Поэмы Оссиана

РАССУЖДЕНИЕ О ДРЕВНОСТИ И ДРУГИХ ОСОБЕННОСТЯХ ПОЭМ ОССИАНА, СЫНА ФИНГАЛА

Попытки проникнуть в древнейшую историю народов приносят человечеству скорее удовольствие, нежели действительную пользу. Изобретальным умам удается, правда, привести в систему правдоподобные догадки и немногие известные факты, но когда речь идет о событиях весьма удаленных во времени, изложение их неизбежно становится туманным и неопределенным. Младенческому состоянию государств и королевств равно чужды и великие события, и средства поведать о них потомству. Науки и искусства, которые одни лишь способны сохранять достоверные факты, являются плодами благоустроенного общества, только тогда начинают историки писать и предавать гласности достопамятные события. А деяния предшествующих веков остаются погребенными во мраке безвестности или же превозносятся недостоверными преданиями. Вот почему мы обнаруживаем столько чудесного в известиях о происхождении любого народа; потомки же всегда готовы верить самым баснословным россказням, лишь бы они делали честь их предкам, особенно отличались этой слабостью греки и римляне. Они принимали на веру самые нелепые басни, касающиеся глубокой древности их народов. Однако уже довольно рано у них появились хорошие историки, которые представили потомству в полном блеске их великие свершения, только благодаря им стяжали греки и римляне ту непревзойденную славу, какой пользуются и поныне, тогда как великие свершения других фонов либо искажены баснями, либо затерялись в безвестности. Разительный пример такого рода являют кельты. Хотя некогда они владели Европой от устья реки Обь в России[1] до мыса Финистерре, западной конечности Галиции в Испании, история почти не упоминает о них. Свою славу они вверили песням бардов и преданиям, которые из-за превратности судеб давно уже утрачены. Единственный памятник, ими оставленный, это их древний язык. Следы его, обнаруживаемые в местах, весьма удаленных друг от друга, свидетельствуют лишь о том, сколь широко простирались их владения в древности, но проливают очень мало света на их историю.

Из всех кельтских народов тот, что владел древней Галлией, наиболее известен, причем не потому, по-видимому, что был достойнее других, а из-за своих войн с народом, имевшим историков, которые и передали славу своего противника, равно как и собственного народа, потомству. Лучшие авторы[2] свидетельствуют, что Британия была первой землей, заселенной галльскими кельтами. Ее расположение относительно Галлии делает такое утверждение вполне правдоподобным, но окончательно оно подтверждается общностью языка и нравов, распространенных среди жителей обеих стран во времена Юлия Цезаря.[3]

Первоначально галльские колонисты занимали часть Британии, расположенную напротив их страны, и, распространяясь на север по мере того, как множилось их число, они под конец заселили весь остров. Некоторые искатели приключений из тех частей Британии, что находятся в пределах видимости от Ирландии, переправились туда и стали родоначальниками ирландской нации; такое объяснение несравненно более правдоподобно, чем пустые басни о милезских и галицийских колониях. Диодор Сицилийский упоминает как вещь хорошо известную в его время, что жители Ирландии были первоначально бриттами,[4] и это его свидетельство не вызывает сомнений, если учесть, что в течение стольких веков язык и нравы обоих народов были одинаковы.

Тацит же полагал, что древние каледонцы произошли от германцев. Однако язык и нравы, которые всегда преобладали на севере Шотландии и имеют несомненно кельтское происхождение, не позволяют принять мнение этого прославленного автора. Собственно германцы - это отнюдь не древние кельты. Правда, оба народа весьма сходствовали друг с другом своими обычаями и нравами, но языки у них были различные. Германцы являются прямыми потомками древних даев, известных впоследстиии под именем даков, которые первоначально проникли в Европу через северные страны и поселились за Дунаем на обширных землях Трансильвании, Валахии и Молдавии, а оттуда постепенно перебрались в Германию.[5] Кельты же несомненно основали в этой стране множество поселений, в которых сохраняли свои законы, язык и обычаи,[6] и только от них, если какие-либо из поселений перебрались в Шотландию из Германии, и могли произойти древние каледонцы.

Но произошли ли каледонцы от кельтских германцев или от галлов, которые первые обосновались в Британии, при такой удаленности во времени это уже не имеет значения. Каково бы ни было их происхождение, мы обнаруживаем, что во времена Юлия Агриколы они были весьма многочисленны, а это дает основание полагать, что в Шотландии они поселились уже давно. Форма правления у них, как и во всех странах, где власть находилась в руках друидов, представляла собою смесь аристократии и монархии. Орден друидов, видимо, образовался на тех же началах, что и идейские дактилы и куреты у древних греков. Мнимое общение с небесами, колдовство и прорицания были одинаковы у тех и у других. Накопленные многовековым опытом знания природных явлений и свойств определенных предметов стяжали друидам великое уважение в народе. Почтительное отношение черни вскоре превратилось в благоговейное преклонение перед орденом, чем эти хитрые честолюбцы и воспользовались для того, чтобы вершить не только делами религии, но в какой-то мере и гражданскими делами. Общепризнано, правда, что они не злоупотребляли такой чрезвычайной властью: им настолько было важно сохранить репутацию святости, что они никогда не позволяли себе прибегать к жестокости или насилию. Вождям разрешалось следить за исполнением законов, но законодательная власть целиком находилась в руках друидов.[7] Только благодаря их влиянию удавалось сплотить в годину величайшей опасности все племена под единым начальством. Они избирали временного короля, или вергобрета,[8] который обычно слагал свои полномочия в конце войны. Долгое время священнослужители пользовались этой исключительной привилегией среди всех кельтских народностей, находившихся за пределами Римской империи. Однако в начале второго века их власть над каледонцами начала ослабевать. Поэмы, прославляющие Тратала и Кормака, предков Фингала, содержат многочисленные подробности, связанные с падением друидов, которым и объясняется полное молчание относительно их религии в поэмах, предлагаемых ныне читателям.

Из-за непрестанных войн с римлянами представители благородного сословия каледонцев перестали вступать в орден друидов, как это было принято раньше. Мало кто соблюдал заповеди их религии, чуждые народу, привыкшему к войне. Вергобрет, или верховный судья, избирался уже без согласия друидов или продолжал исполнять свою должность против их воли. Непрерывное пребывание у власти не только усиливало его влияние среди племен, но и позволяло ему передавать по наследству своим потомкам должность, которую сам он получил путем избрания.

Стремясь поддержать честь ордена, друиды воспользовались новой войной с властителем мира, как в поэмах образно именуется римский император, и попытались вернуть себе древнюю привилегию избрания вергобрета. По их поручению Кармал, сын Тарно, пришел к деду знаменитого Фингала, бывшему тогда вергобретом, и от имени ордена повелел ему сложить свои полномочия. Тот отказался, после чего вспыхнула междоусобная война, закончившаяся почти полным уничтожением ордена друидов. Немногие, кто уцелел, попрятались в темных лесных убежищах и пещерах, где прежде обычно предавались размышлениям. Вот тогда-то, лишенные внимания света, они оказались в круге камней[9]. Последовало полное пренебрежение к их ордену и крайнее отвращени к обрядам. В такой обстановке общей ненависти религия друидов был предана забвению, и народ утратил даже отдаленное представление о их обрядах и церемониях.

Неудивительно, что Фингал и его сын Оссиан почти не упоминаю друидов, открыто противившихся передаче им верховной власти по наследству. Но исключительность положения, надо признать, состоит в том, что в поэмах, приписываемых Оссиану, вообще нет никаких следов религиозных верований, тогда как поэтические сочинения других народов столь тесно связаны с мифологией. Это трудно понять тем, кто не знаком с воззрениями древних шотландских бардов, которые довели понятие воинской чести до крайних пределов. Считалось, что любая помощь, оказанная героям в сражении, умаляет их заслуги, и барды немедленно переносили славу подвига на того, кто эту помощь оказал.

Если бы Оссиан спустил на землю богов, чтобы помочь своим героям как это часто делал Гомер, его поэма состояла бы не из прославления друзей, а из гимнов высшим существам. До сих пор те, кто пишет на гэльском языке, редко упоминают бога в своей мирской поэзии; когда же они пишут непосредственно о религии, то никогда не позволят себе нашпиговать свои сочинения подвигами героев. Уже этот обычай сам не себе, даже если бы религия друидов не была ранее уничтожена, может в какой-то мере объяснить молчание Оссиана по поводу верований его времени.

Сказать о каком-либо народе, что он вообще не имеет религии, это все равно что утверждать, будто составляющие его люди лишены разума Предания праотцев, собственные наблюдения над созданиями природы, а также суеверия, присущие человеку, всегда и во все века вызывали в сознании людей представление о высшем существе. Поэтому в самые темные времена и среди наиболее диких народов даже простолюдины имеют хотя бы слабое понятие о божестве. Мы были бы несправедливы к Оссиану, который ни в чем не проявляет умственной ограниченности, если бы решили, будто ему была чужда эта простая и величайшая из всех истин. Но во что бы ни веровал Оссиан, совершенно очевидно, что о христианстве он не имел никакого представления, поскольку в его поэмах мы не встретим ни малейшего намека на эту религию или какие-либо ее обряды; отсюда с несомненностью следует, что он жил в эпоху, предшествовавшую распространению христианства. Гонения, начатые Диоклетианом в 303 году, указывают нам наиболее вероятное время, к которому можно отнести первые проблески христианства на севере Британии. Человеколюбивый и кроткий нрав Констанция Хлора, возглавлявшего тогда римские войска в Британии, побудил преследуемых христиан искать убежища в его владениях. Некоторые из них, горя желанием проповедовать догматы своей веры или гонимые страхом, проникали за пределы Римской империи и обосновывались среди каледонцев, которые вполне были готовы внимать их учению, тем более что давно уже отвергли религию друидов.

Эти миссионеры то ли по своей склонности, то ли, быть может, желая придать большую важность учению, что они проповедовали, заняли обители и рощи друидов, и за свой уединенный образ жизни получили прозвище кульди[10] что на местном языке означало уединенные люди. С одним из таких кульди Оссиан, сказывают, уже в глубокой старости спорил о христианстве. Предание сохранило их спор, изложенный стихами, согласно обычаям того времени. [11] Полное неведение Оссиана относительно христианских догматов свидетельствует, что религия эта тогда только начала распространяться, ибо трудно себе представить, чтобы человек его положения совершенно не был знаком с вероучением, которое уже существовало в его стране сколько-нибудь продолжительный срок. Этот спор несет на себе несомненные признаки древнего происхождения. Старинные обороты и выражения, присущие тому времени, явно говорят о том, что перед нами не подделка. А если Оссиан застал лишь начало распространения христианства, как по всей видимости и было, то его эпохой следует считать вторую половину третьего и начало четвертого века. Содержащиеся в его поэмах упоминания соответствующих исторических событий уничтожают какие-либо сомнения на этот счет.

Первые подвиги юного Фингала совершены во время его войн против Каракула,[12] сына властителей мира. Посвященная этому поэма печатается в настоящем сборнике. [13]

В 210 году император Север, вернувшись из похода против каледонцев в Йорк, был постигнут недугом, от которого впоследствии умер. Его болезнь придала смелости каледонцам и манатам, и они взялись за оружие, стремясь вернуть утраченные владения. Разгневанный император повелел своим войскам вторгнуться в их страну и предать ее огню и мечу. Однако эти приказы плохо выполнялись, потому что войско возглавил его сын Каракалла, чьи помыслы были целиком поглощены надеждами на смерть отца и планами устранения своего брата Геты. Едва он вступил на землю противника, как пришла весть о смерти Севера. Сразу же заключается мир с каледонцами, и, по свидетельству Диона Кассия, земли, отнятые у них Севером, были им возвращены.

Неприятель Фингала Каракул есть не кто иной, как Каракалла, который, будучи сыном Севера, римского императора, чьи владения простирались чуть ли не по всему известному тогда миру, не без основания назван в поэмах Оссиана сыном властителя мира. [14] Не так велик промежуток времени, отделяющий 211 год, когда умер Север, от начала четвертого века, чтобы сын Фингала Оссиан не смог увидеть христиан, которых преследования Диоклетиана изгнали за пределы Римской империи.

Оссиан в одном из своих многочисленных сетований по поводу смерти любимого сына Оскара упоминает в числе его великих подвигов войну против Кароса, властителя кораблей, на берегах излучистого Каруна.[15] Более чем вероятно, что названный Карос - это известный узурпатор Каравзий, который провозгласил себя императором в 287 году и, захватив Британию, одержал победу над императором Максимианом Геркулием в нескольких морских сражениях: поэтому в поэмах Оссиана он вполе уместно назван властителем кораблей. [16] Излучистый Карун - это небольшая речка, до сих пор сохраняющая название Каррон и протекающая соседству с валом Агриколы; Каравзий восстанавливал этот вал для того, чтобы воспрепятствовать вторжению каледонцев. Войны с римлянами упоминаются и в других поэмах, но эти два указания, о которых мы только что говорили, совершенно определенно относят время Фингала к третьему столетию, и это вполне согласуется с данными ирландских историков, считающих, что Фингал, сын Комхала, умер в 283 году, а Оскар и их прославленный Карбар - в 296 году.

Кто-нибудь, возможно, предположит, что ссылки на римскую историю были искусно вставлены в поэмы, чтобы придать им видимость древности. В таком случае эта подделка была совершена не менее трех веков назад, поскольку места, содержащие такие ссылки, часто упоминают в сочинениях того времени.

Всем известно, какой мрак невежества и варварства тяготел над северной частью Европы триста лет назад. Опутанные суевериями, умы человеческие были обречены на духовную узость, пагубную для гения. Соответственно и сочинения того времени оказываются при ближайшем рассмотрении до крайности убогими и ребяческими. Но допустим, что вопреки неблагоприятным условиям века гений все-таки появился; тогда нелегко понять, что же побудило его приписать славу своих сочинений веку столь отдаленному. Во всех его творениях мы не обнаружим ничего, что соответствовало бы некоему замыслу, который мог бы взлелеять человек, живший в пятнадцатом столетии. Но если даже предположить, что какой-то поэт, движимый прихотью или соображениями, непонятными нам при такой удаленности во времени, приписал собственные сочинения Оссиану, то почти невероятно, чтобы ему удалось провести своих соотечественников, когда все они были так хорошо знакомы с поэтическими преданиями старины.

Наиболее серьезное возражение против подлинности поэм, представленных ныне читателям под именем Оссиана, состоит в том, что возможность сохранения их в устном предании на протяжении стольких веков представляется невероятной. Времена варварства, скажут нам, не могли создать поэмы, проникнутые теми бескорыстными и великодушными чувствами, какие отличают сочинения Оссиана. А если бы даже и смогли их создать, то уже совсем невозможно, чтобы эти поэмы не были утрачены или совершенно испорчены длинной чередою невежественных поколений.

Такие возражения сами собой напрашиваются людям, не знакомым с древней историей северной части Британии. Барды, составлявшие низший разряд друидов, не разделили их плачевной судьбы. Король-победитель их пощадил, так как только при их помощи мог он рассчитывать на бессмертие своей славы. Они сопровождали его в походах и своими песнями способствовали утверждению королевской власти. Его подвиги так превозносились, что простонародье, неспособное само составить правильное мнение о нем, было одурманено его прославлением в стихах бардов. В то же время люди проникались чувствами, какие редко можно встретить в век варварства. Барды, которые первоначально были последователями друидов, приобщенные к учению этого прославленного ордена, обрели широту взгляда и возвышенные идеи. Они могли создать в своем воображении совершенного героя и приписать его достоинства государю. Младшие вожди стремились в своем поведении подражать этому идеальному образу и постепенно настраивали свой ум в соответствии с возвышенным духом, пронизывающим всю поэзию того времени. А государь, которому льстили барды и с которым соперничали его же витязи, подражавшие тому образу, какой был представлен в панегириках поэтов, старался превзойти свое войско достоинствами настолько, насколько он возвышался над ним по положению. Такое взаимное соперничество продолжалось долгое время и образовало в конце концов национальный характер, счастливо сочетавший все, что есть благородного в диком состоянии, с добродетелью и великодушием просвещенного народа.

Когда отличительными чертами народа являются добродетель в мирное время и храбрость в годину войны, его деяния приобретают значение, а слава становится достойной бессмертия. Благородные деяния воспламеняют возвышенный дух, и он стремится их увековечить. Это и есть истинный источник того божественного вдохновения, на которое притязали поэты всех времен. Когда же они обнаруживали, что предмет не соответствует пылу их воображения, они приукрашивали его небылицами, почерпнутыми из собственной фантазии или из нелепых преданий. Как ни смехотворны эти небылицы, они, однако, имели своих приверженцев, а последующие поколения либо слепо в них верили, либо, побуждаемые естественным человеческим тщеславием, делали вид, что верят. Им нравилось относить начало своей родословной к тем баснословным временам, когда поэзия, не опасаясь возражений, могла наделять своих героев какими угодно достоинствами. Вот этому-то тщеславию мы и обязаны сохранением того, что осталось от творений Оссиана. Благодаря его поэтическому дарованию герои его обрели славу в стране, где геройство окружено таким почетом и восхищением. Потомки этих героев или те, кто приписывал себе происхождение от них, с удовольствием выслушивали панегирики своим предкам; барды должны были повторять эти поэмы и свидетельствовать, что их покровители связаны со столь прославленными вождями. Со временем каждый вождь завел себе домашнего барда, и эта должность в конце концов стала наследственной. При такой преемственности барды передавали из поколения в поколение поэмы, воспевающие предков своего властителя; их исполняли перед всем кланом в торжественных случаях и на них всегда ссылались в новых сочинениях. Этот обычай соблюдался почти до нашего времени, и. когда должность бардов была упразднена, многие члены клана сохраняли в памяти или записывали их сочинения, обосновывая древность своих родов свидетельствами поэм.

Письменность на севере Европы не была известна еще долгое время после того, как там утвердились барды; сведения о родословной их покровителей и их собственной, а также более древние поэмы - все это сохранялось в устном предании. Их поэтические сочинения были прекрасно приспособлены к этой цели. Они были положены на музыку, при этом между текстом и мелодией устанавливалась самая совершенная гармония. Каждый стих был так тесно связан с предшествующими или последующими стихами, что, если человек помнил хотя бы одну строчку в строфе, ему было почти невозможно забыть остальные. Ритмические единицы развивались в столь естественной последовательности, а слова так точно соответствовали обычным изменениям голоса, настроенного на определенный тон, что, хорошо зная мотив, было почти невозможно подменить одно слово другим. Эта великолепная гибкость присуща кельтскому языку, и, по-видимому, ни один другой язык не может в этом отношении с ним сравниться. К тому же такой отбор слов нимало не затемняет смысла и не ослабляет выразительности. Гибкость системы согласных звуков и разнообразие окончаний при склонении делают этот язык особенно богатым.

Потомки кельтов, населявшие Британию и ее острова, не были одиноки в своем способе сохранения наиболее ценных памятников своего народа. Древние законы греков, облеченные в стихотворную форму передавались последующим поколениям в устном предании. Спартанцы за долгое время так пристрастились к этому обычаю, что даже не разрешали записывать свои законы. Подобным же образом сохранялись рассказы о подвигах великих мужей и панегирики королям и героям. Все исторические памятники древних германцев заключены в их старинных песнопениях,[17] которые представляют собою либо гимны богам, либо погребальные песни, славящие героев; они должны были увековечить тщательно вплетенные в них сведения о великих событиях в истории народа. Такие сочинения не записывались, но сообщались в устном предании.[18] Усилия, какие прилагали германцы, чтобы дети заучивали поэмы наизусть, многовековой обычай повторять их в определенных случаях, удачный стихотворный размер - все это способствовало длительному сохранению поэм в неискаженном виде. Изустные хроники германцев не были забыты в восьмом веке и, возможно, сохранились бы и до наших дней, если бы тому не помешало распространение учености, считающей небылицами все, что не было записано. Между тем как раз на основе поэтического предания Гарсиласо составил свое известие о перуанских инках. Перуанцы к тому времени утратили уже все прочие памятники своей истории, и только из древних поэм, которым обучила его в детстве мать, происходившая из рода верховных инков, смог извлечь материалы для своего сочинения. И если другим народам, которые, часто подвергаясь вражеским нашествиям, селились колониями в иных краях и допускали к себе иноземцев, если им все же удавалось на протяжении многих веков сохранять в устном предании неискаженными свои законы и историю, то тем более вероятно, что древние шотландцы - народ, не смешивавшийся с чужестранцами и столь приверженный к памяти предков, - сохранили в великой чистоте сочинения своих бардов.

Кое-кому может показаться странным, что поэмы, которыми восхищались многие столетия в одной части королевства, оставались доселе неизвестными в другой его части и что британцы, тщательно выискивающие создания гения у других народов, так долго оставались в неведении о собственных сокровищах. Тут во многом повинны те, кто, зная оба языка, не пытались заняться переводом. Но они, будучи знакомы только с разрозненными отрывками поэм, или же из скромности, которой, возможно, благоразумия ради следовало бы подражать и нынешнему переводчику, не надеялись сделать творения своих бардов привлекательными для английского читателя. По форме эти творения так отличаются от распространенных поэм, а заключенные в них мысли так ограничены еще весьма неразвитым состоянием общества, что, казалось, им не хватает разнообразия, способного удовлетворить просвещенный век.

Того же мнения долго придерживался и переводчик следующего ниже сборника, и, хотя он давно уже восхищался поэмами в подлиннике и даже записал некоторые из них для собственного удовольствия, он не питал ни малейшей надежды увидеть их в английском облачении. Он чувствовал, что сила и характер обоих языков весьма различны и почти невозможно передать гэльскую поэзию сколько-нибудь сносными английскими стихами; о прозаическом переводе он и не помышлял, полагая, что в нем неизбежно утратится величие подлинника.

Поэтому весьма возможно, что творения Оссиана продолжали бы и впредь оставаться в безвестности утраченного языка, если бы некий джентльмен, который сам стяжал известность в поэтическом мире, [19] не настоял бы, чтобы издатель настоящего сборника сделал ему буквальный перевод какого-либо отрывка. Он одобрил полученный образец, и через него копии попали в руки некоторых людей со вкусом в Шотландии.

Многократное переписывание и исправления, внесенные людьми, считавшими, что улучшают поэмы, обновляя их идеи, испортили их до такой степени, что переводчик был вынужден внять настоятельным просьбам одного джентльмена, заслуженно почитаемого в Шотландии за свой вкус и знание изящной литературы, [20] и издать подлинные копии под заглавием "Отрывки старинных стихотворений". Эти отрывки при первом же своем появлении удостоились таких похвал, что несколько человек высокого положения, равно как и вкуса, уговорили переводчика совершить путешествие на север Шотландии и на западные острова для собирания того, что сохранилось еще из творений Оссиана, сына Фингала, лучшего, равно как и древнейшего из тех, кто прославлен в предании за свой поэтический дар. Подробности этого путешествия были утомительны и неинтересны; достаточно сказать, что после шестимесячных странствий переводчик собрал, пользуясь устным преданием и несколькими рукописями, все поэмы, представленные в следующем ниже сборнике; кроме того, в его распоряжении находится еще несколько произведений, правда, менее полных из-за разрушительного действия времени.

Содержанием поэмы, открывающей сборник, служит не самый великий или прославленный из подвигов Фиигала. Войны его были весь многочисленны, и каждая из них доставляла тему, вдохновлявшую гений его сына. Но, за исключением данной поэмы, другие произведения в значительной мере утрачены и в распоряжении переводчика находятся лишь несколько отрывков из них. Во многих местах еще сохранились устные рассказы о событиях, которым посвящены эти поэмы, а многие из ныне живущих еще слышали в юности их исполнение.

Печатающаяся сейчас в полном виде поэма, вероятно, разделила бы в недалеком будущем судьбу остальных. Духовная жизнь шотландцев претерпела огромные изменения за несколько последних лет. Открылось сообщение с остальной частью острова, а распространение торговли и мануфактур поглотило то свободное время, которое прежде посвящалось слушанию и повторению поэм древних времен. Многие жители уже научились покидать свои горы и искать счастья в более мягком климате и хотя не совсем угасшая amor patriae[21] может иной раз вернуть их назад, они успевают за время своего отсутствия так набраться чужеземных привычек, что начинают презирать обычаи своих предков. Барды давно позабыли свое призвание, а родовой дух значительно ослабел. Люди теперь менее преданы своим вождям, и кровному родству не придается особого значения. Когда утверждается частная собственность, человеческий ум сосредоточивается на удовольствиях, какие она доставляет. Он уже не обращается назад к древности и не заглядывает вперед в грядущие века. Он поглощен растущими житейскими заботами, и деяния иных времен его не занимают. Вот почему интерес к древней поэзии находится в состоянии глубокого упадка среди горцев. Они, однако, не совсем отринули добродетели своих предков и поныне отличаются гостеприимством, равно как и необычайной обходительностью с чужеземцами. Дружба здесь нерушима, зато мщение уже не осуществляется так слепо, как прежде.

Говорить о поэтическом достоинстве представленных ниже поэм значило бы предварять суждения читателей. О переводе же можно только сказать, что он выполнен буквально и по возможности просто. В нем воспроизведено расположение слов подлинника и соблюдены стилистические инверсии. Коль скоро переводчик не приписывает своему переложению никаких достоинств, он надеется на снисходительность публики к его возможным промахам. Он хотел бы, чтобы созданное им несовершенное подобие не вызвало предубеждения света против оригинала, который соединяет все, что есть прекрасного в простоте и величавого в возвышенном.

Фингал, ДРЕВНЯЯ ЭПИЧЕСКАЯ ПОЭМА В ШЕСТИ КНИГАХ

Комала ДРАМАТИЧЕСКАЯ ПОЭМА

Фингал

Хидаллан

Комала

Мелилькома |

} дочери Морни

Дерсагрена |

Барды

Дерсагрена

Ловитва окончена. Все тихо на Ардвене, лишь слышится рев потока. Дочь Морни, приди же с берега Кроны. Оставь свой лук, заиграй на арфе. Пусть наступает ночь, и радостным нашим пением Ардвен вокруг огласится.

Мелилькома[121]

И ночь наступает, о синеокая дева, на равнине сгустилась серая ночь. Я оленя приметила на береге Кроны, мшистым бугром он казался мне в сумерках, но вскоре прочь ускакал. Метеор плясал вкруг ветвистых рогов, и глядели из туч над Кроной ужасные лики минувших времен.[122]

Дерсагрена[123]

Это знаки смерти Фингаловой. Пал властитель щитов, и торжествует Каракул! Восстань со скал своих, дочь Сарно Комала,[124] восстань в слезах. Он повержен, твой юный возлюбленный, и призрак его уже пребывает на наших холмах.

Мелилькома

Там Комала сидит одинокая! Рядом с нею два серых пса ветерок мимолетный вдыхают, лохматые уши насторожив. Алой ланитой дева на руку оперлась, а горный ветер играет в ее волосах. С надеждой она обращает синие очи к полям. Уже ночь сгустилась вокруг, что же ты не идешь, Фингал?

Комала

О Карун-река,[125] почему ты струишь предо мною обагренные кровью воды? Разве слышен был гром сраженья на твоих берегах, разве почил король Морвена? Выйди, луна, дочь небес! Выгляни из-за туч, чтобы я увидала сверканье булата Фингалова на поле его надежд. Или же пусть метеор, что озаряет в ночи наших усопших праотцев, явит багровый свой свет и укажет мне путь к моему герою сраженному. Кто защитит меня от невзгод, кто - от любви Хидаллана? Долго придется Комале ждать, чтобы явился Фингал, посреди своей рати сияя, словно утренний луч сквозь тучу раннего ливня.

Хидаллан[126]

Расстелись, туман угрюмой Кроны, расстелись по тропе охотничьей. Сокрой от моих очей следы его, и да не вспомню я боле о друге своем. Рассеяны ряды его соратников, и не слышно топота ног вкруг булата его звонкого. О Карун, кати свои струи кровавые, ибо повержен вождь народа нашего.

Комала

Кто пал на злачном бреге Каруна, о сын ненастной ночи? Был ли он белым, как снег на Ардвене? Сверкал ли, как дождевая радуга? Вились ли кудри его мягкие, словно туман над холмами в солнечный день? Был ли он страшен в бою, словно гром небесный, быстр, как олень пустыни?

Хидаллан

О если б я мог узреть лик его милой красавицы, что склонилась с утеса! Очи ее покрасневшие слезами застланы, а по ланитам рдеющим кудри рассыпались. Кроткий подуй ветерок и откинь девы густые кудри, чтобы я мог увидеть белую руку ее и ланиты в скорби прекрасные!

Комала

Так, значит, нет уже сына Комхала, о носитель горестной вести? Гром на холме грохочет! Молния мчится на огненных крыльях! Но они не страшат Комалу, ибо повержен ее Фингал. Скажи, носитель горестной вести, повержен ли крушитель щитов?

Хидаллан

Народы рассеялись по холмам своим, ибо уже не услышат они гласа вождя.

Комала

Да преследует смута тебя на равнинах твоих, да настигнет тебя погибель, властитель мира! Да будет короток твой путь до могилы, и дева одна лишь оплачет тебя. Пусть она, как Комала, обольется слезами в дни своей юности! Зачем ты сказал, Хидаллан, что пал мой герой? Я могла б; еще краткий срок ожидать его возвращения и казалось бы мне, что я вижу его на далекой скале, в каждом древе мне бы чудился облик его и ветер холма в ушах моих рогом его звучал бы. Ах, если бы я была на бреге Каруна, чтобы жаркие слезы мои пролились на его ланиты.

Хидаллан

Не лежит он на бреге Каруна, холм могильный на Ардвене воздвигают герои ему. Взгляни на них, луна, из-за туч, да воссияет твой луч на его груди, чтобы Комала смогла узреть его в блеске доспехов.

Комала

Подождите, сыны могилы, пока не узрю я своего милого. Одну он оставил меня на охоте. Не ведала я, что он шел на войну. Он сказал, что вернется к ночи, вот и вернулся король Морвена. Зачем не сказал ты мне, дрожащий сын скалы,[127] что Фингал падет! Окровавленной видел ты юность его, но ничего не сказал Комале!

Мелилькома

Что там за шум на Ардвене? Кто там сияет в долине? Кто несется к нам, как могучий поток, когда стесненные воды его под луною блестят?

Комала

Кому ж это быть, как не врагу Комалы, сыну властителя мира! Тень Фингала, ты с облаков лук Комалы направь. Пусть он падет, как пустыни олень! Но это Фингал в толпе теней своих воинов. Зачем ты пришел, мой милый, устрашить и обрадовать душу мою?

Фингал

Воспойте, барды, битву на брегах многоводного Каруна! Каракул бежал от рати моей по полям своей гордыни. Он сокрылся вдали словно метеор, что таит в себе духа ночного, когда ветры гонят его над равниной и темные рощи смутно мерцают вокруг.

Мне послышался голос, подобный легкому ветру моих холмов. Не охотница ль это с Галмала, белорукая дочь Сарно? Взгляни с утесов своих, моя милая, и дай мне услышать голос Комалы.[128]

Комала

Возьми меня в пещеру своего покоя, о любезный сын смерти.

Фингал

Приди же в пещеру моего покоя. Гроза миновала,[129] и солнце вновь озаряет наши поля. Приди в пещеру моего покоя, охотница гулкозвучной Коны.

Комала

Он вернулся со славой! Я чувствую силу бранной десницы его. Но нужно мне отдохнуть под скалой, пока душа моя не воспрянет от страха. Пусть приблизится арфа; затяните песню, дочери Морни.

Дерсагрена

Трех оленей убила Комала на Ардвене, и на скале вздымается пламя. Приди же на пир Комалы, король лесистого Морвена.

Фингал

Воспойте, сыны песен, битвы на брегах многоводного Каруна, да возликует дева моя белорукая, а я буду смотреть на пир любви моей.

Барды

Струись, многоводный Карун, струись, исполненный радости; чада битвы бежали. Их кони не топчут наших полей, и в землях иных простирают они крылья своей гордыни.[130] Солнце теперь мирно взойдет и радостно опустятся тени. Голос охоты вновь прозвучит и щиты повиснут на стенах чертога. Станем мы тешиться в битвах морских, и Лохлина кровь обагрит наши длани. Струись, многоводный Карун, струись, исполненный радости; чада битвы бежали.

Meлилькома

Опуститесь, туманы легкие, лунный луч, вознеси ее душу. Бледна под скалою дева лежит! Нет уже больше Комалы!

Фингал

Разве мертва дочерь Сарно, белогрудая дева моей любви? Явись мне, Комала, средь вереска, когда буду сидеть я один у потока своих холмов.

Хидаллан

Ужели умолкнул голос охотницы Галмала? Зачем я смутил девичью душу? Когда я увижу тебя, бегущую весело вслед темно-бурым ланям?

Фингал

Юноша, мрачный челом, не пировать тебе впредь в чертогах моих! Не устремишься ты со мной на охоту, и неприятель мой не падет от меча твоего.[131] Проводите меня к месту ее покоя, чтобы мог я узреть ее красоту. Бледна под скалою дева лежит, и хладные ветры кудри ее развевают. Тетива ее лука звенит на ветру, и преломилась стрела, когда дева упала. Воспойте хвалу дочери Сарно, передайте имя ее ветру холмов.

Барды

Смотрите, кружатся метеоры над девой, и лунный луч возносит ввысь ее душу. Вкруг нее с облаков склонились грозные предки ее, Сарно с мрачным челом и багровоокий Фидаллан.[132] Когда поднимется вновь рука твоя белая и зазвучит твой голос на наших скалах? Девы начнут искать тебя в вереске, но не отыщут. Порою ты станешь являться им в сновидениях и низводить на их души покой. Долго будет звучать в их ушах твой голос,[133] и с радостью будут они вспоминать покойные сновидения. Кружатся метеоры над девой, и лунный луч возносит ввысь ее душу.

Сражение с Каросом ПОЭМА

Принеси, дочь Тоскара, принеси мне арфу. Свет песнопений зажегся в душе Оссиановой. Она подобна вечернему полю, когда мрак покрывает холмы окрест и медленно движутся тени на солнечный дол.

Мне привиделся сын мой, Мальвина, возле утеса мшистого Кроны.[134] Но это туман пустыни, озаренный закатным лучом.[135] Любезен мне этот туман, Оскара образ принявший! Прочь от него унеситесь, ветры, ревущие на склонах Ардвена.

Кто там идет к моему сыну, тихую песнь напевая? Посох в длани его, седые власы развеваются по ветру. Угрюмая радость лицо освещает, и часто оглядывается он на Кароса. Это Рино-певец,[136] он пришел взглянуть на врага.

"Что делает Карос, властитель кораблей? - молвил сын Оссиана, ныне скорбящего. - Простер ли он крылья гордыни своей,[137] скажи мне, бард минувших времен?"

"Оскар, он их простер, - ответствовал бард, - но лишь позади своей кучи камней.[138] В страхе выглядывает он из-за них и видит, как ты ужасен, подобно духу ночному, что гонит волну на его корабли".

"Иди же, о первый из бардов моих, - говорит ему Оскар, - и копье Фингала возьми. Укрепи огонь на его конце и взмахни им под ветром небесным. Песней вызови Кароса - пусть он выйдет вперед, пусть оставит волны свои зыбучие. Скажи ему, что я жажду брани и что лук мой наскучил ловитвой на Коне. Скажи ему, что нет здесь могучих и юна десница моя".

С песней отправился бард. Оскар возвысил голос. Он донесся до слуха героев на Ардвене, словно гул пещеры,[139] когда море Тогормы катит пред нею валы и деревья ее встречают ревущий ветер. Они собираются вкруг моего сына, словно горные реки, что после ливня горделиво несутся в русле своем.

Рино пришел к могучему Каросу и ударил о землю копьем пламенеющим. "Выходи на сражение с Оскаром, о ты, воссевший на водах зыбучих. Фингал далеко, он слушает в Морвене пение бардов своих, и ветер чертога играет его волосами. Копье его грозное рядом покоится, там же и щит, подобный померкшей луне. Выходи на сражение с Оскаром, геров остался один".

Он не пошел чрез многоводный Карун;[140] бард вернулся с песней своей. Серая ночь над Кроной сгущается. Пиршество чаш уготовано. Сотня дубов горит на ветру, и бледный свет озаряет вересковую пустошь. Духи Ардвена мчатся сквозь луч, являя вдали свой смутный облик. Комала едва различима на вихре своем,[141] а Хидаллан угрюм и смутен словно месяц, померкший в тумане ночном.

"Почему ты печален? - Рино спросил; он один лишь видел вождя. - Почему ты печален, Хидаллан, разве тебе не воздали хвалы? Песнь Оссиана звучала, и дух твой сиял на ветру, когда ты склонялся с облака слушая пение барда Морвена".

"А разве очи твои видят героя, подобного смутной маре ночной? - молвил Оскар. - Поведай, Рино, поведай, как погиб тот вождь, стол: славный во дни наших праотцев? Имя его поныне звучит на утесах Коны, и часто я видел потоки его холмов".

"Фингал, - ответствовал бард, - изгнал из сражений своих Хидаллана. Душа короля по Комале скорбела, и взору его был ненавистен Хидаллан.

Одинокий, унылый, медленно брел он по вереску неслышной стопой. В беспорядке висело на нем оружие. Власы его, выбившись из-под шлема развеваются по ветру. Слезами полны склоненные долу очи, и вздох затаился в груди.

Три дня он блуждал одинокий, вдали от людей, пока не пришел к чертогам Ламора, к замшелым чертогам праотцев у источника Балвы.[142] Ламор сидел одиноко под древом, ибо с Хидалланом он отослал на брань все свое племя. Поток струился у ног его, и седая глава склонилась на посох. Его старые очи ослепли. Он напевал песню минувших времен. Шум шагов Хидаллана слуха его достиг, он узнает сыновью поступь.

"Вернулся ли Ламора сын иль это шорох тени его? Ужели ты пал на береге Каруна, сын престарелого Ламора? Или, если я слышу шаги Хидаллана, где же могучее воинство? Где мои люди, Хидаллан, что возвращались всегда, звонко бряцая щитами? Ужель они пали на береге Каруна?"

"Нет, - со вздохом ответствовал юноша, - люди Ламора живы. Они венчаются славою в битве, отец, но погибла слава Хидаллана. Мне суждено одиноко сидеть на береге Балвы, когда загрохочет сраженье".

"Но отцы твои одиноко вовек не сидели, - гордо ответил Ламор, - они одиноко вовек не сидели на береге Балвы, когда грохотало сраженье. Видишь ли эту могилу? Уже мои очи не различают ее: там опочил благородный Гармаллон, вовек от войны не бежавший. "Приди, увенчанный славою в битве, - он говорит, - приди на могилу отца твоего". Как же могу я славой венчаться, Гармаллон, если сын мой бежал от войны!"

"Король многоводной Балвы, - молвил Хидаллан со вздохом, - зачем ты терзаешь мне душу? Ламор, вовек не ведал я страха. Фингал скорбел по Комале, потому он изгнал Хидаллана из сражений своих. "Ступай к седым потокам твоей страны, - он сказал мне, - и там истлевай, как безлистый дуб, что бурей склонен над Балвой и вовеки уже не воспрянет"".

"Неужто, - Ламор ответил, - удел мой слушать одинокую поступь Хидаллана? Неужто он будет склоняться над моими седыми потоками, когда тысячи славой венчаются в битве? Дух благородный Гармаллона, отведи ты Ламора к месту его покоя; очи его потухли, скорбна душа, а сын его славы лишился!".

"Где же искать мне славы, - юноша молвил, - чтобы Ламора душу возвеселить? Откуда смогу я вернуться прославленный, чтобы звоном своих доспехов усладить его слух? Если пойду на ловитву ланей, мое имя никто не услышит: Ламор не станет наощупь ласкать моих псов, довольный, что сын воротился с холма. Он не спросит меня о горах своих или о темно-бурых оленях своих пустынь".

"Я должен пасть, - Ламор сказал, - как безлистый дуб; он рос на скале, но буря низвергла его. На холмах моих увидят мой дух, скорбящий о юном Хидаллане. Ужель вы, туманы, ввысь поднимаясь, его не сокроете от взоров моих? Сын мой, войди в жилище Ламора, там висит оружие наших предков. Принеси мне меч Гармаллона, он отнял его у врага".

Он пошел и принес меч с ремнями богато украшенными. Он подал его отцу. Седовласый герой ощупал его острие.

"Сын мой, веди меня на могилу Гармаллона; она возвышается рядом с тем шелестящим древом. Длинные травы вокруг иссохли: я слыхал, как свистел там ветер. Рядом журчит ручеек и струит свои воды в Балву. Там я хочу отдохнуть. Уже полдень, и солнце сияет в наших полях".

Он отвел его на могилу Гармаллона. Ламор пронзил там грудь своего сына. Они почиют вместе, а древние их чертоги рассыпаются в прах на береге Балвы. Там духи являются в полдень, долина безмолвна, и люди страшатся приблизиться к месту упокоения Ламора".

"Печальна повесть твоя, сын старинных времен! - молвил Оскар. - Сердце мое скорбит о Хидаллане: пал он во дни своей юности. В вихрях пустыни носится он, скитаясь по чуждым странам.

Сыны гулкозвучного Морвена, приближьтесь к врагам Фингала. Проведите ночь в пении и следите за воинством Кароса. А Оскар пойдет к воителям прошлых времен, к теням безмолвного Ардвена, где его смутные праотцы сидят на своих облаках, созерцая грядущие брани. Не там ли и ты, Хидаллан, как метеор угасающий? Явись моим очам в скорби своей, вождь ревущей Балвы!"

Герои шествуют с песнями. Оскар медленно всходит на холм. Метеоры ночные на вереск пред ним опускаются. Еле слышен потока дальнего рев. Изредка ветра порывы пролетают сквозь ветви старых дубов. Тускло-багровый ущербный месяц скрывается за холмом. Слабые вопли над вереском слышатся. Оскар свой меч извлек.

"Придите, - молвит герой, - о вы, духи моих праотцев, вы, что сражались против властителей мира! Поведайте мне о грядущих делах и о ваших беседах пещерных, когда встречаетесь вы и созерцаете потомков своих на полях доблести".

Тренмор сошел с высоты на зов потомка могучего. Туча, как конь чужеземный, несла воздушные члены. Одежда его - туманы озера Лано, что приносят людям погибель. Его меч - метеор угасающий. Лик его неясен и темен. Он трижды вздохнул над героем, и трижды взревели вокруг ветры ночные. Много слов говорил он Оскару, но только обрывки их долетали до наших ушей. Были они темны, как преданья минувших времен, пока на них не прольется свет песнопений. Медленно он исчезал, словно таял под солнцем туман на холме.

С этой поры, о Тоскара дочь, опечалился сын мой. Он предвидел погибель племени своего и становился порою задумчив и мрачен, словно солнце, что лик свой скрывает в туче,[143] но потом опять озаряет Коны холмы.

Оскар провел эту ночь среди праотцев, серое утро застало его на береге Каруна.

Зеленый дол окружает могилу, что воздвигнута в древние годы. Поодаль холмы небольшие поднимают верхи и подставляют ветру старые дерева. Там сидели воины Кароса, ибо ночью они перешли поток. В бледном сияньи рассвета они казались стволами дряхлеющих сосен.

Оскар встал на могилу и трижды возвысил грозный свой глас. Скалистые горы окрест отозвались, встрепенулись косули и прочь поскакали, А дрожащие духи мертвых улетели, вопя, на тучах своих. Так грозен был глас моего сына, когда созывал он друзей.

Поднялась вокруг тысяча копий, поднялось воинство Кароса. Зачем, дочь Тоскара, зачем эти слезы? Сын мой бесстрашен, пусть он и один, Оскар подобен лучу небесному; он сверкнет, и падают люди. Длань его, словно десница духа, когда тот простирает ее из-за тучи; невидим прозрачный образ его, но люди в долине мрут.

Мой сын узрел приближенье врага, и встал он в мрачном безмолвии силы своей. "Разве один я, - Оскар спросил, - средь тысячи супостатов? Много здесь копий и много свирепых очей устремлены на меня! Что же, бежать мне на Ардвен? Но разве бежали когда-нибудь предки мои! Их десница оставила след в тысяче битв. Оскар тоже прославится. Придите вы, смутные духи предков, узреть мои бранные подвиги! Я паду, может быть, но буду прославлен, как народ гулкозвучного Морвена!"[144]

Он стоял, возрастая на месте своем, словно поток, что вздымается в узкой долине. Грянула битва, но пали они; Оскара меч обагрился. Люди его на Кроне заслышали шум, они устремились к нему, как сотня потоков. Побежали воины Кароса, а Оскар остался недвижен, словно скала, отливом морским покинутая.

Тогда Карос двинул все силы свои и всех своих скакунов, как поток глубокий и мрачный; малые ручьи исчезают в стремленьи его, и земля вокруг содрогается. Битва простерлась от края до края; десять тысяч мечей сразу сверкнули под твердью небесной. Но к чему Оссиану петь о сражениях? Ибо вовек не блистать моей стали в боях. Со скорбью я вспоминаю дни своей юности, когда чувствую, как ослабела десница моя. Счастливы те, кто в юности пал в полном сиянии славы! Не довелось им увидеть могилы друзей или тщетно пытаться натягивать лук своей мощи. Счастлив ты, Оскар, средь шумных вихрей. Часто приходишь ты на поля своей славы, где Кароса гнал твой подъятый меч.

Мрак нисходит на душу мою, о прекрасная дочь Тоскара. Уже я не вижу облика сына на Каруне, и на Кроне не вижу Оскара. Далеко унесли его шумные ветры, и печально сердце отца.

Но отведи меня, о Мальвина, туда, где разносится шелест моих лесов и рев моих горных потоков. Дай мне услышать охоту на Коне, чтобы я мог вспомянуть дни минувших годов, и принеси мне арфу, о дева, чтобы я коснулся ее, когда просветлеет душа моя. Ты же будь рядом и выучи песню, и тогда времена грядущие услышат об Оссиане.

Потомки слабых людей возвысят свой голос на Коне и скажут, взглянув на скалы: "Здесь жил Оссиан". Они станут дивиться вождям старины и народу, какого уж нет. А мы тогда, о Мальвина, будем носиться на облаках, на крыльях ревущих ветров. Иногда голоса наши будут слышны в пустыне, и ветры скалы разнесут нашу песнь.

Война Инис-тоны[145] ПОЭМА

Наша юность, как сон зверолова на вересковом холме. Он засыпает под кротким сиянием солнца, он пробуждается средь бушующей бури; алая молния вьется окрест, и ветр сотрясает верхушки деревьев. Отрадно вспомнить ему тогда солнечный день и сладостные свои сновидения!

Вернется ли вновь Осеианова юность, усладится ли слух его звоном оружия? Буду ль я вновь, подобно Оскару, выступать в блеске стали своей?[146] Придите, холмы Коны, ручьями увитые, и внемлите гласу Оссиана. Песня восходит, как солнце, в душе моей, и сердце мое ощутило радость минувших времен.

Я вижу, о Сельма, башни твои и дубы тенистой стены. В ушах моих шум твоих потоков. Герои вкруг собираются. Фингал сидит посреди, опираясь на щит Тренмора; он копье прислонил к стене и внемлет пению бардов. Они славят деянья десницы его и подвиги юных дней короля.

Оскар вернулся с ловитвы и услышал хвалу герою. Он снял со стены щит Бранно,[147] слезами наполнились очи его. Зарделись ланиты юноши. Задрожал его тихий голос. Блистающее острие моего копья сотрясалось в длани его; он сказал королю Морвена.

"Фингал, король героев! Оссиан, первый за ним во брани! Ваша юность прошла в сражениях, имена ваши в песнях прославлены. А Оскар, словно туман над Коной: как появился, так и исчезнет. Бард не узнает моего имени. Охотник не станет искать могилы моей среди вереска, О герои, позвольте сразиться мне в битвах Инис-тоны. Далеко лежит земля брани моей; не услыхать вам о гибели Оскара! Разве лишь некий бард найдет меня там и даст мое имя песне. Дочь чужеземца увидит могилу мою и оплачет воителя юного, что пришел издалека. Бард на пиру возгласит: "Слушайте песнь об Оскаре из чужедальней земли!""

"Оскар, - ответил король Морвена, - ты будешь сражаться, сын моей славы! Готовьте корабль темногрудый, да унесет моего героя на Инис-тону. Сын моего сына, чти нашу славу, ибо твой род знаменит. Да не дерзнут сказать отпрыски чужеземцев: "Слабы сыны Морвена!" Будь же а сражении бурей ревущей, а в дни мира - кроток, как солнце вечернее. Скажи, Оскар, королю Инис-тоны, что Фингал вспоминает юность свою, когда сходились мы в поединке во дни Агандеки".

Они подняли шумный парус. В мачтовых ремнях[148] свистали ветры. Волны бились о скалы, покрытые тиной, мощь океана ревела. С высокой волны мой сын увидал поросший дубравами край. Он устремился в залив гулкозвучный Руны и послал свой меч властителю копий Анниру.

Увидя Фингалов меч, встал седовласый герой. Очи его исполнились слез, и он вспомнил битвы их юности. Трижды вздымали они свои копья пред Агандекой любезной; герои стояли поодаль от них, словно два духа мерились силами.

"Но теперь, - начал король, - я уже стар, праздно покоится меч в чертоге моем. О ты, отрасль племени Морвена! Было время, участвовал Аниир в состязании копий, но поблек он ныне и высох, словно дуб у Лано. Нет сыновей у меня, чтобы радостно встретить тебя иль проводить в чертоги предков своих. Бледен почиет Аргон в могиле, и нет уже более Руро. Дочь моя в чужеземном чертоге и жаждет узреть могилу мою. Ее супруг сотрясает десять тысяч копий и движется, словно туча смерти с озера Лано.[149] Приди ж разделить пиршество Аннира, сын гулкозвучного Морвена".

Три дня они пировали вместе, на четвертый Аннир услышал имя Оскара.[150] Они тешились чашей[151] и гонялись за вепрями Руны.

Возле источника мшистых камней отдыхали герои усталые. Тайно скатилась слеза по ланите Аннира, и тяжкий вздох исторгся из груди его. "Здесь, промолвил герой, - почиют во тьме чада моей юности! Этот камень - могила Руро, то древо шумит над останками Аргона. Слышите ль вы мой глас, о сыны, в вашем тесном жилище? Или вы говорите в шелесте этих листьев, когда подымаются ветры пустыни?"

"Король Инис-тоны, - Оскар спросил, - как пали юные чада? Их могилы нередко дикий вепрь попирает, но он не тревожит охотников.[152] На оленей облачных они охотятся и напрягают воздушные луки. Им по-прежнему милы забавы юности и любо верхом на ветре скакать".

"Кормало, - ответил король, - вождь десяти тысяч копий. Он обитает у вод мрачно-бурного Лано, что высылают облако смерти.[153] Он пришел к гулкозвучным чертогам Руны, чтобы снискать себе почесть копья.[154] Юноша был прекрасен, как первый луч солнца, и мало кто мог сойтись с ннм в бою. Герои мои покорились Кормало, а дочь полюбила детище Лано.

Аргон я Руро вернулись с охоты и пролили слезы гордыни. Молча взирали они на героев Руны, ибо те сдались чужеземцу. Три дня они пировали с Кормало, на четвертый мой Аргон сразился. Но кто ж мог сражаться с Аргоном? Вождь Лано повержен. Уязвленной гордыни исполнилось сердце его, и он втайне решил, что увидит смерть моих сыновей.

Они пошли на холмы Руны и погнались за темно-бурыми ланями. Тайно взвилась стрела Кормало, и пали дети мои. Он пришел к деве своей любви, к темноволосой деве Инис-тоны. Они бежали через пустыню, и Аннир остался один.

Ночь наступила, за нею день появился, но не дошел до ушей моих ни Аргона глас, ни Руро. Наконец примчался любимый их пес, быстроскачущий Рунар. Он вбежал в чертог и завыл, и казалось, что он туда обращает свой взор, где пали они. Мы пошли ему вслед и нашли их и положили на бреге потока мшистого. Там приют излюбленный Аннира после охоты на ланей. Я склоняюсь над ними, как ствол дряхлого дуба, и слезы текут непрестанно".

"О Роннан и Огар, властитель копий! - сказал, поднимаясь, Оскар, зовите ко мне героев моих, сынов многоводного Морвена. Сегодня пойдем мы к озеру Лано, что высылает облако смерти. Недолго радоваться Кормало, часто смерть осеняет наших мечей острие".

Через пустыню пошли они, как грозовые тучи, когда ветры несут их над вереском; их края обвивает молния, и гулкозвучные рощи предчувствуют бурю. Раздался Оскара рог боевой, и возмутилися воды Дано. Чада озера собрались вокруг звонкого щита Кормало.

Оскар сражался, как всегда в битве несокрушимый. Кормало пал под его мечом, я сыны зловещего Лано бежали в свои сокровенные долы. Оскар привез дочь Инис-тоны в гулкозвучные чертоги Аннира. Старца лицо озарилось радостью, он благословил властелина мечей.

Как ликовал Оссиан, когда он узрел вдалеке парус сыновний! Парусявился, подобный светлому облаку, что на восходе вздымается, когда путник скорбит в незнакомом краю, а зловещая ночь, своих духов собрав, восседает вокруг него.

С песнями мы проводили его в чертоги Сельмы. Фингал повелел приготовить пиршество чаш. Тысячи бардов славили имя Оскара, и Морвен ответствовал пению. Дочь Тоскара была с нами, и голос ее звенел, словно" арфа, когда вечерней порой нежновеющий ветер долины приносит звук отдаленный.

О вы, кто еще видит солнце, положите меня возле утеса моих холмов, чтобы кругом густой орешник стоял, а рядом - шумящий дуб. Да упокоюсь я среди зелени, куда донесется потока дальнего гул. Тоскара дочь, возьми арфу и спой мне сладостную песню Сельмы, чтобы, исполнена радости, в сон погрузилась моя душа, чтоб воротились видения юности и дни Фингала могучего.

Сельма, я вижу башни твои, дерева и тенистую стену. Я зрю героев Морвена и слышу пение бардов. Оскар вздымает меч Кормало, и его ремнями украшенными восхищаются тысяча юных бойцов. Они изумленно взирают на моего сына и восхищаются силой его десницы. Они замечают радость в глазах отца, они жаждут такой же славы.

И вы обретете славу, сыны многоводного Морвена! Душа моя часто озаряется песней, и я вспоминаю товарищей юности. Но сон нисходит со звуками арфы, и встают виденья утешные. Вы, сыны ловитвы, останьтесь вдали, не смущайте моего покоя.[155] Бард минувших времен беседует ныне с праотцами, вождями дней стародавних. Сыны ловитвы, останьтесь вдали, не смущайте снов Оссиана.

Битва при Лоре ПОЭМА

Сын далекой земли, обитатель сокровенной кельи! Слышу ль я шелест рощи твоей иль это глас твоей песни? В моих ушах рокотал поток, но я слышал глас благозвучный. Кого восхваляешь ты - вождей ли родной земли, духов ли ветра?[156] Но, одинокий житель скалы, взгляни на тот вересковый дол. Ты увидишь могилы зеленые, на них густая трава шуршащая, на них камни, поросшие мхом. Ты увидишь их, сын скалы, но глаза Оссиана ослепли.

Горный поток низвергается с ревом и стремит свои воды вокруг зеленой горы. На вершине ее вздымаются четыре замшелых камня средь засохшей травы. Два древа, склоненные бурею, простирают вокруг шумливые ветви. Это твое жилище, Эрагон,[157] это твой тесный дом! Звон твоих чаш давно уже в Соре забыт, и щит потемнел в чертоге твоем. Эрагон, король кораблей! вождь далекой Соры! Как ты пал в наших горах?[158] Как повержен могучий?

Сын сокровенной кельи, тешат ли песни тебя? Так слушай о битве при Лоре; звон ее стали давно утих. Так гром прогремит над омраченным холмом и снова все умолкает. Солнце, вернувшись, безмолвно струит лучи. Улыбаются скалы блестящие и зеленые выси гор.

Залив Коны принял наши суда с бушующих волн Уллина;[159] белые паруса бессильно повисли на мачтах, и буйные ветры ревели за рощами Морвена. Рог короля прозвучал, и олени прочь побежали с утесов. Наши стрелы в леса полетели; на холме уготовано пиршество. Славно мы веселились на скалах в честь победы над грозным Свараном.

Два героя были забыты на пиршестве нашем, и гневом они воспылали. Тайно вращали они багровые очи; у каждого стон из груди вырывался. Видели их, когда они меж собой говорили и копья бросали наземь. Они были две темные тучи среди радости нашей, словно столпы тумана среди покойного моря. Оно сверкает на солнце, но моряки опасаются бури.

"Подними паруса мои белые, - молвил Маронан, - подними, и пусть их наполнит западный ветер. Понесемся, Альдо, сквозь пену северных волн. Нас на пиру позабыли, хоть наши десницы багрились кровью. Покинем холмы Фингала и станем служить властителю Соры. Свиреп его лик, и клубится война вкруг его копья. Стяжаем славу, о Альдо, в боях гулкозвучной Соры".

Они взяли мечи и щиты с ремнями и устремились к заливу шумному Лумара. Пришли они к надменному королю Соры, вождю скакунов ретивых. Эрагон вернулся с охоты; копье его кровью обагрено. Он долу склонял лицо свое темное и насвистывал на ходу. Он пригласил чужеземцев на свои пиры. Они сражались и побеждали в бранях его.

Возвращался Альдо, увенчанный славой, к высоким стенам Соры. С башни смотрела супруга Эрагона, смотрели влажные, томные очи Лормы. Ее темно-русые волосы развевает ветр океана, белые перси колышатся, словно снег на вереске, когда подъемлются легкие ветры и тихо вздымают его на свету. Она увидела младого Альдо, подобного лучу заходящего солнца Соры. Нежное сердце ее вздохнуло, слезы наполнили очи, и глава склонилась на белую руку.

Три дня сидела она в чертоге, скрывая горе весельем. На четвертый она бежала с героем по бурному морю. Они достигли замшелых башен Коны и пришли к Фингалу, властителю копий.

"Альдо надменносердый, - сказал, вставая, король Морвена, - стану ль тебя защищать я от гнева короля оскорбленного Соры? Кто примет моих людей в чертогах своих, кто пир задаст чужеземцам после того, как Альдо, ничтожный душой, похитил красавицу Соры? Ступай на холмы свои, бессильная длань, и сокройся в свои пещеры. Прискорбна битва, что нам предстоит с королем омраченным Соры. Дух благородного Тренмора! Когда же Фингал перестанет сражаться? Я рожден среди битв,[160] и мне суждено по крови шагать до могилы. Но десница моя не обидела слабого, мой булат не коснулся того, кто не владел оружием. Я предвижу бури, о Морвен, что ниспровергнут мои чертоги, когда чада мои погибнут в бою и никого не останется в Сельме. Тогда придут бессильные, но они не найдут могилы моей; слава моя в песне, и почтут времен; грядущие мои подвиги сновидением".

Вкруг Эрагона собрался его народ, как бури вкруг духа ночи, когда сзывает он их с вершины Морвена, чтоб устремить в далекий иноплеменный край. Он дошел до берега Коны и послал к королю барда, требуя битвы тысяч или земли многих холмов.

Фингал сидел в чертоге своем в кругу товарищей юности. Младые герои охотились и зашли далеко в пустыню. Седые вожди толковали о делах своей юности и о минувших годах, когда пришел престарелый Нартмор, король многоводной Лоры.[161]

"Не время теперь, - начал вождь, - слушать песни времен минувших: хмурый Эрагон стоит на бреге и подъемлет десять тысяч мечей. Мрачен король меж своих вождей! он словно месяц померкший среди ночных метеоров".

"Приди, - промолвил Фингал, - из твоего чертога, дочь любови моей; приди из твоего чертога, Босмина,[162] дева многоводного Морвена! Нартмор, возьми коней чужеземцев[163] и сопутствуй Фингаловой дочери. Пусть она пригласит властителя Соры на пиршество наше к тенистым стенам Сельмы. Предложи ему мир, Босмина, достойный героя, и сокровища щедрого Альдо. Далеко отселе охотятся юноши Морвена, а наши длани дрожат от старости".

Она пришла в войско Эрагона, словно луч света в мрачную тучу. В правой ее руке сияла стрела золотая, а в левой - блестящая чаша, знамение мира в Морвене. При виде ее просиял Эрагон, словно утес под нежданными солнца лучами, когда исходят они из разорванной тучи, разделенной ревущим ветром.

"Сын далекой Соры, - начала, зарумянившись, нежная дева, - приди на пир короля Морвена к тенистым стенам Сельмы. Мир, достойный героя, прими, о воин, и оставь покоиться темный меч у бедра твоего. А если ты предпочтешь сокровища королевские, выслушай слово щедрого Альдо. Дает он Эрагону сотню коней, что послушны узде, сотню красавиц из дальних стран, сотню соколов, что на трепетных крыльях небеса прорезают. Твоими же будут сто поясов, дабы высокогрудых жен опоясать; помогают они героев рожать и исцеляют чада мучений.[164] Десять чаш, камнями украшенных, будут сиять в чертогах Соры; блеском их озаренная, вода ключевая искрится, как вино. Некогда они веселили властителей мира[165] посреди гулкозвучных чертогов. Твоими станут они, о герой, или супруги твоей белогрудой. Лорма будет очами блестящими поводить в чертогах твоих, хоть и любит Фингал великодушного Альдо, Фингал, что вовек не обидел героя, хотя десница его сильна".

"Нежный голос Коны, - ответил король, - скажи ему, что напрасно готовит он пир. Пусть Фингал повергнет к моим стопам всю добычу свою, пусть покорится он власти моей. Пусть отдаст мне мечи своих праотцев и щиты минувших времен, дабы чада мои, узрев их в моих чертогах, сказали: "Это оружие Фингалово"".

"Вовек не узреть им его в твоих чертогах, - полнясь гордостью, молвила дева, - оно в могучих дланях героев, что на войне никогда не сдаются. Король гулкозвучной Соры, сбирается буря на наших холмах. Иль не предвидишь ты падения племени своего, сын далекой земли?"

Она вернулась в чертоги безмолвные Сельмы; король увидал очи ее потупленные. Он встал во весь рост в силе своей и потряс седыми кудрями. Он взял кольчугу звенящую Тренмора и темно-бурый щит праотцев. Мрак разлился в чертогах Сельмы, когда он простер свою длань к копью: тысячи духов были вблизи и предвидели гибель многих людей. Грозной радостью вспыхнули лица престарелых героев; они бросились навстречу врагу, помышляя о подвигах прошлых времен и о славе могилы.

И тогда у могилы Тратала появились охотничьи псы. Понял Фингал, что за ними следуют юные воины, и прервал он свой путь. Оскар явился первым, за ним сын Морни и потомок Неми; далее шествовал Феркут[166] угрюмый. Черные волосы Дермида развевались по ветру. Последним пришел Оссиан, о сын скалы;[167] я напевал песнь минувших времен и, опершись на копье, через ручьи проносился, могучих мужей вспоминая. Фингал ударил в щит свой горбатый и подал зловещий знак войны. Тысяча мечей, тотчас обнаженных, сверкает над волнами вереска.[168] Три седовласых сына песни подъемлют согласный и скорбный глас. Гулко звучали шаги наши грозные, когда могучей и мрачной грядой мы вперед устремились, как ливень в бурю, заливающий узкий дол.

Король Морвена сидел на холме, рядом с ним трепетал по ветру солнечный луч битвы[169] и развевались седые кудри товарищей его юности. Радость зажглась в очах героя, когда он взирал на сынов своих, вступивших в сражение, когда увидал, как, вздымая перуны мечей, они следуют подвигам праотцев. Эрагон явился во всей своей силе, словно рокот потока зимнего. На его пути повергается битва, и рядом с ним шествует смерть.

"Кто там несется, - спросил Фингал, - словно скачет олень, словно лань с гулкозвучной Коны? Сверкает щит, прикрывающий стан, и скорбно бряцают доспехи. Он сошелся в бою с Эрагоном. Смотрите на битву вождей; она, как поединок духов в буре зловещей. Но ужель ты повержен, о сын холма, и белая грудь твоя кровью запятнана? Плачь, несчастная Лорма, нет любезного Альдо!"

Король схватил копье своей мощи, ибо он был удручен гибелью Альдо. Он устремил на врага смертоносные очи, но уже с властителем Соры схватился Гол. Кто передаст словами битву вождей? Пал чужеземец могучий.

"Сыны Коны, - громко воскликнул Фингал, - удержите десницу смерти! Могуч был тот, кто ныне простерт во прахе, и много о нем сокрушаются в Соре! Чужеземец придет к чертогу его и удивится безмолвию. Пал король, о чужеземец, и радость в доме его пресеклась. Прислушайся к шуму его лесов; там, быть может, дух героя скитается, но сам он далеко на Морвене пал под мечом врага иноземного".

Так говорил Фингал, когда бард затянул песню мира. И застыли наши мечи подъятые, и пощадили мы слабосильных врагов. Мы положили в могилу Эрагона, и возвысил я голос скорби. Клубясь, опустились ночные тучи, и тень Эрагона явилась иным из нас. Смутно и мрачно было его лицо, и в груди затаился вздох. Мир душе твоей, король Соры! ужасна была десница твоя во брани.

Лорма сидела в чертоге Альдо при свете горящего дуба. Ночь наступила, но он не вернулся, и печаль на душе у Лормы. "Что удержало тебя, охотник Коны, ведь ты обещал вернуться? Быть может, олень далеко убежал и темные ветры вздыхают вокруг тебя среди вереска? Я одна в чужеземном краю, кто мне здесь друг, кроме Альдо? Приди со своих гулкозвучных холмов, о мой самый любимый!"

Очи ее обратились к воротам, и слышит она шумные ветра порывы. Мнится ей, это шаги Альдо, и радость взошла на лице ее, но печаль набегает снова, как на луну прозрачное облачко. "Неужели ты не вернешься, мой милый? Дай погляжу я на склоны холма. Луна на востоке. Покойно блистает лоно озера! Когда же я увижу псов его, бегущих с ловитвы? Когда я услышу глас его громкий, издалека принесенный ветром? Приди со своих гулкозвучных холмов, охотник лесистой Коны!"

Его неясная тень на скале возникла, словно луч водянистый луны, когда он прорвется меж двух облаков, а в поле полночный ливень. Она поспешила по вереску вслед за смутным призраком, ибо она поняла, что герой ее пал. Я слышал, как близятся стоны ее, подобные скорбному голосу ветра, когда он вздыхает в траве пещеры.

Она пришла, она отыскала героя, и голос ее умолк. Молча она обращала скорбные очи, бледная, как водянистое облако, что подъемлется с озера к лунным лучам.

Немного она прожила на береге Коны: ее приняла могила. Фингал повелел своим бардам, и они воспели кончину Лормы. Дочери Морвена рыдали по ней один день в году, когда возвращались мрачные ветры осени.[170]

Сын далекой земли,[171] ты обитаешь на поле славы, так пусть же порою твой глас восхваляет тех, кто здесь пал, дабы их легкие духи радостно реяли вкруг тебя и Лормы душа являлась в лунном луче, когда отдохнуть ты приляжешь и луна заглянет в пещеру твою.[172] Тогда ты узришь, как прелестна она, хотя на ее ланите застыла слеза.

Конлат и Кутона ПОЭМА

То не глас ли чей-то Оссиану слышится иль это отзвук ушедших дней? Часто память былых времен, словно вечернее солнце, осеняет мне душу. Вот уже вновь раздается гомон охоты, и в мыслях я поднимаю копье. Но Оссиан воистину слышал чей-то глас. Кто же ты, сын ночи? Спят сыны ничтожных людей, и полуночный ветер гуляет в моем чертоге. Может быть, это щит Фингала отозвался порыву ветра? Он висит в чертоге Оссиана, который порою перстами его касается. Да, я слышу тебя, мой друг; давно твой глас не звучал в моих ушах! Зачем на своем облаке прилетаешь ты к Оссиану, сын благородного Морни? С тобою ли други старца? Где Оскар, питомец славы? Часто бывал он рядом с тобою, о Конлат, едва раздавался грохот сраженья.

Дух Конлата

Спишь ли ты, Коны сладостный глас, в гулком своем чертоге? Спит ли Оссиан в чертоге, хотя не прославлены други его? Море волнуется вкруг мрачной И-тоны,[173] и наши могилы не видны чужеземцу. Донояь наша слава пребудет забвенна, сын гулкозвучного Морвена?

Оссиан

О, если бы очи мои могли узреть тебя ныне, когда, еле зримый, ты восседаешь на облаке! Подобен ли ты туманам Дано иль метеору полугасшему? Из чего сотворены полы твоей одежды? из чего - твой воздушный лук? Но он унесся на вихре, как тень тумана. Сойди со стены, моя арфа, и дай мне услышать твой звук. Да прольется свет моей памяти на И-тону, дабы увидел я вновь моих друзей. И видит вновь Оссиаж своих друзей на лазоревом острове. Вот и пещера Тоны со мшистыми скалами и деревами склоненными. Поток ревет у входа в нее, и склоняется Тоскар над струями. Рядом с ним печальный Феркут, а дева его любви[174] сидит в отдаленьи и плачет. Не обольщает ли ветер с моря мой слух или я слышу их речи?

Тоскар

Ночь была бурная. Дубы, стеная, срывались с холмов. Море мрачно металось под вихрем, и волны с ревом взбирались на наши утесы. Часто сверкала молния, озаряя спаленный кустарник. Феркут, я видел ночного духа![175] Безмолвен стоял он на бреге, и одежды его туманные развевались по ветру. Я видел, как слезы его текут, казался он старцем, объятым думой.

Феркут

То был твой отец, о Тоскар, предвидит он чью-то смерть в роду своем Так он явился на Кромле пред тем, как пал великий Маронан.[176] Уллин[177] с холмами злачными, как приятны твои долины! Царит тишина близ твоих лазурных потоков, и озаряет солнце твои поля. Нежно звучание арфы в Селаме,[178] и приятен охотничий клич на Кромле. Но теперь мы в мрачной И-тоне, охваченной бурей. Валы вздымают белые главы над нашими скалами, и мы трепещем средь ночи.

Тоскар

Куда отлетела твоя воинственная душа, о Феркут, убеленный сединами? Я видел, ты был бесстрашен в опасности, и в битвах очи твои пламенели радостью. Куда отлетела твоя воинственная душа? Наши отцы не ведали страха. Иди, взгляни на утихшее море; бурный ветер улегся. Волны еще дрожат над пучиной, и, мнится, страшит их, ветра возврат.[179] Но взгляни на утихшее море; утро сереет на скалах. Скорос востока выглянет солнце во всем своем гордом сиянии.

С радостью я распустил паруса пред чертогами великодушного Конлата. Путь мой лежал мимо острова волн, где любимая дева его гналась за оленем. Я увидел ее, подобную солнца лучу, что из-за тучи исходит. Кудри ее разметались по тяжко дышащей груди; она напрягала лук, склоняясь вперед и отводя десницу белую, словно снег на Кромле. "Сниди к моей душе, - сказал я, - ты, охотница острова волн!" Но она проводит время в слезах, и все ее помыслы о великодушном Конлате. Как возвращу я тебе покой, Кутона, любезная дева?

Кутона[180]

Далекая круча с деревьями старыми и мшистыми скалами склонилась над морем; у подножья ее несутся валы, на склоне живут косули. Народ зовет ее Ардвен. Там вздымаются башни Моры. Там Конлат смотрит на волны морские, он единую любовь свою ищет. Дочери охоты вернулись, и он видит их очи потупленные. "Где же дочь Румара?" Но они ему не ответствуют. Мой покой обитает на Ардвене, сын далекой страны.

Тоскар

И Кутона вновь обретет покой, вернется в чертоги великодушного Конлата. Он Тоскару друг; я пировал в чертогах его. Вздымайтесь, легкие ветры Уллина, и стремите мои паруса к побережью Ардвена. Кутона покой обретет на Ардвене, но скорбными станут Тоскара дни. Я буду сидеть в пещере своей на солнечном поле. Ветер будет шуметь в моих деревах, и я почту его гласом Кутоны. Но она далеко, в чертогах могучего Конлата.

Кутона

О! что там за туча? На ней несутся духи предков моих. Я вижу полы их одеяний, подобные серым и влажным туманам. Румар, когда я паду? Кутона, скорбя, предчувствует смерть. Ужели Конлат не узрит меня, пока не сойду я в тесный дом.[181]

Оссиан

Он узрит, о дева, тебя; он несется по бурному морю. Тоскара смерть на его копье притаилась, и рана в груди его. Он бледен лежит у пещеры Тоны, указуя на рану зловещую.[182] Где твои слезы, Кутона? Умирает вождь Моры. Видение тает пред мысленным взором моим: уже я не вижу вождей. Но вы, барды грядущих времен, помяните слезами гибель Конлата: он безвременно пал,[183] и печаль омрачила его чертог. Мать увидала, что щит его на стене обагрился кровью.[184] Она поняла, что умер герой, и скорбь ее огласила Мору.

Ты ли, Кутона, бледна сидишь на скале, рядом с вождями павшими? Ночь наступает, и день возвращается, но не приходит никто воздвигнуть могильный холм. Ты отгоняешь прочь кричащих птиц,[185] и всегда твои слезы струятся. Ты бледна, как влажное облако, что вздымается с озера.

Пришли сыны пустыни и нашли ее мертвой. Они воздвигают могильный холм над героями, и она покоится рядом с Конлатом. Не являйся мне в сновиденьях, о Конлат, ибо слава уже воздана тебе. Да отыдет твой глас далеко от жилья моего, чтобы сон снизошел в ночи. О если б мог я забыть друзей до поры, пока следы мои не изгладятся, пока в их круг не вступлю я радостно и не сложу своих старых костей в тесном дому.

Картон ПОЭМА

Мойна, которая понесла от мужа родила сына и вскоре после того умерла Рейтамир назвал ребенка Картон, то есть ропот волн, ибо буря унесла отца его Клессамора, считавшегося с тех пор погибшим. Картону было три года, когда Комхал, отеп Фингала, воюя против бриттов, захватил и сжег Балклуту, В бою погиб Рейтамир, а Картона спасла кормилица, бежавшая с ним в глубь страны бриттов. Возмужав, он решил отомстить потомкам Комхала за падение Балклуты. Он вышел из Клайда на корабле и, достигши берегов Морвена, сразил двух воинов Фингала, пытавшихся задержать его. Под конец он был убит в поединке отцом своим Клессамором, не знавшим, что перед ним - сын. История эта составляет основу поэмы, начинающейся ночью накануне гибели Картона; то, что произошло раньше, сообщается в виде вставного эпизода. Поэма обращена к Мальвине, дочери Тоскара.

Повесть времен старинных! Деяния минувших лет!

Ропот твоих потоков, о Лора, пробуждает память о прошлом. Шум твоих лесов, Гармаллар, ласкает мой слух. Видишь ли ты, Мальвина, скалу, покрытую вереском? Три старые ели склоняются с ее чела, узкий дол у подошвы ее зеленеет; там на вершине горный цветок качает головку белую под вздохами ветра. Одиноко стоит там чертополох, уронив поседелую бороду. Два камня, вросшие в землю, вздымают мшистые головы. Горный олень бежит этого места, ибо виден ему серый призрак, стоящий на страже,[186] ибо герои лежат, о Мальвина, под скалою в узкой долине.

Повесть времен старинных! Деяния минувших лет!

Кто идет из страны чужеземцев, окружен многотысячной ратью? Солнечный луч изливает потоки света пред ним, и ветер родных холмов кудри его развевает. Кончилась брань, и лицо его успокоилось. Он тих, словно луч вечерний, глядящий сквозь тучу запада на долину безмолвную Коны. Кто он, как не сын Комхала,[187] король, прославленный подвигами! С радостью он взирает на холмы свои и велит петь тысячей голосов: "Вы бежали с полей своих, вы, сыны далекой земли. Властитель мира восседает в чертоге и слышит о бегстве своего народа. Он поднимает багровые очи гордыни и берется за меч своего отца. Вы бежали с полей своих, сыны далекой земли".

Так пели барды, когда вступали они в чертоги Сельмы. Тысяча светочей чужеземных[188] зажглась посреди многолюдного сборища. Пиршество началось, и в радости ночь проходит. "Где Клессамор[189] благородный? - сказал златокудрый Фингал. - Где же товарищ отца моего в дни моей радости? Печально и мрачно влачит он дни в гулкозвучной долине Лоры. Но, смотрите, он сходит с холма, словно скакун в силе своей,, кому ветры полощут блестящую гриву и приносят весть о товарищах.[190] Благословенна будь душа Клессамора! Что так долго не был он в Сельме?"

"Вернулся ли вождь во славе своей? - спросил Клессамор. - Такую ж хвалу обретал Комхал в сражениях юности. Часто, Карун перейдя,, мы вступали в страну чужеземцев; не возвращались наши мечи необагренными кровью, и забывали про радость властители мира. Но зачем вспоминать битвы юности? Седина коснулась моих волос. Длань отвыкла натягивать лук, и под силу мне только легкие копья. О если вернулась ко мне та радость, что чувствовал я, когда впервые деву узрел, белогрудую и синеокую дочь чужеземцев Мойну".[191]

"Поведай нам, - молвил Фингал могучий, - повесть младых твоих, дней. Горе, словно туча на солнце, душу мрачит Клессамора. Печальны, твои одинокие думы на бреге ревущей Лоры. Дай нам услышать о скорбях твоей юности и сумраке нынешних дней".

"Это случилось в дни мира, - сказал Клессамор великий. - По зыбучим волнам на своем корабле пришел я к стенам и башням Балклуты.[192] Ветры ревели, надувая мои паруса, и воды Клуты[193] приняли темногрудое судно. Три дня я провел в чертогах Рейтамира и видел луч света, дочь его. Радость чаш ходила по кругу, и престарелый герой отдал мне деву прекрасную. Перси ее, как пена волны, а глаза, как ясные звезды; волосы черны, как крылья ворона, нежна и благородна душа. Велика была любовь моя к Мойне, и сердце мое изливалось в радости.

Пришел сын чужеземца, вождь, любивший белогрудую Мойну. Слова его громко звучали в чертоге, и часто он обнажал до половины свой меч. "Где, спросил он, - могучий Комхал, неугомонный скиталец[194] вересковых равнин? Разве идет он с войском своим к Балклуте, что Клессамор так дерзок?"

"Незаемным огнем, о воин! - ответил я, - пылает моя душа. Я стою без страха средь тысяч, хотя далеки товарищи храбрые. Надменны твои слова, чужеземец, ибо здесь одинок Клессамор. Но неспокоен меч на моем бедре и жаждет сверкать в руке. Не говори больше о Комхале, сын извилистой Клуты!"

Воспрянула сила его гордыни. Мы бились, и он пал под моим мечом. Берега Клуты огласились его падением, тысячи копий засверкали вокруг. Я бился, чужеземцы одолевали, я бросился в воды Клуты. Паруса мои белые поднялись, над волнами, я пустился в синее море. Мойна вышла на берег и в слезах обращала покрасневшие очи, ее темные кудри разлетались по ветру, и слышался мне ее плач. Много раз я пытался назад повернуть свой корабль, но восточные ветры меня пересилили. Никогда с той поры не видал я ни Клуты, ни темно-русой Мойны. Она умерла в Балклуте, ибо являлась мне тень любимой. Я узнал ее, когда мглистой ночью она пронеслась вдоль журчащей Лоры; была она подобна новой луне, пробивающейся сквозь волны тумана,[195] когда небо сыплет снежные хлопья и мир безмолвен и мрачен".

"Воспойте, о барды, - сказал могучий Фингал, - хвалу несчастливой Мойне.[196] Призовите песнями дух ее к нам на холмы, да опочиет она с прекрасными девами Морвена, светилами дней минувших и утехой героев древности. Я видел стены Балклуты,[197] но они были разрушены, огонь прошел по чертогам и глас народа умолк. Прегражденная павшими стенами, изменила течение Клута. Чертополох одинокий раскачивал там головку, и мох насвистывал ветру. Лисица выглядывала из окон, буйные травы, покрывшие стены, колыхались вокруг ее головы. Опустело жилище Мойны, безмолвствует дом ее праотцев. Воспойте, барды, песню печали, оплачьте страну чужеземцев. Пали они раньше нас, но настанет и наш черед. Зачем ты возводишь чертог, сын быстролетних дней? Сегодня ты смотришь с башен своих, но минут немногие годы - и ворвется ветер пустыни; он завоет на опустелом дворе и засвищет вокруг полуистлевшего щита твоего. Так пусть же врывается ветер пустыни, мы славу стяжаем при жизни. След десницы моей запечатлеется в битве, имя мое - в песне бардов. Воспойте же песню, пустите чашу по кругу, и да звучит радость в чертоге моем. И когда придет твой конец, светило небесное, - если придет когда-нибудь твой конец, могучее солнце, если сиянье твое преходяще, подобно Фингалу, - то переживет наша слава лучи твои".

Так пел Фингал в день своей радости. Тысяча бардов его сидели, склонившись, и внимали голосу короля. Тот голос подобен был звукам арфы, принесенным дыханьем весны. Дивны были мысли твои, о Фингал! Зачем не дана Оссиану сила твоей души? Но ты высишься среди всех один, отец мой, и кто может сравниться с владыкой Морвена?

Ночь прошла в песнях, и утро вернулось в радости. Показались седые головы гор, и улыбнулся лазурный лик океана. Белые волны сновались вкруг дальней скалы. Серый туман медленно поднимался над озером. В образе старца двигался он вдоль тихой равнины. Огромные члены не шевелились, ибо дух поддерживал его в воздухе. Достигнув чертога Сельмы, он пролился кровавым дождем.

Один лишь король созерцал это ужасное зрелище, предвещавшее гибель народа его. Молча вошел он в чертог и копье отцовское взял. Кольчуга звенела на его груди. Вкруг него собрались герои. Молча взирали они друг на друга, примечая взгляды Фингаловы. На лике его они видели знаменье битвы, на копье его - гибель дружин. Тысячу щитов они сразу прияли, они обнажили тысячу мечей. Засверкал чертог Сельмы, раздалось бряцанье оружия. Завыли серые псы на дворе. Немы уста могучих вождей. Все взирали на короля, копья свои приподняв.

"Сыны Морвена, - начал король, - не время теперь наполнять чаши. Близ нас сгущается битва, и смерть над страною нависла. Некий дух, друг Фингалов, остерегает нас от врага. С берегов мрачно-бурного моря? идут к нам сыны чужеземцев, ибо с водной пучины явился сей грозный знак опасности Морвену. Пусть каждый возьмет копье свое тяжкое, каждый отцовским мечом препояшется. Пусть темный шлем накроет голову каждому, и кольчуга сверкнет на каждой груди. Битва сбирается, словно буря, и вы скоро услышите рыкание смерти".[198]

Герой устремился на брань перед войском своим, словно туча перед грядою воздушных огней, когда они разливаются по небу ночному и мореходы предвидят бурю. На вересковой вершине Коны стояли они. Белогрудые девы смотрели, как высились воины, подобные деревам, и, предвидя смерть своих юношей, в страхе озирались на море. Белые волны казались им парусами далекими, и слезы текли по их щекам.

Встало солнце над морем, и мы корабли вдалеке увидали. Они надвинулись, словно морской туман, и извергли на берег юных своих ратоборцев. Меж ними стоял их вождь, как олень среди стада. Щит его обит золотом, и величаво ступал властитель копий. Он двигался к Сельме, за ним - его тысячи.

"Поди с песнею мира, - молвил Фингал, - поди, Уллин, к королю мечей. Скажи ему, что могучи мы в битве и неисчислимы тени врагов наших. Но славны те, кто в чертогах моих пировал! Они показывают в дальних странах оружие моих праотцев,[199] сыны чужеземцев дивятся и благословляют друзей племени Морвена, ибо слава наших имен далеко простерлась и властители мира трепещут среди своего народа".

Уллин пошел с песнею. Фингал на копье оперся, он видел врага могучего в бранных доспехах и благословил чужеземца.

"Сколь величаво ты шествуешь, сын океана! - молвил король лесистого Морвена. - Меч на бедре твоем - луч могущества, копье твое - ель, что с бурями спорит. Изменчивый лик луны не шире щита твоего. Румяно лицо твое юное, вьются мягкие кудри. Но это дерево может пасть, и память о нем погибнет. Дочь далекой земли будет в тоске смотреть на зыбучее море; дети скажут: "Мы видим корабль, может быть, то король Балклуты". Слезы польются из глаз их матери. Думы ее будут о том, кто почиет в Морвене".

Так говорил король, а Уллин меж тем пришел к могучему Картону; юн опустил пред ним на землю копье и запел песнь мира.

"Явись на пиру Фингала, о Картон, пришелец с бурного моря, раздели пир короля или копье войны подними. Неисчислимы тени наших врагов, но прославлены друзья Морвена.

Взгляни на это поле, Картон, много на нем вздымается зеленых холмов с мшистыми камнями и шуршащей травой - это могилы врагов Фингаловых, сынов зыбучего моря".

"Говоришь ли ты слабому воину, бард лесистого Морвена? - Картон спросил. - Разве мое лицо бледнеет от страха, сын миротворных песен? Так зачем же ты мнишь помрачить мою душу былью о павших? Рука моя в битвах окрепла, слава моя далеко простерлась. Поди к слабосильным бойцам, их проси покориться Фингалу. Разве не видел я павшей Балклуты? Так стану ли я пировать с сыном Комхала, с сыном того, кто спалил чертог моего отца? Молод я был и не знал, почему юные девы рыдали. Дыма столпы, превыше стен поднимаясь, веселили мой взор. Часто я озирался, и мне весело было смотреть, как наши друзья по холмам убегали. Но когда пришли годы юности, я увидел мох на моих поверженных стенах; со вздохом встречал я утро и слезами ночь провожал. "Ужели я не сражусь с детьми моих супостатов?" - так говорил я себе. И я буду сражаться, о бард, я чувствую силу души своей".

Окружили героя его ратоборцы и вдруг обнажили блистающие мечи. Он стоял среди них, как столп огня, слезы застыли в его глазах, потому что он думал о павшей Балклуте, и воспрянула стесненная гордость его души. Искоса взглянул он на холм, где сверкали оружием наши герои; копье сотряслось в деснице его, и, вперед наклонясь, он, казалось, грозил королю.

"Пойду ли я сразиться с вождем? - молвил Фингал в душе своей. Остановлю ли его посредине пути, прежде чем слава его поднимется? Но будущий бард тогда, видя могилу Картона, скажет: "Окружали Фингала тысячи его ратников, когда пал благородный Картон". Нет, бард времен грядущих, не умалить тебе славы Фингаловой. Герои мои сразятся с юношей, а Фингал станет смотреть на битву. Если он победит, тогда устремлюсь я в силе своей, как ревущий поток Коны.

Кто из моих героев хочет встретить сына бурного моря? Много воинов его на бреге, и сильно копье его ясенное".

Катул[200] восстал в силе своей, сын могучего Лормара; за вождем следуют триста юношей - племя его родимых потоков.[201] Слаба десница его против Картона, - он пал, и герои его бежали.

Коннал[202] сызнова начал битву, но сломилось копье его тяжкое; связанный, лежал он на поле, а Картон гнал его рать.

"Клессамор, - спросил король Морвена,[203] - где копье силы твоей? Можешь ли ты взирать, как у потока Лоры связан Коннал, твой друг? Восстань в сиянии стали своей, о друг Комхала. Да познает Балклуты юноша силу племени Морвена".

И восстал он в мощи стали своей, потрясая седыми кудрями. Вздел он щит и устремился вперед, исполненный доблестной гордости.

Картон, стоя на вересковой скале, увидал, что герой приближается. Было любо ему смотреть на грозную радость лица его, на силу, увенчанную седыми кудрями. "Подниму ли копье свое, - сказал он, - что поражает врага лишь единожды? Или словами мира я сохраню жизнь ратоборца? Величава поступь преклонных годов, любезен закат его жизни. Может быть, это возлюбленный Мойны, отец колеснице властного Картона. Часто слыхал я, что он обитает у потока звучного Лоры".

Так говорил он, когда подошел Клессамор и высоко поднял копье свое. Юноша принял удар щитом и промолвил слова мира. "Воин с седыми кудрями, разве юноши ваши не в силах поднять копье? Разве сына нет у тебя, чтобы щитом прикрыть отца и встретить десницу юного? Разве нет уже больше любезной твоей супруги иль над могилами сынов твоих плачет она? Не королевского ли ты рода? И будет ли слава мечу моему, если падешь ты под ним?"

"Велика она будет, сын гордыни, - сказал Клессамор бесстрашный. - Я прославился в битвах, но никогда не называл врагу имени своего.[204] Сдайся мне, сын волны, и ты узнаешь, что след моего меча остался на многих полях".

"Я никогда не сдавался, властитель копий, - отвечал с благородной гордостью Картон. - Я тоже сражался в битвах и предвижу грядущую славу свою. Не презирай меня, вождь мужей, сильны и рука моя и копье. Возвратись к друзьям своим, и пусть сразятся молодые герои".

"Зачем ты язвишь мою душу? - отвечал Клессамор, роняя слезу. - Рука моя не дрожит от старости, я могу еще поднять меч. Мне ли бежать на глазах у Фингала, на глазах у того, кто мною любим? Нет, сын моря, никогда не бежал я: подними же скорей острие копья своего".

Они бились, подобные двум противным ветрам, спорящим за волну. Картон велел копью своему уклоняться, ибо все еще думал, что враг был супругом Мойны. Надвое он преломил блестящее копье Клессамора и схватил его сверкающий меч. Но когда Картон вязал вождя, тот извлек кинжал своих предков. Он увидел, что бок врага беззащитен и кинжалом его пронзил.

Фингал увидел, что пал Клессамор, и двинулся, гремя своей сталью. безмолвствуют пред ним его ратники, обращая взоры свои на героя. Он надвигался, как зловещие громы, предвестники бури; их заслышав в долине, охотник спешит к скалистой пещере.

Картон стоял неподвижно: кровь источала рана его. Он увидал, что подходит король, и надежда на славу воспрянула вновь.[205] Но были бледны его щеки, власы его распустились, шлем его сбился назад; силы покидали Картона, но душа оставалась твердой.

Увидел Фингал, что герой окровавлен, и удержал копье занесенное. "Сдавайся, властитель мечей, - сказал сын Комхала, - я вижу, что ты окровавлен. Могуч ты был в битве, и слава твоя никогда не угаснет".

"Ты ли это, король достославный? - спросил колесницевластный Картон. Ты ли это, пламень смерти, страшащий властителей мира? Но нужно ли Картону спрашивать: ведь он подобен потоку пустыни своей, неодолим, как теченье реки, стремителен, словно небесный орел. О, если бы я с королем сразился, была б велика моя слава в песнях, и сказал бы охотник, увидя могилу мою: "Он бился с могучим Фингалом". Но Картон умрет безвестен: на слабых он расточил силу свою".

"Но ты не умрешь безвестен, - ответил король лесистого Морвена. - У меня много бардов, Картон! - их песни достигнут грядущих времен. Потомки будущих лет услышат о славе Картона, сидя вокруг горящего дуба[206] и провожая ночь песнями старины. Охотник, отдыхая на вереске, заслышит ветра шумный порыв, поднимет глаза и увидит скалу, где пал Картон. Обратится тогда он к сыну и место укажет, где бился могучий. "Здесь сражался король Балклуты, силою равный тысяче рек"".

Радостью Картона лик озарился, поднял он отягченные очи, отдал Фингалу свой меч, дабы хранился в чертоге его, и осталась в Морвене память о короле Балклуты. Прекратилась битва на поле, и бард затянул песню мира. Собрались вожди вокруг умиравшего Картона и, вздыхая, внимали его словам. Молча они опирались на копья, пока говорил герой Балклуты. Волосы его развевались по ветру, и тихи были слова его.

"Король Морвена, - молвил Картон, - я пал посреди своего поприща. Чужая могила приимет юношу, последнего из рода Рейтамира. Мрак обитает в Балклуте, и тени горести - в Кратмо. Но воздвигни мне память на брегах Лоры, где жили мои отцы. Быть может, Мойны супруг оплачет Картона, своего павшего сына".

В Клессаморово сердце проникли его слова; молча упал он на сына. Омраченное воинство встало вокруг, безгласно простерлась равнина Лоры. Ночь наступила, и месяц с востока взглянул на печальное поле. Но они стояли недвижно, как лес молчаливый, что вздымает главу свою на Гормале, когда улеглись шумливые ветры и темная осень сошла на равнину.

Три дня скорбели они о Картоне, на четвертый умер его отец. Они покоятся в узкой долине меж скал, и смутный призрак могилу их охраняет. Там нередко видят любезную Мойну, когда солнечный луч ударяет в скалу, а вокруг еще все темно. Там видят ее, Мальвина, но она не похожа на дочерей холма. Одеянье на ней чужеземное, и она всегда одинока.

Фингал оплакивал Картона; он пожелал, чтобы барды его отмечали сей день, когда возвращалась ненастная осень. И часто они отмечали сей день и пели хвалу герою. "Кто это мрачный грядет с океана ревущего, как темная туча осенняя? Смерть дрожит в его длани, очи его - огни пламенные. Кто грохочет вдоль темного вереска Лоры? Это Картон, властитель мечей. Падают воины! Смотрите, как он несется, подобный зловещему духу Морвена! Но здесь он лежит, дуб величавый, поверженный ветром внезапным. Когда ж ты восстанешь, радость Балклуты? Когда ж ты восстанешь, Картон? Кто это мрачный грядет с океана ревущего, как темная туча осенняя?"

Так пели барды в день печали своей. Соединял я с ними свой голос и помогал их пению. Душа моя скорбела о Картоне: он пал в дни своей доблести. А ты, Клессамор, где твоя обитель воздушная? Забыл ли юноша рану свою? И витает ли он в облаках вместе с тобой? Солнце пригрело меня, Мальвина, дай же мне отдохнуть. Может быть, они явятся мне в сновидении; мнится, я слышу их слабый голос. Луч небесный любит сиять на могиле Картона: я чувствую, он изливает тепло.

О ты, что катишься в вышине,[207] круглое, как щит моих праотцев! Откуда лучи твои, солнце, откуда твой вечный свет? Ты являешься в грозной своей красе, и даже звезды прячутся в небе; месяц, холодный и бледный, тонет в пучине запада. Но и ты одиноко шествуешь: кто может тебе сопутствовать? Падают горные дубы, даже горы с годами рушатся, океан убывает и прибывает, даже месяц теряется в небе; но ты пребываешь всегда неизменно, ликуя в блеске течения своего. Когда бури мир помрачают, когда громыхает гром и носится молния, ты проглядываешь в красе своей из-за туч и смеешься над бурей. Но тщетно глядишь ты на Оссиана: он не видит больше лучей твоих, не различает, с восточных ли облаков струятся их кудри златые или трепещешь ты у врат запада. Но, может быть, ты, как и я, преходяще и твоим годам положен предел. Ты будешь покоиться в облаках своих, не внемля голосу утра. Ликуй же, солнце, в силе своей юности! Старость мрачна и уныла, она подобна мерцанью луны, что проникает сквозь рваные тучи, когда туман одевает холмы;[208] северный ветер свищет в полях, и странник на половине пути цепенеет.

Смерть Кухулина ПОЭМА

Кухулину было всего лишь двадцать три года, когда он принял на себя правление Ирландией, а вторжение Сварана произошло два года спустя. На двадцать седьмом году жизни Кухулина и на третьем году его правления Торлат, сын Кэнтелы, один из вождей поселенцев-белгов, которые владели южной частью Ирландии, обосновался в Коннахте и направился к Теморе, намереваясь свергнуть Кормака, который, если не считать Ферад-арто, следующего короля Ирландии, был единственным представителем шотландского королевского рода в этой стране. Кухулин выступил против Торлата, встретился с ним у озера Лего и наголову разбил его войско. Торлат пал в битве от руки Кухулина, но, когда этот последний слишком стремительно бросился вослед бегущему неприятелю, его смертельно поразила стрела, и через день он умер.

С Кухулином кончилось благоденствие Кормака, многие вожди вышли из его подчинения, анархия и смута воцарились в стране. В конце концов Кормак был свергнут, и Карбар, правитель Аты и один из претендентов на престол, разгромив всех своих соперников, стал единовластным монархом Ирландии.

Семейство Фингала, которое было на стороне семейства Кормака, решило свергнуть Карбара с незаконно захваченного им престола; особенно Оскар, сын Оссиана, был исполнен решимости отомстить за смерть своего друга Катола, вероломно убитого Карбаром. Его угрозы дошли до слуха Карбара, и тот пригласил Оскара на дружественное пиршество в королевском дворце Теморе, решив, что сможет там затеять ссору и найдет предлог убить гостя.

Ссора произошла; приверженцы обоих вождей сразились, а Карбар и Оскар пали от нанесенных друг другу ран. Тем временем из Шотландии прибыл Фингал с войском, разгромил сторонников Карбара и вернул династии Кормака королевскую власть.

Настоящая поэма посвящена смерти Кухулина. В оригинале она называется Duan loch Leigo, т. е. Песнь озера Лего, и представляет собою вставной эпизод из большой поэмы, прославляющей последний поход Фингала в Ирландию. Большая часть поэмы утрачена, сохранились лишь кое-какие отрывки, которые удержались в памяти нескольких стариков в северной Шотландии. Кухулин самый знаменитый герой ирландских сказаний и поэм; в них его всегда называют грозный Кухулин, и нет числа легендам о его силе и доблести. Оссиан считал, что его поход против фирболгов или британских белгов является достойным предметом для эпической поэмы; эта поэма, сохранявшаяся до недавнего времени, называлась Tora-na-tana, или Спор о владениях, поскольку война, составившая ее содержание, была начата британскими белгами, которые, поселясь в Ирландии, стремились расширить свои владения. Сохранившиеся отрывки этой поэмы одушевлены гением Оссиана настолько, что не может быть сомнений относительно его авторства.

То не ветер ли ударяет по щиту Фингалову? Иль это голос прошлых времен в моем чертоге? Пой же, пой, сладостный голос! ты так приятен и наполняешь радостью мою ночь. Пой же, Брагела, дочь колесницевластного Сорглана!

"Это белая волна у скалы, а не паруса Кухулина. Как часто обманывают меня туманы, и мнится мне, что я вижу корабль любезного, когда, вздымаясь вкруг смутного призрака, они стремят по ветру серые струи свои. Зачем ты медлишь прийти, сын великодушного Семо? Четыре раза уже возвращалась осень, несущая ветры, и возмущала море Тогормы,[209] а ты все пребываешь в грохоте битв, вдали от Брагелы. Холмы острова туманов, когда отзоветесь вы на лай его псов? Но вы омрачились тучами, и Брагела, скорбя, взывает напрасно. Клубясь, опускается ночь, скрывается лик океана. Тетерев прячет голову под крыло, лань засыпает рядом с оленем пустыни. Они воспрянут с утренним светом и будут пастись у потока мшистого. Но ко мне вместе с солнцем вернутся слезь вместе с ночью придут воздыханья. Когда ж ты вернешься в доспеха, мшистой Туры властитель?"

Приятен твой голос ушам Оссиана, дочь колесницевластного Сорглана! Но удались в чертоги пиров к пыланью горящего дуба. Прислушайся к ропоту моря, что катит валы у стен Дунскеха; да снидет сов на твои голубые очи, и герой предстанет тебе в сновидении.

Кухулин сидит возле озера Лего у мрачно катящихся вод. Ночь окружает героя, и тысячи войска его рассеяны по вересковой равнине. Сотня дубов горит посреди, и широко стелется дым пиршества чаш. Под деревом Карил ударяет по струнам арфы, его седые власы блестят в сияньи огня; шелестя, прилетает ветер ночной и вздымает белые кудри. Он поет о синей Тогорме и о вожде ее, друге Кухулина.

"Зачем тебя нет, о Коннал, в сумрачный день непогоды? Юга вожди сошлись против колесницевластного Кормака. Удержаны ветром твои руса, и синие волны катятся вкруг тебя. Но Кормак не одинок: сын Семо сражается в битвах его. Сражается в его битвах сын Семо, гроза чужеземцев! Он, словно пар смертоносный, неспешно носимый удушливым ветром.[210] Солнце тогда багровеет, падают замертво люди".

Так звучала песнь Карила, когда явился сын супостата. Наземь швырнул он тупое копье и передал слова Торлата, вождя героев с черных зыбей Лего, того, кто вел свои тысячи на брань с колесницевластным Кормаком. Кормаком, что был далеко в гулкозвучных чертогах Теморы:[211] там он учился натягивать лук своих праотцев и вздымать копье Недолго вздымал ты копье, нежно-сияющий юности луч! Смерть стоит за тобой, еле зримая, как затененная часть луны за возрастающей светлой.

Кухулин встал перед бардом,[212] что пришел от великодушного Торлата. Он предложил ему чашу радости и принял с почестью сына песен. "Сладостный голос Лего, - сказал он, - о чем же слова Торлата? Идет ли он к нам на пир или на брань, сын Кантелы[213] колесницевластный?"

"Он идет на брань, - ответствовал бард, - на звонкую распрю копий. Едва лишь встанет серый рассвет над Лего, Торлат выйдет в поле сражаться. И дерзнешь ли ты встретить его в доспехах своих, король острова туманов? Ужасно копье Торлата! оно, как ночной метеор. Он поднимет его, и падают люди; смерть летит вослед молний его меча".

"Мне ли бояться, - ответил Кухулин, - копья колесницевластного Торлата? Как тысяча героев, бесстрашен он, но душа моя тешится в битве. Не покоится меч на бедре у Кухулина, бард старинных времен. Утро встретит меня на равнине и заблестит на вороненых доспехах сына Семо. Но садись на вереск, о бард, и дай нам услышать твой голос. Раздели ты с нами веселую чашу и послушай песни Теморы".

"Не время, - ответствовал бард, - внимать веселой песне, когда могучие должны в сраженье сойтись, как мощные волны Лего. Почему так мрачна ты, Слимора,[214] и безмолвны твои леса? Ни одна звезда зеленая не дрожит на вершине твоей, лунный луч не сияет на склоне. Но метеоры смерти летают здесь и водянисто-серые призраки мертвых. Почему так мрачна ты, Слимора, и безмолвны твои леса?"

Он удалился под звуки песни; Карил ему подпевал. Пение было подобно воспоминанью о прошлых утехах, что душе и отрадно и горестно. Тени ушедших бардов слушают их со склона Слиморы. Нежные звуки несутся по лесу, и радуются тихие ночные долины. Так в полдневной тиши, когда сидит Оссиан в долине ветров, доходит до слуха его жужжанье горной пчелы; ветер порой перехватит приятный тот звук на пути, но он возвращается снова.

"Затяните, - сказал Кухулин ста своим бардам, - песнь Фингала благородного, ту песнь, что он слушает ночью, когда на отдых его нисходят сны, когда играют барды на арфах далеких и слабый свет озаряет стены Сельмы. Или воспойте горесть Лары и вздохи матери Калмара,[215] когда тщетно искали его на холмах, а она взирала на лук сыновний в чертоге. Карил, повесь щит Катбата на эту ветвь и рядом поставь копье Кухулина, чтобы подал я знак к сражению с первым серы лучом востока".

Герой оперся на щит отца; зазвучала песня с берегов Лары. Сто бардов сидели поодаль, лишь Карил - рядом с вождем. Он составил слова этой песни, и печально звучала арфа.

"Алклета,[216] сединой убеленная мать колесницевластного Калмара, зачем обращаешь ты взоры в пустыню, ожидая, что сын вернется? То не его герои чернеют средь вереска и не голос Калмара слышится. Это лишь дальняя роща, Алклета, это лишь горный ветер ревет!

"Кто перепрыгнул поток Лары, скажи, сестра благородного Калмара?[217] Не его ли копье видит Алклета? Но затуманился взор ее! То не сын ил Маты, ответь мне, многолюбимая дочь?"

"Это лишь старый дуб, Алклета, - отвечала Алона,[218] что и в слезах прелестна, - это лишь дуб, Алклета, склоненный над током Лары. Но кто там идет по равнине? Поступь его поспешная нам предвещает горе. Он вздымает высоко копье Калмара. Алклета, оно запятнано кровью!"

"Но оно запятнано кровью врагов, сестра колесницевластного Калмара.[219] Ни лук его, ни копье не возвращались досель из битвы могучих, не обагренные кровью.[220] Его приход расточает сражение; он пламень смерти, Алона! Юноша, скорбно спешащий, где же сын Алклеты?[221] Возвращается ль он во славе своей посреди гулкозвучных щитов? Но ты мрачен и нем! Значит, Калмара больше нет! Не рассказывай, воин, как он погиб, ибо не в силах я слышать о страшной ране его".

Зачем обращаешь ты взоры в пустыню, мать колесницевластного Калмара?"

Так звучала песнь Карила, когда Кухулин лежал на своем щите, барды на арфах покоились, и мирный сон разлился вокруг. Только сын Семо не спал: к брани прикованы думы его. Пылающие дубы уже начали гаснуть; слабый багряный свет кругом разливается. Слышится тихий глас: Калмара дух появился. Он приближается в луче света. Рана темнеет в его груди. Волосы в беспорядке распущены. Лицо его осеняет мрачная радость, и, мнится, зовет он Кухулина в пещеру свою.

"Сын пасмурной ночи, - молвил Эрина вождь, вставая, - зачем меня устремил ты темные очи свои, дух колесницевластного Калмара? Не хочешь ли ты устрашить меня, сын Маты, помешать мне сразиться за Кормака? Не была слаба твоя длань в сраженье, и голоса не подавал ты за мир.[222] Сколь же ты изменился, вождь Лары, если ныне советуешь мне бежать! Но, Калмар, я никогда не бежал. Я никогда не страшился духов пустыни.[223] Ничтожны познания их и длани бессильны, ветер им служит жилищем. Но моя душа в опасности крепнет и тешится звоном булата. Уйди же в свою пещеру, ты не Калмара дух; он услаждался битвой, и десница его была словно гром небесный".

Он унесся с порывом ветра, исполненный радости, ибо услышал хвалу себе. Бледный утренний луч показался, и Катбата щит прозвучал. Бойцы зеленого Уллина соединились, как грохот многих потоков. Над Лего слышится рог войны: пришел могучий Торлат.

"Зачем ты, Кухулин, привел свои тысячи? - спросил вождь Лего. - Я знаю крепость мышцы твоей. Душа твоя огнь негасимый. Зачем не сразимся мы на равнине, чтобы рати смотрели на подвиги наши? Чтобы смотрели они на нас, подобных ревущим волнам, что бьются вокруг утеса; мореходы спешат подальше отплыть и со страхом взирают на их борьбу".

"Ты всходишь, как солнце, в моей душе, - ответил сын Семо. - Могуча мышца твоя, о Торлат, и достойна моего гнева. Отойдите же, ратники Уллина, к тенистому склону Слиморы. Взирайте на вождя Эрина в день его славы. Карил, ты скажешь могучему Конналу, если Кухулину пасть суждено, ты скажешь ему, что винил я во всем только ветры, над волнами Тогормы ревущие. Он всегда был со мною в брани, едва начиналась битва славы моей. Пусть его меч ограждает Кормака, словно небесный луч; пусть советы его звучат в Теморе в дни опасности".

Он устремился вперед, бряцая оружием, словно ужасный дух Лоды,[224] когда он является в реве тысячи бурь и взорами мечет битвы. Он сидит на туче над морем Лохлина, его могучая длань лежит на мече, и ветер вздымает огнистые кудри его. Столь же ужасен был Кухулин в день своей славы. Торлат пал от его десницы, и скорбели герои Лего. Они окружили вождя, как тучи пустыни. Тысяча мечей взметнулась вдруг, тысяча стрел полетела; но Кухулин стоял, как скала посреди ревущего моря. Они повергались вокруг, он шагал весь в крови, и далеко разносился гулкий отзыв темной Слиморы. Пришли сыны Уллина, и битва простерлась вдоль Лего. Эрина вождь одержал победу. Со славою он. возвращался с поля сражения.

Но бледен он возвращался. Угрюма была на лице его радость. Молча взирал он окрест. Меч обнаженный повис в длани его, и при каждом шаге склонялось копье.

"Карил, - тихо сказал король, - изменяют силы Кухулину. Дни мои уходят к прошедшим годам, и утро уже для меня не настанет. Они будут искать меня в Теморе, но нигде не смогут найти. Кормак заплачет в чертоге и спросит: "Где же вождь Туры?" Но имя мое знаменито! Слава моя в песнопениях бардов. Юноша тайно помыслит: "О пусть я умру, как умер Кухулин. Славою он облачен, и ярко сияет имя его". Выпь стрелу из груди моей, и положи Кухулина под этим дубом. Рядом пусть ляжет щит Катбата, чтоб увидали меня посреди доспехов предков моих".

"Ужель супостаты сразили сына Семо?[225] - молвил Карил со вздохом. - Стены Туры печальны, и скорбь обитает в Дунскехе. Одинокой осталась твоя супруга в младые годы, одинок и сын любови твоей.[226] Он придет к Брагеле и спросит, зачем она плачет. Он поднимет свой взор на стену и увидит отцовский меч. "Чей это меч?" - он спросит, и восплачет душа его матери. Кто там стремит свой шумный бег, словно олень пустыни? Дико блуждают очи его в поисках друга. Коннал, потомок Колгара, где же ты был, когда могучий в сражении пал? Моря ли Тогормы вокруг тебя бушевали? Южный ли ветер дышал в твои паруса? Могучие пали в бою, а тебя не было с ними. Да не расскажет никто об этом ни в Сельме, ни в крае лесистом Морвена. Станет Фингал скорбеть, и восплачут сыны пустыни".

Вблизи мрачно-бурных волн Лего они воздвигли могилу героя. Неподалеку лежит Луат,[227] Кухулина спутник в ловитве. "Благословенна душа твоя, сын Семо;[228] был ты могуч во брани. Сила твоя была, словно сила потока, быстрота твоя - словно крыло орла.[229] Страшен был путь твой в битве: смерть шагала вослед меча твоего. Благословенна душа твоя, сын Семо, колесницевластный вождь Дунскеха!

Меч могучего не поверг тебя, копье храброго кровью твоей не багрилось. Стрела прилетела по ветру, подобная жалу смерти, и того не приметила слабая длань, натянувшая лук. Мир душе твоей в пещере глубокой, вождь острова туманов!

Расточились могучие в Теморе; пустынно в чертоге Кормака. Юный король горюет, ибо не видит он, как ты возвращаешься. Звон твоего щита умолк, и короля окружают враги. Да будет покоен твой сон в. пещере, вождь ратоборцев Эрина.

Брагела не чает уже твоего возвращения, не ищет взором твоих парусов в океанской пене. Шаги не влекут ее на берег, ухо не ловит гласа твоих гребцов. Она сидит в чертоге пиров и взирает на доспехи того, кого уже больше нет. Твои глаза исполнены слез, дочь колесницевластного Сорглана. Благословенна в смерти душа твоя, о вождь тенистой Кромлы!"

Дар-тула ПОЭМА

Здесь, полагаю, было бы уместно изложить историю, которая легла в основу этой поэмы, в том виде, в каком ее сохранило предание. - Уснот, государь Эты (вероятно, той части Аргайлшира, которая расположена вблизи Лох-Этива, морского залива в Лорне), был женат на Слис-саме, дочери Семо и сестре прославленного Кухулина, и имел от нее трех сыновей: Натоса, Альтоса и Ардана. Когда три брата были еще очень молоды, отец послал их в Ирландию обучаться владению оружием под руководством их дяди Кухулина, который пользовался большим влиянием в этом королевстве. Но, едва они высадились в Ольстере, как пришла веси, о смерти Кухулина. Натос, хоть был еще весьма молод, возглавил его войско, пошел в наступление на узурпатора Карбара и одержал над ним победу в нескольких сражениях. Тем временем Карбару удалось умертвить законного короля Кормака, и войско Натоса перешло на его сторону, а сам Натос был вынужден вернуться в Ольстер, чтобы оттуда плыть в Шотландию.

Дочь вождя Коллы Дар-тула, которую любил Карбар, жила в то время в ольстерском замке Селаме. Она увидела Натоса, влюбилась в него и бежала с ним. На несчастье поднялась буря и отнесла их корабль назад к той части побережья Ольстера, где со своим войском расположился лагерем Карбар, ожидавший Фингала, который замыслил поход на Ирландию, чтобы восстановить на ее троне шотландскую династию королей. Встретившись с неприятелем, три брата защищались некоторое время с большим мужеством, но в конце концов были побеждены и убиты, а несчастная Дар-тула покенчила с собой над телом своего возлюбленного Натоса.

Оссиан открывает поэму описанием ночи накануне гибели сыновей Уснота и сообщает о предшествующих событиях во вставном эпизоде. Он излагает смерть Дар-тулы иначе, чем распространенное предание; его рассказ более правдоподобен, ибо самоубийство, по-видимому, не было известно в те отдаленные времена; по крайней мере в древней поэзии не встречается никаких упоминаний о нем.

Дочь небес,[230] ты прекрасна! Покойный твой лик приятен. Ты выступаешь в красе своей, и следуют звезды лазурной твоею стезей на востоке. Явленье твое, о луна, веселит облака и озаряет одетые тьмою края. Кто сравнится с тобой в небесах, дочь молчаливой ночи? Звезды стыдятся при виде тебя и отводят блеск зеленых очей. Куда ж ты уходишь с пути своего, когда возрастает тень на лике твоем?[231] Есть ли чертог у тебя, как есть он у Оссиана? Обитаешь ли ты во мраке скорбей? Может быть, сестры твои пали с небес? Может быть, нет уже тех, кто веселился с тобою в ночи? Да, светило прекрасное, пали они, и ты часто скрываешься, чтобы оплакивать их. Но и сама ты однажды ночью падешь, покинув лазурный свой путь в небесах. Звезды поднимут тогда зеленые главы; они, что стыдились при виде тебя, исполнятся радости.

Ныне тебя облекает сияние. Взгляни ж из небесных врат. Расторгни тучи, о ветер, чтобы явился лик дочери ночи, чтоб озарились лесистые горы и океан при свете катил синие волны свои.

Натос плывет над пучиной морской и Альтос, юности луч; Ардан сопутствует братьям.[232] Они спешат во мраке пути своего. Сыны Уснота спешат сокрыться во тьме от гнева колесницевластного Карбара.[233]

Кто там темнеется возле них? Ночь сокрыла ее девичью красу. Кудри вздыхают под ветром морским, одеянье струится извивами тусклыми. Она подобна прекрасному духу небес посреди густого тумана. Кто же она, как не Дар-тула,[234] первая дева Эрина. С колесницевластным Натосом бежит она от любови Карбара. Но ветры тебя обманули, Дартула, и не дали твоим парусам достичь лесистой Эты. Не твои это горы, Натос, и не твои валы рокочут, вздымаясь. Близки чертоги Карбара, и башни врага возносят главы свои. Уллин вершину зеленую в море простер, и Туры залив приемлет корабль. Где же вы были, южные ветры, когда обманулись чада моей любви? Вы резвились в полях и развевали бороду чертополоха. Ах, если б шумели вы в парусах Натоса, пока пред ним не восстали бы Эты холмы, пока не восстали б они в облаках и не узрели прибытия вождя своего! Слишком долго отсутствовал ты, Натос, и миновал уже день твоего возвращения.[235]

Но страна чужеземцев узрела тебя, воин любезный. Ибо любезен ты был взору Дар-тулы. Лицо твое, словно утренний свет, волосы - словно вороново крыло. Душа твоя щедра и нежна, словно солнце в закатный час. Твои слова ветерок в тростниках или теченье покойное Лоры.

Но когда вздымалась ярость битвы, ты был, словно бурное море. Страшен был звон твоего оружия, враги исчезали, заслыша поступь твою. Тогда-то тебя и узрела Дар-тула с высоты своей мшистой башни, с высоты Селамы,[236] где жили ее отцы.

"Любезен ты мне, чужеземец, - сказала она, ибо душа ее встрепенулась. Прекрасен ты в битвах, друг погибшего Кормака.[237] Зачем ты спешишь на брань, исполненный доблести, румянощекий юноша? Мало рук у тебя для битвы с колесницевластным Карбаром. Ах, если бы мне избавиться от его любви,[238] чтобы могла я радоваться встрече с Натосом! Счастливы скалы Эты, они узрят шаги его на охоте, они увидят грудь его белую, когда ветер откинет его власы, черные, словно ворон".

Так говорила ты, Дар-тула, на мшистых башнях Селамы. А ныне ночь окружает тебя и ветры обманули твои паруса. Ветры обманули твои паруса, Дар-тула, пронзительно воют они. Утихни хоть ненадолго, северный ветер, и дай мне услышать голос любезной. Твой голос, Дартула, любезен средь свиста ветров.

"То не Натоса ль скалы виднеются и не его ли потоки горные слышатся? Не из ночных ли чертогов Уснота исходит сей светлый луч? Туман клубится вокруг и слабо мерцает луч, но душу Дар-тулы освещает вождь колесницевластный Эты! Сын великодушного Уснота, зачем порывистый этот вздох? Разве мы не в стране чужеземцев, вождь гулкозвучной Эты?"

"Это не Натоса скалы виднеются, - ответил он, - и не его потоки горные слышатся. Свет исходит не из чертогов Эты, потому что они далеко. Мы в стране чужеземцев, в стране колесницевластного Карбара. Ветры нас обманули, Дар-тула. Уллин вздымает здесь вершины зеленых холмов. Иди на север, Альтос, направь стопы вдоль берега, Ардан, чтоб супостат не пришел во мраке и не погибли наши надежды вернуться в Эту.

Я же пойду к той мшистой башне и посмотрю, кто обитает там, где слабо мерцает луч. Ты ж отдохни на бреге, Дар-тула, отдохни безмятежно, светлый луч! Тебя ограждает Натоса меч, подобный небесной молнии".

Он ушел. Она сидела одна и внимала зыбучим волнам. Крупные слезы в ее очах; она ждет колесницевластного Натоса. Сердце ее трепещет, когда налетает ветер. Она преклоняет слух, ожидая услышать его шаги. Но его шагов не слыхать. "Где же ты, сын моей любви? Ветер ревет вкруг меня. Темна ненастная ночь. А Натос не возвращается. Что удержало тебя, вождь Эты? Не повстречался ль герой с врагами в ночном бою?"

Он возвратился, но мрачно было его лицо: он видел умершего друга. Это было под стенами Туры, и тень Кухулина блуждала по ним. Частые вздохи исторгались из груди его, и страшен был угасший пламень очей. Его копье было столп тумана; звезды тускло мерцали сквозь призрак. Голос глухо звучал, словно ветер в пустой пещере, и поведал он горькую повесть. Душа Натоса омрачилась, как солнце в туманный день, когда лик его влажен и смутен.[239]

"Почему ты печален, о Натос? - спросила прелестная дочь Коллы. - Ты сияние света для Дар-тулы; вождь Эты - радость ее очей. Есть ли друг у меня, кроме Натоса? Мой отец почиет в могиле.[240] Тишина воцарилась в Селаме; печаль струят лазурные реки моей страны. Друзья мои сражены вместе с Кормаком. Могучие пали во брани Уллина.

Вечер темнел на равнине. Лазурные реки сокрылись от взоров моих. Редкие ветра порывы шумели в вершинах Селамских дубрав. Я сидела под древом у стен моих праотцев. Трутил представился мыслям моим, брат мой любимый, тот, что на битву ушел против колесницевластного Карбара.[241]

На копье опираясь, пришел седовласый Колла; мрачно чело поникшее, и скорбь поселилась в его душе. Меч блестит на бедре героя, праотцев шлем осеняет главу. Думой о битве вздымается грудь. Он старается скрыть слезу.

"Дар-тула, - молвил, вздыхая, он, - ты последняя в роду Коллы. Трутня пал в сражении. Нет уже короля[242] Селамы. Карбар ведет свои тысячи к стенам Селамы. Колла встретит его гордыню и отомстит за сына. Но где ж мне найти для тебя безопасный приют, Дар-тула темнорусая? Прелестна ты, как солнечный луч в небесах, а друзья твои все полегли!"

"Ужели повержен сын войны? - спросила я, вздох исторгая. - Ужель благородное сердце Трутила не озаряет поля брани? Мой безопасный приют, о Колла, в этом луке. Я научилась разить косуль. Разве Карбар не схож с оленем пустыни? Ответь, родитель павшего Трутила".

Чело старика осветилось радостью, и стесненные слезы излились из его очей. Затрепетали уста Коллы. Седая его борода развевалась по ветру. "Ты сестра Трутила, - молвил он, - и пламень сердца его зажигает тебя. Возьми же, Дар-тула, возьми то копье, тот медный щит, тот блестящий шлем: это добыча бранная, совлеченная с воина, что стоял на пороге юности.[243] Когда свет взойдет над Селамой, мы пойдем навстречу колесницевластному Карбару. Но держись близ десницы Коллы, под сенью его щита. Отец твой, Дар-тула, некогда мог защитить тебя, но старость дрожит на длани его. Сила десницы иссякла, а душа помрачилась горем".

В печали мы провели ту ночь. Утренний свет взошел. Я воссияла в бранных доспехах. Седовласый герой шел впереди. Сыны Селамы собрались вокруг звенящего щита Коллы. Но мало сошлось на равнине бойцов, и седина убеляла их кудри. Юноши пали с Трутилом в битве за колесницевластного Кормака.

"Соратники моей юности, - молвил Колла, - не таким вы видали меня в бранных доспехах. Не так я шествовал в бой, когда пал великий Конфадан. Но вас отягчает горе. Настигает мрачная старость, словно туман в пустыне. Мой щит изношен годами, мой меч закреплен недвижно на месте своем.[244] Я сказал в душе: твой вечер будет покоен, и ты отойдешь, как свет угасающий. Но буря вернулась; я клонюсь, словно древний дуб. Мои ветви опали в Селаме, и я колыхаюсь на месте своем. Где же ты, мой колесницевластный Трутил и твои герои сраженные? Ты не ответствуешь мне из вихря, тебя влекущего, и душа твоего отца скорбит. Но я больше не буду скорбеть: или Карбар падет, или Колла. Я чувствую, как возвращается сила моей десницы. Мое сердце радостно бьется, голос брани заслыша".

Герой извлекает свой меч. Блеснули клинки его ратников. Они двинулись по равнице. Их седые власы развевались по ветру. Карбар сидел за пиршеством на тихой равнине Лоны.[245] Он узрел приближенье героев и призвал вождей своих к битве.

Но зачем мне рассказывать Натосу, как все жарче бой разгорался![246] Я видала тебя среди тысяч, подобного перуну небесному: он прекрасен, но страшен; падают люди на алом его пути. Копье Коллы сеяло смерть, ибо он вспомнил битвы юных своих годов. Стрела пролетела, звеня, и вонзилась герою в грудь. Он пал на свой гулкозвучный щит. Душа моя содрогнулась от страха; свой щит я простерла над ним, но грудь моя, тяжко дышавшая, обнажилась. Карбар пришел, подъемля копье, и узрел Селамскую деву. Радость взыграла на мрачном его лице; он удержал подъятую сталь. Он предал Коллу земле, а меня, рыдавшую горько, привез в Селаму. Он повторял слова любви, но скорбела душа моя. Я узрела щиты своих праотцев и меч колесницевластного Трутила. Я узрела оружие мертвых, и окропились ланиты слезами!

Тогда ты пришел, о Натос, и мрачный Карбар бежал. Он бежал, как призрак пустыни от света зари. Рати его стояли не близко, а десница была слаба против стали твоей.

Почему ты печален, о Натос?" - спросила прелестная дева Коллы.[247]

"Я видел бои, - ответил герой, - уже в юные годы. Моя рука еще не могла поднять копья, когда опасность предстала мне в первый раз, но душа просияла при виде брани, словно узкий зеленый дол, когда солнце струит потоки лучей, прежде чем спрятать главу свою в буре. Моя душа сияла в опасностях, прежде чем я увидел красу Селамы, прежде чем я увидел тебя, прекрасную, словно звезда, что сияет в ноч над холмом; медленно туча подходит и грозит любезному свету.

Мы в стране врагов, и ветры нас обманули, Дар-тула; нет рядом с нами ни силы друзей, ни горных вершин Эты. Где я найду для тебя мирный приют, дочь могучего Коллы? Братья Натоса неустрашимы, а меч не раз уже в битве блистал. Но что такое три сына Уснота пред ратью колесницевластного Карбара! О если бы ветры пригнали твои паруса, Оскар, король мужей![248] Ты обещал сразиться в битвах за павшего Кормака. Тогда была бы сильна моя длань, как смерти десница огненная. Карбар дрожал бы в чертогах своих, и мир воцарился вокруг любезной Дар-тулы. Но зачем ты поникла, моя душа? Сыны Уснота могут еще победить".

"И они победят, о Натос! - воскликнула дева, духом воспрянув. - Вовек не увидит Дар-тула чертогов угрюмого Карбара. Дай мне твой медный доспех, что сверкнул под звездою падучей, я вижу его в темногрудой ладье. Дар-тула выйдет на битву мечей. Дух благородного Коллы, тебя ли я зрю на облаке? Что там за смутная тень рядом с тобою? То колесницевластный Трутил. Узрю ль я чертоги того, кто убил вождя Селамы? Нет, вовеки я их не узрю, любезные сердцу призраки!"

Радость взошла на лице Натоса, когда он услыхал белогрудую деву. "Дочь Селамы, ты озаряешь душу мою. Приходи же, Карбар, с твоими тысячами, сила вернулась к Натосу! А тебе, престарелый Уснот, не придется услышать, что сын твой бежал. Я помню твои слова на Эте, когда начинали вздыматься мои паруса, когда я сбирался направить их к Уллину, к мшистым башням Туры. "Ты держишь путь, - он сказал, о Натос, к владыке щитов Кухулину, к вождю мужей, который вовек не бежал от опасности. Да не будет слаба десница твоя, да не помыслишь о бегстве, чтоб не сказал сын Семо, будто племя Эты бессильно. Его слова достигли б чертогов Уснота и опечалили душу его". Слеза по его ланите скатилась. Он дал мне сей меч блистающий.

Я доплыл до залива Туры, но чертоги Туры были безмолвны. Я поглядел окрест, но не было никого, кто бы мне рассказал о вожде Дунскеха. Я пошел в чертог пиров, где висело оружие предков его. Но оружия там уже не было, и старец Лавор[249] сидел в слезах.

"Откуда это стальное оружие? - спросил, подымаясь, Лавор. - Давно не блистало копье в сумрачных стенах Туры. Откуда пришли вы: с бурного моря или из скорбных чертогов Теморы?"[250]

"Мы с моря пришли, - сказал я, - с высоких башен Уснота. Мы сыновья Слис-самы,[251] дочери колесницевластного Семо. Где же вождь Туры, сын чертога безмолвного? Но для чего вопрошать тебя Натосу, когда я вижу слезы твои. Как же могучий пал, сын одинокой Туры?"

"Он пал, - ответил Лавор, - но не так, как падает ночью звезда безмолвная, когда она промелькнет сквозь мрак и исчезнет. Нет, он был метеору подобен, что упадает в дальнем краю; багровым его путем следует смерть, и сам он - знаменье браней. Печальны брега Лего и шум многоводной Лары! О сын благородного Уснота, там был повержен горой".

"И герой был повержен посреди побоища, - молвил я, тяжко вздыхая. Сильна была в битвах длань его, и смерть влеклась за его мечом". Мы пришли к печальному берегу Лего. Мы нашли его холм мошльный. Его боевые товарищи были там, его барды, богатые песнями. Три дня мы оплакивали героя, на четвертый ударил я в щит Катбата. Радостно собирались герои вокруг, потрясая лучистыми копьями.

Неподалеку был Корлат с войском своим, друг колесницевластного Карбара. Мы на него устремились, словно ночной поток, и пали его герои. Когда проснулись жители дола, они узрели их кровь при утренпем свете.[252] Но мы понеслись, словно клубы тумана, к гулкозвучным чертогам Кормака. Наши мечи поднялись на защиту его. Но чертоги Теморы были пусты. Кормак погиб в расцвете юности. Не стало властителя Эрина.

Скорбь овладела сынами Уллина, тихо, угрюмо сокрылись они, как за холмами скрываются тучи, долго грозившие ливнем. Горем объятые, сыны Уснота повернули назад к заливу гулкому Туры. Мы миновали Селаму, и Карбар сокрылся, словно туманы Лано, когда их гонят ветры пустыни.

Тогда-то я увидал тебя, о дева, подобную ясному солнцу Эты. "Любезен тот луч", - я сказал, и стесненный вздох исторгся из груди моей. Ты явилась, Дар-тула, во всей красе своей к вождю печальному Эты. Но ветры нас обманули, дочь Коллы, и супостаты близко".

"Да, супостаты близко, - молвил могучестремительный Альтос,[253] - я слышал звон их доспехов на бреге и видел, как реет черное знамя Эрина. Ясно доносится голос Карбара,[254] громкий, как водопады Кромлы. Прежде чем сумрак ночной опустился, он увидел в море темный корабль. Бодрствует войско его на равнине Лены и вздымает десять тыся мечей".[255]

"И пусть вздымают они десять тысяч мечей, - сказал, усмехаясь Натос. Сыны колесницевластного Уснота никогда не трепещут при виде опасности. Зачем ты катишь пену свою, ревущее море Уллина? Зачем шумят ваши темные крылья, свистящие вихри небесные? Ужели мните вы, бури, что это вы у берега держите Натоса? Нет, чада ночи, только душа может его удержать! Альтос, подай мне доспехи праотцев; видишь, как блещут они под звездами! Принеси копье Семо,[256] что стоит в темногрудой ладье".

Он принес доспехи. Натос облек свои члены сияющей сталью. Величава поступь вождя, ужасно веселье его очей. Он глядит на приближенье Карбара. Ветер шумит в его волосах. Дар-тула молча стоит с ни рядом, взор ее устремлен на вождя. Она старается скрыть теснящийся вздох, и две слезы наполняют очи ее.

"Альтос, - сказал вождь Эты, - в той скале я вижу пещеру. Сокрой там Дар-тулу, и да будет сильна десница твоя! Ардан, мы встретим врага и на бой призовем угрюмого Карбара. Ах, если б он вышел в звонкой стали своей навстречу сыну Уснота! Дар-тула, если удастся тебе спастись, не смотри на павшего Натоса. Направь, о Альтос, свои паруса к гулкозвучным дубравам Эты.

Скажи вождю,[257] что сын его пал со славой, что мой меч не чурался брани. Скажи ему, что я пал среди тысяч, и да возвысится радость скорби его. Дочь Коллы, дев собери в гулкозвучных чертогах Эты. Пусть воспоют они песни о Натосе, когда хмурая осень вернется. Ах, если б голос Коны[258] прозвучал мне хвалою. Тогда ликовал бы мой дух среди горных ветров".

И мой голос восхвалит тебя, Натос, вождь лесистой Эты! Оссиана голос возвысится, восхваляя тебя, сын великодушного Уснота! Зачем не был на Лене, когда началось сраженье? Тогда меч Оссиана защитил бы тебя или сам Оссиан полег бы костьми.

Мы сидели той ночью в Сельме за круговою чашей. Ветер снаружи в дубах шумел, горный дух кричал.[259] Ветра порыв ворвался в чертог и коснулся слегка моей арфы. Звук был печален и тих, словно надгробная песнь. Первый услышал Фингал, и стесненные вздохи исторглись из груди его. "Кто-то погиб из моих героев, - сказал седовласый король Морвена. - Я слышу звуки смерти на арфе сына. Оссиан, коснись звенящей струны, заставь прозвучать печальную песнь, чтобы радостно было их духам лететь к лесистым холмам Морвена".

Я коснулся арфы пред королем, звук был печален и тих. "Склонитесь со своих облаков, - сказал я, - духи предков моих, склонитесь! Остановите ужас багровый полета вашего и примите вождя сраженного, придет ли он из далекой страны иль поднимется с бурного моря. Приготовьте ему одеяние из тумана, сотворите копье из облака. На бедро возложите метеор угасающий, вместо меча геройского. И пусть его облик будет приятен, чтоб лицезренье его веселило друзей. Склонитесь со своих облаков, - сказал я, - духи предков моих, склонитесь!"

Так я в Сельме пел под звуки тихо трепещущей арфы. Но Натос был на береге Уллина, и его окружала ночь; он слышал лишь глас супостатов среди рева бушующих волн. Безмолвно он слушал их глас, опершись на копье.

Утро встало в сиянье лучей. Появились сыны Эрина; словно серые скалы, деревами поросшие, растянулись они вдоль берега. Карбар высился посреди; он усмехнулся зловеще, когда увидел врага.

Натос на брань устремился в силе своей, и Дар-тула тоже позади не осталась. Вздымая копье блестящее, шла она рядом с героем. А кто там грядет в доспехах, сияя гордостью юной? Кто, как не сыны Уснота, Альтос и темно-русый Ардан.

"Выйди, - молвил Натос, - выйди, вождь высокой Теморы! Сразимся на берегу за белогрудую деву. С Натосом нет его ратников, они остались за бурным морем. Зачем ты привел свои тысячи против вождя Эты? Ты же бежал от него в бою, когда его окружали друзья".[260]

"Юноша, гордый сердцем, станет ли биться с тобою король Эрина? Предки твои не венчались ни славой, ни королевским венцом. Есть ли в их чертогах оружие неприятеля или щиты минувших времен? Карбар прославлен в Теморе, и он не бьется с ничтожными".

Слезу уронил колесницевластный Натос. Он обратил очи на братьев. Мгновенно взлетели их копья, и три героя повержены наземь. Затем высоко воссиял свет их мечей, и отступили строи Эрина, как гряды угрюмых туч под порывом ветра.

Карбар тогда приказал своим воинам, чтоб натянули они тысячу луков. Тысяча стрел полетела; сыны Уснота пали. Они пали, как три молодых дуба, что стояли одни на холме. Путник взирал на деревья пригожие и дивился, как взросли они, одинокие; вихрь пустыни в ночи прилетел и долу повергнул вершины зеленые. День пришел, воротился путник, а уже иссохли они, и опустело вокруг.

В безмолвном горе стояла Дар-тула и видела их погибель. В ее очах не было слез, но взоры исполнились скорбью безумной. Бледность покрыла ее ланиты. Из трепетных уст вырывались невнятные краткие речи. Темные кудри развевались по ветру. Но угрюмый Карбар пришел. "Где же теперь твой любовник, колесницевластный вождь Эты? Увидала ли ты чертоги Уснота? или бурые холмы Фингаловы? Битва моя грохотала бы в Морвене, если бы ветры не занесли сюда Дар-тулу. Сам Фингал был бы повержен, и скорбь воцарилась бы в Сельме".

Рука Дар-тулы уронила щит, ее белоснежная грудь открылась. Но открылась она, обагренная кровью, ибо стрела вонзилась в нее. Пала она, словно снег, на павшего Натоса. Ее темные волосы покрыли его лицо, и смешалась их кровь на земле.

"Повержена ты, дочь Коллы! - запели сто бардов Карбара. - Тишина царит на синих потоках Селамы, ибо погибло племя Трутила.[261] Когда ж ты восстанешь в красе своей, первая дева Эрина? Долог твой сон могильный и далеко до рассвета. Не придет солнце к твоему ложу и не скажет: проснись, Дар-тула, проснись ты, из женщин первая! Снаружи гуляет весенний ветер, на зеленых холмах цветы качают головки, леса шелестят зеленой листвой.[262] Удались, о солнце, дочь Коллы уснула. Она не выйдет в красе своей, она уже не пройдет поступью плавной".

Так пели барды, воздвигая могилу. И я над могилою пел, но после когда уже прибыл король Морвена, когда прибыл он в Уллин зеленый сразиться с колесницевластным Карбаром.

Карик-тура ПОЭМА

Свершил ли ты свой путь по лазоревой тверди, сын златокудрый небес?[263] Запад отверз врата, там одр твоего покоя. Волны приходят взглянуть на твою красоту, они подъемлют дрожащие главы, они видят, как ты прекрасен во сне, но тут же прочь убегают в страхе. Отдыхай же в своей тенистой пещере, о солнце, и в радости к нам воротись. По пусть запылает в Сельме под звуки арф тысяча светочей, пусть озарятся чертоги: властитель чаш воротился! Затихла битва на Кроне,[264] словно умолкшие звуки. Затяните же песнь, о барды, король воротился со славой!

Так пел Уллин, когда Фингал воротился с брани, когда воротился он, сияя цветением юности, осененный густыми кудрями. Вороненый доспех покрывал героя, словно серая туча - солнце, когда проходит оно в одеянье тумана и являет лишь половину лучей. Короля окружают его герои. Пиршество чаш уготовано. Фингал обращается к бардам и велит им запеть песнь.

"Голоса гулкозвучной Коны, - сказал он, - о барды минувших времен! Вы, в чьей памяти высятся вороненые полчища наших праотцев, заиграйте на арфе в чертоге моем, и да внемлет Фингал вашей песне! Приятна радость скорби, она словно ливень весенний, когда он умягчает дубовую ветвь и юный листок вздымает головку свою зеленую. Пойте, о барды, а завтра мы парус поднимем. Синий мой путь пролегает по океану к стенам Карик-туры, ко мшистым стенам Сарно, где жила когда-то Комала. Там благородный Катулла задает пиршество чаш. Много вепрей в его лесах, и раздается там клич ловитвы".

"Кроннан, сын песни, - молвил Уллиы, - Минона, прелестная дева арфы, воспойте песнь о Шильрике, порадуйте короля Морвена.[265] Пусть выйдет Винвела в своей красе, как дождевая радуга, когда отражает она чело свое дивное в озере и сияет закатное солнце. И она выходит. Фингал, нежен голос ее, но печален".

Винвела

Мой возлюбленный - чадо холма. Он несется за быстрым оленем. Тяжко дышат серые псы вкруг него, тетива его лука звенит на ветру. Отдыхаешь ли ты у ручья на скале иль под ропот источника горного? Ветры клонят тростник, туман летит над холмом. Незаметно приближусь я к милому и увижу его со скалы. Любезен явился ты мне впервые у старого дуба Бранно;[266] статный, ты возвращался с ловитвы, сад красивый из всех друзей.

Шильрик

Что за глас раздается, глас, подобный дыханию лета? Не сижу я там, где ветры клонят тростник, не слышу ручья на скале. В дальний край, о Винвела,[267] в дальний край я иду на Фингалову брань. Мои псы не сопутствуют мне. Не всхожу я больше на холм. Не вижу я больше с вершины, как плавно ты ходишь по брегу речному, ясна, как небес радуга, как месяц в закатной волне.

Винвела

Значит, ушел ты, о Шильрик, и я одна на холме. Олени видны на вершине, они пасутся, не ведая страха. Не пугает их больше ни ветер, ни шелестящее древо. Далеко от них охотник, ныне он на поле могил. Чада волн, чужеземцы, пощадите любовь мою, Шильрика!

Шильрик

Если пасть суждено мне на поле, воздвигни высоко могилу мою, Винвела. Серые камни и груда земли напомнят грядущим векам обо мне. Когда сядет охотник у насыпи, чтоб подкрепиться в полдень, он скажет: "Здесь упокоился некий воин", и слава моя оживет в его похвале. Воспомни меня, Винвела, когда я почию в земле!

Винвела

Да, я воспомню тебя! Воистину мой Шильрик падет! Что же мне делать, любимый, когда ты уйдешь навсегда? Чрез эти холмы я в полдень пойду, я пойду чрез безмолвную пустошь. Там я увижу место, где ты отдыхал, возвращаясь с ловитвы. Воистину мой Шильрик падет, но я воспомню его.

"И я воспомню вождя, - сказал король лесистого Морвена. - Ярость его, как огонь, пожирала битву. Но ныне не видят героя очи мои. Однажды он мне на холме повстречался, были бледны его ланиты, мрачно было чело. Грудь исторгала частые вздохи, он шаги направлял в пустыню. Но ныне его уже нет в сонме моих вождей, когда раздается бряцанье щитов. Ужель обитает он в тесном жилище,[268] вождь высокой Карморы?"[269]

"Кроннан, - промолвил Уллин, древний годами, - спой нам песнь о Шильрике, как он вернулся к своим холмам, а Винвелы не было боле. Он прислонился к ее серому мшистому камню; он думал, Винвела жива.. Он увидал, как пленительно шла она по равнине,[270] но недолго являлся ему ее сияющий образ: солнечный луч улетел с полей, и Винвела исчезла. Слушайте песню Шильрика, нежную, но печальную".

"Я сижу у источника мшистого, на вершине холма ветров. Одинокое древо шелестит надо мною. Темные волны клубятся над вереском. Внизу колышется озеро. Олень нисходит с холма. Вдали не видать охотника, вблизи не слыхать пастушьей свирели. Полдень настал, но все тихо кругом. Печальны мои одинокие мысли. Если б ты только явилась, любовь моя, скиталица вересковой пустоши, и кудри твои развевались бы по ветру, от вздохов вздымалась бы грудь, а очи были б слезами полны по друзьям, сокрытым в горном тумане! Я бы утешил тебя, любовь моя, и привел бы в дом твоего отца.

Но не она ли является, словно светлый луч на вереске? Ясна, как осенний месяц, как солнце в летнюю бурю, не ко мне ли идешь ты, любезная дева, через горы и скалы? Она говорит, но как слаб ее голос! как ветерок в тростнике болотном!

"Значит, ты невредим воротился с войны? Где твои други, любимый? Я услышала весть о смерти твоей на холме, услышала весть и тебя оплакала, Шильрик!"

"Да, моя красавица, я воротился, но один из всего племени. Ты не увидишь их боле: их могилы я воздвиг на равнине. Но зачем ты на этом пустынном холме? Зачем ты одна на вереске?"

"Одна я, о Шильрик, одна в хладном моем жилище. Скорбя о тебе, я угасла. Бледна я покоюсь в могиле, о Шильрик".

Она парит, она уплывает прочь, как серый туман от ветра. И ты не хочешь остаться, любимая? Останься, взгляни на слезы мои! Ты прекрасна, когда являешься ныне ко мне, Винвела, прекрасна ты была живая!

У источника мшистого я буду сидеть на вершине холма ветров. Когда полдень безмолвен вокруг, заговори со мною, любимая! Прилети на крылах ветерка, на горном вихре примчись! Дай мне услышать твой голос, когда пронесешься ты мимо, а полдень безмолвен вокруг".

Эту песню Кроннан пропел в ночь веселия Сельмы. Но утро встает на востоке, лазурные воды катятся при свете его. Фингал велел поднять паруса, и ветры, шумя, устремились с холмов. Взорам предстал Инис-тор и мшистые башни Карик-туры. Но на них было знамение бедствия - зеленый пламень, дымом объятый. Король Морвена в грудь ударил себя, он тотчас вознес копье. Его чело омраченное к берегу обращено, он оглядывается на медлящий ветер. По спине разметались волосы. Молчанье короля ужасно.

Ночь сошла на море, залив Роты принял корабль. С побережья склонилась скала, покрытая гулкозвучной дубравой. На ее вершине круг Лоды,[271] и мшистый камень власти. Внизу простирается узкий дол, покрытый травой и деревьями старыми; ярый полуночный ветер сорвал их с косматой скалы. Лазурный поток там струится, и ветра порыв одинокий, налетев с океана, гонит бороду чертополоха.

Пламя трех дубов поднялось, пиршество вкруг уготовано. Но душа короля печалится о ратном вожде Карик-туры. Тусклый, холодный месяц встал на востоке. Сон низошел на юных. Под лучом блестят вороненые шлемы; меркнет костер угасающий. Но сон не почил на короле. Поднялся Фингал в облаченье доспехов и неспешно взошел на холм взглянуть на пламя Сарновой башни.

Пламя было далеким и смутным; луна сокрыла багровый лик на востоке. Вихрь прилетел с горы и принес на своих крылах духа Лоды. Ужасный, летел он на место свое, потрясая копьем облачным.[272] Очи его на мрачном лице подобны огням, голос - далекому грому. Фингал подошел с копьем своей мощи и голос возвысил.

"Прочь отселе, сын ночи, зови свои ветры и улетай! Зачем ты являешься мне на глаза в своем теневом доспехе? Я ль устрашусь твоего угрюмого вида, зловещий дух Лоды? Непрочен твой облачный щит, бессилен твой меч-метеор. Ветер уносит их, и ты сам исчезаешь. Улетай же, сын ночи, прочь с моих глаз, зови свои ветры и улетай!"

"Ты посмел меня гнать от моих владений? - ответил раскатистый голос. Люди мне поклоняются. Я решаю исход сраженья на ратном поле. Я вперяю взор в племена, и они исчезают; ноздри мои источают дыхание смерти. Вольный, я ношусь на ветрах, бури предшествуют мне.[273] Но безмятежно мое жилище над облаками, отрадны поля моего покоя".

"Так оставайся в своих безмятежных полях, - промолвил Фингал, - и забудь сына Комхала. Разве я восхожу со своих холмов на мирные долы твои? Разве копьем я встречаю тебя, прилетающего на облаке, дух зловещей Лоды? Так зачем же ты хмуро глядишь на Фиигала? Зачем потрясаешь воздушным копьем? Но напрасно ты хмуришься: никогда не бежал я от могучих мужей. И сынам ли ветров устрашить короля Морвена? Нет, известно ему бессилие их оружия".

"Уносись в свою землю, - ответил призрак, - наполни парус ветром попутным и уносись. Вихри сокрыты в горсти моей, я управляю полетом бури. Король Соры мой сын, он поклоняется камню власти моей. Он обложил Карик-туру битвой, а он победит. Уносись в свою землю, сын Комхала, или мой пламенный гнев обрушится на тебя".

Он поднял высоко теневое копье и над Фингалом склонился зловеще огромный. Но король, приближась, свой меч обнажил, клинок темнорусого Луно.[274] Сверкающий путь булата пронизал угрюмого духа. Призрак упал, расплываясь в воздухе, словно дымный столп, восходящий из полуугасшей печи, когда рассечет его палка юнца.

Дух Лоды вскричал и, свившись клубом, унесся по ветру. Инис-тор содрогнулся от этого вопля. Волны в пучине его услыхали и в страхе прервали свой бег. Фингала соратники, сразу воспрянув, схватили тяжкие копья. Они не увидели короля, они восстали в ярости, и ответно звенело оружие.

На востоке взошла луна. Король воротился, сверкая доспехами. Велика была радость ратников юных; их сердца успокоились, как океан после бури. Уллин запел песню веселья. Возликовали холмы Инис-тора. Пламень дуба поднялся, и зазвучали преданья геройские.

Но Фротал, король-ратоборец Соры, угрюмо сидит под древом. Войско его облегло Карик-туру. Он гневно взирает на стены. Он жаждет крови Катуллы, что однажды осилил в бою короля. Когда Сорою правил Аннир,[275] отец колесницевластного Фротала, на море вихрь поднялся и занес к Инис-тору Фротала судно. Три дня пировал он в чертогах Сарно и увидел томные очи Комалы. Он влюбился в нее всем пылом юности и бросился к белорукой красавице, чтобы ее похитить. Катулла ему воспротивился. Завязалась свирепая битва. Фротал связан в чертоге. Три дня изнывал он один, на четвертый Сарно отправил его на корабль, и он вернулся в свой край.

Но гнев на Катуллу великодушного затаился в его душе. Когда воздвигнут был камень славы Аннира,[276] Фротал явился, исполненный силы. Вспыхнула битва вокруг Карик-туры и мшистой твердыни Сарно.

Утро взошло над Инис-тором. Фротал ударил в свой темный щит. Заслыша призыв, вскочили его вожди; они стояли, но были их очи к морю обращены. Увидали они, что Фингал приближается в силе своей, и первым изрек благородный Тубар.

"Кто там идет, словно горный олень, все стадо свое за собою ведущий? Фротал, я вижу врага, он вперед устремил копье. Может быть, то король Морвена, первый из смертных, Фингал. Его дела всем известны на Гормале; кровь его неприятелей алеет в чертогах Старно. Просить ли мне у него королевского мира?[277] Он грозен, как гром небесный".

"Чадо немощной длани, - молвил Фротал, - мои дни начнутся во мраке позора? Ужели я отступлю, не победив в сраженье, вождь многоводной Торы? Тогда сказали бы жители Соры: "Фротал летел, как метеор, но, встретив темную тучу, исчез без следа". Нет, не отступлю я вовеки, Тубар, вкруг меня воссияет слава. Нет, не отступлю я вовеки, король многоводной Торы".

Он устремился вперед с потоком своих людей, но они повстречали скалу. Фингал стоял неподвижно, они, сокрушась, покатились прочь. Но и в бегстве не было им спасения: копье короля настигало бегущих. Поле покрылось героями. Поднявшийся холм оградил остатки разбитого воинства.

Фротал видел их бегство. Ярость вскипела в его груди. Очи потупив долу, он позвал благородного Тубара. "Тубар, войско мое бежало. Слава моя поникла. Я хочу с королем сразиться. Чувствую я, как пылает моя душа. Барда к Фингалу пошли вызвать его на бой. Не перечь словам Фротала! Но, Тубар, я деву люблю, что живет у потока Тано, Хермана дочь белогрудую, нежноокую Уту. Она боялась дочери Инис-тора[278] и томно вздыхала, когда я отправлялся в путь. Ты скажешь Уте, что я погиб, но любовью к ней сердце мое услаждалось".

Так говорил он, решив сразиться. Но Ута томно вздыхала невдалеке от него. В мужском доспехе она отправилась по морю вслед своему герою. Тайно она обращала на юношу взор из-под сверкавшего шлема. Но вот увидала она уходящего барда, и трижды копье из ее руки упадало. Выбились кудри ее и развевались по ветру. Белая грудь вздымалась от вздохов. Очи она подняла на короля, трижды пыталась заговорить, но трижды голос ей изменял.

Фингал выслушал барда и пришел, облеченный сталью. Они скрестили свои смертоносные копья и вознесли сверканье мечей. Но опустился булат Фингала и рассек щит Фротала надвое. Обнажилось его прекрасное тело; клонясь, ожидает он смерти.

Душу Уты объяла тьма. Скатилась слеза по ее ланите. Она устремилась к вождю, чтобы щитом прикрыть, но поверженный дуб ей путь преградил. Пала она на снежную руку свою. Ее щит, ее шлем далеко откатились. Белая грудь обнажилась, темно-русые кудри по земле разметались.

Фингал пожалел белорукую деву: он удержал занесенный меч. Слезы стояли в очах короля, когда, склонившись вперед, он промолвил: "Король многоводной Соры, да не устрашит тебя меч Фингала! Никогда его не багрила кровь побежденного, никогда не пронзал он поверженного врага. Пусть твой народ возвеселится на лазоревых водах Торы. Пусть благоденствуют девы, тобою любимые. Зачем погибать тебе в юности, вождь многоводной Соры?"

Фротал услышал слова Фингала и увидел встающую деву. Молча стояли они,[279] сияя красой, словно два младых деревца на равнине, когда ливень весенний листву освежил и стихли шумливые ветры.

"Дочь Хермана, - молвил Фротал, - ужель ты пришла с потоков Торы, ужель ты пришла, сияя красой, чтобы узреть, как повержен твой воин? Но он был повержен могучим, дева с очами томными. Слабый не мог бы осилить сына колесницевластного Аннира. Ужасен ты, о король Морвена, в битве копий. Но в мирные дни ты подобен солнцу, когда оно светит сквозь тихий дождь; цветы к нему тянут головки пригожие, и ветерки колышут шелестящие крылья. О, если б ты был в чертогах Соры и я мог бы задать тебе пир! Владыки грядущие Соры узрели б твои доспехи и сердцем возрадовались. Возрадовались бы они славе своих отцов, пировавших с могучим Фингалом".

"Сын Аннира, - ответил король, - слава племени Соры еще прозвучит. Когда вожди могучи во брани, их воспевают в песнях! Но если они занесут мечи над бессильными, если слабого кровь обагрит их оружие, бард не вспомнит в песне о них и могилы их будут безвестны. Чужеземец придет и построит себе там жилище и снесет земляную насыпь. Полуистлевший меч предстанет взору его и, склоняясь над ним, он промолвит: "Это оружие вождей старины, но их имена не поминают в песне". Приди, Фротал, на пир в Инис-тор, приведи туда деву свою любимую, и засветятся радостью наши лица".

Фингал приемлет копье, шествуя поступью сильного. Врата Кариктуры открыты. Пиршество чаш уготовано. Раздались согласные звуки. Весельем сиял чертог. Послышался голос Уллина, ему вторила арфа Сельмы. С радостью Ута внимала ему и попросила пропеть скорбную песнь; крупные слезы повисли у ней на ресницах, стоило заговорить нежной Криморе,[280] Криморе, дочери Ринвала, что обитал у потока могучего Лоты.[281] Пространна была ее повесть, но приятна, и она усладила стыдливую деву Торы.

Кримора[282]

Кто там сходит с холма, словно облако, озаренное закатным лучом? Чей это голос, громкий, как ветер, но приятный, как арфа Карила?[283] Это возлюбленный мой грядет в сиянии стали, но печально его чело омраченное. Живы ль могучие мужи Фингалова племени? Чем встревожен мой Коннал?[284]

Коннал

Они живы. Я зрел, как они возвращались с ловитвы, словно потоки света. Солнце играло на их щитах. Словно гряда огней, сходили они с холма. Голос юности громок; война, о любовь моя, близится. Заутра грозный Дарго придет испробовать силу нашего племени. Он вызывает на бой племя Фингалово, племя браней и ран.

Кримора

Коннал, я видала его паруса, словно серый туман на черной волне. Они медленно двигались к берегу. Много у Дарго воинов, Коннал.

Коннал

Принеси мне щит своего отца, горбатый, железный щит Ринвала; тот щит, что подобен полной луне, когда она, затемненная, движется по небу.

Кримора

Я принесла тебе щит, о Коннал, но он не спас моего отца. От копья Гормара он погиб. Ты можешь погибнуть, Коннал.

Коннал

О да, я могу погибнуть. Но воздвигни тогда мне могилу, Кримора. Серые камни и холм земляной память мою сохранят. Склони на могилу мою покрасневшие очи и в перси ударь себя, скорбно вздыхая. Хотя ты прекрасна, как свет, любимая, хотя ты отрадней, чем ветерок, но я не могу остаться. Воздвигни мне холм могильный.

Кримора

Дай мне тогда это сверкающее оружие, этот меч, это стальное копье. Навстречу Дарго пойду я с тобой и помогу любезному Конналу. Простите вы, скалы Ардвена, вы, олени, и вы, потоки холма! Мы не вернемся назад. Наши могилы далеко отселе.

"И они не вернулись назад? - спросила Ута, тяжко вздыхая. - Разве пал могучий герой в бою, а Кримора жить осталась? Одиноко бродила она, скорбя душою по Конналу. Разве он не был прекрасен и юн, словно луч заходящего солнца?" Уллин увидел слезы девы и взял нежно-дрожащую арфу; сладостна песня его была, но печальна, и все в Карик-туре умолкли.

"Осень одела мраком горы; серый туман лежит на холмах. В вереске вихрь бушует. Мрачно катит воды река по узкой долине. Древо стоит на холме одиноко и означает место, где упокоился Коннал. Листья кружатся по ветру и устилают могилу воителя. Порою являются здесь тени умерших, когда одинокий охотник, задумавшись, медленно бродит по вереску.

Кто может, о Коннал, достичь истока твоего племени, кто сочтет твоих праотцев? Род твой возрос, словно горный дуб, что встречает ветры гордой вершиной. Но ныне исторгнут он из земли. Кто займет твое место, о Коннал?

Здесь раздавался грохот оружия, здесь вопли неслись умирающих. Кровавы войны Фингаловы! Здесь сражен был и ты, о Коннал! Твоя десница была, словно буря, меч твой - перун небесный; ростом ты был - скала на равнине, очами горнило пламенное. Громче бури твой глас раздавался в битвах булата. Под мечом твоим падали воины, словно под палкою отрока чертополох.

Дарго могучий пришел, как громоносная туча. Мрачно хмурились брови его косматые. Очи его - словно две пещеры в скале. Сверкая, взметнулись мечи обоих героев, зловеще гремела их сталь.

Ринвала дочь, Кримора, рядом была, сверкая в мужских доспехах; ее власы светло-русые по спине разметались, лук в деснице ее. Она устремилась на битву следом за юношей, за своим возлюбленным Конналом. Лук натянула Кримора, целясь в Дарго, но, промахнувшись, пронзила Коннала! Он упадает, как дуб на равнине, как с лесистой горы утес. Что ей делать, деве злосчастной! Он истекает кровью, Коннал ее умирает. Всю ночь и весь день напролет рыдает она: "О Коннал, о друг мой возлюбленный!" Объятая горем, скорбная плакальщица умирает.

Здесь под холмом скрывает земля чету несравненную. Трава растет меж камнями могилы; я часто сижу в печальной тени. Ветер вздыхает в траве; воспоминанья о них теснятся в моей душе. Безмятежно ныне спите вы вместе, покоитесь в горной могиле одни".

"Покойтесь же в мире, - молвила Ута, - чада многоводной Лоты! Я стану о вас вспоминать со слезами и запою сокровенную песнь, когда ветер поднимется в рощах Торы и рядом взревет поток. Тогда вы сойдете в сердце мое со своею печалью сладостной".

Три дня короли пировали, на четвертый день поднялись их белые паруса. Северный ветер влечет корабль Фингала в лесистую землю Морщена. Но дух Лоды сидел на туче своей позади кораблей Фротала. Он устремил вперед все свои вихри и надувал белогрудые паруса. Он не забыл о ранах своих, он все опасался Фингаловой длани.[285]

Песни в Сельме[286]

Звезда нисходящей ночи! прекрасен твой свет на закате. Ты подъемлешь над облаком лучистое чело; величаво ступаешь ты по холму. Что видишь ты на равнине? Улеглись бурные ветры. Издали доносится рокот потока. Ревущие волны бьются о дальний утес. Вечерние мошки на слабых крылах носятся, жужжа, над полями. Что ты видишь, прекрасное светило? Но ты, улыбнувшись, заходишь. Волны радостно окружают тебя, омывая дивные твои волосы. Прощай, безмолвный луч! Да взойдет свет души Оссиановой.

И вот он восходит во всей своей силе! Я вижу друзей отошедших. Как и в минувшие дни, они на Лоре сбираются. Приходит Фингал, подобный влажному столпу тумана, окруженный своими героями. И еще вижу я бардов песнопений Уллина седовласого, величавого Рино, сладкогласного Альпина[287] и кроткую, скорбную Минону. Как изменились вы, друзья мои, с тех пор как пировали в Сельме, когда состязались мы, словно ветры весенние, что летят над холмами и склоняют чредой тихо шелестящие травы.

Сияя красою, вышла Минона; ее взор потуплен и очи полны слезами; тихо струились кудри ее, когда порою с ближних холмов налетали ветры. Опечалились души героев, едва зазвучал ее сладостный голос, ибо часто видали они могилу Салгара[288] и мрачное жилище белогрудой Кольмы.[289] Осталась Кольма одна на холме, Кольма, чей голос так сладостен. Салгар прийти обещал, но окрест уже ночь нисходит. Внемлите голосу Кольмы, на холме одиноко сидящей.

Кольма

Ночь низошла. Я одна, забытая на холме бурь. Слышно, как ветер шумит на горе. Стремится с утеса ревущий поток. Некуда мне от дождя укрыться, забытой на холме ветров.

Выйди, месяц, из-за туч своих; звезды ночные, зажгитесь! Веди меня, тихий свет, туда, где от трудов ловитвы отдыхает мой милый. Рядом с ним его спущенный лук; псы окружают его, тяжко дыша. А я должна здесь сидеть одна на утесе возле потока мутного. Ревет поток, ревет ветер. Не слыхать мне голоса моего милого.

Что же мой Салгар, сын холма, что же он медлит исполнить свое обещание? Вот утес, и вот дерево, и ревущий поток. Обещал ты к ночи быть здесь. Ах! куда мой Салгар ушел? С тобою бежала бы я от отца, с тобою - от брата гордого. Давно наши роды враждуют, но мы не враги, о Салгар!

Умолкни на время, о ветер, и ты на время утихни, поток, чтобы мой голос разнесся над равниной, чтобы мой странник меня услыхал. Это я зову тебя, Салгар! Вот дерево и утес. Салгар, мой милый, я здесь! Что же ты медлишь прийти сюда?

Взгляни, восходит луна! Сверкает река в долине. Сереют скалы на кручах. Но я не вижу его на вершине, псы не бегут перед ним, возвещая его приход. Здесь должна я сидеть, одинокая.

Но кто эти двое, что лежат на вереске вдали от меня? Ужель то мой .милый и брат мой? Заговорите со мною, о други! Не отвечают они. Страх терзает мне душу! Ах! они бездыханны. Их мечи обагрились в битве. О брат мой, брат мой, зачем тобою сражен мой Салгар? Зачем, о Салгар, тобою сражен мой брат? Любезны вы были мне оба. Как мне воздать хвалу вам? Прекрасен ты был на холме среди тысяч; грозен он был в сраженье. Заговорите со мною, услышьте мой голос, чада любви моей. Но, увы! Умолкли они, умолкли навеки! Холодны их тела, во прах обращенные!

С уступа холма, с вершины горы ветров заговорите со мною, духи мертвых, заговорите, не устрашусь я. Где упокоились вы? В какой пещере холма я найду вас? Но не доносит ветер и слабого отклика, не отвечают бури холма.

В горе сижу я, в слезах ожидаю утра. Приготовьте могилу, о вы, друзья умерших, но оставьте ее открытой, пока не придет Кольма. Жизнь моя улетает, как сон; зачем же мне оставаться? Здесь опочию с друзьями у потока звенящей скалы. Когда ночь сойдет на холм, когда ветер повеет над вереском, тень моя восстанет в ветре и оплачет кончину друзей. Услышит меня в шалаше охотник. Мой глас устрашит и пленит его. Ибо сладок будет мой глас для друзей, ибо милы были мне они оба.

Так ты пела, Минона, нежно-румяная дочь Тормана. Слезы наши лились о Кольме, и печальны были сердца. Вышел Уллин с арфой и пропел песнь Альпина. Сладостен голос Альпина, а душа Рино, словно луч огненный. Но уже они упокоились в тесном жилище, и не слыхать их голосов в Сельме. Однажды, еще до того, как пали герои, Уллин вернулся с охоты. Он услышал их состязание на холме; сладостна песнь их была, но печальна. Они оплакивали гибель Морара, первого среди смертных. Душа его была подобна душе Фингала, меч его - мечу Оскара. Но он пал, и отец оплакивал сына, полны слез были очи его сестры. Полны слез были очи Миноны, сестры колесницевластного Морара. Заслыша песнь Уллина, сокрылась она, как на закате месяц, когда, предвидя ненастье, прячет он в туче прекрасный свой лик. Вместе с Уллином я ударил по струнам; зазвучала песнь скорби.

Рино

Ветер и дождь миновали. Полдень спокоен. Тучи в небе рассеялись. Над холмами зелеными непостоянное солнце парит. Горный ручей устремляется вниз, багровея в долине каменистой. Сладко, ручей, журчанье твое, но слаще мне слышится голос. То голос Альпина, сына песни, оплакивает умерших. Склонила старость его главу, и красны от слез глаза его. О Альпин, сын песни, зачем ты один на безмолвном холме? Зачем ты стенаешь, как ветер в чаще лесной, как волна на пустынном бреге?

Альпин

Об умерших слезы мои, о Рино. К жильцам могил взывает мой глас! Высок ты на холме, прекрасен среди сынов равнины. Но ты падешь, как Морар,[290] и воссядет плакальщик на могиле твоей. Забудут тебя холмы, и спущенный лук будет праздно лежать в жилище твоем.

Был ты проворен, Морар, как олень на холме, грозен, как огненный метеор. Гнев твой был словно буря, меч в бою - словно молния над полями. Голос гремел, как поток после ливней, как гром на дальних холмах. Многих сразила рука твоя, испепелило пламя твоего гнева.

Но когда ты возвращался с войны, чело твое мир осенял. Лицо твое было, словно солнце после дождя, словно месяц в молчании ночи, словно спокойное лоно озера, когда смолкнут шумные ветры.

Тесно теперь твое жилье, мрачна обитель твоя. Трех шагов мне довольно, чтобы смерить твою могилу, а живой ты был так велик! Четыре камня, увенчанных мхом, - вот единый твой памятник. Голое дерево, высокие травы, шуршащие на ветру, укажут взору охотника могилу могучего Морара. Морар, тебе уже не подняться! Нет у тебя матери, чтобы оплакать сына, нет юной девы, чтобы пролить слезы любви. Нет в живых родившей тебя. Погибла дочь Морглана.

Кто там оперся на посох? Чья голова побелела от старости, чьи глаза покраснели от слез, чьи колена подгибаются при каждом шаге? Это отец твой,[291] Морар, единственного сына отец. Он слыхал, что прославлен ты в битвах, он слыхал, что враги твои расточились. Он слыхал о славе Морара; что ж не слыхал он о ране его? Плачь же, отец Морара, плачь, но сын твой уже не услышит тебя. Глубок сон мертвецов, низко во прахе их изголовье. Не услышит он больше голоса твоего, не восстанет больше на зов твой. Когда же в могиле наступит утро и повелит проснуться спящему?

Прощай же, храбрейший из мужей, ты, победитель на поле брани! Но поле уже не увидит тебя, темный лес не озарится сверканием стали твоей. Ты не оставил сына после себя. Но песнь сохранит твое имя. Грядущие времена услышат о тебе, услышат о Мораре павшем.

Скорбь охватила всех, но самый тяжелый вздох исторгся из груди Армина.[292] Он вспоминает смерть своего сына, что сражен был в расцвете юности. Возле героя сидел Кармор,[293] вождь гулкозвучного Галмала. "Зачем так тяжко вздыхает Армии? - спросил он. - О чем тут скорбеть? Песня раздастся, и звуки ее смягчат и порадуют душу. Эта песня, как легкий туман, что, растекаясь от озера, стелется по тихому долу; цветы зеленые полнятся росой, но солнце воротится в силе своей, и туманы исчезнут. Зачем ты скорбишь, Армии, вождь омываемой морем Гормы?"

"Да, я скорблю! и не мала причина моего горя. Ты не терял сына, Кармор, не терял красавицы дочери. Живы доблестный Колгар и Аннира, прекрасная дева. Ветви семьи твоей, Кармор, цветут! Армии же последний в роду своем. Мрачен одр твой, о Даура! и глубок твой могильный сон! Когда же проснешься ты и зазвенят песни твои, голос твой сладостный?

Бушуйте, ветры осенние, бушуйте над темным вереском! Горные потоки, ревите! Завывайте, бури, в вершинах дубов! Лети сквозь рваные тучи, о месяц! являй порою свой бледный лик! напоминай мне ту скорбную ночь, когда погибли дети мои, когда пал Ариндал могучий, когда угасла любезная Даура!

Даура, дочь моя, ты была прекрасна, прекрасна, как месяц на холмах Фуры,[294] бела, как летучий снег, нежна, как веяние ветерка! Ариндал, твой лук был туго натянут, быстро летело копье на поле брани! Твой взор, как туман на волнах, щит - багряная туча в бурю. Армар, прославленный в битвах, пришел снискать любовь Дауры. Недолго его отвергали: радостны были надежды их друзей.

Эрат, сын Одгала, злобу таил, ибо Армар убил его брата. Явился он в обличий сына морей; челн его на волнах красовался; белы его кудри от старости, спокойно чело суровое. "Прекраснейшая из жен, - сказал он, любезная дочь Армина! неподалеку в море на склоне утеса высится дерево, далеко видны его рдеющие плоды. Там Армар ожидает Дауру. Я пришел, чтобы переправить его любимую по бурному морю".

Она отправилась с ним и призывала Армара. Один только сын скалы[295] ответствовал ей. "Армар, мой милый! мой милый! Зачем ты пугаешь меня? Внемли мне, сын Арднарта, внемли: Даура зовет тебя!" С хохотом понесся к берегу вероломный Эрат. Возвысив голос, звала она брата, звала отца. "Ариндал! Армии! ужели никто не спасет Дауру!"

Голос ее донесся чрез море. Мой сын Ариндал спускался с холма, отягченный добычей ловитвы. В колчане гремели стрелы, в руках он держал лук; пять темно-серых псов бежали за ним. Он увидал на берегу лютого Эрата, он схватил его и привязал к дубу. Толстые ремни облегли его члены;[296] он обременяет ветер стенаньями.

Ариндал пускается в море в челне своем, чтобы назад привезти Дауру. В гневе явился Армар и спустил серо-оперенную стрелу. Засвистела она, вонзилась она в сердце твое, о Ариндал, сын мой; ты гибнешь вместо предателя Эрата. Весло неподвижно застыло; он тяжко вздохнул на утесе и умер. Каково тебе было, о Даура, когда ноги твои заливала братняя кровь.

Волны разбили челн. Армар бросился в море, чтобы спасти свою Дауру или погибнуть. Внезапный порыв ветра с холмов пролетел над волнами. Под водою сокрылся Армар и боле не выплыл.

Одна на утесе, волнами исхлестанном, стенала дочь моя Даура. Неумолчно неслись ее громкие крики; но отец был не в силах помочь ей. Всю ночь я стоял на берегу. Я видел ее в бледном сиянии месяца. Всю ночь я слышал вопли ее. Громко завывал ветер, и дождь хлестал по горному склону. Под утро ослабел ее голос. Он замирал, как ветерок вечерний в траве на утесах. Изнуренная скорбью, угасла она. Ты остался, Армии, один. Ушла моя бранная сила, и пала добрая слава моя среди женщин.

Когда буря нисходит с гор, когда северный ветер вздымает волны, я сижу на гулком бреге и гляжу на утес роковой. Часто при свете заходящего месяца я вижу тени моих детей. Еле зримые бродят они вместе в печальном согласии. Ужели никто из вас надо мною не сжалятся, слова не вымолвит. Они не смотрят на отца своего. Скорблю я, о Кармор, и не мала причина моего горя".

Так вещали барды во дни песнопений, когда король внимал музыке арф и сказаньям времен минувших. Собирались вожди со всех холмов и внимали сладостным звукам. Они восхваляли голос Коны,[297] первый средь тысячи бардов. Но ныне старость язык мой связала и увяла моя душа. Временами являются мне духи бардов и учат отрадным песням своим. Но слабеет память души моей. Я слышу призыв годов. Они говорят, проходя мимо: "Зачем поет Оссиан? Скоро он ляжет в тесном жилище и никто из бардов не воспоет ему славу".

Проходите же, мрачные годы, ибо радости вы не несете с собой. Пусть Оссиана примет могила, потому что сила его иссякла. Упокоились уже сыны песен. Мой голос остался, как последний порыв ветра, что одиноко стонет на окруженной морем скале, когда все вокруг уже стихло. Темный мох там свистит, и мореход издалека видит колыханье дерев.

Кальтон и Кольмала ПОЭМА

Кальтон женился на своей спасительнице Кольмале, и Оссиан вернулся в Морвен.

Приятен глас твоей песни, одинокий житель скалы. Он прилетает ко мне вместе с журчаньем источника, что течет вдоль узкой долины. Моя душа пробуждается, о чужеземец, посреди моего чертога. Я простираю длань к копью, как бывало в дни минувших годов. Я простираю длань, но бессильна она, и вздох наполняет мне грудь. Не хочешь ли ты, сын скалы, услышать песнь Оссиана? Минувшие времена наполняют мне душу; возвращается радость юности. Так на закате является солнце, освободившись от бури, что скрывала поступь его сияния; зеленые холмы подъемлют росистые главы, голубые потоки резвятся в долине.[298] Из жилища, опершись на посох, выходит герой престарелый, и его седые власы сверкают в лучах.

Не видел ли ты, сын скалы, щита в дому Оссиановом? Он отмечен ударами битв и блеск наверший его потускнел. Тот щит носил великий Дунталмо, вождь многоводной Теуты. Дунталмо носил его в бранях, покуда не пал от копья Оссианова. Послушай же, сын скалы, повесть минувших лет.

Ратмор вождем был Клуты. Слабый в чертоге его обретал приют. Никогда не смыкались ворота Ратмора, всегда был пир его уготован. Приходили сыны чужеземцев и благословляли вождя великодушного Клуты. Барды запевали песни, бряцая на арфах, и озаряла радость лица скорбящих. Пришел Дунталмо в гордыне своей и вступил в поединок с Ратмором. Клуты вождь победил: воспылала ярость Дунталмо. Он явился в ночи со своими бойцами, и Ратмор могучий пал. Он пал в чертогах своих, где часто давал пиры чужеземцам.

Колмар и Кальтон, сыны колесницевластного Ратмора, были еще детьми. В юном веселье вбежали они в чертог отца. Они узрели его, обагренного кровью, и залились слезами. Душа Дунталмо смягчилась, когда он увидал малолеток. Он взял их с собою в стены Алтеуты,[299] они выросли в доме врага. На его глазах они напрягали лук и выходили сражаться во бранях его.

Они видели павшие стены предков своих, они видели терн зеленый в чертоге. Их слезы струились втайне, но порою печаль омрачала их лица. Эту скорбь приметил Дунталмо, и душа его черная замыслила смерть. Он заточил их в двух пещерах на гулкозвучных брегах Теуты. Не посылало солнце туда лучей, не заглядывал ночью месяц небесный. Сыны Ратмора томились во мраке и ожидали смерти.

Молча слезы лила дочь Дунталмо, златокудрая, голубоокая Кольмала[300]. Очи ее обращались тайно к Кальтону; душу ее полонила его красота. Она трепетала за воина, но что могла сделать Кольмала? Ее руке не поднять копья, и не пристало носить ей меч на бедре. Никогда не теснила кольчуга белую грудь. Никогда ее очи не устрашали героев. Что можешь ты сделать, Кольмала, для вождя обреченного? Нетверды ее шаги, распущены кудри, дико блуждают очи, наполненные слезами. Она пришла ночью в чертог[301] и в доспех облачила прелестное тело свое, в доспех молодого ратника, что погиб в первой же битве своей. Она пришла в пещеру Кальтона и узы расторгла на дланях его.

"Ратмора сын, подымись, - сказала она, - подымись, ибо ночь темна. Бежим к королю Сельмы,[302] вождь опозоренной Клуты! Я сын Ламгала; его приютил твой отец в чертоге своем. Я проведал, что ты обитаешь в мрачной пещере, и моя душа возмутилась. Ратмора сын, подымись, ибо ночь темна".

"Благовещий глас, - ответствовал вождь, - не исходишь ли ты с мрачноклубящихся туч? ибо с тех пор, как солнце от взора Кальтона скрыто и мрак воцарился вокруг, духи праотцев часто во сне его навещают. Или впрямь твой родитель Ламгал, вождь, которого часто я видывал в Клуте? Но как убегу я к Фингалу, а Колмар, мой брат, погибнет? Как убегу я в Морвен, а герой пребудет в ночи заточенный? Нет, дай мне копье, сын Ламгала, Кальтон пойдет и выручит брата!"

"Тысяча воинов, - ответила дева, - простерли копья вкруг колесницевластного Колмара. Одолеет ли Кальтон один столь великую рать? Бежим к королю Морвена, войною пойдет он сюда. Его десница всегда простерта к несчастному, молнией своего меча он ограждает слабого. Ратмора сын, подымись, тени ночные скоро рассеются. Дунталмо узрит твои следы на поле, и в цвете юности ты падешь!"

Герой поднялся, тяжко вздыхая; он слезы лил о колесницевластном Колмаре. Он с девой пришел в чертоги Сельмы, но не ведал, что это Кольмала. Шлем прикрывал ее лик прекрасный, а перси вздымались под сталью доспеха. Фингал вернулся с ловитвы и увидел прекрасных странников; они посреди чертога сияли, как два луча.

Король выслушал повесть печальную и взор обратил окрест. Тысяча героев привстали, пылая желаньем сразиться в Теуте. Держа копье, я вернулся с холма, и веселие битвы взыграло в моей груди, ибо король говорил с Оссианом среди своего народа.

"Сын моей мощи, - сказал он, - возьми копье Фингалово, ступай к потоку могучему Теуты и спаси колесницевластного Колмара. Пуст:, весть о тебе обгонит тебя, как ветерок отрадный, чтобы душу мою порадовал сын, возродивший славу праотцев. Оссиан, будь грозою в бою, но исполнись кротости, когда супостаты повержены! Вот так, о мой сын, возросла моя слава, и ты будь подобен властителю Сельмы. Когда надменные входят ко мне в чертоги, не видит их взор мой. Но десница моя простерта к несчастному. Мой меч - оборона слабого".

Радостно я внимал словам короля и гремучее взял оружие. Рядом со мною встали Диаран[303] и Дарго,[304] властитель копий. Триста юношей шли нам вослед; чужеземцы, любезные сердцу, были со мною рядом. Дунталмо услышал шум приближения нашего, он собрал воинство Теуты. Он стоял на холме со своими дружинами; были они, словно скалы, разбитые громом, когда склоняются с них дерева, опаленные, голые, а потоки иссохли в расселинах.

Супруга Дарго шла в слезах, ведь Дарго нету боле! Вождь Ларто пал, скорбят бойцы; что делать горестной Мингале? Как дымка, исчезал злодей пред властелином копий, но утренней звездой сиял при нем великодушный.

Кто был красивей и любезней, чем Коллата вельможный сын? Кто, как не Дарго доблестный, средь мудрых восседал?

Твои персты касались арфы. Твой глас был ветерка нежней. Увы! что скажут храбрецы? повержен вепрем Дарго. Бледны ланиты; взор погас, бесстрашный в грозных сечах! Зачем на холмах наших пал ты, что прекрасней солнца?

Дочь Адонфиона была любезна взорам храбрых, она была любезна им, но избран ею Дарго.

Но ты одна, Мингала! ночь нисходит долу в тучах. Где ж одр покоя твоего? Где он? - в могиле Дарго.

Зачем ты поднял камень, бард? Зачем закрыл ты тесный дом? Смежаются Мингалы веки. Она возляжет с Дарго.

Звучала радостная песнь вчера в чертогах Ларто. А ныне тихо вкруг меня. Почию вместе с Дарго.

Воды Теуты гордо неслись перед угрюмым врагом. Барда послал я к Дунталмо предложить поединок на поле, но он усмехнулся в мрачной своей гордыне. Его нестройное войско двинулось по холму, словно горная туча, когда ветер, ворвавшись в недра ее, разгоняет клубящийся мрак.

Колмар, связанный тысячью уз, был приведен на берег Теуты. Печален вождь, но прекрасен, и взор его устремлен на друзей, ибо мы стояли во всеоружии на противном береге Теуты. Дунталмо вышел с копьем и пронзил сердце героя. Весь в крови, он упал на берег, и мы услыхали его прерывистый стон.

Кальтон бросился в реку; я, опершись на копье, прыгнул вослед. Племя Теуты пало пред нами. Клубясь, опустилась ночь. Дунталмо сидел на скале, среди древнего леса; ярость кипела в его груди против колесницевластного Кальтона. Но Кальтон стоял, охваченный горем: он оплакивал гибель Колмара, Колмара, павшего в юности, прежде чем слава его поднялась.

Я повелел затянуть плачевную песнь, чтоб утешить вождя в печали, но он стоял под древом и часто в землю вонзал копье. Томные очи Кольмалы к нему обращались, тайные слезы лия: она предвидела гибель Дунталмо или вождя-ратоборца Клуты.

Но вот миновала полночь. Мрак и безмолвие в поле царили; сон низошел на очи героев; Кальтон утих, душою смирясь. Очи его смежались, но Теуты журчанье еще достигало слуха. Бледный Колмара дух явился ему, указуя на раны свои; он склонил главу над героем и возвысил свой слабый глас.

"Неужто почиет ночью Ратмора сын, когда его брат повержен? Разве не вместе с ним устремлялись мы на ловитву и темно-бурых ланей гоняли? Калмар не был забыт, пока он не пал, пока его юности смерть не сгубила. Бледный лежу я под утесом Лоны. Восстань же, Кальтон! - утро являет свои лучи, и Дунталмо придет надругаться над павшим"

Он унесся на крыльях ветра. Кальтон, вставая, узрел исчезающих след. Он устремился вперед под звон булата, и поднялась Кольмала несчастная. Она пошла вослед за героем сквозь ночь, влача за собою копье. Кальтон, достигнув утеса Лоны, нашел там павшего брата. Ярость вскипела в его груди, и он ринулся в гущу врагов. Раздались стенания смерти. Вкруг героя сомкнулись враги. Стесненный со всех сторон, он связан и приведен пред лицо Дунталмо свирепого. Раздался радостный вопль, и ночные холмы отозвались.

Я пробудился от шума и схватил копье моего отца. Диаран поднялся рядом со мной и Дарго, исполненный юной силы. Тщетно искали мы вождя Клуты, и наши сердца опечалились. Я устрашился гибели славы своей, и гордая доблесть моя воспрянула.

"Чада Морвена, - я сказал, - не так сражались наши отцы. Не отдыхали они на чужеземном поле, пока супостат не был сражен. Мощью они были подобны небесным орлам, песнь прославляет подвиги их. А наши люди гибнут один за другим, и наша слава уходит. Что же скажет король Морвена, коль Оссиан не одержит победы на Теуте? Восстаньте же, ратники, одетые в сталь, и ступайте вослед гулким шагам Оссиановым. Он не вернется без славы к стенам гулкозвучной Сельмы".

Утро взошло над синими водами Теуты. Кольмала явилась в слезах предо мной. О вожде Клуты она мне поведала, и трижды копье выпадало из длани ее. Мой гнев обратился против сего чужеземца, ибо душа трепетала за Кальтона.

"Сын слабосильной руки, - сказал я, - разве слезами сражаются воины Теуты? Не скорбь побеждает в бою, и душа войны не ведает вздохов. Ступай к оленям Кармуна или к мычащим стадам Теуты. Но оставь эти доспехи, сын боязни, они пригодиться могут воину в битве".

Я сорвал с ее плеч кольчугу. Снежная грудь обнажилась. Зардевшись, она склонила лик свой к земле. Молча я на вождей поглядел. Упало копье из длани моей. И вырвался вздох из груди. Но когда я услышал имя девы, стесненные слезы излились. Благословил я дивный луч юности я подал к сражению знак.

Нужно ли, сын скалы, Оссиану рассказывать, как умирали воины Теуты? Они уже позабыты в своей стране, и не сыскать их могил среди вереска. Годы прошли, пронесли свои бури, и зеленые насыпи сравнялись с землей. Едва заметна могила Дунталмо или место, где пал он под копьем Оссиановым. Какой-нибудь ратник седой, полуслепой от старости, сидя ночью в чертоге у горящего дуба, повествует ныне сынам о ратных моих деяниях и о гибели Дунталмо мрачного. Юные лица склоняются в сторону гласа его; удивленье и радость сияют в их взорах.

Я отыскал сына Ратмора,[305] к дубу привязанного; меч мой рассек узы на дланях его. И я привел к нему белогрудую деву Кольмалу. Они поселились в чертогах Теуты, и Оссиан возвратился в Сельму.

Латмон ПОЭМА

Сельма, безмолвны чертоги твои. Ни звука в лесах Морвена. Волна одинокая бьется о берег. Тихий луч солнца покоится на поле. Являются девы Морвена, подобные радуге; они обращают взоры к зеленому Уллину, не белеют ли там паруса короля. Обещал он вернуться, но северный ветер подул.

Кто там стремится с горы восточной, словно темный поток? Это войско Латмона. Он услышал, что отбыл Фингал. Он уповает на северный ветер. Душа его полнится радостью. Зачем ты явился, Латмон? Ведь нету в Сельме могучих. Так зачем ты идешь, простирая копье? Разве девы Морвена станут сражаться? Удержи, о могучий поток, свой стремительный бег. Или не видит Латмон тех парусов? Что же ты исчезаешь, Латмон, словно озерный туман? Но бурный вихрь за твоею спиной: Фингал идет по твоим следам!

Король Морвена воспрянул от сна, когда мы неслись по синим волнам. Он руку простер к копью, и герои встали вокруг. Мы знаем, что он уже видел предков своих, ибо часто они сходили к нему во сне, когда стране угрожал меч супостата и битва темнела пред нами,

"Куда ты унесся, ветер? - спросил король Морвена. - Или шумишь ты в горницах юга и гоняешься за дождями в землях чужих? Что ж не слетишь ты к моим парусам, к синему лику морей моих? Супостат в пределах Морвена, а его короля там нет. Но пусть каждый наденет кольчугу и щит свой возьмет. Прострите, воины, копья свои над волнами и меч обнажите. Пред нами Латмон[306] с войском своим, тот, что бежал от Фингала в равнинах Лоны.[307] Но он возвращается, словно поток, ручьям умноженный, и рев его отдается средь наших холмов".

Так говорил Фингал. Мы устремились в залив Кармоны. Оссиан взошел на холм и трижды ударил в щит свой горбатый. Отозвались скалы Морвена, и поскакали косули пугливые. Супостаты, завидя меня, смутились и собрали мрачное войско свое, ибо я стоял на холме, как туча, ликуя в доспехах младости.

Морни[308] сидел под деревом возле вод ревущего Струмона.[309] Кудри его поседели от старости; он опирался на посох. Юный Гол был рядом с героем, внемля рассказам о битвах младых его лет. Часто вскакивал он, возгораясь душой от могучих подвигов Морни.

Старец услышал звон щита Оссианова, он узнал призыв к сражению. Разом он поднялся с места, седые власы разделились на раменах его. Он вспоминает деянья минувших годов. "Сын мой, - сказал он златокудрому Голу, - я слышу голос сражения. Король Морвена вернулся, слышен призыв к войне. Ступай в чертоги Струмона и принеси оружие Морни. Принеси мне то оружие, что носил отец мой в старости, ибо слабеет моя рука. Ты ж облачись в доспехи, о Гол, и устремись в первую битву свою. Пусть же десница твоя достигнет славы отцов. Несись по бранному полю, словно крыло орла. Что тебе смерти страшиться, сын мой! храбрые падут со славою, щиты их вспять повернут мрачный поток беды, и увенчает почесть их кудри седые. Ужели не видишь ты, Гол, сколь почитают люди шаги моей старости? Когда шествует Морни, юные прославляют его, а потом обращают взоры с тихою радостью вслед ему. Но никогда, мой сын, не бежал я грозы! Меч мой сверкал сквозь мрак сраженья. Пришлецы предо мной расточались, и появленье мое крушило могучих".

Гол принес оружие Морни; дряхлый воин облекся в булат. Взял он в руку копье, что обагрялось нередко кровью храбрых. Он пошел навстречу Фингалу, сын его следом за ним. Комхала сын смотрел восхищенным взором, как идет к нему воин с седыми кудрями.

"Король ревущего Струмона, - молвил Фингал, исполнившись радости, тебя ли я вижу в доспехах, хоть иссякла сила твоя? Часто Морни блистал в сраженьях, словно луч восходящего солнца, когда разгоняет оно бури холма и возвращает мир полям озаренным. Но зачем ты не знаешь покоя в годы свои? Слава твоя воспета. Народ на тебя взирает, благословляя закат могучего Морни. Зачем ты не знаешь покоя в годы свои? Ведь враги расточатся при виде Фингала".

"Комхала сын, - ответствовал вождь, - нет уже силы в деснице Морни. Я хочу обнажить меч моей юности, но он остается недвижен. Я устремляю копье, но оно, не достигнув цели, упадает на землю, и я чувствую тяжесть щита моего. Мы увядаем, словно горные травы, и сила былая к нам не вернется. У меня есть сын, о Фингал, чья душ восхищалась деяньями юного Морни, но меч его еще не вздымался против врага, слава его еще не родилась. Я пришел с ним на битву, чтоб направить его десницу. Слава его станет солнцем души моей в сумрачный час заката. Пусть же забудется имя Морни в народе! но пусть повторяют герои: "Взгляните, это родитель Гола!""

"Король Струмона, - ответил Фингал, - Гол поднимет свой меч в бою. Но он поднимет его пред очами Фингала; десница моя защитит его младость. А ты отдыхай в чертогах Сельмы и внемли вестям о подвигах наших. Барду вели настроить арфу, и пусть зазвучит его глас, чтобы те, кто падет, утешились славой своею, а сердце Морни исполнилось радости. Оссиан, ты сражался в битвах, на копье твоем кровь чужеземцев; сопутствуй Голу в сраженье, но от Фингала не удаляйтесь, чтобы враги нн окружили вас и не погибла нежданно ваша слава".

Я увидел Гола в доспехах,[310] и душа моя с его душою слилась, ибо пламя битвы горело в его очах. Весело он взирал на врага. Мы обменялись тайно словами дружбы, и молнии наших мечей засверкали разом, ибо, выхватив их из ножен за стеною леса, мы пытали крепость наши мышц, рассекая воздух пустой.

Ночь низошла на Морвен, Фингал сидел, озаренный пламенем дуба горящего. Морни сидел с ним рядом, и развевались седые кудри его. Беседа текла о временах минувших и о деяниях их отцов. Порою три барда касались арф, и Уллин был рядом с песней своей. Он запел о могучем Комхале, но мраком покрылось чело Морни.[311] Он обратил багровые очи на Уллина, и песня барда умолкла. Фингал поглядел на героя старца и кротко сказал.

"Вождь Струмона, зачем эта мрачность? Да забудутся дни минувших годов. Отцы наши мерялись силою в битве, мы же сошлись на пиру. Мы обратили наши мечи против общих врагов, и они расточатся пред нами на поле. Да забудется время наших отцов, о король мшистого Струмона!

"Король Морвена, - вождь отвечал, - радостно мне вспоминать твоего отца. Был он ужасен в боях; ярость вождя была смертоносна.[312] Очи мои исполнились слез, когда пал король героев. Храбрые гибнут, Фингал, и на холмах остаются ничтожные. Сколько уже отошло героев в пору Морни! А я не чурался сражений, не бегал от битвы доблестных.

Пускай же теперь отдыхают друзья Фингала, ибо ночь вокруг, чтобы встали они, исполнены силы для битвы с колесницевластным Латмоном. Слышу я шум его воинства, словно гром раздается над вереском дальним. Оссиан и Гол златокудрый! Легок ваш бег. Наблюдайте врагов Фингаловых с того поросшего лесом холма. Но не приближьтесь к ним: нет рядом ваших отцов, чтобы прикрыть вас. Да не погибнет ваша слава нежданно. Доблести юных, бывает, грозит поражение".

С радостью вняв речи вождя, мы пошли под бряцание наших доспехов. Путь наш лежит к холму лесистому. Небо сверкает всеми своими звездами. Метеоры, вестники смерти, летают над полем. Вражьего войска гул отдаленный донесся до нашего слуха. И тогда-то промолвил исполненный доблести Гол, и до половины меч извлекла его длань.

"Сын Фингала, - сказал он, - почему пламенеет душа Гола? Сильно стучит мое сердце, нетверды мои шаги, и десница трепещет на рукояти меча. Когда я гляжу на врагов, душа моя вспыхивает предо мной, и я вижу их спящее войско. Не так ли трепещут души отважных в сражениях копий? Как бы воспрянул Морни душою, если бы ринулись мы на врага! Наша слава возвысится в песне, и величаво пройдем мы на глазах у отважных".

"Сын Морни, - ответил я, - душа моя тешится в битве. Любо мне блистать одному на поле брани, передавая бардам имя свое. Но что, если враг победит, смогу ли взглянуть я в глаза королю? В негодованье ужасны они, подобные пламени смерти. Я не хочу увидеть их гнев. Оссиан победит иль падет. А разве дано побежденным славу стяжать? Они преходят, как тени. Но Оссиан славу стяжает. Он со своими отцами сравнится в деяниях. Так ринемся во всеоружии, сын Морни, ринемся в битву. Но, Гол, если ты вернешься один, поди к высоким стенам Сельмы. Скажи Эвиралин,[313] что пал я со славой; отнеси этот меч дочери Бранно. Да вручит она его Оскару, когда вступит он в юные годы".

"Сын Фингала, - ответствовал Гол со вздохом, - как мне вернуться, если падет Оссиан! Что мне скажут отец и Фингал, властитель мужей? Ничтожные люди свой взор отвратят и промолвят: "Глядите на Гола могучего, что в крови распростертого друга оставил!" Нет, ничтожные люди, не иначе видать вам меня, как в сиянии славы. Оссиан! я слыхал от отца о могучих деяньях героев, о могучих деяньях, в одиночестве ими свершенных, ибо в опасности крепнет душа".

"Сын Морни, - я отвечал, шагая пред ним по вереску, - наши отцы восхвалят нашу доблесть, когда будут оплакивать нас. Радости луч озарит их души, когда очи исполнятся слез. Скажут они: "Наши сыны не полегли, словно злаки на поле, ибо они сеяли смерть вкруг себя". Но зачем же нам мыслить о тесном жилище? Меч защищает отважного. Но смерть преследует бегство ничтожных, и не воздают им хвалы".

Мы устремились вперед сквозь ночь и пришли туда, где ревущий поток струил синие воды вкруг вражьего стана, между дерев, что на шум его отзывались; мы пришли к берегам потока и увидели воинство спящее. Их костры на равнине погасли, и шаги одиноких дозорных издалека доносились. Я уже было копье протянул, чтоб, опершись, перепрыгнуть поток, но Гол за руку взял меня и молвил отважное слово.

"Ужели Фингалов сын нападет на ворога спящего? Ужели ворвется он, словно вихорь ночной, что повергает тайком деревца молодые? Не так заслужил Фингал себе почести, не за такие дела увенчаны славой кудри седые Морни. Ударь, Оссиан, ударь во щит боевой, да поднимутся тысячи. Да встретят Гола они в первой битве его, чтобы он смог испытать крепость мышцы своей".[314]

Душа моя восхитилась воителем, и слезы исторглись из глаз моих. "И встретят Гола враги, - сказал я, - и разнесется слава сына Морни. Но от меня, мой герой, не удаляйся, да сверкает булат твой вблизи Оссиана, чтобы десницы наши съединились в побоище. Зришь ли ты, Гол, ту скалу? Серые ребра ее тускло мерцают под звездами. Если враги начнут нас теснить, станем спиною к скале. Тогда убоятся они приблизиться к копьям, ибо в наших десницах смерть".

Я трижды ударил в звонкий щит. Враги поднялись, трепеща. Мы устремились вперед, бряцая доспехами. Они побежали толпою по вереску, ибо решили - это явился могучий Фингал, и сила их рук иссякла. Шумный их бег был подобен пожару, когда проносится он сквозь опаленный лес.

Вот тогда-то Гол с силой взметнул копье, вот тогда-то он поднял меч, Кремор пал и могучий Лет. Дунтормо бился, весь окровавленный. Булат вонзился в тело Крото, когда он вставал, на копье опираясь; черный поток хлынул из раны и зашипел на полусгоревшем дубе. Катмин узрел позади приближенье героя и полез на древо иссохшее, но сзади его поразило копье. Крича, содрогаясь, он пал; мох и ветви сухие полетели вослед и покрыли стальное оружие Гола.

Так отличился ты, сын Морни, в первом сраженьи своем. Но и твой меч не дремал на бедре, о последний из рода Фингалова! Оссиан устремился вперед, исполненный силы, и люди ложились пред ним, как трава под палкою отрока, когда, свистя, пробегает он поле и наземь слетают седые головки чертополоха. Но юнец идет беззаботно, направляясь в место пустынное.

Встало серое утро, засверкали извивы потоков средь вереска. Враги собрались на холме, и вспыхнула ярость Латмона. Он потупил долу гневные очи багровые, он безмолвен в скорби своей. Он ударяет часто во щит свой горбатый, и неровно шагает по вереску. Издали я усмотрел угрюмость героя и молвил сыну Морни.

"О колесницевластный[315] вождь Струмона, видишь ли ты врагов? В гневе они собрались на холме. Следует нам к королю[316] свой шаг обратить. Восстанет он в силе своей, и Латмона рать исчезнет. Слава нас осенит, воитель, очи старцев[317] возрадуются. Но бежим, сын Морни, Латмон нисходит с холма".

"Так замедлим шаги, - возразил златокудрый Гол,[318] - чтобы враг не сказал, усмехаясь: "Гляньте на воинов ночи, они, словно духи, страшны лишь во мраке, но исчезают пред лучами востока". Оссиан, возьми щит Гормара, павшего от копья твоего; да возрадуются герои почтенные, видя деянья своих сынов".

Так говорили мы на равнине, когда Сульмат[319] пришел к колеспицевластному Латмону, Сульмат, властитель Дуты на брегах мрачнобурного потока Дувранны.[320] "Почто не спешишь ты, сын Нуата, с тысячью храбрых твоих? Почто не сойдешь ты с войском в долину, пока не бежали воины? Стальные доспехи их светятся в лучах восходящих, и они ступают пред нами по вереску".

"Сын десницы немощной, - молвил Латмон, - ужель мое войско сойдет в долину! Их только двое, сын Дуты, неужто же тысяче сталь подымать![321] Нуат бы оплакал в чертоге своем погибель своей славы. Он отвернул бы взор от Латмона, заслыша, что шаг его близится. Ступай же к героям, вождь Дуты, ибо я узнаю величавую поступь Оссианову. Слава его достойна стали моей; да сразится он с Латмоном".

Благородный Сульмат пришел. Радостно было мне слышать слова короля. Поднял я щит на мышцу мою, и Гол вложил мне в руку меч Морни. Мы вернулись к потоку журчащему; Латмон явился в силе своей. Мрачное войско его катилось за ним, словно туча, но сын Нуата был светел в стальных доспехах.

"Сын Фингала, - молвил герой, - слава твоя возросла на нашей паденье. Сколько моих бойцов сражено твоею десницей, властитель мужей! Так подними же теперь копье против Латмона и повергни сына Нуата, повергни среди народа его или ты сам падешь. Никогда не скажут в чертогах моих, что воины пали у меня на глазах, что пали они на глазах у Латмона, когда меч его на бедре почивал. Залились бы слезами, глаза голубые Куты,[322] и блуждала б она одиноко по долам Дунлатмона".

"Но не скажут также, - ответствовал я, - что сын Фингала бежал. Пусть даже мрак сокроет его шаги, не побежит Оссиан. Не то душа его вышла б навстречу ему и сказала: "Разве бард Сельмы страшится врага?" Нет, он не страшится врага. Радость его посреди сраженья".

Вышел Латмон с копьем и пронзил щит Оссиана. Я ощутил хладную сталь в теле своем и выхватил меч Морни. Надвое я рассек копье, наконечник блестящий, сверкая, упал на землю. Сын Нуата, пылая гневом, поднял высоко свой звонкий щит. Темные очи его глядели поверх щита, который, склоняясь вперед, сиял подобно медным вратам. Но копье Оссиана пронзило блеск навершья его и вонзилось в дерево, что позади стояло. Щит повис на древке дрожащем, но Латмон все приближался. Гол увидал, что гибель вождю угрожает, и простер свой щит пред мечом моим, когда тот опускался лучом сверкающим на короля Дунлатмона.

Латмон взглянул на сына Морни, и слезы исторглись из глаз его. Он бросил наземь меч отцов своих и промолвил слова отважных.

"Почто сражаться Латмону против первых из смертных? Ваши души - лучи небесные, ваши мечи - пламень смерти. Кто же сравняется славой с героями, чьи подвиги столь велики уже в младости! О, были бы вы в чертогах Нуата, в зеленом жилище Латмона! Тогда не сказал бы отец, что сын его сдался немощным. Но кто там грядет, как могучий поток, по гулкозвучной вересковой пустоши? Малые холмы пред ним сотрясаются, и тысяча духов летит на лучах булата его, духи тех,[323] кто пал от руки владыки звенящего Морвена. Счастлив ты, о Фингал, твои сыны будут сражаться в битвах твоих, они идут впереди тебя и возвращаются славой увенчаны".

Фингал пришел, исполненный кротости, радуясь втайне делам своего сына. Довольство сияло на челе Морни, и слезы отрады туманили старые очи. Мы пришли в чертоги Сельмы и воссели на пиру чаш. Девы песен пришли к нам и нежно-краснеющая Эвиралин. Черные кудри ее струились по снежной шее, глаза обращались тайно на Оссиана. Она заиграла на арфе, и мы славословили дочь Бранно.

Фингал поднялся с места и сказал воинственному королю Дунлатмона. На бедре его сотрясался меч Тренмора, когда подымал он десницу могучую. "Сын Нуата, - сказал он, - почто ты ищешь славы в Морвене? Мы не из племени немощных, и наши мечи не сверкают над слабыми. Разве когда-нибудь шли мы в Дунлатмон с бранными кликами? Битва не тешит Фингала, хоть и сильна десница его. Слава моя возрастает, когда повержен надменный. Перун моего булата разит горделивых ратников. Приходит битва, и вздымаются могилы отважных; могилы сынов моего народа вздымаются, о праотцы! и мне под конец одному суждено остаться. Но я останусь увенчанный славой, и душа моя отлетит потоком света. Латмон, вернись восвояси. Бранн свои обрати в иные края. Прославлено племя Морвена, и супостаты его - чада несчастных".

Ойтона ПОЭМА

Гол вернулся в назначенный день и, узнав о похищении, поплыл к Троматону, чтобы отомстить Дунромату. Высадившись на острове, он отыскал Ойтону, которая была безутешна в твердо решилась не пережить своего бесчестия. Она поведала Голу о своих несчастиях, и, едва она кончила, как Дунромат в сопровождении ратников появился на другом конце острова. Гол приготовился напасть на него и попросил Ойтону удалиться, пока не кончится битва. Она сделала вид, что послушалась его, но тайно облачилась в воинские доспехи, бросилась в гущу боя и была смертельно ранена. Гол, преследуя бегущего противника, нашел ее на поле сражения, когда она испускала последний вздох. Он оплакал ее, воздвиг ей могильный холм и вернулся в Морвен. Так гласит предание, от которого почти не отличается поэма, начинающаяся с возращения Гола в Дунлатмон после насильственного увоза Ойтоны.

Тьма воцарилась окрест Дунлатмона, хоть и являет луна половину лица над холмом. Дочь ночи, она отвращает свой взор, ибо видит, как близится горе. Сын Морни стоит на равнине, но не слышно ни звука в чертоге. Ни единый вдаль-струящийся луч не мерцает сквозь мглу.[324] Не слышно гласа Ойтоны[325] среди шума потоков Дувранны.

"Куда сокрыла ты красу свою, темноволосая дочь Нуата? Латмон на поле храбрых. А ты обещала остаться в чертоге, ты обещала остаться в чертоге, пока не вернется сын Морни. Пока не вернется он со Струмона к деве своей любви. Слезы текли по ланитам твоим, когда он уходил, тайный вздох вздымал твою грудь. Но ты к нему не выходишь, его не встречаешь песней, легко-трепетным звоном арфы".

Так сетовал Гол, когда подошел он к башням Дунлатмона. Мрачно зияли врата отверстые. Бушевали ветры в чертоге. Деревья засыпали листьями вход, и ропот ночи слышен окрест. В безмолвной скорби сидел у скалы сын Морни, душа его трепетала за деву, но не знал он, куда стопы свои обратить. Сын Лета[326] стоял в стороне и слышал, как ветры шумят в его волосах всклокоченных. Но он не смел подать голос, ибо видел печаль Гола.

Сон низошел на героев. Возникли ночные видения. Ойтона встала во сне пред очами сына Морни. Темные кудри ее распущены в беспорядке, прекрасные очи полны слезами. Кровь запятнала снежные руки. Одеяние приосеняло рану на ее груди. Встала она пред вождем, и прозвучал ее глас.

"Спит ли сын Морни, тот, что любезен был очам Ойтоны? Спит ли Гол на далекой скале, когда унижена дочь Нуата? Катится море вкруг мрачного острова Троматона; в слезах я сижу в глубине пещеры. Но я сижу не одна, о Гол, мрачный вождь Кутала со мной. Со мной он, объятый любовью неистовой. Что же делать Ойтоне?"

Сурового ветра порыв пронесся над дубом. Ушло сновиденье ночное. Гол схватил тополевое копье, он восстал в неистовом гневе. Часто он обращал очи к востоку, кляня запоздалый рассвет. Но вот наступило утро. Герой подъемлет парус. Ветер, свистя, прилетел с холма, и Гол понесся по волнам пучины. На третий день показался Троматон, словно синий щит среди моря.[327] Белые волны с ревом бились о скалы. Печально сидела Ойтона на бреге. Она смотрела, как волны бегут, и током точила слезы. Но, завидя Гола в доспехах, она задрожала и отвратила взор. Долу склонился прелестный лик и зарделся, белые руки затрепетали. Трижды она порывалась бежать от его взора, но подкосились ноги ее.

"Дочь Нуата, - молвил герой, - зачем бежишь ты от Гола? Разве очи мои мечут пламень смерти? Или ненависть душу мою помрачает? Ты для меня рассветный луч, что встает над безвестной землею. Но ты закрываешь скорбью лицо свое, дочь высокого Дунлатмона. Разве враг Ойтоны близко? Душа моя жаждет сойтись с ним в бою. Трепещет меч на бедре у Гола, желая сверкать во длани его. Говори, дочь Нуата, разве не видишь ты слез моих?"

"Колесницевластный вождь Струмона, - отвечала дева, вздыхая, - зачем пришел ты по синим волнам к скорбной дочери Нуата? Зачем не исчезла я безвестно, как цветок на скале, что, сокрытый от глаз, вздымает головку свою пригожую, а ветер уносит увядшие его лепестки? Зачем ты приходишь, Гол, зачем тебе слышать последний мой вздох? Я исчезаю в расцвете юности, и мое имя никто не услышит. Или услышат его с сожалением, и слезы Нуата прольются. Ты будешь скорбеть, сын Морни, о погибшей чести Ойтоны. А она опочиет в тесной могиле, далеко от гласа скорбящего. Зачем пришел ты, вождь Струмона, на морем омытые скалы Троматона?"

"Я пришел, чтобы встретить твоих врагов, дочь колесницевластного Нуата! Кутала вождь, предвижу, смерть обретет или сын Морни погибнет. Ойтона, если Гол падет, воздвигни мою могилу на том утесе затиневшем, и, когда мрачно-зыблемый мимо пройдет корабль, позови сынов моря, позови их и отдай этот меч, пусть они отвезут его к Морни в обитель; пусть седовласый герой перестанет взор устремлять в пустынны простор и ждать возвращения сына".

"А станет ли жить дочь Нуата? - отвечала она с порывистым вздохом. Стану ли жить я в Троматоне, если падет сын Морни? Сердце мое не из камня этой скалы, а душа не беспечна, как это море, что вздымает синие волны, едва лишь подует ветер, и катит их, покорное буре. Тот же порыв, что повергнет тебя, по земле раскидает ветви Ойтоны. Вместе мы увянем, о сын колесницевластного Морни! Милы мне и жилище тесное и серый камень мертвых, потому что вовек не покинуть мне твоих скал морем объятый Троматон!

Ночь опустила тучи после ухода Латмона, когда он пошел на брань своих предков, к мохом обросшей скале Дутормота.[328] Ночь опустила, а я сидела в чертоге при свете горящего дуба. Снаружи ветер шумел в деревьях. Я услыхала звон оружия. Радостью вспыхнуло мое лицо: думала я, что ты воротился. Но это был вождь Кутала, рыжеволосый силач Дунромат. Огнем пылали глаза его; кровь моего народа запеклась на его мече. Те, кто защищали Ойтону, пали, сраженные хмурым вождем. Что я могла сделать? Моя десница слаба, ей не поднять копья. Он унес меня, горем объятую, слезы точившую, и поднял паруса. Страшился он, что вернется могучий Латмон, брат несчастной Ойтоны. Но смотри, он грядет со своею ратью! пред ним расступаются мрачные волны! Куда обратишь ты стопы свои, сын Морни? Много ратников у Дунромата!"

"Стопы мои вовек не обращались прочь от битвы, - ответил герой, обнажая меч, - так устрашусь ли я, Ойтона, когда близки твои супостаты? Сокройся в пещере, дочь Нуата, пока не окончится бой. Сын Лета, принеси нам луки отцов и звонкий колчан Морни. Пусть трое воинов наших натянут луки. Мы же подымем копья. Целое войско их на скале, но наши сердца отважны".

Дочь Нуата сокрылась в пещере. Беспокойная радость пронзила ее, словно молнии алой стрела грозовую тучу. Душа ее утвердилась в решеньи своем, и слезы высохли в дико сверкавших очах. Дунромат медленно близился, ибо увидел он сына Морни. Презренье скривило лицо его смуглое, усмешка была на устах, под бровями косматыми вращались багровые очи.

"Откуда пришли сыны моря? - начал сумрачный вождь. - Занес ли вас ветер на скалы Троматона? Или пришли вы искать белорукую дочь Нуата? Знайте, ничтожные люди, что те, кого встретит длань Дунромата, - сыны несчастных. Очи его не щадят бессильных, и по нраву ем; кровь чужеземцев. Ойтона светлый луч, и вождь Кутала втайне тешится им. Не хочешь ли ты, как туча, сокрыть красу ее, сын маломощной длани? Прийти-то ты смог, но вернешься ль в чертоги предков своих?"

"Так ты не знаешь меня, рыжеволосый вождь Кутала? - спросил Гол. - А ноги твои быстро бежали по вереску в битве колесницевластного Латмона, когда меч сына Морни гнал его войско в лесных просторах Морвена. На словах-то ты грозен, Дунромат, потому что бойцы твои стоят за тобою. Но мне ли бояться их, сын гордыни? Я не из племени слабых".

Гол в боевых доспехах устремился вперед. Дунромат скорчился за спинами своих ратников. Но копье Гола пронзило вождя угрюмого, а когда тот склонился, дух испуская, меч отсек ему голову. Сын Морни схватил ее за волосы и трижды потряс. Воины Дунромата бежали. Стрелы Морвена летели им вслед; десятеро их полегло на мшистых скалах. Остальные подняли шумный парус и понеслись по гулкозвучной пучине.

Гол устремился в пещеру Ойтоны. Он увидел юношу, к скале прислоненного. Стрела пронзила грудь его, и он слабо водил очами, шлемом прикрытыми. Опечалилась душа сына Морни, он подошел и промолвил слова мира.

"Может ли рука Гола исцелить тебя, юноша скорбный челом? Я разыскивал горные травы, я сбирал их на сокровенных брегах источников. Рука моя исцеляла раны мужей доблестных, и очи их благословляли сына Морни. Где обитали предки твои, воин? Были ль то чада могучего племени? Печаль, словно ночь, сойдет на твои родные потоки, ибо пал ты в расцвете юности".

"Предки мои, - отвечал чужеземец, - были чада могучего племени, но они не станут скорбеть, ибо слава моя исчезла, как туман поутру. Высоко вздымаются стены на брегах Дувранны и зрят свои мшистые башни в потоке; сзади них скала возвышается со склоненными елями. Они видны издалека. Там живет мой брат. Он прославлен в боях. Отдай ему этот сверкающий шлем".

Шлем выпал из руки Гола: он увидел раненую Ойтону. Она надела доспехи в пещере и вышла в поисках смерти. Отягченные очи ее прикрыты, кровь струится из раны.

"Сын Морни, - сказала она, - уготовь мне могилу тесную. Сон, словно облако, осеняет душу мою. Очи Ойтоны меркнут. О, если б осталась я жить на брегах Дувранны в ясных лучах своей славы! Годы мои текли бы в радости, и славили б девы поступь мою. Но я гибну в расцвете юности, сын Морни, и устыдится отец мой в чертоге своем".

Бледная пала она на утес Троматона. Скорбный герой воздвиг ей могильный холм. Он вернулся в Морвен, но мы увидали, что мрачна душа его. Оссиан взял арфу и воспел хвалу Ойтоне. Вновь прояснилось лицо Гола. Но иногда в кругу друзей вздох его раздавался, словно ветер, что изредка взмахнет крылами после затихшей бури.

Крома ПОЭМА

Кротар, старый и слепой, не мог ему сопротивляться и обратился за помощью к Фингалу, королю Шотландия и тот велел своему сыну Оссиану отправиться на выручку Кротара. Но прежд чем прибыл Оссиан, Фовар-гормо, сын Кротара, напал на Ротмара и был сражен, а его войско разгромлено. Оссиан возобновил брань, убил Ротмара и обратил в бегство его рать. Освободив таки: образом Крому, он вернулся в Шотландию.

"Это был голос возлюбленного; редко он посещает сны Мальвины! Откройте воздушные ваши чертоги, вы, предки могучего Тоскара! Растворите ворота туч: скоро Мальвина уйдет навсегда. Я слышала голос во сне. Я чувствую трепет моей души. Зачем подул ты, ветер, с мрачно-бурного озера? Крыло твое прошумело в деревьях, и сновиденье Мальвины исчезло. Но она видела своего возлюбленного, когда одеянья его туманные развевались по ветру. Солнечный луч озарял их края, и они сверкали, как золото чужеземца. Это был голос возлюбленного; редко он посещает сны мои!

Но ты живешь в душе Мальвины, сын Оссиана могучего. Мои вздохи восходят вместе с лучом востока, мои слезы падают вместе с ночною росой. При тебе была я, Оскар, прекрасным деревом и ветви мои пышно вздымались. Но пришла твоя смерть, как вихрь из пустыни, и поникла моя зеленая крона. Весна воротилась с дождями целебными, но листва моя не воспрянула. Девы в чертоге узрели меня, безмолвную, и заиграли на арфе радости. Слезы текли по ланитам Мальвины; подруги увидели горе мое. "Зачем ты скорбишь, - спросили они, ты, первая из дев Луты? Разве был он прекрасен, как утренний луч, и строен в очах твоих?""

Приятна песнь твоя слуху Оссиана, дочь многоводной Луты! Ты слышала пение ушедших бардов в дремотных мечтаниях, когда сон нисходил на вежды твои под журчание Морху.[329] Возвращаясь с ловитвы в солнечный день, ты слышала пение бардов, и твоя песнь приятна! Сладостна она, Мальвина, но размягчает душу. Есть радость и в скорби, если мир поселяется в горестном сердце. Но печаль изнуряет скорбящих, дочь Тоскара, и коротки их дни. Вянут они, как цветок, пораженный медвяной росой, когда солнце палит его жаром, а капли ночные еще отягчают головку его. О дева, внемли Оссиановой повести, он вспоминает юные дни.

Король повелел, я распустил паруса и устремился к заливу Кромы, гулкому заливу Кромы в любезном Инис-файле.[330] Высоко на бреге вздымались башни Кротара, властителя копий, Кротара, некогда славного в битвах своей юности, но старость уже поселилась обок вождя. Ротмар поднял меч на героя, и гнев охватил Фингала. Он послал Оссиана сразиться с Ротмаром в битве, ибо властитель Кромы был товарищем юных его дней.

Я выслал барда вперед песни пропеть; я пришел в чертоги Кротара. Там сидел герой, окруженный доспехами праотцев, но очи его погасли. Седые кудри его колыхались вкруг посоха, на который оперся воин. Он напевал песню минувших времен, когда достиг его слуха звон оружия нашего. Кротар встал, простер свою дряхлую длань и благословил Фингалова сына.

"Оссиан, - промолвил герой, - исчезла сила десницы Кротара. О, если б я мог поднять свой меч, как в те дни, когда бился Фингал на Струте! Он был первым из смертных, но и Кротар славу сумел стяжать. Король Морвена воздал мне хвалу и возложил на десницу мою горбатый щит Калтара, которого сам герой в битве сразил. Взгляни, висит ли сей щит на стене, ибо ослепли Кротара очи! Так ли силен ты, Оссиан, как твои праотцы? Дай старику осязать десницу твою".

Я протянул королю десницу, он осязает ее дряхлыми дланями. Вздох исторгся из груди его, и заструились слезы. "Ты силен, мой сын, - сказал он, - но слабей, чем король Морвена. Но кто из могучих бойцов сравнится с этим героем? Зададим же пир в чертогах моих, и пусть мои барды затянут песнь. Внемлите, сыны гулкозвучной Кромы, он велик, кто сейчас в стены мои вступил!"

Пир начался. Арфа звенит, и веселье царит в чертоге. Но это веселье скрывало вздох, что сумрачно в каждой груди таился. Было оно, как слабый луч луны, скользящий по туче небесной. Наконец умолкли арфы, и дряхлый король Кромы заговорил; он не пролил ни единой слезы, но голос его трепетал от вздохов.

"Сын Фингала, ужель ты не видишь, что мрак воцарился в чертоге пиршеств Кротара? Душа моя не была мрачна на пиру, когда были живы люди мои. Радовал приход чужеземцев, когда мой сын блистал в чертоге. Но, увы, Оссиан, угас этот луч, не оставив ни отблеска за собой. Знай, сын Фингала, что пал он в битве отца своего. Ротмар, вождь травянистой Тромлы, узнал, что очи мои погасли, узнал, что оружие мое в чертоге развешено, и гордыня его воспрянула. Он пошел на Крому, под его десницей падали люди мои. Я надел доспехи в чертоге; но что мог сделать Кротар незрячий? Шаги мои были нетверды, скорбь была велика. Я призывал прошедшие дни, те дни, когда я сражался и побеждал на кровавом поле. Мой сын воротился с ловитвы, златокудрый Фовар-гормо.[331] Он еще не вздымал меча в сраженьях, ибо десница его была молода. Но сердце юноши было бесстрашно, пламя доблести горело в очах. Он увидел неверную поступь отца и тяжко вздохнул. "Король Кромы, сказал он, - не затем ли вздыхаешь ты, что нет у тебя сына, не затем ли, что слаба десница Фовар-гормо? Но я, мой отец, уже начал чувствовать крепость мышцы своей. Я уже извлекал меч моей юности, я уже натягивал лук. Дозволь мне с бойцами юными Кромы встретить этого Ротмара. Дозволь, отец, мне встретиться с ним, ибо я чувствую, как пылает моя душа".

"И ты встретишься с ним, - сказал я, - сын незрячего Кротара! Но пусть другие пойдут впереди тебя, чтобы услышал я твоего возвращения поступь, ибо очи мои не увидят тебя, златокудрый Фовар-гормо!" Он пошел, он встретил врага, он пал. Враг приближается к Кроме. Тот, кто сразил моего сына, пришел, и с ним все его острые копья".

"Теперь не время полнить чашу", - сказал я и поднял копье. Мои ратники узрели огонь в моих глазах и встали вокруг. Всю ночь мы шагали по вереску. Серый рассвет взошел на востоке. Узкий зеленый дол предстал перед нами, и синий поток по нему струился. На брегах стоит мрачное войско Ротмара в полном блеске своих доспехов. Мы сразились в долине; они бежали; Ротмар пал под мечом моим. День еще не сошел к закату, когда я принес его оружие Кротару. Дряхлый герой ощупал его руками, и душа его радостью озарилась.

Ратники сошлись в чертоги, на пиру зазвенели чаши. Десять арф на строены, пять бардов входят и поют друг за другом хвалу Оссиану:[332] они изливали огонь своих душ, и арфа вторила их голосам. Велика была радость Кромы, ибо мир вернулся в страну. Ночь сошла, полна тишины, и утро вернулось, исполнено радости. Ни один супостат не пришел во тьме, сверкая блестящим копьем. Велика была радость Кромы, ибо пал угрюмый Ротмар.

Я затянул песнь во славу Фовар-гормо, когда вождя опустили в землю. Старый Кротар был с нами, но мы не слыхали вздохов его, он рану искал на теле сына и нашел ее на груди. Радость зажглась на лице старика. Он подошел и речь завел с Оссианом.

"Властитель копий, - сказал он, - сын мой пал не бесславно. Юный воин не бежал, но встретил смерть, когда шел он навстречу врагу в силе своей. Счастливы те, кто умирает в юности, когда звучит их слава! Слабые их не узрят в чертогах, не усмехнутся, видя их руки дрожащие. Песней почтят их память, и юные слезы дева прольет. Но старики увядают помалу, и слава их юных лет забывается исподволь. Они упадают безвестно, и не слышно вздоха их сыновей. Радость окружает могилы их, и камень их славы без слез воздвигается. Счастливы те, кто умирает в юности, когда неразлучна с ними их слава!"

Бератон ПОЭМА

Поэма открывается элегией на смерть Мальвины, дочери Тоскара, и завершается предсказанием смерти самого поэта. Она почти вся написана лирическим размером и проникнута меланхолическим духом, который отличает сохранившиеся произведения Оссиана. Если он в сочинил какое-нибудь шуточное произведение, то оно давно уже утрачено. Величавые и скорбные творения оказывают наиболее длительное воздействие на душу человека, и поэтому они лучше сохраняются и передаются из поколения в поколение. К тому же сомнительно, чтобы Оссиан творил в шуточном роде. Гению обычно сопутствует скорбь, а веселость настолько тесно связана с понятием легкомыслия, что если она иной раз и свидетельствует о приветливом нраве, то во всяком случае никогда не бывает связана с возвышенным расположением духа.

Стреми свои лазоревые воды, о поток, вкруг тесной долины Луты.[333] Пусть зеленые рощи склоняются с гор над тобою и солнце освещает тебя в полдень. Растет там волчец на скале и полощет по ветру свою бороду. Цветок склоняет головку тяжелую, качаясь в лад дуновениям. Он словно говорит: "Зачем ты будишь меня, ветерок, я же покрыт росою небесной? Скоро увяну я, и порыв твой развеет мои лепестки. Завтра явится странник, тот, кто видел меня во всей красе, придет сюда. Окинет он взором поле, но не отыщет меня". Вот так же напрасно ждать будут гласа Коны, когда он умолкнет. Охотник придет поутру, но не услышит он гласа арфы моей. "Где же сын колесницевластного Фингала?" И слеза покатится по щеке его.

Тогда приди, о Мальвина,[334] с песней своею приди. Положи Оссиана в долине Луты, да возвысится в чистом поле могила его. Где ж ты, Мальвина? Я не слышу песен твоих, не слышу шагов твоих легких. Здесь ли ты, сын Альпина?[335] Скажи мне, где дочь Тоскара?

"Проходил я, о сын Фингала, мимо замшелых стен Тарлуты. Не видать было дыма над чертогами, тишина царила на холме меж дерев. Голоса охоты умолкли. Повстречались мне дочери лука. О Мальвине спросил я их, но они не ответили мне. Они отвернули прочь лица свои от меня, и краса их померкла. Они были подобны звездам, что тускло мерцают сквозь мглу ночную над дождливым холмом".

Да будет покой твой сладостен, любезное светило![336] Рано ты закатилось за наши холмы. Величаво сходила ты, словно луна над синей волною трепетной. Но ты оставила нас во мраке, несравненная дева Луты! Мы сидим у скалы, объяты безмолвием, и только падучие звезды прорезают окрестную тьму! Рано ты закатилась, Мальвина, дочь великодушного Тоскара!

Но ты встаешь, словно луч денницы, среди духов друзей твоих, когда восседают они в бурных чертогах, в убежище грома. Туча нависла над Коной, высоко взвивая свой край лазоревый. Ветры под нею расправили крылья; в ее лоне - жилище Фингалово.[337] Там герой восседает во мраке; копье воздушное в длани его. Щит его полускрыт облаками и подобен луне затененной, когда одна половина ее еще остается в волнах, а другая томно глядит на поля.

Друзья короля сидят вкруг него на престоле тумана и внемлют пению Уллина; он ударяет по струнам еле видимой арфы и возвышает слабый свой глас. Младшие герои озаряют небесный дворец тысячью метеоров. Мальвина встает посреди, рдеют ланиты ее. Она озирает лица праотцев, ей неизвестных, и отвращает влажные очи свои.

"Что ж ты так рано пришла, - говорит Фингал, - дочь великодушного Тоскара? Скорбь поселилась в чертогах Луты. Скорбит мой сын престарелый.[338] Я слышу ветер Коны, что привык играть в твоих тяжких кудрях. Он прилетел в чертог твой, но там тебя нет; жалобно стонет он в доспехах твоих праотцев. Лети ж, ветерок, на крылах шелестящих, вздохни над могилой Мальвины. Она вздымается там под скалой у синей стремнины Луты. Девы оттуда ушли,[339] и только ты, ветерок, вздыхаешь окрест.

Но кто там грядет от померкшего запада, тучей несомый? Улыбка на серой влаге лица его, туман кудрей развевается по ветру. Он оперся на копье воздушное. Это отец твой, Мальвина! Он говорит: "Что воссияла так рано ты на облаке нашем, о Луты любезный свет? Но скорбно текли твои дни, дочь моя, ибо погибли твои друзья. Потомки ничтожных людей[340] поселились в чертогах, и остался из всех героев один Оссиан, властитель копий".

И ты вспомянул Оссиана, колесницевластный Тоскар, сын Конлоха?[341] Было немало сражений в юности нашей, и наши мечи вместе летели на брань. Сынам чужеземным казалось - два утеса на них низвергаются, и в страхе они бежали. "Это воины Коны, - кричали они, - что стремят свой шаг по пятам побежденных!"

Приблизься, сын Альпина, внемли песне старца. Деянья былых времен запечатлелись в моей душе; память моя озаряет минувшие дни. То были могучего Тоскара дни, когда пучиной морской наш путь пролегал. Приблизься, сын Альпина, внемли последним звукам голоса Коны.[342]

Король Морвена мне повелел, и я поднял паруса по ветру. Тоскар вождь Луты, рядом стоял, когда я понесся по синим волнам. К Бератону[343] лежал наш путь, к морем объятому острову многих бурь. Там обитал величавый Лартмор, сединой убеленный, Лартмор, что пиршеством чаш почтил могучего сына Комхала, когда тот направлялся в чертоги Старно во дни Агандеки. Но когда состарился вождь, пробудилась гордыня сына его, гордыня Утала златокудрого, любимца тысячи дев. Он связал отца престарелого и сам поселился в гулких чертогах его.

Долго томился король в пещере возле родного бурного моря. Не проникал в его жилье ни свет дневной, ни отблеск горящего дуба ночью. Только ветр океана туда залетал да прощальный месяца луч. Алая звезда смотрела на короля, когда, трепеща на волне, она клонилась к закату. Снито пришел в чертоги Сельмы, Снито, спутник юности Лартмора. Поведал он о короле Бератона, и Фингал воспылал гневом. Трижды брался он за копье, решив обратить десницу против Утала. Но вспомнил король о своих деяньях,[344] и сына послал вместе с Тоскаром. Велика наша радость была, когда мы по морю бурному плыли, и часто мы обнажали до половины мечи.[345] Ибо еще никогда не сражалися мы в битве копий одни.

На океан опустилась ночь. Унеслись ветра на крылах своих. Вышел месяц холодный и бледный. Алые звезды подняли головы. Медленно шел наш корабль вдоль берега Бератона. Волны седые бились о скалы его.

"Что там за голос, - Тоскар спросил, - между всплесками волн раздающийся? Сладостен он, но печален, словно голос бардов усопших. Но вот перед нами дева,[346] одна сидит на утесе. Склонилась ее голова на белоснежную руку, темные кудри ее развеваются по ветру. Внемли, сын Фингала, этому пению, плавно льется оно, как воды Лавата". Мы вошли в безмолвный залив и внимали деве ночи.

"Долго ли будете вы плескаться вокруг меня, синебьющие валы океана? Не всегда жила я в пещере, не всегда - под шелестящим деревом. Пировали пиры в чертогах Тортомы, и отец услаждался песней моей. Любовались юноши моей поступью и славили темнокудрую Нина-тому. И тогда ты явился, Утал, словно солнце небесное. Ты полонил сердца всех дев, о сын великодушного Лартмора! Но почто ж оставляешь меня ты одну средь зыбей бушующих? Разве лелеяла я мрачную думу о смерти твоей? Разве рука моя белая меч на тебя поднимала? Почто ж ты оставил меня одну, король Финтормо высокого?"[347]

Слезы из глаз моих хлынули, когда голос девы я услыхал. Я встал перед нею в доспехах своих и вымолвил слово мира. "Любезная дева, в пещере живущая, почто ты вздыхаешь? Хочешь ли ты, чтобы здесь при тебе поднял свой меч Оссиан на погибель врагов твоих? Встань, дочь Тортомы, я услыхал слова твоей скорби. Чада Морвена вкруг тебя, ими слабый вовек не обижен. Взойди на наш темногрудый корабль, ты, что прекрасней луны на закате. Наш путь к скалистому Бератону, к гулкозвучным стенам Финтормо". Она пришла в красе своей, пришла своей плавной поступью. Тихая радость лицо ее озаряла, словно рассеялись мрачные тени над полем весенним; синевою сверкает бегущий ручей, и зеленый куст над током его склоняется.

Лучезарное утро проснулось. Мы вошли в залив Ротмы. Вепрь выскочил из лесу, мое копье пронзило его. Я был рад этой крови, предвидя умножение славы своей.[348] Но тут с высоты Финтормо шумно спустились ратники Утала; они разбежались по вереску, преследуя вепря. Сам Утал шествует медленно, гордый силой своей. Он подъемлет два острых копья. На бедре его меч героя. Трое юношей несут его луки блестящие, пятеро псов скачут пред ним. Поодаль следуют воины, любуясь поступью короля. Статен был сын Лартмора, но темна душа его, темна, словно месяца лик омраченный, когда предвещает он бурю.

На пустоши вересковой мы встали пред королем, и он остановил свое шествие. Ратники окружили его, и бард седовласый вышел вперед. "Откуда вы, сыны чужеземцев? - начал речь свою бард песнопений. - Несчастны те, чьи сыны приплывают в Бератон навстречу мечу колесницевластного Утала. Не задает он пиров в чертоге своем, кровь пришлецов обагряет реки его. Если пришли вы от стен Сельмы, от мшистых Фингаловых стен, так изберите трех юношей и пошлите их к своему королю возвестить погибель войска его. Быть может, и сам герой придет пролить свою кровь на мече Утала, и взрастет тогда слава Финтормо, как древо долины".

"Не взрасти ей вовек, о бард, - я возгласил, распаленный гневом. - Он истребится при виде Фингала, чьи взоры - перуны смерти. Комхала сын приходит, и короли исчезают при виде его, они улетают, как клубы тумана, от дыханья его ярости. Скажут ли эти трое Фингалу, что погибло войско его? Что ж, быть может, и скажут, бард! но войско его погибнет со славой".

Я стоял, исполненный мраком силы своей. Рядом Тоскар извлек свой меч. Потоком ринулся враг, и разнесся смерти нестройный гул. Воин схватился с воином, щит со щитом столкнулся, сталь сверкает, биясь о сталь. Стрелы свистят в воздухе, копья звенят о броню, и скачут мечи до разбитым доспехам. Словно древняя роща в ночную бурю, когда тысячи духов ломают деревья, так грохотало оружие. Но Утал сражен моим мечом, и бежали сыны Бератона. Я узрел тогда красоту его, и хлынули слезы из глаз моих. "Пало ты, юное древо, сказал я, - во всей своей красе.[349] Пало ты на равнине родной, и опустело поле. Прилетели ветры пустыни, но ни звука в твоей листве! Ты и мертвый прекрасен, сын колесницевластного Лартмора".

Нина-тома сидела на бреге и внимала грохоту битвы. Очи свои покрасневшие она обратила на Летмала, седовласого барда Сельмы, который остался у моря с дочерью Тортомы. "Сын прошедших времен! - сказала она, - я слышу гул смерти. Друзья твои напали на Утала, и вождь сражен! Ах, зачем на скале не осталась я, окруженная плеском волн! Тогда скорбела бы я душой, но смерть его не достигла б моих ушей.

Ужель ты повержен на вереск родной, о сын Финтормо высокого! Ты оставил меня одну на скале, но душа моя тобою полна. Сын Финтормо высокого, ужель ты повержен на вереск родной?"

Бледная, вся в слезах, поднялась она и увидала щит окровавленный Утала, она увидала его в руке Оссиана. Неверным шагом двинулась дева по вереску. Она побежала, нашла героя, упала. Душа ее излетела во вздохе. Кудри рассыпались по лицу. Горько я зарыдал. Могильный холм воздвигся над несчастными, и песнь моя зазвучала.

"Почийте, злосчастные чада юности, под журчанье потока мшистого! Увидят девы-охотницы вашу могилу и отвратят заплаканные очи. В песне будет жить ваша слава, голос арфы хвалою вам прозвучит. Дочери Сельмы услышат его, и слух о вас дойдет до иных земель. Почийте же, чада юности, под журчанье потока мшистого".

Два дня оставались мы на бреге. Собрались герои Бератона. Мы повели Лартмора в чертоги его; там уже уготовано пиршество. Велика была радость старца: он взирал на оружие праотцев, оружие, что он оставил в чертоге, когда взбунтовалась гордыня Утала. Нас прославляли перед Лартмором, и он благословил вождей Морвена; но не ведал он, что сражен его сын, величаво-могучий Утал. Ему говорили, что тот сокрылся в лесу, горько рыдая; ему говорили так, но Утал, безмолвный, лежал в могиле под вереском Ротмы.

На четвертый день мы подняли паруса под ревущим северным ветром. Лартмор вышел на берег, и барды его затянули песнь. Велика была радость короля, когда озирал он унылую пустошь Ротмы. Он увидел могилу сына и вспомнил тогда об Утале. "Кто из героев моих покоится здесь? - спросил он. Видно, был то властитель копий. Прославлен ли он в чертогах моих до восстанья гордыни Утала?

Но молчите вы, сыны Бератона, неужто пал властелин героев? Сердце мое о тебе скорбит, мой Утал, хотя ты и поднял длань на отца своего. Лучше бы мне оставаться в пещере, чтобы мой сын обитал в Финтормо! Я бы слышал тогда его поступь, когда устремлялся он за диким вепрем. Я бы слышал голос его, залетевший с ветром в пещеру. И радовалась бы душа моя; но теперь в чертогах моих водворился мрак".

Так я сражался, сын Альпина, когда сильна была мышца моей младости,[350] так совершал свои подвиги Тоскар, колесницевластный сын Конлоха. Но Тоскар уже вознесен на летучее облако, и один я остался в Луте. Глас мой, как ветра последний шелест, когда излетает он из лесу. Но недолго мне быть одиноким. Оссиан уже видит туман, готовый приять его дух. Он озирает туман, в который он облачится, когда явится вновь на своих холмах. Потомки ничтожных людей, узрев меня, поразятся величию древних вождей. Они поползут в свои норы и в страхе станут глядеть на небо, ибо я буду шествовать в тучах, окруженный клубами тьмы.

Веди ж, сын Альпина, старца веди в дубравы его. Поднимается ветер. Темные волны озера отвечают ему. Клонятся ль голые ветви древа на высокой Море? Да, они клонятся, сын Альпина, в шуме ветров. На иссохшей ветке висит моя арфа. Скорбно звучат ее струны. То ли ветер тебя коснулся, арфа, то ли дух пролетающий? Это, верно, рука Мальвины! Но дай мне арфу, сын Альпина, новую песнь я воспою. Душа моя отлетит с тем звуком, и праотцы в чертоге своем воздушном услышат его. С радостью склонят они с облаков свои смутные лица, руки их примут сына.

Старый замшелый дуб склоняется над потоком, вздыхая.[351] Рядом свистит увядший папоротник, и, колыхаясь, он шевелит власы Оссиана. Ударь же по струнам и песнь воспой, а вы, ветра, раскиньте крылья свои. Унесите печальные звуки в воздушный чертог Фингала. Унесите их в чертог Фингала, чтоб услышал он голос сына своего, голос того, кто славил могучих. Северный ветр распахнул врата твои, о король, и я вижу, как ты восседаешь в тумане, в тусклом мерцаньи доспехов своих. Облик твой уже не устрашает храбрых; он, словно влажное облако, и нам сквозь него видны слезные очи звезд. Твой щит, как месяц ущербный, твой меч - туман, огнем едва озаренный. Смутен и слаб ныне вождь, что прежде в сиянии шествовал.

Но ты грядешь в ветрах пустыни, и темные бури - в твоей деснице.[352] Гневно ты солнце хватаешь и прячешь в туче своей. В страхе трепещут потомки ничтожных людей, и тысяча ливней свергается вниз.

Неумеренные хвалы, которые поэты воздавали своим почившим друзьям, послужили первым толчком для суеверного обожествления павших героев; эти новые божества всеми своими свойствами обязаны фантазии бардов, слагавших им элегии.

Мы не считаем, что восхваление Фингала производило такое впечатление на его соотечественников, но это следует отнести за счет их представлений о том, что могущество, связанное с телесной силой и доблестью, разрушается смертью.

Но когда являешься ты, расточая милость, ветерок рассветный провожает тебя. Солнце улыбается в полях своих лазоревых, и седой поток вьется в долине. Колышутся по ветру зеленые главы кустов. Косули бегут в пустыню.

Но, чу! по равнине проносится ропот, бурные ветры стихают. Я слышу голос Фингала. Давно уже он не касался моих ушей! "Приди, Оссиан, приди, говорит он. - Уже прославлен Фингал. Мы прошли, как огонь скоротечный, но славен был наш уход. Пусть темны и безмолвны поля наших битв, наша слава почиет в четырех серых камнях. Глас Оссиана звучал окрест, и арфа звенела в Сельме. Приди, Оссиан, приди, - говорит он, - и воспари в облака к праотцам".

И я приду, о властитель мужей! Кончается жизнь Оссианова. Мой голос смолкает на Коне, и не увидят в Сельме моих следов. У камня Моры усну я. Ветер, свистящий в моей седине, уже не разбудит меня. Лети прочь на крыльях своих, о ветер, тебе не нарушить покоя барда. Ночь длинна, но веки его отяжелели. Прочь, буйный ветер!

Но что ж ты печален, сын Фингала? Зачем омрачилась душа твоя? Отошли вожди минувших времен; они удалились, и нет их славы. Пройдут и сыны грядущих лет, и новое племя возникнет. Народы, как волны морские, как листья лесного Морвена: буйный ветер уносит их, и новые листья подъемлют зеленые свои головы.[353]

Долго ль цвела твоя красота, Рино?[354] Устояла ли мощь колесницевластного Оскара? Сам Фингал в могилу сошел, и чертоги предков позабыли его шаги. Так неужто останешься ты, бард престарелый, когда исчезли могучие? Но слава моя пребудет и возрастет, как дуб Морвена, что вздымает чело широкое навстречу буре и радуется порывам ветра.