Поэмы

В своей обмолвке ты была права —

Натуры нет у вас. У большинства.

Мы, чтобы не запутаться в приметах,

Вас делим на блондинок и брюнеток.

Как много нимф живет на полотне!

Милы в разнообразии оне:

Аркадская графиня в горностае,[133]

Пастора, как струя в луче, блистая,

И Фанния с рогатым муженьком,

И Леда с белым лебедем вдвоем.[134]

Одна, пышноволосой Магдалиной,

В слезах, воздела к небу взор повинный,

Другая, как Цецилия, нежна —

И в райских кущах изображена.

Грешны иль с виду святы чаровницы —

Со льстивой кистью хочется сразиться!

Явитесь, краски все, на полотно!

Как радуга, пусть расцветет оно.

Пусть в туче будет поймана Селена,[135]

Не то она исчезнет непременно.

Лукава Руфа — и горящий взор

Притягивает каждый метеор,

И столь же не к лицу ее чтенье Локка,[136]

Как дивной Сафо — свара или склока;

А Сафо — даме ночи — в свой черед

Наряд Авроры вряд ли подойдет:

Так мошкара (с утра она ленива)

К исходу дня становится игрива.

А Силия! взгляд ласков, кроток, тих...

Всегда за сирых, вечно за больных.

Калисту мнит невинною девицей

И говорит: будь нежен с ней, Симплиций.[137]

Вдруг — бум! Она как бомба взорвалась.

Тихоня-то! Неужто напилась?

Но всякий видит: повод для атаки —

Прыщ на носу (и вправду — видит всякий).

Папиллия — с супругом, вхожим в свет, —

Все тени ищет. "Жаль, что парка нет".

Нашла его — но горе! В этом парке

Трухлявые деревья-перестарки.

Пестры подруги наши, как цветы.

Не в пестроте ли — корень красоты?

И даже деликатные изъяны

Их пылким почитателям желанны.

Калипсо покорить сумела всех.

А что ей принесло такой успех?

Не внешность же? Не ум? Не нрав кривляки?

Ее ужимки? Потайные знаки?

Уступки? Неуступчивость ее?

Она очарование свое

На ненависти нашей настояла —

Иное чувство здесь бы не взыграло.

Терпимостью Нарцисса хороша.

Угодны ей и тело, и душа.

Угоден и настойчивый паломник,

И чуть в сторонке шествующий скромник.

И нищему подаст она всегда,

И вдовушку утешит иногда.

Но не во грех ей вечные амуры —

В них проявилась широта натуры.

Но как, казня других, забыть о ней?

Рабыня славы, пленница страстей,

То день проводит за Святою Книгой,

То день и ночь — за гнусною интригой;

То похоть верх берет, то страх и стыд,

То бога славит, то его хулит, —

Язычествует на любовном ложе,

Но христианкой в Дом вступает Божий.

А вот еще одна — всегда хмельна,

Вельможна, и вальяжна, и вольна, —

Суха с супругом, как песок бесплодный,

И все ж — поток! могучий, полноводный!

Лишь плоть ее и кровь всему виной! —

Не лобик же, высокий и крутой... —

Хотя — как Моды истинное Эхо —

С поэтами грешит она для смеха;

Один пленил ей сердце, ум — второй:

Великий Карл, Карл Первый, Карл Второй.

Как на пиру бранил гурман Геллавий

(Невиданным изыскам к вящей славе)

Хозяйский стол, хозяйское вино,

А дома кушал просо и пшено, —

Так нынче поступает Филомеда,

Изысканности чувств уча соседа,

Возвышенности в малом и большом,

А дома — соглашаясь с дураком.

А Флавия? Не столько богомольна,

Как всеотзывчива и своевольна.

Небесной манны попусту не ждет —

"За жизнь сполна" — сполна, увы, и пьет.

И вдруг: желает смерти — и кинжала

Лукреции! О, как бедняжка пала!

Кто надломил неколебимый дух —

Неверный друг или супруг-евнух?

Несчастная! духовные услады

Не принесли обещанной отрады.

Несчастная! ведь бросилась сама

На острие неженского ума,

На острие несбыточной затеи, —

И умерла от жажды жить полнее.

Все это были умницы. А вот

Жена Симона счет другой начнет:

Ослиный нрав, ослиная повадка...

Другая — для себя самой загадка,

Которая разгадана дружком...

У третьей есть дела с духовником...

Хотелось бы надеяться четвертой,

Что руки не дойдут до дам у черта,

А пятая, грустна и весела,

Как эпиграмма, по рукам пошла,

Томясь на дню, зато ночами всеми

Весьма привольно коротая время.

У дам и недоумков общий дар —

Не замечать осмысленный удар.

Но умолкает хор многоголосый

Всех женщин пред великою Атоссой!

Едва ли не с рождения она

Решила: миру — вечная война, —

И тучу стрел в стан грешников пустила,

Где самое себя не поместила, —

Из скромности, должно быть. Хочет муть

Не вылить, а взболтать, да и сболтнуть!

Ей шестьдесят, но возраст — не помеха.

Мир для Атоссы — бранная потеха.

С младых ногтей до старческих морщин

В ее душе бушует гнев один,

И ярость — ум последний побеждает,

Когда она, стеня, скандал рождает.

Кто с ней порвет — тому дорога в ад!

Кто водится с ней — тот смелей стократ!

Она всегда ведет себя ужасно:

Когда оскорблена, когда согласна —

И даже влюблена. Ее любовь

Ей в винный уксус сбраживает кровь.

Чужой не терпит власти. Равновесья

Не вынесла б. Всегда, ко всем — со спесью.

Унизь ее — и не простит вовек.

Ей помоги, несчастный человек, —

И отомстит... Умри, тогда, пожалуй,

Воздвигнет храм, до срока обветшалый.

Вчера супруг почил. Сегодня он

В подделке завещанья обвинен

И наречен презрительно "холопом".

Не диво ль! окруженная всем скопом

Друзей, сутяг, доносчиков, деляг,

Она не может выискать никак

Наследника! При всем своем потомстве,

Облыжно уличенном в вероломстве,

Себялюбива — и себе тошна,

Все нищим завещала, сатана.

Легко, Мадам, портреты вроде этих

Набрасывать. Забьются в наших нетях,

Чешуйчатым играя серебром,

Неровно обведенные пером,

То та, то эта рыбка... А расцветка?

Она хамелеонова нередко.

"Но в Хлое-то изъянов не найдешь?"

В ней не найдешь и остального тож.

"Она во всем восьмое чудо света!"

Во всем. И даже в том, что сердца нету.

Она умна, степенна и мила,

Но словно бы при жизни умерла;

Единственный ей ведомый обычай —

Ни разу не сойти с тропы приличий.

Так холодна, достойна и горда,

Как будто не любила никогда.

Влюбленный к ней на лоно припадает —

Она при этом в шахматы играет.

Ей мерзость мира друг клянет в сердцах —

Она о ситцах мыслит и шелках.

Ни долга, ни услуги не простила

Ни разу... Правда, кое-что забыла...

Поверь спокойно ей секрет любой —

Поверь, она в ответ не выдаст свой.

Достойных никогда не унижала,

Но хоть их всех убьют — ей горя мало.

Ты жив ли, мертв ли — как запомнить ей?

Велит, чтобы запоминал лакей.

Она горда — и воздадим с лихвою.

Когда умрет, не жаль нам, скажем, Хлою!

Но вот одну Небесный минул Гнев.

И, в королевский пурпур разодев,

Ее на трон верховный посадили,

Державу Блага, Скиптр Любви вручили;

Поэты и художники толпой

Стремятся к ней — и льстят наперебой.

Но как бы пышно платье ни писали,

Что нас влечет, творцы? Не нагота ли? —

Покрой, и впрямь, изыскан и хорош, —

Да что под ним, узнать неплохо все ж.

Да не разденешь — вот беда — такую!

Тогда берешь натурщицу простую,

А не миледи Квинсберри,[138] — и вот

Прекрасная Елена предстает!

Изобразишь прелата или пэра —

Как показать, что им присуща Вера?

Не проще ли создать мне ваш портрет,

Священник Хейлс и честный Магомет?[139]

Однако жизнь мужчин слывет публичной,

А женщины — преуспевают в личной.

Талантам нашим нужен светлый день,

А вашим подобает полутень.

Вы истинные чада маскарада,

Где стыд и гордость различать не надо,

Восторг и слабость... доблесть и порок

Равно к лицу вам, вечно не в упрек.

Мужчиной правит Смена Чувств и Мыслей,

А дамы постоянней, в этом смысле, —

Лишь двух желаний испытуя власть, —

Всласть властвовать — и наслаждаться всласть.

Природа такова их — и наука.

Даруют страсть, а значит, страсть — не мука;

Их угнетают, их порой клянут,

Но только в страсти власть они берут.

Муж ищет то забвения, то славы,

А женщина — единственно забавы.

Муж ценит Дни Покоя, Дни Трудов,

А женщина единственно льстецов.

Вот женщин первородное наследство:

Вся цель — во власти, в красоте — все средства.

Весь мир пленяют в юности они,

А в старости клянут былые дни,

К чужим трофеям льнут, чужим победам, —

И до кончины им покой неведом.

Но мудрость значит — вовремя уйти;

И стар, и млад — со сроком не шути!

Красотки, как тираны, не имеют

Друзей — и в одиночестве стареют, —

И в общество торопятся... Пока

Господь не приберет их на века.

Миг ловят дамы, словно птичку — дети.

Пусть не поймать, но вечно на примете.

А чуть поймают — перья оборвут

И сами же уродца проклянут.

Пред наслажденьем юность беззащитна,

А старость — только с немощами слитна,

И все же, обмануть желая нас,

Кривляки симулируют экстаз, —

Как ведьмы, что не столько веселятся

На шабаше, как корчатся и злятся;

Остатки — нет, останки красоты

Беснуются до гробовой черты.

Неважные у старости делишки!

Страстишки смладу, с возрастом — картишки.

В расцвете лет любовника клянешь,

А в старости — и друга не найдешь.

Бывало, щеголь приглашал на танец,

Теперь сама приваживаешь пьяниц.

Жива? мертва? смешна? ни то ни се?

Ах, друг мой, как напрасно это все!

Лишь свет души не ведает затменья —

Очарованье выше пресыщенья, —

Так, если нам наскучил свет дневной,

Мы скромною любуемся луной,

Сияющей невинной чистотою —

И редко замечаемой толпою.

О! нрав лишь той воистину блажен,

Кто не страшится лет и перемен,

Кто красоту подруг не отрицает,

Кто дочери с сочувствием внимает,

Кто знает: муж серчает, как дитя,

Кто, правя мужем, правит им шутя,

Кто вовремя умеет покориться,

Кто — и в царицах — кроткая царица,

Кто не страшится бедствий и утрат

(Хоть щедр на это жизненный уклад),

Хандры, болезней, всяческих напастей, —

Верна себе и посреди несчастий.

И все ж, поверь мне, — впрок или невпрок,

Противоречья: вот в чем женский рок.

Недаром Небо создало Адама

(И лишь позднее появилась дама),

Недаром разделило род людской:

Вам наслажденье любо, нам — покой.

Вы любите глупцов, мы — презираем

(Иначе бы земля казалась раем),

Вы злы, добры, лукавы и честны,

Храбры, робки, надменны и скромны,

Намешано в вас всякое — и это

Единственная верная примета!

Все это так — но лучшую из вас

В ее печалях воспою сейчас.

Когда она явилась волей Феба,

Во исполненье обещаний Неба,

Бог снизошел к простой мольбе отца,

Но снизошел он к ней не до конца, —

Не захотел дослушать он, мошенник, —

И дал тебе красу, но не дал денег.

Бог россыпей и злата и ума,[140]

Он затворил поспешно закрома, —

Но добрый нрав, но здравый смысл всегдашний —

Твои богатства. — И поэт домашний.