Поэмы Оссиана

КНИГА ПЕРВАЯ

Действие поэмы начинается утром. Как здесь рассказано, Карбар находился вдали от своего войска, когда один из его дозорных принес известие о высадке Фингала. Он собирает совет вождей. Фолдат, вождь Момы, говорит о противнике презрительно и высокомерно. Ему с жаром возражает Малтос. Выслушав их спор, Карбар повелевает устроить пиршество, на которое через своего барда Оллу приглашает Оскара, сына Оссиана, намереваясь затеять ссору с этим героем, чтобы иметь повод его убить. Оскар пришел на пиршество, вспыхнула ссора, и сторонники обоих вождей вступают в бой; Карбар и Оскар ранят друг друга насмерть. Шум сражения донесся до войска Фингала. Король поспешил на помощь Оскару, и ирландцы отступили к войску Кахмора, который уже подходил к берегам реки Лубар по вересковой пустоши Мой-лены. Фингал, оплакав внука, повелел Уллину, главному из своих бардов, отвезти тело Оскара в Морвен и предать там земле. Наступает ночь, и Алтай, сын Конахара, рассказывает Фингалу обстоятельства убийства Кормака. Филлан, сын Фингала, послан наблюдать за ночными передвижениями Кахмора, и этим завершается первый день. Место действия в этой книге - равнина близ холма Моры, который высится на границе вересковой пустоши Мой-лены в Ольстере.

Катятся синие волны Уллина, залитые светом.[355] День озаряет холмы зеленые. Ветер колышет тенистые кроны дерев. Седые потоки стремят свои шумные воды. Два зеленых холма, поросших дубами дряхлыми, узкий стеснили дол. Река там струит синие воды свои. На бреге стоял Карбар из Аты.[356] Король на копье опирался, красные очи его печальны и страха полны. Его душе является Кормак, покрытый ужасными ранами. Юноши серая тень возникает во мраке, кровь течет из-под призрачных ребер его. Трижды Карбар поверг копье наземь и трижды коснулся своей бороды. Неверны его шаги, часто он застывает на месте, крепкожилые руки ввысь простирая. Он, словно туча пустыни, что изменяет свой вид с каждым дыханием ветра. Печальны долины вокруг, и в страхе ждут они ливня.

Хотя эта поэма не обладает, пожалуй, всеми minutiae [подробностями (лат.)], какие Аристотель, основываясь на Гомере, считал обязательными при сочинении эпической поэмы, тем не менее полагаю, что она обладает всеми существенными особенностями эпопеи. Единства времени, места и действия соблюдены на всем ее протяжении. Поэма начинается в разгар событий; то, что необходимо знать из предшествующего, сообщается в дальнейшем в виде вставных эпизодов, которые не кажутся искусственными, но как бы обусловлены сложившейся обстановкой. Описываемые события величественны, язык исполнен живости: он не снисходит до холодной мелочности и не раздут до смешной напыщенности.

Читатель найдет некоторые изменения в слоге этой книги. Они основаны на более исправных экземплярах оригинала, которые попали в мои руки после первой публикации. Поскольку большая часть поэмы сохраняется в устной традиции, текст ее иногда меняется и содержит вставки. Сопоставив разночтения, я всегда избирал такое, которое лучше всего соответствовало духу повествования.

Но вот король совладал с собою и взял копье свое острое. Очи он обратил на Мой-лену. Пришли дозорные с синего моря. В страхе пришли они, озираясь часто назад. Карбар узнал, что близок могучий враг и призвал угрюмых своих вождей.

Послышалась гулкая поступь воинов Карбара. Они обнажили разом свои мечи. Стоял там Морлат, нахмуря чело. Длинные волосы Хидаллы вьются по ветру. Рыжеволосый Кормар, опершись на копье, вращает косыми очами. Малтос бросает дикие взоры из-под косматых бровей. Фолдат стоит, словно темный утес, тиной и пеной покрытый.[357] Копье его, как ель на Слиморе, что спорит с небесным ветром. Его щит весь в рубцах боевых, и багровые очи его презирают опасность. Вместе с другими вождями, а было их тысяча, окружили они колесницевластного Карбара, когда пришел дозорный морей, Мор-аннал с многоводной Мой-лены. Его глаза вылезают на лоб, бледные губы трясутся.

Фолдат, особо выделенный здесь, играет важную роль в продолжении поэмы. Его яростный непреклонный нрав проявляется постоянно. Одно место во второй книге показывает, что он был наиболее близок Карбару и являлся главным участником заговора против Кормака, короля Ирландии. Его племя принадлежало к числу самых значительных среди народа фирболгов.

"Что же, - спросил он, - стоит воинство Эрина безмолвно, как роща вечерняя? Стоит оно, как безмолвный лес, а Фингал уже на бреге? Фингал, ужасный в боях, король многоводного Морвена!" - "Видел ли ты ратоборца? Карбар спросил со вздохом. - Много ли с ним героев на бреге? Подъемлет ли он копье войны? Или с миром грядет к нам король?"

"Не с миром грядет он, Карбар. Я видел, копье его простерто вперед.[358] Оно - перун смерти, кровью тысяч запятнана сталь его. Он первым сошел на брег, могучий в своих сединах. Расправив упругие мышцы, он двинулся во всей своей силе. На бедре его меч, что раны второй не наносит.[359] Ужасен щит его, словно луна кровавая, восходящая в бурю. Следом за ним - Оссиан, король песнопений, и сын Морни, первый из мужей. Коннал вперед прыгает, на копье опираясь. Развеваются темнорусые кудри Дермида. Филлан, юный охотник многоводного Морху, напрягает свой лук.[360] Но кто там предшествует им, подобный грозной стремнине? То сын Оссиана. Сияет лик его, осененный длинными кудрями, что ниспадают на плечи. Чело его темное полусокрыто сталью. Меч свободно висит на бедре. Сверкает копье при каждом движении, Я бежал от страшных его очей, о король высокой Теморы!"

"Так беги же, ничтожный, - молвил Фолдат в угрюмой ярости, - беги к седым потокам своей земли, малодушный! Разве я не видал этого Оскара? Я следил за вождем в сражении. Он из тех, кто могуч в опасности; но и другие умеют вздымать копье. Много сынов у Эрина столь же отважных, о король лесистой Теморы! Да противостанет Фолдат силе его стремления и остановит сей могучий поток. Мое копье покрыто кровью доблестных ратников; мой щит, как стена Туры".

"Неужто Фолдат пойдет на врагов один? - возразил темнобровый Малтос.[361] Разве не затопили они наш берег, как воды многих потоков? Разве не эти вожди разгромили Сварана, когда побежали сыны Эрина? И неужто Фолдат один пойдет на их храбрейших героев? Фолдат, гордыни исполненный, возьми с собой силы ратные, и пусть Малтос тебе сопутствует. Мой меч обагрялся в сечах, но слышал ли кто мои слова?"[362]

"Сыны зеленого Эрина, - молвил Хидалла,[363] - да не услышит Фингал ваших слов. Супостата порадует распря и укрепит десницу его в нашем краю. Вы, отважные ратники, подобны бурям в пустыне; они налетают без страха на скалы и низвергают леса. Так двинемся ж в силе своей неспешно, словно тяжко нависшая туча. Тогда содрогнется могучий, копье упадет из длани отважного. "Пред нами туча смерти", - воскликнут они, и тени покроют их лица. Фингал восплачет в старости и узрит преходящую славу свою. Смолкнут шаги вождей его в Морвене, мохом годов порастет Сельма".

Карбар молча внимал этим речам, подобный туче, ливнем чреватой; мрачно висит она над Кромлой, покуда молния не разверзнет недр ее; дол озарится алым светом, и духи бури возрадуются. Так стоял безмолвный король Теморы и, наконец, прозвучали его слова.

"Готовьте пир на Мой-лене. Да придут сто моих бардов. Ты, рыжеволосый Олла, возьми королевскую арфу. К Оскару ты ступай, к вождю мечей, пригласи его к нашему пиршеству. Днесь мы пируем и слушаем песни, заутра преломим копья. Скажи ему, что воздвиг я могилу Католу,[364] что барды пели пред тенью его. Скажи ему, что Карбар слыхал о славе его на брегах шумливого Каруна.[365] Нету здесь Кахмора,[366] великодушного отпрыска Борбар-дутула. Он не здесь со своими тысячами, и наше воинство слабо. Кахмор противник распрей на пиршестве: как солнце, душа его светлая. Но знайте, вожди лесистой Теморы, Карбар сразится с Оскаром! Слишком много болтал он о Католе, и пылает ярость Карбара. Он падет на Мой-лене, и слава моя возрастет на его крови".

Карбар здесь пользуется отсутствием брата, чтобы осуществить свой бесчестный умысел против Оскара, потому что благородный духом Кахмор, находись он здесь, не позволил бы попрать законы гостеприимства, соблюдением которых он славился. Братья представляют собою противоположность: мы испытываем отвращение к низости Карбара в той же мере, в какой восхищаемся бескорыстием и великодушием Кахмора.

Радость озарила их лица. Они рассеялись по Мой-лене. Пиршество уготовано. Зазвучали песнопения бардов. Мы на бреге услышали голос веселья; мы решили, что прибыл могучий Кахмор. Кахмор, друг чужеземцев, брат рыжеволосого Карбара. Сколь различны их души! Небесный свет озаряет сердце Кахмора. Башни его воздвиглись на берегах Аты, семь дорог к чертогам его вели. Семь вождей стояли на тех дорогах и звали на пиршество странников. Но Кахмор сам обитал в лесу, избегая хвалебного гласа.[367]

Ни один народ в мире не простирал своего гостеприимства так далеко, как древние шотландцы. Многие века считалось позором для высокопоставленного человека держать всегда на запоре дверь своего дома, дабы, как выражаются барды, чужеземец не вошел и не увидал его скрюченную душу. Некоторые вождя доводили свою приверженность к гостеприимству до крайних пределов, и барды, вероятно, из корыстных побуждений не уставали славословить это достоинство. Cean-uia' na dai', т. е. цель, к которой ведут все пути чужеземцев, - такое определение они неизменно прилагали к вождям; напротив, негостеприимного они награждали прозвищем - туча, которой сторонятся чужеземцы. Последнее, однако, было столь необычно, что во всех древних поэмах, когда-либо мною найденных, Я встретил лишь одного человека, которого заклеймили таким позорным прозвищем, да и то, видимо, оно основывалось на личной распре между ним и покровителем барда, написавшего поэму.

Поныне сохраняется предание о такого рода гостеприимстве, которым отличался один из первых графов Аргайл. Этот вельможа, услыхав, что некий именитый ирландец намерен посетить его в сопровождении многочисленной свиты друзей и вассалов, сжег Дунору, свой родовой замок, полагая, что он слишком мал для гостей, и приникал ирландцев в палатках, раскинутых на берегу. Сколь бы сумасбродным ни показалось такое поведение в наши дни, оно вызвало восхищение и рукоплескания в те гостеприимные времена, и благодаря ему граф стяжал немалую славу в песнопениях бардов.

Открытое общение друг с другом как прямое следствие гостеприимства немало содействовало развитию ума и расширению кругозора древних шотландцев. Именно этому обстоятельству должны мы приписать сообразительность и здравый смысл, которыми шотландские горцы обладают до сих пор в большей мере, чем простонародье даже в более цивилизованных странах. Когда люди скучены вместе в больших городах, они, разумеется, видят много людей, но мало с кем общаются. Они естественно образуют небольшие группы, и их знание людей вряд ли выходит за пределы переулка или улицы, где они живут; добавьте к этому, что пользование механическими приспособлениями влечет за собой ограничение ума. Представления крестьянина еще более ограничены. Его познания заключены в пределах нескольких акров или -от силы простираются до ближайшей рыночной площади. Образ жизни горцев совершенно иного рода. Поскольку поля их бесплодны, они не имеют почти никаких домашних занятий. Поэтому они проводят время на обширных пространствах девственной природы, где пасут свой скот, который, повсюду блуждая, увлекает за собою хозяев и приводит их иной раз в самые отдаленные поселения кланов. Там их встречают гостеприимно и сердечно, и при этом раскрывается образ мыслей хозяев, что дает гостям возможность делать заключения о различных людских характерах, а это служит истинным источником знания и благоприобретенного здравого смысла. Таким образом, простой горец знаком с большим числом характеров, чем любой человек его уровня, живущий в самом многолюдном городе.

Олла пришел и запел свои песни. Отправился Оскар на пиршество к Карбару. Триста бойцов шагали вдоль потоков Мой-лены. Серые псы скакали по вереску, далеко разносился их лай. Фингал смотрел, как уходит герой; печалью объята душа короля. Он опасался, что пиршество чаш скрывает тайные ковы Карбара.

Мой сын высоко поднял копье Кормака, сто бардов встречали его песнопениями. Карбар таил под улыбками смерть, что чернела в недрах его души. Пир уготован, чаши звенят, торжество озаряет лицо хозяина. Но было оно, словно луч прощальный солнца, что в буре вот-вот сокроет багряную голову.

Карбар поднялся в бранных доспехах, мраком покрыто его чело. Сразу умолкли сто арф. Послышался звон щитов.[368] Вдалеке на вересковой пустоши Олла затянул песнь уныния. Мой сын узнал знамение смерти и, поднявшись, схватил копье.

"Оскар, - сказал мрачно-багровый Карбар, - я вижу копье Инисфайла.[369] Копье Теморы[370] блещет во длани твоей, сын лесистого Морвена. Оно было гордостью ста королей,[371] смертью древних героев. Уступи его, сын Оссиана, уступи его колесницевластному Карбару".

"Ужель уступлю я, - ответил Оскар, - дар злополучного короля Эрина, дар златокудрого Кормака Оскару, который рассеял его супостатов? Я пришел в чертоги веселья Кормака, когда Сваран бежал от Фингала. Радостью юноши лик озарился, он отдал мне копье Теморы. Но отдал его он не хилому, Карбар, не малодушному. Мрак лица твоего - не гроза для меня, а глаза - не перуны смерти. Мне ли страшиться звона щита твоего? Я ль задрожу от песни Оллы? Нет, Карбар, пугай слабосильных, Оскар - скала нерушимая".

"Так, значит, ты не уступишь копья? - вскричал обуянный гордыней Карбар. - Или так дерзки твои слова, потому что близок Фингал? Седовласый Фингал, владыка сотни дубрав Морвена! Он бился досель с людьми малосильными. Но он должен исчезнуть пред Карбаром, как смутный тумана столп пред вихрями Аты".[372]

"Если бы тот, кто бился с людьми малосильными, встретил вождя угрюмого Аты, Аты угрюмой вождь уступил бы зеленый Эрин, лишь бы гнева его бежать. Не говори о могучих, Карбар, но обрати свой меч на меня. Наши силы равны, Фингал же увенчан славою, он первый из смертных!"

Увидели воины, как их вожди помрачнели. Топот теснящихся ратей раздается вокруг. Очи пылают огнем. Тысяча дланей схватила рукояти мечей. Рыжеволосый Олла затянул боевую песнь. Радость трепещет в душе Оскара, привычная радость его души, как при звуках Фингалова рога.

Мрачное, словно волна окееанская, вихрем подъятая, когда склоняет она главу свою на берег, так надвигалось воинство Карбара. Дочь Тоскара![373] зачем эти слезы? Он еще не сражен. Много было смертей от десницы его, прежде чем пал мой герой! Смотри, они полегают пред сыном моим, как рощи в пустыне, когда разъяренный дух несется сквозь ночь и длань его обрывает зеленые кроны дерев! Падает Морлат, умирает Маронан, в крови содрогается Конахар. При виде меча Оскарова сжимается Карбар и ползет в темноту за камень. Исподтишка он подъемлет копье и вонзает меж ребер Оскара. Вождь упадает вперед на щит, но потом встает на колени. По-прежнему он сжимает копье. Взгляни, повержен угрюмый Карбар![374] Сталь пронзила его чело, на затылке раздвинув рыжие космы. Он лежит, как обломок скалы, что Кроила стряхнула ее своего лесистого склона. Но вовеки уже не восстанет Оскар! Он склонился на щит свой горбатый. Копье застыло в грозной деснице. Мрачнс стояли вдали сыны Эрина. Их крики вздымались, как шум стесненные потоков, и Мой-лена им вторила эхом.

Оскар во исполнение своей угрозы начал опустошать Ирландию. Но Карбар подстерег его, когда он возвращался в Ольстер через узкий проход Гавра (Caoilghlen-Ghabhra); завязалась битва, в которой оба героя пали от нанесенных друг другу ран. Бард дает весьма любопытный перечень воинов, сопровождавших Оскара, когда они шли на битву. Их, очевидно, было пятьсот человек, и возглавляли войско, по выражению поэта, пять героев королевской крови. В поэме упоминается Фингал, который успел прибыть из Шотландии, прежде чем Оскар умер от ран.}

Фингал заслышал гул и схватил копье отца своего. Он пошел перед нами по вереску. Он промолвил слова печали: "Я слышу, как битва грохочет. Юный Оскар остался один. Вставайте, сыны Морвена, съединитесь с мечом героя".

Оссиан рванулся вперед по вереску. Филлан запрыгал по Мой-лене. Фингал устремился в силе своей, и ужасно сверканье щита его. Издалека узрели Фингала сыны Эрина, души их содрогнулись. Знали они, что гнев короля воспылал, и провидели свою смерть. Мы прибыли первыми, мы бросились в битву, и все же вожди Эрина удержались под нашим напором. Но когда появился король, бряцая оружием, какое стальное сердце могло перед ним устоять! Эрин бежал по Мой-лене. Смерть гналась по пятам.

Мы увидали Оскара на щите. Мы увидали вокруг на земле его кровь. Отуманило лица безмолвие. Все отвернулись прочь и рыдали. Тщился король сокрыть свои слезы. Его борода седая свистела под ветром. Он склонил главу над сыном моим. Его слова прерывались вздохами.

"Ужели сражен ты, Оскар, посреди своего поприща? а сердце старика стучит над тобой! Он зрит грядущие брани твои. Брани, в которых ты бы сражался, он зрит, но они отъяты у славы твоей. Когда же поселится радость в Сельме? Когда же горе покинет Морвен? Один за другим погибают мои сыновья; Фингал последним в роду остается. Слава, которую я стяжал, прейдет; не видать мне друзей в старости. Тучей седой я воссяду в чертоге своем и не услышу, как внук мой вернется в звонких доспехах. Рыдайте, герои Морвена, уже никогда не подымется Оскар!" И они рыдали, Фингал! Дорог был герой их сердцам. Он ходил на брань - и расточались враги, он возвращался с миром - и ликовали друзья. Не скорбели отцы о сынах, убитых в расцвете юности, братья - о братьях любезных. Они пали, никем не оплаканные, ибо повержен их вождь! Бран[375] завывает у ног его, угрюмый Луат скулит, ибо часто он брал их с собою охотиться на резвых косуль пустыни.

Когда Оскар узрел друзей вкруг себя, тяжкий вздох его грудь исторгла. "Вождей престарелых стенанья, - сказал он, - псов моих вой унылый и горестной песни порывы Оскару душу смягчили. Душу мою, что смягченья не ведала, что была тверда, как булат моего меча. Оссиан, отнеси меня на родные холмы! Воздвигни камни во славу мою. Положи рог оленя и меч мой в тесном моем жилище. Быть может, время придет и горный поток размоет землю, охотник найдет булат и промолвит: "Это был Оскара меч"".

"Ужель ты погибнешь, сын моей славы! И ужели вовек я тебя не увижу, мой Оскар! Другие услышат о своих сыновьях, а я о тебе не услышу. Мхом порастут четыре серых камня могильных, и над ними ветер заплачет. Без Оскара будут сражаться воины, не погонится он за темно-бурыми ланями. Когда-нибудь воин вернется с бранных полей и расскажет о дальних краях. "Я видел могилу, - он скажет, - у потока ревущего, мрачный приют вождя. Он сражен был колесницевластным Оскаром, первым из смертных". Может быть, я услышу голос его, и радости луч озарит мою душу".

Ночь сошла бы в унынии и утро вернулось бы, горем объятое, наши вожди и дальше стояли бы, словно росу точащие охладелые скалы Мойлены, и о брани забыли бы, если б король, скорбь свою подавив, не возвысил голос могучий. Словно воспрянув от сна, стоявшие кругом вожди вскинули головы.

"Доколе ж мы будем рыдать на Мой-лене иль обливаться слезами в Уллине? Могучий уже не воротится. Оскар уже не восстанет в силе своей. Доблестный воин падет в свой урочный час, и позабудут о нем на родимых холмах. О воины, где наши праотцы, вожди прошедших времен? Они закатились, как звезды, когда-то сиявшие, мы только слышим отзвук их славы. А в оный день гремела хвала им, грозе минувших времен. И мы тоже прейдем, о воины, в день нашей гибели. Так обретем же хвалу, пока еще в силах мы, и да останется слава за нами, как лучи последние солнца, когда склоняет оно на закате главу свою алую.

Уллин, мой старый бард, взойди на корабль короля. Отвези Оскара в Сельму, край песнопений. Да возрыдают дочери Морвена. Мы же будем сражаться в Эрине за род убиенного Кормака. Дни моей жизни идут на убыль; я чую, слабеет десница моя. С облаков склоняются праотцы, чтобы принять седовласого сына. Но прежде чем я уйду отселе, еще воссияет единый луч моей славы. Так я скончаю дни свои, как некогда начал их, - во славе. И жизнь моя единым потоком света предстанет бардам грядущих времен".

Уллин поднял паруса свои белые: южный ветер подул. Он по волнам понесся к Сельме. Я остался, объятый горем, но никто не слыхал моих слов.[376] На Мой-лене пир уготован. Сто героев воздвигли могилу Карбару, но никто не воспел вождя, ибо душа его мрачной была и кровавой. Барды помнили гибель Кормака, что же могли7 они молвить Карбару в похвалу?

Ночь опустилась, клубясь. Сотня дубов воспылала. Под древом сидел Фингал. Старый Алтан[377] стоял посреди. Он поведал повесть о гибели Кормака, Алтан, сын Конахара, друг колесницевластного Кухулина. У Кормака жил он в Теморе, ветром овеянной, когда сын Семо сражался с великодушным Торлатом. Алтана повесть была печальна, и слезы стояли в его очах.

"В лучах заходящего солнца[378] пожелтела Дора.[379] Серый вечер начал спускаться. Изменчивый ветер порывами сотрясал деревья Теморы. Наконец, сгустилась на западе туча, и из-за края ее багровая проглянула звезда. Один я стоял в лесу и увидел духа в темнеющем воздухе. Его шаги простирались от холма до холма, на боку его смутно виднелся Щит. Это был сын Семо: я узнал воителя лик. Но он в вихре пронесся, и мрак воцарился кругом. Печаль омрачила мне душу. Я пошел в чертог пирований. Загорелась тысяча светочей, сто бардов настроили арфы. Кормак стоял посреди, ясный, словно денница, когда она весело всходит над восточным холмом и младые ее лучи омываются росами. Меч Арто[380] был в руке короля, и с радостью он любовался украшенной его рукоятью; трижды пытался из ножен его извлечь и трижды терпел неудачу. Его белокурые локоны рассыпались по плечам, щеки рдели юным румянцем. Я жалел этот юный луч, ибо ему суждено было скоро угаснуть.

"Алтан, - сказал он с улыбкой, - видел ли ты моего отца? Тяжел королевский меч, верно могуча была десница его. О если бы я походил на него в сраженье, когда разгоралось пламя гнева его, сам бы я встретил тогда, подобно Кухулину, колесницевластного сына Кантелы! Но годы придут, о Алтан, и окрепнет моя десница. Слышал ли ты о сыне Семо, вожде высокой Теморы? Может быть, он уже воротился со славой, ибо он обещал вернуться прошедшей ночью. Барды мои ожидают его с песнопениями; мой пир уготован в Теморе".

Молча слушал я короля. Слезы из глаз моих полились. Я старался сокрыть их седыми кудрями, но он приметил мою печаль.

"Сын Конахара, - молвил он, - разве погиб король Туры?[381] Отчего подавляешь ты вздохи? И отчего текут эти слезы? Разве грядет колесницевластный Торлат? Разве слышны шаги рыжеволосого Карбара? Они приближаются, ибо я зрю твою скорбь. Погиб король мшистой Туры! Ужели не ринусь я в битву? Но мне не поднять копья! О если б десница моя обладала силой Кухулина, скоро бежал бы Карбар, воскресла бы слава праотцев и подвиги прошлых времен!"

Он взял свой лук. Слезы текут из его блестящих очей. Все вокруг объяты горем. Барды, склонясь, отвратились от сотни настроенных арф. Одинокий порыв ветра коснулся дрожащих струн. Звук раздается печальный и тихий.[382]

Слышится голос вдали, словно кто-то горюет. Это Карил, древний годами, воротился с темной Слиморы.[383] Он поведал о смерти Кухулина и его могучих подвигах. Вкруг могилы его рассеялись воины, оружие их по земле разбросано. Они уже о войне позабыли, ибо не видят того, кто зажигал их сердца.

"Но кто это, - Карил спросил сладкогласый, - кто это близится к нам, подобно оленям скачущим? Станом похожи они на младые деревья равнины, ливнем взращенные; ланиты их нежны и румяны, но из очей бесстрашные души глядят! Кто же они, как не сыны Уснота, колесницевластные вожди Эты?[384] Со всех сторон поднимаются ратники, их сил воспрянули, как оживает полуугасший огонь, когда налетают внезапно на крыльях свистящих ветры пустыни. Катбата щит зазвенел.[385] Герои узнали Кухулина в Натосе.[386] Так обращал он сверкавшие очи свои, так шагал он по вереску. Брани кипят у Лего, Натоса меч побеждает. Скоро ты узришь его в чертогах своих, король лесистой Теморы!"

"Скоро узрю я вождя, - отвечал синеокий король. - Но моя душа скорбит о Кухулине; глас его услаждал мой слух. Часто ходили мы вместе по Доре, охотясь на темно-бурых ланей; не ведал промаха в горах его лук. Он говорил о могучих мужах, он мне рассказывал подвиги предков моих, и радостно было мне слушать. Но садись за пиршество, Карил, часто я слышал твой глас. Воспой же хвалу Кухулину и тому чужеземцу могучему".[387]

День озарил лесистую Темору всеми лучами востока. Тратин вошел в чертог, сын Гелламы[388] старого. "Я вижу, - сказал он, - в пустыне темное облако, о король Инис-файла! Но то, что я принял сперва за облако, оказалось толпою людей. Кто-то один впереди выступает в силе своей, его рыжие волосы развеваются по ветру. Щит сверкает в лучах востока. Копье в деснице его".

"Пригласи его на пиршество Теноры, - ответил король Эрина. - Чертог мой - приют чужеземцам, сын великодушного Гелламы. Это, быть может, вождь Эты грядет в торжестве своей славы. Привет, чужеземец могучий,[389] друг ли ты Кормаку? Но, Карил, он мрачен и хмур, и он обнажает свой меч. О бард старинных времен, это ли Уснота сын?"

"Это не Уснота сын, а вождь Аты, - ответил Карил. - Зачем ты в доспехах вступаешь в Темору, Карбар угрюмоликий? Да не подымется меч твой на Кормака! Но куда же ты устремляешься?"

Мрачною злобой объятый он мимо прошел и схватил королевскую длань. Кормак предвидел гибель свою, и глаза его вспыхнули гневом. "Прочь отселе, угрюмый вождь Аты. Натос войною грядет сюда. Дерзок ты лишь в чертоге Кормака, ибо слаба десница его". Меч вонзился в грудь короля. Пал он в чертогах праотцев. Во прахе рассыпались светлые кудри его. Кровь дымится вокруг.

"И ты повержен в своих чертогах, о сын благородного Арто?[390] Не было рядом с тобой ни щита Кухулина, ни копья твоего отца. Опечалились горы Эрина, ибо вождь народа повержен. Благословенна будь душа твоя, Кормак, юным померкнул ты!"

Мои слова дошли до слуха Карбара, и он заключил нас[391] во тьме непроглядной. Он боялся поднять свой меч на бардов,[392] хоть и черна была его душа. Долго томились мы в заточении, - но пришел наконец благородный Кахмор.[393] Он услыхал наш глас из пещеры, он обратил на Карбара гневный взор.

"Вождь Аты, - промолвил он, - доколе ты будешь язвить мою душу? Сердце твое, словно скала в пустыне, а мысли твои черны. Но ты Кахмору брат, и он будет сражаться в оахвахтвоих. Но сердце Кахмора не сходно с твоим, о ты, во бранях бессильная длань! Твои дела запятнали души моей свет, и барды теперь не воспоют мне хвалы. Они могут сказать: "Кахмор был храбр, но бился он за угрюмого Карбара". Молча прейдут они мимо моей могилы; никто не услышит о славе моей. Освободи же бардов, Карбар: они чада иных времен. Их голоса прозвучат в иные годы, когда прекратится род королей Теморы".

По слову вождя мы вышли на волю. Мы узрели его во всей силе. Был он похож на тебя, о Фингал, в юные годы твои, когда ты впервые поднял копье. Словно сияющий солнечный круг, было его лицо, ничто не мрачило его чела. Но он привел свои тысячи в Уллин на помощь рыжеволосому Карбару, и ныне грядет он отметить его смерть, о король лесистого Морвена".

"Пусть он грядет, - ответил король, - любезен мне враг, подобный Кахмору. Душой он высок, десницей могуч, прославлены битвы его. А низменная душа - это пар, что плывет над болотной трясиною; никогда не подымется он на зеленый холм, дабы ветры его не развеяли; он таится в пещере и высылает оттуда свои смертоносные стрелы.

Наши младые герои, о ратники, достойны славы своих отцов. Они сражаются в юности, они погибают, их имена остаются в песне. Фингал достиг середины своих закатных годов. Но он не поляжет, как дряхлый дуб поперек потока безвестного. Лежит этот дуб под ветром, а мимо проходит охотник. "Как свалилось дерево это?" Он, насвистывая, путь продолжает.

Воспойте же песнь веселья, барды Морвена, чтобы наши души забыли прошедшее. Алые звезды глядят на нас из-за туч и молча нисходят долу. Скоро забрезжится серый утренний луч и покажет нам супостатов Кормака. Филлан, возьми копье короля, ступай к темно-бурым склонам Моры. Да охватят очи твои всю вересковую пустошь, словно огонь пламенный. Наблюдай врагов Фингаловых и пути великодушного Кахмора. Я слышу далекий шум, словно падают скалы в пустыне. Но ударяй временами в свой щит, чтобы они не прокрались ночью и не угасла слава Морвена. Я становлюсь одиноким, мой сын, и страшусь, что погибнет слава моя".

Раздались голоса бардов. Король склонился на щит Тренмора. Сон низошел на вежды его; грядущие битвы явились ему в сновидениях. Вокруг покоится войско. Темно-русый Филлан следит за врагом. Он шагает по дальнему холму; временами до нас долетает звон его щита.

----

Один из отрывков старинных стихотворений, опубликованных недавно, иначе излагает обстоятельства смерти Оскара, сына Оссиана. Хотя переводчику хорошо известно более достоверное предание о судьбе этого героя, он не пожелал отвергнуть поэму, которая, если и не сочинена в действительности самим OCCHOHOMV все же очень близка к его манере и сжатому слогу. Более исправный список настоящего отрывка, попавший с тех пор в руки переводчика, позволил ему избежать ошибки, в которую, по сходству имен, впадали те, кто сохранял поэму в устном предании. Герои этого произведения - Оскар, сын Карута, и Дермид, сын Диарана. Оссиан или, возможно, его подражатель открывает поэму плачем по Оскару и затем свободно переходит к рассказу о судьбе Оскара, сына Карута, который не только носил то же имя, что и сын Оссиана, но и обладал, видимо, таким же характером. Хотя переводчик считает, что у него достаточно оснований, чтобы исключить этот отрывок из сочинений Оссиана, тем не менее, коль скоро на этот счет все же существуют сомнения, он прилагает его здесь.

Зачем, о сын Альпина, отверзаешь ты вновь источник скорби моей, вопрошал о гибели Оскара? Очи мои ослепли от слез, но память жива в моем сердце. Как расскажу я о горестной смерти главы народа! Вождь ратоборцев, Оскар, мой сын, ужель я тебя не увижу вовек!

Он скрылся, как в бурю луна, как солнце в средине пути своего, когда подымаются тучи с пучины морской, когда чернотой облекает буря утес Арданнидера. Я, словно Морвена дряхлый дуб, один стою, истлевая. Ветер ветви мои обломал, я дрожу, когда север крылами взмахнет. Вождь ратоборцев, Оскар, мой сын, ужель я тебя не увижу вовек!

Но, сын Альпина, знай, что герой не полег покорно, словно трава полевая; кровь могучих струилась с его меча, и со смертью об руку шествовал он сквозь ряды их гордыни. Но ты, Оскар, Карута сын, ты повержен без славы! Не супостат полег от десницы твоей. Кровью друга твое копье обагрилось.

Дермид и Оскар были едины. Вместе они пожинали бранную ниву. Их дружба была крепка, как булат, и об руку с ними смерть ходила на битву. Они на врагов устремлялись, как низвергаются два утеса с вершины Ардвена. Мечи их багрились кровью отважных. Бойцы ужасались, заслыша их имена. Кто, кроме Дермида, равен был Оскару? и кто, кроме Оскара, - Дермиду?

Они сразили могучего Дарго на поле брани, Дарго, не знавшего страха. Как утро, прелестна была его дочь, нежна, словно луч ночной. Очи ее, словно две звезды под завесой дождя, дыхание - ветер весенний, перси, как свежевыпавший снег, что колышется с волнами вереска. Герои узрели деву и полюбили ее; сердца их прикованы к ней. Каждый ее любил, как славу свою, каждый желал ею владеть иль погибнуть. Но сердце ее приковано к Оскару, Карута сын стал избранником девы. Она позабыла кровь своего отца и возлюбила десницу, сразившую Дарго. "Карута сын, - промолвил Дермид, - я люблю. Ах Оскар, я люблю эту деву. Но сердце ее предалось тебе, и нет исцеления Дермиду. Оскар, пронзи эту грудь; освободи меня, друг мой, своим мечом".

"Мой меч, о Диарана сын, вовек не будет запятнан кровью Дермида".

"Кто же достоин сразить меня, Оскар, сын Карута? Да не прервется безвестно жизнь моя. Да не буду сражен я никем, кроме Оскара. Дай мне с честью сойти в могилу и да прославится смерть моя".

"Дермид, свой меч подыми, Диарана сын, ополчись булатом. О, если б с тобою мне пасть, чтобы я смерть приял от десницы Дермида!"

Они сражались близ горной реки, возле источника Бранно. Кровь обагряла бегущий поток, запекаясь вкруг мшистых камней. Пал величавый Дермид; он пал, улыбаясь смерти.

"И ты повержен, Диарана сын, ты повержен рукою Оскара! Дермид, который досель не отступал на войне, и что же? я зрю - ты повержен!"

Он пошел и вернулся к возлюбленной деве, вернулся к ней, но она приметила горе его.

"Откуда эта кручина, Карута сын? Что омрачает могучую душу твою?"

"Прежде я лучником слыл знаменитым, о дева, а ныне лишился славы своей. Над потоком холма повешен на дерево щит отважного Гормура, в битве сраженного мною. Тщетно я день потерял, а его не смог поразить своею стрелой".

"Дай попытаю я, Карута сын, искусство дочери Дарго. Длани мои обучены ЛУКУ; отец утешался моим искусством".

Они пошли. Он встал позади щита. Взлетела стрела и пронзила грудь его.

"Благословенна та снежная длань, благословен тот тисовый лук! Кто, кроме дочери Дарго, достоин насмерть сразить сына Карута? Положи меня в землю, прелестная, положи меня рядом с Дермидом".

"Оскар, - ответила дева, - мне душу свою оставил Дарго могучий. Сладостно будет мне встретить смерть. Я смогу прекратить свои горести". Она пронзила булатом белую грудь. Пала она, содрогнулась и умерла.

Возле ручья на холме они покоятся вместе; сквозистая тень берез осеняет их могилу. На зеленой могильной насыпи часто пасутся ветвисторогие чада гор, когда пламенеет полдень и на холмах царит тишина.

КНИГА ВТОРАЯ

Отец героев Тренмор![394] обитатель крутящихся вихрей, где грома стезя багровая озаряет смятенные тучи! Отверзи свой бурный чертог, и да приблизятся барды старинные, да приблизятся они с песнями и с арфами, едва различимыми. То не житель туманной долины, не охотник, безвестный на реках своих, то колесницевластный Оскар возносится с пажитей брани. Сколь внезапно, мой сын, изменился ты с той поры, когда был ты на темной Мой-лене! Вихрь окутал тебя своим покрывалом и, свистя, уносит по небу.

Хотя в этой книге немного событий, она является немаловажной частью "Теморы". В нескольких вставных эпизодах поэт прослеживает причины войны до самых ее истоков. Первые обитатели Ирландии, войны между народами, которые искони владели островом, первая королевская династия и перевороты в правительстве страны - все эти важные сведения изложены поэтом со столь малой примесью домысла, что трудно не предпочесть его рассказы невероятным выдумкам шотландских и ирландских историков. Милезские легенды этих господ носят отпечаток позднего происхождения. Было бы нетрудно выявить их источники, но исследование такого рода слишком расширило бы это примечание.

Разве не видишь ты своего отца у ночного потока? Вожди Морвена спят вдалеке. Они не теряли сына. Но вы потеряли героя, вожди многоводного Морвена! Кто с ним сравниться мог в силе, когда на него катилась битва, словно мрак стесненной пучины? Зачем лежит это облако на душе Оссиана? Она должна воспылать при виде опасности. Эрин близко с войском своим. Одинок король Морвена. Но не будешь ты одинок, отец мой, доколе я в силах поднять копье!

Я восстал в гремящих своих доспехах. Я прислушался к ветру ночному. Не слышно щита Филлана.[395] Я устрашился за сына Фингала. Ужель супостат явился в ночи, и пал темно-русый воин? Вздымается дальний зловещий ропот, словно шум на озере Лего, когда в морозные дни его стесненные воды с треском ломают лед. Жители Лары глядят в небеса и предвидят бурю. Я шагал все дальше по вереску, в длани моей копье Оскара. Багряные звезды сверху глядели. Мои доспехи мерцали в ночи. Я узрел пред собою безмолвного Филлана, он склонился с утеса Моры. Он услышал вопли врага, его душа взвеселилась. Он услышал мои шаги и копье повернул подъятое.

"С миром ли, ночи сын, ты приходишь? Иль ты являешься встретить мой гнев? Враги Фингала - мои враги. Говори иль страшись моей стали. Не напрасно стою здесь я, щит племени Морвена".

"Да не будешь вовек ты стоять напрасно, сын синеокой Клато. Фингал становится одиноким, мрак сгущается вкруг его уходящих дней. Но есть у него два сына,[396] и они воссияют в бранях. И они озарят, словно два луча, его прощанье с жизнью".

"Сын Фингала, - ответил юноша, - немного прошло времени с той поры, как смог я поднять копье. Мало следов оставил мой меч в сраженьях, но душа моя пылает огнем. Вожди Болги[397] теснятся вокруг щита великодушного Кахмора. Они сгрудились на вереске. Не приблизиться ли мне к их войску? Я уступал одному лишь Оскару в состязаниях наших на Коне".

"Филлан, не надо тебе приближаться к их войску, да не погибнешь бесславно. Имя мое живет уже в песне; если будет нужда, я пойду вперед. Под покровами ночи стану я следить за движением ратей, во мраке мерцающих. Но, Филлан, зачем помянул ты Оскара, чтобы вновь пробудить мои вздохи? Я должен забыть героя, пока не минует нас буря.[398] Нет места печали рядом с опасностью, а слезам - в очах войны. Наши отцы забывали павших сынов, пока не стихал оружия звон. Тогда возвращалась скорбь на могилу и раздавалась песнь бардов.

Конар[399] был братом Тратала, первого из смертных. Он бился на всех берегах. Тысяча рек уносила кровь его неприятелей. Слава его летела по зеленому Эрину, словно ласковый ветер. Народы стекались в Уллин и благословляли короля, короля - продолжателя рода их праотцев из края ланей.

Юга вожди[400] собирались во мраке своей гордыни. В мерзостной пещере Момы спрягали они тайные речи. Есть слух, что часто туда слетались духи их праотцев, являя обличья бледные из растреснутых скал и призывая вспомнить о чести Болги: "Зачем вами правит Конар, сын многоводного Морвена?"

Они устремились в бой сотней ревущих племен, словно потоки пустыни. Конар встал перед ними скалой: они, сокрушась, откатились в разные стороны. Но они возвращались снова, и падали ратники Уллина. Король стоял посреди могил своих воинов, мрачно склоняя горестный лик. Наглухо замкнулась его душа, он место уже назначил, где ему пасть суждено, но тут появился во всей своей силе Тратал, вождь туманного Морвена. И не один он явился: Колгар был рядом с ним, Колгар, сын короля и белогрудой Солинь-кормы.[401]

Как обвитый перунами Тренмор, из чертогов грома низвергшись, изливает черную бурю на возмущенное море, так Колгар, низвергшись в битву, опустошал гулкозвучное поле. Отец восхищался героем, но вдруг прилетела стрела. Без слез воздвиглась могила. Королю надлежало сперва отомстить за сына. Он засверкал в сражении, пока не сдалася Болга на брегах потоков своих.

Когда же мир вернулся в страну и синие волны принесли короля в Морвен, тогда он вспомнил о сыне и пролил слезу в молчаньи. Трижды барды в пещере Фурмоно душу Колгара призывали. Они призывали его на родные холмы, он слышал их в тумане своем. Тратал оставил свой меч в пещере, чтобы дух его сына исполнился радости".

"Колгар, сын Тратала, - молвил Филлан, - ты прославился в юные годы. А король не заметил меча моего, ярко на поле брани сверкавшего. Я устремляюсь вперед со всеми, я возвращаюсь, хвалы не стяжав.[402] Но, Оссиан, враги приближаются, я слышу их голоса на вересковой пустоши. Их шаги грохочут, как гром в недрах земли, когда холмы, сотрясаясь, колышут деревья, хоть не струит ветров омраченное небо".

Внезапно я вспять повернул, опершись на копье, и возжег на вершине дуб. Я дал ему разгореться под ветром Моры. Кахмор прервал наступление. Он стоял, мерцая доспехами, словно утес, где по склонам гуляют ветры; они хватают его родники гулкозвучные и одевают их льдом. Так стоял он, друг чужеземцев.[403] Ветер вздымал его тяжкие кудри. Ты всех выше в племени Эрина, король многоводной Аты!

"Первый мой бард, - промолвил Кахмор, - Фонар,[404] сзывай вождей Эрина. Зови рыжеволосого Кормара, темнобрового Малтоса, косоглазого мрачного Маронана. Пусть появятся гордый Фолдат и багровые очи вращающий Турлото. Не забудь и Хидаллу, чей голос в грозную пору приятен, как шум дождя, когда проливается он на выжженный дол близ источника Аты иссохшего".

Они пришли, бряцая доспехами. Они склонились, внимая гласу его, как будто им из ночного облака вещали тени отцов. Страшно сверкали они при огне, как водопад Брумо,[405] когда метеор освещает его в ночи. Путник трепещет, завидя его; он прерывает свой путь и ждет не дождется луча денницы.

"Почему так по нраву Фолдату, - молвил король, - проливать кровь неприятеля по ночам?[406] Или при свете дня десница ему изменяет в бою? Мало врагов перед нами, зачем нам в тумане таиться? Любо отважным у всех на виду отличаться в сраженьях родной страны.

Совет твой напрасен, вождь Момы: бодрствуют очи Морвена. Бдят они, как орлы на мшистых утесах. Пусть каждый из вас соберет под сенью своей мощь своего шумноголосого племени. Завтра при свете дня я пойду навстречу противникам Болги. Могуч он был, поверженный вождь из рода Борбар-дутула!"[407]

"И я не прошел незамечен пред родом твоим, - сказал Фолдат. - При свете дня я встречал супостатов Карбара. Воин ценил мои подвиги. Но без слез был воздвигнут могильный камень ему! Ни единый бард не воспел короля Эрина.[408] Неужто дозволим его врагам веселиться на мшистых холмах? Нет, не будут они веселиться: он был другом Фолдату. Наши речи тайно спрягались в безмолвной пещере Момы в ту пору, как ты еще отроком гонялся в полях за пухом чертополоха. С сынами Момы я ринусь вперед, я найду супостата на сумрачных холмах его. Без песни поляжет Фингал, седовласый король Сельмы".

"Неужли ты думаешь, немощный муж, - возразил ему вождь Аты, - неужли ты думаешь, что он может погибнуть в Эрине, славы своей не стяжав? Разве смогут барды молчать у могилы Фингала могучего? Их песня прорвется хоть втайне, и дух короля взвеселится. Вот когда доведется погибнуть тебе, барды забудут про песни. Черен душою ты, вождь Момы, хотя проносится бурей десница твоя в сражениях. Разве я позабыл короля Эрина в тесном его жилище? Не потеряно сердце мое для Карбара, моего любезного брата. Я замечал, как сияние радости сходило на пасмурный дух его, когда возвращался со славой я в многоводную Ату".

Король повелел, и величаво они удалились, каждый к своему угрюмому племени; и люди их с гулом глухим раскатились по вереску, тускло мерцая под звездами, словно волны, ночными ветрами гонимые в каменистом заливе. Под дубом улегся вождь Аты; высоко над ним висел сумрачный круг его щита. Близ него прислонился к скале чужеземец кудрявый из Инис-хуны,[409] сей светлый луч, залетевший с оленьего Лумона. Вдалеке зазвучало пение Фонара о делах старинных дней. Временами голос его терялся в нарастающем рокоте Лубара. "Кротар,[410] - начал бард, - поселился первый на мшистом потоке Аты. Тысячи горных дубов составляли его гулкозвучный чертог.[411] Там собирался народ на пиру короля синеглазого. Но кто из вождей мог сравниться с царственным Кротаром? При его появлении возгоралось мужество ратников. Юные девы вздыхали по нем. В Алнекме[412] все почитали воина, первого из племени Болги.

Он охотился в Уллине, на поросшей мхом вершине Друмардо. Из леса следила за ним дочь Катмина, следили синие очи Кон-ламы. Тайно вздыхала она. Склонялась глава ее, виясь рассыпались кудри. Луна к ней заглядывала по ночам и видала, как воздевает она белые руки, ибо Кротар могучий полнил ее сновиденья.

Три дня пировали Кротар и Катмин. На четвертый они разбудили ланей. Кон-лама пошла на охоту, сияя красой. Она повстречала Кротара на узкой тропе. Лук тотчас выпал из длани ее. Она отвратилась и скрыла лицо кудрями. Воспылала любовь Кротара. Он взял белогрудую деву с собою в Ату. Барды песнь для нее затянули, и воцарилась радость вокруг дочери Уллина.

Восстала гордыня юного Турлоха, он любил белорукую Кон-ламу. Он пришел войною в Алнекму, в оленью Ату. Кормул вышел на бой, брат колесницевластного Кротара. Он вышел на бой, но погиб, и стон народа раздался. Омраченный Кротар могучий величаво и молча поток перешел. Он изгнал врага из Алнекмы и воротился на радость Кон-ламы.

Битва грядет за битвой. Кровь струится на кровь. Могилы отважных вздымаются. Над Эрином тучи нависли, обиталища духов. Юга вожди собрались вокруг гулкозвучного щита Кротара. Со смертью об руку он пошел по путям врага. Девы рыдали на реках Уллина. Вглядывались они в туман на холме, но ни единый охотник не сходил по его откосам. Тишина над землей тяготела; одиноко вздыхали ветры на поросших травой могилах.

Как орел, покидая ветры, на шумных крылах стремится радостно вниз с поднебесья, так сын Тренмора, Конар - десница смерти, низошел из лесистого Морвена. Он изливал свою мощь на весь на зеленый Эрин. Смерть незримо шагала вослед за его мечом. Болги сыны бежали с его пути, как от потока, что, вырвавшись из пустыни, где бушует гроза, заливает в своем стремлении долы с гулкозвучными рощами. Кротар встретил его в бою, но воины Алнекмы бежали.[413] Медленно отступал король Аты, душою скорбя. Он вновь просиял потом в сраженьях на юге, но неярко, как солнце осеннее, когда оно в одеянье тумана навещает мрачные реки Лары. Увядшие травы покрыты росой, и унылы поля, хотя и сверкают они".

"Зачем ты, бард, - сказал Кахмор, - во мне пробуждаешь память о тех, кто бежал? Разве некий дух, из сумрачной тучи склонясь, тебе нашептал старинные повести, дабы испуганный Кахмор не вышел на бранное поле? Ночных тайников обитатели, ваш глас для меня только ветер, что срывает седые головки чертополоха и пухом его устилает течение рек. В груди моей раздается глас, неслышный другим. Душа короля; Эрина запрещает ему от войны уклоняться".

Удрученный бард скрывается в ночь; удалившись, склоняется он над потоком. Мысли его обращаются к дням, прошедшим в Ате, когда с радостью Кахмор внимал его песне. Слезы текут из очей, ветер треплет бороду.

Эрин спит вокруг. Но сон не сходит на вежды Кахмора. В своей омраченной душе он узрел призрак погибшего Карбара. Он узрел, как тот, погребенный без песни, носится в вихре ночном. Он встал. Он обошел свое воинство. Время от времени он ударял в гулкозвучный щит. Звон достиг ушей Оссиана на оленьей вершине Моры.

"Филлан, - сказал я, - враги приближаются. Я слышу щит войны. Ты стой на узкой стезе. Оссиан же будет следить за их шествием. Если, повергнув меня, войско прорвется, тогда ты ударишь в свой щит. Разбуди короля на равнине, чтобы слава его не исчезла".

Я зашагал в гремящих своих доспехах, перескочив через темный поток, что извивался по полю пред королем Аты. Король зеленой Аты с подъятым копьем вышел вперед, мне путь преградив. Тут и схватились бы мы в сшибке ужасной, словно два супротивных духа, что, склонясь со своих облаков, насылают один на другого ревущие ветры, не усмотри Оссиан пред собою шлем королей эринских. Крыло орла простиралось над ним, шумя на ветру. Сквозь перья звезда, багровея, светилась. Копье подъятое я удержал.

"Предо мною шлем королей! Кто ж ты, сын ночи? Стяжает ли славу копье Оссиана, когда повергнет тебя?" Сразу выронил он копье, что мерцало во тьме. Образ его, казалось, рос предо мною. Он простер во мраке десницу и промолвил слова королей.

"Друг геройских теней, так вот как пришлось мне во тьме встретить тебя! А я-то хотел, чтобы шаги твои величавые раздавались в Ате во дни пиров. К чему же теперь вздымать мне копье? Пусть солнце увидит нас, Оссиан, когда мы, сверкая, сойдемся на битву. Отметят грядущие воины это место и вострепещут при мысли о прошлых годах. Они отметят его, как отмечают прибежище духов, любезное сердцу и страшное".

"А разве забудут его, - я спросил, - если мы повстречаемся мирно? Разве только память о битвах сердцу приятна? Не взираем ли радостно мы на места, где пировали праотцы? Но слезами полнятся наши очи на поле их браней. Этот камень, поросший мхом, восстанет и будет вещать иным временам: "Здесь сошлись Оссиан и Кахмор! Воины мирно сошлись!" Когда же, о камень, рассыплешься ты и воды Лубара течь перестанут, тогда, может быть, путник придет и возляжет здесь отдохнуть. А когда луна затененная взойдет над его главой, наши тени смогут сюда прилететь и, войдя в его сновидения, напомнить об этом месте. Но зачем так угрюмо ты отвращаешься прочь, о сын Борбар-дутула?"[414]

"Не безвестными, сын Фингала, мы взойдем на эти ветры. Наши подвиги свет лучезарный перед очами бардов. Но мрак клубится над Атой: король погребен без песни. В бурной его душе все же сиял луч, обращенный к Кахмору, словно луна, облеченная тучей на багровой стезе грома!"

"Сын Эрина, - я отвечал, - мой гнев не живет в его дому,[415] моя ненависть прочь на орлих крылах отлетает, едва лишь повержен враг. Он услышит пение бардов, Карбар утешится, в ветре витая".

Воспрянуло гордое сердце Кахмора, он снял с бедра своего блестящий кинжал и вложил его в мою длань. Со вздохом вложил его в мою длань и молча пошел прочь. Я провожал его взором. Он смутно мерцал, словно призрачный образ, что встречает путника ночью на мраком объятой пустоши. Темны его речи, как песнь старины. С рассветом неясная тень удаляется.

Кто там идет из долины Лубара, из волнистых туманов утренних?[416] Роса небес на его челе. Он шагает стезею скорби. Это Карил, древний годами. Он идет из безмолвной пещеры Туры. Я вижу, как темнеет она в скале сквозь тонкие струи тумана. Там, быть может, Кухулина тень пребывает в вихре, что долу клонит деревья. Сколь приятен утренний гимн барда Эрина!

"Волны, теснясь, убегают в испуге: слышат они, о солнце, как приближаешься ты. Ужасна твоя красота, чадо небес, когда смерть таится в кудрях твоих, когда ты струишь испарения на опаленное воинство. Но приятен твой луч звероловцу, что к скале прижимается в бурю, когда ты проглянешь из тучи разъятой и влажные кудри его озаришь; смотрит он вниз на речную долину и видит сходящих ланей. Доколе ж тебе над бранью вставать и кровавым щитом катиться по небу? Я вижу, как тени героев, блуждая, твой лик омрачают!"

"Зачем же блуждают речи Карила? разве печально чадо небес? Оно в течении своем не запятнано, оно ликует вечно во пламени. Катись же, светило беспечное, хоть и тебе, может быть, суждено когда-то погибнуть. Мглистый покров[417] настигнет тебя и одолеет на небе.

Утешен голос песни, о Карил, душе Оссиановой! Он, словно утренний дождь, что кропит шелестящий дол, на который солнце глядит сквозь туман, едва из-за скал поднявшись. Но не время теперь, о бард, состязаться в песнях. Фингал в доспехах своих ожидает в долине. Ты зришь пламенеющий щит короля. Омрачилось его лицо, осененное кудрями. Видит он - широко раскинулось воинство Эрина.

Не видишь ли, Карил, могилы рядом с ревущим потоком? Три камня вздымают серые главы под склонившимся дубом. Лежит там король поверженный; передай его душу ветрам. Он Кахмору брат, отверзи ему воздушный чертог. Да будет песнь твоя источником радости мрачному духу Карбара".

КНИГА ТРЕТЬЯ

Кто это там над синим потоком Лубара рядом с нависшим оленьим холмом?[418] Величавый, он оперся на дуб, сброшенный ветром ночным с вершины. Кто ж это, как не Комхала сын, озаряющий поле последней брани своей! Кудри седые его развевает ветер, наполовину извлек он из ножен меч Луно. Очи его обращены к Мой-лене, к темной лавине врагов. Слышишь ли глас короля? Он, словно грохот потока в пустыне, когда тот стремится меж скал гулкозвучных к выжженным солнцем полям.

"Раскинувшись вширь, нисходит враждебное войско. Восстаньте, чада лесистого Морвена! Будьте, как скалы моей страны, где по бурым склонам катятся воды. Радости луч озаряет мне душу. Я зрю пред собою могучую рать. Вздохи Фингала лишь тогда раздаются, когда слаб неприятель, ибо сражение с ним приносит бесславную смерть и могилу, сокрытую мраком. Кто возглавит сраженье против войска Алнекмы? Меч мой должен тогда лишь сверкать, когда велика опасность. Таков был прежде обычай при Тренморе, правителе ветров, и так устремлялся в битву лазоревощитный Тратал".

Вожди к королю склонились. Каждый, казалось, втайне желал возглавить сраженье. Они спешили поведать о подвигах бранных своих и к Эрину взор обращали. Но впереди, далеко от других, сын Морни стоял; молча стоял он, ибо кому же не ведомы битвы Гола? Память о них вздымалась в его душе. Длань его тайно хваталась за меч. За меч, что принес он из Струмона, когда сила Морни иссякла.[419]

На копье опирался сын Клато,[420] его кудри вились по ветру. Трижды он поднимал свой взор на Фингала, трижды замирал его глас, когда он речь заводил. Филлан не умел похваляться битвами, прочь устремился он. Склонясь над дальним потоком, он встал; слеза на ресницах повисла. Порой он сбивал обращенным копьем головки чертополоха.

Клато была матерью Рино, Филлана и Босмины, упомянутой в "Битве при Лоре" - одной из малых поэм, напечатанных в первом томе. Филлан часто называется сыном Клато в отличие от сыновей Фингала от Рос-краны.

Но он не укрылся от взора Фингалова. Искоса тот на сына взглянул. Он взглянул на него, вскипая восторгом, и отвернулся с душою стесненной. Молча король отвернулся к лесистой Море. Кудрями сокрыл он невольные слезы. Наконец его голос раздался.

"Первый из сынов Морни,[421] ты - скала, презревшая бурю! Веди мою рать на битву за род сраженного Кормака. Твое копье - не палочка отрока, блеск меча - не луч безобидный света. Сын Морни, коней властелина, воззри на врага, сокруши его. Филлан, ступай вослед за вождем, он не покоен в схватке и не напрасно пылает в битве; сын мой, ступай вослед за вождем. Он могуч, подобно потоку Лубара, но не ревет и не пенится всуе. С вершины облачной Моры будет Фингал следить за сраженьем. Стой, Оссиан, рядом с отцом, вблизи водопада.[422] Барды, возвысьте голос! Морвен, вперед под звуки их песен. Это моя последняя брань, увенчайте ее сиянием славы".

Как ветра внезапный порыв иль отдаленный рокот морей возмущенных, когда мрачный и яростный дух гонит валы на остров, что долгие темные годы был посреди пучины жилищем туманов, так ужасен воинства гул, широко наступавшего по полю. Впереди возвышается Гол; он шагнет - и сверкнувший ручей позади остается. Барды запели с ним рядом, в лад им он ударял в свой щит. На крыльях ветра разносились звучные голоса.

"На Кроне, - пели барды, - бьет по ночам источник. В мрачном ложе своем он бушует, пока не взойдет ранний рассветный луч. Тогда он, пенясь, свергается вниз с холма, унося за собою скалы и сотню рощ. Да будет от Кроны моя стезя далека, ибо на Кроне бушует смерть. Будьте ж потоком Моры, сыны туманного Морвена!

Кто там вздымается на колеснице у берега Клуты? Холмы содрогаются пред королем. Эхом ответствуют темные рощи, озаряясь сверканьем булата. Узри его посреди супостатов, подобного резвому духу Колгаха,[423] когда тот расточает тучи и несется верхом на вихрях! Это Морни, коней властелин![424] Будь подобен родителю, Гол!

Не могу не отметить, сколь уместно построена песнь бардов. Голу, кого опыт побуждал соблюдать в бою осторожность, они приводят в пример отца, который очертя голову бросался в битву. Напротив, Филлану, способному по молодости лет действовать в бою запальчиво и неосмотрительно, напоминают о том, что Фингал в подобных случаях вел себя степенно и спокойно.

Настежь распахнута Сельма.[425] Барды, коснитесь трепетных струн. Десять юношей дуб для пира приносят. Солнца далекий луч освещает вершину холма. Сумрачные волны ветра колышут травы полей. Что ж ты безмолвствуешь, Морвен? Король возвратился во всей своей славе. Ужель вкруг него не гремела брань? Но мирно его чело. Гремела она, и Фингал победил. Будь подобен родителю, Филлан!"

Под пение бардов двигалась рать. Высоко колыхались копья, как тростниковые заросли под ветром осенним. Король в доспехах стоял на вершине Моры. Туман струился вокруг щита его широкого, что висел в вышине на суку над мшистым утесом Кормула. Молча стоял я возле Фингала, к лесу Кромлы свой взор обращая,[426] дабы не видеть войска и не броситься в битву, душою вскипев. Выставив ногу вперед, попирая вереск, величавый, сверкал я булатом, как водопад Тромо, когда ночные ветры льдом его окуют. Отрок видит, как он в вышине блещет под ранним лучом; он обращает к нему свой слух и дивится его безмолвию.

Не встал над потоком Кахмор, словно юноша на мирном поле; он вширь простирает и гонит вперед темные буйные волны сражения. Но, завидя Фингала на вершине Моры, исполнился он благородной гордыни. "Пристало ли Аты вождю сражаться, когда король на поле не вышел? Фолдат, веди мой народ на битву. Ты - огненный луч".

Вождь Момы вышел вперед, словно туча, теней одеяние. Он извлек из ножен пламя меча и подал к сражению знак. Племена, словно гребни волн, изливают окрест свою темную силу. Надменно шествует он перед ними, гневно вращаются очи его багровые. Он призвал вождя Дунрато,[427] и раздалась его речь.

"Кормул, ты видишь эту тропу. Вьется она, зеленея, позади врага. Поставь туда дружину свою, дабы Морвен не смог избежать моего меча. Барды зеленодолого Эрина, не возвышайте гласа. Морвена чада должны погибнуть без песен. Они враги Карбара. Странник отныне будет встречать на Лене темный густой туман, что, окутав их тени, станет с ними блуждать близ тростников озерных. Без песни вовек не подняться им в обиталище ветров".

Кормул пошел, становясь все мрачнее, вослед ему ринулось племя его. Они за скалою сокрылись. Гол, следя за движением темноокого короля Дунрато, молвил Филлану с Морху.

"Ты видишь, как Кормул шагает. Да будет десница твоя сильна. Когда ж он падет, сын Фингала, вспомни, что Гол ратоборствует. Здесь я вторгнусь в сраженье среди гребня щитов".

Раздался смерти сигнал, зловещий звон щита Морни. С ним и Гол возвысил свой глас. Фингал восстал на вершине Моры. Он видел войско свое от крыла до крыла, устремленное в битву. Мерцая на темном холме, высится сила Аты.[428] Они[429] подобны двум горним духам, что восседают на мрачных своих облаках, ветры окрест посылая и воздымая ревущее море. Перед ними смятение синих волн, путями китов прорезанное. Они же спокойны и ясны; лишь ветерок подъемлет их кудри туманные.

Что там за огненный луч высоко проносится в воздухе? Это ужасный меч Морни. Смерть на своем пути сеешь ты, Гол, в ярости ты друг на друга их громоздишь. Словно дуб младой, одетый ветвями, упадает Турлатон.[430] Высокогрудая супруга его, кудри свои разметав, спит под журчание Морху; белые руки она простирает во сне королю навстречу. Но это лишь дух его, Ойхома: Тур-латон сраженный лежит. Не внемли ветрам, ожидая услышать щит его гулкозвучный. Он потоком разбит, и звон его смолк навсегда.

Не ведает мира и длань Фолдата: в крови пролагает он путь свой. Коннал встретил его в бою; они скрестили звенящую сталь. Зачем мой взор за ними следит! Коннал, седы кудри твои! Другом ты был чужеземцам у мшистых утесов Дун-лоры. Когда небеса одевались тьмой, начинался твой пир. Чужеземец слышал, как воет ветер снаружи, и веселился у дуба горящего. Зачем же, сын Дут-карона, ты повержен в крови! Над тобою склоняется дуб опаленный, щит твой разбитый рядом лежит. Мешается кровь с водою потока, о сокрушитель щитов!

В ярости я схватил копье,[431] но Гол уже напал на врага. Слабых обходит он стороной, его гнев обращен на властителя Момы. Вот подъяли они свои смертоносные копья, но тут прилетела незримо стрела. Руку Гола она пронзила; сталь его пала на землю, звеня. Юный Филлан пришел, и Кормула щит[432] простер он пред королем. Громко Фолдат вскричал, воспламеняя битву, словно ветра порыв, что вздымает ширококрылый пламень над гулкозвучными рощами Лумона.[433]

"Сын синеокой Клато, - промолвил Гол, - ты - небесный луч, что, нисходя на моря возмущенные, вяжет бури крыло. Кормул пал пред тобою. Рано ты в славе сравнялся с твоими отцами. Но не стремись от меня отдалиться, герой, я бессилен поднять копье в помощь тебе. Безвредный, стою я средь битвы, но мой голос окрест разнесется. Сыны Морвена услышат его и вспомянут былые мои деяния".

Голос ужасный его понесся по ветру, войско ринулось в бой. Часто слыхали они Гола на Струмоне, когда он сзывал их на охоту за ланями. Сам же он возвышался средь брани, словно дуб, окутанный бурей: то сверху туман на него ложится, то он являет широкой главы колыханье. Задумчивый взор на него устремляет охотник из зарослей тростниковых.

О Филлан, моя душа провожает тебя по стезе твоей славы. Ты гонишь врага пред собою. Ныне, пожалуй, бежал бы и Фолдат; но в тучах ночь опустилась, и Кахмора рог прозвучал. Морвена чада услышали голос Фингала с Моры, туманом окутанной. Пение бардов росою излилось на возвращение рати.

"Кто там идет со Струмона, - пели они, - чьи это кудри вьются? Скорбно ступает она и очи свои голубые к Эрину обращает. Почему ты печальна, Эвир-хома?[434] Кто сравнится в славе с твоим вождем? Страшен он был, устремляясь в битву; он возвращается ясен, как свет из-за тучи. В гневе вздымал он меч, и сжимались враги перед лазоревощитным Голом.

Радость, как ветерок шелестящий, нисходит в грудь короля. Он вспоминает старинные брани, дни, когда бились его отцы! Старинные дни приходят на память Фингалу, когда он взирает на славу сына. Как из-за туч поднявшись, солнце ликует при виде древа, его лучами взращенного, что колышет средь вереска главу одинокую, так и король ликует при виде Филлана.

Как на холмах раскаты грома, когда покойны и сумрачны пустоши Лары, так и шествие Морвена приятно и страшно слуху. Шумно они возвращаются, словно орлы на свой темноглавый утес, растерзав на равнине добычу - бурое чадо скачущих ланей. Ваши предки ликуют на своих облаках, сыны многоводной Коны".

Так пели ночью барды на Море оленьей. Пламя вздымалось от ста дубов, сорванных ветрами со склона Кормула. Посреди уготовано пиршество, кругом, сверкая, воссели вожди. Там и Фингал в силе своей, крыло орла шелестит на шлеме его;[435] западный ветер порывами резкими со свистом в ночи проносился. Долго молчал король, озираясь вокруг, наконец его речь зазвучала.

"Радость моей души неполна. Я вижу, что прорван круг друзей. Пала вершина одного из дерев: буря врывается в Сельму. Где он, вождь Дунлоры? Можно ль забыть его на пиру? Разве он забывал чужестранца в гулком чертоге своем? Вы безмолвствуете предо мной! Нет уже более Коннала! Пусть радость, как света поток, встретит тебя, о воин! Да будет быстр полет твой к праотцам в порыве горных ветров. Оссиан, в твоей душе не угасает огонь: воспламени нашу память о короле. Да предстанут нам битвы Коннала, когда впервые блистал он в бою. Кудри Коннала были седы. Дни его юности переплетались с моими.[436] Дут-карон в единый день впервые напряг наши луки против косуль Дун-лоры".

"Много наших следов боевых, - сказал я, - на зеленых холмах Инисфайла. Часто вздымали мы паруса над синим смятением волн, когда мы ходили в минувшие дни на помощь племени Конара.

Некогда брань бушевала в Алнекме, близ пеной покрытых потоков Дут-улы.[437] Вместе с Кормаком в битву пошел Дут-карон из туманного Морвена. Но не один пошел Дут-карон: рядом был его сын, длинноволосый юноша Коннал, впервые подъявший копье. Ты повелел им, Фингал, помочь королю Эрина.

Словно ярая сила потока, ринулись в битву Болги сыны. Колк-улла[438] шел впереди, вождь синеструйной Аты. На равнине вскипела битва, словно сшиблись два буйных моря. Кормак[439] в бою изливал сияние, сверкая, как духи праотцев. Но далеко впереди остальных Дут-карон рубил врагов. Не покоилась праздно и десница Коннала, что рядом с отцом сражался. Ата верх одержала на бранном поле; словно летящий туман, рассеялись воины Уллина.[440]

Тогда поднялся меч Дут-карона и сталь широкощитного Коннала. Она прикрывали бегущих друзей, как два утеса, венчанные соснами. Ночь низошла на Дут-улу; по полю молча шагали вожди. Горный поток, рокоча, им путь пересек, и Дут-карон не смог его перепрыгнуть. "Зачем ты медлишь, отец мой, промолвил Коннал, - я слышу, близится враг".

"Беги, Коннал, - сказал он, - твоего отца оставляют силы. Раненый я возвращаюсь с битвы. Дай мне здесь в ночи упокоиться". "Нет, один ты здесь не останешься, - молвил Коннал, тяжко вздыхая. - Щит мой - крыло орла, он защитит короля Дун-лоры". Скорбный склоняется он над вождем: умирает могучий Дут-карон.

День воссиял и снова ночь воротилась. Ни единый бард не прошел, задумчив, по вереску; а мог ли Коннал покинуть могилу отца, пока не воздается слава ему? Он напряг свой лук против косуль Дут-улы и справим пир одинокий. Семь ночей он склонял главу на могилу и видел отца в сновидениях. Он видел, как тот, омраченный, проносится в вихре, подобие парам над тростниками Лего. Наконец, пришел Колган, высокой Теморы бард.[441] Дут-карон обрел свою славу и просиял, возносясь на ветре".

"Приятна слуху, - молвил Фингал, - хвала властелинам людей, когда их луки крепки во бранях, когда смягчаются их сердца при виде скорбящего. Так пусть и мое прославится имя, когда барды помогут моей душе устремиться ввысь. Карил, сын Кинфены, веди с собой бардов и воздвигни могилу. Да упокоится к ночи Коннал в тесном своем жилище, да не придется душе героя блуждать меж ветров. Тускло мерцает луна на Мой-лене сквозь широкоглавые рощи холма; под ее лучами воздвигни камни всем погибшим в бою. Хотя они не вожди, но были крепки их рука в сраженье. Они мне служили оплотом в опасности, горою, с которой я простирал свои орлиные крылья. Им я обязан славой; Карил, не позабудь павших героев!"

Сразу сто бардов громко запели погребальную песнь. Карил выступал впереди, они журчащим потоком стремятся за ним. Безмолвие царит в долинах Мой-лены, что вьются каждая с темным своим потоком среди холмов. Я слушал, как замирали голоса удалявшихся бардов. Я наклонился вперед, опираясь на щит, и чувствовал, как разгоралась моя душа. Слова полусложенной песни ветер вдаль уносил. Так в долине дерево слушает голос весны вкруг себя, оно распускает навстречу солнцу листочки свои зеленые и колышет главу одинокую. Горная пчелка рядом жужжит; с радостью видит его охотник на пустоши голой.

Юный Филлан стоял в отдалении. Его шлем сверкал на земле. Развеваются по ветру темные кудри; солнечный луч - сын Клато. Радостно слушал он слова короля, опершись на копье.

"Сын мой, - сказал колесницевластный Фингал, - я видел твои деяния, и веселилась моя душа. Слава наших праотцев, молвил я, излетает из сгустившихся туч! Ты бесстрашен, сын Клато, но безрассуден в сраженьи. Не так на врага устремлялся Фингал, хоть он никогда не страшился. Пусть за тобой стеною стоят твои ратники - они твоя сила на поле сражения. Тогда долго ты будешь венчаться славою и увидишь могилы праотцев. Ко мне возвращается память о прошлом, о подвигах лет минувших, когда я впервые сошел с океанских волн на зеленодолый остров". Мы склоняемся к голосу короля. Луна глядит окрест со своих облаков. Рядом клубится серый туман обиталище духов.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

"Под дубом сидел я, - начал король, - на прибрежном утесе Сельмы, когда Коннал явился с моря, держа преломленное копье Дут-карона.[442] Юноша встал в отдалении, прочь отвращая очи, ибо он вспоминал, как, бывало, отец его хаживал по своим зеленым холмам. При виде его я омрачился, скорбные думы теснились в моей душе. Властители Эрина восстали в моей памяти. Я извлек до половины свой меч. Неспешно вожди подошли, молча они обратили ко мне свои взоры. Сгрудившись, как сонм облаков, ждали они, что раздастся мой голос; был он для них ветром небесным, прочь уносящим туман.

Я повелел поднять паруса мои белые, пока не взревел еще ветер о Коны. Триста юношей, встав над волнами, взирали на щит горбатый Фингала. Высоко на мачте висел он, отражаясь в волне темно-синей. Но когда опускалась ночь, я ударял в него время от времени, ударял и искал в небесах огневласого Уль-эрина.[443]

Не исчезала звезда небесная: плыла она, алая, меж облаков; за любезаым лучом ее следовал я по тускло мерцавшей пучине. Утро настало, и Эрин поднялся в тумане. Мы в залив Мой-лены вошли, где сновались синие воды на лоне лесов гулкозвучных. Здесь Кормак в своем потаенном чертоге скрывался от мощи Колк-уллы. Не одинок от врага он скрывается: рядом синие очи Рос-краны,[444] белорукой девы, дочери короля.

Седовласый, опираясь на копье без острия, вышел престарелый Кормак. Улыбка мелькнула на его лице из-под вьющихся кудрей, но горе таилось в его душе. Он увидел, что мало нас перед ним, и глубоко вздохнул. "Я вижу, сказал он, - оружие Тренмора и слышу шаги короля! Фингал, ты светлый луч для души омраченной Кормака. Рано прославился ты, мой сын, но сильны неприятели Эрина! Они, словно ярость потоков на нашей земле, сын колесницевластного Комхала".

"Но можно вспять обратить их теченье,[445] - молвил я, духом воспрянув. Мы не из племени слабых, король лазоревощитных ратей. Ужели страх к нам проникнет, словно призрак ночной? Храброго дух возрастает, коль множатся в поле враги. Король Эрина, не нагоняй мрака на юных бойцов".

Слезы исторглись из глаз короля. Молча схватил он мою десницу. "Племя бесстрашного Тренмора, не нагоню я мрачных туч на тебя. Ты пламенеешь огнем своих праотцев. Я зрю твою славу. Она знаменует твой путь в сраженьях, словно поток лучезарный. Но подожди возвращения Карбара:[446] мой сын съединится с твоим мечом. Он сзывает сынов Уллина со всех отдаленных потоков".

Мы вступили в чертог короля, возвышавшийся среди скал - тех скал, где на темных склонах оставили след свой былые потоки. Развесистые дубы, поросшие мхом, склоняются вкруг чертога; густая береза колышет иеленолистой главой. Полусокрытая в тенистой дубраве, пела Рос-крана, Белые руки ее перебегали по струнам арфы. Я узрел ее голубые очи. Она была, словно дух небесный, что окутан покровом облачным.[447]

Три дня на Мой-лене мы пировали; образ девы, сияя, вставал в моей смятенной душе. Кормак заметил, что я омрачился. Он отдал мне белогрудую дочь. Она подошла, потупя очи, осененная волнами тяжких кудрей. Она подошла... Вдруг заревела битва. Явился Колк-улла; я схватил копье. Меч мой поднялся вместе с войском моим на полчища супостата. Племя Алнекмы бежало. Колк-улла, сраженный, пал. Фингал воротился со славой.

Тот лишь прославлен, о Филлан, кто бьется плечом к плечу со своим народом. Следует бард по его стопам через землю врагов. Но кто в одиночку бьется, тот немного деяний своих передаст временам грядущим. Сегодня сияет он ярким светом. Завтра падет сраженный. В единственной песне слава его. На единственном темном поле имя его. Память о нем только там, где густою травой зарастает его могила".

Так говорил Фингал на оленьей Море. С утеса Кормула полилась сладостная песнь трех бардов. Под звуки ее сон опустился на широко простертое войско. Сопровождаемый бардами, Карил вернулся с могилы короля Дун-лоры. Глас денницы уже не дойдет до мрачного ложа героя. Не услыхать тебе больше косуль, что скачут над тесным твоим жилищем.

Как возмущенные тучи клубятся над зыблемым морем вокруг метеора ночного, озарившего их края, так сгрудился Эрин вокруг короля Аты, что стоял, мерцая доспехами.[448] Он среди всех возвышался и беззаботно вздымал временами копье под звуки далекой арфы Фонара, звеневшей то громче, то тише.

Близ него оперлась на утес синеглазая Суль-мала, белогрудая дочь Конмора, короля Инис-хуны.[449] Однажды на помощь ему пришел лазоревощитный Кахмор и отбросил его врагов. Суль-мала узрела вождя величавого в чертоге пиров. Не равнодушно взирал и Кахмор на длинноволосую деву.[450]

Третий день наступил, и Фихил[451] пришел из многоводного Эрина. Он рассказал, что в Морвене поднят щит[452] и угрожает опасность рыжеволосому Карбару. Кахмор поднял паруса в заливе Клубы, но ветры дули в иных краях. Три дня он прождал на берегу, обращая очи к чертогу Конмора. Он вспоминал дочь чужеземцев и тяжко вздыхал. Когда же ветры разбудили волну, с холма сошел вооруженный юноша, чтобы меч поднять вместе с Кахмором на его гулкозвучных полях. То была белорукая Суль-мала, лик свой сокрывшая шлемом. По следам короля стремилась она и, полная радости, не сводила с него синих очей, когда отдыхал он вблизи своих ревущих потоков. Кахмор же думал, что дева, как прежде, гоняет косуль на Лумоне или, прекрасная, со скалы простирает белую руку ветру - узнать, не летит ли он с Инис-файла, из зеленой страны ее милого. Обещал ей Кахмор вернуться на своих парусах белогрудых. Аты король, близ тебя твоя дева оперлась на утес!

Вожди величавые стояли вокруг, все, кроме угрюмоликого Фолдата.[453] Он стоял в отдаленье под деревом, погруженный в свою надменную душу. Ветер свистит в косматой его бороде. Временами он запевает песню. Наконец, он в гневе ударил по дереву и кинулся к королю.

Спокойно встал во весь рост у пламени дуба юный Хидалла. Вьются кудри вокруг румяных ланит волнистыми кольцами света. Сладостный голос его слушала Клонра,[454] долина предков, когда он касался арфы в чертоге вблизи ревущих потоков.

"Король Эрина, - юноша молвил, - время пиров настало. Повели запеть своим бардам и ночь отселе прогнать. После песни душа еще свирепей бросается в битву. Мрак опочил в Инис-файле, с холма на холм простираются темные тучи. Вдалеке сереет над вереском вереница ужасных духов: духи тех, кто пал, ожидают их песен. Повели же играть на арфах, чтоб озарились весельем мертвые на своих блуждающих ветрах".

"Да будут забвенны все мертвые! - молвил Фолдат, кипящий яростью. - Мне ли слушать песни, когда я проиграл сражение? А меж тем был не мирным мой путь в бою: вкруг следов моих кровь струилась потоком. Но за мною шли слабосильные, и враг избежал моего меча. Играй же на арфе в долине Клонры, пусть Дуро ответит голосу твоему, а из лесу глянет некая дева на длинные желтые кудри твои. Прочь с гулкозвучной равнины Лубара: это поле героев!"

"Король Теморы, - молвил Малтос,[455] - тебе надлежит на брань нас шести. Ты - путеводный огонь для наших очей на темном поле сражения. Словно вихрь проносился ты над войсками и повергал их в крови. Но кто слыхал от тебя хоть слово, когда ты возвращался с поля? Только злобный услаждается смертью; память его почиет на ранах, нанесенных его копьем. Распри гнездятся в его уме, и похвальба раздается повсюду. Путь твой, вождь Момы, как мутный поток. Мертвые устилали твою стезю, но и другие умеют копья вздымать. Не слабосильные шли мы вослед за тобой, но враг был силен".

Король узрел, как вскипела ярость обоих вождей; друг к другу склонясь, схватились они за мечи и вращали очами. Тут и сплелись бы они в схватке ужасной, если бы Кахмор не вспыхнул гневом. Он обнажил свой меч, сверкнувший в ночи при высоком пламени дуба.

"Чада гордыни, - молвил король, - укротите свои кичливые души. Удадитесь в ночную тьму. Зачем пробуждаете вы мой гнев? Неужто я должен окрестить оружие с вами обоими? Теперь не время для распрей. Удалитесь, вы, темные тучи, с нашего пира. Не бередите мне сердца!" Они устремились от короля в разные стороны, словно два столпа тумана рассветного, когда меж ними солнце восходит на своих сверкающих скалах. Мрачно клубятся они в разные стороны, каждый к своим тростниковым болотам.[456]

Молча сидели вожди на пиру. Порою они устремляли взор на скалу, где Аты король шагал, сердце свое смиряя. Рать наконец улеглась на ноле; сон низошел на Мой-лену. Только Фонара голос слышался под деревом дальним. Он воспевал хвалу Кахмору, сыну Лартона с Лумона.[457] Но Кахмор не слышал его хвалы. Он лежал у потока ревущего. Шумный ветер ночной свистал в его кудрях.

Карбар явился ему во сне, полусокрытый низко нависшей тучей. Мрачным весельем светилось его лицо: он уже слышал Карила песнь.[458] На ветре держалась осененная мраком туча, что ухватил он в недрах ночи, вздымаясь со славой в свой горний чертог. Сливаясь с шумом потока, слабый голос его послышался.

"Да исполнится радости сердце Кахмора: его глас был услышан на Мон-лене. Бард пропел свою песню Карбару: он странствует ныне на крыльях ветра. Тень моя проскользнула в чертог отцовский, словно ужасный огонь, что бурною ночью вьется в пустыне. Все барды сойдутся у могилы твоей, когда ты падешь. Сыны песни любят отважных. Кахмор, имя твое - ветерок ласкающий. Раздайтесь, печальные звуки! На поле Лубара слышится глас! Пойте громче, туманные духи! Мертвые были славой отмечены! Все пронзительней слабый звук. Слышен только ветер суровый. Ах, скоро погибнет Кахмор!"

Свернувшись клубом, унесся он в лоне ветра. Старый дуб ощутил, что призрак сокрылся, и качнул шелестящей вершиной. Король воспрянул от сна и схватил копье смертоносное. Он кидает взоры окрест. Он видит лишь ночь, осененную мраком.

"Это был глас короля, но теперь его призрак исчез.[459] Не означена в воздухе ваша стезя, о чада ночи. Часто вас видят в дикой пустыне, подобных лучу отраженному, но вы уноситесь в вихрях прежде, чем мы подойдем. Прочь же, бессильное племя! Не дано вам узнать грядущего. Ничтожны радости ваши, подобные нашим сонным видениям иль легкокрылой мечте, что в душе промелькнет. Скоро ль погибнет Кахмор? Мраком окутанный, ляжет в тесном жилище, куда не заглянут полуоткрытые очи утра? Прочь от меня, о тень! Участь моя - сражаться, прочь все - иные мысли! Я устремляюсь вперед на орлиных крылах, я хочу ухватить луч моей славы.

В пустынной речной долине пребывает ничтожный душою. Катятся годы, зиму сменяет лето, а он никому не ведом. Ветер приносит тучу смерти и наземь свергает седую главу. Его дух влечется в парах над болотом. Вовек не подняться ему на холмы, не пролететь в ветрах над мшистой долиной.[460] Кахмор отыдет не так! Он не отрок в полях, что хочет только приметить, где отдыхают серны на гулкозвучных холмах. С королями я поприще начал, и тешился я на смертоносных равнинах, где разбитые рати катятся вспять, как моря под натиск ом ветра".

Так говорил король Алнекмы, просветлев ободренной душою. Доблесть, как ясное пламя, сияет в его груди. Величава поступь его по вереску; луч востока вокруг разливается. При свете его Кахмор узрел серое войско свое, широко простертое по полю. Он взвеселился, словно небесный дух, достигший морских зыбей, когда он зрит, что спокойны они и ветры утихли. Но вскоре он пробуждает волны и катит рядами широкими на гулкозвучный берег.

На берегу потока вблизи тростников покоилась дочь Инис-хуны. Шлем скатился с ее головы.[461] Ее сны витали в краю отцов. Там уже утро в полях; седые потоки скачут с утесов, и ветерки тенистыми волнами летят над полями злачными. Там уже слышится зов - предвестник ловитвы, и из чертога выходят воины. Но среди всех возвышается герой многоводной Аты. Шествуя величаво, он склоняет любовный взор на Суль-малу. Она горделиво прочь отвращает лицо и беспечно лук напрягает.

Этот сон привиделся деве, когда подошел воин Аты. Он увидал пред собою лицо ее, полное прелести, меж волнами кудрей. Он узнал красавицу Лумона. Что было делать Кахмору? Он исторгнул вздох, слезы его заструились. Но тотчас он отвернулся. Не время теперь, король Аты, пробуждать тайные чувства. Пред тобою катится битва, как возмущенный поток.

Он ударил копьем в горб тревоги, где таился голос войны.[462] Словно крылья орла, зашумели вокруг ратники Эрина. Суль-мала, проснувшись, вскочила с распущенными кудрями. Она с земли подняла свой шлем, трепеща: как бы они не проведали в Эрине о дочери Инис-хуны? ибо вспомнилось ей, что она королевского рода, и гордость проснулась в ее душе.

Она за скалою сокрылась у лазурных извивов потока в долине,[463] где обитали бурые лани, пока не настала война. До слуха Суль-малы долетал иногда голос Кахмора. Ее душа омрачилась печалью, она поверяет ветру речи свои.

"Исчезли сны Инис-хуны: они покинули душу мою.[464] Я больше не слышу шума ловитвы в своей стране. Пелена войны сокрыла меня. Вперед я гляжу из тучи своей, но ни единый луч не освещает стези. Я предвижу, мой воин падет, ибо близок король широкощитный, он, победитель в опасностях, Фингал - властитель копий. Дух погибшего Конмора, шагаешь ли ты по лону ветров? Приходишь ли ты порою в иные края, отец печальной Суль-малы? Ты приходишь, я знаю, ибо слыхала твой голос в ночи, когда я неслась еще по волнам в Инис-файл многоводный. Говорят, что тени отцов уносят души потомков, если видят, что те одиноки и горем объяты.[465] Призови же, отец, меня, когда падет мой король, ибо я стану тогда одинокой и горем объятой".

В мире, пожалуй, нет другого народа, который бы верил столь безгранично, как горные шотландцы, в привидения и в то, что духи мертвых посещают их друзей. Причины этого следует приписать как положению их страны, так и легковерию, отличающему необразованных людей. Поскольку основное их занятие состояло в том, что они пасли скот на мрачных и пространных пустошах, то им приходилось странствовать по безлюдным равнинам и часто ночевать под открытым небом под вой ветров и рев водопадов. Столь угрюмая обстановка легко порождает то меланхолическое расположение духа, которое весьма восприимчиво ко всякого рода необычайным и сверхъестественным впечатлениям. Они засыпали сумрачно настроенные, во сне их беспокоил шум окружающих стихий, и неудивительно, что они думали, будто слышат глас мертвых. Этот глас мертвых, однако, скорее всего был только пронзительный свист ветра в ветвях старого дерева или треск сосед ней скалы. Именно этим причинам я приписываю те многочисленные и неправдоподобные рассказы о духах, которые бытуют в горной Шотландии, поскольку в других отношениях нет оснований считать горцев более легковерными, нежели их соседи.

КНИГА ПЯТАЯ

О ты, что живешь средь щитов, висящих высоко у Оссиана в чертоге, сойди ко мне, арфа, и дай услышать твой голос.[466] Ударь по струнам, сын Альпина, пробуди душу барда. Журчанье потока Лоры[467] унесло мою повесть. Облако многих годов окружило меня; мало просветов в нем для былого, смутны и мрачны виденья оттуда. Я слышу тебя, арфа Коны, и моя душа возвращается, как ветерок, принесенный солнцем в долину, где обитает ленивый туман.

Ярко блестит передо мною Лубар в излучинах дола.[468] На его берегах холмистых друг против друга величаво стоят короли; воители сгрудились вкруг, внимая словам их, словно это вещают им предки, снизойдя со своих ветров. Но короли среди них стояли, как два утеса, что вздымают главы, венчанные темными соснами, над низко плывущим туманом. Высоко на их склонах потоки извергают пену на ветер.

По гласу Кахмора Эрин рванулся вперед, словно ревущее пламя. Широко разлились они, спускаясь к Лубару. Впереди шагал стремительно Фолдат. Но Кахмор на холм удалился, где склонялись дубы. Река бурлит вблизи короля; он порою подъемлет сверкающее копье. Оно зажигало его людей посреди сражения. Близ него, опершись на утес, стояла дочь Конмора. Ее не радовал бой, ее душа не тешилась кровью. За холмом простерлась долина зеленая с тремя голубыми потоками.[469] Солнце там светит в тиши и нисходят туда бурые горные серны. К ним обращает очи белогрудая дева Инис-хуны.

Фингал узрел на вершине сына Борбар-дутула; он увидал, что катится Эрин по омраченной равнине. Он ударил в горб тревоги, призывая войска подчиниться, и выслал пред ними вождей на поле славы. По всей широкой равнине заблистали копья на солнце, вокруг отозвались щиты гулкозвучные. Страх не носился, подобно парам, среди войска, ибо вблизи был король, мощь многоводного Морвена. Герой озарился весельем, мы услыхали слова его радости.

"Словно буйные ветры, стремятся вперед сыны Морвена. Они - водопады горные, не обратить их вспять. Ими прославлен Фингал и в странах иных возвеличен. Не одиноким лучом появлялся он в грозный час, ибо везде вы шагали с ним рядом. Но никогда я не был для вас чудищем, мрачным во гневе. Глас мой не поражал громами вашего слуха, очи не извергали смерти. Когда же являлись спесивцы, я не глядел на них. Были забвенны они на моих пирах; словно туман, исчезали они. Юный луч перед вами; он на путях войны еще мало блистал. Мало блистал, но доблестен он; защитите же вы моего темно-русого сына. Да вернется он с вами в радости: впредь он сможет сражаться один. Он обличьем являет предков своих, их огонь пылает в его душе. Сын колесницевластного Морни, следуй за сыном Клато: да коснется средь брани твой глас его слуха. Битва открыта взорам твоим, сокрушитель щитов".

Прочь зашагал король на высокий утес Кормула.[470] Когда я неспешно за ним поднимался, предстал предо мною силою славный Рол. Щит его свободно висел на ремнях. Торопливо молвил он Оссиану: "Подвяжи, сын Фингала, подвяжи повыше сей щит на боку у Гола.[471] Враг, быть может, завидя его, решит, что подъемлю копье. Если же я паду, пусть сокроется в поле моя могила, ибо без славы паду: десница моя бессильна подъять булат. Да не услышит о том Эвир-хома, не то заалеют румянцем стыда ланиты ее меж густых кудрей. Филлан, могучие смотрят на нас, так не забудем про битву. Неужто допустим, чтобы спустились они со своих холмов на помощь бегущему нашему войску?" Он пошел вперед, бряцая щитом. Мой голос за ним последовал: "Возможно ли сыну Морни погибнуть бесславно в Эрине? Но пылкие души могучих героев свои забывают подвиги. Беспечно несутся они над полями славы; речей их никто не услышит". Отрадно мне было взирать на поступь вождя; я взошел на утес короля, где сидел он, и горный ветер развевал его кудри.

Грядами темными встали два войска друг против друга вдоль Лубара. Здесь возвышается Фолдат мрачным столпом, там сияет юностью Филлан. Копье в поток опустив, каждый издал клич боевой. Гол ударил в щит Морвена; разом они ринулись в битву. Блеск булата отразился в булате; поле сверкает, как два водопада, когда, свергаясь с темных вершин, мешают они свою пену. Смотрите, вот он идет, сын славы: он повергает ратников долу. Вкруг него на ветрах носится смерть! Бойцами устлан твой путь, о Филлан!

Ротмар,[472] воинов щит, стоял меж двух кремнистых утесов. Два дуба, согбенных ветрами, простерли ветви с обеих сторон. Он обращает свой сумрачный взор на Филлана и молча друзей прикрывает. Увидел Фингал, что близится бой, и его душа встрепенулась. Но, как низвергается камень Лоды,[473] отторгшись внезапно от скалистого Друман-арда, когда духи в ярости землю колеблют, так пал лазоревощитный Ротмар.

Приближается юный Кулмин; он шел, заливаясь слезами. Яростно он рассекает воздух, прежде чем обменяться ударами с Филланом. С Ротмаром он когда-то напряг впервые свой лук на скале у родимых синих потоков. Там они примечали пастбища серн, когда первый солнечный луч на папоротник ложился. Зачем же ты, сын милой Кул-аллин, устремился на этот луч света?[474] Он пожирающий огнь. Вспять обратись, юноша с берега Струты. Не равны были ваши отцы на поле сверкающей брани.

Кулмина мать в чертоге своем взирает на синеволнистую Струту. Подъемлется вихрь над рекой, мрачно клубясь вкруг тени сына. Псы его взвыли на привязи; кровь обагрила щит, висевший в чертоге.[475] "Ужели ты пал, мой сын златокудрый, в пагубной брани Эрина?"

Словно косуля, внезапно стрелою пронзенная, лежит, трепеща у родного потока, и охотник, любуясь на быстрые ноги ее, вспоминает, как прежде гордо она скакала, так лежал и сын Кул-аллин пред взором Филлана. Кудри его полоскал ручей, кровь по щиту струилась. Но все еще длань сжимала меч, что изменил ему в грозный день. "Ты сражен, - Филлан сказал, - прежде чем прозвучала слава твоя. Твой отец: послал тебя на войну, надеется он услыхать о твоих деяньях. Может быть, он, поседелый у потоков своих, тусклый взор обращает к Мой-лене. Но ты не вернешься с добычей поверженного врага".

Филлан погнал пред собою рати Эрина по гулкозвучной вересковой пустоши. Но - воин за воином - падал Морвен пред темнобагровой яростью Фолдата, далеко в поле простершего половину ревущих своих дружин. Дермид[476] в гневе встал перед ним, сыны Коны вокруг собрались. Но Фолдат разбил его щит и рассеял врагов по вереску.

Тогда в гордыне своей сказал супостат: "Бежали они, и слава моя начинается. Малтос, иди и скажи королю,[477] чтобы он ограждал океан мрачнобурый: да не избегнет Фингал моего меча. Он должен повергнуться в прах. Возле болота безвестного обретет он могилу. Без песен воздвигнут ее. Дух Фингала будет блуждать в тумане над зарослями тростника".

Малтос слушал его, омрачаясь сомнением, молча он взор отвратил. Знал он гордыню Фолдата и взглянул на холм, где король возвышался, затем повернулся угрюмо и меч погрузил во брань.

В тесной долине Клоно,[478] где над потоком склонялись два древа, мрачный в горе своем стоял безмолвный сын Дутно. Кровь текла из его бедра, рядом валялся разбитый щит. Прислоненное к камню стояло копье. Зачем, о Дермид, зачем так печален ты?

"Я слышу сражения рев. Мои ратники остались одни. Медлительно плетусь я по вереску, и нет у меня щита. Неужто осилит враг? Но только тогда, когда Дермид падет! Тебя я вызову, Фолдат, и встречусь с тобою в битве".

В грозном веселье он поднял копье. Сын Морни пришел. "Стой же, сын Дутно, стой: твои следы означены кровью. Щита горбатого нет у тебя. Зачем ты хочешь пасть безоружным?"

"Король Струмона, дай мне твой щит. Часто он вспять обращал войну. Я прегражу дорогу вождю. Сын Морни, видишь ли ты этот камень? Он подъемлет из-под травы седую голову. Там обитает вождь племени Дермида. Положи меня ночью туда".[479]

Медленно он поднялся на холм и узрел возмущенное поле, сверкавшие строи сраженья, разбитые и рассеянные. Как на вереске ночью огни далекие, повинуясь ветрам, то в дыму от взора скрываются, то багряные струи вздымают на холм, так переменная брань предстала очам широкощитного Дермида. Фолдат сквозь строи проносится, словно темный корабль на зимних волнах, когда он, пройдя меж двумя островами, мчится по гулкозвучным морям.

Гневно следил за ним Дермид. Он пытался вослед ему ринуться. Но едва зашагал он, как силы ему изменили, из глаз покатились крупные слезы. Тогда затрубил он в отцовский рог и трижды ударил в горбатый свой щит. Трижды призвал он по имени Фолдата из сонма его ревущих племен. Радостно Фолдат узрел вождя, высоко он поднял окровавленное копье. Как скалу покрывают следы возмущенных потоков, что в бурю неслись по склонам ее, так отмечен струями вражеской крови мрачный герой из Момы.

Войска с обеих сторон отступили от схватки вождей. Разом подъемлют они блестящие копья. Вдруг прибегает стремительный Филлан с Морху.[480] На три шага отступает Фолдат, ослепленный этим светлым лучом, который, казалось, истек из тучи, дабы спасти героя увечного. Укрепленный гордыней, стоит он, булат обнажив.

Как слетаются, ветром подхвачены, два ширококрылых орла на шумную распрю, так на Мой-лене ринулись два вождя в зловещую брань. Короли,[481] то один, то другой вперед продвигались на скалах своих, ибо теперь уже сумрак войны, казалось, сошел и на их мечи. Кахмор на мшистом своем холме чувствует радость бойцов ту потаенную радость, когда встречают они опасность, равную их отваге. Не на Лубар он взор устремляет, но на грозного короля Морвена, ибо узрел, что Фингал восстает во всеоружии на вершине Моры.

Фолдат пал на свой щит;[482] Филлан копьем пронзил его. И не взглянул на павшего юноша, но дальше погнал сражения волны. Сто голосов раздалось, грозящих смертью. "Стой, сын Фингала, сдержи стремленье свое. Ужель ты не видишь сей сверкающий образ, ужасное знаменье смерти? Берегись короля Алнекмы. Вернися, сын синеокой Клато!"

Малтос узрел, что Фолдат повержен.[483] Угрюмо склонился он над вождем. Ненависть душу его оставила. Он казался скалою пустыни, где по темному склону влага сочится, когда покинул ее неспешно плывущий туман и ветер срывает листву с деревьев. Он спросил умирающего героя о тесном жилище: "Где воздвигнуть тебе серый камень - в Уллине или в Моме,[484] лесистом краю? Там солнце смотрится тайно в синие воды Далруто.[485] Там живет твоя дочь, синеокая Дарду-лена".

"Не затем ли ты о ней вспоминаешь, - молвил Фолдат, - что я не оставлю сына, не оставлю юного воина, который погнал бы брань пред собой и отомстил за меня? Малтос, я отомщен. Не с миром вступал я на поле брани. Воздвигни ж могилы мною убитых вокруг моего жилища тесного. Часто, покинув ветер, я тешиться буду, глядя на камни могильные, рассеянные вокруг в длинной свистящей траве".

Его душа понеслась к долинам Момы и в сновиденье явилась к Дарду-лене, что почивала у струй Далруто, воротясь с охоты на ланей. Спущенный лук лежит возле девы, ветерок разметал по груди ее длинные волосы. Юной красою облечена, лежала любовь героев. Отец ее раненый, мрачно согбенный вышел из чащи лесной. То появлялся он перед нею, то, казалось, скрывался в тумане. Рыдая, она поднялась; теперь она знала, что вождь погиб. К ней являлся луч души его, в бурях сокрытой. Ты последняя отрасль рода его, синеокая Дарду-лена!

Широко простершись вдоль гулкозвучного Лубара, племя Болги бежало. Филлан преследовал их по пятам, устилая мертвыми вереск. Фингал веселился, глядя на сына. Поднялся лазоревощитный Кахмор. Сын Альпина, возьми свою арфу, поведай ветрам хвалу Филлану;[486] громче воспой ему хвалу в чертоге моем, покуда еще он блистает в сражении.

Заключающее эту книгу обращение к Клато, матери Филлана, в оригинале по своему стихосложению является одним из самых красивых мест поэмы. Дикая простота и гармония размера неподражаемо прекрасны. Многие на севере до сих пор поют этот отрывок, известный под названием Laoi chaon Chlatho, т. е. Благозвучный гимн Клато. - Книга заканчивается в полдень третьего дня с начала поэмы.

Оставь, синеокая Клато, оставь свой чертог. Взгляни на ранний сей луч, тобою рожденный. Он испепеляет войска на своем пути. Но не смотри больше виденье померкло. Легкий трепещущий звук извлеките из арфы, о девы. Уже не идет он с ловитвы, с росистых пастбищ серн быстроногих. Не напрягает он тетивы, не посылает окрест серых стрел оперенных.

Погруженный в кровавую сечу, он ее прибой отражает. Или, ступая по гребням сражения, на тысячи насылает он смерть. Фийан подобен небесному духу, что нисходит с порывов ветра. Океан смятенный дрожит под его шагами, когда он ступает с волны на волну. За ним его стезя пламенеет. Острова сотрясают главы свои посреди пучины морской.

КНИГА ШЕСТАЯ

"Кахмор восстал на своем гулкозвучном холме.[487] Не поднять ли Фингалу меч Луно? Но что же станет с твоею славой, сын белогрудой Клато? Не отвращай очей от Фингала, дочь Инис-тора. Не угашу я раннего луча твоего, он сияет в моей душе. Но восстань, осененная лесом Мора, восстань между бранью и мною. Для чего смотреть Фингалу на битву, да не узрит он, как падет его темно-русый воин! Соедини свою песнь, о Карил, со звуками трепетной арфы; здесь разносятся скал голоса и сверкают, спадая, воды. Отец Оскара, подъемли копье, защити ратоборца юного. Сокрой от очей Филлана свое приближение. Да не ведает он. что я усомнился в силе его булата. Не омрачу я, мой сын, этой тучей пламя твоей души!"

Сокрылся он позади скалы под звуки песни Карила. Просияв и воспрянув душой, я схватил копье Теморы.[488] Я увидал на Мой-лене смятение дикое битвы, побоище смерти в сверкавших рядах, расторгнутых и разбитых. Филлан огненный луч; от крыла до крыла сраженья простерся его истребительный бег. Военные строи тают пред ним. В дыму исчезают они с полей.

Но вот выходит Кахмор в королевских доспехах,[489] Темное крыло орла развевается на огненном шлеме. Беззаботно шествует он, как на охоту в Ате. Иногда возвышал он ужасный свой голос. Смущенные копны Эрина сгрудились вокруг него. Сила духа потоком к ним возвращалась; дивились они прошедшему страху, ибо король им явился, словно рассветный луч на равнину, где тени витают; озирается путник испуганным оком на поле призраков жутких.

Вдруг со скалы Мой-лены сходит неверным шагом Суль-мала. Дуб вырвал копье из ее руки; споткнувшись, она отпустила древко. Но очи ее из-под вьющихся кудрей смотрели только на короля. Пред тобою не дружеский спор, не состязание мирных луков, как тогда, когда юноши Клубы[490] сходились пред взорами Конмора.

Как утес Руно, что облачает себя в проходящие тучи и, мнится, растет в сгустившейся тьме над многоводной равниной, так и вождь Аты, мнилось, становился все выше, когда вкруг себя собирал свой народ. Как порывы ветров, пролетая над морем, гонят каждый свою волну темно-синюю, так Кахмора речи вперед устремляли рассеянных по полю ратников. Не молчит и Филлан на своем холме, соединяя речи со звоном щита. Он казался орлом шумнокрылым, что скликает ветры к своей скале, завидя косуль, сходящих на злачное поле Луты.[491]

Вот они бросились в битву; сотнею голосов возопила смерть, когда тот и другой король воспламенили души своих бойцов. Я поспешил вперед; высокие скалы, поросшие деревами, воздвиглись меж мною и бранью. Но сквозь бряцанье моих доспехов я уже слышал грохот булата. Сверкающий, я поднялся на холм и узрел отступление войск, обоих войск отступление и ратников дико раскрытые очи. Сошлись в ужасной схватке вожди, два короля лазоревощитных. В сверканье булата я различил, как сражались друг с другом герои, величавы и мрачны. Я кинулся вниз. За Филлана страх обжег мне душу.

Я к ним подбежал. Кахмор не бросился прочь и не пошел мне навстречу, стороною он шествовал мимо. Он казался скалой ледяною, высокой и хладной. Я обнажил свой булат. Молча мы шли вдоль берегов противных бурливой реки, потом, обратясь внезапно, подняли разом острые копья. Мы подняли копья, но тут опустилась ночь. Темно и тихо вокруг, лишь временами над вереском слышится поступь далеких ратей.

Я пришел туда, где сражался Филлан.[492] Ни шума, ни голоса не слышалось там. Шлем разбитый лежал на земле, рядом щит, расколотый надвое. Где ты, Филлан, где же ты, юный вождь гулкозвучного Морвена? Он слышал меня, но молчал, прислонившись к скале, что клонила седую главу над потоком. Он слышал меня, но стоял, угрюмый и мрачный. Наконец, я увидел вождя.

"Зачем ты стоишь, облеченный мраком, чадо лесистой Сельмы? Сияет твоя стезя, мой брат, на этом сумрачном поле. Долго ты бился на нем. Но вот уже слышится рог Фингала. Взойди к своему отцу на скрытый облаком холм его пирований. Он сидит в вечернем тумане и внемлет пению арфы Карила. Доставь же отраду старцу, юный крушитель щитов".

"Какую ж отраду доставит ему побежденный? Оссиан, у меня уже нет щита. Разбитый, лежит он на поле, и вырвано из шлема крыло орла. Отцы лишь тогда сынам своим рады, когда пред теми бежит супостат. Но втайне вздыхают они, когда уступают врагу их юные ратники. Нет, Фидлан уже не узрит короля. Для чего печалить героя?"

"Сын синеокой Клато, зачем пробуждаешь ты скорбь мою? Ты ль не сверкал пред ним ярким пламенем, как же ему не обрадоваться? Оссиан не снискал такой славы, и все же король, завидя меня, всегда сиял, словно солнце. С радостью он взирал на поступь мою, тень никогда не мрачила его лица. Взойди, о Филлан, на Мору, пир его уготован под исчезнувший луч синеглазой Клато?"

"Оссиан, подай мне мой щит разбитый, эти перья, гонимые ветром. Рядом с Филланом их положи, чтобы меньший урон понесла его слава. Оссиан, изменяют мне силы. В пещере того утеса ты меня упокой. Не воздвигай надо мною камня: да не спросит никто о славе моей. Пал я в первой же брани, пал, не успев прославиться. Пусть единый твой глас отлетевшую душу утешит. Для чего слабосильному ведать, где затаился исчезнувший луч белогрудой Клато?"[493]

"Твой ли дух уносится в вихре, синеглазый властитель щитов? Да сопутствует радость герою в полете сквозь облака. Тени предков твоих, о Филлан, склонясь, принимают потомка. Я вижу, их пламень простерся по Море; струятся лазурные волны тумана. Да встретит радость тебя, мой брат! Но мы мрачны и печальны. Я вижу врагов, окруживших старца, я вижу закат его славы. Одинокий ты в поле остался, седовласый король Сельмы".

Я его упокоил в пещере утеса под ропот ночного потока. Одна лишь звезда багровая на героя смотрела; временами ветер вздымал его кудри. Я прислушался: не раздалось ни звука, ибо воин почил. Словно молния в туче, мысль пронизала мне душу. Взор загорелся огнем, я зашагал, бряцая булатом.

Я отыщу тебя, вождь Аты, в сонме твоих тысяч. Ужели я дам сокрыться туче, что погасила рассветный наш луч? Зажгите, о праотцы, метеоры, чтоб осветить мой шаг дерзновенный. В ярости я истреблю...[494] Но не должен ли я вернуться? Король остался без сына, седовласый среди супостатов. Его десница уже не та, что была в старину: слава его тускнеет в Эрине! Да не увижу его с высоты холма, в последней битве сраженного. Но как я могу к королю воротиться? Не спросит ли он меня о сыне? "Ты должен был встать на защиту юного Филлана". Нет, я пойду на встречу с врагом. Зеленодолый Инис-файл, радует слух мой шумная поступь твоя; я нападу на строи твои боевые, чтобы взора Фингала избегнуть. Но я слышу глас короля на туманной вершине Моры! Он призывает обоих своих сыновей. Исполненный скорби, я возвращаюсь к тебе, мой отец. Я возвращаюсь, подобно орлу, что встретил в пустыне ночной перун, ему крыла опаливший.

Вокруг короля по вершине Моры рассеялись строп разбитые Морвена.[495] Бойцы от него отвращали очи, каждый мрачно склонялся на ясенное копье. Молча стоял посредине король. Дума вздымалась за думой в его душе, словно вспененные волны на неведомом горном озере. Он озирался окрест: ни один из сынов его не появился, сверкая длинным копьем. Стесненные вздохи из груди исторглись, но он сокрыл свое горе. И вот наконец я под дубом встал. Но не раздался мой голос. Что я мог бы сказать Фингалу в этот час его горя? Наконец он прервал молчание, и воины прочь отпрянули.[496]

Мнение, будто бы простонародье горной Шотландии находилось в полном рабстве у своих вождей, является грубо ошибочным. Их глубокое почтение и привязанность к главам рода - вот исток этого невежественного заблуждения. Когда бывала затронута честь племени, оно безоговорочно подчинялось повелениям вождя. Но если кто-нибудь считал, что его притесняют, он мог перейти в соседний клан, принять новое имя и обрести покровительство и защиту. Угроза такого перехода несомненно побуждала вождей к осмотрительности в осуществлении своей власти. Коль скоро их значительность в общем мнении прямо зависела от числа их подданных, они старательно избегали всего, что могло бы это число уменьшить.

Власть законов распространилась в горной Шотландии значительно позже. А до тех пор кланы руководствовались в мирных делах не словесными приказаниями вождя, но тем, что они называли Clechda, или обычаями, перешедшими к ним по традиции от предков. Когда между отдельными лицами возникали споры, из старейшин племени избирались третейские судьи, чтобы решить дело согласно Clechda. Вождь, опираясь на свою власть, неизменно утверждал решение. Во время весьма частых войн из-за родовых распрей вождь пользовался своею властью не столь сдержанно, но даже и тогда он редко простирал ее до того, чтобы отнять жизнь своего соплеменника. Ни одно преступление не каралось смертью, за исключением убийств, а они были редки в горных местностях. Никто не подвергался какому-либо телесному наказанию. Память об оскорблении такого рода сохранялась бы веками в семействе, и члены его воспользовались бы любой возможностью, чтобы отомстить, если только наказание не исходило от самого вождя; в таком случае оно воспринималось скорее как отеческое поучение, нежели кара по закону за преступление.

"Где же сын Сельмы, предводитель во брани? Я не зрю его среди воинов, воротившихся с поля боя. Ужели погиб молодой олень, что на моих холмах выступал величаво? Да, он пал, ибо вы безмолвны. Расколот щит войны. Пусть принесут Фингалу доспехи его и меч темнолицего Луно. В эту ночь я бодрствую здесь на холмах, а утром сойду на битву".

Высоко на утесе Кормула[497] дуб разгорелся под ветром. Серая пелена тумана клубится окрест. Туда удалился в гневе король. Он всегда ложился от войска вдали, когда дух его жаждал битвы. Высоко на двух копьях повесил он щит - сверкавшее знаменье смерти; в тот щит он привык ударять по ночам, перед тем как ринуться в бой. И тогда его воины знали, сам король поведет их в сраженье, ибо звон щита означал, что вздымается ярость Фингала. Неровны шаги короля на вершине, где он сверкал, озаренный пламенем дуба; ужасен он был, словно призрак ночной, что на холмах облачает свирепый свой облик туманами и, стремясь к океану бурному, всходит на колесницу ветров.

Не улеглось после бури море войны Эрина: дружины, как волны, под луною сверкали и с гулом глухим катились по полю. Кахмор одиноко шагал перед ними по вереску, во всеоружии он стремился за бегущими ратями Морвена. Вот подошел он ко мшистой пещере, где покоился Филлан в ночи. Дерево там склонялось над ручьем, сверкавшим в ущелье скалы. На траве блистал под луною щит расколотый сына Клато, а рядом лежал мохноногий Бран.[498] Он потерял вождя на вершине Моры и по ветру сыскал его след. Он думал, что спит синеглазый охотник, и лег на его щите. Ни одного дуновенья не пролетало над вереском, чтобы его не учуял Бран быстроногий.

"Темнобокий Ду-хос! ноги, как ветер! зябко сидеть на скале. Он (пес) видит косулю: уши торчком, и он готов уже прыгнуть. Он смотрит вокруг, но Уллин спит, и он опускает голову. Ветры свистят, Ду-хосу мнится: он слышит Уллина голос. Но видит он: Уллин недвижно лежит на волнистом вереске. Темнобокий Ду-хос, уже не пошлет его голос тебя по вереску!"

Кахмор узрел белогрудого пса, он узрел расколотый щит. Мрак застилает душу его, он вспоминает о бренности жизни. Словно поток прибывают люди и уносятся прочь; их сменяет другое племя. Но, проносясь, иные оставят на бранных полях след своей доблести. О них вспоминает вереск долгие темные годы, виясь, источник лазоревый их прославляет. Да будет таким же вождь Аты, когда он поляжет в землю. Пусть не раз до Кахмора донесется по воздуху голос грядущих времен, когда он будет шагать с ветра на ветер или сокроется в крыльях бури!

Зеленый Эрин собрался вокруг короля, чтобы голос власти его услыхать. Они склоняют веселые лица к неровному пламени дуба. Те, кто страшил их, отброшены. Лубар вьется опять в пределах их воинства.[499] Кахмор был небесным лучом, озарявшим народ свой во мраке. Он стоял посреди, и они, окружив короля, с восторженным трепетом ему воздавали почести. Только он не выказывал радости: ему не в новость война.

Во второй битве, в которой начальствование перешло к Филлану, ирландцы после гибели Фолдата были оттеснены на холм Лоны, но, когда Кахмор пришел к ним на помощь, они восстановили прежнее положение и затем в свою очередь оттеснили каледонцев, так что Лубар вился опять в пределах их воинства.

"Что так печален король? - спросил Малтос - орлиное око. - Разве остались враги на Лубаре? Есть ли хотя бы один среди них, что еще в силах поднять копье? Не был таким миролюбцем отец твой Борбардутул, властитель копий.[500] Гнев его был огонь негасимый, радость над павшим врагом - велика. Три дня пировал седовласый герой, узнав, что Калмар погиб, Калмар с потоков Лары, пришедший на помощь Уллину. Часто длани его прикасались к стали, которой, как сказывали, был пронзен супостат. Он дланями к ней прикасался, ибо угасли глаза Борбар-дутула. Однако ж король солнцем был для друзей, ветерком, вздымавшим их ветви. Радость он источал в чертогах своих, он любил сынов Болги. Имя его остается в Ате, как благоговейная память о духах, что ужасали видом своим, но разгоняли бури. Пусть же Эрина голоса[501] дух короля возвысят, дух того, кто сиял среди мрака войны и повергал могучих. Фонар, с темени серой скалы пролей песнь о былых временах, пролей ее на широко раскинутый Эрин, что окружает владыку".

"Да ни единая песнь, - Кахмор сказал, - не зазвучит в мою честь, да не воссядет Фонар над Лубаром на скале. Там полегли могучие. Не тревожь отлетающих теней. Удали от меня, удали, о Малтос, песнопевцев Эрина. Я не ликую, когда бессилен мой враг поднять на меня копье. Заутра мы волю дадим нашей мощи. Фингал на холме гулкозвучном не смыкает очей".

Словно волны, гонимые ветром внезапным, Эрин назад отошел, как повелел владыка. Широко разлились по равнине ночной его племена шумливые. Каждый бард уселся с арфой под древом своим. Каждый ударил по струнам и песнь затянул своему вождю.[502] Сидя пред дубом горящим, Суль-мала по временам касалась арфы, Арфы касалась она и внимала шепоту ветра в своих кудрях. Близко во мраке лежал король Аты под многолетним древом. Луч от костра на него не падал; Кахмор видел деву, оставаясь незрим. Когда он заметил слезы в ее очах, душа его просияла. Но брань тебе предстоит, сын Борбар-дутула.

Порой, прерывая бряцание арфы; Суль-мала слушала, спят ли бойцы. Исполнена чувств высоких, втайне она желала в песне излить свою скорбную душу. Поле безмолвствует. Ветры ночные на крыльях умчались. Барды умолкли, и метеоры багровые, духов несущие, вокруг извивались. Небо померкло, тени мертвых слились с облаками. Но не смотрит на них Конмора дочь, склоняясь над гаснущим пламенем. Ты единый заполнил душу ее, колесницевластный вождь Аты. Она запела песнь и заиграла на арфе.

"Клун-гало[503] пришла, но девы не сыщет. Ах, где же ты, светлый луч? Не повстречалась ли вам, звероловы со мшистых утесов, красавица синеокая? Не раздаются ль ее шаги на Лумоне злачном, возле убежища ланей? О горе! в чертоге лук ее! Ах, где же ты, светлый луч?

Перестань, любимая Конмора;[504] не услышать тебя мне средь вереска. Мой взор обращен к королю, чей путь столь грозен в сраженьях. К нему я стремлюсь душою в пору отдохновения. Но он, поглощенный тучей войны, не видит меня оттуда. Зачем ты не выглянешь, солнце души Суль-малы? Я обитаю во мраке; надо мною простерлась туманная мгла. Роса окропила кудри мои; озари же меня из-за тучи, солнце души Суль-малы!"

КНИГА СЕДЬМАЯ

Над осененным лесами озером Лего временами встает пелена серогрудых туманов, когда врата заката затворятся на орлих очах солнца. Широко над течением Лары расстилается пар, сгущенный и мрачный; сквозь темные струи его проплывает луна, словно смутный щит. Призраки прошлых времен им облекают свой порывистый бег с ветра на ветер по угрюмому лику ночи. Часто, сливаясь с бурей, гонят они над могилой бойца туман - обиталище серое духа его, доколе песнь не воспета.[505]

Настоящая книга отнюдь не является самой безынтересной частью Теморы. Внушающие ужас образы в ее начале рассчитаны на то, чтобы подготовить ум к последующим величественным сценам. Оссиан неизменно придает значительность всему, что связано с Фингалом. Самый звук королевского щита порождает необычайные действия, и они следуют одно за другим до великолепного завершения. Горе Суль-малы и ее беседа с Кахмором очень трогательны. Описание его щита весьма любопытно для изучения старины и служит доказательством раннего распространения навигации в Британии и Ирландии. Короче говоря, на протяжении всей этой книги Оссиан часто возвышен и всегда трогателен.

Лего, столь часто упоминаемое Оссианом, - это озеро в Коннахте, в которое впадала река Лара. На берегах озера жил тесть Оссиана Бранно, и поэт часто навещал его, пока была жива Эвиралин, а затем и после ее смерти. Это обстоятельство, возможно, послужило причиной особого пристрастия, с каким он всегда упоминает Лего и Лару, и поэтому с ними так часто связаны образы его поэзии. Leigo означает озеро болезней; возможно, его так прозвали из-за окружающих болот.

Поскольку туман, поднимавшийся над озером Лего, вызывал болезни и смерть, барды утверждали, как здесь, например, что в нем пребывали тени покойников в промежутке от момента смерти до исполнения погребальной песни над их могилами, ибо считалось невозможным, чтобы без соблюдения этой церемонии духи мертвых соединялись со своими предками в их воздушных чертогах. При этом дух, ближайшим образом связанный с покойным, был обязан пролить туман Лег" на его могилу. Мы видим здесь, что Конар, сын Тренмора и, согласно Оссиану, первый ирландский король, выполняет эту обязанность по отношению к Филлану, ибо герой был убит, сражаясь за дело династии Конара. Явление тени изображено живописно и торжественно, и оно заставляет отнестись с особым вниманием к последующей речи, краткой и внушающей трепет, что здесь весьма уместно.

Звук из пустыни донесся - это Конара шумный полет на ветрах. Он пролил на Филлана густой туман у лазурных извивов Лубара. Скорбный и сумрачный дух восседал, склоняясь, в клубах серого дыма. Временами ветра порыв относил его прочь, но дивный образ вновь возвращался. Он возвращался, потупив очи, и вились темно-туманные кудри.

Стемнело.[506] Войско спокойно спало под покровами ночи. Пламя угасло на холме Фингала. Король на щите своем возлежал одиноко. Очи его смежила дремота. Филлана голос раздался. "Спит ли супруг Клато? Почиет ли мирно родитель сраженного? Ужель я забыт под завесой тьмы, одинокий в часы сновидений?"

"Мне приятнее ночь на Коне, мрачный напев Оссиановой арфы, приятнее мне они, чем белогрудая гостья моих объятий, чем нежнорукая дочь героев в час моего покоя".

Хотя предание сохранило мало достоверных сведений об этом поэте, они однако, позаботилось сообщить нам, что он был очень стар, когда написал это двустишие. Он жил (в каком веке, неясно) на одном из западных островов и носи имя Turloch Ciabh-glas или Турлох седовласый.

"Зачем являешься ты посреди моих сновидений? - молвил Фингал внезапно проснувшись. - Мне ли забыть тебя, сын мой, и твой огненный путь на поле сражений? Не так принимает душа короля деянья могучих бойцов. Они для нее не молнии луч, что сверкнет и исчезнет бесследно. Я помню тебя, о Филлан, и мой гнев разгорается".

Король схватил копье смертоносное и ударил им в зычноголосый щит, в свой щит, висевший высоко в ночи, зловещее знаменье брани.[507] Тени бросились врассыпную, и смутные их очертания уносились на ветре. Трижды донесся с долины извилистой голос смерти. Арфы бардов сами собой на холме зазвенели печально.[508]

Он снова ударил в щит: битвы явились войску его в сновидении. Широкосмятенная сеча над душами их сверкает. Лазоревощитные короли нисходят на брань. Вспять глядящие рати бегут, и могучие подвиги полусокрыты сверканием стали.

Но когда раздался третий удар, в расселинах скал встрепенулись, олени. В пустыне раздался пронзительный крик испуганных птиц, носившихся в воздухе. Сыны Альбиона привстали и потянулись к копьям. Но вновь тишина осенила воинов: они узнали щит короля. Сон опять их вежды смежил; тьма и покой воцарились в поле.

Но ты не спала во мраке, синеокая дочь Конмора! Суль-мала услышала грозный щит и встала средь ночи. Она направляет свой шаг к властителю Аты. Но разве опасность смутит его бесстрашную душу? В сомненьи она стоит, очи склоняя долу. Небо сияет всеми своими звездами.[509]

"Очи ее, как звезды, над равниною обращались. Она трепетала за племя Альпина. Она узрела мерцанье врага. Сделала шаг и снова застыла на месте. "Зачем ему знать о Флатал, ему, королю мужей? Но чу! все внятнее шум. Нет, это ветер ночной свистит в моих кудрях. Однако я слышу бряцанье щитов!" Ее длань отпустила копье. Звон от скалы отдается. Вождь поднимается тяжкою тучей.

"Кто будит Конада из Альбиона на его потайном холме? Мне послышался сладостный голос Флатал. Зачем, сестра, пришла ты блистать на войне? У источников девы склоняют синие очи свои. Кровавая брань не для них".

"И мне, деве арфы Флатал, был родителем Альпин из Альбиона. Но, Конад могучий, повержен он, и вспыхнуло сердце мое. Стану ли я у источника тайного взирать на кровь супостатов? Я орел молодой на Дуро, о король Друм-альбина вихрей"".

Далее бард уже перестает подражать Оссиану в ущерб своей поэме. Кеннет с помощью сестры прокладывает путь через передовые части противника и добирается до своего войска. Бард приводит перечень шотландских племен, шедших на битву, но, коль скоро он жил много позже Кеннета, на его сведения нельзя особенно полагаться.

Снова разносится звон щита! Она пустилась бежать. Снова застыла на месте. Пыталась заговорить. Голос ей изменил. Она узрела его в доспехах, мерцавших при свете небесных огней. Она узрела его в тени кудрей, что ветер ночной развевал. От страха она повернула вспять. "К чему пробуждать властителя Эрина? Не о тебе он мечтает в своих, сновидениях, дочь Инис-хуны!"

Еще ужаснее щит прогремел. Суль-мала трепещет. Шлем ее падает. Гулко откликнулась скала над Лубаром, когда сталь по ней покатилась. Вырвавшись из ночных сновидений, Кахмор приподнялся под деревом. Увидел он деву вверху на скале. Мерцающий луч багровой звезды виднелся сквозь волны ее кудрей.

"Кто там приходит ночью к Кахмору в пору его сновидений?[510] Ты, быть может, приносишь весть о брани? Кто ты, сын ночи? Быть может, стоит предо мною тень старинных времен? голос из облачных недр, вещающий мне об опасностях Эрину?"

"Я не скиталец в ночи и не голос из облачных недр. Но я вещаю тебе об опасности Эрину. Слышишь ли ты этот звук? Знай, Аты король, не бессилен тот, кто призывы свои посылает в ночи".

"Пусть посылает воин призывы; они для Кахмора - арфы звучание. Велика моя радость, голос ночной, и ею пылают все мои мысли. Это - музыка королей на одиноких холмах в ночи, когда они разжигают отважные души свои, чада могучих подвигов! Бессильные живут одиноко в долине ветров, где туманы вздымают покровы свои рассветные с лазоревовьющихся потоков".

"Не бессильными были, о вождь героев, отцы моего рода. Окутаны мраком битв, жили они в дальних своих краях. Но душу мою не тешат призывы смерти. В сражение ныне вступает тот, кто никогда не сдается.[511] Пробуди же барда, глашатая мира!"

Словно скала, точащая влагу, Кахмор стоял в слезах. Легким ветром проник ее голос в душу его и пробудил память о той стране, где она обитала у мирных потоков, пока не пришел он на помощь Конмору.

"Дочь чужеземцев, - сказал он (она, трепеща, отвернулась), - давно я приметил под ратным доспехом младую сосну Инис-хуны. Но сердце мое, сказал я себе, окутано бурей. Как же может светить мне сей луч, доколь не вернулся я с миром? Разве я побледнел пред тобою, когда ты просила, чтобы я короля остерегся? Грозный час, о дева, души моей благовременье, ибо тогда она исполняется сил и могучим потоком влечет меня на врага.

Под мшистой скалою Лоны возле родного потока излучистого живет седовласый старец Клонмал, арф повелитель.[512] Над ним возвышается дуб гулкозвучный и бурые скачут косули. Шум нашей брани доходит до слуха его,[513] когда погружен он в думы о прошлом. Пусть там будет приют твой, Суль-мала, доколе не смолкнет битва. Доколь не вернусь я в доспехах своих из-под покрова тумана вечернего, что на Лоне вздымается вкруг жилища моей любви".

Девы душа озарилась светом; сияя, восстала она пред королем. Она обратила к Кахмору лик свой; кудри ее развевались по ветру. "Легче исторгнуть орла поднебесного из стремнины ревущего ветра, когда он зрит пред собою добычу - юных сынов быстроногой косули, - чем тебя, о Кахмор, из доблестной брани.[514] Скорей бы узреть мне тебя, воитель, из-под покрова тумана вечернего, когда окружит он меня на многоводной Лоне. Но пока ты будешь далек от меня, ударяй, Кахмор, ударяй в свой щит, чтобы радость вернулась в мою омраченную душу, когда прислонюсь я ко мшистой скале. Но если падешь ты, - а я в краю чужеземцев, - подай свой голос из облака деве Инис-хуны".

Но вернемся к старой поэме, подавшей повод для этого примечания. Это обращение к жене вождя, ушедшего на войну. Отрывок, где упоминается Суль-мала, следующий:

"Зачем ты скорбишь на скале иль подъемлешь очи на волны? Его корабль понесся на битву. Он тешится гулом сражения. Вспомни лучи былых времен, дев Оссиана, властителя арф. Суль-мала не держит орла своего вдали от кровавого поля. Она не отторгла б орла своего от гремящей стези славы".

"Юная ветвь зеленоглавого Лумона, зачем ты трепещешь пред бурей? Часто Кахмор назад приходил с мрачностремительной брани. Стрелы смерти всего только град для меня, часто стучали они по щиту моему. Я вырывался, сверкая, из битвы, как метеор из бурной тучи. Не возвращайся, прекрасный луч, из долины своей, когда усилится грохот сражения. Да не скроется от меня супостат, как он скрылся от предков моих в старину.

Сон-мору[515] рассказали, что Клунар[516] убит Кормаком, подателем чаш. Три дня сокрушался Сон-мор о гибели брата. Его супруга приметила молчание короля и поняла, что он собрался на битву. Тайно она приготовила лук, чтобы сопутствовать герою лазоревощитному. Мрачна становилась ей Ата, когда воин на брань уходил. Со ста потоков собрались в ночи сыны Алнекмы. Они услыхали щит короля, и ярость в них пробудилась. Бряцая оружьем, они поспешали в Уллин дубравный. Сонмор их вел на брань, ударяя в свой щит временами.

Издали следом шла Суль-алин[517] через холмы многоводные. Сверкала она на горе, когда они проходили долиной. Она величаво шла по долине, когда поднимались они на мшистый холм. Страшилась она подойти к королю, что оставил ее в гулкозвучной оленьей Ате. Но когда заревела битва, когда ринулось войско на войско, когда Сон-мор вспылал, словно небесный огонь в облаках, тогда появилась Суль-алин с распущенными волосами, ибо она трепетала за своего короля. Он прекратил кровавую сечу, чтобы спасти любовь героев. Ночью противник бежал; без крови его покоился Клунар, без крови, которой должна окропиться могила воителя.

Сон-мор не вспыхнул гневом, но дни его проходили безмолвно и мрачно. С очами, полными слез, блуждала Суль-алин у потоков седых. Часто взирала она на героя, когда погружался он в думы. Но она избегала взора его и, одинокая, прочь удалялась. Как буря, примчались битвы и прогнали туман из его души. С радостью он увидал, как она ходила в чертоге, как белые руки ее перебирали струны арфы".

Облаченный в доспехи, пошел вождь Аты туда, где висел его щит высоко в ночи, высоко на мшистом суку над ревущим потоком Лубара.[518] Семь горбов на щите возвышались, семь голосов короля; ветер воинам" их приносил, а те возвещали всем племенам.

На каждом горбе ночная звезда начертана. Кан-матон с лучами длинными, Кол-дерна, над облаком восходящая, Улойхо, туманом одетая, и Катлина нежный луч, на утесе сверкающий. Кротко мерцая, погружает Рельдурат в синие волны свет свой закатный. Багряное око Бертина взирает сквозь лес на охотника, когда он неспешно бредет сквозь дождливую ночь, отягченный добычей ловитвы быстроногой косулей. Посреди широко разливался безоблачный свет Тон-хены, Тонхены, что ночью следила за морепроходцем Лартоном, Лартоном, кто первый из племени Болги пустился по ветру странствовать.[519] Белогрудые паруса короля неслись к многоводному Инис-файлу. Хмурая ночь катилась пред ним в своем туманном покрове. Переменчиво дули ветры и бросали его с волны на волну. Тогда взошла Тон-хена огневолосая, смеясь из-за тучи разорванной. Возрадовался Лартон[520] лучу путеводному, что над смятенной пучиной забрезжил.

"Кто первым направил черный корабль по океану, словно кита сквозь кипучую пену? Взгляни из твоей темноты на Кроне, Оссиан, властитель старинной арфы. Пошли свой свет на синие волны, чтобы я узрел короля. Я вижу, как мрачен он в дубовом своем челне; морем носимый Лартон, душа твоя - пламень! Она беззаботна, как ветер в твоих парусах, как волна, что катится рядом. Но пред тобою тихий зеленый остров; его сыны высоки, как Лумон лесистый; Лумон, что посылает с вершины своей тысячу струй, стекающих в пене по склонам его".

Пожалуй, будет лучше для барда, если мы не продолжим перевода, потому что дальнейшее описание ирландских великанов обличает в нем недостаток здравого смысла.

Под копьем Кахмора проснулся тот голос, что пробуждает бардов. Мрачной чредой потянулись они со всех сторон, каждый бряцая на арфе. Обрадовался им король, как путник погожему дню, когда он слышит вокруг журчанье далекое мшистых потоков, потоков, что рвутся я пустыню с оленьей скалы.

"Почему, - сказал Фонар, - слышим мы зов короля во время его покоя? Не смутные ль образы предков явились тебе в сновидении? Быть может, стоят они в облаке том, ожидая пения Фонара? Часто нисходят они на поля, где их сынам предстоит копья поднять. Или должны мы воспеть того, кто уже не подымет копья, того, кто поля пустошил, Момы дубравной вождя?".

"Этот перун войны не забыт, о бард минувших времен. Высоко вознесется могила его на Мой-лене, жилище славы. Но теперь верни мою душу назад к временам моих праотцев, к тем годам, когда впервые они поднялись на волнах Инис-хуны. Не одному лишь Кахмору милы воспоминания о Лумоне лесообильном, Лумоне - крае потоков, обители дев белогрудых".

"Лумон потоков пенистых, ты вздымаешься в сердце Фонара![521] Солнце златит твои склоны, твои скалы с деревами склоненными. Бурая лань видна там в твоем кустарнике, олень вздымает ветвистую голову, иногда примечая пса, полусокрытого в вереске. Стопою медлительной бродят в долине девы, белорукие дочери лука; они подъемлют горе свои синие очи из-под кудрей распущенных. Но нет там Лартона, вождя Инис-хуны. Он плывет по волнам на темном дубе в заливе скалистой Клубы; на дубе, который срубил он в Лумоне, чтобы пуститься в море. Девы отводят взоры - как бы король не погиб, ибо досель никогда они не видали судна, темного всадника волн.

Теперь он дерзает ветры призвать и погрузиться в туман океана. Уже показался сквозь дымку лазоревый Инис-файл, но в одеяниях темных ночь опустилась. Страшно сынам Болги. Взошла огневласая Тонхена. Залив Кулбина принял корабль в лоно своих гулкозвучных лесов. Оттуда стремился поток из ужасной пещеры Дутумы, где временами мелькали неясные образы духов.

Сновиденья сошли на Лартона: явились ему семь духов праотцев. Он слышал невнятные речи и смутно провидел грядущее. Предстали пред ним короли Аты, будущих дней сыны. Они вели свои рати по бранным полям, словно гряды тумана, проносимые ветром осенним над дубравами Аты.

Под нежные звуки арфы Лартон воздвигнул чертоги Самлы.[522] Он устремился за ланями Эрина к их привычным источникам. Но не забыт им и зеленоглавый Лумон: часто мчался он по волнам туда, где белорукая Флатал[523] смотрела с оленьей горы. Лумон потоков пенистых, ты вздымаешься в сердце Фонара".

Проснулся луч на востоке. Горы возвысили главы в тумане. Долины со всех сторон открывали седые извивы потоков. Войско Кахмора услышало щит его; разом оно поднялось вокруг, словно пучина морская, едва ощутившая ветра крыло. Волны еще не знают, куда устремиться, и беспокойно вздымают главы свои.

Грустно и медленно удалялась Суль-мала к потокам Лоны. Шла она и часто оглядывалась, ее голубые очи были полны слез. Но, подойдя к скале, тенью покрывшей долину Лоны, она с сокрушенным сердцем взглянула на короля и тотчас сокрылась за камнем.

Ударь же по струнам, Альпина сын.[524] Есть ли хотя бы толика радости в арфе твоей? Излей ее в Оссианову душу, она окутана мглой. В ночи своей я слышу тебя, о бард. Но прерви сей легкотрепещущий звук. Радость скорби удел Оссиана средь мрачноунылых его годов.

О зеленый терн на холме, обитаемом духами! Вершину твою колышут ночные ветры! Но ни звука ко мне от тебя не доносится; ужель ни единый призрак не прошуршит воздушным покровом в твоей листве? Часто блуждают умершие в мрачнобурных ветрах, когда сумрачный щит луны, взойдя на востоке, катится по небу.

Уллин, Карил и Рино, певцы стародавних дней! Да услышу я вас во мраке Сельмы и пробужу душу песен. Но я вас не слышу, чада музыки; в каком чертоге облачном вы обрели покой? Коснетесь ли вы призрачной арфы, облеченной туманом утра, там, где звенящее солнце восходит из-за зеленоглавых волн?

КНИГА ВОСЬМАЯ

Когда зимние ветры скуют волны горного озера, скуют их в бурную ночь и оденут поверху льдом, взору раннего зверолова покажется, что все еще катятся белые гребни.[525] Он ожидает услышать всплески неравных валов. Но безмолвно сверкают они; лишь ветви и комья травы, их устлавшие, свистят на ветру над седым морозным гнездовьем своим. Так безмолвно сияли поутру волны Морвенской рати, когда каждый воин смотрел из-под шлема на холм короля, на покрытый облаком холм Фингала, где он ходил среди клубов тумана. Временами смутно виделся им герой во всеоружии. Война поднимала за мыслью мысль в его могучей душе.

Действие поэмы приближается к трагической развязке. В предыдущей книге Оссиан должным образом подготовил великолепное описание, открывающее настоящую книгу; это служит доказательством того, что кельтский бард более искусно разрабатывал свою тему, чем иные из тех, кто буквально копирует совершенный образец Гомера. Переход от трогательного к возвышенному осуществляется легко и естественно. Пока ум не откроется для первого, он едва ли сможет правильно воспринять второе. Нежные и чувствительные сцены в седьмой книге образуют своего рода контраст к более величественным и устрашающим образам восьмой и соответственно возвышают их.

Сравнение, открывающее книгу, пожалуй, самое пространное и подробно описательное из всех, какие содержатся в творениях Оссиана. Образы в нем знакомы лишь тем, кому случалось жить в холодной горной стране. Они часто видали внезапно замерзшее озеро, усеянное высохшей травой и ветвями, которые ветер приносит с гор, образующих его берега, но я полагаю, что немногие из них разделяли мысли древнего барда, предпочитавшего зимнюю природу цветущим долинам мая. Мне, - говорит он, - верните мои леса, расточающие листья по ветру; пусть внизу простирается озеро с его замерзшими волнами. Приятен мне ветер над колючим льдом, когда полный месяц встает в небесах и горный дух громогласно ревет. Прочь, зеленые долы мая; пусть девы о них мечтают, и т. д. Так говорит этот поэт зимы, но то, что он добавляет дальше, позволяет думать, что не одни лишь картины зимней природы восхищали его, потому что с большим чувством вспоминает он озаренный дубом чертог вождя и силу чаш ночною порой, когда снаружи гуляет ветер.

Если сравнение с замерзшим озером дает наглядное представление о спокойствии и молчаливом ожидании облаченного в доспехи войска перед приходом короля, то образ волн, внезапно вздымающихся вокруг духа, также удачно передает бурную радость Фингалова войска при появлении героя. Некий древний бард, ощутивший красоту этого места, удачно подражал ему в поэме о шотландском короле Кеннете Мак-Альпине. Я уже цитировал это произведение в примечании к предыдущей книге. Ночью Кеннет тайно удалился на холм, находившийся по соседству с его войском, а когда вернулся на другое утро, говорит бард, он был подобен призраку, что возвращается в свою тайную бухту. Он стоит в одеянии ветра. Волны вздымают свои ревущие головы. Их зеленые спины трепещут вокруг. Скалы отзываются на их ликованье.

И вот король является воинству. Сперва показался меч Луно, копье постепенно возникло из облака, но щит неясно еще виднелся в тумане. Когда же предстал им сам король и седые влажные кудри его распустились по ветру, каждый воин вскричал и двинулись все племена. Они собрались вокруг короля, сверкая щитами гулкозвучными. Так вздымается синее море вкруг духа, сошедшего в вихре. Путник слышит далекий звук и выглядывает из-за скалы. Он смотрит на бурный залив, и мнится ему, что он видит облик неясный. Снуются тяжкие волны, их спины покрыты пеной.

Вдали от других стояли сын Морни, отпрыск Дутно и бард Коны. Мы стояли вдали, каждый под древом своим. Мы избегали взоров владыки: мы не добились победы на бранном поле. Малый источник струился у ног моих, я касался копьем его легкой волны. Я касался ее копьем, но душа Оссиана была далеко. Мысль за мыслью в ней мрачно вздымалась, исторгая тяжкие вздохи.

"Сын Морни, - сказал король, - Дермид - охотник на ланей, отчего вы мрачны, как два утеса, из коих сочится влага? Нет гнева в душе Фингала на вождей его ратных. Вы - сила моя на войне, свет моей радости в мирные дни. Мой голос, бывало, ласковым ветром тешил ваш слух, когда Филлан готовил свой лук. Нету здесь более сына Фингалова, и не время теперь для охоты на скачущих ланей. Но почему же щитов крушители мрачно стоят от всех вдалеке?"

Величаво они подошли к королю; они видели, как он повернулся к ветру Моры. Слезы его лились о синеглазом сыне, что спал над потоком в пещере. Но при виде их он лицом прояснился и молвил широкощитным вождям.

"Пред вами Кроммал с лесистыми скалами и туманной вершиной, где сражаются ветры и низвергается ревущим потоком синий Лубар. Позади по тихой долине оленей вьется прозрачный Лават. В одной из скал чернеет пещера, над ней обитают орлы сильнокрылые, пред нею шумят под ветром Клуны дубы широкоглавые. В той пещере живет осененный кудрями юности Ферад-арто, синеглазый король, сын широкощитного Карбара из оленьего Уллина.[526] Он внемлет речам седовласого Кондана, что склоняется в темном убежище. Там он внемлет ему, ибо враги поселились в гулкозвучных чертогах Теморы. Иногда он выходит под покровом тумана стрелами скачущих ланей пронзать. Когда же солнце озирает поле, ни на скале его не видать, ни у потока! Он убегает племени Болги, что поселилось в чертоге его отца. Скажите ему, что Фингал подъемлет копье и, быть может, погибнут его враги.

Подъемли, о Гол, свой щит перед ним. Протяни ему, Дермид, копье Теморы. Пусть голос твой, Карил, ему воспоет подвиги праотцев. Приведите его на Мой-лену зеленую, на темное поле духов, ибо там устремлюсь я в битву, в самую гущу брани. Прежде, чем спустится хмурая ночь, на вершину взойдите высокой Дунморы. Посмотрите сквозь клубы тумана серые на многоводную Лену. Если знамя мое там будет по ветру реять над блестящими водами Лубара, знайте, Фингал не сражен в последнем своем бою".

Так он сказал; ни слова ему не ответив, вожди зашагали безмолвно. Они поглядели искоса на воинство Эрина и, удаляясь, все больше мрачнели. Досель никогда не покидали они короля среди бурных сражений. Позади, касаясь порою арфы, шествовал седовласый Карил. Он предвидел погибель бойцов, и были печальны звуки! Они были подобны ветру, что несется порывами над тростниками озера Лего, когда на ловца нисходит дремота в мшистой его пещере.

"Зачем склоняется бард Коны над своим потаенным источником? - Фингал вопросил. - Время ль теперь горевать, родитель павшего Оскара? Вспомянем воителей[527] в мирную пору, когда замолкнут щиты гулкозвучные. Тогда склоняйся, скорбя, над водами, где горный ветер гуляет. Пусть тогда проходят в твоей душе синеглазые жители Лены. Но Эрин стремится на брань, несметный, свирепый и мрачный. Подыми ж, Оссиан, подыми свой щит. Мой сын, я одинок!"

Как налетает внезапно голос ветров на недвижный корабль Инисхуны и гонит стремглав над пучиной мрачного всадника волн, так голос Фингала послал Оссиана вперед по вереску. Величавый, он поднял высоко сверкающий щит на темном крыле войны; так перед бурей восходит широкий и бледный месяц, окутанный тучами.

"Мальвина подобна радуге дождевой, что над речною долиной сверкает, сокрытой от взоров. Сияет она, но капли небесной влаги туманят ее сверканье. Говорят, я прелестна под сенью своих кудрей, но токи слез застилают мою красу. Мрак над моею душой витает, как ветра темный порыв над злачною Лутой. Но разве я не разила косуль, проходя меж холмами? Сладостно арфа звучала под белой моею рукой. Так кто же, дева Луты, блуждает в твоей душе, словно призрак скользит унылой стезей вдоль ночного луча? Ужели юный воитель пал среди рева полей возмущенных!

Юные девы Луты, восстаньте, призовите к себе Мальвины смятенные мысли. Пробудите арф голоса в гулкозвучной долине. Тогда изыдет из мрака печали поя душа, словно солнце из утренних врат, когда клубятся вокруг облака с разорванными краями.

Ночной обитатель моих мечтаний, чей образ встает в возмущенных полях, зачем ты тревожишь мне душу, о ты, далекий сын короля? Не любимый ли мой стремит свой бег по темным валам океана? Зачем столь внезапно, Оскар, являешься ты с равнины щитов?"

Не дошедшую до нас часть поэмы, говорили мне, составляет разговор Уллина и Мальвины, во время которого ее горе достигает высшего предела.

С мохом поросшей Моры, ринулась вниз, грохоча, ширококрылая брань. Фингал, король многоводного Морвена, сам повел свой народ. В вышине распростерлось крыло орла. Кудри седые разлились по плечам героя. Громом грохочут стопы его тяжкие. Часто, остановись, он озирал широко сверкавший разлив булата. Он казался скалой, поседевшей от льда и вздымающей к ветру леса. С ее чела несутся потоки блестящие, расточая в воздухе пену.

Но вот подошел он к пещере Лубара, где Филлан почил во мраке, Бран все лежал на разбитом щите, ветры трепали крыло орлиное. Из-под увядшей травы сверкало копье вождя. Тогда скорбь овладела душой короля, словно вихрь, омрачающий озеро. Он прервал свой стремительный шаг, склонясь на копье упругое.

Радостно Бран белогрудый вскочил, заслыша знакомую поступь Фингала. Он вскочил и взглянул в пещеру, где лежал синеглазый охотник, ибо привык он бежать поутру к приюту косули, росой окропленному! Вот тогда заструились слезы из глаз короля и мрак наполнил всю душу. Но как поднявшийся ветер прогоняет дождливую бурю и открывает солнце белым потокам и высоким холмам с их вершинами злачными, так возвращение брани прояснило душу Фингалову. Опершись на копье, он перепрыгнул Лубар[528] и ударил в свой щит гулкозвучный. Ряды его войска разом вперед устремили всю свою остроконечную сталь.

Но Эрин внимал без страха звону щита; широким строем двинулся он навстречу. На крыле сражения мрачный Малтос смотрит вперед из-под косматых бровей. Рядом вздымается Хидалла, сей луч светоносный; дальше - косой и угрюмый Маронан. Лазоревощитный Клонар подъемлет копье; Кормар полощет по ветру кудри густые. Медленно из-за скалы является в блеске своем король Аты. Сперва показались два острых копья, затем засверкала щита половина, как метеор, восходящий в ночи над долиною духов. Когда же он вышел в полном сиянии, два воинства ринулись разом в кровавую сечу. Блестящие волны булата льются с обеих сторон.

Как встречаются два возмущенных моря, когда, почуя крылья противных ветров, они устремляют все свои волны в скалистую бухту Лумона и вдоль гулкозвучных холмов уносятся смутные тени, вихри свергают рощи в пучину, пресекая пенистый путь китов, - так смешались два войска! То Фингал, то Кахмор выходят вперед. Перед ними смятение мрачное смерти, под стопами сверкает разбитый булат, когда, возносясь прыжками огромными, короли вырубают с грохотом строи щитов,

Маронан, сраженный Фингалом, пал, преграждая поток. Воды скоплялись у тела его и прыгали через горбатый щит. Клонара Кахмор пронзил, но вождь не простерся во прахе. Он зашатался, и дуб захватил его волосы. Шлем по земле покатился. Широкий щит повис на ремне, кровь по нему заструилась потоком. Тла-мина будет рыдать в чертоге и бить себя в стесненную вздохами грудь.[529]

И Оссиан не сложил копья на своем крыле сражения. Мертвецами усеял он поле. Вышел младой Хидалла. "Нежный глас многоводной Клонры! Зачем ты подъемлешь сталь? Лучше б сразиться нам песнями в злачной твоей долине!" Малтос узрел, что повержен Хидалла и, мрачнея, рванулся вперед. С обеих сторон потока склоняемся мы в гулкозвучной схватке. Рушатся небеса, взрываются вопли бурных ветров. Временами пламень объемлет холмы. Катится гром сквозь клубы тумана. Во мраке враг содрогнулся; воины Морвена встали, объятые страхом. Но я все склонялся через поток, и в кудрях моих ветер свистел.

Тогда раздался голос Фингала и шум бегущих врагов. Временами при свете молний я видел, как выступает король во всей своей мощи. Я ударил в щит гулкозвучный и устремился вослед Алнекме; враг предо мной расточался, словно летучие клубы дыма.

Солнце выглянуло из-за тучи. Засверкала сотня потоков Мой-лены. Столпы тумана лазурные мерно вздымались, скрывая блестящие склоны холма. Где ж короли могучие?[530] Ни у потока их нет, ни в лесу! Я слышу оружия звон! Они сражаются в недрах тумана. Так в туче ночной ратоборствуют духи, стремясь завладеть ледяными крылами ветров и гнать белопенные волны.

Я устремился вперед. Серый туман улетел. Огромные, сверкали они, стоя у Лубара. Кахмор склонился к утесу. Щит, повиснув, купался в потоке, падавшем с мшистой вершины. К нему подошел Фингал: он узрел, что герой истекает кровью. Медленно выпал меч из длани его. С мрачною радостью он произнес:

"Сдается ли род Борбар-дутула? Или все еще он подъемлет копье? Не безвестно имя Кахмора в Сельме, в зеленой обители чужеземцев. Оно долетело, как ветер пустыни, до слуха Фингала. Приди же на холм моих пирований: иногда и могучий может терпеть поражение. Я не огонь для врагов поверженных, я не тешусь падением храброго. Мне любезней залечивать раны: известны мне горные травы.[531] На вершинах срывал я пригожие их головки, когда качались они у сокровенных потоков. Ты безмолвен и мрачен, король чужеземной Аты".

"У многоводной Аты, - сказал он, - вздымается мшистый утес. На челе его ветры колышут деревья. На склоне чернеет пещера и громко журчит родник. Там я внимал стопам чужеземцев, когда приходили они в чертог моих пирований.[532] Радость, как пламя, вздымалась в моей душе; благословлял я утес гулкозвучный. Да будет там обитель моя во мраке, у злачной моей долины. Оттуда я буду вздыматься на ветре, что гонит пух чертополоха, или глядеть сквозь плывущий туман на теченье лазурновьющейся Аты".

"Для чего король говорит о могиле? Оссиан! воитель скончался. Да прольется радость потоком в душу твою, Кахмор, друг чужеземцев! Сын мой, я слышу призыв годов; проходя, они отбирают копье у меня. Мнится, они говорят: "Для чего Фингал не отдыхает в своем чертоге? Разве всегда ты тешишься кровью, слезами несчастных?" Нет, мрачнотекущие годы, Фингал не тешится кровью! Слезы, подобно зимним потокам, опустошают мне душу. Но когда я ложусь на отдых, раздается могучий голос войны. Он пробуждает меня в чертоге и призывает на битву мой булат. Впредь он не будет его призывать. Оссиан, возьми копье твоего отца. Подъемли его в бою, когда гордецы восстанут.

Мои праотцы, Оссиан, начертали мне путь. Деянья мои приятны их взорам. Едва выхожу я на битву, как рядом на поле они восстают столпами тумана. Но десница моя щадила немощных, надменных же гнев мой огнем опалял. Никогда я не тешился видом павших. За это праотцы, величавые, облеченные светом, встретят меня у врат воздушных чертогов теплоосиянным взором. Но тем, кто кичится своим оружием, они предстают в небесах помраченными лунами, чьи багровые лики источают зловещий ночной огонь.[533]

Mar dhubh-reul, an croma nan speur,

A thaomas teina na h'oicha,

Dearg-sruthach, air h'aighai' fein.

[Как черная звезда на своде небес, что изливает пламя ночи, струящееся алым потоком по лику ее (гэл.)].

Отец героев, Тренмор, житель воздушных вихрей! я отдаю Оссиану твое копье, взгляни же радостным взором. Тебя я, бывало, видел, блиставшего средь облаков. Являйся равно моему сыну, когда придется ему поднимать копье: тогда он припомнит твои могучие подвиги, хоть ныне ты только веянье ветра".

Он вложил копье в мою длань и сразу же камень воздвиг на вершине, чтобы тот седою мшистой главой вещал временам грядущим. Под ним положил он в землю меч и один из блестящих горбов щита.[534] В мрачной думе склоняется он безмолвно; наконец, его речь зазвучала.

"Когда ты, о камень, рассыплешься прахом и исчезнешь под мохом годов, путник, явившись сюда, с посвистом мимо пройдет. Не знаешь ты, жалкий прохожий, что за слава сверкала в оные дни на Мой-лене! Здесь копье свое отдал Фингал, завершив последнюю битву. Проходи же мимо, пустое видение, твой глас не приносит славы. Ты обитаешь где-то у мирных вод; но еще немногие годы - и ты исчезнешь. Никто о тебе не вспомянет, обитатель густого тумана! А Фингал, облеченный славой, будет светлым лучем для грядущих времен, ибо он шел вперед в гулкозвучной стали, в бою защищая слабого".

В сиянии славы своей король направился к шумному дубу Лубара, что со скалы клонился над блестяще-смятенным потоком. Под ним простирается узкий дол и горный ручей шумит. Там полощется по ветру знамя Морвена, указуя путь Ферад-арто из его сокровенной долины.[535] Сияя на прояснившемся западе, солнце небесное взирало окрест. Герой увидел народ свой и услышал возгласы радости. Доспехи расторгнутых строев сверкали в лучах. Возвеселился король, как охотник в зеленой долине, когда после промчавшейся бури он видит блестящие склоны скал. На откосах зеленый терновник машет ветвями, косули глядят с вершин.

Седой, у мшистой пещеры сидит престарелый Клонмал.[536] Очи барда мраком покрыты. Он, наклонясь, опирался на посох. Перед ним, сияя кудрями, Суль-мала слушала повесть; повесть времен старинных о королях Аты. Вот уже грохот сраженья перестал до него доноситься; он умолк и украдкой вздохнул. Говорят, что часто призраки мертвых, проносясь, озаряли душу его. Он увидал, что повержен властитель Аты под низко склоненным деревом.

"Отчего ты мрачен? - спросила дева. - Спор оружия кончился. Скоро придет он в твою пещеру над излучинами потоков.[537] Солнце взирает со скал на западе. Туманы подъемлются с озера. Седые, простерлись они по холму, косуль обители злачной. Из тумана явится мой король! Смотри, он грядет в доспехах. Приди же в пещеру Клонмала, о мой возлюбленный!"

Это был Кахмора дух, огромный, шагал он, сверкая. Он исчез у потока, что ревел в глубине меж холмами. "Это всего лишь охотник, - сказала она, что ищет приюта косуль. Не на брань он направил шаг, супруга ждет его к ночи. С посвистом он вернется, и темно-бурый олень будет его добычей". Ее очи к холму обратились; там снова по склону сходил величавый образ. Охвачена радостью, встала она. Он погрузился в туман. Исподволь тают смутные члены его, уносимые горным ветром. Тогда она поняла, что он пал! "Король Эрина, ты сражен!" - Но пусть Оссиан забудет горе ее: оно иссушает душу старца.[538]

"Пробудись, о дочь Конмора, выйди из пещеры Лоны, сокрытой папоротником. Пробудись, о солнечный луч пустыни: каждый воин должен когда-нибудь пасть. Подобно перуну ужасному, проносится он, но часто близка его туча. Вершись к бродячим стадам в речную долину Лумона. Там в недрах ленивых туманов живет человек многих дней. Но он безвестен, Суль-мала, словно волчец на оленьих скалах, что трясет по ветру седой бородой и упадает никем не зримый. Не так уходят владыки людей: огненными метеорами, что из пустыни исходят, они начертают багровый свой путь на лоне ночи.

Он теперь средь героев былых времен, тех огней, чьи главы поникли. Порою в песне воспрянут они. Не забытым погиб твой воин. Он не видел, Суль-мала, как меркнет родной его луч, как полегает в крови сын златокудрый, младой возмутитель браней. Я одинок, младая отрасль Лумона, и когда с годами силы меня оставят, я, быть может, услышу насмешку слабого, ибо юный Оскар скончался на поле..."

Остальная часть поэмы утрачена. Из рассказа о ней, который все еще сохраняется, мы узнаем, что Суль-мала вернулась в свою страну. Она играет важную роль в поэме, следующей ниже; ее поведение там объясняет то пристрастие, с каким поэт говорит о ней на протяжении всей "Теморы".

Вечер сошел на Мой-лену. Струились седые потоки. Раздался громкий голос Фингала, пламя дубов поднялось. Люди сходились в веселье, в веселье, омраченном печалью. Искоса взглядывая на короля, узрели они, что не полна его радость. Из пустыни донесся сладостный голос музыки. Сперва он казался шумом потока на дальних скалах. Медленно он летел над холмом, словно крыло зыбучее ветра, когда ерошит оно мшистую бороду скал в безмолвную пору ночную. Это был Кондана голос вместе с трепетным звуком арфы Карила. Они привели синеглазого Ферад-арто к многоводной Море.

Внезапно над Леною песнь раздалась наших бардов; в лад ей бойцы ударяли в щиты. Короля озарила радость, словно в ненастье солнечный луч, что озаряет зеленый холм перед тем, как ветры взревут. Фингал ударил в горбатый щит королей; разом окрест все умолкло. Люди, склонясь, оперлись на копья и внимали гласу родной земли.[539]

"Чада Морвена, готовьте пир, проведите ночь в песнях. Вы сияли: вокруг меня, и мрачная буря прошла. Мои воины - скалы, ветрами объятые, где я расправляю орлиные крылья, когда устремляюсь к славе и ловлю ее на поле брани. Оссиан, ты принял копье Фингалово; это не палка отрока, которой сбивает он чертополох, младой скиталец полей. Нет, это могучих оружие, в их дланях несло оно смерть. Помни о праотцах, сын мой, это - грозные светочи. Заутра введи Ферад-арто в гулкозвучные чертоги Теморы. Напомни ему о властителях Эрина, о величавых образах прошлого. Да не забудутся павшие, герои могучих браней. Пусть Карил затянет песню, да возликуют владыки в тумане своем. Заутра направлю я паруса к тенистым стенам Сельмы, где вьется поток Дут-улы среди приюта косуль".

ПЕСНЬ[559] ПЕРВАЯ

Повесть времен старинных! Зачем ты, незримый скиталец, клонящий чертополох Лоры, зачем ты, ветер долины, покинул ухо мое? Не слыхать мне далекого рева потоков, ни звона арфы на скалах! Приди, охотница Луты, барду верни его душу.

Я взираю на Лохлин, озерный край, на извилистый, темный залив У-торно, где Фингал укрылся от океана, от ревущих ветров. Их мало, героев Морвена, в этом краю неведомом! Старно послал обитателя Лоды пригласить Фингала на пир; но вспомнил король прошедшее, и гнев его возгорелся.

"Не станет Фингал смотреть ни на мшистые башни Гормала, ни на коварного Старно. Смерть, словно тень, проносится над его воспаленной душой. Ужель я забуду тот светлый луч, белорукую дочь королей?[560] Ступай же, сын Лоды, слова его для Фингала - лишь ветер пустой, ветер, что катит взад и вперед чертополох по осенним долинам.

Дут-маруно - десница смерти! Кромма-глас - повелитель железных шлемов! Струтмор, живущий в крыле сраженья! Кормар, чьи корабли по морям беззаботно носятся, как метеор по мрачно-клубящимся тучам![561] Чада героев, восстаньте вокруг меня в этом краю неведомом. Пусть каждый взглянет на щит свой, как Тренмор, правитель браней. "Сойди ко J мне, - говорил король, - ты, что меж арф обитаешь. Ты отбросишь вспять этот поток иль поляжешь со мною в землю"".

Гневно восстали они вкруг него. Не говоря ни единого слова, они схватились за копья. Каждый из них погружен в свою душу. Наконец, пробудился внезапно звон их гулкозвучных щитов. Ночью каждый занял свой холм; мрачно стояли они, удаленные друг от друга. Несогласные звуки их песен вторгаются в ветер ревущий. Полный месяц поднялся над ними. Во всеоружии вышел вперед Дут-маруно могучий, бесстрашный охотник на вепрей со скалистого Крома-харна. В темной ладье подымался он на волнах, когда пробуждал Крумтормот[562] свои леса. Он на охоте блистал, окруженный врагами. Не ведал ты страха, Дут-маруно!

"Сын Комхала, - молвил он, - я двинусь вперед сквозь ночь. Из-за щита я стану следить за ними, за мерцанием их племен. Старно, властитель озер, предо мною и Сваран, враг чужеземцев. Не напрасно взывают они у камня власти Лоды. А коль не воротится Дут-маруно, тогда супруга его осиротеет в дому на равнине Кратмо-крауло, где встречаются два ревущих потока. Вокруг холмы, лесами одетые; вблизи океан стре мит свои волны. Сын мой, юный скиталец полей, провожает взором крикливых чаек. Отдай Кан-доне[563] голову вепря, расскажи ему, как рад был отец, когда на его подъятом копье содрогалась щетинистая мощь И-торно".

"Бороздил я моря зыбучие, - молвил Фингал, - не забывая праотцев; опасность была их уделом в минувшие дни. Ничто не мрачит моей души перед лицом супостата, хоть кудри мои еще юны. Вождь Кратмо-крауло, поле ночи мое".

Во всеоружии ринулся он, перепрыгнув течение Туртора, чей рев зловещий в ночи оглашал туманные долы Гормала. Лунный свет мерцал на скале; там была величавая дева, дева под сенью волнистых кудрей, подобная белогрудым красавицам Лохлина. Коротки и неверны ее шаги, обрывки песни бросает она на ветер. Временами она воздевает белые руки, ибо скорбь томит ее душу.

"Торкул-торно седоволосый![564] где ты скитаешься ныне над Луланом? Ты уже пал у темных своих потоков, родитель Конбан-карглас! Но я тебя вижу, Лулана вождь, как ты тешишься в чертогах Лоды, когда ночь, осененная мраком, разливается по небу.

Следующий далее отрывок представляет собою песню Конбан-карглас, которую она пела, когда Фингал увидел ее. Она написана лирическим размером и положена на музыку, дикую и простую, которая так подходит к положению несчастной девушки, что почти невозможно слушать ее без слез.

Иногда ты щитом скрываешь луну. Я видала, как меркла она в небесах. Метеорами ты зажигаешь кудри свои и проплываешь сквозь ночь. Зачем я забыта в пещере, король щетинистых вепрей? Взгляни из чертогов Лоды на одинокую Конбан-карглас".

"Кто ты, голос ночной?" - промолвил Фингал. Она, трепеща, отвернулась. "Кто ты, одетая мраком?" Она сокрылась в пещеру. Король расторг ремни на ее руках, он спросил об ее отце.

"Торкул-торно, - сказала она, - некогда жил возле Лулана, возле потока пенистого; он жил... но теперь он в чертоге Лоды потрясает звонкою чашей. Он встретился в битве со Старно из Лохлина; долго сражались короли темноглазые. Наконец, родитель мой пал, лаворевощитный Торкул-торно.

На скале у потока Лулана я пронзила прыгунью-косулю. Белою дланью я собрала кудри, ветрами развитые. Я услышала шум. Я глаза подняла. Нежные перси мои высоко вздымались. Я вперед устремилась к Лулану навстречу тебе, Торкул-торно!

Это был Старно, ужасный король! Он вперил багровые очи в Конбан-карглас. Мрачно сдвинув косматые брови, он усмехался зловеще. "Где мой отец, - спросила я, - он, столь могучий в битве?" "Ты осталась одна в стане врагов, дочь Торкул-торно!"

Он взял меня за руку. Он поднял парус. В этой темной пещере заточил он меня. Иногда он приходит ко мне, как зловещий туман. Он предо мною вздымает щит моего отца. Часто мелькает юный луч[565] вдалеке от пещеры моей. Он один обитает в душе дочери Торкул-торно".

"Дочь Лулана, - молвил Фингал, - белорукая Конбан-карглас, туча, объятая молниями, простерлась в твоей душе. Не смотри на луну, тенями одетую, на метеоры небесные. Мой блестящий булат ограждает тебя, дочь Торкул-торно.

Сим булатом владеет не слабый, не мрачный душою. Девы у нас незатворницы тайных пещер над потоками; не воздевают они в одиночестве рук своих белых.[566] Прекраснокудрые, они над арфами Сельмы склоняются. Их голоса не звучат в дикой пустыне, о юный свет Торкул-торно".

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Снова Фингал направил шаги по лону ночи туда, где средь бурных ветров сотрясались деревья Лоды. Там три камня, увенчанных мохом, там пенистый бег потока, а над ними, ужасно клубясь, - темно-багровое облако Лоды. С вершины его взирал смутный призрак из тени и дым Временами он глас поднимал среди рева потока. Рядом, под древом склонясь опаленным, два героя внимали его словам: Сваран - владыка озер и Старно - враг чужеземцев. Мрачно они опирались на щиты свои темные, их копья направлены в ночь. Пронзительно воет ветер мрака в бороде всклокоченной Старно.

Они услыхали шаги Фингала. Воители поднялись во всеоружии. "Сваран, повергни пришельца наземь, - молвил Старно, объятый гордыней. - Возьми этот щит твоего отца - он в бою, как утес". Сверкнуло копье, что Сваран метнул, и вонзилось в дерево Лоды. Тогда враги, обнажив мечи, устремились вперед. Они скрестили гремящий булат. Лезвие Луно[567] рассекло ремни щита Сварана. Щит по земле покатился. Расколотый шлем упал.[568] Фингал опустил подъятый булат. Исполнен ярости, Сваран стоял беззащитен. Молча вращая очами, он бросил свой меч на землю. Затем, не спеша, он чрез поток перебрался и засвистал, уходя.

Все это видел родитель Сварана. Старно назад обратился во гневе. Мрачно сдвигались косматые брови над его кипевшею яростью. Он ударил копьем своим дерево Лоды, глухо он песнь затянул. Они отправились к воинству Лохлина, каждый своею темной тропой, как два потока вспененных из двух дождливых долин.

На равнину Туртора вернулся Фингал. Сияющий луч взошел на востоке. Он озарил оружие Лохлина в руке короля. Из пещеры вышла во всей красе дочь Торкул-торно. Она прикрывала кудри от ветра и затянула дикую песнь. Песнь пирований на Лулане, где когда-то отец ее жил.

Увидала она окровавленный щит Старно. Радости свет озарил ее лик. Увидала она расколотый шлем Сварана; омрачась, отшатнулась она от короля.[569] "Ужели ты пал возле сотни потоков своих, ты, кого Конбан-карглас любила!"

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

У-торно, встающий средь вод, на склоне твоем метеоры ночные! Я видел, как сумрачный месяц зашел позади твоих гулкозвучных лесов. На твоей вершине высится Лода туманный, жилище теней. С края своих чертогов облачных Кру-лода, мечей повелитель, склоняется. Образ его виднеется смутно среди волнистых туманов. Десница его на щите, в шуйце - едва различимая чаша. Кровлю чертога ужасного метят ночные огни.

Приближается племя Кру-лоды - вереница теней безобразных. Он простирает звонкую чашу тем, кто во брани блистал; но между ним и бессильным мрачной преградой вздымается щит его. Он - метеор заходящий для слабого в битве. Сияя, как радуга над потоками, пришла белорукая Конбан-карглас...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

"Где же ты, сын короля? - сказал темно-русый Дут-маруно. - Где ты погиб, Сельмы рассветный луч? Не возвращается он из лона ночного! Утро простерлось над У-торно, солнце восходит на холм сквозь туман. Бойцы, поднимите щиты предо мною. Не должен он пасть, как небесный огонь, что следа на земле не оставит. - Но он возвращается, словно орел, слетающий с бурного ветра! В длани его оружие, взятое у врагов. Властитель Сельмы, наши сердца скорбели".

"Рядом с нами враги, Дут-маруно. Они стремятся вперед, словно волны в тумане, когда их вершины вспененные временами вздымаются над низко-струящимся паром. Странник свой путь прерывает, и не ведает он, куда ему скрыться. Мы не дрожащие странники. Чада героев булат обнажают. Поднимет ли меч Фингал или воитель иной возглавит дружину?"

"Подвиги дней минувших, - сказал Дут-маруно, - словно стезя для наших очей, о Фингал.[570] Широкощитный Тренмор все еще виден в туманной дали ушедших годов. Не слабой была душа короля. Она не служила прибежищем темных дел потаенных. От сотни своих потоков пришли племена к злачной Колтлан-кроне. Перед ними вожди выступали. Каждый стремился возглавить войну. Часто хватались они за мечи. Их багровые очи вращались яростно. Порознь стояли они, про себя напевая угрюмо. Для чего уступать им друг другу? Их отцы были равны в бою.

Тренмор был там со своим народом, стройный, кудрявый и юный. Он увидел, что близится враг. Скорбью исполнилось сердце его. Он вождям предложил чередою войска возглавлять в сраженьи; они согласились, но были отброшены вспять. С мшистого-холма сошел лазоревощитный Тренмор. Он войско повел на широко простертую брань и победил чужеземцев. Вкруг него собрались мрачноликие воины, они ударяли в щит ликованья. Словно ласковый ветер, веления власти впредь исходили из королевской Сельмы. Но вожди чередой возглавляли войско в сражении, пока не вставала угроза могучая; тогда наступал час короля побеждать на поле битвы".

"Не безвестны, - промолвил Кромма-глас, властитель щитов,[571] - деяния наших отцов. Но кто же теперь нас возглавит в бою перед отпрыском королей? Туман садится на эти четыре мрачных холма; пусть каждый воин на нем ударит в свой щит. Духи, быть может, снидут во мраке и отметят того, кому повести сраженье". Каждый поднялся на холм свой туманный; барды внимали бряцанью щитов. Громче всех прозвучал твой щит, Дут-маруно. Ты поведешь на брань.

Рокоча, как потоки, с гор спустилось племя У-торно. Старно вел их на битву и Сваран, вождь островов, где бури бушуют. Они взирали вперед из-за стальных щитов, словно пламенноокий Кру-лода, когда он взирает из-за померкшей луны и мечет знаки свои среди ночи.

Враги повстречались у потока Туртора. Они вздымались, как гребни волн. Их гулкие удары мешаются. Призрак смерти летает над ратями. Они градоносные тучи, таящие буйные вихри в своих одеяниях. С ревом они низвергают ливни. Под ними пучина вздувается мрачно-бурливая.

Распря У-торно угрюмого, зачем мне считать твои раны? Ты исчезаешь с годами ушедшими, ты стираешься в сердце моем. Старно двинул вперед свой край сражения и Сваран - крыло свое мрачное. Не безобидным огнем сверкает меч Дут-маруно. Лохлин катится вспять над своими потоками. Короли разъяренные окутаны думами. Они обращают безмолвные взоры на бегство своих соплеменников. Послышался рог Фингала; воротились сыны Альбиона лесистого. Но много их полегло у потока Туртора, безмолвных в своей крови.

"Вождь Крома-харна, - молвил король, - Дут-маруно, охотник на вепрей! Не безобидно назад мой орел воротился с поля врагов. При вести о том воссияет белогрудая Лануль на реках своих, возрадуется Кан-дона на скалистом Кратмо-крауло".

"Колгорм, - ответствовал вождь, - первый в моем роду приплыл в Альбион, Колгорм, бравый наездник с водных долин океана.[572] Он брата убил в И-торно, он оставил землю отцов. Он избрал себе место в тиши у скалистого Кратмо-крауло. В свое время явились его потомки; они выходили на брань, но всегда погибали. Рана моих праотцев ныне ко мне перешла, о король островов гулкозвучных!"

Он исторгнул стрелу из груди. Бледный, он пал в чужедальней стране. Его душа прилетела к праотцам на бурный их остров. Там гоняли они вепрей туманных по краю ветров. Молча вожди стояли вокруг, словно камни Лоды на холме своем. Путник их видит сквозь сумерки с одинокой тропы. Думает он, это тени старцев, что готовят грядущие войны.

Ночь сошла на У-торно. Тихо стояли вожди, объятые горем. Ветер свистал в волосах то одного, то другого воителя. Фингал, наконец, отторгся от мыслей своей души. Он позвал Уллина, властителя арф, и повелел запеть песню. "Не быстротечным огнем, что раз промелькнет и ватем исчезнет в ночи, не метеором, во тьму уходящим, был вождь Кратмо-крауло. Он был подобен ярко-лучистому солнцу, что долго ликует на холме своем. Призови поименно всех его праотцев из их стародавних жилищ".

"И-торно, - бард возгласил, - ты, что встаешь средь зыбучих морей![573] Отчего так угрюма твоя глава во мгле океана? Из долин твоих вышло племя бесстрашное, как твои орлы сильнокрылые, племя Колгорма, владыки железных щитов, обитатели чертога Лоды.

На Тормоте, острове гулком, Луртан вознесся, холм многоводный, Главу лесистую он наклонял над безмолвной долиной. Там возле Крурута, источника пенного, Рурмар жил, охотник на вепрей. Его дочь была прекрасна, как солнечный луч, белогрудая Стрина-дона.

Короли героев и герои с щитами железными, юноши с кудрями тяжкими много раз приходили в чертог гулкозвучный Рурмара. Они приходили свататься к деве, величавой охотнице зарослей Тормота. Но ты равнодушно взираешь на них и мимо проходишь, высокогрудая Стринадона!

Если она выступала по вереску, была ее грудь белее пушинок каны,[574] если по берегу, волнами битому, - белее, чем пена валов океанских. Очи ее - две ярких звезды, лицо - небесная радуга в ливень. Вкруг него струились черные кудри, словно текущие облака. Ты обитала в сердцах, белорукая Стрина-дона!

Колгорм пришел на своем корабле и Коркул-суран, властитель чаш. Братья пришли с И-торно сватать солнечный луч острова Тормот. Она их узрела, одетых в гулкозвучную сталь. Сердце ее избрало голубоглазого Колгорма. Ночное око Уль-лохлина,[575] к ней заглянув, увидало, как руки свои простирает Стрина-дона.

Гневно нахмурились братья. Их горящие очи в молчании встретились. Они отвернулись друг от друга. Они ударяли в щиты. Длани их вздрагивали на мечах. Они ринулись в битву героев за длинноволосую Стрина-дону.

Коркул-суран повержен в крови. На острове дальнем взъярилась сила его отца. Изгнал он с И-торно Колгорма; тот скитался по всем ветрам. На скалистом поле Кратмо-крауло он поселился возле чужого потока. Но не мрачнел король в одиночестве, рядом был светлый луч, дочь гулкозвучного Тормота, белорукая Стрина-дона.[576]

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

Откуда приходит поток годов? Куда они устремляются? Где сокрыли они в тумане свои многоцветные струи? Я пытаюсь вглядеться в старинные времена, но смутно они предстают очам Оссиана, подобно лунным лучам, отраженным гладью дальнего озера. Здесь - смятение алых лучей войны! Там в тиши обитает бессильное племя! Оно не отметит своими делами годов, когда те неспешно мимо пройдут. - Живущая между щитами, ты, что слабеющий дух пробуждаешь, сойди со стены, трехголосая арфа Коны! Приди возжечь прошедшее, пробудить старинные образы мглою сокрытых годов![577]

У-торно, холм ураганов, я вижу родное племя на склоне твоем. Фингал головою поник во мраке ночном над могилою Дут-маруно. Рядом бродят его герои, на вепрей охотники. У потока Туртор войско Лохлина сокрыто в тени. Разъяренные короли стояли на двух холмах и взирали из-за горбатых щитов. Они взирали на звезды ночные, багрово-сходящие к западу. Кру-лода с небес наклоняется к ним, как метеор, еле зримый в облаке. Он рассылает ветры, их помечая своими знаками. Старно понял, что властитель Морвена вовеки не сдастся на поле брани.

В гневе он дважды ударил по дереву. Он ринулся к сыну и встал перед ним. Он напевал зловещую песнь и слышал, как ветер свистит в его волосах. Отворотясь друг от друга, стояли они, словно два дуба, склоненных ветрами в разные стороны: каждый навис над звонким своим ручьем и сотрясает ветви под порывами бури.[578]

"Аннир, - молвил Старно, властитель озер, - некогда был огнем пожирающим. Очи его извергали смерть на поле раздора. Гибель людей была ему в радость. Кровь для него была летним потоком со мшистой скалы, что радость приносит иссохшим долинам. Пришел он к озеру Лут-кормо на брань с величавым Корман-трунаром из многоводного Урлора, обитателем крыльев брани.

Прежде случилось, что Урлора вождь на судах темногрудых приплыл к Гормалу. Он повстречался с дочерью Аннира, белорукой Фойнар-брагал. Он повстречал ее, не равнодушно очи она обратила на всадника бурных волн. Она бежала к его кораблю во мраке, словно лунный луч сквозь ночную долину. Аннир преследовал их над пучиной, он призывал небесные ветры. Не одинок был король, Старно был рядом с ним. Словно орел молодой с У-торно, я с отца очей не сводил.

Мы подошли к ревущему Урлору. Величавый Корман-трунар пришел со своими дружинами. Мы сразились, но враг одолел. Гнева исполненный высился Аннир, властитель озер. Он мечом срубал деревца молодые. Яростно он вращал багровые очи. Я приметил смятенье души короля и удалился в ночь. На поле я подобрал разбитый шлем и щит, пронзенный булатом. Без острия было копье в длани моей. Я пустился искать врага.

На скале сидел величавый Корман-трунар возле горящего дуба, а рядом с ним сидела под деревом полногрудая Фойнар-брагал. Я бросил разбитый щит перед ней и промолвил слова мира. "Возле бурного моря простерся Аннир, властитель многих озер. Король был пронзен в сраженьи, и Старно должен воздвигнуть могилу ему. Меня, сына Лоды, он посылает к белорукой Фойнар-брагал просить, чтоб она послала локон своих волос, который ляжет в землю вместе с ее отцом. А ты, король ревущего Урлора, прекрати сражение, покуда Аннир не примет чаши от огнеокого Кру-лоды".

Заливаясь слезами, встала она и вырвала локон своих волос - локон, что колыхался под ветром на ее высокой груди.[579] Корман-трунар подал мне чашу и пригласил разделить его радость. Я оставался в ночной тени и скрывал лицо низко надвинутым шлемом. Сон низошел на врага. Я поднялся, как блуждающий дух, и мечом поразил Корман-трунара. Не избежала расправы и Фойнар-брагал. Белые груди ее обагрились кровью. Зачем, дочь героев, ты пробудила ярость мою? Утро взошло. Неприятель бежал, словно растаял туман. Аннир ударил в горбатый свой щит. Он призвал темноволосого сына. Я пришел, обагренный льющейся кровью. Трижды вскричал король, словно внезапный порыв ветров исторгся ночью из тучи. Мы пировали три дня над мертвецами и призывали ястребов с неба. Они слетались со всех ветров насыщаться врагами Аннира. Сваран! Фингал один на холме ночном.[580] Да поразит потаенно твое копье короля; я, словно Аннир, душой возликую".

"Сын Аннира, обитавшего в Гормале, Сваран не станет во тьме убивать. Я выступаю при свете, и ястребы мчатся со всех ветров. Привычно за мною им следовать: не безобиден мой путь на войне".

Вспыхнул гнев короля. Он трижды подъемлет сверкающее копье. Но, содрогнувшись, щадит он сына и устремляется в ночь. Возле потока Туртора темнеет пещера - жилище Конбан-карглас. Там положил он шлем королей, призывая деву Лулана, но она была далеко в гулкозвучном чертоге Лоды.

Гневом исполненный, он туда направил шаги, где Фингал возлег одиноко. На щите простершись, король возлежал на своем заветном холме. Суровый охотник на щетинистых вепрей, не слабая дева лежит пред тобою, не отрок на ложе из папоротника возле Туртора струй журчащих. Здесь простерто ложе могучих, и они с него восстают для подвигов смерти. Охотник на щетинистых вепрей, не пробуждай ратоборца ужасного.

Старно подходит с роптаньем глухим. Фингал восстает в доспехах своих. "Кто ты, сын ночи?" Молча он бросил копье. Они сошлись в единоборстве жестоком. Щит Старно упал, рассеченный надвое. К дубу сей вождь привязан. Ранний луч занялся. Тогда-то Фингал узрел владыку Гормала. Горестно он обращал безмолвные очи. Он думал о днях минувших, когда белогрудая Агандека плавно ступала, подобная музыке песен. Он разрешил ремни на дланях его. "Аннира сын, - промолвил он, - удались. Удались к Гормалу чаш; угасший луч возвращается. Я вспоминаю твою белогрудую дочь; ужасный король, удались! Ступай в свое жилье беспокойное, сумрачный враг возлюбленной девы! Да избегает впредь чужеземец тебя, угрюмо в чертоге сидящего!"

Повесть времен старинных!