Поэты 1790–1810-х годов

Нет спора, что Бибрис богов язы́ком пел,

Из смертных бо никто его не разумел, —

Как трудно Бибрису со славою ужиться!

Он пьет, чтобы писать, и пишет, чтоб напиться!

Еще вкруг солнцев не вращались

В превыспренних странах миры,

Еще в хаосе сокрывались

Сии висящие шары,

Как ты, любовь, закон прияла

И их начатки оживляла.

Как дух разлившись в их ростках,

Могущество твоей державы

От древности свои уставы

Хранит доселе в сих мирах.

Из бездны вышедши ужасной,

Собор небесных сих светил

Был смесью вновь бы несогласной,

Когда бы ты лишилась сил;

Ты, зыбля стрелы воспаленны,

В пределы мещешь отдаленны.

Огонь столь много их кует,

Что ты творенье всё пронзаешь,

Когда всемощно пролетаешь

Великий свет и малый свет.

Миры горящи соблюдают

Закон твой в горней высоте;

Вертясь вкруг солнцев, побуждают

Чудиться стройной красоте.

Не ты ль их водишь хороводом?

Не ты ль их правишь мирным ходом?

Коль в седьмитростную свирель

Спокойный тамо Пан играет,

То не тебя ль изображает,

С согласьем выражая трель?

Не ты ль в природе сопрягаешь

И мужеский и женский пол?

Не ты ли, тайный, созидаешь

В вещах двуродных свой престол?

Где вьются виноградны лозы,

Где две друг к дружке жмутся розы,

Где птички вьют гнездо весной,

Где отрок матерь обнимает,—

Не твой ли пламень обитает

В красе их связи таковой?

Любовь! — ты царствуешь повсюду

И строишь дивны красоты;

Ты дышишь в бытиях — внутрь-уду;

Ты симпатической четы

Внезапно руки соплетаешь;

Ты в их усмешках обитаешь;

Ты блещешь в взорах чад своих;

Ты в них глубоко воздыхаешь;

Ты в нежных звуках вылетаешь

Из дышащих свирелей их.

Коль сладко зреть тебя душою

Сияющих душ в тишине!

Совокупленные тобою,

Едину точку зрят оне;

Их каждый в жизни шаг измерен,

Как звездный путь, — тих, строен, верен.

Единогласный их собор

Невинность падшу восставляет;

О ней их сердце воздыхает,

О ней слезится нежный взор.

Но древний змий, покрытый мраком,

Когда из бездны той ползет,

Где он, лежа с угрюмым зраком,

В груди клуб зол ужасных вьет,

И в чреве Тартар возгнещает,

Да в жупелах его рыгает, —

Тогда идет он с злобой в мир;

Он рвет друзей, супругов узы;

Он рушит всех вещей союзы,

Он свет отъемлет, тьмит эфир.

Туманы, бури, громы, волны —

Тифоны суть, что в мир он шлет;

Мы также туч и громов полны;

И сих Тифонов он мятет.

Он в нас и в видиму природу

Пускает грозну непогоду.

Издревле на лице небес

Зев адский ненавистью дышит;

Он, вихрь пустив, весь мир колышет

И в нас творит стихий превес.

Кто ж? — кто опять тогда устроит

Мятущесь в бурях естество?

Кто вновь мир малый успокоит?

Конечно — мирно божество.

Любовь! — везде ты управляешь;

Когда усмешку изъявляешь,

Ты мрачны тучи отженешь,

Ты воспаришь над облаками

Иль в поле купно с пастухами

Воспляшешь, в хоровод пойдешь.

Но что в тебе велико, дивно?

Таинственная цепь твоя

Влечется в силе непрерывно,

Как к морю некая струя,

От мошек — малых тел пернатых —

До горних сил — шестокрылатых —

Поникну ль в дол, — там зрю твой мир;

Воззрю ли на среду вселенной, —

Мир малый? — в нем твой огнь священный;

Взойду ль на твердь, — там твой эфир.

О дщерь, — от влаги первобытной

Рожденна прежде всех планет,

Дающа жизнь природе скрытной,

Когда в пути своем течет,

И строюща в груди возжженной

Рубиновый престол бесценный!

Когда ты в полной чистоте,

Тогда, любовь, вовек пребуди

Живым бальзамом нежной груди!

Твой трон меж ангел и — в чете.

Уже в проснувшемся другом земном полшаре

Светило пламенно ночных тьму гонит туч,

А мы из-за лесов едва в сгущенном паре

Зрим умирающий его вечерний луч.

Какая густота подъемлется седая

К горящим небесам с простывших сих полей!

Смотри! почти везде простерлась мгла густая,

И атмосфера вся очреватела ей!

С востока ночь бежит к нам с красными очами;

Воззри сквозь тень на блеск красот ее, Зорам!

Хоть кроет нас она тенистыми крылами,

Но яркие огни, как искры, блещут там.

Не искры то — миры вращаются спокойно,

Которы столько же велики, как Земля.

Когда из недр они хаоса вышли стройно,

С тех пор еще текут чрез пламенны поля.

Но нам судьбы гласят, что некогда потонет

Дрожащая Земля в пылающих волнах

И бренна тварь, огнем жегомая, восстонет

Да из коры своей изыдет, сверзя прах.

Увы! — тогда луна, которой луч заемный

По тусклом своде в ночь безоблачну скользит,

Зря судорожну смерть и вздох соседки чермной,

Сама начнет багреть и дым густой явит.

Ах! скроет, скроет тьма прекрасное светило

В те самые часы, когда б с небес оно

Еще в мир страждущий сиянье ниспустило!

Ужель и всем мирам погибнуть суждено?..

Постой, Зорам! — ты ль мнишь, что мир так исчезает?

Не мни! — то действует всевечная любовь,

Что грубый с мира тлен сим образом спадает;

Подобно фениксу наш мир возникнет вновь.

Но знай, что есть един незримый круг верховный,

Который выше всех явлений сих ночных,

В который существа должны лететь духовны

Сквозь облачны пары на крылиях живых!

О ты, Бландузский ключ кипящий,

В блистаньи спорящий с стеклом,

Целебные струи точащий,

Достойный смешан быть с вином!

Заутра пестрыми цветами

Хочу кристалл твой увенчать,

Заутра в жертву пред струями

Хочу козла тебе заклать.

Красуясь первыми рогами

И в силе жар имея свой,

Вотще спешит он за коза́ми

И с спорником вступает в бой;

Он должен кровь свою червлену

С тобой заутра растворить,

И должен влагу он студену

Червленой влагой обагрить.

Хоть Песией звезды горящей

Суровый час и нестерпим,

Но ты от силы сей палящей

Под хладной тенью невредим;

Волы под игом утружденны,

Стада бродящи на полях

Тобой бывают прохлажденны,

В твоих находят жизнь струях.

Ты будешь славен, ключ счастливый,

Достоин вечныя хвалы,

Как воспою тенисты ивы,

Обросши тощу грудь скалы,

Отколь твои струи прозрачны,

Склонясь серебряной дугой,

С отвагой скачут в долы злачны

И говорят между собой.

Час бил; отверзся гроб пространный,

Где спящих ряд веков лежит;

Туда протекший год воззванный

На дряхлых крылиях летит;

Его туманы провождают

И путь слезами омывают;

Коса во длани не блестит,

Но, смертных кровью пресыщенна

И от костей их притупленна,

Меж кипарисами висит.

Сын вечности неизъясненной,

Исторгнувшись из бездны вдруг,

Крылами юности снабденныи,

Слетает в тусклый смертных круг;

Фемиды дщери воскресают

И пред лицом его играют;

Весна усопшие красы

Рассыпать перед ним стремится

И вместо вихрей вывести тщится

Спокойны в январе часы.

Она с улыбкою выходит

Из храмины своей пустой,

Дрожащих зе́фиров выводит

На хладный воздух за собой;

Но, взор одеждой закрывая

И паки в храмину вступая,

Стенет, что скинуть не могла

Толь рано с древ одежд пушистых

И погрузить в слезах сребристых

Зимы железного чела.

Грядет сын вечности священной

Исполн влияния планет,

И жребий мира сокровенный

Во мрачной урне он несет;

Пред ним ирой с щитом робеет,

И червь у ног его немеет;

Кривому острию косы

Душа правдива лишь смеется,

Не ропщет, что перестрижется

Нить жизни в скорые часы.

Иной рыдает иль трепещет,

Что изощренно лезвее

Уже над головою блещет,

Готово поразить ее;

Другой, стоя́ вдали, вздыхает

И робки взоры простирает

На нового небес посла,

Железную стрелу держаща,

О роковой свой брус точаща,

Дабы пронзить его могла.

Колики смертны почитают

Сей новый год себе бичем

И сколь не многи обретают

Вождя к спокойной смерти в нем!

Но если я твой одр суровый

Слезой омою в год сей новый

И ты — в свой темный гроб сойдешь,

Возможно ль, ах! — при смерти люты

Иметь тебе тогда минуты?

Любезный друг! — ты лишь уснешь.

Когда же парки уважают

Тобой боготворимых муз

И ножниц острие смягчают,

Да не прервется наш союз, —

Тогда скажу я, восхищенный:

«О Феб, Латоною рожденный!

Еще дай новых нам годов,

Да мы продлим дни в дружбе нежной,

Доколе век наш безмятежный

Не осребрит на нас власов!»

Я зрю мечту, — трепещет лира;

Я зрю из гроба естества

Исшедшу тень усопша мира,

Низверженну от божества.

Она, во вретище облекшись,

Главу свою обвивши мхом

И лактем на сосуд облегшись,

Сидит на тростнике сухом.

О древних царствах вспоминая,

Пускает стон и слезный ток

И предвещает, воздыхая,

Грядущу роду грозный рок.

Она рекла: «Куда сокрылся

Гигантов богомерзкий сонм,

Который дерзостно стремился

Вступить сквозь тучи в божий дом?

Куда их горы те пропали,

Которы ставя на горах,

Они град божий осаждали?

Они распались, стали прах.

Почто из молнии зловредной,

Как вихрь бурлив, удар летит

В средину колыбели бедной,

Где лишь рожденный мир лежит?

Ужели звезды потрясаяй

Лиет млеко одной рукой,

Другою, тучи подавляя,

Перуном плод пронзает свой?

Увы! — о племена строптивы!

Забыв, кто мещет в бурях град

И с грозным громом дождь шумливый,

Блуждали в мыслях вы стократ!

Блуждали, — и в сию минуту

Отверз он в гневе небеса

И, возбудив стихию люту,

Скрыл в бездне горы, дол, леса.

Тогда вторая смесь сразилась,

Вторый хаос вещей воззван;

Вселенна в море погрузилась;

Везде был токмо Океан.

Супруг Фетиды среброногой,

Нахмурив свой лазерный взор,

Подъял вод царство дланью строгой

Превыше Араратских гор.

Тогда тьмы рыб в древах висели,

Где черный вран кричал в гнезде,

И страшно буры львы ревели,

Носясь в незнаемой воде.

Супруги бледны безнадежно

Объемлются на ложе вод;

С волнами борются — но тщетно…

А тамо — на холме — их плод…

Вотще млечно́й он влаги просит;

Свирепая волна бежит —

Врывается в гортань — уносит —

Иль о хребет, — рванув, дробит.

Четыредесять дней скрывались

Целленины лучи в дождях;

Двукратно сребряны смыкались

Ее рога во облаках.

Одна невинность удержала

В свое спасенье сильну длань,

Что бурны сонмы вод вливала

В горящу злостию гортань.

Хотя десницею багряной

Отец богов перун метал

И, блеск и треск по тверди рдяной

Простерши, небо распалял;

Хоть мира ось была нагбенна,

Хотя из туч слетала смерть, —

Невинность будет ли смятенна,

Когда с землей мятется твердь?

Ковчег ее, в зыбях носяся,

Единый мир от волн спасал;

А над другим, в волнах смеяся,

Пени́сту бездну рассекал.

Не грозен молний луч отвесных,

Ни вал, ни стромких скал край, —

Сам вечный кормчий сфер небесных

Был кормчим зыблемой ладьи.

Меж тем как твари потреблялись,

Явился в чистоте эфир,

Лучи сквозь дождь в дугу соткались,

Ирида вышла, — с нею мир.

О Пирра! пой хвалу седящу

На скате мирной сей дуги!

Лобзай всесильну длань, держащу

Упругие бразды стихий!

Но о Ириды дщерь блаженна!

Страшуся о твоих сынах!

Их плоть умрет, огнем сожженна,

Как прежде плоть моя в волнах.

Когда смятется в горнем мире

Пламенно-струйный Океан,

Смятутся сферы во эфире,

Со всех огнем пылая стран.

Пирой, Флегон, маша крылами

И мчась меж страждущих планет,

Дохнут в них пылкими устами,

Зажгут всю твердь, — зажгут весь свет.

Там горы, яко воск, растают

От хищного лица огня,

Там мрачны бездны возрыда́ют,

Там жупел будет ржать стеня.

Не будет Цинфий неизменный

Хвалиться юностью своей,

Ни Пан цевницей седьмичленной,

Ни Флора блеском вешних дней.

Крылатые Фемиды дщери

Взлетят к отцу в урочный час,

Небесные отверзнут двери, —

Отверзнут их в последний раз.

Лишь глас трубы громо-рожденной

С полнощи грянет в дальний юг:

Язык умолкнет изумленный,

Умолкнет слава мира вдруг.

Героев лавр, царей корона

И их певцов пальмо́вый цвет,

Черты Омира и Марона —

Всё их бессмертное умрет.

Как влас в пещи треща вспыхает,

Как серный прах в огне сверкнет

И, в дыме вспыхнув, — исчезает,

Так вечность их блеснет — и нет…

Едино Слово непреложно

Прострет торжественный свой взор

И возвестит из туч неложно

Последний миру приговор.

Меж тем как в пламени истлеет

Земнорожденный человек,

Неборожденный окрылеет,

Паря на тонких крыльях ввек.

Падут миры с осей великих,

Шары с своих стряхнутся мест;

Но он между развалин диких

Попрет дымящись пепел звезд.

О мир, в потомстве обновленный!

Внемли отеческую тень,

Сказующу свой рок свершенный

И твой грядущий слезный день!»

Изрекши, — скрылася тень мира;

За нею вздохи вслед шумят;

Из рук падет дрожаща лира,—

Я в ужасе глашу: «Бог свят!»

Сурова матерь тьмы, царица нощи темной,

Седяща искони во храмине подземной

На троне, из сухих составленном костей,

Свод звучный топчуща обители теней

И вместо скипетра железом искривленным

Секуща вкруг себя туман паров гнилой,

Которым твой престол весь зрится окруженным

И сквозь который зрак синеет бледный твой!

Се! — от твоей стопы река снотворна льется

И устьем четверным в мятежный мир влечется,

Да в четырех странах вселенныя пройдет!

Навислые брега, где кипарис растет,

Бросают черну тень в нее с хребтов нагбенных,

Не зе́фиры в нее, но из расселин темных,

Где начинался ад, подземный дует дух

И воет в глубине, смущая смертных слух.

О мрачна смерть! — ты здесь, конечно, пребываешь;

Ты здесь ни солнечных красот не созерцаешь;

Ни шлет сюда луна серебряный свой свет,

Когда торжественно исходит меж планет;

Скажи — всегда ль ты к нам летишь средь тучи темной,

Как, быстро вырвавшись из храмины подземной,

Распростираешь в твердь селитряны крыле

И, косу прековав в перун еще в земле,

Удары гибельны с ужасным ревом мещешь

И светом роковым над дольним миром блещешь?

Всегда ли ты ревешь в чугунную гортань

И там, где возгорит на ратном поле брань,

Рыгаешь в голубом дыму свинец свистящий

И рыцарско дробишь чело сквозь шлем блестящий?

Всегда ли ты спешишь кинжал очам явить,

На коем черна кровь кипящая курится?

Нет, не всегда в твоей руке металл тот зрится,

Которым ты стрижешь столь явно смертных нить.

Богиня! — пагубен твой смертным вид кровавый,

Но пагубней еще им образ твой лукавый,

Когда, переменив на нежны ласки гнев

И тонко полотно батавское надев,

Лежишь в пуховике, опрысканном духами,

И манишь щеголя волшебными руками;

Или сиреною исшедши из зыбей

Для уловления со златом кораблей,

Ты испускаешь глас, что в звуке сколь прекрасен,

Столь внемлющим его смертелен и опасен;

Иль, умащенные когда власы имев,

Одежду, сшитую на нову стать, надев,

Взяв в руку трость и пук цветов приткнувши к груди,

Спешишь, где с нимфами распутны пляшут люди,

Где в купле красота, где уст и взоров студ,

Где Вакха рдяного эроты в хор влекут;

Здесь, смерть! — здесь ужас твой меж миртов хитро скрылся;

Увы! — любовный вздох во смертный претворился. —

Во слезы пук цветов, — в кравую косу трость, —

На кости сохнет плоть, — иссунулася кость! —

Цветы и порошки зловонной стали гнилью,

Одежда вретищем, а нежно тело пылью.

Там, где Дунай изнеможенный

Свершает путь бурливый свой

И, страшной тяжестью согбенный

Сребристой урны волновой,

Вступает в черну бездну важно,

Сквозь бездну мчится вновь отважно.

Морские уступают волны,

И шумны устия пути,

Быв новым рвеньем силы полны,

Чтоб ток природный пронести,

Простерши полосы там неки,

Бегут к Стамбулу, будто реки.

Остановлюсь ли тамо ныне

Близ Темесварских страшных стен,

Где в окровавленной долине

Австриец лег, Луной сражен,

Где мыл он кровью в ужас света

Победные стопы Ахмета![52]

Ужели томна тень Назона

Ту музу совратит с гробов,

Что с воплем горестного стона

Спустя осьмнадесять веков

Оплакать рок его дерзает,

Там, где он в персти исчезает? [53]

Нет, — тень любезна, тень несчастна!

Не возмущу твоих костей;

Моя Камена тихогласна;

Пусть по тоске и мраке дней

Они с покоем сладким, чистым

Почиют под холмом дернистым!

Ужасны были Томски стены

Сии Назоновым очам!

Всё тихо; взоры заблужденны

Среди пустынь окрестных там

Искали долго и прилежно

Того, кто пел любовь толь нежно.

Передо мной то вяз нагбенный,

То осокорь, то ильм густой

Вздымалися уединенны

И осеняли брег речной.

Тогда впадал я неприметно

В различны мысли опрометно.

«Всесильный! — так тогда я мыслил, —

Какой в сем мире оборот?

Кто древле в вображеньи числил,

Чтоб спел когда ума здесь плод?

Здесь жили геты, здесь те даки,

Что члись за страшные призра́ки.

Рим гордый с Грецией не мыслил

В дни славы, мудрости, побед,

Чтоб те долины, кои числил

Жилищем варварства и бед,

Своих злодеев заточеньем,

Отозвались парнасским пеньем.

Не мыслил, чтобы мужи грозны

Ума хоть искру крыли здесь;

Чтоб пели здесь Эоны поздны;

Чтоб чуждые потомки днесь

Назона в арфе прославляли

И слезны дни благословляли.

О горда древность! — ты ль забыла,

Какие чувства и права

Сама ты в дни Орфея чтила?

Поныне камни иль древа

В твоих бы жителях мы зрели,

Когда б их музы не согрели.

Ты ль в шумной пышности забыла,

Что в Ромуловы времена

Людей железных воздоила,

Что дики в чувствах племена

И грубых хищников станицы

От поздной взяли свет денницы.

Япетов сын[54] во мрачность века

Не из скудели ли сырой

Сложил чудесно человека?

Ифест не из руды ль земной?

Девкалион влагал жизнь в камень,

Орфей в дубравы духа пламень.

Не славьтеся, Афины с Римом,

Что вам одним лучи даны,

Другие ж в мраке непрозримом!

И здесь, — и здесь возрождены

Свои Орфеи, Амфионы,

Энеи, Нумы, Сципионы.

Все те сарматы, геты, даки,

Что члись за каменны главы,

Сквозь тьму времен, сквозь нощи мраки

Такой же блеск дают, как вы;

Такие ж ныне здесь Афины;

Такие ж восстают Квирины.

Почто вы хвалитесь в гордыне,

Коль ваши чада суть рабы,

Коль ваши странны внуки ныне

Лишь данники срацин — рабов судьбы?

Цари вселенной напыщенны

Во узах — ныне искаженны.

Как? — разве тем вы возгремели

И отличились много крат,

Что гениев губить умели?

Пророк афинский, — ты, Сократ!

Ты, Туллий! — ты, Назон! — проснитесь,

За рвенье музы поручитесь!»

Так я беседовал, унылый;

Тогда был вечер; и, спустясь,

Роса легла на холм могилы;

Роса слезилася ложась;

Над холмом облако дебело

Во злате пурпурном висело.

Вдруг глыбы потряслись могильны

И ров зевнул со тьмой своей;

Крутится сгибами столп пыльный;

Внутри я слышу стук костей;

Кто в виде дыма там? — немею,

Я трепещу, — дышать не смею…

Тень восстает, — всё вкруг спокойно,

И кажда кость во мне дрожит;

Еще туманяся бесплодно,

Слеза в глазах ее висит,

Что в дол изгнания катилась,

В печальных дактилях струилась.

Из уст еще шумит вздох милый,

Что воздымал дотоле грудь;

Я слышу тот же глас унылый,

Что в песнях и поныне чуть;

Но слезы — лишь туман кручинный;

А вздох и глас — лишь шум пустынный.

Тут тень гласит, как звук вод некий

Иль шум тополовых листов:

«Чей глас, — чей глас, что в поздны веки

Стремится с бугских берегов[55],

Чтобы вздохнуть над сею перстью

И ублажить плачевной честью?»

Я, дух несчастный, дух любезный!

Я здесь, унылый твой сосед,

Пришел излить потоки слезны.

Ужли твой взор пренебрежет

Толико дань сию священну,

Чтоб персть твою почтить бесценну?

«Я несчастлив!» — ты мыслишь тщетно,

Где тот, что столько крови пил,

Пред кем мой взор лишь неприметно

Без умышленья преступил?

Увы! почто мой взор стремился?

О, если б он тогда ж закрылся!

Так; век ваш мудро обличает,

Что мстителя Назон сего

В число полубогов включает,

Кумиром милым чтя его,

И им же изгнан сам навеки;

Так, — правильны веков упреки!

Что ж сам обрел потом он боле,

Прогнав меня до сих брегов?

Чистейшу ль совесть на престоле?

Благословенье ли веков?

В венде он так же заточился,

Как я в чужих песках укрылся.

Иулий, страшный бич вселенной,

Лишь пал; он, как преемник, вздул

Опять перун тот усыпленный,

Что дух ревнивый окунул

В струи бича племен кровавы,

Чтоб обновить иной род славы.

Крутится кровь мужей реками;

Вдали патриции дрожат;

Дух Рима дрогнет меж стенами;

По стогнам головы лежат;

А чрез сии стези кровавы

Достиг он трона страшной славы.

Тогда вселенная искала,

Чтоб он был вечно погребен,

И грозный час тот проклинала,

Когда на свет он был рожден;

Но лишь схватил он скиптр железный,

Иное возопил мир слезный.

И правда, — он переродился;

Тогда счастливый мир хотел,

Чтоб Август вечно утвердился,

Чтоб Август смерти не имел;

Из тигра агнец был в то время;

А сим — сдержал блестяще бремя.

Таков был Цезарь; что ж Октавий,

Который поглотил весь свет?

Его ест тот же червь и мравий,

Что и на мне теперь ползет;

Его лишь точит в мавзолее,

Меня под дерном, — что лютее?

Там спорник Зевса цепенеет;

Его перун между костей

Покрытый плесенью немеет

И не блеснет опять с зарей.

Не плачь, певец Эонов поздных!

Прешла времен сих буря грозных.

Престол Октавия ужасный

Ничто — повапленный лишь гроб,

Где вызывает галл опасный

Из странных Брута — род утроб.

Но смертный в силе блещет тщетно:

Ночь всех равняет неприметно.

Не плачь, певец Эонов поздных!

Среди небесных я долин

Не зрю ни властных взоров грозных,

Ни от любимцев ложных вин,

Ниже зависимости студной

От их улыбки обоюдной.

Не плачь! пусть воин соплеменный,

Пусть росс Назонов топчет прах,

Срацинской кровью омовенный!

Но дух мой — юн на небесах…

Так призрак томный рек, — и скрылся,

Лишь лист тополовый забился.

Прости, дух милый, дух блаженный!

Росс чтит твой прах, твои стихи;

Твои все слезы награжденны;

Ты будешь выше всех стихий.

Судьба! — ужли песок в пустыне

Меня засыплет так же ныне?

Страшна отрасль дней небесных,

Вестник таинств неизвестных,

Вечности крылатый сын,

Рок носяй миров висящих,

Радуйся! — Будь исполин

Меж веков быстропарящих!

Обнови нам ныне ты

Век сивиллин золотый!

Глубока ночь! — а там — над бездной

Урания, душа сих сфер,

Среди машины многозвездной

Дает векам прямой размер;

Бегут веков колеса с шумом.

Я слышу — стон там проницает;

Пробил, пробил полночный час!

Бой стонет, — мраки расторгает,

Уже в последний стонет раз;

Не смерть ли мира — вздох времен?

Преходит век — и всё с веками;

Единый род племен падет

И пресмыкается с червями,

Как из червей другой встает;

И всё приемлет новый образ.

Пробил — завеса ниспадает;

Я вижу длинный зал сквозь тень;

Вдали — там свет лампад мелькает;

Висит под ними бледный день,

Подобно как в туманну осень.

Там ряд веков лежит особый;

На них планет влиянья нет;

Стоят в помосте тусклы гробы;

Не восстает там утра свет;

В зарнице слава лишь мелькает.

Случа́и — следствия судьбины —

Летят, летят — и гибнут вдруг,

Как легки солнечны пылины,

Крутящись в воздухе вокруг,

Блестят, блестят — и нет их боле.

Там мир глубокий обитает;

Лишь некий старец при гробах

В своем челе сто лет являет,

И тусклый сумрак во очах.

Таков согбенный веком Янус.

«Не ты ль, латинов обладатель? —

Я в трепете ему вещал. —

Не ты ль, небес истолкователь,

Пути судьбины открывал

И мир чрез то народам строил?

Что за тобой, что пред тобою

Не ты ль в единой точке зришь?

Не ты ль владений над судьбою

И их рожденьем вкупе бдишь?

О старец! ты всего свидетель.

Повеждь, кто в севере толь славно

Начало века и конец

Величит и свершает равно?

Пой! пой столетия венец!

Он памятен, бесценен россам».

«Сын персти!» — вдруг тень зашумела. —

Се там столетья страшна дверь.

Подобно грому заревела

На медных вереях теперь!

Ты слышишь звуки их ужасны.

Отверзлась дверь, — всё ново в мире;

Се виден происшествий строй!

Но музу призовем мы к лире

И скажем: «Песни, дщерь, воспой!

Векам о сем воскликни веке!»

Довольно надо мной летело

От миробытия веков;

Но ни едино не имело

Столетье толь благих духов,

Как исполинский век сей славы.

Пред ним шли звезды, как пророки;

Я то на небесах прочел;

Огнистый шар сквозь мрак глубокий

Из дальних долов тверди шел;

За ним хвост влекся против солнца.

Кто? — Кто не содрогался в страхе?

Кто не вопил: «Увы! падет

Вселенная теперь во прахе.

Сторичный пламень всё пожжет,

Пожжет висящи в тверди земли.

Взревут горящи океаны,

Кровавы реки потекут;

Плеснут на твердь валы багряны,

Столпы вселенной потрясут».

Так все в комете зло сретали.

Но твердь иное предвещала;

Тогда Россия в мрачный век

В своей полнощи исчезала.

«Да будет Петр!» — бог свыше рек;

И бысть в России Солнце света.

Бысть Петр, — и юный век в зарнице

Из бездны вечности летит;

Звучит ось пылка в колеснице,

И гордый век Петром гремит;

Вселенна зрит — недоумеет.

Великий Петр изобразует

Творца и гения в себе;

Россию зиждя, торжествует.

О росс! — с его времен в тебе

Порфироносны дышат духи.

Так в области светил возжженных

Сокрыт был искони Уран, —

Хоть тьмы очей вооруженных

Пронзали бездны горних стран;

Но не нашли еще Урана.

Родился Гершель, — вдруг блистает

Мир новый посреди миров;

Он в царстве Солнца учреждает

Знакомство будущих веков

С Ураном, как с пришельцем неким.

Но можно ль с мерою желаний

Великого возвеличать?

Пусть не было б Петру ваяний,

Пусть летописи умолчат!

Пусть памятники все исчезнут!

Россия — есть его ваянье,

Есть памятник, трудов цена;

Она — его бессмертно зданье,

Полупланета есть она,

Где был он божеством ея.

Слыхали ли, чтобы в Элладе

И в Риме Зевс иль Цесарь мог

Скрыть скипетр к благу и отраде?

Но Петр, как некий новый бог,

Престол полмира оставляет.

Он покрывает тьмой священной

Величества сиянье с тем,

Чтоб, зрак раба прияв смиренный,

Познать науку быть царем

И из зверей людей соделать.

Держа светильник, простирает

Луч в мраках царства своего;

Он область нощи озаряет,

И не объемлет тьма его;

Бежит она пред ним, — и гибнет.

На место скипетра приемлет

Секиру, циркуль и компа́с;

Со рвеньем действует, не дремлет.

Иному год, — ему же час

Быть в деле мастером потребен.

Летит в батавские селенья,

Летит в гремящий Албион,

Летит в паннонские владенья,

Летит в Бурбонов славный дом,

И семена наук сбирает.

Борясь с гордыней, с злостью черной,

Борясь с упорством диких сил,

Борясь с толпою суеверной,

Он всех чудовищ низложил,

Он всё, как молния, проникнул.

Сквозь кровы мрака углубленны,

Сквозь все стихии мятежей,

Сквозь сети злобы ухищренны

Восстал герой в красе своей,

Как воскресающее Солнце.

Рожден средь общей мрака сени,

Без руководства чуждых сил,

Чрез свой богоподобный гений

Он сам себя переродил,

Чтоб преродить сынов России.

Всё, всё покрылось новым видом —

В полях полки и флот в волнах

За нашим новым Озиридом

Летят на пламенных крылах.

И всё из ничего, — мне мнится.

Не он ли в прахе драгоценность

Умел познать, умел обресть?

Умел животворить он бренность

И в ней открыть дух, славу, честь?

Таков мудрец был в Прометее.

Он созидал полки героев,

Из черной выводя толпы,

Что пред лицем рожденных воев

Как огненные шли столпы

На Карла — ужаса вселенной.

Он с ними крепко сокрушает

Наставников в войне своих

И тем Европу изумляет;

Кто был Лефорт средь воев сих?

Кто Меншиков и Шереметев?

Где августейша героиня,

Из низкой сени что исшед,

Как пленница и как богиня

К победоносцу предстает

И дух его сама пленяет?

Везде сей дух богоподобный

Велики чудеса творит,

Проникнуть сгибы душ способный,

В простой великость нимфе зрит

И зрит подругу в ней достойну.

Уже пастушка, как богиня,

Из хижины на трон парит;

Уже не нимфа — героиня

Перун и скипетр с ним делит

Среди стихий горящих браней.

Так Петр творит — и оживляет,

Так внешним казнь дает врагам

И внутренних врагов карает,

Дает престолы он царям,

Черты войны и мира пишет.

Повсюду быв присущ и славен,

Всего себя на всё делил;

Он, мнится, был многосоставен,

Как исполин безмерных сил

Или как Прометей великий.

На троне он законодатель,

В полях он Марс, Нептун в волнах,

Первосвященник, обладатель,

Повсюду истинный монарх, —

Везде велик, везде чудесен.

Еще б дышал он в царской сени;

Устав судьбою изречен…

Ах! — для чего великий гений

В пределах жизни заключен?

Чего б еще не сделал? — Небо!..

Так луч Перуна, рассекая

Густой туман среди небес

И воздух всюду очищая,

Еще б очистил, — но исчез;

Лишь остаются слезы в долах.

Но хоть монарх скончался вмале,

Он долгих лет исполнил чин;

Хотя уже не в силах дале

Тещи свой путь сей исполин,

Но он свершил всё то, что должно.

Что надлежит достичь в три века,

Он в тридцать лет тем ускорил;

Нет в древнем веке человека,

Чтобы Петру подобен был;

Пусть книги бытия разгнутся!

Натура чрез столетья многи

Должна безмолвно отдыхать

И выдержать долг тяжкий, строгий,

Чтобы подобного воззвать.

Великий требует величья.

Почто вздыхать? — Его супруга,

Блюдя в груди супружний дух,

Блюла завет царя и друга

И отражала свет в полкруг,

Подобно как луна луч солнца.

По толь великой перемене,

Как с поворотом солнца вдруг,

Где благодатный свет был в плене,

Преемствовал весенний дух,

И Север отдохнул весною.

Рожденна с ангельской душою,

Отцу подобная умом,

А матери своей красою,

Петров поддерживает дом,

Грядет на трон — и с ней дни майски.

Она, с небес покой воззвавши

По приснопамятном отце,

Над полпланетой дольней вставши,

Сияла в радужном венце

И осеняла всю державу.

Во дни ее не вопияла

Невинно пролиянна кровь,

Но токмо тишина дышала,

Суд, милость, правда и любовь,

А музы пели меценатов.

Се наконец небес судьбина

Великую в женах зовет! —

Божественна Екатерина

Чертеж Петра и скиптр берет,

Да образует дух полнощи!

Дает небесные законы

И множит мир с числом градов;

Приемлет и дарит короны,

Дух муз возносит средь громов,

Как небоокая Афина.

Птенцов из рук судьбы суровой,

Прияв на лоно, бережет,

Меж тем средь шумных царств вес новый

Чрез силу мудрости берет;

Европа тщетно воспящает.

От света трона истекают

Мудрец, вождь сил или герой,

В поля и бездны отражают

В шумящем блеске «туч второй —

И в сем недоумеют царства.

Вотще сармат и галл кичливый

Крутились вихрями в полях.

Кавказ, Эвксин и Тибр бурливый,

И с Вислою Архипелаг

Промчат ее трофеи в вечность.

Но где Афина? — Нет Афины! —

Ах! — Средь бессмертья смертна сень

Покрыла взор Екатерины!

Прешел ли росской славы день?

Нет! — внук ее зарей восходит.

Так век меж россов знаменитый

Летал средь славы, красоты;

Так и конец его маститый

И век Петрополя златый

В громах прославлен Александром».

Сие рек старец — обратился;

Что зрю? — Я зрю в нем юный лик!

Куда же старец мой сокрылся?

Иль, возродяся, вновь возник?

Но старец продолжает слово:

«Не удивляйся мне, сын мира,

Что зришь меня о ликах двух!

Я Янус, основатель мира;

Я ими зрю два мира вдруг,

Два века и два года вместе.

Вдруг зрю, как солнце, удаляясь,

Наводит бури надо мной

И как оно же, возвращаясь,

Сквозь бунт стихий несет покой,

Чтоб растопить хлад зимний в вёсну.

Едва ль когда мой храм цветущий

Затворен был в минувший век!

Не чаю, чтоб и век грядущий

Без молнии в тиши протек.

Чу! — Первый час столетья звукнул!

Природа! — сколь ты изнурялась,

С Петром минувший век зачав,

И сколько после утомлялась,

Толь многих гениев создав

Из матерней своей утробы!

Но если отдыхаешь ныне,

Теперь, — иль в несколько веков

Очреватей в вторичном чине!

Еще роди других Петров,

Екатерин и Александров!

Се небо новый век дарует!

Начни его с духов таких!

Младой монарх их знаменует;

А слава россов, счастье их

Теперь о том к тебе взывают.

Внемли, сын века изумленный!

Встречай сей новолетний час!

Летит он роком окрыленный;

Да будет он священ меж вас!

Да счастье россам с крыл ниспустит!

Россия! — Славь с благоговеньем

Сей век! — Он всех веков светлей;

Поздравь себя с превозвышеньем

Счастливыя судьбы твоей!

Се гениев твоих столетье!»

Всесильного крылатый вестник,

Столетья ветхого наследник!

Все слышали гром страшных врат,

Как ты влетал чрез них шумливо

В сию вселенну горделиво, —

Все — небо, дол земной и ад.

Повеждь, какие нам блестят

Надежды на челе сих врат?

Ужасны выли непогоды

Средь царств и мира и природы,

Ужасны, видим сами то,

Но что знаменовали? что?

Тогда как бурная вселенна,

Крамольной бранью возмущенна,

Ложилась в мирну сень уже,

Природа встала в мятеже.

Там бездны, преступи пределы,

Глотали целые уделы;

А здесь источников скупых

Глубоки долы обнажились;

Меж тем как рыб стада теснились

На ветвиях кустов густых,

Открылись памятники скрыты,

Труды седых веков забыты.

Там странны гласы в облаках

В полнощи ухо поражали;

Здесь горы в каменных дождях

На землю с тверди ниспадали.

Ужель в природе оборот?

Или великий новый год?

Ужели божества природы

Забыли долг обычный свой?

Чудитеся, земные роды!

Брань в небе! — тамо Марс земной

Бросает грады каменисты;

Перун, что был непостижим,

Теперь довольно изъясним.

Не стрелы ль грома те кремнисты,

Что тайно древний Зевс метал,

Чем правильно народ считал?

Вулкан из Этны выступает,

Оставя труд подземный свой,

Озера, реки иссушает,

Где, утомленные тоской,

Вздыхают горько нимфы бедны,

А нереиды на брегах

Тоскуют по отчизне, бледны,

Не в силах быв дышать в полях.

В природе бунт, — мир в мире дышит;

Над Западом дуга цветет;

И на брегах Секваны пишет

Таинственный король расчет

Иль зиждет, может быть, мир новый;

То скажет век, — мы внять готовы;

Но в Севере краса чудес,

Мудрец в монархе добрый, юный,

Строптивы удержав перуны,

Блюдет полувселенной вес.

Но о судеб посол небесный,

Надолго ль радостна дуга

Хранит над миром цвет прелестный

И пестрая ее нога

Стоит над мирными холмами?

Ах! сколь далёко б дух наш шел,

Хотя природа временами

И забывает свой предел?

Сын мой! сын праха! сын юдоли!

Ты видишь, видишь, что и в самом

Смятении вещей теперь,

В порыве самом естества,

Ум человеческий не дремлет,

Мятется, реет, мчится вдаль,

Одолевает век — меня —

И ищет новых царств себе

По ту страну времен парящих,

Где ждет его венец бессмертный.

Нетерпеливый, бодрый ум,

Ум самовластный, ум державный,

Перестает отныне строить

В отвагу мысленные замки;

Собрав сил меры седьмеричны,

Стремится чрез предел обычный.

Се начинает человек

В небесной высоте дышать!

Он с зноем мразы проницает,

Он в тверди климаты пронзает,

К колесам солнечным дерзает.

Под ним Земля — как муравейник[56].

Ревнуя умственному взору,

Что видит он миры незримы,

Взор бренный странствует отважно

По отдаленным высотам,

Существенны миры находит

В эфирных чуждых областях[57].

Там он встречает над главой

Вселенны новы величайши;

А здесь — вселенные малейши

В безвестном мраке под стопой[58].

Тут он летает в мелком мире;

А здесь — в пучину не вступая,

Пронзает страшну даль пучины;

Без стоп в юдоли вод нисходит

И близит блещущи потери[59].

Там слабо око, ополчаясь,

Сражается со глубиною

И пользою венчает подвиг;

А здесь стопа отважна ходит

По бурной зыби, как по суше,

Без крыл, без лодии, без чуда[60].

Там дух в уединеньи реет,

А здесь пред светом крылатеет.

Ужасны подвиги его!

Се ветха область издыхает!

Растут из праха царства новы;

Падет личина Магомета;

И что ж? — в Пророке Аравийском

Пред светом обнажился — льстец;

Теперь ступя с бурливым блеском

На лжесвященну персть его,

Иной стоит — и сталью машет.

Меж тем как тамо силой чуждой

Возобновляется Мемфис

И манит в тьму своих развалин

Рыть некий драгоценный тлен,

Сокровище умов ветшало,

Иль извлекаются насильно

Из седьмеричной ветхой ночи

Ужасны духи древних римлян,

Здесь венценосный гений россов

Благий дух предков вызывает

И скипетром златым счастливит

Очарованну полпланету.

Вот, сын мой, сколь велико рвенье

Недремлющего ныне духа,

Сего бессмертна чада света

И небожителя во бреньи!

Ты хочешь знать, к чему еще

Сей полуангел, дух во прахе,

В ристалище своем блестящем

При мне поступит ныне дале

Или какие впредь надежды

В прозримой дальности блеснут?

Ты зришь, что он стремится вечно

От совершенства к совершенству,

От одного дово́да реет

К другим бессмертия дово́дам,

Как светозарная черта

Неусыпляемой зарницы

В торжественных явленьях нощи

Летит, туда же протяженна,

Отколе низлетает быстро;

Ты зришь, что мыслящее существо

Бежит со мною совокупно,

Бежит далече — неусыпно,

Меня он выпередить тщится;

И правда — времени смеется,

Хоть плоть ему и уступает.

Вот что вещает небо мне!

Тогда как миролюбный плуг

В браздах по тридцати веснах

Отсвечивать при солнце будет,

Блудящий пламенный мир некий,

Как странник тверди огневласый,

Сойдет в сию долину неба

И сблизится тогда с землей[61].

Что, сын мой? — Ты бледнеешь — тщетно;

Не лучше ль ободряться чувством

И той гадательною мыслью,

Что сей небесный посетитель

Провозвестит земле средь молний

Премудрости и славы полдни?

Или какой Кумеин век

Восставит на холмах вселенной?

Не будет ли едино стадо

Под пастырем единым в мире?

Иль будет снова в Византии

Из-под срацинских рук Рим новый

Или на западе Рим древний?

Не новые ли Сципионы

И вседержители ужасны

По средиземным глубинам

Помчатся с громом в кораблях?

Иль паки грозны Ганнибалы

Из глубины гробов возникнут

И ступят на утесы Альпов?

Или с Платонами Афины,

С Периклами, с ареопагом

Прейдут в Сармацию на диво?

Гордяся крыльями моими,

Мудрец не может ли достигнуть

До врат последних естества?

Иль оного исходищ первых.

И наконец — дерзнет в пучину?

Оттоль с отвагой пронесясь

Среди огнистой колесницы,

Коснется, может быть, — престола,

Где предстоит, поникши долу

И персты робкие сложа,

Всех мать, природа многогруда,

Вдали безмолвная судьба,

Пространство, долгота, движенье,

Иль вес, иль мера и число,

Порядок, сила, красота

И наконец — духо́в различных жребий;

Тогда, — так, — и тогда постигнет

Непостижимого\ — но ах!

Предместник мой — минувший век —

Его свидетель покушений;

Мудрец едва не приближался

К пределам тайным естества;

И вдруг, увы! — как человек,

Нашел себя в ужасной бездне

И в ту ж минуту меж великих

Двух бесконечностей безмерных.

Дух должен быть героем сильным,

Когда потребна человеку

Всемерная возможность сил

Быть совершенным человеком,

Чтоб человека же познать,

Познать себя, всего себя.

Ах! что ж потребно мудрецу?

Ему быть должно? — быть божеством,

Дабы уведать божество

Или в зачатьи — естество?..

И самый ангел воплощенный,

Невтон — бледнеет изумленный,

Остановляяся меж сих

Двух бесконечностей ужасных,

И ощущает омрак в духе,

Непостижимый, неисследный.

Перед его же страшным троном

Природа робко мимо и́дет,

Не разделяет вечных прав

С иным совместником каким;

Он всю оставил мрачну тайну

Единому себе, — себе…

А может быть… но ты трепещешь!

Не содрогайся, сын мой, ныне!

Но лучше сим великим чувством,

Великой мыслью сей дыши!

Дух человеческий бессмертен;

Он сроден вечно простираться

По тайной лествице до края,

Хоть край — бежит от взоров вечно.

Ты жди, как я, — иль мой наместник,

Иной громопернатый вестник,

Поставим на вратах времен

Надежды светоносный факел!

Тогда питай сие предчувство,

Что колесо природы скрыто

Великий обращает год,

Что в плоти серафим иной,

Иль Петр, или Екатерина,

Другой Невтон, и Локк другой,

Или другой здесь Ломоносов

Торжественной стопою внидут

В врата Кумеиных времен;

А может быть — переселится

Восток и юг чудесно в север;

Не отрицай сих чувств — и жди,

Как путник на брегу морском!

Вотще тюльпан в долине спит,

Коль на чело его склоненно

Скатился с тверди Маргарит,

Подъяв чело одушевленно;

Как в злачном храме, он в долине

Приносит тонкий фимиам

Багряной утренней богине.

Благотворитель! — я тобой

К блаженству ныне примирился

С жестокосердою судьбой,

Твоей душой одушевился.

Денница мне — твоя душа;

Она своей росой целебной,

В очах ток слезный осуша,

Врачует мой недуг душевный

И духи жизненные вспять

Моей Камене обращает,

Да пламя Фебово опять

По томным жилам в ней взыграет.

О сердце! — биться не престань

В горящих чувствах бестревожно,

Доколе парка непреложна

С тебя известну взыщет дань.

Кто там, подобная деннице

В венце горящем над главой,

В величественной багрянице

Блистает в славе над Невой?

Столетня юность с красотою,

С улыбкой важность в ней цветет;

В деснице дань она несет

Богоподобному Герою.

Не призрак ли я зрю теперь?

Нет — зрю Петрополя я дщерь.

«Сто лет, потомки восхищенны! —

Так дщерь престольна вопиет,—

Сто лет уже, как град священный

Возник из тьмы ничтожной в свет.

И кто? какой сей дух небесный,

Дух приснопамятный в веках,

Одушевя недвижный прах,

Воздвигнул стены толь чудесны?

Немврод? — Орфей? — иль Озирид?

Нет — Петр, полночный наш Алкид.

О полубог полувселенной,

Живый востока в высоте!

Сойди! Сойди с горы священной!

Се возрожденный в лепоте

Взывает росс в гремящем лике!

Се дышит он хвалой к тебе

И славу воздает судьбе,

Как первозданный, в шумном клике!

О тень! божественная тень!

Да будет свят навек сей день!

В сей день, толико мне желанный,

Праправнук августейший твой,

Небесным сердцем одаренный,

Екатерины внук драгой,

Предыдя в блеске славы ратной

Потомственным твоим полкам,

Велит торжествовать громам.

Вдруг гром в полках гремит трикратный;

Вдруг миллионом повторен:

„О Петр! — живи! — ты нам священ“.

Живя ты в вечности, — в том мире,

Живешь еще и в сих веках;

Ты жив в громах, — жив в тихой лире,

Ты жив в державе, — жив в душах,

Ты в чувствах вечен и негиблем,

Так памятник твой свеж и юн;

Храм грома, — там горит перун;

Храм правды, — он вовек незыблем;

Храм мирных муз, — тебя он чтит.

Великий! — всё тебя твердит…

Дивятся царства изумленны,

Что столь огромный сей колосс,

На зыбкой персти утвержденный,

Через столетие возрос.

Вселенной чудо, храм Дианы

Для блеска и твердыни сил

Три века с златом поглотил;

А здесь не храм — но град державный,

Престол полмира, через век

На степень доблести востек.

Гордящась чистыми струями,

Препоясующа сей град

Нева, чуждаясь меж стенами,

Мне мнится, хочет течь назад;

Чело зелено воздымая

Из-под волнистых кровов вод

И разверзая влажный свод,

Недоумеет, взор вращает.

Вдруг глас раздался волновой,

И гул помчался над водой:

„Как? Стены предо мною ныне!

Ужель в стенах бегут струи?

Мне кажется, в иной долине

Пустынны я вела краи.

Доселе со́сна, ель тенисты

Гляделися в моих водах;

Досель теснились в жидкий прах

Граниты стропотны, лесисты,

Где волчий взор в дубраве рдел,

Как огнь в зелену ночь горел.

А ныне там, где скромно крались

Рыбачьи челны близ брегов,

С бесценным бременем помча́лись

Отважны сонмища судов.

Ермий, сей купли вождь, со славой

Развешивая легкий флаг,

Меж полюсами на зыбях

Летит с гордыней величавой,

Летит то с севера на юг,

То с запада в восточный круг.

Досель страшились робки боты

Предать себя речным водам,

А ныне ополченны флоты

С отвагой скачут по морям;

Кипящу бездну рассекают,

Хребет царя морей нагнув,

И, звучны своды вод давнув,

Пучину славой наполняют.

Но кто виновник их побед? —

Сей ботик[63], — их почтенный дед…

Доселе, дебри где дремали,

Там убран сад, цветет лицей;

Где мертвенны утесы спали,

Там, из могилы встав своей,

Скудели в зданиях багреют;

Где ил тонул под серым мхом,

Там прянул водомет сребром;

Там куполы в огне краснеют;

Там стогны в мрачну даль идут

Или стражни́цы твердь секут.

Бессмертный! кто тебе подобен!

Зевесов иль Филиппов сын

С тобой равняться б был удобен

Иль Цезарь, римский исполин!

Их памятник — бесчеловечность;

А ты — урок дал естеству,

Как ты подобен божеству;

Ты про́йдешь делу славы вечность,

Подобно как Нева меж рек“, —

Рек невский гений и потек.

Так, россы! — зрите ль, что вершины

Надменных гор перед Петром

Поникнувши легли в долины

И пали в страхе ниц челом,

А тамо, где долина крылась,

Возникнул холм, напружа дол,

И холм в блестящу твердь взошел?

Так точно гордость низложилась,

А дар души из тьмы воззван,

Ценен, — возвышен, — осиян.

Се там хранилища закона

В священном ужасе стоят!

Се там Паллады, Аполлона

И муз святилища блестят,

Где усмирял он древню дикость

И злобу стер, где змий шипел,

Где самый рок он одолел,

Открыл души своей великость

И всё, едва не всё возмог,

Как полпланеты полубог.

Се храмина[64], чертог законов,

Отколе боголепный глас

Решил судьбину миллионов;

Отколе не единый раз

Пылал перун, сопутник славы,

Карал вражду внутри и вне;

Отколь престолам, — царствам, — мне, —

Векам — твердилися уставы!

Се славы колыбель! о росс!

Чудись, как в славе ты возрос!

О Первый Петр! во всем ты первый,

Хоть кратко факел твой светил;

Но твой праправнук, внук Минервы,

В себе его возобновил;

А ты, — ты в климатах безвестных;

Се гроб! — тут спит твой прах;

Тут торжествую — во слезах.

Ужасна тень! — зри с гор небесных!

Се дань на гроб сердца кладут!

И благодарны слезы льют!

Но, о премудрый основатель!

Одних ли сих творец ты стен?

Одних ли сих чудес ты здатель?

Народ тобою сотворен;

Народ — трофей в трофеях главный!

А ты — России всей творец.

О росс! благословляй венец

Петровых стен столетья славный!» —

Так дщерь Петрополя рекла

И жертву с страхом воздала.

Лето паляще летит;

Молния в туче немеет;

Осень на буре висит;

Риза туманна сизеет.

Брови навислы ея

Иней на долы кидают;

Голые рощи, слезя,

Вздохи шумящи выводят.

Злачны веночки падут;

Травка ложится и сохнет;

Кролики в норы бегут;

Спящая мошка не дохнет.

Мила весна! ты повей;

Всё при тебе поновится;

Будет опять всё живей,

В зелени одушевится.

Пусть и твое, прозябая,

Счастье еще оживет

Или, туман презирая,

Вёсну свою призовет,

Чтобы морозы унять,

Страшные робкой надежде,

Чтобы муравку поднять

В новой зеленой одежде!

Открылось царство тьмы над дремлющей вселенной;

Туман, что в море спал, луною осребренной

Подъемлется над сей ужасной глубиной

Иль пресмыкается над рощею густой,

Где тени прячутся и дремлют меж листами;

Как разливается он всюду над полями?

О мрачна нощь! отколь начало ты влечешь?

От коего отца иль матери течешь?

Не ты ль седая дщерь тьмы оной первобытной,

Котора некогда взошла над бездной скрытной

Лелеять нежныя природы колыбель? —

Так, — черновласая Хаоса древня дщерь,

Ты успши дня труды покоишь и теперь;

Ты дремлющий полкруг под тению качаешь;

Увы! — ты также взор умершего смыкаешь.

О нощь! — лишь погрузишь в пучину мрака твердь,

Трепещет грудь моя; в тебе мечтаю смерть;

Там зрю узлы червей, где кудри завивались;

Там зрю в ланитах желчь, где розы усмехались.

Одр спящего и гроб бездушный — всё одно;

Сон зрится смертию — смерть сном, и всё равно.

Се полнощь! — тихо всё; луна с среды нисходит

И к западным водам Плиад с собой уводит.

Здесь силюся возвесть я полусонный взор

На крыты бледным мхом хребты дремотных гор.

Луна сребрит пары, что из могил восстали

И человеческ вид в лучах образовали;

Его ли слышу глас? — Иль шепчет ветр из рощи?

Нет, — здесь язык шумит, — язык невнятный нощи.

Двенадцать бьет, — вся тварь вокруг меня молчит;

Грех спит ли? — Мудрость бдит! И — можно ль? — зависть бдит!

Но труд, — невинность, — всё почиет под тенями;

Лишь кличут совы там с огнистыми очами.

Воздушно озеро сседаяся бежит;

Сверкает молния, и твердь вдали гремит.

Селитряный огонь восток весь озаряет

И сумрачных холмов вершины убеляет.

Кто тамо посреде восточных туч грядет?

Не страшный ль судия с собою рок несет?

Предыдет огнь ему, а следом кровы мрачны;

Лице его блестит, как образ солнцезрачный;

Вся риза в молниях волнуется на нем

И препоясана зодиаком кругом;

Он быстро в мир грядет, и сам стопой сафирной

Пронзает в выспренних странах помост эфирный.

Се в час полунощи грядет

Жених, одеян в страшный свет!

Блажен тот раб, его же срящет

Готового в небесный брак;

Несчастен же, кого обрящет

Поверженна в унылый мрак!

Блюди, душе моя смущенна,

Да сном не будет отягченна

И вечной смерти осужденна;

Но, воспрянув от сна, гласи:

«О трисвятый! — воззри! — спаси!»

Еще ль душа, в мечтах несвязных погруженна,

Еще ли в узах спит стозвенных задушенна?

Восстань! — возжги елей и созерцай чертог,

Где ждет тебя жених — твой судия, твой бог!

О ты, надеяйся на будущи годины,

Забывый строгое условие судьбины,

Сын неги, — ищущий бессмертья в днях своих!

Вострепещи, когда познает сей жених,

Что масло во твоем скудельнике скудеет

И огнь живый небес внутри тебя мертвеет!

Ты буйствен, ты не мудр, — проснись! ступай со мной!

Открою, где чертог премудрость зиждет свой;

На мшистых сих гробах, где мир небесный веет!

Ступай! — учись! — гроза прешла, — луна багреет…

Любезно лакомство Венеры,

Камыш Канарских островов,

Желчь негров, неги сласть без меры,

Враг пчел, друг неких птиц и псов!

Не ты ль стихию вскипяченну

С приправой хинского листа

Для вкуса строишь услажденну

И манишь лакомы уста?

Не ты ли водку умягчаешь

Рассыпчивым своим песком,

Позыв в желудке умножаешь

На многи брашна за столом?

Не ты ль зимою подслащаешь

Передвоенный виноград,

А летним знойным днем влагаешь

Свою приятность в лимонад?

Ты в вафлях клетчатых блистаешь,

Смеешься в каше, в пирогах

И в пудине, как снег, сияешь.

Ей! — ты душа в таких вещах.

Но если нервы в нас слабеют

И власть свою скорбут берет,

Иль зубы от тебя чернеют,

Противный дух из уст идет;

За сладостью твоей небесной

Зловонье адско вслед летит;

Что я скажу? — О не́ктар лестный!

В тебе сокрытый яд лежит.

То мало; — коль за подлу цену

Невольник черный быв продан,

Отводится к позорну плену

От африканских милых стран;

Когда, лишась супруги верной

Иль в чадах — нежных, милых чад,

Идет окован в грусти черной

И в сердце чувствует весь ад;

Идет под тяжкими бичами

Над тростником свой век кончать,

Труд мочит кровью и слезами,

Чтоб вкус Европы щекотать;

И наконец — он умирает,

Чтоб сластолюбью услужить,

Затем — что без того не знает

Оно мудрейших мер открыть;

Что я тогда скажу, смущенный?

Не сахар — сладкий яд мы пьем,

В слезах и поте распущенный;

Не не́ктар — кровь несчастну льем.

Не лучше ль не́ктар надлежало

Искать нам в свекле[66] иль в пчелах?

Пчела в защиту носит жало,

А беззащитный негр — в цепях.

Китай с аравскими странами

Не дорожился бы травой

Или пряжеными бобами[67];

То вымысл роскоши пустой.

Как стыдно золотому веку

Железным варварством блистать

И к вечному наук упреку

Причудливый вкус щекотать!

Звукнул времени суровый

Металлический язык;

Звукнул — отозвался новый,

И помчал далече зык.

Снова солнцы покатились

По палящим небесам;

Снова шумны обратились

Времени колеса там.

Будьте вновь благословенны,

Земнородны племена!

Будьте паки восхищенны,

Как и в прежни времена!

Пейте в полной чаше радость!

Пейте здравия струи!

Ощущайте жизни сладость!

Украшайте дни свои!

Мне судьбина отреклася

Бурю жизни отвратить;

Знать, она еще клялася

Горьку желчь свою разлить.

Рок, о рок, — почто толь рано

Ты мне желчь подносишь в дар?

Неужель на свежу рану

Свежий мне даешь удар?

Где для горькой раны срящу

Врачество в грядущий год?

Где, — в каких сердцах обрящу

Против грозных туч отвод?

Муж состраждущий, муж кроткий!

Если лиры моея

Внял ты некогда глас робкий,

Ах! — к тебе спешу вновь я.

Обратися, муж великий!

Се ударил новый час!

Пусть часы живешь толики,

Сколько благ лиешь на нас!

Пусть трех персты парк суровых

Жизни нить твоей прядут

Из шелков драгих и новых

И ей крепость придадут!

А когда еще тобою

Тяжкий рок мой не забыт,

Ах! — не поздно мне с судьбою

Мир тобою заключить

Коль не поздо, в новом годе

Не пролью я новых слез;

После бурь в другой погоде

Осушу их средь очес.

Едва лишь полночь под звезда́ми

В глубокой томной тишине,

Махнув снотворными крылами,

Прешла — и в утренней стране

Белеть свет начал сквозь завесы,

Я зрю — два жителя славянски

С смущенным неким видом там

Из хижин тихо выступают.

Единый млад и воин был;

Другой от многих лет согбен

И представляет гражданина.

«Не слышишь ли, — младой вещает, —

Протяжный тамо томный стон?

Не знаешь ли, что значит он?

Он простирается оттоле,

Где вдруг спираются на тверди

Кровавоогненны столпы

И где Полярная звезда

Дрожит сквозь неку слезну влагу».

Я слышу, юноша, шум ветров

И вижу там огни живые;

Но взор и слух мой слаб. О рок!

Мне мнится: дух бесплотный ходит

Там над порогами Днепра;

Он тихо прорицает жребий…

Толики знамения мрака

Не носят рок простых людей,

Но час вздыхающих князей,

Час судорожный полбогов.

Да, — смерть касается престола…

Как? — неужель!..

Владыки нет…

Да, — нет его, — мне шепчет дух.

Едва минувший век пал в бездну

И лег с другими в ряд веками,

То князь — туда ж за ним вослед.

Едва лишь возгремел над нами

В горящей юности сей век, —

Век, скрыпнув медным колесом,

Погнался в мрак грядущей дали,

А пламенны миры по тверди

В гармоньи новой двиглись плавно;

Князь, — томный князь взглянул на них,—

Вздохнул, — вздохнул в последний раз.

О рок всемощный! — пред тобою

И вечные громады гор,

И одночасные пылинки

С одной внезапностию гибнут.

Уж нет того, пред кем колеблясь

Судьба племен висела в страхе;

Кто, новые уроки Марса

Внимая, шел сквозь огнь и бездны;

Кому ни шумный Буг, ни бурный Истр,

Ни пропасти — жилища теней,

Ни омрачны Фракийски горы,

Ни даже Тибр, ни Эридан

В стремлении не воспящали;

Кто, будучи среди бессмертья,

Вдруг смертной сенью был покрыт;

Разрушив легионы греков,

Погиб — от кова печенегов.

Он, как огнистый метеор,

В полудни своего владенья

Познал внезапу ранний вечер.

Я вижу, нечто там — вдали — мелькает,

И слышу глас — как ветра шум,

Что сквозь глухую дебрь взывает.

Не слышишь ли? — Или не видишь!

Где я? — Что сделалось со мною? —

Но омрак мой минул! — он тяжек.

Куда лечу? — А там — кого я вижу? —

Там — одаль — в сфере светлых теней,

Не тень ли матери? — Да удалюся!

Духов согласных поищу!

Зрю, как главою покивает

И глумным оком зрит она!

Прости, брегов днепровских дщерь!

Я отхожу; прости навеки!

Владимир! — Ольги внук, Владимир,

Тебе реку: внемли! — В час гневный

Мой сын, несчастный твой отец,

Оставил ввек сей дол плачевный,

Приял и дел и дней конец.

Лишь росс со мной навек простился,

И зреть меня он в нем не смел,

Как и того теперь лишился.

Я зрела, как он в твердь летел…

Да, зрела я, как печенеги

Изобретали страшный ков;

Он воздохнул; днепровски бреги

Промчали вздох сквозь тьму лесов,

Чертеж небесный и священный,

Чтобы народ весь возродить,

Оставлен на случа́й пременный.

Чертеж сей должен ты открыть.

Чертеж теперь славянам лестен,

В нем целый дух мой помещен,

А дух душе твоей известен.

Разгни его! — и росс блажен.

Ты узришь в нем, что дар сладчайший,

Что небо земнородным шлет,

Есть царь любезный, царь кротчайший,

Который свой народ брежет.

Народ к нему любовь имеет;

Народу доверяет тот;

Сей в верности к царю твердеет

И из любви дает живот;

Сей царь далече вздохи внемлет;

Он пагубы гнездо сечет.

Змеится ль крамола? — не дремлет;

Вражда ли близ? — далече вред.

Как прах, вражду он рассыпает;

Ом вне Отечества оплот,

Внутри судья, — и созидает

Благим и мудрым свой народ;

Как промысл миром управляет

По мере сродных миру прав,

Так царством он повелевает,

Как царственный велит устав.

Любимец неба! — ты не боле

Воззришь на блещущий свой сан,

Как на залог, что к лучшей доле

Тебе в народе свыше дан.

Тебя порфира украшает;

Чело твое венец златый

С величеством приосеняет;

Жезл силы в длани носишь ты;

Но в сем убранстве, в сей одежде

Ты будешь столько лишь блистать,

Сколь служит то к прямой надежде,

Чтоб в царстве счастье соблюдать.

Питомец мой багрянородный!

Ты должен мудрость насаждать

Среди пелен в умы народны,

Чтоб с сердцем души воспитать.

В бичах вселенной дерзких, злостных,

О коих гром один твердит,

Век каждый щедр и плодовит;

Но чтоб найти в порфироносных

Того, кто бы умел хранить

Владенье в тишине блаженной,

То надлежит переходить

Всю древню летопись вселенной

И происшествий мира нить.

Ни стен гранитная твердыня,

Ни ополчений страшный вид,

Ни лесть, ни ложная святыня

Страшилища не защитит;

Судьба проникнет сквозь граниты;

Личина спадша обнажит.

Кто он? Волк, кровью лишь омытый,

Любовь, одна любовь — твой щит.

Ты князь — пусть все отверзутся укрепы!

Пусть ржавые врата скрыпят!

Пусть с костью свыкшиесь заклепы,

С сухих спадая ног, звучат!

Пусть ангела земной ад внемлет,

Где свет едва бывал знаком!

Пусть свежий луч его объемлет

Изгибы темны в аде том!

Тогда полки смертей погибнут

По вымышленным там гробам;

Висящи косы все поникнут;

Дух жизни паки взвеет там.

Се вид! — отец сынов сретает,

Сестра внимает братний глас,

Супруга мужа прижимает, —

Слезится радость их из глаз.

От сих родятся верны внуки,

Друзья престолам и сердцам:

Пожарский, Минин, Долгорукий,

Румянцев и Суворов сам.

Но лавры рано ль, поздно ль злачны,

Сколь слава к жатве ни зовет,

Вменятся в кипарисы злачны

В той длани, что их в поле жнет.

Так ты твори! и будь спаситель,

Отец и друг своих племен!

Отец твой не был просветитель,

Он витязь, — к рыцарству рожден.

Я водрузила божье знамя

В холмах Аланских с чертежом;

В Иулиане гибло пламя…

Ты возроди. — Прости затем!

Так, — слышу я, — ужасный боже!

Какие словеса с небес! —

Се мудрость вечности самой! —

Се глас — глас Ольги возрожденной!

Нет теней сих, — всё тихо;

Пойдем! — мы лучшей ждем судьбины.

Звучит на башне медь — час нощи,

Во мраке стонет томный глас.

Все спят — прядут лишь парки тощи,

Ах, гроба ночь покрыла нас.

Всё тихо вкруг, лишь меж собою

Толпящись тени, мнится мне,

Как тихи ветры над водою,

В туманной шепчут тишине.

Сон мертвый с дикими мечтами

Во тьме над кровами парит,

Шумит пушистыми крылами,

И с крыл зернистый мак летит.

Верьхи Петрополя златые

Как бы колеблются средь снов,

Там стонут птицы роковые,

Сидя на высоте крестов.

Так меж собой на тверди бьются

Столпы багровою стеной,

То разбегутся, то сопрутся

И сыплют молний треск глухой.

Звезда Полярна над столпами

Задумчиво сквозь пар глядит;

Не движась с прочими полками,

На оси золотой дрожит.

Встают из моря тучи хладны,

Сквозь тусклу тверди высоту,

Как вранов мчася сонмы гладны,

Сугубят грозну темноту.

Чреваты влагой капли нощи

С воздушных падают зыбей,

Как искры, на холмы, на рощи,

Чтоб перлами блистать зарей.

Кровавая луна, вступая

На высоту полден своих

И скромный зрак свой закрывая

Завесой облаков густых,

Слезится втайне и тускнеет,

Печальный мещет в бездны взгляд,

Смотреться в тихий Бельт не смеет,

За ней влечется лик Плиад.

Огни блудящи рассекают

Тьму в разных полосах кривых

И след червленый оставляют

Лишь только на единый миг.

О муза! толь виденья новы

Не значат рок простых людей,

Но рок полубогов суровый.

Не такова ли ночь висела

Над Палатинскою горой,

Когда над Юлием шипела

Сокрыта молния под тьмой,

Когда под вешним зодиаком

Вкушал сей вождь последний сон?

Он зрел зарю — вдруг вечным мраком

Покрылся в Капитольи он.

Се полночь! — петел восклицает,

Подобно роковой трубе.

Полк бледный те́ней убегает,

Покорствуя своей судьбе.

Кто ждет в сии часы беспечны,

Чтоб превратился милый сон

В сон гроба и дремоты вечны

И чтоб не видел утра он?

Смотри, какой призра́к крылатый

Толь быстро ниц, как мысль, летит

Или как с тверди луч зубчатый,

Крутяся в крутояр, шумит?

На крылиях его звенящих

В подобии кимвальных струн

Лежит устав судеб грозящих

И с ним засвеченный перун.

То ангел смерти — ангел грозный;

Он медлит — отвращает зрак,

Но тайны рока непреложны;

Цель метких молний кроет мрак;

Он паки взор свой отвращает

И совершает страшный долг…

Смотри, над кем перун сверкает?

Чей проницает мраки вздох?

Варяг, проснись! — теперь час лютый;

Ты спишь, а там… протяжный звон;

Не внемлешь ли в сии минуты

Ты колокола смертный стон?

Как здесь он воздух раздирает!

И ты не ведаешь сего!

Еще, еще он ударяет;

Проснешься ли? — Ах! нет его…

Его, кому в недавны леты

Вручило небо жребий твой,

И долю дольней полпланеты,

И миллионов жизнь, покой, —

Его уж нет; и смерть, толкаясь

То в терем, то в шалаш простой,

Хватает жертву, улыбаясь,

Железною своей рукой.

Таков, вселенна, век твой новый,

Несущий тайностей фиал!

Лишь век седой, умреть готовый,

В последни прошумел, упал

И лег с другими в ряд веками —

Он вдруг фиалом возгремел

И, скрыпнув медными осями,

В тьму будущего полетел.

Миры горящи покатились

В гармоньи новой по зыбям;

Тут их влиянья ощутились;

Тут горы, высясь к облакам,

И одночасные пылины,

Носимые в лучах дневных,

С одной внезапностью судьбины,

Дрогну́вши, исчезают вмиг.

Се власть веков неодолимых,

Что кроют радугу иль гром!

Одне падут из тварей зримых,

Другие восстают потом.

Тогда и он с последним стоном,

В Авзоньи, в Альпах возгремев

И зиждя гром над Альбионом,

Уснул, — уснул и грома гнев.

Так шар в украйне с тьмою нощи

Топленой меди сыпля свет,

Выходит из-за дальней рощи

И, мнится, холм и дол сожжет;

Но дальних гор он не касаясь,

Летит, шумит, кипит в зыбях,

В дожде огнистом рассыпаясь,

Вдруг с треском гибнет в облаках.

Ах! нет его, — он познавает

В полудни ранний запад свой;

Звезду Полярну забывает

И закрывает взор земной.

«Прости! — он рек из гроба, мнится. —

Прости, земля! — Приспел конец!

Я зрю, трон вышний тамо рдится!..

Зовет, зовет меня творец…»

При бреге Котросли глубокой,

Там — близко, где, как бы устав,

Она, в стезе своей широкой

Услуги многи показав,

В тени стражниц златовершинных,

В средине стен высоких, длинных,

Для расцветающих искусств,

Для вкуса, разума и чувств

Ложится в лоно Волги славной

На дне песчаном отдыхать

Иль купно с ней стопою равной

Стремится дале утекать, —

Там — Ворбаб в мрачности родился,

Там он увидел первый день;

Без славы цвел — играл, резвился;

Его дни крыла тиха тень;

Там сном его летела младость;

Там он невинну пил лишь радость.

Лишь волжский берег девять раз

Мелькнул во злаке мимо глаз,

Судьба велела удаляться;

Как горько с родиной расстаться!

Мой друг! — позволь мне повторить!

Позволь сквозь слезы пошутить!

Прости, прости, священна Нера![70]

Мала твоей воды мне мера.

Чуть начал ум мой расцветать,

Я стал иной воды жажда́ть;

Я с божеством стихов столкнулся,

С Эвтерпой миленькой смигнулся;

Чтоб сделать ливером умов,

Она меня из рук кормила,

Водой Смородины [71] поила,

Давала тук чужих голов.

Лишь мыслей утро рассветало,

Другое пламя запылало

И страсти начали бродить;

За счастьем к Бельту ну катить!

Но там — мог счастья тыл схватить,

Спешил к брегам Эвксинским черным;

Не там ли счастье, мнил, живет;

Слетал туда — и тамо нет;

Весь прок нашел в Пегасе верном.

Он был послушен мне — я сел;

Хоть не всегда — я с ним летел,

И что на ум взошло — я пел;

С зарею часто восставая,

За туалетом муз сидел,

А в тихий вечер, унывая,

Я на луну зевал, смотрел;

Когда варганными крылами

Кузнечик марш бил меж цветами,

Я славу ночи пел стихами.

Но всё то — чувств неверный шквал,

Пружина лишь души незрелой,

Сей самобытности неспелой;

А к зрелости — весь век мой мал;

Он мал — и поскакал поспешно,

Ах! — так ползет в гроб жизнь моя,

Как в Волгу Котросли струя.

Что ж в жизни прочно? Что успешно?

Почту ли юны дни зарей?

Там чувства то ж, что сумрак дней;

Почту ли полднем средни лета?

Там рдеет страсть — луч гаснет света;

Почту ли вечером век поздный,

Там всё потерпит жребий грозный;

Там чувство, — страсть, — ум — всё падет.

Знать, вся лишь жизнь — еще рассвет,

А полдня истинного нет.

О небо! — там уже доспею;

Там — в важной вечности — созрею…

Гремит, — отколе важный глас?

Из коей дальней тверди рев

В глухих отзы́вах здесь вторится

И подтверждает неба гнев?

Отколе весть толь грозна мчится?

Возлюбленна моя Камена!

Трепещет ли твоя здесь арфа?

Ах! — ты робеешь в грозный час

Поведать торжество небес!

Почто робеть? — Пусть нова нощь,

Нависнув тамо — над горами,

Надутым тяготея чревом,

Покров свой черный развивает

И тусклым ликом помавает!

Ужасна нощь, — но лучший час

Для возвыше́нных чувств и мыслей!

Зри! — как там дикий пар сизеет

И стелется между горами!

Зри! — там еще ужасна мгла

Над той синеющей дубравой

Растет, — густеет, — выспрь идет!

Се тот зловредный прах клубится,

Который зноем извлечен

Из сокровеннейших одров,

Где тайны руды спят во мраке,

Где воздух тайный, смертоносный,

Облегши темны минералы,

В покое роковом висит

И ждет путей, чтоб вспыхнуть с треском!

Се ключ, отколе прах исходит!

Он к темю сих хребтов влечется,

Сокрытый пламень заключая,

Сседается, — тучнеет, — вьется

И, лик светила закрывая,

Сиянье помрачает дня!

В сей грозной, безобразной туче

И самый мрак чермнеет, рдеет,

Сокрыв в себе источник бедствий.

Сия ужасная громада,

Эфирным спором раздраженна,

В бурливых вихрях брань вжигает.

Летят противны ветры в тверди,

Спирают тучи меж собою;

Но долу всё еще спокойно;

Безмолвье мрачно, роковое

В юдоли царствует плачевной;

Лишь в тощих, шумных камышах

Мне чудится в сей страшный час

Органный некий тихий звук;

Зефиры грозных бурь, трепе́ща

И зыбля сетчатые крылья,

Лишь только шепчут меж собой

И, крылышком касаясь струн,

Чинят в сей арфе некий звон;

Лишь только слышен дикий стон,

Из сердца исходящий гор,

Предтеча верный сильной бури.

Он долу с ропотом катяся,

Без ветру горны рощи ломит,

Без ветру листвия щепечут

На ветвях тополов высоких.

Зри там! — вдали, — в долине илем

Вблизи Салгирского потока

Не престает пред гласом неба

Со страхом неким преклоняться!

Сей стон пронзает черный понт,

Мутит с песками темну бездну.

Стада делфинов выпрядают

Из-под чернеющих зыбей;

В волнах, как в шатких колыбелях,

Играют, прыгают, ныряют;

Ключи воды соленой бьются

Из водометных их ноздрей;

Вокруг колеблемых судов

Они резвяся, предвещают

Пришествие грозы ужасной.

Вдруг с страшным шумом пыль воздвигшись

То клубом, то крутым столбом,

То легкой некой серой тучей,

И степь и стогны поглощает;

Летят разметанные скирды,

Крутясь на крыльях урагана.

Несчастный путник цепенеет

И, в пыльном вихре задыхаясь,

В лощину перву повергаясь,

Глаза руками зажимает,

Насильны слезы отирает

И ждет, как небо прояснится.

В утробе мельниц возвыше́нных,

Стоящих гордо над пустыней,

Гремит механика сильнее

И плод Цереры превращает

Мгновенно в мелку снежну пыль;

Там жернов, средь колес ревущий,

Вертится быстро, мещет искры;

Отвислы их крыле широки

От напряженья бурных вихрей

Быстрейшей силою крутят

Горизонтальный оборот.

Воздушны жители слетают

Стремглав в глубокие юдоли;

Их быстрому полету крыльев

Попутны ветры помогают;

Едва бурелюбивый вран

Тогда дерзает воспарять

Среди сумра́ков неизвестных.

Стада, остановляясь с страхом,

На гневны мещут небеса

Слезами очи окропленны.

Бледнеющие пастухи

Под блещущьми кругами молний

Бегут, накинувши на плеча

Убого рубище свое,

В ближайшу кущу опрометом;

Но ежели ее находят

Наполненную пастухами,

То под навислостью скалы

Покрова ищут для себя.

И я, — я также уклонюсь

Под сей камнистый, грозный свес

И буду ожидать чудес…

Се! — там в окрестностях селенья

Шум раздается вещих птиц,

То гогот гуся, то крик врана!

Се! — петел громко возглашает!

Конечно, сей печальный вестник,

К пределам обратясь грозы,

Провозвещает неба гнев

И слезный час страданья твари!

Се! — петел повторяет весть!

Конечно — между сил небесных

Совет ужасный заключен,

Чтоб бури с громом покатить

Под рдяным троном Иеговы!

Всё, — всё теперь недоумеет,

Дрожит, — трепещет — и немеет;

Но вдруг внезапный быстрый блеск

Сверкнул — и дальний юг рассек.

Чем гуще мрак, тем блеск ярчее.

Не таково ли светоносно

Горящих царство херувимов?

Не се ли тот объемный миг,

Что мещет в дольний мир с эфира

Всевидящее страшно око!

Но ах! — в одно ли место мещет?

Нет — там и здесь, — спреди и с тылу

Иль вдруг меня вокруг объемлет;

Куда ж теперь бежишь, несчастный?

Куда укроешься от ока,

Что, в быстрых молниях блистая,

Тебя преследует повсюду?

Чу! там гремит! гремит протяжно!

Какие бурные колеса

Ревут по сводам раскаленным?

Не тьма ли молотов колотит

В горнилах тверди углубленных?

Или теперь природа страждет?

Или грядет судья вселенной

С своим лицеи молниезрачным?

О караибы! — вы кого

При храминах отверстых ждете?

Того ль, что в молниях багряных

И в громе от страны восточной

На ваш камнистый снидет холм[72]

И в вашем шумном синагоге

Откроет вам в себе Мессию,

Который возвратит Салим

И Соломоново блаженство?

Сего! — так это царь от мира;

А сей есть судия небес,

Который ваше заблужденье

Единой молнии чертой

Довлеет в миг един рассечь!

«Ужасен глас твой, судия!

Глагол твой дольний мир колеблет.

Тебе предыдет сонм огня;

Зоди́ак чресла вкруг объемлет,

А мрак и буря за тобой;

Ты в ужас облечен такой,

На ветреных крылах несешься;

Какой же приговор, — о боже,

Ты робким тварям изречешь,

Сим червям немощным и слабым?

Ужели ты — небесный отче,

Который потрясаешь сферы,

Колеблешь словом твердь без меры,

Которого единый взор

Средь самой чистоты души

Провидит черноту сокрыту,

И что? — в святом зрит существе

Духов шестокрылатых тьму, —

Ужель перуны устремишь

В пылинки малы, оживленны

Твоей любовью бесконечной,

На коих ты среди перунов

Осклабленным лицем взираешь?

Нет, паче громовым ударом

Ты рассекаешь гордый дуб,

Чем нежный и смиренный мирт.

Ах! горделивый человек!

Ты, что одеян в власть пустую,

Совсем не знающий того,

О чем ты более уверен,

Ты, что перед лицем небес,

Подобно как уранг-утанг[73],

Тщетою токмо раздраженный,

Мечты пустые представляешь,

Что ангелов приводят в слезы, —

Страшись пылающей десницы!

Сей глас, ревущий в черной туче,

Гремит для стропотных сердец

И в них вселяет бледный трепет;

Тебе же, о душа невинна,

Язы́ком кротким серафима

Мир, тихий мир средь бури шепчет;

Душа! не содрогайся в буре!

Содрогнется ли тот, кто чист?

Подвигнется ли тот, кто прав?

Хотя б ревуща пала твердь

В развалины вселенной дымны, —

Сей дух неустрашим пребудет.

О! — пощади тогда меня,

Неизреченный судия!

Се! здесь колена преклоня

И с томным содроганьем сердца

Лобзаю ризы твоея

Воскрая огнеобразны!

Я трепещу звучать на арфе;

Но ты позволь хотя с дрожаньем

Взыграть на арфе страшну песнь».

Еще черта мелькает сиза!

Едва мелькнет — зияет туча

И вдруг сжимается опять,

Сжимается — зияет паки

И протягается, объемлясь

Огнепалящим всюду морем.

Уже от ската Чатыр-дага

И от других стремнистых гор

К соседним скатам стук отдавшись,

И многократно отражаясь,

Несчетны делает углы

В своих быстротекущих звуках.

Чу! гул троякий, пятеричный!

Он подлинный перуна глас

Твердит в твердынях долго, долго.

Когда совокупит в едино

Все звуки меди в дольнем мире,

То все они, совокупленны

Против него, — лишь суть жужжанье.

Еще блестит! еще гремит!

Вторый — и третий раз блестит!

Вторый — и третий раз гремит!

Свет кровы мрака раздирает;

Гром долу робкий мир сдавляет…

Вдруг твердь трещит — и с тверди вдруг

В тьме стрел иль в тьме сребристых дуг С

летел стремглав смертельный блеск;

В тьме выстрелов сей резкий треск

Рассыпался над головой!

Вот гул меж гор завыл двойной!

Промчался в долах с стоном вой!

Безбожный! изувер! куда?

Под каковые темны своды

Теперь укрыться татьски чаешь?

Ты скрыт, но мрачна мысль твоя

Видна и в ночь пред оком неба.

Давно ль ты утверждал безумно,

Что бог быть должен бог любви

Для буйственных твоих желаний

И быть лишь токмо милосердым;

Или — располагать себя

По воле суетной твоей,

Чтоб ты в злосердьи был свободен?

Как? — должен он забыть премудрость!

Он должен пременить любовь,

Всевечную любовь к порядку!

И свой святый закон предать

Презренью твоему, кощунству,

Глумленьям диким вольнодумства!

Он должен скипетр преломить!

Весы правдивы сокрушить!

Он должен погасить перуны!

Иль — уступить тебе их, червь!

А для чего? — Чтоб между тем

Ты мог бесстрашно лобызать

Продерзкие свои желанья

И необузданные страсти!

Чтоб, бывши ты безумным богом,

Махал перунами по воле,

Блистал — свет солнечный мрачил,

И в мире злейши зла творил?

Постой, несчастный своенравец!

Се освещает молний луч!

Зри суетный чертеж ты свой!

И коль твоя душа бесстудна,

То научись бледнеть заране!

Се судия! — Вострепещи!

Где новый Кромвель? — Где Спиноза?

Где новый Бель? — О, как ты бледен!

В тебе трясется кажда кость!

Ты ту минуту чтешь счастливой,

В котору огненна стрела

Шипящей некоей змией

Перелетела мимо взора!

Смотри еще! К чему бледнеешь

От бледной молнии ниспадшей?

Или внутри тебя иный

Шипит перун — разяща совесть?

Се покатилась над челом

Горяща колесница мщенья!..

Глаголы грозны бога сил

Сверкают на ее колесах;

Чу! звукнула средь туч!.. но ах!

Но ах! — всегда ль удар ее

Прицелен на чело злодея?

Колико крат неосторожна

Невинность гибла от нее?

Несчастный Рихман! пусть моя

Слеза на мшистый гроб твой канет!

Давно Урания рыдает

И ропщет втай на громовержца,

Что сей ее питомец нежный

В ее очах был поражен.

Та ж самая эфирна сила,

Которой в царство он вникал

С живой отвагой мудреца,

Похитила его к себе.

Природа, мнится, клав его

В младенческую колыбель,

Еще в то время усумнилась

О слезном бытии его;

Лишь усумнилась — парка хитра

Сокрылася в железном пруте[74].

Но Ломоносов, друг его,

Не так несчастлив был тогда,

Как тот, в чьем опыте ужасном

Судьба свое скрывала жало

И токмо шага ожидала;

Он самый жребий превозмог;

Прешедши философский мир,

Достиг святилища природы.

Немногие пределы крылись

В безмерной области наук

От взоров пламенных его.

Ах! как он в сердце восхищался

При испытании эфира,

Когда шипящие лучи,

Одеянны в цветы различны,

Скакали с треском из металла?

«Скор быстрый шаг бегущих ветров, —

Так он в то время рассуждал,—

Еще быстрее ветр эфирный!

Он, быв от точки отражен

И быстро преносясь по тверди,

Летит мгновенно в точку зренья;

Вторый — и третий раз блестит!

Вторый — и третий раз гремит!

Но звук эфирный, ветром данный,

Подобно как бы луч звенящий,

Слои воздушны потрясая

И дале круг свой расширяя,

Слабейшим шагом в слух течет.

Смотри! — сверкнул эфирный луч!

Вторый — и третий раз блестит!

Вторый — и третий раз гремит!

Смотри! — как сребрян вихрь крутится

Змиеобразною чертой!

С какой чудесной быстротой

Из сжатой в жидку часть стремится!

Здесь он в стремлении шумит,

Шипит, — трещит — и твердь разит;

А глас далек, — приходит поздо,

Уже гроза на крыльях ветра

Сюда сокрытый пламень мчит,

Который скоро покорит

Себе дрожащий здешний воздух;

Перун чертится полосами

По растяженным черным сводам;

Се! сто небесных тяжких млатов

Готовы свой удвоить стук!»

Так мыслил северный мудрец;

Вдруг грянул гром, — а ты,

О неисследная судьбина!

А ты, достойный плача Рихман,

Печальной опыта стал жертвой!

Потрясся тут, вострепетал

Сердоболящий Ломоносов[75],

Как зрел бездушного тебя.

Философ долго был в безмолвьи;

Потом он тако возопил:

«Гром грянул, нет на свете друга!

Как пал почтенный мой герой,

Герой премудрости, природы?

Ужели он повержен тако?

Немилосердая судьба!

Какая мстительная зависть

Тебя сей час вооружила

Толь смертоносным острием,

Чтоб юный опыт погубить

В зародыше еще лишь нежном?

Иль ты сочла ужасным долгом

Давить Алкида в колыбели?

Да, в мудром зришь всегда Алкида;

Но возмужалы мудрецы

Как на тебя, Мегера, смотрят?

С усмешкой, — с безмятежным духом;

Страшился ли тебя Франклин,

Иль Мушенброк, иль Эйлер славный,

Как тайный океан эфира,

Разлитый в глубине природы,

С отважной грудью измеряли?

Нет, — дух их столь же страшен был,

Как самый их предмет — эфир.

Они открыли вход безвестный

В незримый океан эфирный

И верный дали нам компа́с,

Чтоб истинных стезей держаться

И править тонкой силой сей.

Вотще безумец вопиет

Противу мудрых покушений;

Вотще слепец сей нарицает

Продерзким и безбожным делом

Багряну Зевсову десницу

Удерживать среди ударов.

Но ах! когда надежда наша

Еще постраждет в пеленах,

То горе! — юна дщерь небес,

Урания любезна! — горе!..

Но я уже позабываюсь,

Что воздыхаю при тебе,

Моя божественная муза!

Предвижу, что рассеешь скоро

Отчаяние наше мрачно

И в пламенеющие духи

Влиешь бальзам надежды верной.

Доколе дышат мудрых сонмы,

Ты будешь в зрелость приводить

Расцветши опыты сии

И будешь разверзать ядро,

Сокрытое в густой коре…

Но Рихмана на свете нет!

Здесь прах его лежит бездушен;

Здесь драгоценные остатки,

Где некогда был дух эфирный!

В нем поражен мой друг, мой спутник

И жрец священныя натуры.

Кто паки воззовет дух жизни

В его обитель пораженну?

Кто мне сопутствовать дерзнет

По страшной глубине познаний?

Кто мне подаст благую руку

Тогда, как буду погрязать

Еще не в вымеренной бездне

Или скользить по длинной цепи,

Которая ведет от червя

До пламенного серафима?

Его на свете больше нет!

О! — пусть сия горяча капля,

Последня жертва нежной дружбы,

Его останки оросит

И некогда на мрачном гробе

Взрастит печальны гиацинты![76]

Тогда, — тогда плачевны музы

На камне сядут над могилой,

Пожмут друг другу нежны персты,

Заплакав, скажут: „Ах! — как жаль!“»

Так северный мудрец вещал,

Мудрец с состраждущей душой;

Вздохнул — и опыт продолжал;

Высокий дух не ужаснулся

Прещения судьбы сокрытой.

Ужель такой же рок постигнет

И здесь кого в сей мрачный час?

Небесны силы! — удержите

Сию гремящую десницу!

Вдруг дождь шумящий с сильным градом,

Стуча по звучным скатам гор,

Потопом целым ниспадает

Из недр разверстых облаков.

Крутятся вихри дождевые

Средь бурь, бушующих на небе.

Взвиваются от твердых скатов

Седые брызги легким дымом.

Уже от влаги все потускли

Вершины меловых хребтов,

А в селах низки кровли хижин

И пыльны стогны, покровенны

Шумящими везде ручьями.

Но пламенник неукротимый

Среди дождей еще не гаснет

И, новы силы напрягая,

Мелькает ярко над пустыней.

Бледнеют чресла облаков

От ярого лица огней;

Бледнеют бедра гор камнистых,

Покрытые до половины

Спустившимися облаками,

И пламенеет дождь косый,

Лиющийся в холмы пустынны.

Сии небесные мечи

То рассекают мрак змией,

То рассыпаются звездами,

То вьются гибкой полосой,

То в образе вождей[77] огнистых

Иль пламенного водопада

В пустыню ниспадают вдруг.

Но гром, кругом перебегая,

Подобно раскаленным ядрам,

И всюду в силах разделясь,

Зарницей рдяной освещает

Вершины горды Чатырдага

Или огнями опаляет

Чело космато Агермыша.

Се! там высокая раина,

А здесь твердокоренный дуб,

Там бук развесистый, печальный,

А здесь приморска тёмна со́сна,

Перуном боевым Зевеса

Отторжены от твердых скал,

Расщепленны иль обнаженны,

Как голы остовы, стоят!

Лишь ясени одни врачебны,

Артыш пахучий, краснотелый,

Сребристый топол, тис зубчатый —

Одни безвредно зеленеют.

Под ними ландыши, подлески

Слезятся, — но цветут спокойно;

Лишь ветр головки наклонил.

Стада, быв встречены грозою,

В оцепенении простерты

Лежат, как некий сонм бездушный;

Сребристорунны кротки агнцы

В своем невинном, мнится, взоре

Еще живеют, размышляют.

Верблюд двухолмный, изумленный

Стоит, колена преклонив;

А грозный вол и страшный буй-вол

Лишь морщит дикое чело.

Кто здесь не может содрогнуться

Под звуком молний смертоносных?

Где? — где моя Сашена нежна?

Сашена! как ужасно видеть

Во гневе горни небеса

И цело естество в страданьи!

Когда б ты здесь со мною быв,

Внимала рев трубы небесной,

При звуке коей и Камена

Принуждена, дрожа, молчать, —

Могла ль ты здесь сидеть бы долго?

Твой лик смеркался бы, как небо,

А взор дождям сим подражал;

Зря слезы агнцев возмущенных,

Зря бледных пастухов, бегущих

Под сгибами перунов быстрых,

И зря паденье нив и древ,

Ах! как бы ты тогда смутилась,

Заплакала… и скрыла слезы!

Но я тогда б тебе сказал:

«Сашена! — ах! — и ты здесь плачешь!

Ты плачешь, как ключи кипят,

Слезишься, как жемчу́г катится;

Поди, Сашена, в тот шалаш!

Стихии буйные, бунтуя,

Еще в смятеньи раздирают

И твердь, и дольний мир, и тартар;

Укрой себя от гнева неба!

Поди, Сашена, в тот шалаш!

Укройся от бегущих бурь!»

Но что оратай ощущает,

Живущий на брегах Салгира,

Тогда, как видит он во страхе,

Что тученосна буря губит

Труд, стоивший толиких вздохов?

Ах! то его лишь сердце скажет.

Шумит над нивой грозна буря:

Ложится нива перед бурей;

Вершинки нежны златокласны

Пшеницы бледной упадают,

Он зрит — и зрак свой отвращает.

С небес шумливый дождь стремится;

Из глаз его ток слез катится;

Из гор со свистом вихорь дует;

Из груди тяжкий вздох исходит.

«Чем, правосудный наш создатель,

В слезах взывает он тогда, —

Чем ты толико раздражен,

Что днесь последнюю отъемлешь

Подпору нашу бытия?

Се! — жертва, падша под рукой

Твоей несносной бури ныне!

Восстанет ли она? — когда ж?

Нет, — корень в жертве преломлен;

Нет, — не восстанет никогда.

Тебе угодна, видно, боже,

Сия несчастна жертва нивы.

О, неиспытанны судьбы!

Воистину толика буря

Не что, как лишь твоя десница,

Хотяща явно наказать

Меж нами скрытого злодея!

Где сей преступник, что грехами

Небесно мщенье разбудил

И нас подвергнул той же доле,

Какой единый он достоин?

Где он? — Пусть мщение небесно

Низвергнется в преступно сердце!

О сердцеведец! — что я рек!

Мне сердце восклицать велит,

Что ты велик в улике зол,

Велик и в лике благостыни.

Не знаем ли, небесный отче,

Что ты насущный хлеб даешь,

Что ты те до́лги нам прощаешь,

Какие должны мы прощать другим?

Кто, — боже, кто из земнородных

Не препинается о камень?

Где злак без плевелов бывает?

Святейший часто упадает.

Сотрудники! — не воздыхайте!

Преклоньте вы со мной колена!

Пролейте слезную мольбу

К тому, который в бурном вихре

Грядет сей час над нашей нивой!

Он милостив; он наградит

Потерю, недостатка матерь». —

Так сельский старец вопиет

И слезы градом испускает.

Повсюду буря перемены

Творит в сию минуту новы.

Пусть обращу я токмо взор

На треволнение Эвксина!

Валы стремятся друг за другом,

Напружа выи горделивы.

Девятый вал хребтом горы,

Напыщившись, валит из бездны

И прочи зевом поглощает;

Нахлынув на песчаный брег,

Взбегает — пенится — ревет

И, на далеко расстоянье

Расстлавшись полотном седым,

Разится о подошву гор;

Тут, взвивши новый дождь дугами,

Назад седой тыл обращает,

Пески и камни похищает,

Но вдруг встречает вал другой;

Здесь страшну должно зреть картину:

Они, сцепяся с равной силой,

Спираются — ревут — клокочут

И виды чужды представляют,

Где, мнится, естество грозит,

В возможны ужасы одето,

Там ре́звится оно — играет;

Я зрю, что с их обеих стран

Прозрачные выходят своды,

Или рассыпчивы навесы,

Или лазорные снопы,

Растут — и вдруг опять падут.

Уже кораблик [78] не дерзает

Из бездны выникнуть в верх вод,

Чтобы, природное свое

Препончато подняв ветрило,

Прогулку произвесть по зыби;

Ему тончайший ветр сподручен;

Теперь он носится, склубясь,

Внутри пучины волей бури;

Он ждет, доколь прейдет час гнева

И возвратит ему минуты,

Природным силам соразмерны

И опытам его приятны.

Но там, на лоне волн носясь,

Корабль, как легкая кора,

Стократно черпает и пьет

Закраинами горьку бездну;

Там отроки, цепляясь крепко,

Бегут то вниз, то вверх по вервям,

Главой касаясь волн гребням.

От ужасов таких ревущих,

Мне мнится, смерть сама б проснулась;

Но отроки сии отважны

Иль спят спокойно, иль играют,

Надеждой усыпленны в бурях.

Свирепая гроза проходит;

Далече слышен рев ее;

Рассеянные облака,

Быв легче, бродят, как стада,

Нестройно по лицу небес.

Но некие последню влагу

Туманом долу ниспускают.

Одно из них сюда влечется,

Чревато тягостною влагой;

Уже столь низко тяготея,

Готово скоро ниц упасть;

Оно лишь пояс гор объемлет,

Но их главы не досязает.

Я здесь, — в сем облаке сижу,

И мнится, в влаге утопаю.

Вся нижня часть хребтов покрыта

С их рощами туманной влагой.

Сей голый каменный отрог

От мокрой густоты темнеет;

Но белая глава его

В венце сияет светозарном;

Лишь жадный взор сквозь дробный дождь

С венца рассыпчивый луч ловит.

Мне мнится, зрю вокруг себя

Дождливу иль туманну осень;

Но сквозь сию ползущу осень

Зрю над собой восшедше лето.

Полночный ветр, от сна восставши,

Для очищенья мрачной тверди

Остаток гонит низкой тучи,

Из урны пасмурной ее

Последни капли истощает,

Которы в ней еще скрывались.

Уже к хребту она валится;

Хребет остановляет урну;

Она, упора не терпя,

Тогда, как час уже приспел

Низвергнуть долу влажно бремя,

Рекою дождь свой источает.

Какая здесь игра природы!

Тогда, как в сей стране скалы

Господствует и дождь и мрак,

По ту страну блистает солнце

И зной кипящий парит воздух;

Одна стена лишь отделяет

От темной нощи ясный день,

От осени горяще лето.

Но зрелище уже свершилось.

Лишь редки капли краплют с кровли

Пустынной хижины на землю.

Пространна твердь, чистейшим сводом

Над тихим полем воздымаясь,

Эмаль лазорну представляет.

Омытый Феб, спустяся с полден,

Лучи косые мещет в мир

С своих пылающих колес.

Се! — радости прекрасный пояс,

Семью цветами испещренный,

В завет погибели минувшей

Препоясует те равнины,

Которые еще по буре

Во влаге моются кристальной.

Там узоро́чная Ирида

На стебли прозябений нижет

Алмазны зерна в тишине,

Здесь, — остроумный Ломоносов,

Списатель таинств естества!

Сии растопленные тучи,

Влечась против лица светила.

Тебе в дождях явили призму

И в поясе желто-зеленом

Те показали нити света,

Которых седмеричны роды

Ты столько тщился развязать.

Теперь природа оживленна

После страданья отдыхает

И осклабляется в покое.

Колико ни был страшен ветр,

Но он развеял мглу густую;

А сила тонкого эфира,

Столь часто рассекая твердь,

Сожгла тлетворные пары,

Что расстилались над горами,

Над блатным тростником зловонным

И над сивашскими водами.

Теперь стал воздух чище, — легче,

И возвратилась тишина;

Лишь только легкий ветерок

Не перестал в кустах шептать;

А злак среди долин живее;

Лишь капли в нем блестят слезой

И моют нежны стебельки.

В фиалках, васильках душистых,

В иссопе и подлесках нежных

Синеет лучше цвет небесный;

Алее в розах и гвоздиках

Заря румяна торжествует;

Желтей в подсолнечниках гибких

Играет солнца луч златый;

Ясней в лилеях поражает

Млечны́х бели́зна облачков.

На них блистает пестра ткань,

Из сочных жилочек сплетенна.

Какой различных красок ливень

Блистает посреди полей!

Неподражаема работа

Таинственных духо́в природы!

Те юны гении прелестны,

Что прежде в темной поднебесной

Густые мраки развивали,

Теперь, туманы соклубляя,

То в глубины безвестны носят,

То в сих удолиях зеленых

Из тонких жилочек прядут

Цветочкам свежие листы.

Почто сижу? — Пойду отсель

И буду черпать чистый воздух!

Как всё по грозной буре живо!

Вокруг меня под самым слухом

Жужжат толпящиеся мошки;

В своем пронзительном согласьи

Несметны гласы издают;

В глазах рисуются стада

То быстрых ласточек, то горлиц,

То жаворонков свиристящих;

В дубах торжественно открылась

Симфония певиц небесных.

С каким весельем на омытых

Дождями легких белых крыльях

В час летний лебеди летают!

Как резво каменки прелестны

И розовы дрозды порхают

Между сгущенных шелковиц!

Их междорамия блестящи

Сребром и златом отливают

Среди играющих лучей;

Мычание тельцов и юниц

С блеяньем агнцев съединилось;

С какою радостью безмерной

Бегут они щипать толпами

Траву в долине усыренной!

Какое врачество! — Прохлада

В сии спокойные часы

В струях студеных погружаться,

В струях, где крепки мышцы римски,

Что строили трофеи горды

На преклоненной вые мира,

Училися порабощать

Себе пространные пучины!

И правда, — существа в них черплют

Иное чувство, жизнь и силу.

Кто там под сено-листным сводом

Раин высоких, тутов, ильмов,

Подобная Сусанне скромной,

Спешит к живому водоему?

То Цульма, благородна дщерь,

Краса и честь княжен тавридских,

Стройна, как мирт, — легка, как серна,

Спешит искать в струях прохлады.

Покров сереброцветный веет

Над Цульминым сокрытым оком

И тысячу красот таит.

Но ветерок летит, дерзает,

Отмахивает сей покров;

Вдруг тайны красоты, блеснув,

Как скромны призраки, украдкой

Друг за́ другом выходят въявь.

Отважный зе́фир! если ты

Свевал покров какой девицы,

Видал ли где-нибудь ресницы

Длиннее, как у милой Цульмы?

Видал ли ты с лилеей розу

Такую, как в ланитах Цульмы?

Видал ли ты в садах Авроры

Толь светлую жемчужну росу,

Какая с Цульминых ушей

Волшебной силою висит?

Видал ли взор — иль грудь толь белу,

Толь нежну, милу, как у Цульмы?

Вот здесь она! — смотри! — идет!

Прекрасный лик младых подруг

Вокруг ее теснится дружно.

Купальня, полная воды,

Кипит, — блестит, — шумит, — зовет

Сих нимф стыдливых в влажны недра.

Тут — робко Цульма озираясь,

Последню ризу низлагает;

Какой красот вид обнажился!

Какой мир прелестей открылся!

Подруги разделяют с ней

Девичьи резвости невинны.

В струи сребристы погружая

Стыдливые красы свои,

Руками влагу рассекают,

Играют, — плещутся, — смеются.

Здесь Цульма, освежась в водах,

Выходит и спешит облечься.

Купальня хладна защищает

От силы солнечного зноя,

Однак — еще не прохлаждает

Во груди Цульмы знойной страсти.

Тоскливость тайная снедает

Давно томящусь грудь ее.

Она, задумчива, безмолвна,

Взирает часто в край полдневный.

Подруги примечают вздох;

Подруги тщатся напрерыв

Ее грусть песнью облегчить,

Но тщетно — Цульма не внимает.

«Нет, милые мои подруги!

Вы пойте лучше песнь такую,

Где б был предметом путь Селима!

Ах! — где? — где дышит он поныне?

Ушлец драгой! — Как без него

С минуты горестной разлуки

Уныло сердце растерзалось!

Увы! не оковала ль крепко

Надина в Азии какая

Навек? — Быть может; трепещу!..

Что я сказала? — Нет, — ах! — нет!

Мурза любезный, постоянный

Столь тверд, как Магометов щит;

Селим не изменит ввек Цульме».

Здесь Цульма быстрый взгляд кидает

И как бы ждет кого с страны.

«Но нет его, — она вскричала.—

Нет милого еще Селима!

Ах! — не увидите ль его?

Скажите, милые подруги!

Коль вы увидите, — скажите!

Пророк великий! — возврати

Селима в здравии ко мне

И в свежей юности цветущей!

Молю тебя, — ах! — что мне делать?

Подруги! — пойте лучше песнь

На горестный отъезд Селима

Или — надежду воспевайте!

Я буду вам вторить; запойте!

Предмет сей сроден сердцу…»

Прекрасна, мила дщерь небесна,

Богиня кроткая сердец,

Светильница души прелестна,—

Надежда! — где? — где твой венец?

Ты настояще услаждаешь

Грядущим благом в наших днях;

В цветах плоды ты созерцаешь;

Ты усмехнешься — и в полях

Цветуща зелень оживает;

И там — Селим ко мне предстанет…

Прекрасна, мила дщерь небесна,

Богиня кроткая сердец,

Светильница души прелестна, —

Надежда! — где? — где твой венец?

Ты за слезу любви пролиту

Готовишь тысячу утех;

Живишь красавицу забыту

И кажешь издали успех;

Коль сердце днем мое мертвеет

Волшебных ради грез твоих,

Оно еще ласкаться смеет

Средь тишины часов ночных.

Прекрасна, — мила дщерь небесна,

Богиня

и проч.

Ты избираешь сон мне здравой,

И я — с улыбкой величавой,

Довольна утром, пробужусь

И в радости вострепенусь,

Что хоть во сне его узрела;

А что в душе бы я имела,

Когда б — теперь — в саду — он был?

Прекрасна, — мила дщерь небесна,

Богиня кроткая сердец,

Светильница души прелестна, —

Надежда! — здесь, — здесь твой венец.

Так нежная мурзы невеста

Всяк день под тенью вертограда,

Или в убежищах пещерных,

Иль при купальнях в тишине

Часы печальны услаждала

И возвращалась в дом с надеждой,

С надеждой зреть возврат мурзы!

Но там — какие смуглы чела

Мелькают на брегах реки?

Конечно, — зной еще и долг закона

К водам прохладным призывают

Стопы сарматски по грозе.

Пускай сарматы утомленны

Струи салгирски рассекают

Своими тусклыми руками!

Меня явления вечерни

Зовут во храм красот сумрачных.

Явленья вечера прекрасны,

Когда со мной Сашена ходит,

Когда она с зарею спорит.

Да, утром поле, пенье птиц,

В полудни тень пещер и сосн

И хладный родников кристалл,

А в вечер тихий брег морской

И пурпурный закат над зыбью,

Конечно, — всякому приятны;

Но мне — Сашена завсегда.

Без голубых очей ее,

Без ви́шневых устен ее

Ни чистая лазурь небес,

Ни луг, ни пенье птиц поутру,

Без русых вьющихся кудрей

И без каштановых бровей

Ни тень, ни цветники в полудни,

Без розовых ее ланит,

И без ее блистанья взоров

Ни поздний пурпур в море зыбкий,

Ниже вечерняя звезда

Очаровать меня не могут, —

Лишь ты, Сашена! — ты мне всё.

В вине вся истина живее,

Пословица твердит давно,

Чтоб чарка нам была милее,

Бог истину вложил в вино;

Сему закону покоряюсь;

И я за питуха сочтен;

Все мнят, что я вином пленяюсь;

Но нет — я истиной пленен.

Все мнят, что сроду я охоты

К наукам скучным не имел

И, чтоб пожить мне без заботы,

Я ставлю прихотям предел;

Всяк думает и в уши трубит,

Увидевши меня в хмелю:

Он в рюмке лишь забаву любит;

Нет, братцы! — истину люблю.

Всяк думает, что пламень страстный

Подчас мое сердечко жжет

И что молодки только красной

Для счастья мне недостает;

Так, подливаю и с молодкой;

И все шумят, что я хочу

Искать утехи с сей красоткой;

Эх, братцы! — истины ищу.

Какая ночь!

Толь грозно никогда не падала с небес;

Толь грозно не было еще вкруг гроба здесь.

О мать земля! здесь прах почиет тех,

В прохладе недр твоих,

Которых мир столь много пренебрег,

Лишь небо высит цену их.

Но что за громкий тамо звон?

Сквозь воздух стонет он.

Я слышу меди стон,

Я слышу, к смерти будит он!

Восстань, душа!

Почто тебя объемлет трепет вновь?

Ах, сей ли гроб твой взор мятет,

Где ляжет токмо плоть и кровь?

Ты, что во мне и жизнь и свет!

Куда отсель,

Как я уже престану быть?

Престану быть! — ужель?

Ум содрогается — уже не быть!

Желанье злейшее могил!

Желанье без надежд! Кто влил,

Кто мог тебя внутрь сердца влить?

Уже не быть!

Ах! как болезнует отчаянная грудь!

Всемощна грусть! сильнее смерти грусть!

Я, робкой скорбью сокрушенный,

Лежал у гроба распростерт,

Твоим мерцаньем устрашенный,

О бесконечна смерть!

Я зрел, отчаян в бездне мрачной,

Хаоса пред собой престол

И слышал шум стремнины алчной;

Уже и в зев ничтожства шел…

Но вдруг небесный глас к покою

Нисшел от высоты

И рек: «Не в гневе создан мною,

Не в вечну жертву гроба ты;

Нет — не страшись! Твой дух живый взнесется,

И то, что тлен рассыплет в персть,

Из персти паки воззовется

Во славу, в вечну честь!»

Престаньте, струны звучны,

Огромну песнь гласить,

Стихи геройски скучны,

Хочу их пременить!

Приятны росска трона

Великие дела;

Но слава Купидона

Не меньше мне мила.

Хочу я петь Венеры

Подвластный ток времен

И как своей без меры

Любезной я пленен.

Престаньте, ветры строги,

Меж гор крутых реветь,

Престаньте вы, пороги,

С утесов вниз шуметь.

Зефиры лишь играйте

С травой наедине,

И птички подражайте

В веселых песнях мне.

Ликуйте, долы злачны,

Пригорки и леса,

Источники прозрачны,

Зелены древеса.

Струи, играйте ныне

Вы с песнию моей,

В честь радостной судьбине

Пой нежно, соловей.

Алее распускайся,

Цвет милый, розан мой!

И тем уподобляйся

Румянцу дорогой.

Листочки белоснежны,

Лилея, распускай,

Красы Лиции нежны

Ты тем изображай.

Страстями смертный развращенный,

К себе любовью ослепленный

И жаждущий богатств, чинов,

О, как себя ты забываешь!

Еще ли ты, еще ль не знаешь,

Что скоро минет блеск сих снов?

Чего, чего ты ожидаешь?

Почто расторгнуть не дерзаешь

Вокруг себя завесу тьмы?

Мгновенно гром на землю грянет,

Сиять к нам солнце перестанет,

Хаоса в бездну снидем мы.

Спустилось солнце в хладны воды,

Лазурны помрачились своды,

Покрыла землю черна тень;

Свои дела ты оставляешь

И тою мыслью засыпаешь,

Что паки ты увидишь день.

Но алчна смерть уж над тобою

Сверкает острою косою,

Тебя преобращая в прах!

Наместо дел мы продолженья

Или желаний исполненья

Встречаем с днем печаль и страх.

Природа нам напоминает,

Что быстро время угрожает

В ничтожество всё обратить,

Что всё исчезнет, прекратится,

И нам сие всечасно тщится

Живыми образы явить.

Приятны летни дни проходят,

И за собой они выводят

Угрюмости осенних туч;

Кончаются забавы, неги,

Ниспасть готовы хладны снеги,

И солнце отвращает луч.

Трава и лист в полях желтеет,

Зефир их больше не лелеет,

Пастушки гонят с поль овец;

Из рощей птички улетают,

Струи кристальны замерзают —

Се нашей жизни образец.

Познать себя лишь начинаем,

Уж силы мужества теряем,

Белеют на главе власы!

В болезнях, в грусти жизнь проводим,

Слабеем, к вечности отходим,

Где гибнут слава и красы.

Недавно наш Милон книг множество собрал

И, показавши их приятелю, сказал:

«Сколь много я здесь книг предорогих имею!

Я библио́текой похвастать, право, смею».

Но он ему на то: «Я зрю сие, мой друг,

Лишь только жаль, что ты в серали сей евну́х».

Средь моря бедств, страстей волненья

Где мне спокойствия искать?

Где скрыться от коварств, гоненья

И чем пороков избежать?

Горесть терзает

Сердце и дух,

Разум смущает

Вестей разных слух.

Лишь только смертный в свет родится,

На мир сей очи возведет,

Уже спокойствия лишится

И слез своих потоки льет.

Дух свой смущает

Множеством бед

Или страдает,

Хоть оных и нет.

Всечасно грусть в нем возрастает

С его теченьем юных дней;

Уже он всё предпринимает,

Стремясь к наклонности своей.

Разные страсти

Дух в нем мятут,

Разны напасти

Его всюды ждут.

Но скучно время се приходит,

И вечер жизни настает!

Ни в чем утех он не находит

И приближенья смерти ждет.

Дни все минутся,

Как сонны мечты,

Смертью прервутся

Все суеты.

Когда начальники в пиру где подопьют,

Не пьяными тогда — веселыми зовут.

Коль на кого они сердиты, злы, брюзгливы,

Тогда все говорят: они в том справедливы.

Когда природа их обидела умом,

Не смеет и тогда никто сказать о том.

Их добродушными зовут, не дураками,

Их про́стыми все чтут, уж худо — простяками.

Хотя бы ничего не делали в суде,

За леность и тогда не обнесут нигде,

И подчиненных труд одним лишь им припишут,

Не зная, кончат кой тем, имя что подпишут.

Блаженство жизни сей вкушает

Не тот, заботится кто век;

Чинов, богатства кто желает,

Тот прямо бедный человек.

Ни чин, ни золото не сильно

Душе спокойствие принесть;

Будь князь, живи во всем обильно,

Но для него химер тьма есть.

Возмнит быть герцогом иль дожем

Иль всей вселенной завладеть,

Но и царями быв, не можем

Без совести блаженства зреть.

Благополучен тот не лестно,

Творит кто ближнему добро,

Живет кто искренно и честно,

Кто презирает серебро.

Но вяще тот благополучен,

Особой милой кто пленен;

Любя ее, с ней неразлучен,

Которой счастье множит он.

Любовь взаимно их пленяет,

Чтоб благо истинно вкушать,

А добродетель возбуждает,

Чтоб благо прочих совершать.

Такой любви, моя драгая,

Ищу я в прелестях твоих.

Я, добродетель почитая,

В тебе жду блага дней своих.

Твоя душа мной будет править,

Как путем добрым мне идти;

Чтоб счастье здесь себе составить,

Жену такую тот найди.

Весьма, мне кажется, тот глупо поступает,

Кто свой лишь хвалит вкус, а прочих охуждает.

Я это докажу

Сейчас примером,

И сказку вам скажу

Эзоповым манером.

Ахти! — читатели, какой я молодец!

Я вам из басни сей две выведу морали,

Из коих первую уж вы и прочитали,

Вторую ж берегу на самый я конец.

Однажды Соловей спросил у Попугая:

«Скажи, что в комнате у нас за вонь такая,

Сосед любезный мой!

И что за дым такой,

Тяжелый и густой,

Ко мне сквозь сетку

Набился в клетку?

Мне тошно от него и ломит голова».

По-лю́дски Попугай болтать был мастер;

Он вот как отвечал: «Виной тому трава,

Которая зовется кнастер;

Ее наш барин жжет,

И этот дым, мой свет,

Который боль тебе такую приключает,

Он с жадностью глотает,

Великий находя в нем смак».

— «Какой же он дурак!

Возможно ль статься, —

Воскликнул Соловей, —

Чтоб мог питаться

Он дрянью сей?

Неужто в свете есть такие басурманы,

Для коих могут быть невкусны тараканы?

Они-то прямо барский кус!

А он от кушанья такого морщит ус;

О! как испорчен ныне вкус!»

— «Вздор! — молвил Попугай. — Не то он должен кушать;

А если б он хотел меня послушать

И был бы умный человек,

Тогда б лишь сахар ел и не пил бы вовек».

— «Неправы оба вы, — мяукнула им Кошка,—

Когда бы вкусу он хоть капельку имел,

То б, без сомнения, мышей да крыс лишь ел».

— «Все трое глупы вы! — внезапу заревел

Медведь, прикованный к столбу возле окошка. —

Когда б по правилам он вкуса поступал,

То, верно бы, себя хищением питал,

Бессильных так, как я, терзая без разбору,

А в осень, выкопавши нору,

Он в ней бы полгода по-моему лежал

И жир из лап сосал…

Ну, что вы скажете об этом?

Не самый ли благой совет ему я дал?»

Погибни ты, Медведь, с благим твоим советом!

И так уж многие по-твоему живут;

Лишь тем страшней тебя, что жир чужой сосут.

Пою несчастие, от коего Эрот

Стал слеп, как крот.

О вы, чувствительные души!

Развесьте уши,

Разиньте рот,

Дыхание свое сколь можно притаите

И песне жалкой сей внемлите…

Но нет, немного погодите,

Мне должно сделать здесь возгла́с:

Ведь я отделаюсь тотчас.

О ты! что на Сибирь взираешь исподлобья[86]!

Скажи мне, светлый Феб, за что до нас ты лих?

За то ль, что своего блестящего подобья

Не видишь здесь ни в чем, как лишь почти в одних

Льдяных сосульках

Да в таковых же пульках,

Которы бедная Аврора вместо слез,

От стужи плачуща, бросает к нам с небес?

Но кто ж виновен в том, коль сам ты нас не греешь?

Ты права не имеешь

Коситься так на нас.

Услышь же мой к тебе охриплый с стужи глас:

Пожалуй, сделай одолженье!

Просунь сквозь снежных туч

Хотя один свой луч

И мерзлое мое распарь воображенье.

Теперь, читатели, прошу мне сделать честь,

Прочесть,

Что об Эроте вам желаю я донесть.

Оставя некогда небесные чертоги,

Задумали сойти на землю древни боги.

Омир-покойник был тогда еще в живых,

И он-то по́звал их.

Зачем, вы спросите, — не знаю:

Откушать, может быть, или на чашку чаю;

Всяк знает, что он был им закадычный друг:

Едал амврозию, тянул и не́ктар с ними;

Со спящих же богинь обмахивал он мух

И часто забавлял их сказками своими.

Но полно вам скучать подробностями сими.

Теперь поедем мы на час в небесный дом:

Мне хочется, чтоб вы со мною прокатились

И посмотрели б там, как боги в путь пустились.

Они отправились в порядке вот каком:

Зевес сел на орла с Юноною верьхом,

На всякий случай взяв с собой в дорогу гром;

Потом за прочими начальными богами

Вулкан шел с молотом и с длинными рогами,

Которы приобрел своею он виной,

Ревниво поступив с женой.

Позвольте на часок мне здесь остановиться,

Хочу с ревнивыми немного побраниться.

Послушайте, друзья,

Ревнивые мужья!

Советую вам я

Не слишком строгости к супругам предаваться,

Коль вы не любите бодаться.

Не стройте из домов своих монастырей,

Не запирайте жен, как стариц иль зверей;

А то, когда на час явится им свобода,

Тогда-то госпожа Природа

Свое возьмет,

И то, над чем с трудом вы много лет корпели,

В минуту пропадет,

А вы навек с рогами сели.

Совет полезный давши вам,

Я обращаюся к богам.

Зефиры собрались на пир туда же с ними,

Так и начнем мы ими.

Надмеру нежные и малые божки,

Дабы не простудили ножки,

Обулись в теплые сапожки

И, чтоб от ветру им сберечь свои ушки́,

Надели лисьи треушки

И сели в дрожки,

В которых бабочек впряжён был целый цуг;

А на запятках вместо слуг

Стояла пара шпанских мух;

Да сверх того еще божков конвоевали

Шестнадцать бойких комаров,

Носами острыми и писком погоняли

Крылатых легких скакунов.

Но чья везется колесница

Четверкой сизых голубей?

Конечно, то любви царица

Желает покататься в ней?

Так точно. Вот она садится;

За нею вслед, резвясь, толпится

Рой целый Смехов, Игр, Амуров и Утех.

Но как их посажать с собой богине всех?

Нельзя; однако ж с ней иные заломались,

Другие в ноги побросались,

Иные, не успевши сесть,

Цепочкой свившися, за нею полетели,

Бросали к ней цветы и песни пели

Богине в честь;

Иные втерлись к ней за спинку,

Иные скрылись в волосах,

Иные в ямках на щеках,

Иные впутались в косынку,

Иные… Но оставим их;

Давно пора мне догадаться,

Что я болтать отменно лих;

Но впредь не буду я так много завираться

И в двух скажу стихах

О прочих всех богах:

Они туда ж помчались,

Иной на радуге верьхом,

Иной на облаке, иной пошел пешком;

А дома лишь Эрот с Дурачеством остались;

Один затем, что мал, другой затем, что глуп.

Но что же делать им, оставшись на просторе?

Эрот сначала был весьма в великом горе.

Калякать о любви? — Его товарищ туп:

Не знает и начал прекрасной сей науки.

Наскучив наконец сидеть поджавши руки,

Эрот сказал ему вот так:

«Дурак!

Теперь одни с тобой мы дома,

Так станем как-нибудь играть,

Хоть в жмурки, ведь игра сия тебе знакома;

Всё лучше, нежели от скуки нам зевать».

— «Ох, нет! — в ответ сказал глупец Эроту. —

Давно я потерял к игра́м таким охоту;

А дай мне свой колчан на час,

Хочу я испытать один хоть в жизни раз,

Умею ль действовать и я, как ты, стрела́ми;

Я сам тебе за то, голубчик, отплачу:

Пузырики пускать тебя я научу,

Клянуся в том тебе я Стиксом и богами».

Эрот было сперва и слушать не хотел;

Но сладить с дураком, скажите, кто б умел?

И так он наконец был должен согласиться;

Дурачество ж к нему умело подлеститься,

Дав опыт, пузыри из мыла как пускать.

Эроту новость та смертельно полюбилась,

Товарищ же его взял лук и стал стрелять;

Но вот беда какая вдруг случилась:

Дурачество, разинув рот,

В безмерной радости не видя, где Эрот,

Стрельнуло изо всей своей дурацкой мочи

И вышибло ребенку очи!

Какой нелепый поднял вой

Лишенный зрения крылатый мой герой!

Искусный же стрелок, от страха и печали

Разинувши свой зев,

Такой пустил ужасный рев,

Как будто бы с него живого кожу драли.

Вытье его оттоль повсюду разнеслось,

Всё зданье от того небесное тряслось.

Но бросим мы на час сих двух глупцов несчастных

И съездим в тленный мир.

Я чаю, кончился уже давно тот пир,

Который жителям небес давал Омир.

На лицах их, от спирта красных,

Сверкают радости следы.

Не ведая совсем ужасной той беды,

Которая без них на небесах стряслася,

Толпа божественна всвояси поднялася,

С хозяином простясь

И точно так же, как и прежде, поместясь.

Какая сделалась тревога,

Как мать слепого бога

Домой пришла!

Ах! что она нашла!

Богиня видит токи крови,

Зрит сына своего:

Прелестные ж глаза где были у него,

Там только ямочки осталися да брови.

Тогда-то скорбь ее все меры превзошла:

Какое зрелище для матери столь нежной!

Наместо роз вступил в лице ее цвет снежный,

Затмилися ее небесные красы;

Терзает в горести она свои власы;

Колени слабые едва ее держали,

И если бы когда богини умирали,

То б этой, верно, умереть;

Но боги ведь не мы, так как же быть? — Терпеть.

Но можно ль перенесть столь бедствие несносно?

Богине же не мстить — и горько, и поносно.

Горя отмщением, вдруг силу ощутив

И взор с плачевного предмета совратив,

На крыльях бешенства летит она в чертоги,

Где был Зевес и прочи боги.

Киприда в ярости, в отчаяньи, в слезах,

Вбежав растрепана, во всех вселяет страх,

Бросается Зевесу в ноги

И, вздохи тяжкие пуская без числа,

О бедствии своем, рыдая, донесла.

Зевес, услыша то, столь сильно огорчился,

Что чуть с престола не свалился.

О, лютая напасть!

Отец богов, разинув пасть,

Ревет быком и стонет,

Богов с Олимпа гонит;

Потом с отчаянья он на стену полез.

Не столько в бурный ветр шумит дремучий лес,

Не столько турок зол, соделавшись с рогами,

Как злился наш Зевес, кричал, стучал ногами,

Сбираясь пересечь богов всех батогами.

Он рвет

И мечет,

Попавшихся ему дерет,

Как перепелок кречет;

Шумит,

Гремит,

Своей заморской ищет трости

И хочет изломать Дурачеству все кости.

Уставши наконец, Зевес потише стал

И драться перестал;

Но вот что бедному Дурачеству сказал:

«Скотина!

За то, что ослепил Кипридина ты сына,

Который мой любимый внук,

Достоин ты ребром повешен быть на крюк;

Но я свой гнев смягчаю

И вот какую казнь тебе определяю:

С сего часа́ всегда с Эротом ты ходи;

Куда он ни пошел, везде его води.

Вот что навеки я тебе повелеваю!»

Потом пощечины две-три ему влепил

Да тем и заключил.

С тех пор Дурачество всегда с Амуром ходит.

Но это бы еще не важная беда,

А вот лишь плохо что: Дурачество всегда,

Когда стреляет он, его руками водит;

Какой же может быть тут лад?

Безмозгло божество стреляет невпопад;

Удар любви с тех пор нам в голову приходит

Почти всегда,

И очень метко;

А в сердце никогда,

Иль очень редко.

Когда жестокий сплин[87] мне ночью спать претит,

То, вставши поутру с тяжелой головою,

Бываю я всегда печален и сердит,

Бранюсь с своей судьбою;

Все бедствия людей я вижу пред собою.

Мне мнится, слышу смертных стон;

Зло лезет мне в глаза тогда со всех сторон.

Явятся предо мной огнем дыша́щи горы,

Страданья, смерть, чума —

И словом, я тогда куда ни взвел бы взоры,

Несчастий и злодейств мне всюду зрится тьма.

Потом изыскиваю средства,

Нельзя ль чем облегчить несносны смертных бедства!

Но видя, что никак нельзя помочь тому

И что напрасно я на то лишь время трачу,

Нахмурюсь и — заплачу.

Когда же с умными людьми я где сижу

Иль книгу новую читаю и лежу,

Притом здоров бываю,

Тогда все горести свои позабываю

И ни о чем я не тужу.

Тогда и то себе на память привожу,

Что от драгой моей Климены

Не зрел и, кажется, не буду зреть измены.

И что несча́стливой судьбы моей премены

Авось-либо когда-нибудь я и дождусь.

Авось-либо велико дело!

Я без него давно оставил бы сей свет;

Несчастный только им одним лишь и живет,

Скажу я это смело.

Хоть сим авось-либом я тщетно, скажут, льщусь,

Но от него всегда я вмиг развеселюсь

И — засмеюсь.

Сафиро-храбро-мудро-ногий,

Лазурно-бурный конь Пегас!

С парнасской свороти дороги

И прискочи ко мне на час.

Иль, дав в Кавказ толчок ногами

И вихро-бурными крылами

Рассекши воздух, прилети.

Хвостом сребро-злато-махровым

Иль радужно-гнедо-багровым

Следы пурпурны замети.

Жемчужно-клюковно-пожарна

Выходит из-за гор заря;

Из кубка пламенно-янтарна

Брусничный морс льет на моря.

Смарагдо-бисерно светило,

Подняв огнем дышаще рыло

Из сольно-горько-синих вод,

Усо-подобными лучами

Златит, как будто бы руками,

На полимент небесный свод.

Сквозь бело-черно-пестро-красных

Булано-мрачных облаков

Луна, стыдясь гостей толь ясных,

Не кажет им своих рогов

И, мертво-бело-снежным цветом

Покрывшись перед солнца светом,

На небе места не найдет.

Ветр юго-западно-восточный

Иль северо-студено-мочный

Ерошит гладкий вод хребет.

Октябро-непогодно-бурна

Дико-густейша темнота,

Сурово-приторно сумбурна

Сбродо-порывна глухота

Мерцает в скорбно-желтом слухе,

Рисует в томно-алом духе

Туманно-светлый небосклон.

В уныло-мутно-кротки воды

Глядятся черны хороводы

Пунцово-розовых ворон.

Но вдруг картина пременилась:

Услышал стон я голубка,

У Клары слезка покатилась

Из левого ее глазка;

Катилась по лицу, катилась,

На щечке в ямке поселилась,

Как будто в лужице вода.

Не так-то были в прежни веки

На слезы скупы человеки;

Но люди были ли тогда?

Коль девушке тогда случалось

В разлуке с милым другом быть,

То должно, дуре, ей казалось,

О том реками слезы лить.

Но в наши веки просвещенны

Как могут люди огорченны

Так слезы проливать рекой?

Ведь ныне слезы дорогие,

Сравнятся ль древние простые

С алмазной нынешней слезой?

Теперь посмотрим мы, как вьется

Голубушка над голубком;

А сердце бьется, жмется, рвется

И в грудь стучит, как молотком.

Голубчик выпустил, знать, душку,

Нет жизни в нем ни на полушку,

Уж носик съежился его.

Овсянки, ласточки, синички,

Варакушки и прочи птички

Роняют слезки на него.

От этой жалостной картины,

Читатель, если ты не взвыл,

А от начальной пиндарщины

В восторг когда не приходил,

То сердца твоего тон низок,

Умом ты к готтентотам близок

И так, как лютый тигр, жесток.

Ты б должен на стену бросаться

Или в лоскутья истерзаться

От сих громко-прискорбных строк.

Игрушка счастья и судьбины,

С дурным посредственного смесь,

Кусок одушевленной глины,

Оставь свою смешную спесь!

Почто владыкой ты себя природы ставишь?

Сегодня гордою пятой

Ты землю, презирая, давишь,

Но завтра будешь сам давим землею той.

Видал я на своем веку чудес немало,

И мне великое желание припало

Читателям об них здесь вкратце рассказать.

За это многие дадут себя мне знать!..

Но так и быть! пущусь. Извольте же послушать:

Во-первых, видел я таких богатырей,

Которы годовой доход пяти семей

Изволили втроем за ужином прокушать.

Видал таких я лекарей,

Которые не всех больных своих морили.

Видал таких господ, которые кормили

Подвластных им людей

Не хуже лошадей

И их не походя бранили или били.

Видал подьячего, который трезв был так,

Что в сутки хаживал лишь два раза в кабак.

Я видел старую девицу,

Которая себе не убавляла лет!

Клеон, покойный мой сосед,

Имел хоть много книг, читал и был уж сед,

Но Африку считал за птицу;

Однако ж, так как сей многопочтенный муж

Имел шесть тысяч душ,

То с Лейбницем его в учености равняли.

Хоть дурен был он так собой, как смертный грех,

Но все его в глаза с божбою уверяли,

Что за́ пояс заткнет он херувимов всех.

Индейских петухов боялся он и раков;

Но утверждали все, что этот господин

Легко бы мог один

Взять в пять минут Очаков

И рать турецкую побить всю кулаком,

А если бы его кто на́звал дураком,

Важнее всякого то было б святотатства!..

Как после этого не пожелать богатства!..

Но мало ли еще каких видал я штук!

Видал я русских дам, охотниц до наук;

Видал, что с кошкою дружна была собака;

Видал я жен таких,

Которые мужей своих

Любили с месяц после брака!

Видал, что сельский поп на свадьбе был не пьян.

Видал богатых я и молодых дворян,

Которые всегда в большом хоть свете жили,

Однако ж иногда по-русски говорили.

Они ж по нескольку недель

Верст за пять от Москвы живали

И там, о чудеса! с тоски не умирали!

Видал я чудаков, которые езжали

За тридевять земель

Смотреть, как солнышко заморское садится,

Иль слушать, как шумит заморский ветерок,

Иль любоваться, как заморский ручеек

По камням и песку заморским же струится.

Как будто на Руси не стало ручейков!

Иль будто ветерок шуметь у нас не смеет

И солнце русское садиться не умеет!..

Таких несчастных я писателей видал,

Которым никаких похвал

В газетах даже не сплетали!

Видал российских я ученых бедняков,

Которы площади топтали!

В учители ж не их бояре к деткам брали,

А иностранных кучеров.

Но этого, знать, мне не видывать вовеки,

Чтоб в Волге не было белуг и стерлядей;

Чтобы злословить Фирс не стал честных людей;

Чтоб перестали грызть друг друга человеки;

Чтобы цыгане красть не стали лошадей;

Чтобы жеманиться Климена перестала;

Чтобы Москва-река через Иркутск течь стала;

Пугать не стали чтоб боярами робят;

Чтобы в Гренландию переселились музы;

Чтобы премудрые французы

Узнали наконец, чего они хотят!

О богословии чтоб споры прекратились.

……………………………………………

Чтоб денег кто взаймы мне без процентов дал

Или чтоб, наконец, когда богат я стал.

О вы! которые рождаетесь на свет!

Мой взор на вашу часть с жалением взирает;

И самой смерти злей собранье здешних бед,

В сей жизни человек всечасно умирает.

Из недр ничтожества когда б я мог то знать

И если бы творец мне дал такую волю,

Чтоб сам я мог своей судьбою управлять, —

Не принял жизни б я и презрил смертных долю.

Не много мудрецов рождается на свет;

Не всякий и мудрец без горести взирает

На бренну нашу жизнь, цепь вечных зол и бед;

Но в том уверен я, что мудрый умирает

Без страха и забот, и не желает знать,

Правдиво ль то иль ложь, что он имеет волю

Своею волею в сей жизни управлять;

И мысля так, не чтет блаженством смертных долю.

Как мне не плакать, ах! как мне не рваться!

Можно ли смерти себе не желать?

С милой Анетой велят расставаться;

Душу велят здесь мою покидать!

Ах! для чего ж я с Анетой свыкался,

Если теперь ей «прости» говорю?

Взором любезным на что я прельщался,

Ах! и на что к ней любовью горю?

Новые радости мне приносило

Всякое утро, как с нею я жил;

Сердце мое одного лишь просило:

Чтоб неразлучен с Анетою был.

Всякий час боле Анетой прельщаясь,

Я почитал всех счастливей себя;

Пышности, славе, чинам посмеваясь,

Их не искал я, Анету любя.

Мог ли искать их любимый я ею?

Ах! ее сердце престол было мой.

Сжалься, любовь, надо мной и над нею

И возврати двум несчастным покой!

Сжалься!.. Позволь нам еще ты обняться

И съединивши уста умереть:

Лучше не жить, чем всечасно терзаться

И в разлученьи любовью гореть.

Как мне не плакать, ах! как мне не рваться!

Можно ли смерти себе не желать?

С милой Анетой велят расставаться;

Душу велят здесь мою покидать.

На что, печальна лира!

Велишь любовь мне петь,

Когда моя Пленира

Велит любя терпеть?

Велит молчать, томиться,

В разлуке с нею жить,

Надеждою не льститься

И только слезы лить!

Сперва друзья мы были

С Пленирою моей;

Все радости делили —

Делил и грусть я с ней.

Мы вместе с ней гуляли

По рощам и лугам;

Мы вместе отдыхали

Под старой липой там.

Когда Пленира пела,

Я вместе с нею пел;

Чего она хотела,

И я того ж хотел.

Но счастье то вкушая,

Сам бед причиной был;

Любви еще не зная,

Я страстно уж любил.

Пленирой грудь томилась:

Люблю! я ей сказал;

Пленира осердилась,

Я всех несчастней стал…

От глаз своих сокрыться

Велела мне совсем;

С душою разлучиться

Велела словом тем.

Неси вздох этот слезной,

Вечерний ветерок!

На грудь к моей любезной,

Под тоненький платок;

А ты, печальна лира!

Дай волю мне стенать;

Мне здесь моя Пленира

Велела жизнь скончать.

Мурза! тебе, я чаю,

Наскучили уж мы,

Киргизские умы?

Я это примечаю:

С тех самых точно пор,

Как ты Фелицын двор

И всех, кто с головою,

Пером своим пленил,

Восхитил, удивил,

Всяк хочет быть Мурзою

Иль батырем у нас

В степи киргизской дикой.

Охоте быть великой

Там надобно у вас,

Далёко за горами,

Чтоб в нашу степь хотеть

Учиться песни петь

И так дружиться с нами;

А всё причиной ты!..

Ну, где с тобой сравниться?

Я слышал: этим льститься —

Пустые суеты;

Не всем Мурзой родиться,

Не всем, как он, греметь;

И нашу льзя ль царицу,

Бессмертную Фелицу,

Бессмертно так воспеть?

А я не строю лиры;

Достойно ей владеть

В себе не вижу силы.

Мурзу не смею петь,

Не смею петь Фелицу…

Как сметь мне из-за гор

Нахальный, дерзкий взор

На нашу взвесть царицу?

В том слава вся моя,

Что мысленно ея

Могу лобзать десницу.

Но жив в степи пустой,

Себя я утешаю

И время коротаю

Простою забызгой[94];

Она свое изделье!

Пою любовь, веселье,

Свободу и покой,

Которы мы вкушаем

С тех пор, как ощущаем

Скиптр мирный над собой.

Или верхом гуляю,

По степи разъезжаю,

По речкам, по горам,

В стадах, по табунам,

И ими утешаюсь.

Иль в юрте я сижу,

Кумызом[95] забавляюсь

И время провожу

За чашкой с бишбармаком[96].

Иль с трубкой табаку,

До неги бывши лаком,

Валяюсь на боку,

Султаном быть мечтая.

Иль роскоши вкушая

В объятьях милых жен,

Дождусь, как сладкий сон,

Сомкнув уставши взоры,

Перенесет за горы

В бессмертной славы храм,

К Фелицыным ногам.

Чего ж желать мне боле

В такой счастливой доле?

Не смею ничего,

Как только лишь того,

Чтоб сон тот мог свершиться,

Чтоб зреть Фелицын трон…

Но нет!.. страшусь забыться!..

Так пусть же этот сон,

Когда не может сбыться,

Бесперестанно снится

И сладкой сей мечтой

Прельщает разум мой,

Который в нем встречает

Несчетны чудеса

И в оных утопает,

Меня перенося

К пророку в небеса!

В злато-рубиновой порфире,

В венце из пламенных лучей,

Бряцая на волшебной лире,

Латонин сын из-за морей

Едва свой образ светозарный

Явил, как слезы благодарны,

Напомнив милости твои,

Стезю из сердца проложили

И, заструившись, облегчили

Болезни и тоску мои.

Благотворительность святая,

Любимая природы дщерь!

Где твой престол? Страна какая

Гордится им? — Ни лютый зверь,

Сократу смертный яд разведший;

Ни скот, Эфесский храм сожегший,

Не воскуряли фимиам

Пред утешительницей мира…

Кто ж скажет мне, уныла лира!

Где беломраморный тот храм,

В котором истукан бесценный

Стоит немногих божества?

Один лишь смертный тот блаженный,

Кто драгоценней торжества

Души своей ни в чем не знает,

Как если слезы отирает

Несчастных, их счастливя часть.

Скажи ж, о мой благотворитель!

Скажи: где ангел твой хранитель?

Позволь пред ним и мне упасть!

Сердечны слезы умиленья,

Которых ток еще течет!

Он примет вас без оскорбленья

И сам вам цену наречет:

Ему любезна благодарность;

Ему притворство и коварность

С дарами смеют ли предстать?

Теките, слезы драгоценны!

Когда ему вы посвященны,

Я рад вас вечно проливать.

Пока с холодного пера текут чернила,

Пока кровь дружества при гробе не застыла,

Хочу из дальних стран и из-за гор вещать.

Лишенный счастия, могу еще его желать

Другим! Мой друг! Прими мой стон вместо совета,

Нам к славе, к счастию одна стояла мета!

Тот счастлив, говорят, кому коварный рок

В слезах других подаст ко счастию урок.

К словесности в тебя вдохнула муза склонность,

А философский век доставил мыслям вольность,

К отважным мнениям ты также склонен был,

Чертами смелыми, как я, блистать любил.

Но помни, что тому фортуна изменяет,

Кто остроумию — не времени ласкает.

Не начинай играть Вольтеровым пером,

Читай Вольтера ты, но Кларковым умом.

Россия хоть давно читает вольнодумов,

Но рано ей своих отважить остроумов;

Она благодарит Монтениев, Руссов,

Но сын ее ей враг, когда он филосо́ф.

Один и тот же ум и критик, и учитель.

Кто в сей стране злодей — в другой тот покровитель.

Не то пишу, чтоб ты невольник был умом:

Народу подлому довлеет быть рабом,

Ты, гордый мыслью, будь тиран предрассуждений,

Понеже разум наш есть цепь опровержений.

Так учит Бель; еще я повторю: будь смел,

Да только с тем, чтоб свет тебя не разумел,

Не будь писателем, забудь сию отвагу

И мыслей не клади блестящих на бумагу,

Пиши к друзьям, черты красивые бросай,

Пиши о новостях, но лишка не вручай.

Вот завещанье всё: «Носи личину в свете,

А филосо́фом будь, запершись в кабинете;

В противном случае в кармане яд имей:

Одну вкушают смерть писатель и злодей!

Ты знаешь, чем от черни отличаться?

Молчать и презирать, така́ть и насмехаться!

Исследуй склонности и темперамент свой.

Какой он, рассмотри, — печальный иль живой?

Не спорь со мной, ты был чувствителен и страстен,

Утехам, нежности и дружеству подвластен.

Адонис был пастух и знал одну свирель,

Любился также ты, ведь ты же Фонтенель».

……………………………………………………

……………………………………………………

Теперь какая жизнь моя? Что я? Раб? Нет, —

Когда захочет он, своей рукой умрет…

Скот? Нет, он будущих ударов не трепещет.

Мертвец? Спокоен он, в нем сердце не скрежещет.

Сижу в стенах, где нет полдневного луча,

Где тает вечная и тусклая свеча.

Я болен, весь опух и силы ослабели;

Сказал бы более, но слезы одолели.

Я часто жалуюсь: почто простой народ

Забыл естественный и дикий жизни род?

Почто он вымыслил гражданские законы

И утвердил почто правительство и троны?

Для счастья, говорят. Для счастья только тех,

Которы рвут с нас дань для балов и потех.

Так меркнет гражданин, как слабый свет в тумане,

Потом теряется, как капля в океане.

Но, муза дерзкая, престань о сем блуждать,

Закройтесь, раны, днесь — довольно уж стенать.

Уже плачевну жизнь мою смерть облегчает,

Уже мой труп душа стеняща оставляет.

Сокрой его, земля, от плачущих друзей!

Увы! Они не погребут моих костей,

Не узрят, пепел мой лежать где будет,

Забудет дружество, и свет меня забудет!..

Прозябнут былия над кучкою моей.

Вот весь мой памятник! Вот весь мой мавзолей!

Пускай над трупами вельможей ставят башни,

Но из гробниц уже не будут бедным страшны!

Мой друг! Как хартия придет к тебе сия,

Скажи родителям моим, что умер я,

Что я отеческих по смерть держался правил,

Что добродетель, честь всего превыше ставил;

Напомни, что я здесь безвинно был гоним,

Проси прощения несчастиям моим;

Пусть тень благословят — их сын почиет в гробе,

Коль мирны дни его катились в тягость злобе.

Родители мои! Они в седых летах

Останутся одни и будут жить в слезах.

О рок! Со всех сторон ты сердце мне пронзаешь,

Но только ль стрел твоих? Ты, друг мой, понимаешь…

Твоей… боюсь сказать… сестрице возвести,

Что льстился я… Любовь и дружество — прости!

Дщерь Азии, богато наделенна!

По статным и дородным раменам

Бобровою порфирой облеченна,

С собольими хвостами по грудям,

Царевна! сребряный венец носяща

И пестрой насыпью камней блестяща!

Славян наперсница, орд грозных мать,

Сибирь — тебя мне любо вспоминать.

Два века с лишком в вечность упадают,

Твои как ханы белому царю

Покорно пышные чалмы снимают.

Я их преда́нности благодарю.

Хоть населяют разны дики орды

Кряжей и гор сибирских скаты горды,

Но от Туры до острова Ильи

Живут, как дети мирныя семьи.

Пускай Европа чванится умами,

Пускай гордится блеском тонких дум —

Сибирь, гордися кроткими сердцами!

Что значит самый просвещенный ум?

Подобен дерзновенну исполину,

Он зыблет истину, как паутину,

И, разодрав священный занаве́с,

Бросает молнии против небес.

Ей-богу! там жить лучше, где повязкой

Глаза завешены — не видят вдаль,

Где маракуют часослов с указкой,

Не зная, кто таков Руссо, Рейналь.

Страна моя! Тебя я не забуду,

Когда и под сырой землею буду;

Велю, чтоб друг на гробе начертил

Пол-линии: и я в Сибири жил[99].

У нас весною любят богомолье,

Притом крестятся все одним крестом;

За то бог дал в землях тако раздолье,

Что о межах судье не бьют челом;

Судье крестьянин не ломает шапки;

С женой, с детьми, как кот согнувши лапки,

В тепле катается, как в масле сыр.

Дай бог, чтоб проклажался так весь мир.

За то в гостинцы матушке царице

Пошлем осистых с искрой соболей,

Чтоб в хладной белокаменной столице

Ей в церковь ездить было потеплей.

Она так набожна, благочестива!

И в царском тереме трудолюбива!

В народе — ангел мирный наяву;

В правленьи — солнце в утреннем пару.

Се та, которая весь Север льдистой

Мизинцем держит так, как перстень свой.

Блажите, орды, что в глуши лесистой

Ермак ударил древле булавой.

Хоть сечь его считаете разбоем,

Однак герой останется героем.

Ермак, отродье богатырских душ!

Он палицей одной расчистил глушь.

Пока в странах неоживотворенных

Недвижима чернелась пустота;

Пока в сих сумерках несотворенных

Не прояснялась вечна густота;

Пока в пространствах солнцы не дышали

И громы в атмосферах не стонали, —

Дотоле — и пункт не существовал,

И тонкий атом в бездне не летал.

Но лишь подвинулись времян колеса,

И чуть трону́лась ось годин и лет;

Чуть потряслась творения завеса,

Вдруг хлынула материя в весь свет.

Повсюду стелет — всюду брызжет сферы

И обливает их в воздушны атмосферы.

Всё полно — нет малейшей пустоты,

От центра до последней высоты.

Каки умы, в стихиях просвещенны,

Откроют мне рожденье естества?

Какие хляби, древле сокровенны,

Отверзли океан сей вещества?

В какой, до появления вселенной,

Таился он пучине отдаленной?

Каким натура перешла путем

Между ничтожеством и бытием?

Хотя непостижимым сим резоном

Колеблюсь я принять идеализм,

Однак дерзаю защищать с Стратоном

Систему вещества против софизм.

Материя, все массы образуя

И бесконечну цепь существ связуя,

Объемлет всё до заднего кольца,

От грубой глыбы даже[101] до творца.

Она, в различны виды наряжаясь,

Живет и в насекомых и в слоне;

И в разноцветны краски изменяясь,

Сияет в ясной льдине и в огне,

В дожде играет алыми дугами,

А в норде огненными облаками.

Движенье есть повсемственный закон,

На коем вещество воздвигло трон.

Движенье, сердце жизненных явлений,

Дает приметить бьющий пульс существ,

От шифера до каменнорастений,

От сих до прозябаемых веществ,

От прозябаемых до мухоловки,

От мухоловки до сороконожки[102],

От рака и камчатского калан [103]

Велик ли шаг до индских обезьян?

Вся разность жизни в разности движенья,

А в протчем все равно растут как гриб;

Агаты, литофиты, прозябенья,

Полип, орангутанг и караиб

Равно живут и переходят в росты,

Имеют пищу, силу, плод, наросты

И, может статься, чувственный орга́н;

Кто испытал, не дышит ли тюльпан?

Животворя мир весь от колчедана,

Материя всему свой пульс дает

И, действуя от Солнца до Урана,

В себе катает миллион комет,

Которых эллипсы и круговины

Длиннее, нежель тысящны годины

Комет, которым Ламберт дал чертеж.

Так где ж назначить веществу рубеж?

Когда сих солнцев взяв до миллиона

И приложив им вслед шары к шарам,

Когда и Сирия и Ориона

Пхнув по параболическим дугам,

Велю ходить вкруг центра им другого;

Когда и центры центров двину снова

Вкруг центра, деспота эфирных тел, —

И тут не весь материи предел.

Но ах! — грядет година без пощады,

Година лютая натуре всей,

В которую сии громад громады

Падут в ничтожество с своих осей.

Творец! над центром центров почиваяй

И вышней дланию миры вращаяй,

Продли держать вселенныя весы,

Да прийдут поздней роковы часы.

Древность, ты, которой мирна мышца

Усыпила ранни племена,

Зрящая в скрижали летописца,

Пишущая славных имена!

Ты, что связку венчиков[104] имея,

В думе ждешь царей у мавзолея,

Успокоив персть отцев моих,

Повели моей дрожащей трости,

Прежде чем мои почиют кости,

Свиток положить у ног твоих.

Соглядая веки обмертвелы,

Над которыми туман повис,

И юдоли древних запустелы,

По которым вырос кипарис,

Мнится, вижу вдоль сея трещобы

Праотцев расписанные гробы;

Мнится, что на всех гробах резец

Начертал девиз их просвещенья,

Врезал истины и заблужденья

Поздному потомству в образец.

Но почто против сего уроку

Памятников истины бежим?

По какому горестному року

Подле памятников лжи стоим?

Как бы мним, что гении усопши

Пустят луч сквозь гробы, мхом заросши,

Между тем как зрим пиры одни.

Тщетно, тщетно ждем небесной силы,

Тщетно ждем лучей вокруг могилы,

Где блудящи лишь горят огни.

Слабый смертный! Сколь потребно мало,

Чтоб занять власть над твоим умом,

Если заблуждения зерцало

Древним вкруг очернено жезлом:

Стоит, чтоб оракулом явиться,

Лишь на персях древности родиться.

Разве гений истины слетал

На сосцы вселенной тот лишь термин,

В коем разум, первенец Минервин,

В сирой колыбели почивал?

Нет, и ныне истина над миром

Всходит как бы из-за облаков.

Если ж ложь, кадяща пред кумиром,

Не сгущает над умом паров,

Для чего ж среди сего тумана

Сильный разум, пад на истукана,

С алтаря не опрокинет персть?

Должно ль, чтоб одни его скрижали

Мание Сатурна презирали,

Если всё его чтит грозный перст?

Должно ль, чтоб отцы столпотворенья,

Скрывши темя в сумраке небес

И вися над бездной заблужденья,

На истлевшей вазе древних грез,

Уцелели до всеобща труса,

Если сферы терпят тяжесть бруса,

Коим время их браздит в пески,

Если солнце сыплется комками

И с янтарных стен уже местами

Крошатся огнистые куски[105]?

Древность, мавзолей свой украшая,

Лишь над нами упражняет гнев

И, осьмнадцатый век удушая,

Высечет лишь новый барельеф.

Франклин, преломивши скиптр британской,

Ре́йналь с хартией в руке гражданской,

Как оракул вольныя страны,

И Мурза в чалме, певец Астреи,

Под венком дубовым, в гривне с шеи

Будут у тебя иссечены.

Но кака там тень среди тумана

Стелет по карпатским остриям?

Темный профиль исполинска стана

В светлой Висле льется по струям.

Сбиты локоны по пле́чам веют,

А по ризе пятна сплошь багреют,

С рама обнаженный меч висит,

На руках лежат с короной стрелы,

На главе орел гнездится белый;

Это падшей Польши тень парит.

Всё стремится к древности суровой;

Царства почему, обиты в тис,

Опираяся об скиптр свинцовый,

Сходят с зыблющихся тронов вниз,

И преклоншися с гербом руины

Временам дают свои судьбины?

Всё к кивоту древности падёт.

Лишь святых душ лучезарны мощи,

Как в пещерах фосфоры средь нощи,

В раках не померкнут в род и род.

Всё падет — так что ж надменный

Смертный предваряет потрясать

Обветшалые столпы вселенны

И перуном землю колебать?

Должно ль царства превращать в могилы,

Чтоб гигантам свесить толщу силы

И исследовать порыв рамен?

Разве нет ему твердыней,

Разве нет в отечестве пустыней,

Где бы меч его был изощрен?

Эх! почийте, грозны Марса други,

В просеках лавровых вдоль лесов!

Облеченны в панцирь и кольчуги,

Мчитесь вы против каких врагов?

Эх! почийте лучше, бранны ходы

Двиньте на стихии злой природы;

От потопа нас сдержи порой;

В трусе на зыбях сдержи руины,

В сопках пламенны залей пучины,

И тогда речей, что ты Герой.

Вы ль, дымящиеся Чингис-ханы,

Нам поведайте свои дела?

Ах, не вы ль, как пышущи вулканы,

Изрыгали жупел на поля?

Пламя с дымом било вверх клубами,

Рдяна лава пенилась валами;

Ныне ж? — вы потухли под землей.

Ныне, мню, над вашими гробами

Красны заревы стоят столбами;

Древность! С именем их прах развей!

Прах развей! — но буде кость злодеев

Не умякнет под земным пластом,

Будто прах под грузом мавзолеев

Не смесится с илом и песком?

Праздны черепы, сии избытки,

Мать-земля расплавит в новы слитки;

Внутрь ее зияли, где погряз

Геркулан со знамям и щитами,

Лиссабон с хоругвью и крестами,

Плавится людей оседших связь.

Мнится, что миры людей дремучи,

Кои прилегли к земной груды,

С спящих мышц стряхнут надгробны кучи

И в чреду проснутся на трубы;

Так как мир, кой оюнев днесь паки,

Предкам зиждет по кладбищам раки,

Может быть, из-под сырых холмов

Воспряну́л, чтоб лечь в земной утробе;

Так не все ль мы в раздвижном сем гробе

Переводим с древних дух веков?

Кто ж присвоит право первородства?

Ты, остаток древния резьбы,

Сын наследственного благородства,

Тщетно режешь старые гербы,

Тщетно в славе предков ищешь тени,

Кроясь как бы под безлистны клены:

Прадедов увядшие дела

И дипломы, ими заслуженны,

Как сухи листы, с дерев стрясенны,

Не украсят твоего чела.

Пусть тебе природа даровала

В люльке князя, графа имена,

Пусть звезда сверху́ на грудь упала,

Разметав по пле́чам ордена,

Но поверь, что яркий сей фено́мен

Для твоих достоинств вероломен,

Все сии насечки вмиг спадут.

И гремящие без дел титу́лы,

Так же, как наследной славы гулы,

До горы потомства не дойдут.

Знай — один лишь разум просвещенный

В поздных переломится веках!

Хоть над жизнью гениев почтенных

Тучи расстилались в облаках,

Тучи, град и дождь на них лиющи,

Но по смерти их, над темной кущи,

Над которой буря пролилась,

Мирна радуга для них явилась,

Половиной в древность наклонилась,

А другой — в потомстве оперлась.

Полно, друг, с фортуною считаться

И казать ей философский взор;

Время с рассуждением расстаться,

Если счастие кати́т на двор.

Лучше с светом в вихрь тебе пуститься

И крутиться по степям честей,

Чем в пустыню с Про́логом забиться

И посохнуть с горя без людей.

Ветер веет вам благополучный:

Для чего ж сидеть бы взаперти?

Для чего вдаваться мысли скучной,

Что застигнет буря на пути?

Правильно ты весил света муку,

Тяжесть золотых его цепей;

Но ты взвесил ли монахов скуку

И сочел ли, сколько грузу в ней?

Пестра мантия с златыми рясны

Хоть закроет стать твою и ход,

Но закроет ли глаза невластны

От плутовок — набожных красот,

Кои в церковь с полыми грудями

Ходят показаться женихам

И, пред образом курясь духами,

От сердец приемлют фимиам?

Трудно от зараз их защититься,

Хоть себя крест-накрест огради;

Вечно сердце станет биться,

Панагия хоть и на груди.

Панагия, друг, не крепки латы,

И блестяща митра ведь не шлем,

Ежели шалун амур крылатый

Грянет в архипастырский тере́м.

Полно, друг мой, мыслями ристаться;

Полно, сидя с книгой, ум копить;

Время, время с пристанью расстаться

И по ветру парус распустить.

Как гальот твой по зыбям помчится,

Так причаль за борт и мой челнок;

Если вал девятый и случится,

То удар мне сбоку, чай, легок.

Не титла гордые венчают

Тебя, любезный патриот;

Лице твое светло добро́той,

Твой дух — прозрачный водопад;

В тебе прохладу обретает

Гонимый лютою судьбой.

За златорамое зерцало

Садишься сча́стливых творить,

И, где невинность угнетенна,

Тут быстрый взор твой неусыпен, —

Лишь камень дел не чтит твоих!

Всех чувствия к тебе стремятся;

Ты твердый правоте оплот.

Блажен, не льстясь что звуком злата,

Расчета в лицах не храня,

Глаголу совести лишь внемлешь

И не робеешь злых угроз!

Подобен ты отважну парду:

Колючим терном он идет,

Не чувствуя малейшей боли.

Ярится ли перун над ним

Иль тихий солнца луч сверкает —

Унынье не мятет его;

Хребтом он сильным отражает

Гонителей своих удар.

Где твердость, коль не в сердце правом,

Свое жилище сорудила?

Заплатит некогда тьмой зол,

Неверно кто весы склоняет;

В его жемчужной чаше яд,

Хоть сот он вкусом ароматный, —

То слезы, кровь вдовиц, сирот;

Не долго сот сей услаждает;

В нем жизнь и смерть! в нем честь и срам!

Когда он праг преступит жизни,

Проклятие пойдет за ним;

Тебе ж последует до гроба

Благословенье, патриот.

Но есть стремнины, коих трудно,

Чтя добродетель, избежать;

Быть может, ты на них преткнешься;

Дерзай — до ската лет твоих!

Не долгой путь нам здесь назначен,

Его украсить должно нам.

Коль поздной старости достигнешь,

Не совращаясь с добрых дел,

Седина каждая заступит

Тебя пред времени судом.

Слезами сердца провожденный,

Хоть погрузишься в смертный сон,

Но из-под хладной дски возникнут

Лучи твои в сей тусклый мир;

Здесь память дел твоих раздастся,

А там… там правда! вечность! бог!

Лежит в могиле сей

Природы друг и друг людей.

На зелененьком кусточке

Червячок во тьме блистал

И, качаясь на листочке,

Тихий свет свой проливал.

Змей вияся протекает

Под кустом зеленым сим

И невинного пронзает

Жалом гибельным своим.

«Что я сделал пред тобою?» —

Червячок, упавши, рек.

«А зачем блестишь собою?» —

Змей сказал — и прочь потек.

Холодны, светлы, тихи воды,

Где часто при ночных лучах

Элиза, в тишине природы,

Купается в златых волнах!

Кристалл! который, преломляя

Красы ее, вкруг них блестит;

Волна, что от луны сияя,

Ее колена золотит!

О, зеркало воды счастливой!

Где часто грудь драгой моей,

С зеленою мешаясь ивой,

Рисуется поверьх зыбей!

Струи, в которы упадает

Она во всех своих красах,

Увы! ваш рок меня смущает…

Страшитесь… яд в ее очах!

Страшитесь!.. И когда вас пламень

Сих светлых глаз не воспалит,

То сердца хлад ее вас в камень

Иль в лед навеки превратит!

Вотще невежество свой грубый глас возносит,

Вотще оно тебя, о Карамзин, поносит —

Сердца чувствительны ты будешь век пленять,

И славы можешь ли ты сам другой желать?

Кто Агатона чтет, всяк слезы проливает,

Пленясь творением, творца благословляет;

Тебе сердца пленять дар милый небом дан,

Пой к удовольствию, пой к славе россиан!

Когда весенняя улыбка

Чело природы озарит,

Когда в дыхании зефира

Прольется сладость и восторг,

Сильней сердца в груди забьются

И кровь любовью закипит,

Когда в врагах мы узрим братьев

И в их объятиях прольем

Слезу прощенья, примиренья,—

Тогда, тогда, мой милый друг,

Узрев, как после бурь ужасных,

Как после мрачныя зимы

Природа снова зеленеет

И снова добрые сердца

Зовет к святому наслажденью, —

Стремись в объятия ее,

Впивай в себя весны дыханье

И томну грудь им оживи.

Ее влиянье благодатно

Унылость в сердце истребит;

Надежда кроткая, благая

Рассеет мрак души твоей

И светлые лучи блаженства

Возблещут в радостных слезах.

В чьем сердце добродетель

Свой трон соорудила,

Кто ею согреваем,

Как братьев любит ближних,

Им предан всей душою

И счастлив их блаженством;

Чей путь в сей жизни краткой

Любовь друзей нежнейших,

Любовь супруги милой,

Взор ангельский младенца

(Залога нежной страсти)

Цветами устилают;

Кто в горестны минуты,

В минуты испытанья

Находит утешенье

В святом благотворенье, —

Тот счастлив, счастлив прямо;

Хоть проливает слезы,

В слезах его играет

Луч кроткия отрады,

В душе его источник

Блаженства, наслаждений!

П<лещеев>, здесь узнай себя!

И, зря святых небес к тебе благоволенье,

Благословляй творца в сердечном умиленье.

Чего желать еще осталось для тебя!..

В дыхании зефиров,

На крыльях благодати

Низлетит к нам весна —

В врагах мы узрим братьев нежных

И в их объятиях прольем

Слезу прощенья, примиренья.

Цвети, любовь, в природе,

Будь жизнию вселенной,

Будь жизнию пылинке,

Будь жизнию богов!

Красуйся, добродетель!

С любовию сопрягшись,

Лучом ее венчайся

И радость лей в сердца.

О ты, которую несчастье угнетает,

Чье сердце горестью питается одной,

Нигде, ни в чем себе отрад не обретает,

Покрыта чья душа отчаяния тьмой, —

Воззри на небеса с сердечным умиленьем,

К небесному отцу простри свой томный глас

И с пламенной слезой моли об утешеньи.

Но счастья не ищи — его здесь нет для нас,

В сем мире, где злодей, страх божий забывая,

Во злодеяниях найти блаженство мнит,

Рукою дерзкою сирот и вдов теснит,

Слезам, отчаянью, проклятьям не внимая.

Свободным гением натуры вдохновленный,

Он в пламенных чертах ее изображал

И в чувстве сердца лишь законы почерпал,

Законам никаким другим не покоренный.

Возможно ли, она (конечно, ведь не он)

Оставила тебя. Забыла!

Она, которую так нежно ты любила?

Что делать! Ветреность для многих здесь закон.

Что было мило нам, мы часто оставляем

Лишь только для того, чтоб новое найтить.

Найдем — и через час вздыхаем,

Хотим прошедшее опять поворотить,

Но ах! уж поздно, всё пропало.

Что прежде столько восхищало,

Пропало — где его искать?

Страшись хорошее на лучшее менять!

Одно с тобой перед глазами,

Другое где-то за горами;

Притом же всё вдали обманчиво для глаз;

И можно ли сравнить надежду с увереньем?

Раскаешься и сам, но будет всё не в час;

И ты останешься с одним нравоученьем!

Ах! Друга твоего неверного урон

(Он только жалок мне) ничем не наградится.

Ах! Если б знал ценить свое блаженство он,

Когда бы чувствовал, чего в тебе лишится!

Напрасно по тебе он будет слезы лить,

Ему тебя никто, никто не замени́т.

Но ты, под сча́стливой рожденная звездою,

С любезной, пламенной, нежнейшею душою,

Ты друга вновь найдешь для сердца твоего,

Найдешь — и розами усыплешь путь его.

Чтоб рай вкусить, другим в сем мире неизвестный,

Рай вечно, вечно жить в душе твоей прелестной,

Он жизни для тебя своей не пощадит:

Пускай против него рок злобный ополчится —

Он с роком для тебя бестрепетно сразится

И в смертный час еще тебя благословит.

Тебе легко, мой друг, предписывать законы,

Сердиться, губу дуть, ссылался на оны:

Приказывать легко, но трудно исполнять.

Сие, кто служит, всяк, конечно, должен знать,

В архиве ль служит кто иль в соляной конторе,

В сенате, в армии иль в корабле на море.

Сей ветхий дом, сей сад глухой —

Убежище друзей, соединенных Фебом,

Где в радости сердец клялися перед небом,

Клялись своей душой,

Запечатлев обет слезами,

Любить отечество и вечно быть друзьями.

Сыны отечества клянутся!

И небо слышит клятву их!

О, как сердца в них сильно бьются!

Не кровь течет, но пламя в них.

Тебя, отечество святое,

Тебя любить, тебе служить —

Вот наше звание прямое!

Мы жизнию своей купить

Твое готовы благоденство.

Погибель за тебя — блаженство,

И смерть — бессмертие для нас!

Не содрогнемся в страшный час

Среди мечей на ратном поле,

Тебя, как бога, призовем,

И враг не узрит солнца боле

Иль мы, сраженные, падем —

И наша смерть благословится!

Сон вечности покроет нас;

Когда вздохнем в последний раз,

Сей вздох тебе же посвятится!..

Ума ты светом озарен

И видишь бездны пред собою;

Но к ним стремишься, увлечен

Слепою, пламенной душою.

На небо скорбный вздох летит,

Ты слаб — оно тебя терзает,

В тебя отчаянье вливает

И твердым быть тебе велит.

Свободы ты постиг блаженство,

Но цепи на тебе гремят;

Любви постигнул совершенства

И пьешь с любовью вместе яд.

И ты терзаешься тоскою,

Когда другого в гроб кладешь!

Лей слезы над самим собою,

Рыдай, рыдай, что ты живешь!

И в двадцать лет уж я довольно испытал!

Быть прямо сча́стливым надежду потерял,

Простился навсегда с любезнейшей мечтою

И должен лишь в прошедшем жить,

В прошедшем радость находить;

И только иногда отрадною слезою

Увядше сердце оживлять.

Невинность сердца! Утро ясно

Блаженных детских дней! Зачем ты так прекрасно,

Зачем так быстро ты? Лишь по тебе вздыхать

Осталось бедному, ты всё мое богатство!

Живи хоть в памяти моей

И каплю ба́льзама в стесненну душу влей!

Пусть ей несчастлив я один,

Но миллионы ей блаженны;

Отечества усердный сын,

Я прославлял ее, но, сердцем восхищенный,

Не милости искал, святую милость пев.

Не нужно правому прощенье:

Он видит в милости другое оскорбленье.

Тому ль, кто чист в душе, ужасен царский гнев?

Забудем здесь искать блаженства,

В юдоли горести и слез:

Там, там, на высотах небес,

Жилище блага, совершенства.

Там бедный труженик земной,

Достигнув вечного покою,

Узнает, что есть бог благой.

Но здесь, тягчим его рукою,

В нем видя грозного судью,

Как тень от горя исчезая,

Напрасно слезы проливая,

Клянет он молча жизнь свою.

А вы, которы в нем отраду находили,

Которые его взлелеяли, любили

И для которых он в степи благоухал,

Проститесь с ним навек! С поникшими очами

Вы будете стоять над местом, где он цвел,

Вы вспомните о нем, и, может быть, с слезами,

Но он для ваших слез опять не расцветет

И только прах один печальный здесь найдет.

Ты добр! Но пред тобой несчастный, угнетенный,

Невинный к небесам возносит тяжкий стон.

Злодей, и в почести, и в знатность облеченный,

Сияющий в крестах, и веру, и закон

В орудие злодейств своих преобращает.

Нет правосудия, защиты нет нигде,

Земные боги спят в беспечности…

И самый гром небес на время умолкает.

Ищи же счастья здесь, о добрый друг людей,

Ищи его себе…

Угрюмой Осени мертвящая рука

Уныние и мрак повсюду разливает;

Холодный, бурный ветр поля опустошает,

И грозно пенится ревущая река.

Где тени мирные доселе простирались,

Беспечной радости где песни раздавались, —

Поблекшие леса в безмолвии стоят,

Туманы стелются над долом, над холмами.

Где сосны древние задумчиво шумят

Усопших поселян над мирными гробами,

Где всё вокруг меня глубокий сон тягчит,

Лишь колокол нощной один вдали звучит,

И медленных часов при томном удареньи

В пустых развалинах я слышу стон глухой, —

На камне гробовом печальный, тихий Гений

Сидит в молчании, с поникшею главой;

Его прискорбная улыбка мне вещает:

«Смотри, как сохнет всё, хладеет, истлевает;

Смотри, как грозная, безжалостная смерть

Все ваши радости навеки поглощает!

Всё жило, всё цвело, чтоб после умереть!»

О ты, кого еще надежда обольщает,

Беги, беги сих мест, счастливый человек!

Но вы, несчастные, гонимые Судьбою,

Вы, кои в мире сем простилися навек

Блаженства с милою, прелестною мечтою,

В чьих горестных сердцах умолк веселья глас,

Придите — здесь еще блаженство есть для вас!

С любезною навек иль с другом разлученный!

Приди сюда о них в свободе размышлять.

И в самых горестях нас может утешать

Воспоминание минувших дней блаженных!

Ах! только им одним страдалец и живет!

Пускай счастливца мир к веселию зовет,

Но ты, во цвете лет сраженная Судьбою,

Приди, приди сюда беседовать с тоскою!

Ни юность, для других заря прекрасных дней,

Ни прелести ума, ни рай души твоей,

Которой всё вокруг тебя счастливо было, —

Ничто, ничто Судьбы жестокой не смягчило!

Как будто в сладком сне узнала счастье ты,

Проснулась — и уж нет пленительной мечты!

Напрасно вслед за ней душа твоя стремится,

Напрасно хочешь ты опять заснуть, мечтать:

Ах! тот, кого б еще хотела ты прижать

К иссохшей груди — плачь! — уж он не возвратится

Вовек!.. Здесь будешь ты оплакивать его,

Всех в жизни радостей навеки с ним лишенна.

Здесь бурной осенью Природа обнаженна

Разделит с нежностью грусть сердца твоего;

Печальный мрак ее с душой твоей сходнее,

Тебе ли радости в мирском шуму найти?

Один увядший лист несчастному милее,

Чем все блестящие весенние цветы.

И горесть сноснее в объятиях свободы!

Здесь с ним тебя ничто, ничто не разделит:

Здесь всё тебе о нем лишь будет говорить.

С улыбкой томною отцветшия Природы

Его последнюю улыбку вспомнишь ты;

А там, узрев цветов печальные следы,

Ты скажешь: где они? здесь только прах их тлеет,

И скоро бурный вихрь и самый прах развеет!

И время быстрое блаженства твоего,

И тень священная, и образ вечно милый

Воскреснут, оживут в душе твоей унылой.

Ты вспомнишь, как сама цвела в глазах его!

Как нежная рука тебя образовала

И прелестью добра тебя к добру влекла;

Как ты все радости в его любви вмещала

И радостей иных постигнуть не могла;

Как раем для тебя казалась вся вселенна…

Но жизнь обман; а ты, минутой обольщенна,

Хотела вечно жить для счастья, для него;

Хотела — гром гремит — ты видишь… гроб его!..

Что счастье? Быстрый луч сквозь мрачных туч осенних:

Блеснет — и только лишь несчастный в восхищеньи

К нему объятия и взоры устремит,

Уже сокрылось всё, чем бедный веселился;

Отрадный луч исчез, и мрак над ним сгустился,

И он, обманутый, растерзанный, стоит

И небо горестной слезою укоряет!

Так! счастья в мире нет; и кто живет — страдает!

Напрасно хочешь ты, о добрый друг людей,

Найти спокойствие внутри души твоей;

Напрасно будешь ты сей мыслью веселиться,

Что с мирной совестью твой дух не возмутится!

Пусть с доброю душой для счастья ты рожден,

Но, быв несчастными отвсюду окружен,

Но бедствий ближнего со всех сторон свидетель —

Не будет для тебя блаженством добродетель!

Как часто доброму отрада лишь в слезах,

Спокойствие в земле, а счастье в небесах! —

Не вечно и тебе, не вечно здесь томиться!

Утешься; и туда твой взор да устремится,

Где твой смущенный дух найдет себе покой

И позабудет всё, чем он терзался прежде;

Где вера не нужна, где места нет надежде,

Где царство вечное одной любви святой!

Смиренный жизни путь цветами устилая,

Живи, мой милый друг, судьбу благословляя,

И ввек любимцем будь ее.

Блаженство вольности, любви, уединенья

И муз святые вдохновенья

Проникнут сладостью всё бытие твое.

А мне судьба велит за счастием гоняться,

Искать его, не находить,

Но я не буду с ней считаться,

Коль будешь ты меня любить.

Забавный старичок, прославленный пиита,

Кому дорога к нам давно уже открыта,

Не знаю, до тебя дойдет ли речь моя;

Жаль, если не дойдет, но в том невинен я.

Смиренья должного границы преступая,

В смирении своем тебя с собой равняя,

Что «Кадма» ты сложил, прощает Фенелон, —

Но если сведает о «Полидоре» он?

Мой друг! Коль мог ты заблуждаться

И с чистой, пламенной душой

Блаженством на земли ласкаться, —

Скорей простись с твоей мечтой.

С твоей сердечной простотою

Обманов жертвой будешь ты;

Узнаешь опытностью злою,

Сколь едко жало клеветы;

Всех добрых дел твоих в заплату

Злодеи очернят тебя.

Врагу ты вверишься, как брату,

И в пропасть ввергнешь сам себя.

Восстонешь, роком пораженный,

Но слез не будешь проливать;

Безмолвной скорбью отягченный,

Судьбу ты будешь проклинать;

Потухнет в сердце чувства пламень,

Погаснет жизни луч в очах,

В груди носить ты будешь камень,

И взор твой будет на гробах.

Уже ничем не утешает

Себя смущенный скорбью дух;

Весна природу воскрешает,

Но твой осиротевший друг

Среди смеющейся природы

Один скитается в тоске,

Напрасно ждет, лишен свободы,

Счастливой части и себе!

Не верит, кто благополучен,

Мой друг! несчастного слезам;

Но кто страдал в сей жизни сам,

Кто сам тоскою был размучен,

И, миг себя счастливым зрев,

Навеки счастия лишенный,

Судьбы жестокой терпит гнев,

И, ей на муку осужденный,

Не зрит, не зрит бедам конца, —

Тому все бедства вероятны,

Тому везде, везде понятны

В печали ноющи сердца.

О ты, которого так много я любил,

Кого любезнее, всего милее чтил,

Чья дружба кроткая мне счастье доставляла

И в одиноку грудь отраду мне вливала,

Кем бывши я любим, о счастье не мечтал,

Всё счастие мое в тебе одном вмещал, —

С тобою должен я, мой милый друг, расстаться!

Счастливым можно ли ввек смертному остаться?!

И мне назначено суровою судьбой

Далёко от тебя вести в тоске век свой!

Старички почтенной древности,

Наши дедушки и бабушки!

Ах! Когда б хоть на часок один

Вы в святую Русь явилися!

Что б за странности увидели,

Как чудесят ваши правнуки,

Как бы вы, всплеснув обеими,

Взвыли громким, горьким голосом:

«Ах ты свет наша святая Русь!

Как совсем ты перковеркалась!

Басурманские обычаи

Приняла земля крещеная!

Не одни фаты и фартуки,

Телогреи с сарафанами,

Не одни кафтаны русские

И горлатны черны шапочки

Бросили они, беспутные!

Нет в них сердца, нету русского,

Нет родного, нет ни кровного,

Нет ни дружбы, ни любови в них!

Ах, бывало, девка молодцу

Скажет: „Ваня, я люблю тебя!“ —

Молодец уж не кручинится:

Девка рада хоть во гроб за ним!

А зато ведь уж и парень-то

Девку любит верой, правдою,

Из огня и изо полымя

Выхватит свою лебедушку!

А теперь уж всё по-новому —

Малый бесом рассыпается,

А на думе всё непутное:

Сломит розу, — да и был таков!

Девка плачет, надрывается,

Коротает свою молодость,

А бездушный насмехается:

„Ну, вольно было ей верить мне!“

В старину, бывало, друга нет —

Сердце ноет, сокрушается,

Тяжело быть в одиночестве!

Свет не мил без друга милого!

А зато как уж найдет его,

Вдвое солнышко прекраснее,

Вдвое птички веселей поют,

И цветочки, и муравушка —

Как-то всё уж не по-прежнему!

И в печали, и в веселии

Делишь сердце с другом надвое.

А теперь уж и по крошечке

Сердца для друзей не станется;

Их считают не десятками,

А всё сотнями и тысячми.

Если деньги — и друзей тогда толпа,

Есть веселости — как мухи к меду льнут,

А приди злодей-невзгодушка — тогда

Все рассыпятея, и след друзьям простыл.

Ах! Бывало, друга милого

Имя на сердце написано,

А теперь — ну как запомнить всех?

Поголовную им перепись,

Надо им приход, расход вести.

О! Беспутные вы вну́чаты!

Ведь на то-то вам альбаумы

Басурмане ввозят кучами!

Уж хотя бы вы в альбаумах,

Как, бывало, мы в часовниках,

Доброму чему училися;

Но и этой нету радости

Вашим дедушкам и бабушкам.

Ах ты свет наша святая Русь!

Как совсем ты перковеркалась!»

Старички почтенной древности,

Наши бабушки и дедушки!

Вы утрите слезы горькие,

Вам слезами не исправить нас!

Ах! И я, ваш внук почтительный,

Должен вместе за толпой идти!

Мне Всемила написать велит

Что-нибудь в ее альбауме.

Как обычая идти не вслед?

Как Всемилы не послушаться?

Вот, Всемила, тебе песенка

Старомодная, не новая.

Если будешь ты когда-нибудь

В книжке листики рассматривать,

Если очередь меня дойдет,

Ах! Прочти тогда и мой листок!

Поневоле тогда вспомнишь ты,

Что и я когда-то в свете жил.

Может быть, тогда, задумавшись,

Скажешь тихо: «Он любил меня!

А любить ведь не грешно ничуть,

Сам небесный царь любить велит.

Он любил меня душою всей,

Рад был жизнью мне пожертвовать.

Этот листик написал он мне

В самый день мово рождения,

Хоть далёко он отсюда был,

Но душа его со мной была.

Он желал мне счастья, радостей,

Он желал мне ввек веселой быть,

Чтоб здоровье разливалося

По всем жилкам и составчикам;

Чтоб я в вечной цвела младости

Гордо, пышно — словно маков цвет!

Чтоб смеялась лю́дским глупостям,

Пересудам их и зависти,

Чтоб я шла своей тропинкою,

Чтобы сердца всегда слушала —

Сердце злому не научит нас,

Он желал мне — ввек Всемилой быть!»

Понеже в справках предъявилось

И самый суд определил,

Чтоб сердце бедно покорилось

И Асмодей тебя любил;

Понеже, взявши в уваженье

Судеб жестоких приговор

И рассмотрев определенье,

Которое скрепил тот вор,

Что славится здесь Купидоном,

Лишь каверзы одни творит

И в уголовном свете оном

Делами всякими кутит;

Понеже в день созданья света

Указ верховный состоял,

На коем значится отмета:

«Любовь чтоб каждый испытал!»

Понеже сердца в уложеньи

Параграф первый то ж гласит,

Что должен по узаконенью

И даже Асмодей любить!

Причин сих ради приказали

Любовь мне милой объявить

И декларацью предписали

Самой Пленире сообщить.

Законов в силу поступая,

Сим ведать я тебе даю,

Чтоб, под сукно не отлагая,

Решила ты судьбу мою.

Чтоб сердце ты благоволила,

Законно справив, отказать

Иль приговором положила

С меня закла́дную в нем взять;

Чтоб завтраками не кормила,

Сказала скоро мне ответ, —

Понеже знай, тиранка мила:

Сухая ложка рот дерет!

Бедное сердце, терзайся!

На́век, надежда, прости!

Кем я одним лишь дышала,

К гробу тот кажет мне путь!

Кто обо мне пожалеет?

Слезку уронит ли кто?

Если друг сердца изменит,

В ком нам отрады искать?

Почто ж не отнял ты жизни?

На что мне жизнь без тебя?

Или, ты думаешь, можно

Сердцу без друга дышать?

Слушай последнюю клятву,

Милый изменник души!

Верной останусь до гроба!

Буду за гробом любить!

Итак, готово всё? Никита! Шубу мне!

Уж это говорю я въявь, а не во сне.

Пора, брат, со двора! Пора в Рязань пуститься,

Поплакав, потужив, с Саратовым проститься.

Не вечно ведь, дружок, и маслице коту,

Бывает иногда великий пост в году.

Итак, поедем же! — но нет, не торопися:

Я с благородными, ты с чернию простися!

«Прости, полдюжина почтеннейших мужей,

Плюмажем скрывшая ослину стать ушей!

Кто солью, кто вином по силам управляя,

Ни соли, ни вина отнюдь не презирая,

Не брезгаете вы, чтоб ими провонять:

И солью, и вином ведь можно дом собрать!

Пускай глупцов толпа вам вечно повторяет,

Что вора, как огня, всяк честный убегает,

Но вы не слушайте: всё это лишь пустяк!

Будь вор — так ты богат, будь честен — ты бедняк!

Прости, почтеннейший эльтонский обладатель,

Веселий и пиров князьям изобретатель!

Ползи тропинкою, которою ты полз:

В столице кланяйся, а здесь ты вздерни нос;

То гостю милому красотку подставляя,

Министра жадного то деньгами ссужая,

Ты чудо новое пред светом уж явил

И самую чуму геройски победил.

Когда заслугами ты станешь так блистать,

Нетрудно и тебе в сенаторы попасть.

Не всяк одним путем мог счастия добиться,

А честью ведь нельзя так скоро дослужиться.

Юноне чванствами и гордостью подобной,

С Венерою одной кокетствами лишь сходной,

Пожалуй, от меня супруге поклонись

И поученьице сказать ей потрудись:

Когда по случаю вперед ей доведется,

Что милою она турчанкой уберется,

Для талии стянув к несчастью толсто брюхо,

Поедет в маскерад, шепнула бы на ухо

Тебе, что нынешний нарядный туалет

Потребует подчас и целый факультет;

Чтоб были под рукой и сонный Андреевский,

И сладкий Реингольм — искусный врач немецкий,

Чтоб, если дурнота случится ей на пире,

Ей помощь обрести по крайности в клистире.

Прости ты, сборщица и куриц, и гусей,

И волжских осетров, и волжских стерлядей!

Как курочка живет, по зернышку клюя,

Так длится взятками жизнь жадная твоя.

Собою публику усердно забавляя,

То образ знаменья руками представляя,

То в польском плавая линейным кораблем,

То поступью своей равняясь с журавлем,

Повсюду кошечьи ты взоры обращай,

Во всяком уголке супруга открывай,

Остри ты языка убийственное жало,

Что в злобных женщинах опаснее кинжала;

Как будешь ты и впредь с такою пользой жить,

Нетрудно и тебе у фурий хлеб отбить!

Прости, жеманная ты кралечка виннова,

С супругом в парике, с валетиком бубновым!

Назвав тебя Любовь, сыграл родитель шутку,

Так точно, как бы я назвал павлином утку!

Коль должно бы мне вас к растеньям применить,

Позволь его с репьем, тебя с грибом сравнить!

Прости, горластая румяная девица,

В чиханье первая меж нами мастерица!

К спасению души и тела к облегченью

Желаю жениха я вашему смиренью.

Прости, седой глупец, отец и муж, прости!

Знать, счастью твоему в степях сих не цвести!

И деньги, и жену на двойку ты поставив,

Весь город о себе три дни болтать заставив,

Побоями скончал саратовский свой век

И тем нам доказал: всяк ложь есть человек!

Прости, брат Александр! И жить ты научися:

Не силою своей — душою ты гордися,

Будь добр, как ты теперь, будь ласков и учтив,

Ты денег не люби — и будешь век счастлив!

Прости, Нептунов сын! Друг нежный и смиренный,

Имей к добру всегда ты сердце откровенно,

Коль чувства ты свои так чисты сбережешь,

Ты друга и среди степей себе найдешь.

Чувствительности часть бывает часто слезна,

Глупец ее бранит, но всё она любезна!

Ты часто в скорбный час мне муки услаждал,

И чувств унылых жизнь ты снова воскрешал!

Прости, старинных слов искусный открыватель

И женщин миленьких усердный обожатель!

Пусть будешь ты любим, как милых ты любил,

При смерти бы сказал: „Я счастлив в жизни был!“

Прости, любезная и кроткая Всемила,

Которую судьба так щедро наградила!

Умом и прелестью, и сердцем одарить —

Всё это лишь в одной Всемиле поместить

Когда, судьба, тебе так кстати показалось,

Дай, чтоб достоинствам и счастие равнялось!

Прощай, Николенька! Алешенька, прости!

Пусть будет ангел вас невинности пасти!

Старайтесь маменьке во всем вы быть подобны,

Так точно, как она, быть милы и незлобны;

Когда же будете вы внятно говорить,

Когда возможете чувств силу изъяснить,

Скажите, чтоб она здоровье берегла

И, коль не для себя, для вас чтобы жила!

Простите, все друзья! Ах, может, навсегда,

Быть может, нам не быть уж вместе никогда!

Жизнь только миг, цвет сельный человек,

Пройдет лишь ветра дух — и скроется навек!»

Никита! Но когда никто не воздохнет

И барина твово слезинкой не почтет?

Тогда… Но колокол у врат моих звенит —

Пусть тройка удалых от горя нас умчит!

Всезрящий в Тройце бог, с высот неизмеримых

Благодарению души моей внимай

И чувство, мысль мою, тобою тамо зримы,

Ты духом просвети, путь правый обновляй!

Отец, и сын, и дух, неслитный, нераздельный,

Когда всеблагостью из ада мир исторг,

Рекли: «Спасение!» Склонился свод небесный,

И в воле тройческой единый познан бог.

Кто, кто из христиан глас к небу простирает

И помощи горе́ не чает обрести?

Червя и тленный злак всесильный назирает:

О бозе укрепись — и льзя стену прейти.

С<перанский>, друг людей, полезный гражданин,

Великий человек, хотя не дворянин!

Ты славно победил людей несправедливость,

Собою посрамил и барство и кичливость.

Ты свой возвысил род; твой герб, твои чины

И слава — собственно тобой сотворены;

Твои после тебя наследуют потомки

Любовь к отечеству — не титлы только громки.

Однако же нельзя дворянство вздором счесть,

Когда, с заслугами соединяя честь,

Почтенный дворянин, блистая орденами,

Быть хочет так, как ты, полезен нам делами.

Дворянство помнит он лишь только для того,

Чтобы достойным быть отличия сего;

Заслуги праотцев своими умножает —

И честь их имени еще светлей сияет!

Напротив, не могу я вытерпеть никак,

Чтобы воспитанный французами дурак

Чужим достоинством бесстыдно украшался

И предков титлами пред светом величался.

Пусть праотцев его сияет похвала,

Пускай в истории бессмертны их дела,

Пускай монархи им за верное служенье

Пожаловали герб, дипломы в награжденье,—

Гербы и грамоты в глазах честны́х людей

Гнилой пергамент, пыль, объедки от червей,

Коль, предков славные являя нам деянья,

В их внуке не возжгут к честям поревнованья;

Когда без славных дел, тщеславием набит,

Потомок глупый их в презренной неге спит,

А между тем сей князь, боярин этот гордый,

Надутый древнею высокою породой,

Глядит, как будто он нас царством подарил

И бог не из одной нас глины сотворил;

Как будто с Минихом делил труды и славу

Или с Суворовым взял гордую Варшаву.

Неужли вечно мне глупца сего щадить?

Однажды навсегда хочу его спросить:

Скажи, о дивный муж, отличное творенье!

Какие у людей животные в почтенье?

Мы дорого цени́м ретивого коня

За то, что статен он, горяч, как пыл огня;

За то, что никогда в бегу не утомлялся

И на ристалище стократно отличался;

Но будь Алфанов он или Баярдов внук,

Да кляча по себе, — тотчас сбывают с рук:

Прощай почтение и к племени, и к роду!

На нем таща́т дрова или привозят воду.

Зачем же хочешь ты слепить нас мишурой?

Родня великим ты — примеры пред тобой:

Румянцев и Орлов — среди громовых звуков;

В посольстве — князь Репнин, в сенате — Долгоруков;

Спаситель Еропкин от язвы, от врагов;

Любители наук — Шувалов, Муравьев;

Херасков — наш Гомер, воспевший древни брани,

России торжество, падение Казани;

Поэтов красота, вельможей образец,

Державин — славных битв, любви, богов певец:

Он движет в нас сердца, златые движа струны;

Он нежен, как любовь, и звучен, как перуны.

К заслугам и честям премножество дорог!

Наследник бабушкин и маменькин сынок,

Не на одних словах — будь барин самым делом;

Великих сих мужей поставь себе примером:

Будь честен, как они, — и княжеством хвались;

Полезен обществу — и предками гордись;

Пусть бабушка твоя от крови будет царской,

А прародителем князь Курбский иль Пожарский,

Хоть ты не внучек их, но можешь внучком слыть, —

Кто смеет Минина породой укорить?

Но знай, что кто в деда́х считает Геркулеса,

Не должен быть ни трус, ни глупая повеса.

Но ты не внемлешь мне! — ты вечное пятно,

Бесчестье праотцев. Я вижу то одно,

Что ты дурак, подлец, бездельник благородный,

От корня доброго гнилой сучок, негодный…

Остановись, мой дух, в досаде на бояр,

Ты слишком далеко простер сердечный жар!

Со знатным будь всегда учтивее, скромнее,

Смягчи же грубый глас, спроси его нежнее:

«Как древность рода вы изволите считать?»

— «О! я за триста лет могу вам доказать,

И доказательство так ясно и бесспорно:

Дипломы, грамоты!..» — «Помилуйте, довольно!»

А кто поручится, коль сметь у вас спросить,

Что не изволили прабабушки шалить

Над знаменитыми своих супругов лбами,

Простонародными украся их рогами?

И не было ли встарь проворных молодцов,

Которые у сих почтенных старичков

Чистейшей крови ток в теченьи возмутили?

Иль ваши праотцы других счастливей были

И в длинный ряд веков, на грешной сей земли,

В родство с Лаисами ни разу не вошли?..

Притом, как русскому, вам должно быть известно,

Что местничество здесь нимало не совместно;

Под скиптром благости для всех права даны:

Полезные сыны отечеству равны,

И самый древний род, богатое наследство

Не есть отличное для службы царской средство.

Но если как-нибудь, ошибкой или так,

И выйдет в знатный чин ленивец и дурак,

Почтения к нему нимало не прибудет —

Он из простых глупцов глупцом чиновным будет.

Отечество мое! ты будешь ввек цвести;

Для всех сынов твоих отверстые пути

К победе на бою, к трофеям после боя!

Из бедного слуги соделал Петр героя,

Который не родством, а сам собой блистал —

И выбор мудрого заслугой оправдал.

Пускай же мальчики болтают и танцуют,

Потомки воинов всю жизнь провальсируют;

Пусть эти гордецы, без чести, без заслуг,

Стараются набрать толпу большую слуг,

Лакеев отличать ливрейными цветами

И с ног до головы обшить их галунами —

Невежде нужно быть отличну от людей

Кафтанов пестротой и статью лошадей;

Но горькие плоды их старость ожидают,

Презрение и смех на бал сопровождают.

Меж тем, С<перанский>, ты, трудясь, как муравей,

Чин знатный заслужил прилежностью своей;

Твоею доблестью отечество гордится:

Осмелится ль с тобой дворянский сын сравниться,

Который газы лишь и фейерверки жжет

Или на псарне жизнь прекрасную ведет?

С<перанский>, ты наук, словесности любитель,

От сильных слабому покров и защититель;

Ты духом дворянин! трудися, продолжай,

Вослед за Сюллием, за Ко́льбертом ступай;

Не орденской звездой — сияй ты нам делами;

Превосходи других душою — не чинами;

Монарху славному со славою служи;

Добром и пользою вселенной докажи,

Что Александр к делам людей избрать умеет

И ревностных сынов отечество имеет.

Отечества, семьи и барина кормилец,

Брадатый староста, безграмотный мудрец,

В повиновении, в убожестве счастливец,

С тобой поговорить мне должно наконец!

Дивишься ты, что я, и праздный, и богатый,

И независимый, ропщу на жребий свой,

Тогда как ты, блажен средь дымной, низкой хаты,

Не ропщешь на судьбу и весел над сохой.

Ты веруешь в душе, что стужа, зной, работы

Здоро́вей праздности; что барин должен знать

Одних лишь рысаков да псов своей охоты

И, как придверный пес, жиреть, лениться, спать.

Мой друг! ты белый свет и город знаешь худо!

Одним покроем ввек шьешь длинный свой сермяк!

Когда б хоть на два дни с тобой рок сделал чудо,

Обривши бороду, надев короткий фрак,

В один карман вложил предлинные экстракты

Из крючкотворных дел, в другой карман часы,

Грусть, скуку поверять; дал в руки мел и карты

И два хохла на лбу поставил для красы;

Когда бы Кривотолк по силе уложенья,

По силе грамоты о вольности дворян

Хватайке отсудил часть твоего именья

В противность истине, в противность всем правам;

Когда бы родственник к тебе из сожаленья

Проворно схоронил в свой родственный карман,

В сей ненасытный гроб монет, твои алтыны;

Когда бы друг тебя наверну обыграл, —

Скажи, увидевши столь нежные картины,

Как ты о счастии моем бы думать стал?

Прибавь же к этому всех большее несчастье —

Зреть торжествующим неистовый разврат,

В судьбе обманутых живое брать участье

И видеть совести с фортуною разлад;

С грабителем казны изобличенным вместе

Быть в лучшем обществе, в почетнейших домах,

С злодеем, коего давно на лобном месте

Нам видеть надо бы у палача в руках;

Смотреть, как делатель фальшивый монеты

Для света целого дает богатый пир;

Педанта Ко́лбертом зовут в стихах поэты

И как разбойника признал владыкой мир —

Тогда бы ты сказал, спеша под кров домашний:

«Я лучше соглашусь взрыть целый огород,

Простую воду пить, вкушать простые брашны

И в хижине своей укрыться от хлопот!

Ах! я не ведал бы в объятиях семейства,

Кому судьба людей в градах поручена,

Где всё на откупу, и самые злодейства,

Где всё продажное: и совесть, и жена!

Там не видал бы я людей в крестах без веры,

Без чести в почестях, в почтеньи без заслуг,

За деньги вышедших в дворяне, в офицеры

Из целовальников, из самых подлых слуг!

В селе не знал бы я, что даже в храмах веры

С смиренной харею, с двуличною душей,

Во всеуслышанье вздыхая, лицемеры

Смышляют обмануть и бога, и людей!»

Но если б сверх того ты, сделавшись поэтом

За тяжкие своих родителей грехи,

Любил читать, читать, читать пред целым светом

Посланья, басенки, водя́ные стихи,

Где и без «абие» слов много бестолковых, —

Любил, и трепетал, чтоб ваксы и сельдей

Купец не обернул сатирою твоей;

Чтобы поэма в честь, во славу дел Петровых

На полке не сгнила — кус лакомый червей!

Чтобы мессии в честь, настроя громку лиру,

С Сурми́ным Клопштоку дерзнув идти вослед,

Не написать, как он, на здравый смысл сатиру

И в сумасшедших дом в жару не залететь, —

Тогда бы ты узнал, что тяжело поэту

И русские стихи порядочно писать,

Что надо быть, как я, бессовестну, чтоб свету

Свой жалкий бред в стихах французских предлагать.

О ты! который жил всегда со всеми в мире,

Который никого в свой век не проклинал,

Ты проклял бы и жизнь, и страсть играть на лире

И Феба с музами в ад к дьяволу б послал!

Теперь, мой друг! сравни, сообрази прилежно

Быт барский хлопотный и тихий свой удел.

Ты жизнь ведешь умно, спокойно, безмятежно,

В крестьянстве быть всегда свободным ты умел;

А я!.. о, верная примета сумасбродства! —

Свободный званием, но в самом деле раб,

Раб честолюбия, раб страсти стихотворства,

Я жадности писать сопротивляться слаб!

Свобода не одно с испорченною волей —

Поверь: бедняк, как ты, стократно веселей,

Стократ довольнее своей смиренной долей,

Чем сонм философов, вельмож и богачей.

Поверь… и Греция, и Рим тебе порукой,

Сии невольники — Эзоп и Эпиктет…

Ах! я забыл, что ты не просвещен наукой,

Что незнаком тебе республик древних свет…

Но ты и в этом прав: с простым и добрым сердцем

И с маленьким умом, довольным про себя,

Как я желал бы быть таким, как ты, младенцем!

Как рад бы я прийти учиться у тебя!

Не зная римских прав, живешь в ладу с соседом;

Без математики ты знаешь свой рубеж

И, веры праотцев не искажая бредом,

Постишься, молишься и тихо крест несешь.

Не спрашиваешь ты Жан-Жака и Платона,

Как целомудренно жену свою лобзать;

Умеешь выполнить свой долг без Цицерона;

Готов последний грош убогому отдать.

Ты трезв, трудолюбив, спишь на пуку соломы;

Работе, отдыху — всему урочный час;

С французской кухнею, с шампанским незнакомый,

Ешь кашу русскую, пьешь в будни русский квас,

А в праздник русское, а не заморско пиво.

Зато и в пятьдесят ты бодр, румян в тягле,

Зато вспахать тебе полнивы в день не диво;

Зато не думаешь еще об костыле;

Зато, мать судорог и дочь невоздержанья,

Подагра твоего не посетит одра.

Она пойдет искать великолепна зданья

И ложа пышного, на коем доктора,

Мигрени, колики и спазмы испытуют

Терпенье богача; где совести укор

И веры тайный глас впервые торжествуют

И где наследников веселых полон двор.

Тогда как ты, простяк, без страха, без томленья,

С живою верою к могиле подойдешь

И, дальний, трудный путь сверша, до воскресенья

Простясь с домашними, приляжешь и заснешь!

А мы… безумные с науками… но полно!

Не всё, что на́ сердце лежит, пересказать!

И так я час болтал без умолку, довольно!

Мне время рифмы плесть — тебе пора пахать!

Поэт, воскресивший нам

Вергилия древнего,

Дающий и правила

И вместе примеры к ним!

Оставь город суетный,

Столицу рассеянья,

В деревню, в деревню к нам

Укройся от грозных бурь,

Под сень рощи липовой,

Где ждет соловей тебя,

Соперник твой в пении.

Тебе ли жить в городе,

Тогда как в природе всё

Цветет, улыбается?

И чем утешать себя

Среди толпы праздныя,

Где многих занятие

Злословие ближнего;

Где скука роскошная

Зевает от праздности;

Где спит в пресыщении

Богатство ленивое;

Все радости скучные,

Веселости вредные,

Все ласки притворные,

Объятья холодные;

Где голос любви самой

Едва-едва слышится

И где честолюбие

В одних детских мелочах?

Смотри, как в садах у вас

Деревья бесплодные,

Железом обстрижены,

Искусством подровнены,

Стоят как невольники,

Едва-едва изредка

Листом одеваются,

Едва-едва могут лишь

Пускать ростки слабые;

Сравни их с высокими

Дубами, растущими

Среди леса дикого:

Смотри, как подъемлются

Главы их высокие;

Смотри, расстилаются

Власы их кудрявые,

Играючи с бурями;

Их корни внутри земли,

Вершины за облаком;

Их свойство — величие,

Удел — независимость.

Сравни: вот подобие

И жителя градского

И жителя сельского,

Их сходство, различие!

О, верь мне, что в городе

И слава вседневная

Есть гроб славы истинной.

Писатель, желая льстить

И нравиться публике,

Блистая мгновение,

Теряет бессмертие

И жертвует сам собой

Воздушному призраку.

Поэты великие,

Вольтеры, Горации,

Любили беседовать

С природою-матерью.

Среди гор заоблачных

И в царстве зимы седой,

Где ветры свирепствуют,

Гремят громы грозные,

Ревут воды ярые,

Свергаяся в пропасти,

В долинах Швейцарии,

Цветистых, муравчатых,

В прелестнейшем сумраке

Дерев сенолиственных,

Близ хижины Дафниса,

Близ стада Розалии

Певал певец Авеля.

На грозной, крутой скале,

На волны нагнувшейся,

Любил Демосфен сидеть,

Любил смотреть издали

На море пустынное,

Любил он прислушивать,

Как волны колышутся;

Обдумывал с гением

Те речи бессмертные,

В которых он пережил

Афины и Грецию.

Под сводом густых аллей

Любил Буало бродить,

Искать рифмы звучные,

Творить стихи сладкие.

Приди к нам, любезный друг,

Встречать лето красное!

Ты книг не бери с собой:

Здесь книга великая

Природы открыта нам;

В деревне не надобно

Цветов остроумия, —

Здесь сердце лишь надобно.

Друзья твои ждут тебя,

В объятья отверстые

Готовы прижать тебя!

Приди разделить с нами

Не яства саха́рные,

Не вина заморские,

Но русский обед простой,

Приправленный ласкою

Хозяйки приветливой

И дальней прогулкою.

У нас не найдешь, мой друг,

Ни злата, ни мраморов

Под кровом соломенным;

Зато ты у нас найдешь,

Чего нет давно уже

В больших городах у вас —

Сердца откровенные,

Свободу беспечную,

Веселость игривую.

И что пчеле надобно?

Цветы и убежище!

О русская земля, благословенна небом!

Мать бранных скифов, мать воинственных славян!

Юг, запад и восток питающая хлебом, —

Коль выспренний удел тебе судьбою дан!

Твой климат, хлад и мраз, для всех других столь грозный,

Иноплеменников изнеженных мертвит,

Но крепку росса грудь питает и крепит.

Твои растения не мирты — ду́бы, сосны;

Не злато, не сребро — железо твой металл,

Из коего куем мы плуги искривленны

И то оружие, с которым сын твой стал

Освободителем Европы и вселенны.

Не производишь ты алмазов, жемчугов:

Седой гранит, кремень — твой драгоценный камень,

В которых заключен струей текущий пламень,

Как пламень мужества в сердцах твоих сынов.

О русская земля! ты ввек не производишь

Ни тигров яростных, ни алчных крови львов,

Ни злых крамольников, страшнейших тех чудовищ.

Нет, матерь! не твоей утробою рожден

Сей лютый крокодил, короны похититель,

Чертогов, алтарей, престолов сокрушитель,

Не уважающий законов естества,

Враг человечества, враг дерзкий божества,

Которого рука полмира оковала

И угрожать тебе неволею дерзала,

Которого алчбе подлунный тесен круг!

Твой росс есть ада враг, твой росс есть неба друг!

Великосердая решительница споров

Меж царствами земли! тобой рожден Суворов,

Петр — диво, Александр — краса земных владык,

И Задунайский вождь, и Крымский, и Чесменский,

И громом свергший в ад денницу князь Смоленский.

О, да прильпнет навек к гортани мой язык,

Десная пусть рука моя меня забудет,

Когда не ты, не честь твоя и слава будет

Восторгов, хвал моих единственный предмет!

О русская земля, отечество героев!

С благоговением тебе дивится свет.

Не драгоценностей ты ищешь среди боев,

Не царства, не града прияла мздой побед,

Но благодарность лишь единую стяжала

И, лавроносная! едино удержала

Из прав, присвоенных над слабыми мечом,

Лишь право быть царям и царствам образцом

Великодушия; народам показала,

Как независимость и веру защищать,

Как жизни не щадить, как смерть предпочитать

Ярму железному, цепям позорным рабства.

В сердцах сынов твоих пылает бранный жар,

И пусть пылает он! еще один удар —

И идол сокрушен, наказано коварство

И в преисподняя низвергнуто тиранство!

О росс! вся кровь твоя отчизне — довершай!

Не Риму — праотцам великим подражай.

Смотри, перед тобой деяний их зерцало;

Издревле мужество славян одушевляло:

Царица скифская, рассеяв персиян,

Несытого кровей главу отъемлет Кира;

Опустошителю Персеполя и Тира

Вещают их послы: «Богами скифам дан

Плуг — чтоб орать поля, меч — биться за свободу;

Будь другом, не врагом ты храброму народу.

Женоподобных нет меж нами индиян;

Нет тканей пурпурных, смарагдов, перл и злата —

Стрелами, копьями и бронями богата

Лишь Скифская земля. Мужей увидишь здесь —

За независимость все, все мы ополчимся,

Или смирим твою неистовую спесь,

Иль ляжем все костьми, — тебе ж не покоримся!»

Мамай с ордой татар, как волк на верный лов,

Зубами скрежеща, бежит из нырищ, гладный;

Но, развернув хоругвь свободы, на врагов

Димитрий с громами — и варвар кровожадный

Нашел не до́бычу, а вечный срам и смерть.

Лев скандинавский, Карл, грозит Россию стерть,

Мечтает увенчать себя бессмертной славой,

Но погребает честь и гордость под Полтавой.

Стремится Фридерик Европу возмутить,

По воле править мнит вселенныя судьбою;

Но равновесие меж царств восстановить

С полками Салтыков едва выходит к бою —

И низложен других народов покоритель,

Непобедимости исчезнула мечта.

И се восстал еще ужаснейший губитель!

И вновь обеты всех к тебе: «Гряди, спаситель!

Гряди, о росс! вина такой войны свята;

Но, возвратив покой отчизне, миру кровью,

Над миром царствуй ты не ужасом — любовью».

Князь славы! именем народов и царей,

Иноплеменничья избавившихся плена,

Объемлю я твои священные колена —

О, будь благословен, верховный вождь вождей,

Завоевавший гроб священныя свободы,

Расторгший рабства цепь и сокрушивший бич!

Тебе со плесками воскликнули народы,

Тебе звук арф, глас труб, торжеств и славы клич:

Ты не отечества — вселенныя спаситель!

Уже, господствуя, Европу зря в цепях,

В цареубийственных вращая скиптр руках,

Играл судьбою царств коварный похититель;

Уже, пронырствами и дерзостью велик,

На троны возводил и низводил владык;

Безверный потоптал законы и святыню,

Мнил мир весь положить в безлюдную пустыню,

Мнил видеть славы храм вдали уже отверст,

Мнил свой поставить трон высоко, выше звезд.

И тьмы тем, всадники, кони и колесницы,

Тристаты и пешцы по манию десницы

Готовы ринуться. Как сонмы вешних вод,

Свирепые, сломив спасительный оплот,

Уносят хижины и затопляют нивы,

Пастух, оцепенев, зрит прежде край счастливый

И плод рачения лет многих и трудов

Добычей жалкою свирепости валов,—

Так галлов полчища несметны, нечестивы

В Россию хлынули и полились в Москву.

Успехом упоен, враг верит горделивый:

«Росс склонит под ярмо позорное главу!»

Но гибельны пути лукавы и строптивы;

И справедливый бог не тако совещал —

Он перстом на тебя монарху указал.

О, вид торжественный! о, зрелище прекрасно!

Доверенностию полсвета окружен,

Поник седым челом, коленопреклонен,

Не в лыстех мужеских, не в силе войск ужасной,

Не в конской крепости… слезящий взор простер,

Ты в боге положил сердечно упованье

И молишь, в бой идя за веру, за царя,

Благословить твое святое начинанье.

И не умедлил бог! кто сильный постоит?

Ты стал в лице врагам, как ангел-истребитель:

Все вспять! полки, вожди, сам мира победитель…

Вослед им мразы, глад, отчаяние, стыд

И твой губящий гром — посол твоей десницы,

Как вышнего глагол, несущий казнь для злых,

От коего дрожит в основах мир своих;

И где Сеннахериб? где кони, колесницы?

Проклятый господом, исторгнут корень злых,

И на распутиях их трупы воссмердели,

Как жабы мерзкие, излезшие из блат.

И россы цепи рвать германцев полетели:

Ликуют небеса, и стонет мрачный ад.

Теки, о исполин! рази, карай злодейство,

Мир миру славными победами даруй

И раны согражда́н спокойством уврачуй.

Да будет целый мир — единое семейство!

Да обнимаются, как братия, цари!

Да встанут новые для Феба алтари!

Под Александровой счастливою державой

Дадут науки плод, искусства процветут;

Тебе обязаны спокойствием и славой,

Отчизне и тебе дань сердца принесут.

Уже бессмертие от муз тебе готово:

Векам провозгласит дела твои Платон,

Хвалами возгремит об оных Цицерон,

Созвездье в небесах откроет Гершель ново

И именем твоим великим наречет;

Рафа́эль оживит твой образ на холстине,

В меди́ и мраморе твой вид — гроза гордыне.

Я зрю: твой обелиск до облак восстает,

И восседит орел полночный на вершине.

Я слышу гласы лир: славнейшие певцы —

Державин, Дмитриев — плетут тебе венцы;

Коломбы росские вкруг света обтекают,

Дела твои в концах вселенной возвещают,

И имя славное твое из рода в род

В благословениях к потомству перейдет.

Ты, который с равной легкостью,

С равным даром пишешь сказочки,

Оды, песни и элегии;

Муз любимец и учитель мой

В описательной поэзии!

Добрый друг, открой мне таинства!

Где ты взял талант божественный

Восхищать, обворожать умы,

Нежить сердце, вображение?

Не Зевес ли положил печать

На челе твоем возвышенном?

Не Минерва ль обрекла тебя

При рождении чистым музам в дар?

Нам талантов приобресть нельзя,

Мы с талантами рождаемся.

Все пиитики, риторики,

Все Лагарпы, Аристотели

Не соделают поэтами.

Что наука? Кормчий смысленный,

Искушенный и воспитанный

В школе времени и опытов;

Но без ветра морем плыть нельзя

И писать без дарования.

Ты поэтом родился́ на свет,

В колыбели повит лаврами.

Родился — и улыбнулася

Мать-природа сыну милому,

И все виды для очей твоих

В красоту преобразилися,

И все звуки для ушей твоих —

В сладкогласие небесное.

Представляешь ли Фантазию,

Как она по свету рыскает,

Подостлавши самолет-ковер,

Алый мак держа в одной руке,

А в другой ширинку белую, —

Претворяешь в пурпур рубище,

В пышный храм шалаш соломенный,

Узы тяжкие железные

В вязь легчайшую, цветочную.

Все блестящи краски радуги

На палитру натираешь ты,

Все цветы, в полях растущие,

Разноцветны, разновидные,

Рвешь, плетешь из всех один венок

И венчаешь им прелестную

Дщерь Зевесову — Фантазию.

Со друзьями ли беседуешь

Под покровом кленов сетчатым,

На ковре лугов узорчатом,

Где ручей журчит по камышкам,

Где шум сладкий бродит по лесу,—

Ты, сливая голос с лирою,

Поощряешь к наслаждениям,

К сладострастию изящному.

«О друзья мои! — вещаешь ты.—

Жизнь есть миг, она пройдет, как сон,

Как улыбки след прелестный,

Как минутный Филомелы глас

Умолкает за долиною.

Посмотрите, как за часом час

Оставляет нас украдкою.

И как знать? Быть может, завтра же

Мы уснем в могиле праотцев;

Так почто же дни столь краткие

Отравлять еще заботами,

Подлой страстью сребролюбия,

Домогаться пресмыканием

Мзды за низкость жалких почестей?

Насладимся днем сегодняшним!

В чаше радости потопим грусть

И, стаканом об стакан стуча,

Смерть попросим, чтоб нечаянно

Посетила среди пиршества,

Так, как добрый, но нежданный друг».

Иль с Людмилою тоску делишь

О потере друга милого.

Иль с Светланою прелестною

Вечерком крещенским ре́звишься,

Топишь в чашу белый ярый воск

И, бросая свой золот перстень,

Ты поешь подблюдны песенки.

О соперник Гете, Бюргера!

Этой сладкою поэзией,

Этой милой философией

Ты пленяешь, восхищаешь нас;

Превосходен и в безделицах,

Кисть Альбана в самых мелочах.

Но почто же, мой почтенный друг,

Ты с цветка лишь на цветок летишь

Так, как пчелка златокрылая,

Так, как резвый мотылек весной?

Ты умеешь соколо́м парить

И конем лететь чрез поприще.

Состязайся ж с исполинами,

С увенча́нными поэтами;

Соверши двенадцать подвигов:

Напиши четыре части дня,

Напиши четыре времени,

Напиши поэму славную,

В русском вкусе повесть древнюю, —

Будь наш Виланд, Ариост, Баян!

Мы имели славных витязей,

Святослава со Добрынею;

А Владимир — русско солнышко,

Наш Готфре́д или Великий Карл;

А Димитрий — басурманов бич;

Петр — Сампсон, раздравший челюсть льва,

Великан между великими;

А Суворов — меч отечества,

Затемнивший славой подвигов

Александра, Карла, Цесаря;

А Кутузов — щит отечества,

Мышцей крепкою, высокою

Сокрушивший тьмы и тысячи

Колесниц, коней и всадников

Так, как ветр великий севера

Истребляет пруги алчные,

Губит жабы ядовитые,

Из гнилых болот излезшие

И на нивах воссмердевшие;

А Плато́в, который так, как волхв,

Серым волком рыщет по лесу,

Сизым орлом по поднебесью,

Щукой зоркой по реке плывет

И в единый миг и там, и здесь

Колет, гонит и в полон берет!

Выбирай, соображай, твори!

Много славы, много трудностей.

Слава ценится опасностью,

Одоленными препятствами.

В колыбели сын Юпитеров

Задушил змей черных зависти,

Но зато Иракл на небо взят;

И тебе, орел поэзии,

Подле Грея, подле Томсона

Место на небе готовится!