Поэмы

Великий человечества Патрон,

Радетель Мира нынешних времен,

На рубежи вернувший легионы,

А в Рим — Мораль, Искусства и Законы, —

Как Музе не воспеть тебя! Она

Благоговенья правого полна...

Эдвард и Генри, чтимые молвою,

И мудрый Альфред,[142] славой взыскан вдвое,

Закончили державные Дела:

Обуздан Галл, алчба его прошла,

Унижены враги, взяты Столицы,

Порядку время в Мире воцариться, —

Но вслед за шумной тризной тихий вздох:

Неблагодарен человек и плох...

Что Доблесть, если Зависть бродит рядом

И ест ее — до смерти — жадным взглядом;

Воистину — ее не истребит

Наивеликим подвигом Алкид![143]

Добычею быть Зависти — вот доля

Всех, кто восходит в ярком ореоле;

Лучи их — блеск обыденный мрачат;

Нам в Солнце Славы мил его закат.

Хвала тебе! хвала тебе всецело!

Поспела жатва — и хвала приспела.

Великий друг Свободы! во царях —

Превыше всех, кто памятен в веках!

Оракул, чье любое изреченье

Есть Истины святое Откровенье!

Ты чудо венценосное! С тобой

Не в силах вровень встать никто другой!

Но, Сир, не скрою: в нынешнюю пору

Все предались всеобщему раздору.

Тебя мы чтим — а больше никого.

Мы славим то, что пусто и мертво.

Поэты как монеты: чем древнее,

Тем, ржавчиной изъедены, ценнее.

Все Чосера читают наизусть,

Негодник Скелтон разгоняет грусть,[144]

Твердят, читая Спенсера: "Однако!"

За вздор шотландских виршей лезут в драку,

И в память Бена хором поклялись,[145]

Что Музы с ним "у Дьявола" сошлись.

Пусть почитали славных предков греки,

Не стать ли нам мудрее в наши веки?

Не зря ж гордимся собственным трудом;

Мы строим, пишем, пляшем и поем,

Мы через обруч скачем — а на это

Нет у Афин достойного ответа.

Вино — с годами лучше. А стихи?

Бессмертье спишет с Барда все грехи?

Но если так случается, и часто, —

Тогда в какие сроки? Лет так за сто?

Единый час быть должен утвержден,

Когда поэту время в Пантеон.

"Столетний старец — классик, это ясно.

С подобным мненьем публика согласна".

А если годика недостает,

То кто он? Патриарх?.. Наоборот —

Наш — в девяносто девять — современник?

Как все коллеги, неуч и мошенник?

"Британской снисходительности мзда:

Годок иль два простим ему всегда".

Тогда года — за годом год — вручную,

Как щиплют конский хвост, щипать начну я,

Всю Древность, как сугробы, растоплю, —

И возрастом поэтов растоплю,

Как хворостом, печурку, — а в итоге

Венками удостою только Дроги.

Шекспир, о ком актер и театрал

Не вымолвят ни слова без похвал,

Писал не для бессмертья, а из денег.

Он в Пантеоне не герой, а пленник.

Бен, стар и плох, творил не на века —

Он знал, что наша память коротка.

Кто помнит нынче Каули? Он с нами

Стремленьями, а вовсе не стихами;

Не Пиндар он,[146] тем менее Гомер,

Хоть дорог мне возвышенный пример.

"Но знамениты все! И несомненно!

Каких юнцов не учат строчкам Бена?

Каким дебатам не кладут конец,

Сказав: Бен мастер, а Шекспир творец,

У Каули открытая натура,

В Бомонте Флетчер встретил Диоскура,[147]

Был Шедуэлл[148] — стремительный порыв,

Уичерли зато нетороплив,

О чувствах пели Саутерн и Роу[149] —

И в верности клялись родному крову".

Се — Глас Народа. Очень странный глас.

Глас Господа он — но не каждый раз.

Старинный фарс он славит стоязыко

И почитает пьеской невеликой

"Беспечного супруга"... Как тупа,

Слепа к изъянам Прошлого толпа!

Что ж, наши Предки, полные отваги,

Нас превзошли — ив скверне и во благе.

На старцев Спенсер опирался сам;

Был хром стих Сидни там, где римский — прям;

Пел Мильтон Небу вызов и угрозу,

Но полз, как Змий, втираясь брюхом в прозу;

В остротах добиваясь остроты,

Он рушился с небесной высоты,

Хотя не трону слог его речистый,

Как делал Бентли,[150] на руку нечистый, —

Как и Шекспиру, впрочем, не в упрек

Обычай знать Шекспира назубок.

Во дни двух Карлов легкое занятье —

Стихосложенье — спелось с нашей знатью:

Спрат, Кэрью, Седли,[151] сорок сороков

Сановных сочинителей стихов,

Украсив строк бесплодную Пустыню

Одним Сравненьем где-то посредине

Иль озарившись Мыслию одной,

Писали вирши в тыщу миль длиной.

Мы пишем лучше, но куда как кратко,

И Критика — вот Краткости разгадка,

А старикам Закон не писан наш —

Им рукоплещут за любую блажь.

Иль берега блаженного Эйвона[152]

Не знали сорняков во время оно?

Трагедия! как только Беттертон[153]

(Он Трагиком великим наречен),

Велеречивый Бут[154] и остальные

Провозгласили имена былые

С нажимом и коверкая... Отцам

И тем неведом был подобный срам.

Нисколько на Былое не клевещем?

Но как нам быть с обычаем зловещим

Дурной пример отцов перенимать

И, в путь пойдя, идти покорно вспять?

И ты, старинных россказней любитель

(В отличье от меня), — читатель, зритель, —

Пойми, что лишь завидует позер

И, славя старых, юным шлет укор.

Отнюдь не Греки этому виною:

Они-то не гнушались Новизною,

Античность — в свой расцвет — была нова.

На что нам Мертвых мертвые слова?

Едва восстановились Дни Покоя

И Карл вернул величье вековое,

Переиначив на заморский лад,[155] —

"Всяк жить, как он, любить, как он, был рад".

О Родине радея равнодушней,

Гордились пэры собственной Конюшней,

Солдаты стали галлами на вид,

В любом паже прорезался пиит.

Во мраморе возлюбленных ваяли,

Будили жизнь в расплавленном металле,

Писали маслом, ткали гобелен

И к Сладострастью попадали в плен.

И диво ли, что с Музою игривой

За чашею сошелся Свет глумливый

И струны — то тревожны, то нежны —

Сердцам и душам стали вмиг нужны?

Но Англия шалунья, кто с ней сладит?

То призовет Монарха, то спровадит.

Сегодня Тори, завтра Виг в чести.

Сегодня пить, а завтра пост блюсти.

За Государя! Супротив Тирана!..

Короче говоря, непостоянна.

Бывало время — все вставали в Пять,

Хозяин раньше слуг стремился встать.

По твердо заведенному порядку,

Жена шла в церковь, сын писал в тетрадку;

Отец учил мужающих сынов

И Бога чтить, и доблести Отцов;

Все знали: роскошь гибелью чревата —

И только в Дело вкладывали Злато.

Но нынче век другой: и стар, и млад,

Богач и нищий, — все стихи строчат.

Отцы и деды, сыновья и внуки

Берут коль не Перо, то Книжку в руки;

Театром бредит весь прекрасный пол;

Не молятся — поют, садясь за стол.

Хулителю Искусств, мне стало худо:

Стихописанье хуже, чем простуда;

В который раз даешь себе обет,

Начав с Утра, отринуть этот бред —

А утром вновь строчишь остервенело

Все, что в мозгу и в сердце накипело.

Из подмастерьев вышли Мастера!

Не вдруг решил Уорд:[156] пришла пора.

Врачи проходят Курс Наук в Париже

(Изящным танцам не научат ближе)!

Кто, строя мост, не вбил ненужных свай?

Не Рипли же,[157] известный разгильдяй!

Все учатся — но только не поэты.

Любой дурак готов писать куплеты.

И все же, Сир, беда невелика.

Крамолы нет в стихах наверняка.

И Глупость служит Разуму порою.

Кто песнь поет, тот занят лишь собою.

Пусть пишет, как примерный ученик, —

Он не восстанет, не начнет интриг.

Нет денег, нет читателей — не важно.

Он скажет: Вдохновенье непродажно.

О Мщенье он рассудит: чепуха.

Размерен, как размер его стиха,

Отшельник, он Садочку сложит оду,

Безропотно садясь на Хлеб и Воду.

Вы скажете: на что нам рифмоплет,

Ведь он с чужого голоса поет!

Но и Поэт, когда он с Музой дружит,

Не воин пусть, а все ж — Державе служит.

Что, как не песнь, дитя подхватит вмиг?

Как чужестранцу выучить язык?

В чем мера есть и каждый слог на месте?

Воистину — стихи достойны чести.

Не плох Поэт, а плох он лишь тогда,

Когда Тирана славит без стыда,

Порочит Веру, развращает Нравы —

И нравятся Двору его забавы.

Несчастный Драйден! — Лжет Роскоммон! — Твой

Бессмертный лавр при Карле был трухой.

А в наши дни лишь слава Аддисона

(Не будь тщеславен он) незамутненна.

Он от дурного вкуса Юных спас,

Он Страсть заставил воевать за нас,

Он научил нас думам о Высоком

И Благо обратил в укор Порокам.

Ирландцы скажут: стих за них стоял,

В суде, да и в торговле выручал,

Он защищал Отчизну от навета.

В Ирландии чтут Свифта, чтут Поэта.

Он, как больную, врачевал Страну,

Он тронул Милосердия струну,

Он заклеймил Порок, он Честь восславил

И Луч Любви в бессмертие направил.

Но вел не он один людей из тьмы:

Как хорошо перевели Псалмы

Хопкинс и Стернхольд![158] Состраданье к сирым

Внушило силу благозвучным лирам, —

Благоговенье вызвал подвиг их. —

Олимпу по душе парнасский стих...

Поэзия труды и отдых скрасит,

От Папской власти нас обезопасит

И даже руку турка отведет.

Священник молит, а Певец поет —

И, кажется, моление — чудесней.

Но Небеса заслушаются песней.

Селяне, предки наши, в дни страды

Трудом и потом праведно горды,

Венчали жатву ежегодным Пиром —

Беспечной пляской, пением всем миром.

Их жены, домочадцы — весь народ

Пускался в непременный хоровод,

Повсюду смех звучал, стучали чаши —

Умели веселиться предки наши.

Шутили друг о дружке пресмешно,

Друзьями оставаясь все равно.

Не Время ли само возревновало,

Вложив в уста невинным шуткам жало?

Друг, ополчась на друга, дом на дом,

Вступили в тяжбу жалящим пером;

А побежденные в словесном споре

Уже взывали к Правосудью вскоре,

И Правосудье начинало мстить. —

Поэты, поскучнев, учились льстить,

А не язвить. — Лишь те, кто посмелее,

Не поступились Волею своею —

И вот Сатира в мире завелась,

И славит Благо, разгребая Грязь.

Мы Францию пленили. Но искусство

Французское пленило наши чувства.

Мы полюбили прихотливый стих,

Изысканность, безвестную до сих.

Уоллер перевел мосье Корнеля,

Но рифмы, с ним сравнимые на деле,

Лишь в Драиденовых строках зазвенели, —

Хоть кое в чем, на наш британский вкус,

Тем Драйден и хорош, что не француз.

Поэтика! о ней мы не грустили,

Пока Братоубийством путь торили;

Ведь и Корнель, и яростный Расин

К нам припозднились не на год один.

Не то чтоб мы трагедии не знали, —

Ведь Отвей был,[159] ведь был Шекспир вначале,

Но Отвей был не так уж и велик,

А у Шекспира был дурной язык.

И Драйден — при своем усердье — все же

Вычеркивать не научился тоже.

Иной вздохнет: а стоит ли огня

Комедии мышиная возня?

Хоть Помысла высокое стремленье,

Как учит Жизнь, еще не извиненье.

Как редок в этом деле Идеал!

Глупцов ли Конгрив эдак обозвал?[160]

У Фаркера вульгарны диалоги,[161]

У Вана — сами замыслы убоги,[162]

Хоть шутки и не плохи. Метит в цель

Астрея:[163] все прямехонько в постель!

А Сиббер вообще ничем не блещет,[164]

Хоть публика ему и рукоплещет.

И пусть их Гонор непомерно яр,

У всех одна забота — Гонорар.

О вы! за славой мчащиеся вместе,

Ладьи сует под ветром пошлой лести.

Какую бурю подняли гребцы,

Идя ко дну, а метя — во дворцы!

Искатель Лавров отдыха не знает —

Волна то валит с ног, то поднимает;

А тот, кто удостоился похвал,

Глядишь — иль разжирел, иль отощал.

Но самая ужасная Химера —

Чудовище Галерки и Партера.

Толпа. Чернь. Клака. Театральный люд,

Желаньем обесславить лучших лют,

Настроившийся с самого начала

На шум потехи, пакости, скандала.

Недаром Бриттам фарсы в самый раз.

Вкус Плебса вкусом Знати стал у нас. —

Вкус — вечный странник. Мысль его рождает,

Слух утверждает, Зренье насаждает. —

Театра нет; нет чувства, нет идей —

Лишь топот ног да ржанье лошадей.

Пошли балы, турниры, карнавалы,

Епископы, Герольды, Генералы —

И даже Триумфатор. Да какой!

Шут Сиббер в латах Эдварда! Герой!

Все до ушей зевают: вот потеха!

И Демокрит здесь помер бы со смеха.[165]

Не так белы Слон или же Медведь,

Как зрители. — Да как не побледнеть! —

Реви, дурной поэт! реви и дале,

Чтоб Слон с Медведем больше уважали!

Повесели и Голытьбу и Знать —

И благодарно примутся орать.

Не волчий вой, не грохот урагана

Над ледовитой бездной Океана —

Галерка и Партер благодарят

То Квина, то мисс Олдфилд за наряд[166] —

Не столько королевский, сколько гнусный,

А главное — убийственно безвкусный.

Бут вышел! Бей во все колокола.

А что сказал? Ни слова. О-ла-ла!

Что удалось в сегодняшнем спектакле?

Трон из фанеры и парик из пакли!

Но чтобы не сойти за ворчуна,

А то и за ревнивого вруна,

Я покажу — и окружу почетом —

Поэта в поединке с Рифмоплетом.

Меня волнует истинный Поэт,

Он будит Страсть, любой избрав предмет

Своею темой, — радует, печалит,

То ужасом, то состраданьем жалит,

По воздуху мой ум перенося

В Афины, в Фивы, — зная все и вся!

Но не одна Игра Воображенья

Всеобщего достойна восхищенья;

Есть авторы (и к ним вниманья жду),

Которые с Дидактикой в ладу.

Иначе б на вершину Геликона

Мы не взбирались целеустремленно.

Что нашей Библиотекой слывет.

Пока не полн еще Мерлинов Грот?[167]

И все же Мысль не свойственна поэтам —

И я сейчас поведаю об этом.

Все дело в том, что мы куда странней

И сумасбродней остальных людей,

За что нас зачастую не выносят, —

Поем не то и не когда попросят;

Мы час один молчим из десяти —

Как публике подобное снести?

К тому же мы горды не по заслугам:

За строчку бьемся насмерть с лучшим другом,

Непосвященных яростно клянем

И перчим стих двусмысленным словцом.

Но главное, предерзостные твари,

Посланья посвящаем Государю —

И чаем: будем вознаграждены

Арендою и Местом от Казны.

Поем хвалы Героям и Победам

(Историки пускай плетутся следом) —

И ждем: нас призовут. Ведь повезло

Расину при Дворе и Буало.

Нельзя тебя не славить, Сир! Но это

Занятье для достойного Поэта.

Так назови его! Хоть обозначь!

Искусств Первосвященником назначь!

Как образ Карла уцелел доныне?

Усильями ваятеля Бернини.[168]

И Неллер сохранил на полотне

Нассау на послушном скакуне.[169]

Резец и Кисть работают на славу,

Хотя поэтам это не по нраву.

Отважный Вильям и страдалец Карл

Выходят, словно Блэкмор или Кварл.[170]

О Бене вслед за Деннисом заметим:

"Он и монарха делает медведем".

Но Полководец или Государь,

Во мраморе восславленные встарь,

Воистину воспеты — только Словом,

С Деяньями их вровень стать готовым.

Ах, только б мой Пегас не сплоховал,

Когда запеть о Сире час настал!

Ты мореход! Ты в битвах победитель!

Ты мирных дней высокий Вдохновитель!

Рев Варварства твоя смирила Речь:

Народы уронили ярый меч.

Как сном, объяв покоем Твердь Земную,

Кивком ты укротил и Хлябь Морскую.

Проникнут Мир твоею Правотой.

Цари Востока пали пред тобой.

И лишь стихи Король ни в грош не ставит!

Я не из тех, кто лжет или лукавит

(А недостатка нет в них никогда,

И все они рифмуют без труда),

К тому же я — невольно пусть — печалю,

Когда я славлю, все твердят: я жалю —

Не отвязаться от таких слушков:

Так не чернит ничто, как Тушь глупцов,

А похвалы их отдают наветом,

Для вящей злобы чуть переодетым,

Гнусны льстецы — и падкие на Лесть.

И если Лесть в моем посланье есть, —

Его, как вздор, какой понаписали

О государях Юсден[171] и так дале,

Как палую пожухлую траву, —

Сир, прикажи похоронить во рву!