Волги до Урала железнодорожными детективными повестями о приключениях капитана (а потом майора и подполковника) Волошина, как в Центральном Черноземье самозародился преемник-однофамилец вместе с приключенческим романом на четыре с половиной сотни страниц. На первый взгляд могло показаться, будто указанная преемственность начинается и заканчивается только лишь на уровне фамильного сходства. Эдуард Бабкин, чьи детективы появились уже в середине 80-х, тем не менее открыто демонстрировал приверженность Большому Стилю: в центре любого его повествования неизбежно находился благородный офицер милиции, все обыски проводились с санкции прокурора и с приглашением понятых, а эротических сцен не было вовсе (герой был до отвращения счастлив в законном браке со своей супругой Надеждой и исполнял супружеские обязанности строго за кадром). Кроме того, сами преступления, которые по ходу поезда раскрывал железнодорожный сыщик Волошин, вполне вписывались в рамки официального канона прежних времен: банальные кражи государственной собственности и личного имущества граждан, заурядные корыстные убийства без отягчающих обстоятельств и – как венец криминальной фантазии Бабкина-1 в духе новейших времен – фальсификация винно-водочных изделий путем разлития в бутылки с казенными наклейками сильно разбавленного спирта-ректификата (последнее описывалось в повести «Ошибка капитана Волошина»).

Бабкин-2, кажется, начисто порвал со вчерашним каноном. Все милиционеры в романе – во главе с полковником Роговым – исправно подкуплены мафией. Преступный промысел персонажей включает в свой ассортимент «торговые операции, рэкет, валютную проституцию, убийства по найму» и т. п. Главный положительный герой Вихрев по кличке Волк только что вернулся из мест заключения. Главная положительная героиня – дочь крупного воровского авторитета Седого, завещавшего ей полцентнера золота и алмазов. Насильственные смерти имеют место почти на каждой странице – благо мафиозных боевиков, готовых сложить свои маленькие бритые головы ради сюжета, несчетное количество (так что читатель в конце концов элементарно запутывается в этих Хунхузах, Квадратах, Бенах, Жоржах, Рэмбо, Киргизах, Мясниках, Дормидонтах, Тихих, Дедах, Хлыстах, Боксерах, Крюках, Филинах и прочих покойниках; правда, тот же читатель иногда просто не успевает толком познакомиться с персонажем, как тот через страницу напарывается на нож или на пулю). Наконец, автор отнюдь не пренебрегает эпизодами с участием «упругих, горячих, жадных до ласк тел», чьи губы «сливались в жарком долгожданном поцелуе», «то ускоряя, то замедляя темп близости». Сюжет романа при этом выходит далеко за пределы классической милицейской схемы минувших лет: орлов-сыщиков нет вовсе, зато несколько группировок охотятся за золотым-алмазным наследством Седого, и авторские симпатии безоговорочно отдаются законной дочери старого душегубца.

Впрочем, подобные знаки различия между произведениями двух Бабкиных выглядят существенными лишь при поверхностном прочтении. На самом деле никакого реального антагонизма между адептом Большого Стиля и представителем «новой волны» постсоветского детектива не существует. Напротив, глубокое стилистическое родство двух Бабкиных несомненно. О тяготении Бабкина-2 к «искусству прекрасной эпохи» свидетельствует множество деталей, включая подбор имен персонажей. Любой читатель в тандемах типа Виктор—Жорж или Настя—Нелли легко опознает положительных и отрицательных героев. Сцена, в которой зверообразные «бичи» под благотворным влиянием девушки Насти твердо решают «завязать» пить, восходит к временам кинофильма «Неподдающиеся», причем целомудрие вышеуказанной Насти явно берет начало в молодежной поэзии С. Щипачева (эротические сцены, как нетрудно догадаться, отданы бандерше Нелли и подобным ей уголовно-процессуальным персонажам). Вихрев-Волк, если разобраться, – всё тот же капитан Волошин эпохи Беспредела; просто прежде добродетельность персонажу гарантировал милицейский мундир, а теперь нередко приходится искать идеал благородства где-то на стороне, включая и зону («Постоянно нарушая государственные и общечеловеческие законы, они (урки. – Р. А.) тем не менее свято блюдут свои, воровские». «Конечно, он отпетый бандит, но мужик со своими правилами, устоями и неписаным кодексом чести»). Урка и милиционер могут поменяться местами, но идеал, на который «правильные» герои равняются, остается по-прежнему высоким. Именно поэтому даже отрицательных персонажей романа – тех, кто ближе к финалу еще в живых, – неизбежно настигает процесс осознанья, так сказать, и просветленья. Недаром ведь на последних страницах произведения милиционер-ренегат Рогов кончает жизнь самоубийством, написав покаянное письмо дочке-проститутке (из-за отца она и пошла по кривой дорожке) и сдав свою долю краденых алмазов в казну.

Факт появления на детективном российском горизонте Бабкина-2 выглядит символическим и говорит о том, что «новая волна» всего лишь формально отличается от «старой школы». Несмотря на смену атрибутики, постсоветский детектив чаще всего является даже не однофамильцем, а близким родственником детектива советской поры. Теперь можно ожидать появления на книжном рынке только чуть модернизированных Шейнина-2, Шпанова-2, Мугуева-2, Адамова-2 и других. От массового пришествия Вторых Номеров нас пока спасает лишь скаредность современных издателей: пиратские переиздания Адамова-1 или Бабкина-1 обходятся не в пример дешевле.

1994

Золотое яйцо Кащея

Валерий Маслов. Мафия бессмертна: Роман-детектив. Тула, издательство не указано

Заглавие романа Валерия Маслова произнес с экрана персонаж фильма Эльдара Рязанова про приключения итальянцев в России. Эти слова говорились вышеуказанным преступным персонажем в тот момент, когда его самого успешно (и за дело) топили в реке Фонтанке вместе с телефонной будкой. Любопытно, что – несмотря на свое полное утопление – этот герой через какое-то время снова появлялся в кадре и продолжал творить безобразия. Режиссерская метафора с воскрешением конкретного мафиози на редкость поверхностна и даже прямо противоречит глубинному смыслу фразы о мафиозном бессмертии.

Как известно, любое живое существо смертно. Биологическое бессмертие вида возможно благодаря исправной смене поколений и своевременной физической смерти отдельно взятой особи. Упомянутое бессмертие мафии реально лишь в том случае, когда каждый представитель homo mafiosus, сделав свое дело, исчезнет с лица земли и освободит свое место следующему. Более того, высокая витальность мафии достигается за счет ускорения жизненного цикла любой конкретной особи и несравненно более частой (по сравнению с другими биологическими видами) смены поколений. Американский кинематограф – и прежде всего гранд-мэтр Фрэнсис Форд Коппола со своей лентой о семействе Корлеоне – сделал данный биологический факт достоянием широкой гласности. В результате естественного отбора (посредством сначала «кольта», потом «томпсона» и, наконец, «узи») скорость перемещения по иерархической лестнице семейства оказывалась стабильно высокой. Самый младший отпрыск какой-нибудь боковой ветви, проявив определенные способности, дослуживался до дона, и кресло крестного отца никогда не пребывало вакантным.

Судя по столичной уголовной хронике, российский подвид homo mafiosus существует в природе в соответствии с теми же законами. Беда, однако, в том, что писателю Валерию Маслову так и не удалось выбиться в полноправные живописатели (разоблачители) русских Корлеоне. Не обнаружилось в его романе необходимого соответствия между заглавием и сюжетом. Читатель имеет право сомневаться в обещанном бессмертии хотя бы потому, что в шестисотстраничном произведении двое рядовых сотрудников мафии расстаются со своими жизнями на странице 430-й, а третий, рангом повыше, – аж на странице 584-й! При этом автор отнюдь не намекает на какой-либо застой в жизни отечественной мафии или вырождение подвида. Причиной авторской неспешности стал всего-навсего один из родовых пороков жанра отечественного детектива.

Специалисты уже отмечали, что российский детектив в массе своей вырос из жанра производственного романа. Главный герой Маслова московский следователь Андрей Усков проходит славный путь от председателя сельсовета до столичного сыщика. И если в первой части книги ему приходится бороться с директором металлопрокатного завода Геннадием Геннадьевичем как со злостным погубителем природной среды (вырубка деревьев под коттедж, сброс сточных вод в реку и т. п.), то в третьей, заключительной части романа тот же директор предстает перед читателем в одной компании с теми, кто «примкнул к лагерю организованной преступности, вышел на связь с иностранной фирмой». Сам Усков вполне отвечает всем мыслимым канонам «производственной прозы». Занимая должность председателя сельсовета, герой может явиться на любое собрание и на вопрос: «Вы где находитесь, товарищ Усков?» смело ответить: «Я, как и все мы, нахожусь сейчас на очень ответственном этапе перестройки нашего общества. И не могу быть в стороне, когда всякие бурбоны и хапуги разворовывают народное добро». Соответственно все попытки экс-наложницы крупного мафиози заполучить к себе Андрея заканчиваются провалом, ибо Андрея «любила молодая, не испорченная современными нравами Глаша». Правда, дела общественные наш герой по традиции ставит много выше личных: «Не жаль было единственной куртки, разорванной, когда он перелезал через сетку... А вот радость от сознания выполненного долга не проходила».

Ограниченность возможностей жанра обусловлена, таким образом, его генезисом. В мире, где сыщик произрастает из председателей сельсовета, мафия обязана состоять из подлеца-директора и хапуги-предгорисполкома. Само собой, заурядные расхитители постсоциалистической собственности не вытягивают даже на самых мелких «крестных отцов». Автор, возможно, и сам сознает, что всего три покойника и пара раненых – недопустимо мало для полноценного романа о мафии. Однако законы жанра требуют маниакально-бережного отношения к кадрам, которые решают все и которых по привычке жаль растрачивать даже на пользу сюжета.

Приведенные выше цитаты и упомянутые элементы фабулы дают основание полагать, что у «милицейско-производственной» прозы вообще и у романа Валерия Маслова в особенности существует еще один источник, возникший в незапамятные времена. Был в истории литературы некий персонаж, который явно претендовал на роль крестного отца всего Тридевятого Царства. Но данный персонаж не удосужился оставить потомство и обзавестись семейством. А потому его личные претензии называться бессмертным стоит отмести как неосновательные.

1994

И еще неоднократно выйдет зайчик погулять

Виктор Пронин. Падай, ты убит! М.: Сигма-пресс

Есть авторы, которые пишут детективы и немного этого стыдятся. Они неуклонно делают вид, будто для них развлекательный жанр – не самоцель, а так, удобный повод, чтобы сказать нечто очень важное о времени и о себе. На Западе такую авторскую застенчивость читатель бы просто не понял. Но у нас подобные ужимки и прыжки вызывают снисходительное, чуть насмешливое сочувствие: мы догадываемся, что все это – реликт эпохи редакторов-динозавров, когда за любого сверхпланового покойника, произведенного на свет без достаточных идеологических оснований, создателю милицейской прозы могло крепко достаться на орехи. Мы прощаем писателю невинный декорум. Конечно, затянувшиеся паузы между трупами и длинные проходы под внутренние монологи любителей триллера несколько раздражают, но мы готовы смириться с этим. В конце концов каша из топора Родиона Романовича Раскольникова не больно навариста, но съедобна. Пусть себе их урластые воры в законе пришивают матерчатую петельку к подкладке пальто. Пусть задумчивые пал палычи, наступая на преступную кодлу, позволяют себе лирические отступления. Этому есть оправдание, и мы согласны потерпеть.

Напротив, нет и не может быть никаких оправданий автору, декорирующему вялую неповоротливую прозу под детектив. Это уже подловатая коммерция, попытка одурачить читателя, выдать карася за порося.

Роман В. Пронина «Падай, ты убит!» принадлежит к произведениям второй категории.

Не знаю, в каком звании состоит автор. Но будь он хоть трижды майор, это обстоятельство нисколько не смягчает его вины. Пожалуй, даже усугубляет. Автор виновен в явном нарушении корпоративной этики и в обмане надежд доверчивого читателя, честно выложившего солидную сумму за книгу серии «Криминальный экспресс».

В книге, на обложке и форзацах которой изображены двустволка, капли крови и стреляные гильзы, ружье впервые появляется аж на 176-й странице. Выстрелы звучат соответственно на страницах 371—373. Оба выстрела холостые, и это как-то особенно противно.

Сюжет можно свести к нескольким фразам. Главного героя из-за анонимного навета выгоняют с работы. Он переезжает в другой город. Через несколько лет у него в Одинцове собираются друзья из прежней жизни. Методом перекрестного допроса среди них отыскивается тот самый анонимщик. Звучит холостая пальба. Усталые, но довольные герои разъезжаются по домам.

Справедливости ради заметим: сам процесс поиска анонимщика занимает страниц десять из четырехсот. Остальное – невнятное марево, обморочно долгое знакомство с героями и отчаянно смелые рассуждения последних о том и о сем («Какая разница, в чьих руках полощется красное знамя, если металл плохой, люди спились, начальство погрязло в дележе взяток и орденов» и т. п.). При большом напряжении фантазии можно было бы заподозрить писателя в попытке создать нечто отдаленно напоминающее ремейк «Опасного поворота» Джона Пристли. Однако в произведении Пристли мускулистая плоть сюжета не дает читателям возможности отвлечься ни на секунду – иначе будет утеряна логическая нить. Девять десятых романа Пронина можно читать в любом порядке и с любого места – хуже (лучше) не будет. Если учесть, что личная жизнь персонажей пребывает в латентном состоянии, автору романа ничего не остается, как сделать их политическими резонерами. В воздухе витают образы КПСС, КГБ, идеологических инстанций, благодаря которым, очевидно, персонажи и превращаются в снулых рыбок. Именно эти фантомы (а никак не бедный глупый анонимщик) конденсируются в некоего обобщенного профессора Серебрякова, сгубившего столь же обобщенных дядю Ваню и тетю Груню. Как и положено, «Бац!» не достигает цели. Виктор Пронин где-то слышал, что ружье, повешенное на стену в первом акте, должно-таки выстрелить. Но хорошее, настоящее убийство уже никак не вписывалось в длинную, нудную и безразмерно склочную историю про анонимки, борьбу за правду и тяжкие годы застоя. Поэтому романист предпочел последовать примеру неизвестного автора стихотворения про зайчика, дезавуировав результаты стрельб по принципу «Привезли его домой, оказался он живой».

В этом смысле «Опасный поворот» и в особенности «Дядя Ваня» с «Чайкой» куда больше отвечают канонам детективного жанра, преданного Виктором Прониным. И Пристли, и Чехов, по крайней мере, доверяли своим героям заряженное оружие.

1994

Прыгай, старик, прыгай

Николай Александров. Через пропасть в два прыжка. М.: Дрофа—Лирус («Российский боевик»)

Чем занимаются врачи-гинекологи в свободное от службы время? Самые робкие из них подрабатывают на стороне по основной специальности. Те, что посмелее, сочиняют литературно-критические статьи для независимых газет. Ну а Юрий Николаевич Кирилов, герой заглавного романа Н. Александрова, обожает в свой законный выходной сесть эдак в самолет, приземлиться на окраине нашей все еще необъятной Родины и разоблачить пяток-десяток провинциальных коррупционеров. В данном конкретном случае отважный гинеколог спасает от кровожадных лап Обкома и всей Административно-командной системы прогрессивного журналиста еженедельника «Пламя» Орловского, который, в свою очередь, «не стеснялся смелых и резких суждений, невзирая на лица, резал правду-матку». Подобное хирургическое вмешательство дает журналистско-гинекологическому тандему неплохой шанс на победу: напарникам удается избежать провокаций со стороны власть предержащих и даже вывезти из провинциального Аршальска компрометирующую «информацию о всяких там презентах, пикниках, выпивках, шашлыках и девочках». Впрочем, и столичная милиция по звонку «сверху» старается замять скандал, и лишь в финале первой части честный кагэбэшный чин Киселев, являющийся героям, как бог из табакерки, растолковывает политический смысл проблемы: «Много в МВД пришло новых людей... Но, к сожалению, их деятельность встречает яростное сопротивление пережившего все времена, воспитанного долгим „“безвременьем” руководящего звена“.

Сам по себе роман «Через пропасть в два прыжка» особого интереса не представляет. Начинается он, как «Журналист для Брежнева» Тополя и Незнанского (только без Брежнева), заканчивается, как «Лекарство против страха» братьев Вайнеров (только, естественно, без страха, с одними лекарствами). Середину же занимает вялое действие, разбавленное откровениями типа: «Сражаются не конкретные люди... Схлестнулись две системы. Одни пытаются рассказать миру о людях из царства теней и закулисной экономики, другие препятствуют этому...» Ввиду того, что в произведении сражаются одни системы, автор не затрудняет себя излишней индивидуализацией конкретных персонажей: гинеколога от журналиста отличает разве что экзотическая (в масштабах детектива) специальность первого, а честного милицейского подполковника Вашко можно распознать только благодаря имени Иосиф, почему-то редко встречающемуся в среде книжных сыщиков. Тем не менее роман Николая Александрова в известном смысле показателен: он любопытен для критика как раз в качестве символа того кризиса, в котором ныне находится отечественная детективная литература.

На фоне прилавочного изобилия именно отечественной и именно детективной продукции мысль о кризисе жанра может показаться, мягко говоря, небесспорной. Однако факт существования множества приключенческих российских серий, блеск добротных переплетов 7Бц, золото конгревного тиснения и чудеса маркетинга не затушевывают, но лишь усугубляют кризис. Очевидно, что массовое падение читательского интереса к переводным криминальным романам объясняется тем, что в 1991—1993 годы большинство издательств выбросили на рынок еще недопереведенные произведения первого ряда, а затем в ход вынужденно пошли второ– и третьесортные боевики, в которых – по выражению Дели Метелкиной – сквозь Чтиво уже не просвечивала никакая Литература. Отечественные детективы вынуждены были заполнять образовавшиеся лакуны, будучи просто физически не в состоянии соответствовать этой высокой миссии. Ибо если западный детектив так или иначе подпирали многолетняя традиция, великие тени По, Конан Дойла, Кристи, Сименона, то российский детектив имел в тылу лишь милицейский роман, скомпрометированный как жанр и превратившийся в карикатуру на себя. Наш собственный криминальный роман, поспешно формируемый на гребне 80-х и 90-х, практически не имел своего «первого эшелона». Рыночная ситуация, когда ностальгирующий читатель стал сгребать с прилавков тома с родными фамилиями, безусловно не пошла на пользу жанру. Настоящий полноценный российский боевик еще не успел толком сложиться, отстояться, превратиться в нечто удобоваримое – а его уже подали к столу. Между тем виноград оказался не просто зелен: плоды элементарно не завязались, и никакое чувство голода не сможет совершенно отвлечь от этого немаловажного обстоятельства. Для некоторых из авторов, сегодня рекрутированных Рынком, детектив вообще не является «родным» жанром – и тогда возникает калька с иностранного, где Рэмбо наскоро переименован в Шурика. Для большинства же, чьи повести и романы тиражируются в новых сериях (Н. Александров из их числа), «милицейский» стандарт так и остался непреодоленным: гинекологи, занимающиеся частным сыском, – это все те же былые оперативники, только торопливо переодетые в штатское. В самое ближайшее время читателю надоедят эти незамысловатые уловки. Всем станет заметно, что ужимки и прыжки «нового» отечественного детектива есть на самом деле конвульсии умирающего жанра. Тогда читатель испуганно отшатнется от былого любимца и позволит жанру, легкомысленно прыгнувшему через пропасть, не допрыгнуть до противоположного края.

1995

Мистер Холмофф за табльдотом

Сергей Сидорский. Осознание ненависти. М.: Эксмо (серия «Русский бестселлер»)

Бестселлер – не жанр, но лишь свойство уже вышедшей книги, определяемое опытным путем. Преодолена некая количественная планка (допустим, полмиллиона экземпляров в обложке) – стало быть, бестселлер. Если же допечаток не потребовалось, да и книги из стартового тридцатитысячника уныло таращат золоченые буковки-глазки со всех уличных прилавков – то извините. Фокус не удался. С этой точки зрения, выпуск в серии «Русский бестселлер» неапробированных книг неизвестных авторов-соотечественников есть род элементарного шаманства. Как если бы родители, кровно заинтересованные в счастливом будущем отпрысков, пришивали бы к распашонкам только что рожденных чад аккуратные бирочки с надписями типа «Лауреат Нобелевской премии», «Великий полководец» или, на худой конец, «Гениальный писатель».

Впрочем, оставим эту маленькую хитрость на совести издательства «Эксмо». Поговорим о самом потенциальном бестселлере Сергея Сидорского.

Действие романа разворачивается в уединенном пансионате недалеко от моря. Какое именно море автор имел в виду – Черное, Балтийское или, скажем, море Лаптевых – до конца произведения прояснить так и не удается, поскольку зловещие события в пансионате сводят на нет нормальные желания купаться и загорать (или, предположим, заниматься подледным ловом близ заснеженных торосов). Главный герой романа, частный сыщик Александр Холмов, прибывает в пансионат с целью развеяться, отдохнуть от ратных дел и культурно провести отпуск с невестой Женей. Однако проницательный читатель уже с первых страниц догадывается, что культурный отдых Холмову не светит. Во-первых, достоверно известно, что на третьем, нежилом, этаже пансионата водится злобное привидение старой графини. Во-вторых, в самом начале романа сверкает молния, гремит гром, и у невесты Жени нехорошие предчувствия. В-третьих, фамилии хозяев и обитателей пансионата (почти всех!) выглядят весьма подозрительно и более всего напоминают наспех придуманные псевдонимы провинциальных актеров прошлого века: Марта Дворская, доктор Энский, Элла Иннокентьевна Блиссова, супруги Кличевы и т. п. Очевидно, первой жертвой должен стать постоялец с фамилией, вызывающей мало подозрений, – Можаев. Это и происходит на первых страницах книги. Как и следовало ожидать, убийство заставляет сыщика Холмова насторожиться. А уж после второго злодеяния он почти убежден: убийца находится в доме. И хотя Шурик Холмов – не Шерлок Холмс, а пришедший ему на подмогу здешний милиционер Шердаков – не Эркюль Пуаро, оба героя совместными усилиями к трехсотой странице вычисляют злодея.

Автор книги, справедливо полагая, что главное в любом детективе – тайна, берет на вооружение один-единственный эпитет и не выпускает это оружие из рук до самого конца романа. «В облике незнакомца, в его взгляде было что-то таинственное». «Странный дом имел притягательно-таинственный, но несколько мрачноватый вид». «Пройти мимо этой таинственной, манящей к себе двери она уже не смогла». «Хозяйка пристально посмотрела на него. – А вы таинственны, полковник!» «Мне нравится ваш дом. В нем что-то таинственное, завораживающее». И так далее. В произведении также имеют место «ореол таинственности», «таинственные шаги», «таинственный шепот» и даже «таинственный аромат» (из кухни, где готовится обед). Чтобы раскрыть тайну, требуются не только все мастерство частного сыщика, но и необходимые милицейские атрибуты капитана Шердакова: пистолет, «проницательные глаза» и «лукавая усмешка». Как и положено в детективе, любой капитанский жест может быть исполнен глубокого смысла, и автор произведения всегда честно об этом напоминает. «Шердаков покачал головой и потянулся за сигаретой. В этом невинном жесте было отчаянье обреченного на вечное непонимание мужчины». К сожалению, сообразительный убийца не относится к числу вечно непонимающих и расшифровывает с налета любые милицейские жесты. Именно поэтому расследование в романе длится очень долго, а тот факт, что между первой и второй жертвами – перерывчик небольшой, лишь усугубляет мучительную паузу второй части произведения. Даже злодей злодействует с некоторой ленцой, догадываясь, видимо, что возмездие придет только в финале, а пока можно расслабиться.

Не надо быть великим сыщиком, чтобы догадаться: Сергей Сидорский, скорее всего, в детективном жанре дебютант. Но главная беда даже не в конкретной неудаче конкретного автора. И не в том, что издательство априори определяет в разряд бестселлеров произведения заведомо десятистепенные – то есть, по сути, морочит читателя. Роман «Осознание ненависти» прежде всего стал убедительным доказательством нежизнеспособности классической детективной схемы в духе Агаты Кристи на нашем материале. И новейший опус С. Сидорского, и прежние произведения отечественных авторов, созданные в таком ключе («Три дня в Дагезане» Павла Шестакова, «До остановки – три часа» Эдуарда Бабкина и др.), оказались не в состоянии адекватно воспроизвести традиционный расклад: замкнутое пространство (гостиница или пансион), ограниченный круг подозреваемых, камерная интрига и финальное разоблачение. Весь наш образ жизни, невзирая на наступающий капитализм, протестует против подобных книжных схем. Уже с большой натугой можно представить у нас частный пансионат с табльдотом, вышколенной прислугой и хорошей кухней. И совершенно невозможно представить, чтобы этот оазис забугорного образца мог быть отрезан от окружающего мира. Ибо для построения замкнутой выгородки данное заведение пришлось бы помещать в глухую деревню, в пустыню или в тайгу – что моментально заставило бы любого читателя усомниться в умственных способностях как хозяев, так и постояльцев означенного пансионата. Более того. Любое замкнутое пространство в отечественном детективе (кроме, естественно, тюремной камеры) выглядит донельзя искусственно. Социум, еще совсем недавно занимавший шестую часть всей суши, пока не в силах избавиться от гигантомании; клаустрофобия и по сей день свойственна нашей ментальности. Можно сколько угодно пытаться вырастить собственных Агат Кристи, однако это еще очень долго будет адекватно попыткам превратить тайгу в аккуратный английский газончик. И если американский триллер (особенно времен сухого закона и Великой депрессии) легко переносится на нашу почву и сидит как влитой, то камерные сюжеты тетушки Агаты в наших камерах лучше и не стараться воспроизводить. Масштабы не те.

1995

Когда у фантома есть будка и миска

Николай Псурцев. Голодные призраки. СПб.: Золотой век

Быстро отгадываем загадку: два конца, два кольца, посередине гвоздик. Так, правильно. Речь идет о роковой встрече представителей сексуального большинства (кольцо номер один, обручальное) и сексуального меньшинства (кольцо номер два, от только что брошенной гранаты Ф-1, в просторечии именуемой лимонкой). А гвоздик – это так, пикантная эротическая деталька, чтобы труднее было отгадывать. Эй, чего тебе, мальчик? Ножницы? Какие еще ножницы? Проваливай отсюда, пацан, нам только извращенцев здесь не хватало.

В пухлом шестисотсорокастраничном детективе Ник. Псурцева сюжета столько же, сколько было при социализме изюма в булочке с изюмом. С большим трудом наковырять можно примерно следующее: бывший офицер спецназа, бывший «афганец» Антон Нехов подозревается в растлении малолетних с последующими убийствами. На самом деле преступник – сослуживец Антона по Афгану. Впрочем, он тоже хороший человек, война просто его доконала, будь она неладна. В финале Антоша вынужден скрепя сердце пристрелить кореша. Вторая изюмина – чисто «афганский» сюжет из прошлого семилетней давности. Антон ищет убийцу своего «сэнсея» полковника Сухомятова. Выясняется, что злодей – сухомятовский сынуля, испытывавший противоестественную склонность к собственному отцу пополам с некрофилией. В финале этой изюмины Антон безо всякого сожаления дырявит лоб инфанта-некрофила из верного «кольта». Ягнята дисциплинированно молчат.

Если перевести оба эти душещипательных сюжета на страницы, в общей сложности выйдет не больше сотни. Нормальный псурцевский объем. Его роман «Супермен», изданный в 1990-м, уложился всего в 74 страницы. Однако теперь, несколько лет спустя, от тощенькой брошюрки с негодованием отвернется любой уважающий себя издатель. Чтобы подобного не произошло и листаж оказался впечатляющ, автор вынужден укрупнять форму при помощи силикона. Правда, опытные хирурги, по слухам, не больно-то жалуют этот универсальный материал, заранее предупреждая о возможной несовместимости с фабулой. Тем более и читатель, прельстившийся большими объемами (куда можно с головой погрузиться перед сном), может на ощупь заподозрить неладное и устроить скандал. Но покупка книги все равно уже произведена, деньги обратно не принимаются. К тому же адепту укрупнения объема текста при помощи хирургии трудно что-то инкриминировать. Надо было, гражданин, тщательнее пальпировать фактуру перед покупкой.

Вернемся к силикону. Николай Псурцев с равным успехом – в смысле наращивания форм – пользуется сразу двумя силиконовыми модификациями. Поскольку сюжет практически скрыт за синтетическим наполнителем, читателя невозможно грамотно держать в напряжении. Остается только держать того же читателя в приятном возбуждении, замыкая все тропы на единственной сфере человеческой жизнедеятельности. Смерть? Оч-чень эротично: «Он внимательно разглядывал полковника... надеясь увидеть торжествующий момент оргазма Смерти». Ключ в двери? Еще более эротично: «Ключ вошел в замок, как член во влагалище». Солнышко в небе? Суперэротика, вечный кайф: «Солнце светило уже без прежней любви, вернее, без прежнего желания трахнуть тебя, кончить на тебя своей красящейся коричневой спермой». Каждую метафору, каждое сравнение таким же образом можно развернуть на пару страниц, листаж возрастает фантастическим образом. Куда взгляд ни кинь, всюду клин. Или, как говаривал персонаж известного анекдота, глядя на нарисованные врачом квадратики, точечки и кружочки: «Доктор, да вы просто сексуальный маньяк!»

Вторая модификация силиконового наполнителя, возможно, менее эффектна, но несравненно более эффективна. Автор активно пользуется таким изобретением человеческого гения, как однородные члены. Причем писатель расходует их в таком количестве, что они трансформируются в нескончаемый многочлен. Если уж героиня взялась готовить на кухне, автор щедро перечисляет «картофель, капусту, морковь, свеклу, огурцы, помидоры, чеснок, редьку, манго, киви, лимон, ананасы, сало, корейку, спаржу, шпинат, салат, укроп, кинзу, черемшу, урюк, яблоки, зеленый и красный перцы, орехи, семечки, груши» и так далее, заканчивая список неизбежным хреном со всевозможными аллюзиями (см. разновидность силикона № 1). Само собой, если герой взялся кушать, писатель заботливо упомянет «колбасу трех сортов, и ветчину, и соленые грибочки, и авокадо, и баклажаны, и вальдшнепов, и гурийскую капусту, и филе из почек, и вязигу, и исландскую сельдь, и курицы, и кулебяку, и лососину, и ножки свиные и телячьи, и плов с изюмом и овощами», и прочие ценные блюда еще на пару абзацев – отчего заголовок книги кажется особенно лживым: при эдаком изобилии любая завалященькая тень отца Гамлета не останется ненакормленной. Да и с питьем в романе все в порядке. Даже когда сочинителю необходим только один предмет из обширного списка многочленов, он не преминет привести этот уже чисто виртуальный перечень: «Нехов подумал, что сейчас неплохо было бы выпить, и непременно виски, не водки, не коньяка, не сливовицы, не ракии, не джина, не шнапса, не текилы, не вермута, не сухого, не портвейна, не самогона, не браги, не шампанского» и так далее – в данном списке напитков, которые почему-то не пожелал употребить герой, отсутствуют разве что сакэ, граппа и тройной одеколон. Ну и, естественно, когда речь заходит о женщине, немедленно выясняется, что герой Николая Псурцева «всегда мечтал о женщине именно с такими плечами, лопатками, руками, бедрами, ногами, пятками, с таким затылком, с такой талией, с таким весом, с такой печенью, с таким желудком» и т. п. в соответствии с классическими учебниками анатомии (не упомянуты, пожалуй, только гипофиз и седалищный нерв).

Понятно, что с помощью подобной прогрессивной методики можно заполнить текстом не только шестьсот сорок, но и восемьсот страниц. Не исключено, такое полотно Н. Псурцев рано или поздно создаст, и в этом произведении призракам будет-таки что покушать. Читателю же в отличие от призраков наверняка придется хуже. Ибо и новый роман почти наверняка вновь окажется вялым, нудным, нестоящим, маловажным, неинтересным, захудалым, пустяковым, плевым, ерундовым, слабым, скверным, дурным, дрянным, неважнецким, паршивым, хреновым, аховым... велик соблазн, пользуясь любимым псурцевским приемом, растянуть и свою рецензию: в конце концов мне ведь тоже платят построчно.

1995

Пыльные шлемы комиссаров Каттани

В. Корнеев. Убийство в отеле «Континенталь». М.: Мысль

Проведенный недавно контент-анализ полутора сотен отечественных и зарубежных детективных текстов позволил, среди прочего, сделать любопытное наблюдение: оказывается, в наших детективах приезжие предпочитают останавливаться в гостиницах – в то время как путешественники из западных детективов упорно поселяются в отелях. Этот в высшей степени парадоксальный вывод невольно возвращает нас к знаменитому исследованию оппозиции «гостиница – отель», предпринятому свыше десяти лет назад международной культурологической экспедицией Якова Дерриды и Мигуэля Храпченко. Именно тогда экспериментальным путем были сепарированы оба хронотопа. Стало ясно, что в произведениях указанного жанра постояльцы гостиниц могли подвергнуться лишь мелким неприятностям (отключение электричества и воды, кража со взломом, легкий мордобой и преждевременное выселение из уже оплаченного номера). Жителей отелей, напротив, подстерегали опасности куда более серьезные: вооруженный гангстер по соседству (см. Р. Чандлера), лифт-убийца (см. А. Хейли) или, на худой конец, международный конгресс мафиози (см. А. Кристи). К сожалению, наш соотечественник Виктор Корнеев невнимательно прочел фундаментальный труд Дерриды—Храпченко и потому имел неосторожность в самом начале своего романа поселить персонажа – пусть эпизодического, пусть итальянца – в отеле. Результат подобной акции отражен в названии произведения.

Справедливости ради заметим, что вышеозначенное убийство было совершено автором только ради заголовка и никакого значения для последующего сюжета не имело. Равно как и множество других действий и бездействий в четырехсотстраничном романе, изданном в конце минувшего года, но написанном явно не позднее 1991-го.

Черты советского антисоветского детектива, свойственные тому краткому периоду истории, видны невооруженным взглядом. Уже действуют неотрицательные агенты ЦРУ, но к ним еще придан в помощь полковник КГБ Токарев с усталым человеческим лицом. Совместные предприятия уже вошли в моду, но еще подозрительны (в романе подозрения отнюдь не рассеиваются). Бывшие руководители различных рангов уже замешаны в афере с золотом, оружием и кокаином, однако вопросы о причастности к тем же делам нынешних бонз аккуратно обойдены. Видно, что автор уже читал Ладлэма (иначе откуда бы взяться в романе команде «Бета» – интернациональному заговору против Запада и Востока одновременно?), но еще не читал Тополя с Незнанским (потому скуп на всевозможные громкие фамилии, наличие которых могло бы придать роману оттенок сенсационной документальности). Разоблачительный пафос произведения сосредоточен во фразе: «“Астар-Союз” (то самое подозрительное советско-итальянское СП. – Р. А.) должно служить своеобразным посредником между теми, кто остался не у дел в результате перестройки... и теми, кто сможет обеспечить их необходимыми средствами для ведения борьбы против всяких демократических сил...». И словечко «всяких», и общий стиль повествования красноречиво свидетельствуют о принадлежности «Убийства в отеле “Континенталь”» именно к 1991 году. Эта эпоха бури и натиска легко унифицировала язык детективных произведений, штык был приравнен к перу, и безумная стройность газетных штампов распространялась едва ли не на все области культуры с быстротой эпидемии чумы. Автор, конечно, мог похвастать индивидуальными перлами (типа: «За какие-то доли мгновения его профессиональный мозг оценил ситуацию и сделал правильный вывод...»), но в остальном выглядел типичным представителем дружной когорты. Лирический запев в начале, когда главный герой видит из окна вагона населенный ландшафт («И в каждом из этих домиков своя жизнь, свои радости и проблемы, печали и надежды», – подумал Симакин и тут же вспомнил о доме, о своих стариках...»). Гневное осуждение темного прошлого в середине повествования («За годы учебы в университете ему опротивело многое из того, что пропагандировалось как неотъемлемая часть советского образа жизни: официальная ложь и двуличие власть имущих, пренебрежение к человеческой личности и бесцеремонное вторжение в жизнь рядовых людей через прописку...»). И, наконец, финал, посвященный по-прежнему актуальным печалям и надеждам полковника («Одна надежда, считал Иван Борисович, на молодежь. Но сумеет ли и она выдержать испытание рынком? Возродит ли душу России?..»). Вот и сказочка вся.

Чего у автора романа не отнять – так это знания места действия. Если описывается Рим, то можете не сомневаться: романист лично там побывал, осмотрел достопримечательности по прейскуранту. Может быть, даже жил в отеле «Континенталь». Правда, что с ним самим приключалось в этом Бермудском треугольнике детективных жанров, мы не узнаем никогда.

1994

Опера заколдобило

Николай Леонов. Наемный убийца: Повесть Журнал «Смена»

В свое время книги братьев Вайнеров подкупали читателей уже тем, что авторы (невзирая на строгую инструкцию) оставляли своим героям максимально возможное количество свободы: место встречи изменить нельзя, зато все другое – пожалуйста, с нашим удовольствием. В книгах коллеги Вайнеров писателя Николая Леонова, напротив, всегда присутствовал некий императив: не только место встречи, но и время встречи, и состав участников изменять было нельзя категорически. Не рекомендовалось также изменять прическу, Родине, жене. Сыщик Лев Иванович Гуров, любимый герой Ник. Леонова, в эту схему укладывался почти идеально. Почти – потому что в последней повести автор все-таки внес живой штрих в биографию героя: «Обычно, когда у него случались неприятности либо тоска заедала без видимых причин, Гуров шел в тренажный зал, в баню и, если пришло время, в парикмахерскую, затем надевал свежую рубашку, парадный костюм, новый галстук...» Поскольку сам автор признавал, что лучше Гурова сыщика вообще не найти и что он практически никогда не терпит поражений, легко было вообразить повседневный облик героя в период полосы везения: длинные патлы, помятый лоснящийся костюм, несвежая рубашка плюс засаленная тряпочка вместо галстука. Однако читатель, вообразивший такую идиллию, неправ. Гуров во всех произведениях (и особенно в повестях самого последнего времени) был свеж, подтянут, благоухал и держался франтом. Из чего вытекало, что неприятностей у него хоть отбавляй.

И это было действительно так. Просто в прежние годы неприятности герою Леонова доставляли, в основном, недоуловленные преступники. Потом – преступники и недогадливое начальство. Потом – преступники и коррумпированное начальство. Потом – мафия, насквозь продажное начальство и депутатский корпус. Потом – все вместе взятые плюс КГБ. Потом – вообще все и всё, кроме по-прежнему неизменных (как в античной трагедии) места, времени встречи и т. п.

В новой повести дополнительные неприятности обеспечивает Гурову не столько искомый убийца (как можно подумать, исходя из названия), сколько коллега Дитер Вольф, приехавший из ФРГ на поиски русского киллера, который в Мюнхене пришил крупного немецкого рэкетира. Настолько секретного, что даже жена покойного «не подозревала, что ее муж – крупный рэкетир и располагает очень большими деньгами».

Чтобы не тратить время на пересказ сюжета, отмечу лишь, что Ник. Леонов определенно взял за основу отдельные перипетии американского кинобоевика «Красная жара», где русский милиционер Шварценеггер в паре с американским полицейским Белуши преследовали грузинского террориста с плохо запоминающейся фамилией Руставели. Писатель только сделал небольшую поправку на германский менталитет в духе пословицы «что русскому здорово, то немцу смерть». Причем германца спасает от смерти лишь то чудесное обстоятельство, что преступные «авторитеты» в провинциальном городке в сердце России (куда Лева с Дитером забрались в поисках киллера) представляют собой скопище клинических идиотов, не знающих даже элементарных вещей – вроде тактико-технических данных ручной гранаты Ф-1.

Отметим любопытное свойство детективов Ник. Леонова: чем больше народа противостоит Гурову, тем ниже интеллектуальный потенциал каждого. В «Выстреле в спину», одной из первых повестей о молоденьком тогда Леве, сыщик вел поединок с одним, но умным гадом. В «Наемном убийце» количество желающих свернуть Левину деятельность (а заодно и шею) столь велико, что даже их совокупный ай-кью не сопоставим с гуровским. Чтобы не угробить сюжет на корню, автор вынужден немного подгонять Гурова под общий уровень. Только этим можно объяснить юмор главного героя: «Жизнь простая, как попка новорожденного». «Не улыбайся так глупо, словно тебе за пазуху сунули холодную лягушку». Или просто: «Инспектор, твоя фамилия случайно не Достоевский?». Короче говоря, «в нос ударило таким амбрэ, что опера заколдобило». Впрочем, последняя фраза принадлежит автору. Ему же мы обязаны гениальным сравнением участкового инспектора с дореволюционным земским доктором: «от него можно было схлопотать без протокола, но зато по совести» (видение земского врача с чеховской бородкой, составляющего протокол, без сомнения, относится к числу незабываемых).

В финале русско-немецкий десант вынужден не только возрождать на практике дореволюционные земские традиции (без протокола), но и повышать общий интеллектуальный уровень провинции посредством описанной еще А. Макаревичем битвы с дураками. Лишь сильно проредив таким образом население захолустья, герои выходят, наконец, на киллера-одиночку и хитростью отправляют его в ФРГ.

Повесть Николая Леонова вновь опровергла недавние рассуждения отдельных критиков, в том числе, увы, и автора этих строк, что детектив советского типа обречен на вымирание. Есть немало людей, которым просто приятно сознавать, что они умнее писателя (ни Агата Кристи, ни Чейз такой возможности не предоставят). Это ощущение при чтении способно скрасить жизнь. Тем более если жизнь простая, как сами знаете что.

1994

Опилки резидента

Игорь Бунич. Беспредел. СПб.: Шанс

Первое правило покупателя: если тебе предлагают не то, что ты хочешь, а нечто «гораздо лучшее», – обязательно жди подвоха. Любителю детектива следовало бы с подозрением отнестись к книге, в аннотации к которой обещано «оригинально совместить» политический детектив про ЦРУ и КГБ – с новой трактовкой русской истории «от варягов до наших дней» (известно ведь: если машинист бронепоезда ищет новые пути, даже мирный бронепоезд непременно сходит с рельс). Насторожить должны были и рисунок на обложке (покосившийся а-ля Пизанская башня храм Василия Блаженного на фоне американского флага), и тем более имя автора на все той же обложке. Дело в том, что создатель романа «Беспредел» – по совместительству еще и генеральный директор компании «Игорь Бунич Энд Клио Энтерпрайзез», уже взявшей в долгосрочную аренду несколько последних десятилетий отечественной истории с целью повторной разработки ее континентального шельфа.

За сравнительно короткий срок компания Игоря Бунича успела обнаружить золото партии в кейсе президента, а также ошибку в третьем знаке, вкравшуюся в секретный план сталинской операции «Гроза». Кроме того, удалось найти на территории России полигон самого Сатаны и вычислить его координаты с точностью до минуты. Ошарашенный подобными открытиями, поклонник детективного жанра мог бы, пожалуй, предвидеть жанровые особенности книги под названием «Беспредел» и не испытывать судьбу. Однако настоящий наш любитель детектива, обожая читать про индуктивный и дедуктивный методы, абсолютно не владеет ни тем, ни другим. Будучи существом весьма доверчивым и инфантильным, он чисто по-детски тянет с книжного прилавка все подряд: обмануть его так же просто, как отнять у малыша леденец.

Уже по первому десятку страниц романа становится видно, что резидент ЦРУ в ранге дипломата Майк Макинтайр, назначенный автором на роль главного героя, с ролью не справляется. В буксу фабулы доверху насыпан песок, и эта авторская самодиверсия не позволяет довести состав с ракетами (то ли для Саддама Хусейна, то ли для Муамара Каддафи) даже до промежуточного пункта назначения. Помимо означенного эшелона с дважды украденными – и так и сгинувшими посередине романа – ракетами, в книге мелькают международный террорист Койот и экс-генерал КГБ, торгующий человеческими органами, среднеазиатский деспот и работники спецназа, шведский патологоанатом, французская аристократка, шеф питерской госбезопасности, питерский же мэр и прочие безусловные персонажи паноптикума, исключая разве что череп на гусиной шее и карлу с хвостиком. Романная участь большинства из этих персонажей незавидна: обозначившись на нескольких страницах, они пропадают в нетях. Соответственно, и финал романа открыт до неприличия, поскольку у автора нет ни физической возможности, ни тем более желания обустроить всю эту пеструю компанию, раздав всем сестрам по приличествующим сюжетным серьгам.

Чтобы хоть как-то свести концы с концами, Игорь Бунич позволяет себе туманный намек на вмешательство в нашу жизнь трансцендентальных сил, чем окончательно все запутывает: представить себе выходцев из ада в роли обычных железнодорожных стрелочников – значит невольно придать нашей вечной проблеме (дураки и дороги) едва ли не космический масштаб, масштаб вселенского катаклизма.

Весь разоблачительный пафос Бунича-публициста взят напрокат у историографа Великой криминальной революции Станислава Говорухина («Лишенные в течение семидесяти пяти лет возможности нормальной человеческой деятельности, русские номенклатурщики, почуяв реальные доходы, потеряли голову. А поскольку торговать было практически нечем, то стали распродавать собственную страну оптом и в розницу...»). Между делом автор сообщает, что антисемитскую кампанию в России развязал Моссад с целью собрать побольше евреев на исторической родине (лидер Патриотического общества Василий Дмитриев – не кто иной как агент Моссад Бен-Цви). Что касается так называемой оппозиции, то она, оказывается, вся содержится на деньги ЦРУ, «чтобы создать видимость на Западе о наличии в России всего политического спектра». Простим г-ну Макинтайру некоторую корявость приведенного выше пассажа: для резидента ЦРУ русский язык, в конце концов, не родной. Тем более, что автор, живописуя победы американской разведки над большевизмом в Москве и Питере, сам того не замечая, вдруг ставит под сомнение знаменитую цэрэушную проницательность. Так, наблюдая за работой «известного в городе тележурналиста Глеба Вензорова», г-н Макинтайр уверенно замечает, что в данном журналисте «наверняка погибал хороший режиссер игрового кино». Между тем любой телезритель, знакомый со снятым Вензоровым «Старославянским циклом» концерна «Меркурий», может легко осознать глубину ошибки резидента.

Примерно треть романа отдана обещанной новой трактовке русской истории, сюжетно, разумеется, никак не связанной с пресловутым ракетным эшелоном и с неуловимым Джо-Койотом (просто г-н Макинтайр нашел интересную рукопись, взял – и включил в свое повествование). Оригинальность работы «Пятисотлетняя война в России» состоит, по преимуществу, в дерзкой полемике автора с аксиомой «Россия – родина слонов». Назло лакировщикам отечественной истории, автор утверждает, что Россия – родина исключительно шпицрутенов, газовой гангрены и палочки Коха, а потому все пять веков подряд в стране имеют место беспредел и война всех против всех.

Как и в других трудах упомянутой компании «Игорь Бунич Энд Клио Энтерпрайзез», здесь, помимо главной оригинальной идеи, можно найти несколько сочных открытий. Петр I был, оказывается, сумасшедшим и плюс к тому агентом западных спецслужб. Зато Николай II был «тот самый интеллигент, которого робко моделировали с помощью художественного вымысла Толстой и Достоевский, Чехов и Куприн...» Александр Меншиков был сослан не в Березов вовсе, а в Борисов. Вдобавок ко всему маркиз де Кюстин, как выяснилось, посетил Россию аккурат через два года после визита туда Лиона Фейхтвангера (судя по тому, что книга маркиза названа здесь «Россия, 1939 год» по крайней мере дважды, – это не похоже на типографскую опечатку; налицо явная концепция). Одним словом, просвещенья дух наготовил нам в книге Бунича множество одноименного беспредела.

Но беда даже не в этом. Уже в который раз постсоветская литература продемонстрировала нам прежнюю ментальность: авторы, зная еще не иссякшую любовь нашего читателя к детективному жанру, так и норовят мелко схимичить, выдать за профессиональное коммерческое чтиво то, что таковым совершенно не является. Мы же то и дело оказываемся в положении популярного райкинского персонажа, вдруг обнаруживающего внутри средневекового рыцаря наши советские опилки.

1994

То, что с красным знаменем цвета одного

Олег Приходько. Один в чужом пространстве. М.: Эксмо («Русский бестселлер»)

Героя бьют, а он крепчает. Героя убивают насмерть, а он возрождается, как железный Феникс. Долгое время казалось, будто такая живучесть по плечу лишь персонажам зарубежных серийных романов или романов-сиквелов. Теперь наконец стало очевидно, что жить дважды способен не один агент 007. У нас, например, долгое время считался погибшим герой романа Виля Липатова «И это все о нем» Евгений Столетов – передовой рабочий из российской глубинки (спортсмен, комсомолец, наконец, просто красавец), который из-за несчастной любви к мещанистой дочери бригадира прыгал с поезда и разбивался. И вот справедливость восторжествовала: писатель Олег Приходько воскресил Евгения и вернул его без единой царапины обратно в поезд.

Конечно, за такое чудо пришлось кое-чем поступиться. Автор вынужден перенести действие из Сибири на Украину, превратить Столетова в Столетника, исключить его из комсомола, сменить ему профессию (сделать частным охранником) и в довершение ко всему начисто ликвидировать в книге любовную линию. Отныне наш Евгений априори лишен сюжетных оснований очертя голову покидать состав на полном ходу и мог бы со спокойной совестью сопроводить в Киев загадочный чемоданчик с непонятным грузом. Правда, уже в Киеве герой повстречался-таки с некой Валерией Брониславовной, и «при всей заурядной внешности это была красивая женщина». Однако в герое благоразумно возобладали лишь чувства, близкие к сыновним («худенькая, невысокого роста, но при этом что-то истинно женское, материнское даже, надежно прикрытое защитным слоем иронии»). Потому-то повода куда-либо прыгать героиня Евгению, к счастью, не дала. И если Столетник-Столетов, и в новой ипостаси оставшийся спортсменом, все-таки сиганул пару раз из стороны в сторону, то лишь в связи с желтым чемоданчиком. Тем самым, что ему надлежит охранять и затем передать в надежные руки.

О содержимом чемоданчика умный читатель догадывается страниц на сто раньше, чем герой. Больно уж проста загадка. Что такое: красное – но не знамя, тяжелое – но не свинец, дорогое и опасное – но не оружейный плутоний? Любой нормальный гражданин СНГ, прочитавший за последние пять лет хотя бы одну центральную газету, имеет возможность без колебаний дать правильный ответ: красная ртуть. Другое дело, что слова эти нисколько не проясняют ситуацию, а, напротив, великолепно ее затемняют. Из всех таинственных словосочетаний, которые до сих пор будоражат наше воображение («психотронное оружие», «партийная касса», «масонский заговор» и т. д.), это – самое-самое таинственное. Люди чисто зрительно (если они не дальтоники) представляют, как может выглядеть искомая субстанция, однако абсолютно не понимают подлинных причин ее особой ценности для разведок и контрразведок.

Непонятное одновременно пугает и манит, держит в напряжении и в состоянии почти мистического ужаса. Всякой вещи обязано быть найдено достойное применение, чтобы все ахнули. Допустим, знамя можно вручать победителю соревнования, из свинца отливать пули для побежденных в этом соревновании, а оружейным плутонием время от времени грозить всяким там мистерам, геррам и мсье, недовольным нашим историческим выбором. Но вот что прикажете делать со злополучной красной ртутью? Разливать ее в какие-нибудь особые термометры, что ли?

Как известно, мысль изреченная есть ложь. Произнесение вслух имени Бога приводит к печальным последствиям. Агитация в день выборов однозначно запрещена. Увы, прежняя липатовская инкарнация нашего Евгения погубила детектив. Будь Евгений Столетник в прежней жизни не пытливым рабочим, стремившимся всегда доходить до самой сути, а хоть продавцом в бакалейной лавочке, детективную повесть О. Приходько можно было бы еще спасти. Разумеется, авторское косноязычие никуда бы не делось («Я по-прежнему видел в его успехах укрепление в органах мафиозных структур...»). Читателю все равно потребовалось бы продираться сквозь логическую бессвязицу на уровне фразы «Потенциальные налетчики и рэкетиры, проститутки и сутенеры, воры и насильники, разуверившись в благотворительности митинговых лидеров, не из мести предавшей их державе – ради прокорма семей выйдут они на большую дорогу...» (понятно, что насильники выходят на охоту отнюдь не за-ради прокорма семей, а проститутки выходят вовсе не на дорогу, но исключительно на панель). И тем не менее читателя можно и должно было заставить ходить по струнке благодаря роковой необъяснимости столь пристального внимания к злополучной кр. ртути многообразных мордоворотов в шляпах – то ли из ГРУ, то ли из ЦРУ.

К сожалению, дотошность бедного Евгения сыграла печальную роль. Уже в середине повести между строк возник образ некоего стратегического градусника с разделяющимися боеголовками (типа кошмарного суперпылесоса, придуманного грэмгриновским Уордмолдом, их человеком в Гаване) – и тайны не стало. Потенциальное чудо-юдо обернулось рядовой банальностью, заурядным атрибутом каждого второго политического триллера. Причем, что характерно, читатель все равно обманут. Мы-то с вами знаем: никакого отношения к боеголовкам красная ртуть не имеет. Настоящее объяснение можно искать лишь в том же ряду таинственных словосочетаний. Поэтому красная ртуть – основной компонент психотронного оружия, построенного на партийные деньги в рамках перманентного масонского заговора.

1996

Многоуважаемый славянский шкаф

В. Федоров, В. Щигельский. Бенефис двойников. Ловушка для Свиньи. СПб.: Новый Геликон

Смех, по мнению Панталоне, вызывается неожиданностью. Идет человек по улице, ему на голову неожиданно падает кирпич. Смешно.

Два питерских автора Федоров и Щигельский пренебрегли мнением Панталоне и решили добыть смех в области, которая никаких неожиданностей не сулит. О том, что американские спецслужбы пасуют перед советским бытом и российской непредсказуемостью, известно давно. Еще Джон Ланкастер Пек вкупе с Джеймсом Мондом, агентом 008, обломав зубы о нашу ментальность, приходили к голубоглазым усталым чекистам сдаваться – только чтобы не ехать на картошку. Согласно той же анекдотической версии усталые чекисты бдительно возвращали агентам рацию, пистолет и ампулу с ядом и отправляли-таки на картошку. Понятно, что при таком зверском обхождении популяция шпионов в нашей стране неуклонно сокращалась.

Лет пятнадцать назад подобные сюжеты, говорят, все-таки веселили простого советского человека. С одной стороны, грела патриотическая мысль, что хотя бы по бардаку мы впереди планеты всей. С другой стороны, в комплект к цэрэушному олуху прилагался кагэбэшный дебил, озабоченный больше всего на свете сомнительной формулировкой пароля о продаже славянского шкафа. Эта фольклорная парочка лучше всяких официальных заверений о военном паритете убеждала нас, что стратегическое равновесие, скорее всего, действительно не фикция и что войны «двух человек одинаковой комплекции», вероятнее всего, не будет.

Федоров и Щигельский написали и опубликовали свои повести в ту эпоху, когда доказательства подобного рода были уже излишни, а ностальгия по любимым временам журнала «Крокодил» еще не окончательно нас захлестнула. Во всяком случае, штаб-квартира ЦРУ, «замаскированная под ночлежку для бездомных», замдиректора ЦРУ в «пуленепробиваемой водолазке» и прочие образцы бодрого позавчерашнего юмора не достигают, по понятным причинам, должного эффекта. Что касается фабулы обеих повестей, она имеет отношение к юмору вчерашнему: веселья не вызывает, но смысл шуток пока более-менее понятен. Итак, в ответ на провокационный план американских спецслужб (заменить в Мавзолее нашего Ильича двойником и 7 ноября напугать членов Политбюро до полусмерти) орлы с Лубянки вводят в действие контрплан, конгениальный американскому по степени здорового идиотизма (не дожидаясь 7 ноября, арестовать всех двойников Ленина, а заодно и иных покойных деятелей советского государства, и тем самым предотвратить провокацию). Вся эта уморительная история завершается, как и положено, посрамлением ЦРУ и задержанием пресловутого мистера Пека. Мавзолейные шутки, исполненные в традиционном стиле анекдотов про тещу, провоцируют скорее жалость к главному субъекту усыпальницы: после «Московского клуба» Джозефа Файндера, «Кремлинов» Льва Гурского и «Операции “Мавзолей”» Владимира Соловьева от бедной мумии и так практически ничего не осталось, куда уж более! Кроме того, слова из аннотации к книге Федорова и Щигельского о «живом языке повествования», и «изысканном, местами даже блистательном юморе, заставляющем вспомнить Ильфа и Петрова», по всей видимости, являются единственным образчиком такого юмора. Брутальность, выразившуюся в сверхнормативном употреблении термина «ж...», даже при сильном напряжении фантазии трудно счесть наилучшим признаком живости языка и наивернейшим показателем изысканности и блистательности. На три с половиной сотни страниц книги имеется всего лишь один по-настоящему забавный эпизод, да и тот на любителя: случайно арестованный капитан КГБ в «Матросской тишине» пытается сочинять стихи – но все, как на грех, у него получаются стихи поэта Осенева.

Впрочем, осеневские вирши – это едва ли не единственная примета новейших времен. Все остальное в повестях «Бенефис двойников» и «Ловушка для Свиньи» так или иначе принадлежит уходящей эпохе, чей истинный образ для нас уже и так совершенно вытеснился образом пародийным.

Начиналась рецензия с кирпича, им же и закончим. В хорошем анекдоте про Вовочку учительница ведет класс по стройплощадке и объясняет, как важно здесь носить на голове каску. Вот мальчик Петя не надел каску, упал кирпич – и мальчик без сознания. А вот девочка каску надела, упал ей на голову кирпич, а ей хоть бы что: засмеялась и убежала. «Знаю я эту девочку, – мрачно говорит Вовочка, – она до сих пор бегает в каске и смеется». Анекдот имеет к рецензируемым повестям самое непосредственное отношение: он объясняет причину, согласно которой веселье Федорова и Щигельского имеет истерический оттенок. Авторы словно не верят, что безбоязненно шутить можно уже надо всем, и по-прежнему полагают иронию неким актом гражданского противостояния. Что ж, с прошлым мы расстаемся по Марксу: бегаем в расплющенной каске и смеемся, смеемся, смеемся.

1994

Вульф и Пуаро пошли купаться в море

Сергей Ульев. Не вешать нос, инспектор Жюв! М.: МиК («Библиотека пародии и юмора»)

Есть такое интересное занятие – вивисекция. Сэр Герберт Уэллс в свое время описал практику некоего Моро, который пытался преуменьшить открытие сэра Чарльза Дарвина, доказывая, будто человека при определенной ловкости рук можно произвести даже от коровы. Пан Станислав Лем запечатлел в одном из произведений другой, менее хлопотный и куда более изощренный вид вивисекции. С помощью литературного конструктора «Сделай книгу сам» герои Лема могли себе позволить любую операцию – от старомодного Франкенштейнова опыта до элементарной расчлененки. Литконструктор позволял, например, Настасью Филипповну без труда выдать замуж за капитана Блада (или капитана Клосса). Пришить Всаднику Без Головы голову профессора Доуэля. Сбросить Муму с поезда.

Разумеется, методы хирурга Моро нам глубоко чужды. Однако доктору не откажешь в благородстве конечной цели: жестоко сокращая на своем острове поголовье крупного и мелкого рогатого скота, Моро, по крайней мере, соперничал с Творцом. Выстругивал из безмозглой материи каких-никаких, но сапиенсов.

Персонажи Лема, напротив, ни малейшего сочувствия не вызывают. Портить – удовольствие особого рода, глубоко интимное: у посторонних действия человека с ножницами, превращающими чужой сюжет в бессмысленное конфетти, едва ли найдут понимание. Недаром персонажи Лема развлекались литературным конструктором в одиночку и превращали героев чужих книг в протоплазму без свидетелей.

Сергей Ульев совершил сразу три роковых просчета.

Во-первых, выбрал второй вид вивисекции. А в этой игре демиург с ножницами рано или поздно оказывается в ряду бумажных фигурок, и опасность самому быть четвертованным вполне реальна.

Во-вторых, Ульев обнародовал в книге свои тайные эксперименты, свершив таким образом акт литературного эксгибиционизма. Причем в отличие от признанных наших мастеров этого жанра автор сам не понял, какие именно части тела остались неприкрытыми, и вместо модной полноценной инсталляции обнаружился конфуз.

В-третьих и в-главных. Ульев крайне опрометчиво избрал жанр детектива, намереваясь всласть порезвиться.

Фабула книги внятному пересказу не поддается, как нельзя пересказать конфетти. Автор попытался разыграть сюжет «Десяти негритят» Агаты Кристи, пригласив на роли главных действующих лиц сыщиков из произведений Р. Чандлера, Э. Гарднера, Р. Стаута, А. Кристи, Г. Честертона и других, а также двух киношных комиссаров – Жюва (названного почему-то инспектором) и Каттани. Герои эти, оказавшись в таинственном замке, на протяжении трехсот пятидесяти страниц долго и нудно гибнут – после чего смерть оказывается невсамделишной, а убийца – безобидным шутником.

Пародировать западный детектив ан масс – дело адски сложное. Если советский милицейский роман, существовавший в условиях твердого госзаказа на определенное (не очень большое) число пистолетно-погонных метров готовой продукции, и не старался быть неуязвимым, то на Западе, в условиях конкуренции, жанр эволюционировал. Юмор здесь ценился выше, чем глубокомысленный серьез. В этих условиях талантливый пародист представлял для автора непосредственную опасность: криминальный сюжет, сбалансированный юмором и иронией, давал шанс пародии занять нишу детектива, оттеснив облапошенных профессионалов крайм-литературы. Именно поэтому большинство маститых авторов детективов на Западе давным-давно (едва ли не с момента возникновения жанра) перешли на самообслуживание, умело дозируя в одном и том же произведении традиционную солидность фабулы и элементы самопародии, иронии. В зависимости от темперамента писателя дозировка, конечно, менялась: у Агаты Кристи ироническая микродобавка едва видна, зато романы Дональда Уэстлейка фонтанируют юмором, переполнены добродушной издевкой над каноном (которому сам же автор, разумеется, и следует). Тоскливое занудство насквозь «правильного» Йена Флеминга кануло бы в Лету, если бы экранизаторы не догадались превратить Джеймса Бонда и в героический, и в комический персонаж в одно и то же время.

Сергею Ульеву досталась необычайно трудная задача – спародировать то, что априори отчасти пародийно. Разумеется, автор потерпел полнейшее фиаско. Вытащенные из коробки бумажные фигурки оказались в положении грубых карикатур, чье сходство с оригиналом нередко ограничивается именем и костюмом. Автор вынужден в буквальном смысле высекать искры смеха из своих марионеток: Пуаро радостно бьет по щекам чандлеровского Филиппа Марлоу, мисс Марпл лупит туфлей по лбу бедного доктора Уотсона, Перри Мейсон хлещет Мегрэ, Жюв таскает за усы Пуаро, а патер Браун за неимением лучшего сам бьется головой об пол. Некоторые образчики юмора стоит процитировать. «Ниро Вульф! В то время, как вы облизываете свои жирные пальцы, дети Африки пухнут с голоду». Или: «Эркюль Пуаро! В ваших мозгах слишком много серых клеток, скоро они потекут у вас из ушей». Перри Мейсон, коего мы по недоразумению полагали воспитанным человеком, у Ульева оборачивается площадным хамом («Плакса-итальяшка Каттани или параноик-французишка Жюв?» – шутливо интересуется он). Делла Стрит становится шлюхой. Патер Браун – сальным старикашкой. Мегрэ – альфонсом в кальсонах. Литературный конструктор попал в руки человеку, так и не понявшему сложности проблемы, за которую взялся, да еще вдобавок патологически неостроумному. Если первое обстоятельство можно еще счесть в рамках данной книжной серии случайным, то второе, увы, закономерно. Практически все книги серии издательства «МиК» (и те, что вышли, и те, что анонсируются) представляют собой в той или иной мере результат следования лемовской схеме «Сделай книгу сам». На наш взгляд, «Библиотеку пародии и юмора» должна постигнуть участь библиотеки Александрийской. Для ее же пользы. Есть книги, которые от воздействия пламени сильно выигрывают: становятся предметом вдумчивого абстрактного исследования и перестают, к счастью, быть объектом чтения.

Что касается непосредственно тома Сергея Ульева, то по мере чтения вдруг возникает гипотеза по поводу дополнительной причины, по которой автор превратил нормальных персонажей хороших писателей-профессионалов в сквернословящих и хныкающих придурков. Не исключено, что Ульев подсознательно опасался: настоящие Шерлок Холмс или комиссар Каттани обошлись бы с автором очень скверно. Если так, остается надеяться, что хотя бы отрицательные персонажи, не задействованные, по счастью, в данном повествовании, скажут свое веское слово и разберутся с автором. Я уповаю на Мориарти и Терразини.

1994

Вороватый славный парень

А. Константинов, А. Новиков. Мент: Роман. СПб.: ИД «Нева»; М.: ОЛМА-ПРЕСС («Русский проект»)

...А ведь у профессора Мориарти тоже были дети – белокурая дочка, похожая на ангела, и ясноглазый сынок с упрямым рыжим чубчиком. И была у Мориарти старая мама, умиравшая долго и тяжело, так что весь дом пропах больницей. И еще у Мориарти по осени ныли шрамы и мучила бессонница: вспоминалась далекая юность, когда толстый английский «бобби», похожий на свинью, впервые ни за что отлупил дубинкой бедного итальянского эмигранта...

Всех этих душещипательных подробностей из жизни суперпреступника мы не найдем у Конан Дойла. И слава богу, что их нет: воспитательная роль многотиражной приключенческой беллетристики, на которой благополучно выросло уже не одно поколение читателей, велика именно оттого, что такая литература заведомо чужда амбивалентности. Здесь все проще и прямее, чем в реальности. Зло и добро четко разведены по полюсам; добро обязано восторжествовать, подлость и злодейство должны быть строго наказаны. Есть гнусный преступник и белоснежный сыщик, компромисс невозможен. И это не просто законы жанра, это его фундамент. При первых, самых легких, сейсмических толчках нравственного релятивизма фундамент разрушается напрочь, и жанр проваливается в тартарары.

Увы, еще в середине 90-х разрушением жанра в России занялся – не без своекорыстной помощи издателей – уралец Евгений Монах. Он одним из первых сделал урку положительным персонажем, оправдав все его гнусности трудным детством и влиянием зоны. Почти одновременно с Монахом разномастных жиганов принялись усиленно облагораживать Владимир Шитов и Виктор Доценко, Виктор Пронин и Евгений Сухов – так что лагерные сидельцы стали выглядеть едва ли не Робин Гудами. Как только зло поменяло знак с «минуса» на «плюс», как только превратилось в «добро с кулаками» (и с наколками на кулаках), настала пора подкопаться под фундамент жанра с противоположной стороны – восславить «грязного копа». То есть обратить в романтического героя такого служителя закона, который живет по воровским «понятиям». Именно этим занялись Андрей Константинов с Александром Новиковым в романе «Мент».

Скажем сразу – высоким (или даже средним) образцом художественности данное сочинение не назовешь. Оба соавтора, видимо, писали книгу попеременно, вырывая друг у друга дымящееся перо, поэтому на красоты стиля внимания тут не обращается – как написалось, так написалось. Вот образчик публицистического отступления: «Со сладострастным писком совокупляющихся мышей хари выползли на свет из подворотен, подсобок магазинов и начальственных кабинетов». Вот прелюдия любовной сцены: «С глубоким вздохом встретились бокалы, метнулись пузырьки газа, коралловые губы оставили след на ободке...»

По совести говоря, вздох бокалов представить еще труднее, чем мышиный писк хари, выползающей на свет, но не будем придирчивы. Отдадим должное авторам. На первых десятках книжных страниц традиционная жанровая схема как будто воспроизводится точно, даже слегка утрируется. Студент питерской «Техноложки» Александр Зверев идет работать в органы – не по разнарядке обкома ВЛКСМ, но по зову сердца. Ибо служитель органов – «тот, кто всегда на острие. Тот, кто рискует. И в любой момент может получить удар ножом в спину или заряд картечи в упор. Тот, кто пашет за полторы сотни в месяц и не спрашивает про сверхурочные... Они действительно были кастой». В таком же газетно-публицистическом стиле авторами представлена и команда противника: «Какие-либо представления о морали, нравственности, совести у них отсутствовали напрочь. Это был изначально грязный, омерзительный мир, и даже представления о так называемой блатной романтике здесь отсутствовали. Их ценности были примитивны. Убоги. Пещерны. Здесь думали только о деньгах».

Противопоставив касту рыцарей правопорядка куче отбросов общества, авторы вместе с героем делают два парадоксальных вывода. Первый: со скотами в человеческом обличье можно бороться только скотскими методами. Второй: рыцари имеют право материально вознаградить себя за самоотверженный труд по очистке общества – не всю же жизнь корячиться без сверхурочных!

Грань перейдена. Авторы ненавязчиво внушают читателям оруэлловскую мысль о том, что хотя все у нас равны, некоторые (которые стоят на страже законности) могут быть равнее других. Имеют право. Заслужили горбом. И подобно тому, как «энергичные» ворюги у Шукшина подводили под свое воровство «экономическую базу», Константинов с Новиковым подпирают грядущее преступление Саши Зверева «идеологической платформой». Стилистика газеты «Завтра», на которую явно ориентируются авторы, тут подходит наилучшим образом. «Растерявшаяся от динамики перемен партийная и советская номеклатура утратила благодушие и важность. Им на пятки наступали молодые циничные доценты и завлабы, – объясняют диспозицию романисты. – В стране установилась истерическая атмосфера вседозволенности». Так почему же милиционерам нельзя то, что можно завлабам? Вопрос риторический. Если все берут, то почему же самоотверженной касте западло немножечко урвать?

Впечатляет сцена разговора главного героя с главной героиней. «Сейчас я вижу государство, которое грабит собственный народ. Проводит “шоковую терапию”, отбирая у стариков сбережения, а у молодых будущее», – с гражданской скорбью обращается Зверев к своей любимой и будущей подельнице, судье Насте, и продолжает свой народно-патриотический ликбез: «Если бы деньги отдали людям, у которых они украдены... Если бы они пошли на увеличение зарплаты учителям, библиотекарям, ученым, да в конце концов ментам. Но они будут съедены огромным госаппаратом, разворованы, растрачены... Самым обездоленным все равно не достанется ни копейки...» Напоследок приводится самый ясный аргумент: «Ведь эти деньги смогут изменить всю нашу жизнь. Мы сможем решить квартирный вопрос...»

Ох, неправ был Воланд, неправ. Это обычных людей квартирный вопрос портит, а борцов против скверны только закаляет. И Саша с Настей крадут бандитские деньги. И попадаются. И Саша отправляется в зону, где экс-мент становится таким классным лагерным авторитетом, что упомянутые вначале уркаганы Монаха, Шитова, Пронина и прочих могут только позавидовать.

Крайности смыкаются – этого и следовало ожидать. Кстати, и продолжения тоже. Оно обещано и непременно будет: разве можно оставлять такого хорошего человека за колючкой?

2000

Киже в законе

А. Кивинов. Маслины для пахана: Повесть и рассказы. СПб.: ИД «Нева»; М.: ОЛМА-ПРЕСС («Русский проект»)

На обложке этого толстого тома – зловещий бородатый тип. На лице его – кривая ухмылка, в руках – остро наточенная лопата, на лопате – уже пять зарубок по числу жертв. Это Бригадир. Он мстит за погубленную честь своей внучки Ксюши. Никто из злодеев не уйдет от расплаты...

Впрочем, отвлечемся пока от обложки и от Бригадира. Что бы ни написал теперь Андрей Кивинов, в памяти народной он останется автором «Ментов». Милицейский эпос, поддержанный тремя телеканалами, должен был убедить публику в одном: опера – такие же простые парни, как и все мы (повязали бандюганов – и по пиву). Но к финалу проекта Кивинов, похоже, переусердствовал с простотой. А, быть может, народные любимцы, им порожденные, так уже достали создателя, что он начал им мстить по примеру писателя Франсуа Верлена, героя картины «Великолепный». Персонаж Бельмондо, помнится, ронял суперагента Боба с обрыва, заставлял парить в кипятке палец и в довершение делал беднягу импотентом.

Автор «Ментов» не столь суров к героям, но и он доводит пресловутую народность персонажей до абсолютного гротеска. Дружеский шарж выливается в злую карикатуру: команда своих-в-доску блюстителей законности все больше напоминает расчетверенного халявщика Леню Голубкова, который – в силу придурковатости – давно уже записал себя в партнеры великой страны, плюнул на УК и путает своих баранов с государственными. Недаром ведь рассказы, включенные в сборник, высвечивают бедняг «ментов» с самой непарадной стороны (в «Смерти под трактором» Ларин бестолково ищет пропавший у алкаша трактор, а в новелле «Клюква в шоколаде» команда «ментов» и вовсе сжигает чужую дачу по пьяному делу). Недаром и в центральной вещи нового сборника, трехсотстраничной повести «Псевдоним для героя» возникает штатный борец с криминалом Иван Лакшин (истинный петербуржец, Кивинов не мог не уважить земляка и сурово окарикатурил германовского романтика Лапшина). Означенный персонаж предлагает помощь журналисту Шурику Тихомирову, которого мафиози «поставил на счетчик». Помощь небескорыстную – объект его заботы должен отдать в крепкие ОБЭПовские руки примерно столько же, сколько бы отдал и в лапы вымогателя...

Вообще в названной повести все борцы с преступностью и объекты их борьбы стоят друг друга, а представители «второй древнейшей» – местные акробаты пера – стоят и тех, и других. Действие повести происходит в провинциальном городе с фельетонным именем Новоблудск. Уже упомянутый журналист Тихомиров, под чьим именем в одной из местных газет вышла заказная статья, затрагивающая интересы одной из двух существующих в городе преступных группировок, оказывается под прессингом конкурирующей группировки. Куда податься бедному борзописцу? Ни милиция, ни коллеги, ни оргпреступники помогать не собираются. И тогда у Шуры возникает невероятный план, основанный на неизбывной вере постсоветского гражданина в силу печатного слова.

Литературные источники повести Кивинова очевидны – это тыняновский «Подпоручик Киже» и гоголевский «Ревизор». Доведенный до отчаяния, журналист Шурик решает выдумать еще одного крутого мафиози Гену Бетона (благо достаточно лишь скинуть информацию в одну из газет, а уж ушлые репортеры-коллеги немедля украдут, перепишут, выдадут за свое и растиражируют в других изданиях) и выдать за это исчадье ада знакомого бомжа. И план, представьте, срабатывает! Бандитская недоверчивость, помноженная на милицейскую расхлябанность и журналистское разгильдяйство, буквально из воздуха рождают монстра. И вот уже весь Новоблудск дрожит от ужаса, а вчерашний бомж одевается от Версаче и раскатывает в подаренной «хонде». Не будем пересказывать дальнейшие повороты сюжета, скажем лишь: история, с тяжеловесным юмором завязанная, к середине приобретает и темп, и остроту. Тем из читателей, кто переборет вязкое начало, достанутся блестки прежнего Кивинова – легкого, остроумного, изобретательного.

...Читатель спросит: а при чем здесь Бригадир с лопатой, запечатленный на обложке? Да почти не при чем. Для большей гротесковости повествования Андрей Кивинов вплетает в текст многостраничную пародию на «Ворошиловского стрелка» Виктора Пронина. Из повести можно понять, что это главы из пухлого сочинения некоего триллериста Альберта Рыхлого, которое-де расходится сумасшедшими тиражами. Кстати, и у самих «Маслин для пахана» тираж не маленький, и свой объем надо чем-то достраивать. Полистная оплата труда пагубна для литераторов – это простая истина имеет прямое отношение не только к придуманному Альберту.

2000

Бумажный оплот пряничной державы

Б. Акунин. Азазель. Турецкий гамбит. М.: Захаров, АСТ;

Б. Акунин. Левиафан. Смерть Ахиллеса. М.: Захаров, АСТ

Современная критика, опасливой тараканьей побежкой миновав книжные лотки с глянцевым пистолетно-полицейским товаром, на приличном расстоянии от заразы решилась-таки на объяснение феномена отечественной pulp fiction.

Главных постулатов оказалось три. 1) Наш массовый читатель – угрюмо-закомплексованная жертва рынка, в силу дурной инерции хлебающая бездуховное варево, приготовленное издателем по рецептам западных триллеров; 2) наш массовый издатель – подлец и сквалыга, травящий читателя этим дешевым суррогатом из-за нежелания потратиться на более качественный продукт; 3) возникни вдруг издатель-патриот, готовый совместить приятное с полезным и явить urbi et orbi духоподъемные образцы благородного развлекательного чтива, – как отечественная публика мигом оценит дар и потянет с базара одну только правильную макулатуру. Критика же, простив читателю былое угрюмство (разве это сокрытый двигатель его?), станет умиленно радоваться да приговаривать: ой вы, ясны соколы продвинутые, таскать вам не перетаскать...

Обычно на пожелания сегодняшних белинских-добролюбовых теперешним сытиным высоко начхать с останкинской телебашни. Но тут внезапно произошло чудо. Молодое столичное издательство «Захаров» при финансовой поддержке фирмы «АСТ» как будто вняло упомянутым пожеланиям критической гильдии. К концу минувшего года в качестве духовного противовеса литературе «про паханов, киллеров и путан, про войну компроматов и кремлевские разборки» (цитата с заднего фасада обложек «захаровских» изданий) увидели свет сразу несколько томов сочинений Б. Акунина – псевдонима с бегло прорисованной востроносой мордочкой на обложках. Действие акунинских романов происходит в 70—80-е годы XIX века, когда «преступления и совершались, и раскрывались с изяществом и вкусом» (цитата оттуда же, откуда и предыдущая).

Радость критиков была неимоверной. Усмотрев в авторе живое воплощение своих профессиональных чаяний, рецензенты осыпали черный лаковый котелок псевдонима розовыми гирляндами восторгов («новое направление в развитии детективного жанра», «отличная стилизация текста и прекрасное знание реалий», «красиво, умно, стильно» и т. д.).

Между тем при внимательном чтении текстов число восторгов, подозреваю, значительно бы поубавилось. Более того. Хватило бы единственного трезвого взгляда на рекламные обложечные посулы, на этот вульгарный котелок, на ехидное коровьевское пенснишко и на усики десятирублевого полицейского шпика, чтобы догадаться: под видом «добротного, стильного детектива» нам обязательно подсуропят какую-нибудь литературную недотыкомку – скорее всего, очередной «идеологический роман», хитро обернутый в детективную шкурку.

Так, увы, и случилось. К великому сожалению, наше общекультурное пространство сегодня – не манящий лабиринт выдуманной Борхесом вавилонской библиотеки, но всего лишь скучные соты гигантского Бюро находок. Простых граждан сюда периодически затаскивают с улицы и воровато всучивают им то, чего они сроду не теряли. Причем наиболее часто возвращаемая потеря (пестрый кулек с блестками фальшивой позолоты, от которого за версту несет приторным запахом конфеток-бараночек и колокольным динь-доном пополам с цыганским гитарным перебором) – это, естественно, Россия.

Да-да, та самая. Которую мы ненароком утратили и которую, слава богу, кое-кто нашел, чтобы теперь вернуть нам за солидн. вознагр. Или хотя бы просто за вознагр. Или даже за бесплатно. Лишь бы мы взяли.

Первый же роман Акунина стал своеобразным камертоном, настраивая на патриотический миф и все последующие сочинения автора. В «Азазеле» Российская империя расцвела под отеческой дланью монарха. Государственный механизм, разумно устроенный ко всеобщему благу подданных Его Императорского Величества, отлажен до винтика. Любимый акунинский персонаж, полицейский сыщик Эраст Петрович Фандорин, почитал за честь быть одним из винтиков: ловить отдельно взятых жуликов (нетипичных), волосатых нигилистов (придурковатых), вредителей (зарубежных) и неуклонно расти в чинах в соответствии с Табелью о рангах. Все положительные герои «Азазеля» мудро отвергали новомодные европейские веяния. Единственный же в романе западник, аккуратист Иван Францевич Бриллинг, круглый сирота и self-made man, высокомерно относящийся к имперским традициям (вроде милой чиновничьей юдофобии), при ближайшем рассмотрении оказывался членом подпольной международной организации, добывавшей себе средства грабежами и убийствами.

Согласно Акунину, костяк этого интернационального бандформирования составляли (помимо названного Ивана Б., не помнящего родства) тоже сплошь безродные космополиты, выпускники приютов-«эстернатов». Тайной целью заговорщиков становилось насильственное вытеснение с хлебных мест родовитых людей, захват опустевших вакансий и, как следствие, ползучая узурпация «беспачпортными бродягами» власти во всем подлунном мире. Лишь благодаря самоотверженности сыщика Фандорина злодейский комплот терпел фиаско. Старая ведьма Эстер, вдохновительница заговора, взрывала себя адской машинкой. Ее «эстернаты», эти «рассадники безбожия и вредных идей», в России торжественно ликвидировались. А власть предержащие разных стран, получив конфиденциальные депеши от русского монарха, брали под неусыпный контроль всех подозрительных сирот-карьеристов...

Критикам, искренне полагающим произведения Акунина, по меньшей мере, грамотными стилизациями в жанре классического уголовного романа, следовало бы не полениться заглянуть в хрестоматийные «Двадцать правил для пишущих детективы» С. С. ван Дайна. Мотив преступления, пишет ван Дайн, «не может быть шпионской акцией, приправленной какими-либо международными интригами», и, уж конечно, «тайным или уголовным сообществам нет места в детективе». Однако к «идеологическому роману» приключенческий стандарт, разумеется, не применим. Наоборот, он ему активно противопоказан. А потому тема заговора, затеваемого иностранцами или скрытыми инородцами, стала ключевой в трех, по меньшей мере, из четырех романов Акунина. Если уж наша страна одна возвышается гордым утесом в окружении смертельных татей, то козней следует ждать со всех четырех сторон света.

В «Азазеле» России-матушке традиционно гадит англичанка. В «Турецком гамбите» едва не губит русскую армию замаскированный оттоманский шпион во стане русских воинов. В «Смерти Ахиллеса» право умертвить бесшабашного генерала Соболева оспаривают друг у друга резидент германской разведки и платный киллер полукавказской национальности. Наконец в «Левиафане» французская авантюристка на пару с индийским фанатиком намереваются отправить ко дну океанский лайнер с сотнями пассажиров. Как и положено, героический сыщик Фандорин (слуга царю, отец филерам) в каждом романе дает отпор злоумышленникам. Под пером Акунина сам факт принадлежности к жандармскому ведомству не только не бросает тень на героя, но и довольно скоро начинает выглядеть главной человеческой добродетелью (каковой попервоначалу не оценит разве что стриженая курсистка с идеями в голове, да и та потом оценит). Романтизация Третьего Отделения как единственной надежи любезного Отечества превращается в лейтмотив акунинских сочинений. Страну, где главными бедами всегда считались дураки и дороги, сам автор по-шулерски подменяет пряничной державой, угроза которой исходит исключительно извне. По ходу чтения романов отчетливо кристаллизуется внешне логичная, но на деле абсолютно фантастическая картина российской действительности последней четверти XIX века, откуда благоразумно изъяты едва ли не все «внутренние турки» – карьеристы и казнокрады, обскуранты и держиморды, чиновные тупицы и политические бездари... словом, все те, кто своими действиями либо бездействием привел реальную (не пряничную!) страну сначала к 1905, а позднее и к 1917 году. Впрочем, в системе координат акунинских романов обе русские революции тоже могут быть объяснены очередными иноземными заговорами. Но это мы уже проходили.

Пожалуй, во всей истории с Б. Акуниным самое удивительное – выбор псевдонима романиста. В этом видится элемент какого-то копеечного садизма: выкроить из фамилии знаменитого русского бунтаря инициал и фамилию нынешнего создателя литературных апологий жандармского корпуса.

1999

Чучело Акунина

Когда картошка надоедает, хочется апельсинов. Когда апельсины приедаются, хочется совсем уж странного – авокадо, манго, киви и прочей экзотики. Нечто подобное случилось с детективами: насытившись переводными авторами (будь то Рекс Стаут или Джеймс Хедли Чейз), российский читатель возжелал триллеров отечественного розлива – скуловоротных Доценко, Пронина, Воронина и прочих мастеров пускать кровь. Однако к концу века, когда «наезды», «разборки», «стрелки» и «заказухи» стали лидировать в теленовостях и реальные киллеры начали перехватывать эксклюзив у киллеров выдуманных, читателя (интеллигентного или около того) потянуло подальше от грубой реальности, к музейному ретро. К сыщикам в белых перчатках и котелках. К дамам благородных фамилий и их фамильным бриллиантам. А также к городовым, полуштофам, лафитничкам, «вашему благородию», Москве златоглавой и гимназисткам румяным – короче, ко всем атрибутам «России-которую-мы-потеряли», которые могли бы вызвать у читателя ностальгическую слезу.

Таким образом, сегодня возникла благоприятнейшая ситуация для появления на книжном рынке романов-стилизаций Бориса Акунина, удовлетворившего тягу читателя к комфортному ретро – солидному, чинному, чистенькому, конфетному, хотя и в нужных местах иронично перекликающегося с современностью. Феномен Б. Акунина, взлету которого сильно поспособствовал грамотный PR его первоиздателя Захарова, возбудил зависть у прочих издателей. Едва рейтинг продаж акунинских романов из цикла о сыщике Эрасте Фандорине скакнул ввысь, возникла идея запустить в массовую серию «акуниных для бедных» – числом поболее, ценою подешевле. Одной из первых ласточек стала некая Ирина Глебова, под чьим именем харьковское «Фолио» совместно с московским «АСТ» запустило серию «Ретро-детектив».

Если кто помнит, на обложках первых книг Акунина читателю сулили романы из тех времен, когда «преступления и совершались, и раскрывались с изяществом и вкусом». В аннотациях сочинения Глебовой рекламируются аналогично, хотя и с перебором. Читателю обещаются множество «убийств ярких, броских, загадочных – и изящных! Что ни убийство – то блеск! Что ни расследование – то изысканность!» На должность эрзац-Фандорина приглашен харьковский сыщик Викентий Петрусенко, коего аннотация тотчас же поспешила зачислить в один ряд с Холмсом и Пуаро. Пока увидели свет две книги Ирины Глебовой, сюжеты которых разворачивается в российской провинции. Одна из книг называется «Тихий город Саратов», и действие, соответственно, происходит в городе, не чуждом автору этих строк.

Время действия – 1908 год. Первая русская революция закончилась, до Октябрьской почти десятилетие. Тишь, гладь, божья благодать. Тихую и сытую провинциальную скуку нарушает разве что невесть откуда взявшийся местный Джек-Потрошитель, который режет женщин с особым цинизмом. Сюжет настолько вял, а поступки героев настолько предсказуемы, что уже к середине книги даже дитя малое – и то уже догадывается, под чьей личиной скрывается Потрошитель. Только сыщик Петрусенко нудно плетет свою паутину для злодея, которого любой городовой с десятирублевым жалованьем давно бы взял голыми руками...

Сделаем паузу. Как ни относись к господину Акунину, ему нельзя отказать в известной точности деталей. Улицы, одежда, приметы быта – все воспроизведено более-менее достоверно (или, по крайней мере, толково стилизовано под достоверность). Глебову антураж интересует в последнюю очередь. Саратовцы, в самом деле пожелавшие прочесть нечто детективное из прошлого своего города, могут расслабиться. «Саратов» Ирины Глебовой придуман очень далеко от Волги – по всей видимости, в Харькове. Недаром, описывая родной город сыщика Петрусенко, Глебова демонстрирует неплохое знание харьковской географии, однако не может упомянуть ни одной реальной саратовской улицы, ни одной достопримечательности, ни одного дома, ни одной фамилии. Саратов для автора есть некий условный город на Волге, да и Волга, признаться, условна: недаром на страницах книги возникает явно одесский типаж рыбачки с привоза. Что же касается исторических реалий... Помнится, в одной из пародий Виктора Ардова упоминался писатель-халтурщик, начинавший свой роман об Иване Грозном фразой: «Царь Иван Васильевич выпил полный кафтан пенистого каравая». Конечно, таких идиотских ляпов у Глебовой нет, но нелепых анахронизмов – предостаточно. Для краткости упомянем всего два. Руководители местной полиции, забывая, что столица Российской империи – все-таки Санкт-Петербург, то и дело упоминают о начальстве из Москвы (по чьему распоряжению, собственно, харьковское светило сыска было отправлено на помощь поволжским коллегам). Еще одна удивительная деталь – одну из саратовских героинь зовут Нинель. Автор, должно быть, и понятия не имеет, что имя это – как и Владлен, Сталина, Рэм – есть детище советской эпохи и являет собой слово «Ленин», прочитанное наоборот.

Язык и стиль Глебовой, оставленные в первозданности редактором книги, вызывают сомнения в его профпригодности. Об одной из положительных героинь сказано: «на мгновение Ксения отключила свои мысли». У другой – «обрывки мыслей, без начала и конца, захлестывали радостью душу», однако она «совершенно пассивно лелеяла свое чувство». Третья – «женщина из не высших, но добропорядочных городских слоев». Замечательна по красоте исполнения сцена «Маньяк и проститутка»: «Оскаленные зубы и мутные глаза парня мгновенно затопили страхом все худенькое голое тело проститутки» (зубы и глаза, затопившие тело, – такого никакой Стивен Кинг не придумает!). Впрочем, и сыщик хорош: он «быстро и умело нащупал несколько обещающих моментов в трагически оборванной жизни». За неполные четыре сотни страниц умница Петрусенко раскрывает даже не одно, а целых два преступления века. Это рекорд, учитывая, что немалая часть книжной площади вдобавок занята отступлениями о Видоке, о методе Бертильона, об английском Джеке-Потрошителе – словом, о тех разных разностях, что легко почерпнуть из книги Юргена Торнвальда «Век криминалистики»...

В общем, дочитав до конца сочинение Ирины Глебовой, начинаешь вдруг думать, что одна из сверхзадач всего этого харьковско-московского проекта – вернуть на должную высоту несколько подупавшие в последнее время акции г-на Акунина. На печальном фоне эпигонов подобного рода творец фандоринианы выглядит, по меньшей мере, Достоевским и Сименоном. В одном флаконе, конечно: перемешать, но не взбалтывать.

2001

Женщины, сработанные по науке

На минувшей неделе книжный рейтинг качнуло. Из топ-десятки вынесло последнюю книгу Александры Марининой «Пружина для мышеловки». Свежий роман Татьяны Устиновой «Саквояж со светлым будущим» после пятинедельных стабильных продаж улетел с пятой позиции за пределы списка. Тонкая нервная Полина Дашкова с ее «Вечной ночью» упала до десятого места. А вот ветеранша Дарья Донцова, напротив, устояла: правда «Старуха Кристи – отдыхает!» (новое издание в переплете) переместилась с четвертого места на седьмое, зато взлетел на первую строку «Стилист для снежного человека» (уже не новая вещь в обложке), преодолев шесть позиций и...

Стоп-стоп! На самом деле видимое соперничество гранд-дам российского детектива – как упомянутых выше, так и не – сегодня носит по большей части виртуальный характер. Поскольку девяносто процентов наших рейтинговых детективщиц являются, как бы сказать поделикатней, не вполне живыми людьми. Эти «стэпфордские жены» по-русски – бумажные киборги разной степени автономности, плод хитроумных издательских технологий. Таким образом, система успешно конкурирует сама с собой, выигрывая деньги при любом раскладе. А уж кто здесь проигрывает, догадайтесь сами.

Библейский Адам был старше Евы на исторически малый срок, зато «женский» детектив в России оказался младше детектива обычного (то есть «мужского», по природе своей) на целую эпоху.

При большевиках гендерного деления в рамках названного жанра не могло быть в принципе. Однако и после СССР оно долго не могло возникнуть ввиду неразворотливости рынка: оценить в рублях спрос на женщин здесь оказалось некому и незачем. Пока наш книжный рынок не был до конца упорядочен, формализован, поделен между несколькими крупными корпорациями и не начал вырабатывать сравнительно неплохие (если не сравнивать с нефтяными) «белые» деньги, производство авторов крайм-литературы было пущено на самотек.

До поры русское детективное поле худо-бедно обрабатывали либо старые мастера с милицейской закалкой, либо новые волонтеры, перебежавшие в хлебный жанр от иссякших совписовских кормушек, либо возвращенцы из дальних пределов, которые соскучились по родному пиплу и разом вывалили ему на темя сорок бочек арестантов (Эдуард Тополь – самый красноречивый, но далеко не единственный представитель этой когорты). Из-под их пера выходило заведомо брутальное, скупое на эмоции, маскулинное чтиво – с усталыми сыщиками-мизантропами, битьем небритых морд, стрельбой по-македонски, прыжками в высоту и коварными эпизодическими брюнетками, наскоро вписанными ради пары сексуальных эпизодов для потребителей пубертатного периода, из той же мужской кабинки.

В середине 90-х женская фамилия на обложке многотиражного детектива, выпущенного в России, могла существовать в двух ипостасях: Кристи или Хмелевская. Этими двумя список исчерпывался. Даже триллеры Юлии Латыниной и «Армада», и «Эксмо» в ту пору соглашались печатать лишь при условии мужского псевдонима «Евгений Климович» и фотошопного трансвеститского портрета на обложке. Читающим же дамам лениво предлагалось не соваться своими милыми личиками в криминальный ряд и отовариваться по соседству – в той секции, где на прилавке лежали тома Александры Рипли, Колин Маккалоу, Даниэлы Стил и их современных российских сестриц.

Ситуация изменилась лишь к концу десятилетия. Увидеть в женщине детективную читательницу и подстроиться под эту аудиторию вынудили господ издателей не столько выкладки социологов, сколько прогнозы маркетологов и элементарная нужда: потребитель устал, тиражи мэтров-мужчин начали стабильно падать, продажи – опасно провисать, предложение явно опережало спрос. Чтобы конвейер работал бесперебойно, требовалось изменить концепцию и расширить ассортимент. Без дамского трудового рубля теперь было не обойтись. Примерно тогда же издательским боссам сделалось ясно, что Коммерческого Детективного Автора уже нельзя, как в былые времена, просто найти на улице и что его отныне придется творить лабораторным путем. Появление рукотворных «тайфунов с ласковыми именами» стало исторически неизбежным.

Разумное существо может появиться на свет естественным путем (порочное зачатие плюс девять месяцев правильной выдержки), а может – сугубо неестественным. Мировая литература, равнодушная к рутине первого пути, всегда с особым вниманием приглядывалась ко второму. За минувшие столетия были апробированы несколько экзотичных способов, среди которых нынешних издателей заинтересовали четыре: выстругать из ближайшего полена (метод папы Карло), поскрести по сусекам и замесить (метод Деда и Бабки), сшить из разнородных частей (метод Франкенштейна) и, наконец, усовершенствовать скальпелем бессловесную зверушку (метод доктора Моро). Экспериментаторы не желали полагаться на слепой случай и непредсказуемое сочетание генов; демиургам хотелось владеть инициативой, самим заказывая будущие параметры своих созданий.

«Из чего же, из чего же, из чего же сделаны наши девчонки?» Ответ на этот вопрос сегодня – не бином Ньютона.

Александре Марининой и Полине Дашковой, первенцам фабрики «женского детектива» издательства «Эксмо» (позднее второй проект перетек в «АСТ»), еще повезло. Издательские папы Карло поработали с исходным материалом не тесаком, а скальпелем. Две дамы-буратинки получили достаточно степеней свободы. Обе отделались полудобровольной сменой фамилии на псевдоним, выструганный из девичьего имени. Дескать, «Марина Алексеева» – это бледновато и может забыться, а «Татьяна Поляченко» – уж больно приземленно и как-то слегка самостийно. Поскольку обеих дам маркетологи милосердно приговорили к щадящему режиму (полторы книги в год), все слухи о том, будто за Марину-Александру и Татьяну-Полину последние годы трудятся подставные лица, скорее всего, неверны и злонамеренны: при таких темпах менять первоначальную схему нецелесообразно. К тому же есть опасение, что литературное качество продукции авторш-заместительниц может оказаться выше планового, а это испугает уже привычных к спартанской простоте потребительниц.

Еще одна издательская разработка, Татьяна Устинова, возникла после осмысления марининско-дашковского опыта. Издательские Дед-да-Бабка постарались на славу. Свежий, румяный, еще теплый брэнд был слеплен таким образом, чтобы потрафить публике, отмеченной избыточным весом, но не потерявшей надежд на любовь. Для этой категории читательниц сухощавые дашковские героини (вкупе с самой изможденной романисткой на обложке) способны были возбудить комплекс неполноценности. Диетические стенания марининской Насти тоже не лучшим образом могли повлиять на такую аудиторию. Был избран – и закреплен в читательской подкорке, благодаря мельканию Устиновой в телеящике, – имидж «жизнерадостной толстушки». Той, которая свои рубенсовские стати признает счастливой данностью. Разработчики имиджа изначально вывели за скобки юмор, форсируя, по преимуществу, любовную романтику. При этом внятный детективный сюжет не приветствовался, изысканность слога не поощрялась. За два с лишним года литературной жизни порождение демиургов из «Эксмо» отстрелялось двумя десятками вполне рейтинговых романов – безвкусных, как Колобок, и жестких, как Буратино. В книгах имелись в ассортименте вздохи на скамейке, прогулки при луне и прочая услада сердца милых дам. В финале худые стервы обычно наказывались, а положительные пышечки находили счастье в объятьях заокеанских толстосумов.

Если штучный Колобок мог быть замешан только в столицах, то метод Франкенштейна – как более дешевый – давал наилучшие результаты в провинции. Саратовское литагентство «Научная книга», один из полузакрытых испытательных полигонов издательства «Эксмо», уже к концу 90-х изготовило нескольких синтетических писательниц: Марину Серову, Светлану Алешину, Наталью Александрову и нескольких других, причем первая, хотя и не попадает сегодня в топ-десятки, стабильно собирает кассу поныне. Число изданных книг перевалило уже за сотню. Изобретатель Серовой, блестящий организатор литпроцесса Сергей Потапов, поймал в свои сети ту часть женской публики, для которой даже Маринина с Дашковой казались чересчур интеллектуальными и индивидуальными. Взят был курс на стандартизацию и усредненность. Блеклые, незапоминающиеся ФИО авторш менеджеры собирали, гадая по телефонной книге, фотографии брались наугад (модельные внешности заведомо отсекались). Написание пяти-семилистовой повести «Марины Серовой» было тестовым заданием для всех, кто устраивался на работу. Сочинителей «с искрой» перебрасывали на другие проекты: «Серова» нуждалась в гвардии под цвет фамилии. «Авторов рекрутировали из студентов-филологов последних курсов, – позже рассказывал Потапов в своем единственном интервью “КО”, – иногда преподавателей или просто не слишком успешных любителей поскрипеть перышком». Их, по его подсчетам, в проекте было задействовано «больше сорока, но меньше шестидесяти», причем среди рекрутов пропорции мужчин и женщин были примерно равными: покупательницам было достаточно женских фамилий на обложках, не более того.

Однако возвратимся в столицу. Методом доктора Моро удалось огранить бриллиант издательства «Эксмо» – Дарью Донцову. Она отличается от упомянутых выше иллюзорных товарок. Не по качеству писания (бодрый юмор а-ля Донцова не поднимается выше самодеятельных приколов а-ля Серова). У Донцовой есть лицо (ну, может, чуть подправленное на фото ретушером). Есть всамделишные дети. Настоящий паспорт. Собаки. Муж. В данном случае не фантом писателя собирается из разных запчастей, но обычная гражданка, взятая из гущи жизни и лишенная рефлексий, обтесывается до размеров прокрустовой схемы. Все контролируется, начиная с имени. В реальности человека зовут Агриппина, однако крестьянская Груня на обложке может отпугнуть горожан. Значит, Груню – побоку. Цитируем мемуарную книгу Донцовой «Записки безумной оптимистки». «...Как вам нравится Дарья? – спросил редактор. – Коротко, красиво и в сочетании с фамилией отлично смотрится: Дарья Донцова. Д.Д. Легко запоминается, что для писателя важно». Сочетание недурное. Чудятся отзвук цокающей конницы Дмитрия Донского вкупе с привкусом патриотических «самолепных» пельменей марки «Дарья» из телерекламы. Вообще уже цитированные мемуары демонстрируют сам процесс изготовления Донцовой-брэнда. Из реальности отбирается то, что служит делу, и вырезается все сомнительное. В биографии ДД есть приманка для читательниц с достатком: дореволюционная бабка Донцовой – «из бывших» (собственный дом в Кисловодске). Для бедных тут держат прабабку-прачку. И для совсем уж маргинальной публики есть пожива – упоминается прадед, пьющий по-черному (хотя сама мемуаристка спиртного не переносит – вот и подарочек дамам-трезвенницам). А вот подробностей про любимого папу читатель не мемуаров узнает: одиозный секретарь правления Союза писателей Аркадий Васильев, автор романа «Есть такая партия!» и общественный обвинитель на процессе Даниэля и Синявского – раздражающий нюанс. Он может дать неприятный привкус истории «безумной оптимистки», да и текстам ДД такая гиря ни к чему. Веселенькие истории в горошек, бессмысленные и бесконечные, существуют лишь вне времени и в условном пространстве. Все, что хоть мало-мальски не банально, губительно для картонных декораций, навевает ненужные мысли, а потому должно быть изгнано. Благо реальные таланты найденного алмаза обратно пропорциональны его работоспособности.

Издательские лабораторные опыты – тема неисчерпаемая. Разумеется, нынешние эксперименты по выведению авторш «женского детектива» не ограничиваются перечисленными феминами и обозначенными методами. Есть еще метод «паровозика» (им, например, аудиторию Донцовой приучают к ее будущей сменщице Галине Куликовой), метод «доппельгангеров» (благодаря которому в двух разных издательствах, «Центрполиграфе» и «Эксмо», одновременно возникли две Анны Малышевых), метод «чучелка» (когда, допустим, «АСТ» на пробу запустило Ирину Глебову – женскую демо-версию Акунина, облегченную донельзя) и так далее. Всю эту многоликую пестроту, которую более или менее успешно выращивают сегодня на различных издательских нивах, объединяет одно: крайнее пренебрежение демиургов к умственным способностям дамской аудитории. В погоне за быстрыми дивидендами издательства не собираются хотя бы чуть-чуть «приподнимать» читательский уровень. Напротив, они нарочно занижают художественную планку, плодят фантомов, выдают на-гора десятки мыльных пузырей еженедельно – похуже и подешевле.

Если вдуматься, издательский суррогат, предназначенный для женщин, так же угнетает будущий генофонд нации, как и загазованность атмосферы или избыток консервантов в продуктах питания... И когда однажды у нас в России вдруг появится свой настоящий автор уровня Агаты Кристи, читать ее будет уже просто некому.

2004

Пилюля для олигарха

Кто они – сегодняшние герои детективной литературы? Почему именно к ним приковано читательское, писательское и издательское внимание? В пору летних отпусков, когда граждане отправляются на пляж, на дачу или на пленэр, захватив с собой книжки в ярких обложках, самое время порассуждать о наиболее популярных типажах из этих книжек. Или хотя бы об одном из типажей.

Пятьдесят назад советский «Энциклопедический словарь» определял понятие «олигархия» как «политическое и экономическое господство кучки эксплуататоров-аристократов или богачей». Пятнадцать лет назад «Современный словарь иностранных слов» повторил то же советское определение, стыдливо заменив «кучку эксплуататоров» на «небольшую группу лиц». В самом конце прошлого века олигархами в России стали называть богатых предпринимателей – богатых настолько, что они уже могли оказывать реальное влияние на внутреннюю (а то и внешнюю) политику страны.

Ранее не известное широким массам слово легко вошло в повседневный обиход – отчасти потому, что созвучно уже знакомо-хищному «аллигатор». Содержание понятия довольно быстро расширилось: олигархами стали называть всех мало-мальски крупных российских толстосумов, причем даже тех, кто в политику не лез вовсе. Слегка изменилась и оценочная характеристика понятия. По большому счету, она осталась отрицательной (как и век назад, когда Джек Лондон написал свою обличительную «Железную пяту»), но появились нюансы. К неприязни добавились и оттенок зависти, и ирония, и даже доля сочувствия (последнее – после «зачисток» на поле Большого Бизнеса, когда с горизонта исчезли Гусинский, Березовский, Ходорковский...). Со страниц политических изданий слово перепорхнуло на обложки таблоидов и вскоре стало неотъемлемой частью массовой культуры, неким хорошо продаваемым брэндом. Случилось это очень быстро. К примеру, роман Юлия Дубова «Большая пайка» (1999) всего через три года после выхода книги в свет обрел новую жизнь – в виде кинофильма Павла Лунгина – уже под кассовым и знаковым наименованием «Олигарх».

Массовая литература жадно подхватила брэнд и навесила его на обложки триллеров, детективов и мелодрам с детективным отливом. Одной из первых ласточек в 2000-м стала книга Федора Волкова «Олигарх с большой дороги» (М.: Эксмо, серия «Вне закона»). Упомянутый в названии олигарх был сущим чудом-юдом: он хотел взорвать нефтепровод, устроить хаос в стране и нажиться на дефолте. На пути у злодея оказывался честный журналист и... Дальше сюжет развивался по законам Голливуда, с поправкой на нашу серенькую реальность. В том же 2000-м другое столичное издательство, «Вагриус», запустило роман Вадима Громова «Компромат для олигарха», и сюжет был похожим: только взрывали не газопровод, но банк (и заодно похищали дочь владельца), а отважный журналист газеты «Московский вестник» начинал расследование и выяснял... Выяснял он, естественно, нечто скверное – что могло стоить жизни самому труженику пера, его родным, друзьям, знакомым и собачке.

Годом позже в московском «АСТ» (совместно с «Гелеосом») выпущен роман Ильи Рясного «Ловушка для олигарха», где главным положительным героем был уже не честный репортер, а частный детектив. Герой получал заказ от некоей организации «Трилистник», а затем начинался триллер. Поскольку сыщик (цитируем аннотацию), «перешел дорогу самым могущественным финансовым воротилам», он «попадает под перекрестный огонь мафиозных киллеров и спецслужб». Дальнейшее очевидно. Бах-бух-бац!

В романе Николая Татищева «Лохотрон для олигарха (то же „Эксмо“) олигарху снова приходилось туго: у богача опять-таки похищали дочь (совсем маленькую). Другому богатенькому Буратино, по фамилии Проскуров, – из романа Владимира Гринькова „Заказ на олигарха“ (опять-таки „Эксмо“) – поначалу везло больше, чем его остальным братьям по классу: похищение малолетнего сына олигарха удавалось предотвратить, зато телохранитель богатея узнавал, что скоро жертвой бандитов может стать сам Проскуров, а осведомитель заказчиков преступления находится среди ближайшего окружения бизнесмена...

По всему выходило, что жизнь у олигархов – как у клубня картофеля: не съедят, так посадят. Потому и развлекаться толстосумам приходилось по полной программе – дым коромыслом и волосы дыбом. Патологический характер секретов богатеев вскрывал Анатолий Афанасьев, чей роман «В объятьях олигарха» публиковало издательство «Мартин». В бредово-обличительной стилистике Проханова литератор описывал «садо-мазохистские игры олигархов» (цитируем аннотацию) и демонстрировал «немыслимые приключения влюбленной пары среди одичавших племен».

Увы, Афанасьев скончался пару лет назад, и новых приключений богатея на фоне «одичавших племен» уже не воспоследует. Зато популярному Николаю Леонову даже физическая кончина, происшедшая в 1999 году, не помешала написать и выпустить в 2006 году (изд-во «Эксмо») повесть «Подпольный олигарх». Сыщик Гуров, вечнозеленый леоновский герой, отправлялся в тайгу, чтобы прекратить сибирский беспредел под «крышей» отморозков с депутатскими мандатами. Слово «олигарх» использовалось автором не совсем по делу (речь в повести шла скорее об обычном мафиози), но брэнд оказывался сильнее здравого смысла.

Вернемся, однако, к непростой жизни богатеев. Герой романа Сергея Майорова «Олигарх» (СПб.: Нева, серия «Воровской закон») Константин Ордынский – из числа кающихся воротил. В нем еще не уснула совесть, но волчья жизнь, окружающая его, такова, что приходится поступаться принципами. Из-за этого Ордынский остается в одиночестве именно в тот момент, когда давление на него все сильнее: дело не только в деньгах, но и политике. Еще более невесело Ринату Шарипову – главному персонажу романа Чингиза Абдуллаева «Наследник олигарха» («Эксмо»). Ринат по профессии журналист, а не бизнесмен. Но обстоятельства складываются так, что все состояние его покойного дяди-олигарха переходит к племяннику. А если учесть, что дядя умер не от старости, но в результате покушения, то и репортеру, похоже, не позавидуешь...

Олигархи из самых первых романов про них были сущими монстрами, только что детей не ели. Позднее многие литераторы все-таки пожалели своих подопечных – но только не многоголовый дракон Андрей Воронин, детище издательства «Современный литератор» и коллективный автор «Слепого» и «Комбата».

Начиная с самого первого романа цикла, «Олигарх» (2002), Воронин последовательно разоблачал главного злодея-беглеца Романа Грибовского. Причем Грибовский был коварен, как Баба Яга, и бессмертен, как Кащей. В первом романе под олигарха подкладывали мину, но он выживал. Годом позже в романе «Олигарх. Искусственный интеллект» тот же Грибовский, униженный и затравленный, решал нанести ответный удар и почти достигал цели. Убивали его буквально в последний момент. В следующем романе, «Олигарх. Двойник президента» по-прежнему неугомонный Грибовский, пользуясь тем, что его считают мертвым (так вы подумали, его взаправду убили? ха-ха!), готовил заговор против верховной российской власти. Еще одна книга сериала, «Олигарх. Зов крови», посвящена контратаке ФСБ. Чекисты надеялись поймать Грибовского в ловушку, не подозревая, что это невозможно: цикл еще не окончен. В романе «Олигарх. Мертвая петля» хитрый Грибовский, разыскиваемый спецслужбами мира, ухитрялся протянуть щупальца к российскому авиабизнесу. В романе «Олигарх. Дублер» нахальный Роман Грибовский, захватив в плен лучших хакеров планеты, создавал смертоносный вирус и запускал его кое-куда...

В конце минувшего года кому-то из читателей показалось, что с Грибовским покончено. Но нет! Пока книги продаются, злодей не умрет. В романе 2006 года «Олигарх. Лекарство или яд» антигерой вновь оказывается живым и невредимым. На сей раз он желает навредить миру с помощью фармацевтики. Взяв в союзники ученого-биохимика, Грибовский готовит сюрприз в виде биологического оружия огромной силы. Продолжение следует... Примечательно, что с каждым новым романом олигарх у Воронина дальше и дальше отходит от прототипа, Бориса Березовского. Тень давно оторвалась от своего Петера Шлемиля, выросла до невероятных размеров и стала самостоятельной...

На обложках женских приключенческих мелодрам тоже тесным-тесно от олигархов. Причем этим толстосумам вечно чего-то не хватает, и авторы, прописанные в «дамских» сериях издательства «Эксмо», вечно им что-то предлагают. Вот Юлия Волкова, скажем, – «Мыльную оперу для олигарха» (роман вообще-то рассказывает о борьбе за химкомбинат, и слово «мыльный» тут – в прямом значении). Еще один автор, Наталья Александрова, готовит «Сувенир для олигарха» (главная героиня – хитроумная мошенница, на пути которой случайно встретился труп). Ну а если богатей совсем маленький и беспомощный, наготове у Ирины Мельниковой имеется даже «Нянька для олигарха», так что все схвачено...

Семейные триллеры с участием толстосумов – отдельная тема. В романе Ольги Хмельницкой «Тринадцатый зять олигарха» («Эксмо», серия «Комедийный детектив») дочери толстосума, девушке с жутким имечком Эсмеральда Хамлык, папаша-злодей готовит свадьбу с сыном делового партнера; девушка, конечно, в гробу видала этот брак, причем кто-то очень желает загнать бедняжку в гроб, не дожидаясь росписи в ЗАГСе... Детективно-любовные перипетии ожидают и бедную Лизу Арсеньеву из романа Татьяны Устиновой «Олигарх с Большой Медведицы» («Эксмо» как раз сейчас переиздало его в виде покетбука). Лизе, правда, повезло больше, чем Эсмеральде: к ней в постель угодил приличный человек – бывший нефтяной магнат Дмитрий Белоключевский, который вышел из тюрьмы бедным, но честным. В год выхода первого издания романистка намекала, будто этот ее литературный герой-любовник состоит в сюжетном родстве с Михаилом Ходорковским, и даже посылала экземпляр книги ему в тюрьму. Но едва ли сидельцу пришлось по душе это чтиво с участием нескольких трупов, одного киллера и яйца Фаберже. И уж тем более вряд ли бы понравился экс-владельцу «ЮКОСа» роман Ирины Лобановской «Замужем за олигархом» («Центрполиграф», серия «Семейные тайны»). Главный герой этого опуса, нувориш Михаил Каховский, чрезвычайно нехорош собой, но любвеобилен: тут и Даша, и Наташа, и Люба, и Алиса, и снова Даша. Хоть сумы и тюрьмы Михаил и избежал, но в семейной жизни – сплошные фиаско...

Еще одна благодатная тема – женщина-олигарх (ну не скажешь же «олигархиня» или «олигархица»?). В книге Натальи Александровой «Олигарх в розовом передничке» (СПб.: Нева) читатель вновь встречается с хитроумной Лолой (той самой, которой ранее попался труп). Правда, ни в первой повести, включенной в сборник («Руки вверх, я ваша тетя!»), ни тем более во второй («Золушка в бикини») главная героиня не соответствует званию, заявленному на обложке: она авантюристка с хозяйственной жилкой, но не более того. Столь же неубедительным выглядит название романа Галины Голицыной «Пещерный олигарх» («Эксмо», серия «Иронический детектив»). То есть насчет пещер – все точно: после гибели мужа, травмы и пластической операции Ниночка Корнеева затаилась в лесах, обдумывая план мести. Да-да, она, конечно же, отомстит, как сумеет. Но до великого и ужасного Романа Грибовского из серии книг Андрея Воронина ей все равно далеко. Масштаб не тот, запросы мелковаты, развернуться негде...

Ничего! На помощь дамам придут авторы крутых «мужских» триллеров. У олигарха Олеси Богданчук из романов Александра Бушкова «Пиранья. Охота на олигарха» и «Алмазный спецназ» («Олма-Пресс») с запросами все в порядке. Двести первых страниц Олеся, задействовав все возможности, прессует морского спецназовца Кирилла Мазура – и все ради того, чтобы тот, клюнув на обещанный миллион, отправился в Африку, в алмазный край под названием Ньянгатала, и там кое-что сделал для ее концерна. К несчастью, героиня (в отличие от читателя, привыкшего к выходкам Мазура еще со времен «Охоты на пиранью»), не догадывается: Кирилла не купишь даже за миллион. А уж когда выясняется, что алмазы должны пойти на нужды конкурента путинского преемника... В общем, у Олеси – шансов на победу никаких. Алмазы Мазур, конечно, найдет (спец!), но олигархам от этого ничего не светит. Разве что выйдет еще один роман со словом «олигарх» на глянцевой обложке...

2006

Вертикаль под прицелом

Пароль: «Тополь!» Отзыв: «Незнанский!» В первой половине 90-х обе фамилии высоко котировались среди российских любителей остросюжетного чтива. Не из-за качества написанного, а по причине избранного жанра. Политический детектив с участием Высоких Фигур в ту пору переживал расцвет. Все еще было в новинку. Раньше эти лихие сюжеты были знакомы читателю на «импортном» материале. Явившийся на смену местный колорит приятно щекотал нервы...

Пришли иные времена, взошли иные имена. Прекрасная половина властно взяла свое. На новые пароли ныне принято отзываться безразмерным дамским хихиканьем, отлитым в романные формы. А вот «мужской» жанр политического триллера обесцветился, поскучнел, сильно поглупел и опопсовел. Но – все же не умер окончательно...

Главный олигарх провинциального Переславля преступник-многостаночник Стародубов рвется во власть. Сперва он намерен сковырнуть губернатора и сесть в его кресло, а дальше открыта дорога в столичные сферы. С помощью «пожилого еврея» Цеймана (по имени отчего-то Карл Густавович – видимо, он еще и немец) разработан коварный план: банда головорезов одевается в униформу местной патриотической организации (которые, собственно, милые, трезвые и бесконфликтные ребятки в черном) и устраивает массовые погромы на рынках. Разгорается скандал. Переславль трясет. Вертикаль власти под угрозой. Однако негодяи допускают роковую ошибку...

Роман Александра Тамоникова «Обет на крови» выпущен издательством «Эксмо» в серии «Честь имею». На обложке изображены армейские спецназовцы – в болотном камуфляже и с автоматами. Именно этим благородным воинам и придется спасать город от беспредела.

Вообще-то главные положительные персонажи, майор Гончаров и прапорщик Власенко, в гробу видали Переславль со всеми его проблемами – у парней и в горах Чечни хватает разборок с «мятежными и вороватыми чеченами». Но когда бандюги Стародубова по пьяному делу убивают семью сослуживца-спецназовца Шарипова, наши герои отправляют себя в командировку – мстить и карать.

Провожая своих орлов, батяня-полковник по-отечески напоминает подчиненным: «Это в горах против “духов” все средства хороши. Мирный город – другое дело. Постарайтесь внутренне перестроиться. И если уж действовать, то наверняка, напрочь заметая следы». Совсем перестроиться орлам не удается – под конец они просто мочат и бандитов, и олигарха, и Цеймана, у которого попутно забирают из сейфа деньги (само собой, на нужды вдов и сирот... а вы о чем подумали?). Но зато следы заметены надежно. Хэппи-энд.

Книга Тамоникова написана шершавым языком Устава. Пулемет, чтоб вы знали, является «решающим аргументом в пользу группы при разрешении конфликтов с бандформированиями различного толка», и используется он «в совокупности с магазинным гранатометом Карпушина при нанесении первого массированного удара по выбранной цели, имея задачу...» И т. п. Когда же автор пытается писать «художественно», результат еще страшнее: «продлить нахождение у кормушки»; «глядя пустым взглядом в голубое безоблачное небо и строя свои корыстные планы»; «почувствовал сильное желание обладания женщиной»; «жажда насилия беззащитных существ, которыми являются женщины-невольницы, которых он получил в качестве долга...»

Тираж книги Тамоникова в серии «Честь имею» – 15 тысяч экземпляров (что, между прочим, в два с лишним раза больше, чем у справочника «Цитаты из русской литературы», выпущенного тем же «Эксмо»). Таким образом, авторская мораль специального назначения – добро должно быть с пулеметом – усугубляется злостным авторским языковым беспределом. Пожалуй, поклонникам замысловатых сюжетов тут есть о чем задуматься: уж не заговор ли это? кому выгодно многократное насилие над русским языком? ответственный редактор С. Рубис – не из чеченов ли он будет?

«Опальный олигарх, с отличным настроением отправляющийся в Россию, не мог не вызвать оптимизма...» В серии «Поп$а» того же издательства «Эксмо» вышел роман Сергея Ермакова «Шоу опального олигарха». Фамилия заглавного героя – Сметанин, летит он из Лондона, а шоу заключается в том, что везет с собою толстосум царскую корону. Каковую он надеется презентовать в Москве и тем самым заслужить политический дивиденд, а там, может, и прощение.

Сметанин – бабник и проныра, и шиш он получит, а не шоу. Поскольку на кортеж его по прилете нападут фантомасы в камуфляже, корону отнимут, а в толстоума пальнут (не до смерти). Случайной спутнице олигарха, красавице-певице Татьяне три с половиной сотни страниц, вплоть до финала, придется разруливать ситуацию.

Почему, вы спросите, певице? Отчего красавице? Так поп$а же! Формат D_Donzova в «Эксмо» с некоторых пор считается универсальным. По числу идиотских совпадений и внезапных открытий господин Ермаков может смело посоперничать с бабушкой DD. Не успеют Татьяна со Сметаниным потерять корону в Москве, как Татьянин папа-десантник дважды потеряет корону на далеком севере, трижды окажется на волосок от смерти и будет несправедливо обвинен.

Конечно, на пути Татьяны периодически будут встречаться заговорщики, продажные менты, бандюги и потенциальные насильники («Глазки заблестели, забегали, когда появилась надежда насладиться молодым непотасканным телом» – но накося-выкуси!). Однако с помощью личной смекалки и арабского шейха Абу наша героиня спасет и доброе имя папы от позора, и себя от неприятностей, и олигарха от разорения, и корону Российской империи от поругания, а на сдачу обретет богатого зарубежного спонсора. Вновь хэппи-энд.

Политика у Ермакова присутствует, главным образом, в виде утомительных монологов. «Началось все с того, что в начале перестройки коммунистическая номенклатура решила обменять свои льготы и спецмагазины на настоящую собственность западного образца...» – нудно вкручивает Татьяне азы политграмоты один из персонажей. «Государство в России – это когорта чиновников, пробравшихся в номенклатурные кресла и спаявшихся между собой...» – это уже шпарит другой (кстати, тот самый шейх Абу!). Иллюстрирует все эти обличительные пассажи образ высокопоставленного кадра Тимофея Ильича. В финале Ильич получит пулю между глаз. То есть Россию, по Ермакову, спасает союз эстрадной попсы и автомата Калашникова. Это чуть повеселее, чем просто автомат – как у Тамоникова, – но все же рецепт, что называется, на любителя...

Олигархи, отошедшие от дел, могут не только таскать туда-сюда царские короны. Еще они могут сидеть в тюрьме, писать мемуары, отдыхать на пляжах, плести интриги и так далее. А вот бывший руководитель банка СБС-Агро Александр Смоленский на пару с бывшим журналистом Эдуардом Краснянским написали два политических детектива «Заложник. Операция “Меморандум”» и «Зона “Рублевка”» (оба выпущены столичным «Вагриусом»).

О второй из названных книг поговорим как-нибудь в другой раз, а в первой действие начинается в 2006-м, но затем авторы возвращаются к событиям начала нового столетия. Итак, согласно сюжету, прежний Президент России Борис Николаевич Уралов, выбрав себе Преемника, уговорил его подписать некую бумагу – Меморандум о том, что в стране и при новой власти будут непоколебимы основные демократические свободы, будет неизменна Конституция и тому подобное.

Словом, ничего революционного или контрреволюционного – лишь пожелание, чтобы Россия вдруг не превратилась в Туркмению. Вместе с двумя Президентами, уходящим и приходящим, ту же бумагу в качестве гарантов подписывают еще несколько губернаторов, пара кремлевских чиновников и олигархов, включая Бориса Платоновича Эленского и банкира Александра Духона (подозрительно смахивающего на alter ego одного из соавторов данного романа). Каждый из подписантов получает, помимо экземпляра документа, еще и право обнародовать его, если Россия таки скатится к самовластью...

Будь роман юмористическим, упомянутый сюжетный посыл еще можно было бы принять. Однако авторы романа, раскручивая интригу, предельно серьезны и возводят свою уязвимую – по всем статьям – фабульную постройку вокруг ими же придуманной филькиной грамоты. Почему-то все персонажи (и положительные, и отрицательные) придают этому реестру благих пожеланий невероятное значение.

Более-менее симпатичные персонажи, в число которых ближе к финалу попадает даже дочь главы государства (Наташе «в ее достаточно раннем возрасте, уже были близки идеалы свободы и демократии»), всеми правдами и неправдами хотят вывезти из страны хоть пару экземпляров Меморандума и обнародовать. Так-сяк омерзительные персонажи, которые мечтают о реставрации сталинизма с президентским лицом (к этим деятелям относятся директор ФСБ Любимов и советник нынешнего Президента Смирнов), пытаются ликвидировать документ, видя в нем невероятную опасность для своих карьер.

Что дальше? Раздаются выстрелы, звучат взрывы, агенты ФСБ по всей Европе преследуют отважного экс-журналиста Багрянского (смахивающего на alter ego второго из соавторов), вывозящего на себе Ту Самую Бумагу. В конце Президенту требуется сделать выбор: с кем он? С озверевшими силовиками? С прогрессивным человечеством и дочкой Наташей? Идти на третий срок или нет? Финал открытый, но авторы, конечно же, надеются на лучшее...

Очень понятно, по какой причине «Вагриус» тиснул роман неслабым двадцатитысячным тиражом: все-таки олигархи с именами (пусть и бывшие) в нашей стране не так уж часто балуются беллетристикой; при соответствующей рекламе и раскрутке книжку, пожалуй, можно продать (правда, раскрутить книгу до небес «Вагриусу» пока не удалось). Понятно, отчего в эту телегу впрягся Краснянский: приятно же, черт возьми, вообразить себя хоть и виртуальным, но супергероем, от которого в какой-то момент зависит судьба страны.

Нетрудно догадаться, почему в проекте решил участвовать Смоленский: по сюжету именно Александр Духон оказывается «ключевой фигурой» в главном эпизоде, связанном с конференцией подписантов во Франции (само собой, Духон здесь на высоте). Кроме того, Смоленскому уж очень хотелось крепко приложить коллегу по олигархической тусовке – того самого, что носит прозрачный псевдоним Борис Эленский. Беда, однако, в том, что и тот, и другой соавторы взялись за написание романа, даже в минимальной степени не обладая литературными способностями. Из-за чего чтение этого шестисотстраничного тома превращается в муку мученическую.

Если не считать Духона с Краснянским и Эленского, прочих фигурантов даже персонажами трудно назвать: эти люди-тени лениво перемещаются, не оставляя после себя следа. Авторы тратят массу усилий, вводя в повествование киллера Костю и сыщика Смирнягина – и все для того, чтобы бросить их на полдороге, убив первого и оттеснив на периферию второго. О психологической достоверности диалогов и речи нет. «Из этого посыла, да и ради других нюансов, мы сделали отличный от вашей точки зрения вывод...» И еще цитата: «невидимая часть айсберга, объясняющая приводные ремни механизма выбора». Это и трезвому политологу невозможно выговорить, а ведь так у горе-романистов, между прочим, объясняются друг с другом подвыпившие чекисты в сауне!

Отношение к языку у соавторов примерно такое же, как у Тамоникова. Но если автор «Обета на крови», похоже, вообще никогда не сталкивался с русским литературным, то Краснянский со Смоленским, вероятно, когда-то его знали, но успели основательно подзабыть. «Мозги насквозь пропахли разборками», «экземпляр утоления его амбиций», «ситуацию, выплеснутую на него в пьяном угаре» – эти и подобные перлы, рассыпанные по тексту, навевают зеленую тоску. Да, спасение страны от тоталитаризма – дело благородное, но кто бы ее заодно спас от тотальной графомании?

2006