Поэты 1790–1810-х годов

Други милые! Терпенье!

Расскажу вам чудный сон.

Не игра воображенья,

Не случайный призрак он.

Нет — но мщенью предыдущий

И грядущий с неба глас,

К покаянию зовущий

И пророческий для нас.

Ввечеру, простившись с вами,

Я в углу сидел один,

И Кутузова стихами

Я растапливал камин,

Подбавлял из Глинки сору,

И твоих, о Мерзляков!

Из «Амура» по сю пору

Недоконченных стихов.

Дым от смеси этой едкой

Нос мне сажей закоптил

И в награду крепко, крепко

И приятно усыпил.

Снилось мне, что в Петрограде,

Чрез Обухов мост пешком

Перешед, спешу к ограде

И вступаю в желтый дом.

От любови сумасшедших

В список бегло я взглянул

И твоих проказ прошедших

Длинный ряд воспомянул,

О Кокошкин! Долг романам

И тобою заплачен;

Но сказав «прости» обманам,

Ты давно уж стал умен.

Ах! И я… Но сновиденье

Прежде, други, расскажу:

Во второе отделенье

Я тихонечко вхожу.

Тут — один желает трона,

А другой — владеть луной,

Тут — портрет Наполеона

Намалеван как живой.

Я поспешными шагами

Через залу перешел

И увидел над дверями

Очень четко: «Сей отдел —

Прозаистам и поэтам,

Журналистам, автора́м,

Не по чину, не по летам,

Здесь места по нумерам».

Двери настежь Надзиратель

Отворя мне говорит:

«Нумер первый — ваш приятель,

Каченовский здесь сидит,

Букву „э“ на эшафоте

С торжеством и пеньем жжет,

Ум его всегда в работе:

По крюкам стихи поет,

То кавыки созерцает,

То обнюхивает гниль,

Духу роз предпочитает,

То сметает с книжиц пыль

И в восторге, восклицая,

Набивает ею рот:

„Сор славянский, пыль родная!

Слаще ты, чем мед и сот!“»

Вот на розовой цепочке

Спичка Шаликов в слезах,

Разрумяненный, в веночке,

В ярко-планжевых чулках.

Прижимая веник страстно,

Кличет граций здешних мест

И, мяуча сладострастно,

Размазню без масла ест.

Номер третий: на лежанке

Истый Глинка восседит.

Перед ним дух русский в склянке

Нераскупорен стоит,

Книга кормчая отверста,

И уста отворены,

Сложены десной два перста,

Очи вверх устремлены.

«О Расин! Откуда слава?

Я тебя, дружок, поймал —

Из российского Стоглава

Ты „Гафолию“ украл.

Чувств возвышенных сиянье,

Выражений красота

В „Андромахе“ — подражанье

„Погребению кота“».

«Ты ль Хвостов? — к нему вошедши,

Вскликнул я. — Тебе ль здесь быть?

Ты дурак — не сумасшедший,

Не с чего тебе сходить».

— «В Буало я смысл добавил,

Лафонтеня я убил,

Я Расина обесславил», —

Быстро он проговорил.

И читать мне начал оду,

Я искусно улизнул

От мучителя, но в воду

Прямо из огня нырнул:

Здесь старик с лицом печальным

Букв славянских красоту

Мажет золотом сусальным

Пресловутую фиту.

И на мебели повсюду

Коронованное кси,

Староверских книжиц груду

И в окладе ик и пси,

Том в сафьян переплетенный

Тредьяковского стихов

Я увидел, изумленный,

И узнал, что то Шишков.

Вот Сладковский восклицает:

«Се, се Россы, се сам Петр!

Се со всех сторон сияет

Молния из тучных недр!

И чрез Ворсклу при преправе

Градов на суше творец

С твердостью пошел он к славе —

И поэме сей конец!»

Вот Жуковский, в саван длинный

Скутан, лапочки крестом,

Ноги вытянув умильно,

Черта дразнит языком,

Видеть ведьму вображает

И глазком ей подмигнет,

И кадит, и отпевает,

И трезвонит, и ревет.

Вот Кутузов: он зубами

Бюст грызет Карамзина,

Пена с уст течет ручьями.

Кровью грудь обагрена.

Но напрасно мрамор гложет,

Только время тратит в том,

Он вредить ему не может

Ни зубами, ни пером.

Но Станевич в отдаленья,

Увидав, что это я,

Возопил в остервененьи:

«Мир! Потомство! За меня

Злому критику отмстите,

Мой из бронзы вылив лик.

Монумент соорудите,

Я заслугами велик!»

«Как! И ты бессмертьем льстишься?

О червяк! Отец червей! —

Я сказал. — И ты стремишься

К славе из норы своей?

И тогда как свет не знает,

Точно где, в каких местах

Храбрый Игорь почивает,

Где Пожарского скрыт прах,

Где блистала Ниневия

И роскошный Вавилон,

Русь давно ль слывет Россия?

Кем наш север заселен?»

— «Двор читал мои творенья, —

Прервал он, — и государь

Должен в знак благоволенья…»

Стой, дружок. Наш добрый царь

Дел без нас имеет кучу:

То мирит смятенный мир,

От царей отводит тучу,

То дает соседям пир,

То с вельможами хлопочет,

То ссылает в ссылку зло,

А тебя и знать не хочет,

Посиди — тебе тепло.

Чудо! Под окном на ветке

Крошка Батюшков висит

В светлой, проволочной клетке,

В баночку с водой глядит,

И поет певец согласный:

«Тих, спокоен сверху вид,

Но спустись туда — ужасный

Крокодил на дне лежит».

Вот Грузинцев, и в короне,

И в сандалиях, как царь,

Горд в мишурном он хитоне.

Держит греческий букварь.

«Верно, ваше сочинение?» —

Скромно задал я вопрос.

«Нет, Софоклово творенье», —

Отвечал он, вздернув нос.

Я бежал без дальних споров.

«Вот еще», — сказали мне.

Я взглянул: Максим Невзоров

Углем пишет на стене:

«Если б так, как на Вольтера,

Был на мой журнал расход,

Пострадала б горько вера:

Я вредней, чем Дидерот».

От досады и от смеху

Утомлен, я вон спешил,

Горькую прервав утеху,

Но Смотритель доложил:

«Ради вы или не ради,

Но указ уж получен:

Вам нельзя отсель ни пяди».

И указ тотчас прочтен:

«Тот Воейков, что Делиля

Столь безбожно исказил,

Истерзать хотел „Эмиля“

И Вергилию грозил,

Должен быть как сумасбродный

В цепь посажен в желтый дом;

Темя всё обрить сегодня

И тереть почаще льдом».

Прочитав, я ужаснулся,

Хлад по жилам пробежал,

И, проснувшись, не очнулся,

И не верил сам, что спал.

Други, вашего совету,

Без него я не решусь:

Не писать — не жить поэту,

А писать начать — боюсь.

О Каверин, долг романам

Карамзин! О, долг романам

«Пушкин, ты?» — к нему вошедши

Слог мой сладок, как микстура,

Мысли громки без ума,

Толстая моя фигура

Так приятна, как чума.

Вот и Герман, весь в чернилах

Пишет план воздушный свой

И толкует, как в горнилах

Плавят золото с сурьмой.

И тогда же, в исступленьи

Бросив свой мундир в камин,

Он хохочет в восхищены!

И шагает как павлин.

Но, узрев меня, несчастный

Сделал два раза прыжок,

И запел он несогласно:

«Гибельный, жестокий рок!

Так иду на поле славы,

Но в карманах пустота;

О, гусары величавы!

Я их строев красота!»

Заподжарив, так и съел бы

И родного я отца.

Что ми дасте? Я поддел бы

Вам небесного творца.

Как Содом в грехах весь свет,

А всему Невтон виною

И проклятый Архимед!

Локк запутал ум наш в сети,

Геллерт (Галлер) сердце обольстил,

Кантом бредят даже дети,

Дженнер (Дрекслер) нравы развратил!

Видишь, грамоте не знаю,

Не учился, не читал,

А россиян просвещаю

И с звездою генерал

Вот наш Греч: рукой нескромной

Целых полго́да без сна,

Из тетрадищи огромной

Моряка Головина

Он страницы выдирает

И — отъявленный нахал —

В уголку иглой вшивает

Их в недельный свой журнал.

Вот на яицах наседкой

Сидя, клохчет сумасброд

И российские заедки —

Мак медовый он жует;

Вот чудак! Пред ним попарно

С обезьяной черный кот

И советник титулярный

С куклой важно речь ведет.

Вот на яицах наседкой

Сидя, клохчет сумасброд

В самом желтом доме редкой!

Перед ним кружится кот,

Кукла страстно водит глазки,

Обезьяна скалит рот —

Он им сказывает сказки

И медовый мак жует.

Кто ж бы это был? — «Перовский!» —

Мне товарищ прошептал.

«Уж не тот ли, что геройски

Турок в Варне откатал

Иль что взятчиков по-свойски

Из удела выгнал вон?»

— «Нет, писака, франт московский,

В круг ученый лезет он».

Так тут чуда нет большого:

Спятить долго ли с уму

На конюшне у Ш<ишко>ва

И у Ливена в хлеву.

«Жаль, и верно от собратов

Одурел он! — я сказал. —

Укусил его Ш<ихма>тов

Иль Ш<ишков> поцеловал».

Вот Перовский. Беспрестанно

Он коверкает лицо —

Кошкой, волком, обезьяной;

То свернется весь в кольцо,

То у сильных ноги лижет,

То бессильных гонит вон,

То гроши на нитку нижет,

То бренчит на счетах он!

Вот в порожней бочке винной

Целовальник Полевой

Беспорточный[341] и бесчинный[342].

Стало что с его башкой?

«Спесь с корыстью в ней столкнулись,

И от натиска сего

Вверх ногами повернулись

Ум и сердце у него.

Самохвал, завистник жалкий,

Надувало ремеслом,

Битый Рюриковой палкой

И санскритским батожьем;

Подл, как раб, надут, как барин,

Он, чтоб вкратце кончить речь,

Благороден, как Б<улгар>ин,

Бескорыстен так, как Г<реч>!»

Вот чужих статей писатель

И маляр чужих картин,

Книг безграмотных издатель,

Северный орел — Свиньин.

Он фальшивою монетой

Целый век перебивал

И, оплеванный всем светом,

На цепи приют сыскал.

Вот он — Пушкина убийца,

Легкомысленный француз,

Развращенный кровопийца, —

Огорчил святую Русь,

Схоронил наш клад заветный,

В землю скрыл талант певца,

Вырвал камень самоцветный

Он из царского венца

Что тут за щенок у входа,

Весь дрожит, поджавши хвост,

Как безжалостно природа

Окорнала его рост!

Как портными укорочен

Фрак единственный на нем!

Трус, как прячет от пощечин

Сухощавый лик он свой!

Луковка торчит в кармане,

Оттопырясь, как часы;

Стекла битые в кармане

И обгрызок колбасы.

Кто б из пишущих героев

Мог таким быть мозгляком?

Только бес — В<ладими>р С<троев>,

Гречев левый глаз с бельмом.

Вот Козлов! Его смешнее

Дурака я не видал:

Модный фрак, жабо на шее,

Будто только отплясал.

Но жестоко, я согласен.

Покарал его злой рок —

Как бедняга сей несчастен:

Слеп, без ног и без сапог.

А всё возится с князьями,

Низок, пышен, пуст, спесив,

Принужденными займами

Денег нищенски скопив,

Шлет для дочки в банк их… средство,

Недостойное певца —

Детям лучшее наследство —

Имя честное отца.

Вот Козлов! — глупец уверен,

Что с Жуковским равен он,

Низок, пуст, высокомерен

И в стихи свои влюблен.

Принужденными займами

У графинь, княгинь, друзей

Сыт и пышен; вот с стихами

Шлет он к Смирдину скорей.

Чтоб купил их подороже…

Продал, деньги получил;

Все расплаты ждут — и что же?

Он в ломбард их положил

Дочери … плохое средство,

Недостойное певца.

Детям лучшее наследство —

Имя честное отца.

Вот Козлов! — его смешнее

Дурака я не видал:

Модный фрак, жабо на шее,

Будто только отплясал

Котильон наш франт убогий,

И, к себе питая страсть,

Метит прямо в полубоги

Или в Пушкины попасть.

Допущу к своей персоне,

Осчастливлю вас, прочтя

Мои стансы о Байроне,

Что поэт великий я,

И Жуковский в том согласен,

И мадам Лаваль сама.

Как он жалок, как несчастен:

Слеп, без ног и без ума!

Вот он с харей фарисейской

Петр Иваныч осударь,

Академии Расейской

Непременный секретарь.

Ничего не сочиняет,

Ничего не издает,

Три оклада получает

И столовые берет.

На дворе Академии

Гряд капусты накопал,

Не приют певцам России,

Он лабаз для дехтю склад.

В Академиях бывают

Мерины, бывали встарь;

В нашей двое заседают —

Президент и секретарь.

Вот Брамбеус: «сей» и «оный» —

Гадок, страшен, череп, ряб.

Он — поляк низкопоклонный,

Силы, знати, денег раб.

Подлость, наглость, самохвальство

Совместил себе в позор:

Полевого в нем нахальство

И Белинского задор.

То исполнен низкой лести,

То ругает без конца:

Нет ни совести, ни чести

У барона-подлеца.

Что без пользы тарабарить?

Не зажать словами рта,

Лучше шельму приударить

В три действительных кнута.

Вот кадетом заклейменный

Меценат К<арлго>ф, поэт,

В общем мненьи зачерненный

И Флюгарина клеврет.

Худ, мизерен, сплюснут с вида,

Сухощав душой своей —

Отвратительная гнида

С Аполлоновых …дей!

Вот Шишкова! Кто не слышал?

В женской юбке гренадер!

За нее-то замуж вышел

Наш столетний Старовер;

На старушке ток атласный

В лентах, перьях и цветах;

В желтом платье, пояс красный

И в пунцовых башмаках.

Притч попов и полк гусаров,

Князь Кутузов, князь Репнин,

Битый-Корсаков, Кайсаров,

И Огарков, и Свечнин —

Все валитесь хлюстом — сердце

Преширокое у ней,

Да и в старике-младенце

Клад — не муж достался ей!

Вот Темира! Вкруг разбросан

Перьев пук, тряпиц, газет;

Ангел дьяволом причесан

И чертовкою одет.

Карлица и великанша,

Смесь юродств и красоты,

По талантам — генеральша,

По причудам — прачка ты.

Вот картежница Хвостова

И табачница к тому ж!

Кто тошней один другого,

Гаже кто — жена иль муж?

Оба — притча во языцах,

Он под масть к ней угодил,

Козырную кралю в лицах

Хлап бубновый полонил.

Вот Вампир — как дьявол черный

В клетке на цепи сидит,

Он в глаза — слуга покорный,

За глаза — как змей шипит;

Перед ним огонь пылает

И два котлика кипят,

В них Вампир приготовляет

Медленный, но верный яд.

На котлах для украшенья

Эпигра́ф написан сей:

«Жизненное услажденье

Для жены и для друзей!..»

Наш Вампир в иную пору

И в окошечко глядит

И прохожим без разбору

Улыбаясь говорит:

«Хоть о Вашем сочиненьи

Вовсе неизвестен я,

Но в восторге, в восхищены!:

Ваша славная статья…

Знаменитыми друзьями

Я с избытком уж богат,

Дайте что-нибудь! Я с Вами

Поделиться ими рад».