Поэты «Искры». Том 2 - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Дмитрий Дмитриевич Минаев (ДМИТРИЙ МИНАЕВ) #1

Поэты «Искры»

ДМИТРИЙ МИНАЕВ

Биографическая статья

Рассказывали, что однажды на волжском пароходе Минаев встретился с провинциальным любителем юмористической поэзии. Они разговорились. Провинциал стал расспрашивать Минаева о столичных писателях. Одобрительно отозвавшись о стихах, печатающихся под псевдонимом «Обличительный поэт», он спросил, не знает ли Минаев их автора. Минаев ответил, что автор этих стихотворений — он сам. Молодой человек очень обрадовался возможности побеседовать со знаменитым поэтом и попросил позволения пожать ему руку. Затем он поинтересовался, не знает ли его собеседник, кто такой «Отставной майор Михаил Бурбонов», и, услышав, что это тоже он, молодой человек уже с вызовом спросил: «А вот недавно новый какой-то объявился. Общий друг. Из молодых, должно быть… Пожалуй, и это вы?» Получив ответ: «Я, я! Представьте себе!», он окончательно решил, что его мистифицируют, и незаметно исчез[1].

Этот забавный анекдот — даже при неточности его отдельных деталей (Минаев не пользовался одновременно этими тремя псевдонимами) — свидетельствует о большой популярности Минаева. Об этом же говорит целый ряд мемуаров, статей, заметок, в которых приводятся по разным поводам его эпиграммы. «Минаева знала вся читающая публика… — пишет один из его современников. — Его пародии, экспромты, эпиграммы облетели всю Россию и повторялись и повторяются, переходя из уст в уста»[2].

Успех Минаева у современной ему читающей публики объясняется не только его исключительным остроумием и бесспорным поэтическим дарованием, но и идейным направлением его литературной деятельности, его позицией в литературно-общественной борьбе 1860–1870-х годов.

Дед Дмитрия Дмитриевича Минаева, Иван Матвеевич, в 1773 г., как значится в официальных документах, «вступил из солдатских детей в Рязанский карабинерский полк солдатом»[3]. Постепенно продвигаясь в чинах, он получил потомственное дворянство.

Отец поэта, Дмитрий Иванович, тоже долгие годы провел на военной службе. Начав ее сразу же по окончании гимназии, он дослужился до чина подполковника. Сначала строевой офицер, Дмитрий Иванович стал затем военным чиновником; служил в Симбирской комиссариатской комиссии, был смотрителем Оренбургского военного госпиталя и т. п. У отца Д. Д. Минаева, как и у его деда, ни родового, ни благоприобретенного имения не было, а у матери (урожд. Зимнинской) было в Карсунском уезде Симбирской губернии небольшое имение с 44 крепостными.

Дмитрий Дмитриевич Минаев родился в Симбирске 21 октября 1835 г.

С раннего детства он жил в атмосфере литературных и художественных интересов. Его отец очень любил литературу и живопись, сам немного рисовал и писал стихи, о которых в 1839 г. с похвалой отозвался Белинский[4]. В 1846 г. вышло наиболее известное произведение Д. И. Минаева — «Слово о полку Игоря». Это не перевод, а скорее пересказ и отчасти вариации на мотивы «Слова», переключавшие его в план романтической поэмы. «Слово о полку Игоря» вызвало одобрительные отзывы ряда современников, и лишь один Белинский теперь уже сурово отнесся к нему, упрекнув Минаева за «разжижение довольно бойкими стихами довольно короткого и сжатого „Слова о полку Игоревом“», за «фразистость» и «риторику»[5]. Белинский недаром упрекал Д. И. Минаева за «фразистость» и «риторику». Человек начитанный и преданный литературным интересам, Д. И. Минаев по своим симпатиям примыкал к запоздалому романтизму 1830-х годов и неприязненно относился к Гоголю и «натуральной школе». «Он пишет одну только грязь. Что это такое! — кричал Минаев в азарте. — Его Плюшкин! Его заплата там, где-то ниже спины?..» [6].

В 1847 г. Д. И. Минаев был причислен к провиантскому департаменту и затем назначен смотрителем Измайловского провиантского магазина в Петербурге, куда и переехал вместе со своей семьей. В Петербурге Д. И. Минаев отдал сына в военно-учебное заведение — Дворянский полк, где будущий поэт одно время учился вместе с Василием Курочкиным (Минаев был моложе) и вместе с ним принимал участие в рукописном журнале. Здесь был помещен какой-то его рассказ. В Дворянском полку начал также писать стихи, но и они не дошли до нас. В эти годы Д. Д. Минаев сблизился и с Николаем Курочкиным.

Для характеристики той идейной атмосферы, в которой рос Минаев, следует отметить, что и отец его и Н. Курочкин, тогда еще студент первого курса Медико-хирургической академии, в связи с их знакомствами, привлекались к допросу по делу Петрашевского. У Д. И. Минаева бывали петрашевцы А. П. Баласогло и С. Ф. Дуров; он был знаком с А. И. Пальмом. Д. И. Минаев нередко бывал у известного переводчика и педагога Иринарха Введенского, преподававшего русскую литературу в Дворянском полку. Кружок Введенского, который посещали студенты Петербургского университета Н. Г. Чернышевский и Г. Е. Благосветлов, был идейно связан с петрашевцами. Политические настроения Д. И. Минаева достаточно ярко охарактеризованы в дневнике молодого Чернышевского. Так, в марте 1851 г. Чернышевский и Д. И. Минаев проделали вместе большой путь: Минаев возвращался в Симбирск, а Чернышевский — через Симбирск в Саратов. «Дорогою, — пишет Чернышевский, — всё рассуждали между собою о коммунизме, волнениях в Западной Европе, революции, религии (я в духе Штрауса и Фейербаха). Д. И. Минаев показался мне человеком еще лучше того, чем раньше, — человеком с светлым умом и благородною душою; я имел на него, как кажется, довольно большое влияние своими толками о Штраусе и коммунизме, — он теперь причисляет себя к коммунистам, хотя, может быть, и не понимает хорошо, куда они хотят идти и какими путями»[7]. Разумеется, настроения отца и его знакомства не могли не оказать существенного влияния на формирование взглядов Д. Д. Минаева[8].

В 1852 г. Минаев оставил Дворянский полк, по-видимому не окончив курса обучения[9]. Вернувшись вслед за отцом в Симбирск, он поступил на службу в губернскую казенную палату. Здесь он прослужил около трех лет, а в 1855 г. перевелся в Петербург, в земский отдел Министерства внутренних дел. В 1857 г. (в том же году, что и В. Курочкин) Минаев вышел в отставку и занялся исключительно литературной работой.

С конца 1850-х годов Минаев начал печататься во второстепенных петербургских журналах: «Иллюстрации», «Ласточке», «Светописи», «Русском мире», «Развлечении» и др., выступая и с оригинальными стихотворениями (первое время — преимущественно лирическими, а затем и сатирическими) и с переводами.

В 1859 г. Минаев издал сборник пародий «Перепевы. Стихотворения Обличительного поэта. Вып. 1», а в следующем году напечатал в двух номерах журнала «Дамский вестник», под псевдонимом «Д. Свияжский», краткую биографию Белинского, выпущенную также отдельной брошюрой. Это был первый опыт биографии великого критика. В 1850–1860-е годы вокруг личности и идей Белинского велась упорная борьба. Имя Белинского было знаменем для всех передовых людей; представители же либеральных и консервативных кругов русского общества или резко нападали на него, или пытались выхолостить и «обезвредить» революционную сущность его миросозерцания. Они старались доказать, что современные критики демократического лагеря являются не настоящими продолжателями дела Белинского, а его «лжеучениками». Книга Минаева, восторженного почитателя Белинского, была проникнута стремлением восстановить подлинный облик «неистового Виссариона» и подлинный смысл его литературной деятельности[10]. Интересно, что значительная часть биографии является компиляцией, а иногда просто монтажом чуть-чуть измененных цитат из двух источников — из «Очерков гоголевского периода русской литературы» Чернышевского и «О развитии революционных идей в России» Герцена. Таким образом, книга Минаева пропагандировала в русской читающей публике не только Белинского, но и Чернышевского и Герцена. Следует отметить, что сочинение Герцена еще не было в то время издано на русском языке. Русское литографированное издание, выпущенное революционным кружком Заичневского и Аргиропуло, вышло только в 1861 г. Между тем сопоставление текстов показывает, что Минаев пользовался этим переводом и, следовательно, он был ему известен в рукописи или в одном из списков[11].

В 1859 г. Минаев сошелся с А. П. Милюковым, знакомым своего отца по кружку И. И. Введенского. Милюков был фактическим редактором затевавшегося тогда журнала «Светоч», поставившего своей целью примирить западников и славянофилов. В 1860–1861 гг. Минаев часто посещал «вторники» Милюкова, на которых бывали Ф. М. и М. М. Достоевские, Вс. Крестовский, А. Н. Майков и другие сотрудники «Светоча».

H. Н. Страхов, тоже сотрудник «Светоча», впоследствии утверждал в своих воспоминаниях о Достоевском, что кружок Милюкова отличался «чисто публицистическим направлением»; «политические и социальные вопросы были тут на первом плане и поглощали чисто художественные интересы». Страхов с осуждением писал об увлечении членов кружка французскими мыслителями и их теориями, в частности «теорией среды», и о равнодушии к немецкой идеалистической философии[12].

Минаев напечатал в «Светоче» и выходившем при нем «Карикатурном листке» ряд сатирических стихотворений, переводов и фельетонов «Петербургская летопись». Он принимал какое-то участие и в редакционной работе.

Когда в 1861 г. начал выходить журнал «Время», орган так называемого «почвенничества» (один из вариантов славянофильской идеологии), Ф. М. Достоевский поручил Минаеву написать фельетон для первого номера. Однако фельетон Минаева не удовлетворил Достоевского, и он заменил его своим («Петербургские сновидения в стихах и прозе»), использовав в нем стихотворные вставки Минаева[13]. В том же номере Минаев напечатал без подписи фельетон по поводу русских переводчиков Гейне. Но на этом его сотрудничество во «Времени» окончилось.

С начала 1860-х годов Минаев становится постоянным сотрудником трех журналов, занимавших левый фланг русской периодической печати: «Современника», «Русского слова» и «Искры».

В течение трех с половиною лет — начиная с февраля 1861 г., т. е. сейчас же после неосуществившегося сотрудничества во «Времени», до августа 1864 г. — Минаев вел в журнале «Русское слово» фельетонное обозрение «Дневник Темного человека», в котором зло высмеивал враждебные демократическому лагерю явления общественной и литературной жизни. Характерен самый псевдоним, заимствованный из «Писем темных людей», написанных Ульрихом фон Гуттеном и другими немецкими гуманистами и направленных против средневековой церкви и схоластики. В прозаический текст фельетонов Минаев включал отдельные стихотворения, стихотворные фрагменты, драматические сценки. Кроме того, Минаев напечатал в журнале ряд самостоятельных стихотворений, переводов и критических статей.

Он был одним из основных сотрудников «Русского слова». Уже летом 1861 г. фактический редактор журнала Г. Е. Благосветлов писал своему приятелю — беллетристу и историку Д. Л. Мордовцеву: «Хорошо обставляется наш кружок. Писарев, молодой человек с отличной складкой ума, предан „Русскому слову“; Минаев — „Темный человек“ кусается великолепно, весь наш… Еще две или три силы, и мы пойдем славно». И позже, делясь с Мордовцевым своими планами, надеждами и сомнениями, Благосветлов снова пишет о Писареве и Минаеве: «Не будь около меня Писарева и Минаева, я считал бы себя похороненным в любезном отечестве»[14]. О том же свидетельствует и Писарев. Летом 1862 г., после своего ареста, на вопрос следственной комиссии Писарев показал: «В Петербурге я знаком с графом Кушелевым-Безбородко, с г. Благосветловым, с Поповым, с г. Минаевым, с г. Крестовским, составляющими ближайший круг редакции „Русского слова“»[15].

В «Современнике» Минаев печатал преимущественно переводы (из Барбье, Байрона и др.). Член редакции журнала А. Н. Пыпин называет его в письме к И. А. Панаеву «одним из сотрудников, которыми журнал дорожит»[16].

Во время известной полемики 1864–1865 гг. между «Современником» и «Русским словом» по философским, общественным и литературным вопросам Минаев был на стороне первого и прекратил сотрудничество в «Русском слове». Это случилось в августе 1864 г. (тогда же был напечатан и последний его фельетон в «Русском слове»), а в январе 1865 г. Минаев объявил о своем уходе из этого журнала письмом в редакцию «Современника». В «Современнике» Минаев сотрудничал вплоть до его запрещения в 1866 г.

Самое активное участие Минаев принимал в «Искре». Старый знакомый В. Курочкина, он начал сотрудничать в «Искре» с 1860 г., со второго года ее издания, и в течение четырнадцати лет, вплоть до прекращения журнала, поместил в нем огромное количество своих произведений. Его пародии, стихотворные фельетоны, фельетоны в прозе, иногда вперемежку со стихами, драматические сцены, эпиграммы, переводы и прочее появлялись в «Искре» из номера в номер. В «Искре» (а затем и в «Гудке») он выступил и как карикатурист. Один из самых деятельных сотрудников «Искры», Минаев принимал также участие и в редакционной работе. Почти ни одна кампания, организованная журналом, не обходилась без него.

В 1862 г. Минаев три месяца редактировал «Гудок», который был при нем боевым сатирическим журналом. В объявлении о подписке на журнал он следующим образом сформулировал свой взгляд на сатиру: «Отрицание во имя честной идеи, сатира и юмор во всех их проявлениях, преследование грубого и узкого обскурантизма, произвола и неправды в нашей русской жизни — вот те начала, которыми будет руководствоваться редакция „Гудка“… Мы верим в смех и в сатиру не во имя „искусства для искусства“, но во имя жизни и нашего общего развития; одним словом, мы верим в смех как в гражданскую силу».

Уже с первого номера читателям «Гудка» представилось совершенно необычное зрелище. На заглавной виньетке был изображен Герцен, произносящий речь перед жадно слушающей его толпой крестьян; в руках у него знамя, на котором написано; «Уничтожение крепостного права». Здесь же и группа молодых людей; они читают «Гудок», наблюдают за тем, что происходит на другой стороне виньетки, играют на дудочке, пишут сатирические заметки. А на другой стороне — представители крепостнической России: помещики, военщина, чиновники, с ненавистью смотрящие на Герцена, угрожающие ему, крестьянам и молодым людям нагайкой или ищущие спасения от страшной действительности в вине, любовных похождениях и пр. Помещение подобной виньетки было в ту пору большой смелостью; ведь самое имя Герцена было с начала 1850-х годов запретным для русской подцензурной печати до весны 1862 г., когда Катков открыл поход против него всей консервативной журналистики; тем более «крамольным» должно было казаться сочувственное отношение к Герцену. Виньетка была разрешена, конечно, по недосмотру. Она появилась в четырех номерах «Гудка». Но в публике начались разные толки; говорили, что на ней изображены члены царской семьи; журнал читался нарасхват, в цензуре произошел большой переполох, дело дошло до самого Александра II, и по его распоряжению виньетка была запрещена[17].

С 1865 г. Минаев сотрудничал в третьем сатирическом журнале демократического лагеря — «Будильнике», выходившем под редакцией ушедшего из «Искры» художника Н. А. Степанова.

Произведения Минаева эпизодически появлялись и в других изданиях: в конце 1850-х — начале 1860-х годов — в «Русской речи» и в тогда еще либеральном «Русском вестнике», позже в газете «Русь» (1864) и др.

Ближайший круг знакомых Минаева — это по преимуществу сотрудники журналов, в которых он постоянно печатался. В середине 1860-х годов поэт был в приятельских отношениях с И. Е. Репиным.

С самого начала 1860-х годов Минаев привлекает внимание полиции. В 1862 г. III Отделение было обеспокоено тем, что, по имевшимся у него агентурным сведениям, Минаев переписывался с Герценом[18]. В следующем, 1863 г. имя его фигурирует в доносе об образовавшемся будто бы в редакции «Искры» «клубе поморных»[19]; в 1864 г. — в документах III Отделения по поводу «Знаменской коммуны» В. А. Слепцова, которую посещал Минаев[20]. С октября 1865 г. Минаев, как и многие другие представители радикальных общественных кругов, был отдан под постоянный негласный и бдительный надзор полиции «по поводу заявления поименованными лицами учения своего о нигилизме»[21].

После каракозовского выстрела, в конце апреля 1866 г., Минаев был арестован за сотрудничество в журналах, «известных своим вредным социалистическим направлением, в особенности „Современнике“ и „Русском слове“»[22], и просидел в Петропавловской крепости около четырех месяцев. Имя Минаева встречается в доносах, в письмах разных «благонамеренных» лиц, относящихся к этому времени, где он характеризуется как «крайний либерал и нигилист»[23].

Таким же «нигилистом» Минаев был и в глазах представителей консервативной журналистики. Интересен в этом отношении один эпизод. В 1868 г. Минаев напечатал стихотворение «Моей Галатее», в котором говорится о том, как ожившая было Галатея снова окаменела «под северной мглою холодного крова» и вернулась «на покинутый свой пьедестал»[24]. Стихотворение это явно аллегорическое. Галатея — это, конечно, Россия; ее пробуждение — подъем революционного движения и общественной мысли в конце 1850-х — начале 1860-х годов, а снова охвативший ее сон — наступившая вслед за ним реакция. Так и рассматривал его фельетонист «Петербургской газеты», упрекнув поэта за симпатии к «недавнему царству отрицателей, царству безалаберного движения вперед» и за пессимистическую оценку современной России, которая, по его словам, не повернула назад и не спит, а «работает, действует, хотя и медленно, но богатырски»[25].

Сотрудничавший в «Современнике» вплоть до его прекращения, Минаев в 1866 г. резко выступил против Некрасова в связи с его «муравьевской одой». Когда после покушения Каракозова М. Н. Муравьев был назначен председателем следственной комиссии, стало ясно, что готовится разгром всей революционной и радикальной России, в том числе — разгром левой журналистики. Желая спасти «Современник», Некрасов решился на отчаянный шаг. Английский клуб давал торжественный обед в честь Муравьева. Некрасов явился туда и прочел ему хвалебное стихотворение. Этот поступок вызвал злорадство в реакционных кругах, боль и возмущение у многих соратников и почитателей Некрасова. Минаев написал несколько стихотворений («Муза» и др.), искренних и сильных, в которых обличал поэта в измене. Разумеется, это была не измена, а ошибочный шаг, сделанный в порыве отчаяния и к тому же не спасший журнала. Скоро все убедились, что перешедшие в руки Некрасова «Отечественные записки» верны традициям «Современника», и «Искра» стала их ближайшим соратником, как прежде — «Современника». С середины 1868 г. Минаев стал систематически печататься в журнале Некрасова. Добрые отношения установились у него впоследствии со многими из основных сотрудников «Отечественных записок» — Г. И. Успенским, Н. К. Михайловским, Н. А. Демертом (не говоря уже о старом приятеле H. С. Курочкине).

Продолжая активно работать в «Искре», он, кроме того, возобновил в «Деле», выходившем вместо «Русского слова», свой «Дневник Темного человека» под новым названием — «С невского берега» и за новой подписью — «Аноним» (1868–1870). В конце 1860-х — начале 1870-х годов он поместил в «Деле» много других оригинальных и переводных произведений. Минаев сотрудничал также: в конце 1860-х годов в «Неделе», затем в «Маляре» (как карикатурист), в «Пчеле» Микешина, «Вестнике Европы», «Стрекозе», тифлисской «Фаланге» и других журналах. Но ни один журнал не мог предоставить Минаеву-сатирику столь широкого поля деятельности, как прекратившаяся в 1873 г. «Искра» или «Будильник» 1860-х годов. Последний хотя и продолжал выходить, но совсем измельчал, и Минаев лишь изредка помещал в нем свои стихотворения. Этим, равно как и некоторыми особенностями дарования Минаева, объясняется, что в конце 1870-х годов поэт перешел преимущественно к газетной работе; в газетах возможности были шире — фельетон становился непременной принадлежностью каждой большой газеты. В «Биржевых ведомостях», «Молве», «Петербургской газете», «Московском телеграфе» Минаев вел фельетонные обозрения «Чем хата богата» и «На часах (Из памятной книжки отставного майора Михаила Бурбонова)», как и раньше обильно включая в них свои сатиры и эпиграммы. Некоторое время он сотрудничал и в «Новостях» (фельетон «Телефон. Современные мотивы и отголоски» в 1878 г.).

В течение всей своей литературной деятельности Минаев уделял много внимания переводческой работе. Он перевел «Дон-Жуана» и «Чайльд-Гарольда», «Манфреда» и «Каина» Байрона, «Божественную комедию» Данте, «Германию» Гейне, «Дзяды» Мицкевича, стихотворения и пьесы Гюго, произведения Мольера, Барбье, Мюссе, Шелли, Гавличка и многих других.

В 1870-е годы Минаев выступил и как драматург. Но его пьесы «Либерал» (1870) и «Разоренное гнездо» (1874) успеха на сцене не имели, хотя вторая пьеса и была награждена Уваровской премией.

В 1882 г. исполнилось двадцать пять лет литературной деятельности Минаева. В одном из приветственных стихотворений она была охарактеризована следующим образом:

Кто на Руси гроза хлыщей и шалопаев,

Судебных болтунов и думских попугаев,

Всех званий хищников, лгунов и негодяев,

Родных Кит Китычей, безжалостных хозяев,

Владельцев лавочек, подвалов и сараев,

Плутов, которые, всё честное облаяв,

Кадят тугой мошне, пред властию растаяв?..

Кого боятся так и сельский Разуваев,

И самобытный сброд Батыев и Мамаев —

Грабителей казны и земских караваев,

Ханжей, доносчиков, шпионов, разгильдяев?..

Всё он — сатирик наш талантливый — Минаев![26]

В последние годы своей жизни Минаев много болел. За два года до смерти он вернулся в Симбирск — «лечиться воздухом родины». Местное «общество» встретило его неприветливо, даже враждебно, не забыв тех сатирических произведений (в первую очередь поэмы начала 1860-х годов «Губернская фотография», ходившей по рукам в многочисленных списках и частично напечатанной), в которых оно было зло высмеяно. Никто не водил с ним знакомства.

Несмотря на болезнь, Минаев продолжал внимательно следить за новыми явлениями в литературе. О К. М. Фофанове он говорил, что тот «при всем своем оригинальном даровании далеко не пойдет, так как тратит слишком много сил и чувства на воспевание чахлой столичной природы и уже и теперь начинает забираться в дебри поэтических сантименталистов»[27]. Зато с большой теплотой поэт отзывался о Короленко и высоко ценил молодого Чехова. Минаев живо интересовался, чем живет подрастающая Россия, что волнует и увлекает ее.

Минаев был потрясен смертью Салтыкова. Когда он узнал о ней, с ним случился глубокий обморок, приведший к обострению болезни.

Вскоре после этого, 10 июля 1889 г., умер и сам Минаев.

Один из поклонников его поэзии, в то время симбирский семинарист, рассказывает, как он и два его товарища тайком от начальства наблюдали за похоронной процессией. За гробом Минаева шло всего несколько человек — знакомых, почитателей и нищих[28].

I

156. В АЛЬБОМ РУССКОЙ БАРЫНЕ

Я люблю тебя во всем:

……………………………

В бальном, газовом наряде,

В море кружев, блонд и роз,

В дымной кухне, на эстраде,

В цирке, шумном маскараде,

В зной и холод и мороз…

За клави́шами рояля,

За тарелкой жирных щей,

За романами Феваля,

Дома, в людях, меж гостей.

В каждом звуке, в каждом взоре,

В яркой россыпи речей,

В споре важном, милом вздоре

О погоде, об узоре,

Об игре без козырей.

В преферансе, танце, пляске,

В драке с девкой крепостной,

В море слез, в потоках ласки,

В сарафане и повязке —

Ты всесильна надо мной.

<1859>

157. МОНОЛОГ ХУДОЖНИКА В ДРАМЕ «ДЖУЛИАНО БЕРТИНИ, ИЛИ ТЕРНОВЫЙ ВЕНОК ГЕНИЯ»

Я весь в жару, как в первый день признанья

Души моей натянутые струны

Готовы вдруг одним певучим хором

Ответить небесам мелодиею звуков.

Чело горит, струится в жилах пламень,

Я чувствую приливы вдохновенья

Во имя чистого великого искусства!..

Искусство!

(Падает на колени.)

Весь я твой — и ты мое, искусство!

Вот здесь, в груди, божественная искра

Горит огнем небесного веленья,

Тревожит, жжет меня, и я, небес избранник,

Весь трепещу под чарой вдохновенья.

(Быстро встает и начинает импровизировать.)

Я расторгнул жизни путы,

Вдохновенный без границ.

В те великие минуты,

Люди, люди-лилипуты,

Предо мной падите ниц.

На колени! песнопений,

Для грядущих поколений,

Я пролью за звуком звук.

Вы — толпа, я — светлый гений,

Я — рожден для вдохновений,

Вы — для мелких бед и мук.

Для детей погибших мира

Я пою, — смиряет лира

Горе, скорби и печаль.

С именами Гете, Данта

Имя нового гиганта

Люди впишут на скрижаль.

Душно, душно!.. мир мне тесен…

(Срывает с себя галстук и сюртук.)

Муза, муза! лиру мне!

Нужно звуков, рифм мне, песен —

Я горю, я весь в огне…

(Обессиленный и облитый холодным потом, опускается на ковер поддерживаемый музой.)

<1860>

158. БАЛ

Залит бал волнами света;

Благовонием нагрета,

Зала млеет, как букет.

Упоительно-небрежно,

Зажигательно-мятежно

Ноет скрипка и кларнет.

В вихре звуков, в море жара,

С сладострастием угара

В вальс скользит за парой пара,

Опьянения полна,

В ураган огнепалящий,

Душу пламенем мутящий,

Волканически летящий,

Грудь взрывающий до дна.

Вот она, царица бала:

Раздраженная смычком,

Быстро сбросив покрывало,

В танце бешеном летала,

Припадя ко мне плечом.

Кудри змеями сбегали,

Волновались, трепетали

И, играя предо мной,

По щекам меня хлестали

Ароматною волной.

Мы неслись — мелькали люди,

Ряд колонн и ряд гостей,

Фермуары, плечи, груди,

Лампы, люстры, блеск свечей,

Косы, жемчуг, бриллианты,

Дымки, кружева, атлас,

Банты, франты, аксельбанты

И алмаз горящих глаз.

Мы неслись — кружилась зала,

Я дрожал, как кровный конь,

Весь был жар я, весь огонь,

В жилах лава пробегала,

И корсет ей прожигала

Воспаленная ладонь.

<1860>

159. ЧУВСТВО ГРЕКА

Мы на ложах сидели пурпурных

В благодатной тени сикоморы;

Ароматы курилися в урнах,

И гремели певучие хоры.

И Эллады живые напевы,

Как вино, нашу кровь разжигали,

На коврах ионийские девы

С негой южною нас щекотали.

Целовала меня Навзикая,

На груди волновался гиматий,

И, устами к устам приникая,

Ожидала ответных объятий;

Но ни ласка, ни песня, ни шутка

Мне немилы от девы Эллады:

Мальчик розовый — дивный малютка

Привлекал мои жадные взгляды;

Я внимал, как лились, не смолкая,

Его песни согласные звуки,

И рыдала вдали Навзикая,

Опустив свои смуглые руки.

<1860>

160. ПРОСЕЛКОМ

Раз проселочной дорогою

Ехал я — передо мной

Брел с котомкою убогою

Мужичок как лунь седой.

На ногах лаптишки смятые,

Весь с заплатками армяк.

Верно, доля небогатая

Тебе выпала, бедняк!

Подпираясь палкой длинною —

Путь-то, верно, был далек,—

Брел он с песней заунывною.

«Дядя, сядь на облучок!»

Сел старик. Седую бороду

Только гладит. «Ты куда?»

— «Пробираюсь, барин, к городу,

Ждут оброка господа,

Крепко староста наказывал…

Вот бреду, болит спина…»

И, склонившись, мне рассказывал

Свою повесть старина.

«Погоди, дед! С тяжкой болию

Ты не ляжешь умирать,

На отчизну божьей волею

Сходит мир и благодать;

После лет долготерпения,

Бесконечного труда,

Под лучами просвещения

Смолкнет лютая нужда.

От его превосходительства

Слышал я, — а он мне зять,—

Что теперь само правительство

Будет слабых защищать».

В мужике сердечный пламень я

Этой речью оживил,

И старик честное знаменье

С благочестьем сотворил.

<1860>

161. ГРОЗНЫЙ АКТ

У редактора газеты,

Злой противницы движенья,

Собрались друзья по зову

Для совета в воскресенье.

Уж давно редактор смелый

И сотрудники газеты

Встречу юного прогресса

Слали грозные ответы;

Уж давно они где можно

Порицали дружным хором

Наше время, век растленный —

И проклятьем и позором

Всё клеймили; в их «Беседе»

Дон-Кихоты тьмы кромешной

Проповедовали с жаром

Аскетизма путь безгрешный,

Дух терпенья и молчанья…

Но теории прекрасной

Тех новейших публицистов

Не внимал наш век ужасный.

И к редактору «Беседы»

Приглашенные собратья

Собрались, чтобы услышать

Акт торжественный проклятья,

Акт проклятья громогласный

Окаянному прогрессу,

Людям нового развитья —

Всем служащим века бесу.

Собралося заседанье

И внимало с умиленьем,

Как редактор, жрец премудрый,

Им читал акт отлученья.

Волоса назад отбросив,

Став с приличной сану позой,

Начал он, сверкнув очами,

Распаленными угрозой:

«Силой правды и закона,

Силой истин всемогущих

Всех, науки и прогресса

Власть открыто признающих,

Мы клянем и к мукам вечным

Абирона и Дафона

Обрекаем их для казни,

Горьких мук, и слез, и стона.

Мы клянем их именами

Ксенофонта и Фаддея,

И отныне и вовеки

Проклинаем, не жалея:

Всюду, где б их ни застали,

Дома, в клубе, в балагане,

За пером, смычком иль кистью,

В министерстве, в ресторане,

Спящих, бодрствующих, пьющих,

Трапезующих, cacando[29],

Недугующих, плененных,

Чуть живых… flebotomando[30].

Проклинаем во всех членах,

В сердце, чреве и глазницах,

В волосах, ногтях и жилах,

В бакенбардах и ресницах…

Всюду их найдет проклятье

И предаст в жилище беса:

Так клянем детей мы блудных

Окаянного прогресса…»

И собратья с дружным плеском

«Так и будет» повторили,

И все подписью формальной

Акт проклятья закрепили.

1860

162. АХ, ГДЕ ТА СТОРОНА?.

Ах, где та сторона,

Где был нем сатана

Века?

Где знавал стар и млад

Наизусть «Аммалат —

Бека»?

Где наш ярый прогресс

Был для всех темный лес,—

Братцы,

И всю Русь обучал

Дед Кайданов, как знал —

Вкратце;

В одах ставил поэт

Вместо Феба в куплет —

Фебус,

А князь Рюрик не мнил,

Что в науке он был —

Ребус;

Не пугались мы мглы,

Не стучали столы

Юма,

Гласность в люльке спала,

Хоть и с гласным была

Дума;

Акций бурный поток

Вырывать нам не мог

Ямы,

И на свой идеал

Новый Нестор писал

Драмы;

Не смущались умы,

Как пел Глинка псалмы

Слезно,

И нас трагик пленял,

Как порой завывал

Грозно;

К преньям гласным суда

Мы не были когда

Падки,

И с крестьян становой

Драл весной и зимой

Взятки;

Взятки были в ходу,

Жил исправник в ладу

С роком,

Зимний ветер не знал,

Что Невой он гулял

Боком[31];

Дни, когда нашу речь

Муж грамматики — Греч

Правил,

А Булгарин Фаддей

Сильных мира людей

Славил.

В этот век золотой

Наш смущали покой

Реже.

Где же та сторона?

Други! те времена

Где же?

1860

163. ПАРНАССКИЙ ПРИГОВОР

Шум, волненье на Парнасе,

На Парнасе все в тревоге,

И, смущенные, толпами,

На совет сбирались боги.

С гор заоблачного Пинда

И с вершины Геликона

Боги мчатся в колесницах

По призыву Аполлона.

Для чего ж богов собранье

На заоблачном Парнасе?

Кто сей смертный, с тусклым взглядом,

Прилетевший на Пегасе?

Кто он — вялый и ленивый,

Неподвижный, как Обломов,

Стал безмолвно и угрюмо,

Окруженный тучей гномов?..

И божественные гости,

Полукругом став у трона,

С нетерпеньем ждали речи

От красавца Аполлона.

И сказал он: «Смертный! молви:

У богов чего ты просишь?

На земле своей далекой

Ты какое званье носишь?»

И ответил смертный: «Русский

Я писатель! На собрата

Приношу донос вам, боги,

И молю вас — в наказанье

С обвиненным будьте строги.

Он, как я, писатель старый,

Издал он роман недавно,

Где сюжет и план рассказа

У меня украл бесславно…

У меня — герой в чахотке,

У него — портрет того же;

У меня — Елена имя,

У него — Елена тоже,

У него все лица также,

Как в моем романе, ходят,

Пьют, болтают, спят и любят…

Наглость эта превосходит

Меры всякие… Вы, боги,

Справедливы были вечно,

И за это преступленье

Вы накажете, конечно».

Смертный смолк… Вот спорят боги,

Шум и говор окрест трона,

Наконец громовый голос

Раздается Аполлона;

«Мы с сестрой своей Минервой

Так решили, смертный! Право

Твое дело, и наказан

Будет недруг твой лукавый.

И за то он, нашей властью,

На театре будет вскоре

Роль купца играть немую

Бессловесно в „Ревизоре“.

Ты же — так как для романа

У тебя нет вновь сюжета —

На казенный счет поедешь

Путешествовать вкруг света.

Верно, лучшее творенье

Ты напишешь на дороге.

Так решаем на Парнасе

Я, Минерва и все боги».

1860

164–166. КОНКУРСНЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ НА ЗВАНИЕ ЧЛЕНА ОБЩЕСТВА ЛЮБИТЕЛЕЙ РОССИЙСКОЙ СЛОВЕСНОСТИ[32]

1. ВО СНЕ

В полдневный жар на даче Безбородко

С «Беседой Русскою» лежал недвижно я.

Был полдень жгуч, струился воздух кротко,

Баюкая меня.

Лежал один под тенью я балкона,

Немая тишь сковала всё кругом,

И солнце жгло отвесно с небосклона —

И спал я мертвым сном.

И снилось мне — большое заседанье

Любителей Словесности в Москве,

В кафтанах, в охабнях — творящих заклинанье

Журналам на Неве.

Пред капищем славянских истуканов

Там Лонгинов могилу мрачно рыл:

Да лягут в ней Елагин, Селиванов —

Ликуй, славянофил!

Тогда зажглась в душе моей тревога,

И в полусне прозрела мысль моя,

И видел я, что за два некролога

Там в члены выбран я.

2. НАЯВУ

Я трепетал,

Как говорил,

Явившись в зал,

Славянофил.

Я изнывал

От ног до плеч,

Как он читал

Собратьям речь.

Я тосковал

И тер свой лоб,

Как он строгал

Европе гроб,

Как Запад клял,

И мудр и строг,

И прославлял

Один Восток.

И тех идей

Водоворот

В душе моей

Переворот

Тогда свершил,

К Москве свой взор

Я устремил,

Поддевку сшил

И стал с тех пор

Славянофил!

3. МОСКОВСКАЯ ЛЕГЕНДА XIX ВЕКА

Друг друга любили они с бескорыстием оба;

Казалось — любви бы хватило с избытком до гроба!

Он был Славянин — и носил кучерскую поддевку,

А ей сарафан заменял и корсет, и шнуровку.

То платье обоим казалось и краше, и проще,

И в нем они вместе гуляли по Марьиной роще.

Читал он ей Гегеля, песни Якушкина, сказки,

Цалуя то в губки, то в щечки, то в синие глазки.

И в ней развивал он вражду к молодым либералам,

К прогрессу, к Европе, ко всем не московским журналам.

Он ей по-французски болтать запретил совершенно,

И с ней о народности он говорил вдохновенно.

Суровый завет для нее был тяжелой веригой,

Но Кирша Данилов у ней был настольною книгой.

Так дни проходили — их счастье всё шире да шире,—

Казалось, четы нет блаженней, довольнее в мире.

Но счастья лучи не всегда одинаково жарки.

Ужасную весть от соседней болтуньи-кухарки

Узнал Славянин, весь исполнен грозы и испуга,

Что носит украдкой корсет с кринолином подруга!

Узнал — не спасла, не пошла, верно, впрок пропаганда,—

Что ночью Славянка… читает романы Жорж Занда.

Узнал он и, верный принци́пу московских собратий,

Любовь свою предал всей силе суровых проклятий.

Угрюмо и мрачно всегда проходил он Лубянкой,

Страшась повстречаться с коварною псевдославянкой.

Друг с другом навеки они так рассталися оба,

А счастья, казалось, обоим хватило б до гроба!

1860

167. НАД УРНОЙ

Ах, неужель ты кинул свет,

Хозяин мой седой?

Таких людей уж больше нет

Под нашею луной.

Ты состояние с трудом

Всю жизнь свою копил,

У Покрова́ построил дом,

А в дом жильцов пустил.

С процентом скромным капитал

Пуская частно в рост,

Раз в год ты нищим помогал,

Ел постное весь пост.

Умел узнать ты стороной,

Кто деньги занимал,

И ежедневно на Сенной

Сам мясо покупал.

Хотя ты был не из числа

Чувствительных сердец,

Но от тебя не ведал зла

Домовый твой жилец.

До самой смерти неженат

И чужд семейных уз,

Носил ты ватошный халат

И плисовый картуз.

Ты сам себе приготовлял

Лукулловский обед:

Картофель с свеклою мешал

В роскошный винегрет.

Без темных дум, без тайных мук

Добрел до поздних лет;

Всегда с тобой был твой чубук

И вязаный кисет.

С чухонцем дворником был строг,

Журил его слегка;

Ходил ты изредка в раек

Смотреть «Жизнь игрока».

Порою, чтоб себя развлечь,

Ты почитать любил:

Тобой прочитан был весь Греч

И Зотов — Рафаил.

Я на потухший твой закат

Без слез смотреть не мог,

Как, сняв свой ватошный халат,

Ты в гроб сосновый лег.

С тех пор как ты покинул свет,

Я всё твержу с тоской:

«Таких людей уж больше нет

Под нашею луной!»

<1861>

168. ПРОВИНЦИАЛЬНЫМ ФАМУСОВЫМ

Люди взгляда высшего,

Книг вы захотите ли!

Пусть для класса низшего

Пишут сочинители.

Для чего вам более

Всё людское знание?

Не того сословия —

Чтоб читать издания!

Нынче — травля славная,

Завтра — скачка тройками;

То обед, где — главное —

Угостят настойками.

То к родне отправишься,

С дворнею — мучение…

Ясно, что умаешься,—

Тут уж не до чтения.

Пусть зубрят приказные

Те статьи ученые,

Где идеи разные

Очень развращенные.

Мы ж, допив шампанское,

Спросим с удивлением:

Дело ли дворянское

Заниматься чтением?

<1861>

169. ДЕТЯМ

Розги необходимы как энергические мотивы жизни.

П. Юркевич

Розог не бойтеся, дети!

Знайте — ученым игривым

Прутья ужасные эти

Названы жизни мотивом.

Пусть вырастают березы,

Гибкие отпрыски ивы,—

Вы, улыбаясь сквозь слезы,

Молвите — это мотивы!

Если ж случится вам ныне

С плачем снести наказанье —

Что ж? и мотивы Россини

Будят порою рыданья.

Дети! отрите же слезы!

Можете строгость снести вы:

Прежде терпели ж вы лозы,

Так и стерпите мотивы!..

1860 или 1861

170. ПРАЗДНАЯ СУЕТА СТИХОТВОРЕНИЕ ВЕЛИКОСВЕТСКОГО ПОЭТА ГРАФА ЧУЖЕЗЕМЦЕВА

(Посвящается автору «La nuit de st.-Sylvestre»[33] и «Истории двух калош»)

(Перевод с французского)

Был век славный, золотой,

Век журнальной знати,

Все склонялись перед той

Силой нашей рати.

Всё вельможи, важный тон…

Но смещались краски —

И пошли со всех сторон

Мошки свистопляски.

Бородатый демократ

Норовит в Солоны;

Оскорбить, унизить рад

Светские салоны.

Грязь деревни, дымных сел

В повестях выводит,

Обличает кучу зол,

Гласность в моду вводит.

Свел с ума его — Прудон,

Чернышевский с Миллем,

А о нас повсюду он

Пишет грязным стилем.

А глядишь — о, века срам! —

Прогрессистов каста

Без перчаток по гостям

Ходит очень часто.

А глядишь — Прудона друг,

Сочиняя книжки,

Носит вытертый сюртук,

Грязные манишки.

Нас нигде он не щадит,

Отзываясь грубо,

Даже гения не чтит

Графа Соллогуба.

Им давно похоронен

Автор «Тарантаса»;

И не шлет ему поклон

Молодая раса.

Где же автор «Двух калош»

С грузом старой ноши?

Нет! теперь уж не найдешь

Ни одной калоши!

Что ж? быть может, Соллогуб

Уступил без бою?

Иль, как старый, мощный дуб,

Был спален грозою?

Нет, он в битвах не бывал,

Не угас в опале;

Но свой гений пробуждал

Вновь в «Пале-Рояле».

Что ж? быть может, наблюдал

Там он русских нравы

И себе приготовлял

Новый путь для славы?

Нет, ему российских муз

Лавры опостыли,

Он в Париже, как француз,

Ставил водевили.

Что ж? быть может, он стяжал

Лавры и на Сене

И Париж его встречал,

Павши на колени?

Нет, и там он как поэт

Не был запевала,

Хоть порой его куплет

Ригольбош певала…

Вот парадный, пышный зал,

Туш, финал из «Цампы»,

Кверху поднятый бокал,

Спичи, люстры, лампы,

И напудренный конгресс

Старичков зеленых,

И старушек — целый лес,

Пышных, набеленных,

Немец-гость, сказавший речь,

Звуки контрабаса

И маститый старец Г<реч>,

Автор «Тарантаса».

Дев прекрасных хоровод

В русских сарафанах

И гостей безмолвных взвод

Длинный на диванах.

На эстраде, все в цветах,

В виде панорамы,

С поздравленьем на устах

Дамы, дамы, дамы!

Всё вокруг стола, — гостям,

С гордостью сознанья,

За столом внимает сам

Президент собранья.

Тут парижский виц-поэт

С расстановкой, басом

Спел хозяину куплет

Вслед за контрабасом:

«Не умрешь ты никогда,—

Пел он в длинной оде,—

Ты последняя звезда

На туманном своде,

Ты живой уликой стал

Века чахлым детям…»

И пошел, и распевал,

Верен мыслям этим.

Пел поэт. Весь замер зал…

Стоя за эстрадой,

Я, как все, ему внимал

С тайною отрадой.

О поэт! Ты тот же был

На Неве, на Сене!

И я мысленно твердил:

«Bene, bene, bene!»[34]

В наш немой, пустынный век,

Век без идеала,

Ты единый человек

Старого закала!

1861

171. <РАЗГОВОР ТРЕХ ТЕНЕЙ>

^{На мрачном темном фоне появляются три угрожающие тени. Затем следует страшная сцена, достойная Шекспира:}

^{Тени сходятся и начинают погребальную пляску, схватившись руками.}

Тень 1-я

Смерть идет,

Гром ревет!

Ночи мгла!

Смерть поет…

Тень 2-я

Кто поет

Вести зла?

Тень 3-я

Черный кот!

Тень 2-я

Гром ревет!

Тучи рвет

Ветра стон…

Тень 3-я

Сгинь и сгинь,

Пропади,

Фельетон!

Все вместе

Пропади, пропади, фельетон!

^{Танец прекращается.}

Тень 1-я

Беда идет, беда!

Летала я…

Тень 2-я

Куда?

Тень 1-я

В журнальный ад,

Где в каждом — грех

Казнит стократ

Мертвящий смех,

Где судят ложь

И злобы смрад,

Где новых лож

Открылся ряд.

От эпиграмм

Пощады нет…

Тень 2-я

О, срам! О, срам!..

Тень 3-я

Позор газет!..

Тень 2-я

Скорей сбирайтесь дружно в ряд!

Казнить, казнить мы их должны:

Готовьте зелье им и яд…

Тень 3-я

А как зовут их?

Тень 1-я

Свистуны!

Общий хор

Мяукни, кот!

Сова, завой!

Свисток идет:

Готовьтесь в бой.

Мрак, свет гони,

Ломайся, лес!

Прогресс, прогресс

Похорони!

^{Тени исчезают.}

1861

172. НАШЕСТВИЕ СВИСТОПЛЯСКИ (Легенда XIX ст.)

Что за волненье в рядах журналистики?

Жалкий, испуганный вид!

Жертвенник пуст, и журнальные мистики

Бросили скит.

Туники смятые, лица печальные,

Очи тревогой горят,

Стонут и плачут витии журнальные

Все зауряд.

Хроники в трауре; сонная критика

К нам нагоняет тоску,

Лиры не тронуты, даже, взгляните-ка,

Смолк и «Куку»…

Где же их жажда труда и опасности,

Где их походы за дам,

Даже погас перед статуей гласности

Вдруг фимиам.

Что ж их тревожит? игра ли фантазии?

Слава ли сводит с ума?

Или холера идет к ним из Азии,

Или чума?

Иль, наконец, им грозит наводнение,

Новый всемирный потоп?..

Нет! их иное пугает сомнение,

Хмурит их лоб.

Ужас наводит чума азиятская,

Страшен холеры возврат,

Но наказание послано адское

Хуже в стократ.

Враг их явился под гаерской маскою!

Нет от беды оборон…

Имя ж ее (хоть зовут свистопляскою)

Есть «Легион»!

Ходит она словно тень неотвязная

И, потешая народ,

Ловит всё пошлое, всё безобразное,—

Ловит и бьет.

Что б ни увидела, что б ни заметила,

Пусть лишь сфальшивит где звук,—

Так эпиграммою прямо и метила,

Дерзкая, вдруг!

Мысль, уж преданьем давно освященную,

Нужно, так, смотришь, казнит,

Даже Буслаева — личность ученую

Не пощадит.

Жрец журналистики пляской скандальною

Назвал ту пляску с тех пор,

И похоронную песнь погребальную

Пел хроникер.

Пел он протяжно, — жрецы ж, сняв сандалии,

Древних молили богов,

Чтоб не смущал этот свист вакханалии

Старческих снов.

1861

173. КУМУШКИ

«Эх! не плачь, кума!

Значит — дело земское!..»

— «Знаю и сама,

Да ведь сердце женское.

Врозь с ним — нет житья…»

— «Не вернешь Кондратьева,

Вышла, вишь, статья

Гнать, и гнать, и гнать его.

Знай! везде бедняк

(В умных книгах значится)

До могилы так

Всё с бедой маячится.

Мать на свет родит —

Нечем воспитать его,

И судьба спешит

Гнать, и гнать, и гнать его.

Бедняки снесут —

Сладко ли, не сладко ли —

Всё: по шее ль бьют,

Лупят под лопатку ли.

Сирому — сна нет,

Давит зло, как тать, его,

И один ответ —

Гнать, и гнать, и гнать его.

Раз уйдет от зла —

Словно жизнь и ладится,

Глядь — из-за угла

Снова горе крадется.

Так не плачь, кума!

Позабудь Кондратьева:

Нужно из ума

Гнать, и гнать, и гнать его».

1861

174. ОТКРЫТИЕ

Все люди — скоты.

Бланк

Не гордись, о смертный,

Быстротой развитья:

Господином Бланком

Сделано открытье.

Брось труды науки,

Ей ни в чем не веря:

Мир — стадообразный,

Люди — хуже зверя.

Всё встречай на свете

С чувством беззаботным:

Господином Бланком

Ты сравнен с животным.

Лишь один вопрос есть

В следующем роде:

Так к какой же Бланка

Отнести породе?

1861

175. 1-е ЯНВАРЯ

Нового года лишь вспыхнет денница,

С раннего часа проснется столица.

В праздничный день никого не смутит,

Стонет ли ветер иль вьюга крутит,

Хлещет ли снегом в лицо непогода —

Всюду на улицах волны народа;

Мчатся кареты то взад, то вперед,

Смело шагает везде пешеход,

Словно с плеча его спала забота,

Словно свершилось великое что-то,

Словно сегодня — не то, что вчера…

Город проснулся и ожил с утра.

Хмурые лица — свежей и пригожей:

Барин в медведях, в тулупе прохожий,

Женщин головки в замерзшем окне…

Только невесело что-то всё мне…

Право, не знаю — от зависти, что ли,—

Только смотреть не могу я без боли

И без досады на праздный народ:

Что же вас тешит? что жизнь вам дает?

Что веселитесь, беснуетесь что вы?

Дай-ка взгляну я на ваши обновы

И, замешавшись в толпе без труда,

Ближе на вас погляжу, господа!

Вот вы скользите по гладкой панели:

Сколько ж обновок на вас, в самом деле!..

Золотом шитый швейцар у дверей,

Яркие канты потертых ливрей,

Кружева модниц, рубины булавок,—

Вот и герои Милютиных лавок,

Баловни счастья и щедрой судьбы…

Как металлически светят их лбы!

В лицах читаешь всю важность их целей:

«Устриц бы свежих, да свежих камелий!..»

Блеском нарядов смущается глаз —

Бархат, и соболь, и мягкий атлас,

Только ходи да записывай цены…

Моды столичной гуляют манкены,

И усмиряет капризный мой сплин

Выставка женщин, детей и мужчин.

Долго портные, модистки, торговки

Шили им к празднику эти обновки;

Жаль, что не шьют они новых идей —

Вот бы примерить на этих людей,

В мысли здоровой дать лучшую моду —

Как бы пристало-то к новому году!

Право, пристало бы… но, говорят:

Нам не к лицу незнакомый наряд…

Дальше смотрю я… фельдъегерь несется,

В ветхой шинельке чиновник плетется,

Тащит под мышкой старуха салоп,

Ванька, качаясь, заехал в сугроб,

И пред толпой разодетой, богатой

Тянет шарманка мотив «Травиаты»,

Плачет в сказанье каких-то потерь…

Вот и питейного здания дверь.

Дровни подъехали, словно украдкой,

Пар от мороза стоит над лошадкой,

Входит в питейный, с оглядкой, бедняк,

Чтоб, заложив свой последний армяк,

Выпить под праздник, забыться немного:

Завтра опять трудовая дорога,

Серые будни и ночи без сна.

Как не хватить зелено́ва вина!..

Тут, одержим публицистики бесом,

Думал смутить бедняка я прогрессом,

Думал блестящий прочесть монолог:

«Пьянство-де страшный, великий порок,

Нового дела приспела минута…»

Но посмотрел — и замолк почему-то

И, как пристыженный школьник иной,

С новой досадой побрел я домой.

<1862>

176. ОТЦЫ ИЛИ ДЕТИ? ПАРАЛЛЕЛЬ

Уж много лет без утомленья

Ведут войну два поколенья,

Кровавую войну;

И в наши дни в любой газете

Вступают в бой «Отцы» и «Дети»,

Разят друг друга те и эти,

Как прежде, в старину.

Мы проводили как умели

Двух поколений параллели

Сквозь мглу и сквозь туман.

Но разлетелся пар тумана:

Лишь от Тургенева Ивана

Дожда́лись нового романа —

Наш спор решил роман.

И мы воскликнули в задоре:

«Кто устоит в неравном споре?»

Которое ж из двух?

Кто победил? кто лучших правил?

Кто уважать себя заставил:

Базаров ли, Кирсанов Павел,

Ласкающий наш слух?

В его лицо вглядитесь строже:

Какая нежность, тонкость кожи!

Как снег бела рука.

В речах, в приемах — такт и мера,

Величье лондонского «сэра»,—

Ведь без духов, без несессера

И жизнь ему тяжка.

А что за нравственность! О боги!

Он перед Феничкой, в тревоге,

Как гимназист, дрожит;

За мужика вступаясь в споре,

Он иногда, при всей конторе,

Рисуясь с братом в разговоре,

«Du calme, du calme!»[35] — твердит.

Свое воспитывая тело,

Он дело делает без дела,

Пленяя старых дам;

Садится в ванну, спать ложася,

Питает ужас к новой расе,

Как лев на Брюлевской террасе

Гуляя по утрам.

Вот старой прессы представитель.

Вы с ним Базарова сравните ль?

Едва ли, господа!

Героя видно по приметам,

А в нигилисте мрачном этом,

С его лекарствами, с ланцетом,

Геройства нет следа.

Он в красоте лишь видит формы,

Готов уснуть при звуках «Нормы»,

Он отрицает и…

Он ест и пьет, как все мы тоже,

С Петром беседует в прихожей,

И даже с горничной, о боже!

Играть готов идти.

Как циник самый образцовый,

Он стан madame де-Одинцовой

К своей груди прижал,

И даже — дерзость ведь какая,—

Гостеприимства прав не зная,

Однажды Феню, обнимая,

В саду поцеловал.

Кто ж нам милей: старик Кирсанов,

Любитель фесок и кальянов,

Российский Тогенбург?

Иль он, друг черни и базаров,

Переродившийся Инсаров —

Лягушек режущий Базаров,

Неряха и хирург?

Ответ готов: ведь мы недаром

Имеем слабость к русским барам —

Несите ж им венцы!

И мы, решая всё на свете,

Вопросы разрешили эти…

Кто нам милей — отцы иль дети?

Отцы! отцы! отцы!

1862

177. ПРОСЬБА

Я, жены севера, ныне с участием

К вам обращаюсь с благими советами,

Ваше развитье считая несчастием,

Вашу ученость — дурными приметами.

Пусть перед мудростью женскою муж иной

Рад предаваться в душе умилению,—

Встретясь с Авдотьей Никитишной Кукшиной.

К новому я прихожу убеждению.

Женщины севера, в помыслах строгие,

Анны, Варвары, Лукерьи и Софии!

Бойтесь вы физики, эмбриологии,

И математики, и философии.

Бойтесь, как язвы, якшаться с студентами,

В Думе на лекциях, в аудитории;

Но развлекайтесь нарядами, лентами,

Вместо всеобщей и русской истории.

Лучше держитесь порядка вы старого!

Скучно ведь думать и чувствовать заново.

Замуж дите — но не за Базарова,

А уж скорее за Павла Кирсанова.

Знайте, о женщины: эмансипация

Лишь унижает сословье дворянское;

Вдруг в вас исчезнет опрятность и грация,

Будете пить вы коньяк и шампанское.

Сбросив наряды душистые, бальные,

Станете ногти носить безобразные,

Юбки, манишки, белье некрахмальное

И разговаривать точно приказные.

Нет, позабудьте все пренья бесплодные,

Будьте довольны, как прежде, рутиною;

Вечно нарядные, вечно свободные,

Бойтеся встретиться с мыслью единою.

Чем утомляться в ученых вам прениях,

Лучше хозяйкою быть полнокровною,

«Дамой, приятной во всех отношениях»

Или Коробочкой, Дарьей Петровною.

1862

178. ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ ПРИГОВОР (ОРФОГРАФИЧЕСКАЯ ЛЕГЕНДА)

Посреди огромной залы,

Где скользит вечерний свет,

Грамотеи-радикалы

Собралися на совет.

Бродит мысль по лицам важным,

Хмуры брови, строгий вид,—

И лежал пред мужем каждым

Букв российских алфавит.

Час настал, звонок раздался,

И суровый, как закон,

Перед обществом поднялся

Председатель Паульсон.

Двери настежь, и квартальный

Вводит связанную рать —

Букв российских ряд печальный

Счетом ровно тридцать пять.

Для позора, для допросов

Привели на стыд и срам

Буквы те, что Ломоносов

Завещал когда-то нам.

Не скрывайте ж тайных мук вы,

Не сжимайте бледных губ;

Не одной прекрасной буквы

Мы увидим хладный труп.

Первый враг ваш есть Кадинский.

Он, о ужас! (смех и крик)

Думал шрифт ввести латинский

В благородный наш язык;

И, отвергнутый советом,

Чуть не пролил горьких слез…

Но постойте: в зале этом

Начинается допрос.

«Буква Ять!»

И мерным шагом,

Глаз не смея вверх поднять,

Перед всем ареопагом

Появилась буква ять.

Как преступница, поникла

И, предвидя свой позор,

От новейшего Перикла

Слышит смертный приговор:

«Буква жалкая! Бродягой

Ты явилась в наш язык,

Сам подьячий за бумагой

Проклинать тебя привык,

За тебя лишь называли

Нас безграмотными всех;

Там, где люди ять писали,

Е поставить было грех.

Даже избранную братью

Педагогов (крики: вон!)

Допекали буквой ятью

С незапамятных времен.

Так в тебе гермафродита

Мы признали, — и теперь

Выдти вон из алфавита

Приглашаем в эту дверь!»

Ниц склонясь, как хилый колос,

Ять уходит.

«На места!»

Раздается новый голос:

«Шаг вперед, мадам Фита!

Так как с русским человеком

Кровной связи нет у вас,

То ступайте к вашим грекам…»

Но Фита вдруг уперлась:

«Мир ко мне неблагодарен!»

Дама рвется, вся в поту:

«Даже сам Фаддей Булгарин

Век писался чрез фиту.

Вашу верную служанку

Не гоните ж…» (резкий звон).

И несчастную гречанку

На руках выносят вон.

Та же участь ожидала

Букву Э и Ер и Ерь:

Стража вывела из зала

Их в распахнутую дверь.

Потеряв красу и силу,

Всем им в гроб пришлося лечь,

И теперь на их могилу

Ходит тайно плакать Греч.

1862

179. ПОСЛЕДНИЕ СЛАВЯНОФИЛЫ (ЕЩЕ СВЕЖЕЕ ПРЕДАНИЕ)

Когда в челе своих дружин,

Победу празднуя заране,

Стоял Аксаков Константин,—

Мужали духом все славяне.

«Маяк», дремавший столько лет,

Вновь проявил свой голос смелый,

И «Москвитянина» скелет

Забыл в гробнице саван белый.

Пронесся клик: «О смелый вождь,

Пробей к народности ты тро́пу,

Лишь прикажи: каменьев дождь

Задавит дряхлую Европу;

Иди, оставь свой дом и одр,—

Кричат славянские витии,—

И всё, что внес в Россию Петр,

Гони обратно из России.

Верь прозорливости друзей:

Назад, назад идти нам надо!

Для этих западных идей

Безумны милость и пощада».

И вождь им радостно внимал,

Бичуя Запада пороки.

«Мы постоим, — он восклицал,—

За честь „народной подоплеки“!»

В негодовании в те дни

Славяне фраки с плеч срывали,

И за Москвою жгли огни,

И на кострах их сожигали;

Славяне в мурмолках, в бобрах

Сидели, с злобою циклопа,

И ждали — скоро ли во прах

Падет разбитая Европа.

Но время шло. Редел их круг,

Не улыбалась им победа;

Среди усилий и потуг

Угасла «Русская беседа»;

Перун угрюмый, чтимый встарь,

Упал, крапивой зарастая,

И только «Светоча» фонарь

Чадил, кого-то примиряя.

Во тьме гробов своих немых

Лег за боярином боярин,

Осталось двое только их:

Иван Аксаков и Самарин.

Разбит славянский их кумир,

Едва мерцает «День» в тумане,

И одиноко в новый мир

Глядят последние славяне.

Они глядят — и взор их ждет:

Вот богатырь Илья очнется,

Перун поднимется, — вот-вот

Вся Русь старинная проснется.

Ответа нет. Тот век почил;

И вот, собрав остаток силы,

У позабытых двух могил

Сошлись на пир славянофилы.

Сошлись и молвили они:

«Вот здесь, средь дедовских угодий,

Нам близки только в эти дни —

Один Кирилл… один Мефодий».

Пируют… речи их мертвы,

Бессильны гневные угрозы;

На дно широкой ендовы

Они роняют только слезы.

И вдаль, угрюмо, сквозь туман

Глядят последние славяне,—

А им Погодин, как баян,

Читает спичи на кургане.

1862

180. СКАЗКА О ВОСТОЧНЫХ ПОСЛАХ

Шлет нам гостинцы Восток

Вместе с посольством особым.

«Ну-ка, веди, мужичок,

Их по родимым трущобам».

Ходят. Всё степи да лес,

Всё как дремотой одето…

«Это ли русский прогресс?»

— «Это, родимые, это!..»

В села заходят. Вросли

В землю, согнувшись, избенки;

Чахлое стадо пасли

Дети в одной рубашонке;

Крытый соломой навес…

Голос рыдающий где-то…

«Это ли русский прогресс?»

— «Это, родимые, это!..»

Город пред ними. В умах

Мысль, как и в селах, дремала,

Шепчут о чем-то впотьмах

Два-три усталых журнала.

Ласки продажных метресс…

Грозные цифры бюджета…

«Это ли русский прогресс?»

— «Это, родимые, это!..»

Труд от зари до зари,

Бедность — что дальше, то хуже…

Голод, лохмотья — внутри,

Блеск и довольство — снаружи…

Шалости старых повес,

Тающих в креслах балета…

«Это ли русский прогресс?»

— «Это, родимые, это!..»

«Где ж мы, скажи нам, вожак?

Эти зеленые зимы,

Голые степи и мрак…

Полно, туда ли зашли мы?

Ты нам скажи наотрез,

Ждем мы прямого ответа:

Это ли русский прогресс?»

— «Это, родимые это!..»

1862

181. ЮМОРИСТАМ

Юмористы! смейтесь все вы,

Только пусть ваш стих,

Как улыбка юной девы,

Будет чист и тих.

Будьте скромны, как овечка,

Смейтесь без тревог,

Но от желчного словечка

Сохрани вас бог!..

Без насмешки, без иголок,

Весело для всех,

Смейтесь так, чтоб не был колок

Безобидный смех;

Чтоб ребенок в колыбели

Улыбнуться мог…

От иной гражданской цели

Сохрани вас бог!..

Смейтесь… ну хоть над природой —

Ей ведь нет вреда,

Над визитами, над модой

Смейтесь, господа;

Над ездой в телеге тряской

Средь больших дорог…

От знакомства с свистопляской

Сохрани вас бог!..

Пойте песнь о стройном фронте,

О ханже, хлыще,

Только личностей не троньте,

Смейтесь — вообще…

И от кар, от обличений

Вдоль и поперек,

От новейших всех учений —

Сохрани вас бог!..

1862 или 1863

182. ДУЭТ

Михаил Розенгейм

Если дурен народ, если падает край,

Зло проникло в него глубоко,

Легкомысленно в том не тотчас обвиняй

Учрежденья, законы его.

Осторожно вглядись, обсуди и тогда

К убежденью, быть может, придешь,

Что в народе самом затаилась беда,

Что закон сам собою хорош.

Михаил Бурбонов

Если выйдет мужик из дверей кабака

И его расшатает травник,

Ты скажи, указав на него, мужика:

«Утопает в разврате мужик».

И тогда откупам сладко гимны запой:

«Журналистика наша слепа:

Ведь в народе самом затаился запой,

Не виновны ни в чем откупа».

Михаил Розенгейм

Если зол ты на свет, точно правду любя,

То не тронь в нем порядка вещей,

Но исправь-ка сперва, мой почтенный, себя,

Отучи от неправды людей.

Михаил Бурбонов

Если ты по призванью совсем не поэт,

Но его только носишь ты сан,

Не сердись на людей, что твой каждый куплет

Им ужасней, чем сам кукельван.

Михаил Розенгейм

Если жидкость дурна, если скислось вино,

То, куда ты его ни налей,

Только каждый сосуд замарает оно,

Но не будет, не станет светлей[36].

Михаил Бурбонов

Если ты благороден, как истинный росс,—

Полицейских ни в чем не кори,

Но по улицам невским не жги папирос

И сигар никогда не кури.

Михаил Розенгейм

Если сплав нехорош, если дурен металл,

То, какой ни придай ему вид,

В каждой форме, куда б отливать ты ни стал,

Он пороки свои сохранит.

Михаил Бурбонов

Если будешь журнал издавать на Руси,

Хоть у нас их порядочный рой,—

По кварталам билеты везде разноси

И при будках подписку открой.

Михаил Розенгейм

Ведь не случай один правит миром, о нет!

И застою не может в нем быть,

И дух века подаст в свое время совет,

Как и что в нем должно изменить.

Михаил Бурбонов

Если в жизни застой обличитель найдет,

Ты на месте минуты не стой,

Но пройдися по комнате взад и вперед

И спроси его: где же застой?

<1863>

183. ВИЛЬЯМУ ШЕКСПИРУ ОТ МИХАИЛА БУРБОНОВА

Любезный друг Шекспир, талантлив ты — не спорим,

Тебе соперников не часто я встречал,

Но всё же, признаюсь, с большим смотрю я горем,

Какую ложную дорогу ты избрал.

Ты слишком горд, Шекспир, друзей забыл советы:

Тебе б всё древний мир, старинных хроник тьма,

Где лишь какие-то Отелло да Макбеты

Иль датский принц, спрыгнувший вдруг с ума.

Дай лучше драму нам, без всяких дальних споров,

Военный быт рисуй, жизнь лагеря раскрой,

Где б на коне скакал великий наш Суворов

И манием руки за строем двигал строй.

Ты вместо Дездемон, Корделий и Офелий,

Без деклараторских ходулей и прикрас,

На сцену выведи Ефремовских камелий —

Тогда, тогда, Шекспир, почтут тебя у нас.

<1863>

184. СОВЕТ

В собственном сердце и уме человека должна быть внутренняя полиция…

Н. Павлов

От увлечений, ошибок горячего века

Только «полиция в сердце» спасет человека;

Только тогда уцелеет его идеал,

Если в душе он откроет бессменный квартал.

Мысль, например, расшалится в тебе не на шутку —

Тотчас ее посади ты в моральную будку;

В голову ль вдруг западет неприличная блажь —

Пусть усмирит ее сердца недремлющий страж;

Кровь закипит, забуянит в тебе через меру —

С ней не стесняясь, прими полицейскую меру,

Стань обличителем собственной злобы и лжи

И на веревочке ум свой строптивый держи.

Знайте ж, российские люди, и старцы и дети:

Только «с полицией в сердце» есть счастье на свете.

<1863>

185. ФАНТЫ СОВРЕМЕННАЯ ЭЛЕГИЯ

(Посвящается детям, начинающим учиться российской азбуке)

Бросив газет беспорядки

И отрицания сети,

Будем играть хоть в загадки,

Милые дети!

Будем, вверяяся року,

Чужды задорного спора,

Всё понимать по намеку

Быстро и скоро.

Дети! в вас эти таланты

Крепки с само́й колыбели…

Ну, так сыграемте в фанты

Мы, в самом деле!

Классную доску я вытер.

Слушать! займемся мы делом:

Азбуки тридцать шесть литер

Вывел я мелом.

Аз — первый фант, нас зовущий!

Кто же враг западных фраков,

Западной прессы гниющей?

Кто же? — А…[37]

Кто о погибели края

С эманципацией женской

Воет, нам ад предрекая,

Кто? — А…

Новая литера: Буки!

Кто, русский эпос прославив,

Сделался дивом науки?

Кто же?.. — Б…

Кто в фельетонах (чуждаясь

Всяческих истов и илов)

В прессу явился, ругаясь?

Кто же?.. — Б…

Литера Веди! В народе

Кто для журнальных курьезов

Гейне терзал в переводе?

Кто? — В…

Вот подошли и к Глаголю.

Кто же над «бомбами» века

В жизни наплакался вволю?

Кто же? — Г…

В чьих песнопеньях, о дети!

Каждая строчка — слезинка?

Кто всех скучнее на свете?

Кто ж это? — Г…

Вот и Добро вам на смену.

Кто (и его ждет оценка)

Вывел животных на сцену?

Кто же? — Д…

Кто для российского мира

Вечно был скучен и длинен?

Кто обрусил нам Шекспира?

Кто же? — Д…

Кто……….

Пишет «заметки» сурово?

Дети все плачут, услыша

Имя?.. — К…

Кто земляков из Парижа

И из его ресторанов

Гонит?.. Малютка, пойми же —

Кто он? — К…

Кто постоянно рифмуем

С рифмой избитою: «невский»?

Кто свистунами волнуем?

Кто он? — К…

Кто одиноко и сиро,

В битвах ослабнувший вскоре,

Бросил свой жезл триумвира?

Кто ж это? — К…

Вот и Мыслете. О, кто ты,

Славивший в лютом угаре

Разные тяжкие льготы?

Кто? — М…

Кто под охраной Покоя

Стал для науки негоден?

Дети! шепну на ушко я —

Это… П…

Литера Слово. Загадки

Смысл, вероятно, понятен:

Ржет в постоянном припадке

Только… С…

Кто он, сорвавший гиматий

С музы афинской в час сплина,

Пост завещавший для братий?

Кто он? — Щ…

Кто он, воспевший нам лозы,

В деле наук — Собакевич,

Бюхнеру славший угрозы?

Кто он? — Ю…

Здесь остановимся, дети!

Что ж, непонятно вам? или

Новые ребусы эти

Вы разрешили?

1863

186–187.ЛИРИЧЕСКИЕ ПЕСНИ С ГРАЖДАНСКИМ ОТЛИВОМ

(Посвящ<ается> А. Фету)

Холод, грязные селенья,

Лужи и туман,

Крепостное разрушенье,

Говор поселян.

От дворовых нет поклона,

Шапки набекрень,

И работника Семена

Плутовство и лень.

На полях чужие гуси,

Дерзость гусенят,—

Посрамленье, гибель Руси.

И разврат, разврат!..

Солнце спряталось в тумане.

Там, в тиши долин,

Сладко спят мои крестьяне —

Я не сплю один.

Летний вечер догорает,

В избах огоньки,

Майский воздух холодает —

Спите, мужички!

Этой ночью благовонной,

Не смыкая глаз,

Я придумал штраф законный

Наложить на вас.

Если вдруг чужое стадо

Забредет ко мне,

Штраф платить вам будет надо…

Спите в тишине!

Если в поле встречу гуся,

То (и буду прав)

Я к закону обращуся

И возьму с вас штраф;

Буду с каждой я коровы

Брать четвертаки,

Чтоб стеречь свое добро вы

Стали, мужички…

1863

188–189.ЛИРИЧЕСКИЕ ПЕСНИ БЕЗ ГРАЖДАНСКОГО ОТЛИВА

1. «Ты предо мною сидишь…»

Ты предо мною сидишь;

Весь я горю от любви:

Ум я теряю всегда,

Если сидим vis-à-vis.

Сядь же напротив меня

Или к себе подзови:

Будем мы молча сидеть

Целую ночь vis-à-vis.

2. «Тихая звездная ночь…»

Тихая звездная ночь.

Друг мой, чего я хочу?

Сладки в сметане грибы

В тихую звездную ночь.

Друг мой, тебя я люблю,

Чем же мне горю помочь?

Будем играть в «дурачки»

В тихую звездную ночь.

Друг мой! Умен я всегда,

Днем я — от смысла не прочь.

Лезет в меня ерунда

В теплую звездную ночь.

1863

190. «Чудная картина!..»

Чудная картина!

Грезы всюду льнут:

Грезит кустик тмина,

Грезит сонный пруд,

Грезит георгина,

Даже, как поэт,

Грезит у камина

Афанасий Фет.

Грезит он, что в руки

Звук поймал, — и вот

Он верхом на звуке

В воздухе плывет,

Птицы ж щебетали:

«Спой-ка нам куплет

О „звенящей дали“,

Афанасий Фет».

1863

191–192.ГРАЖДАНСКИЕ МОТИВЫ

Я не Пятковский, а другой

Еще неведомый избранник…

1. «Солнце весны улыбается кротко…»

Солнце весны улыбается кротко.

В сердце усталом тоска:

Верно, когда-нибудь злая чахотка

Гонит долой с чердака.

В поле всех манит румяное лето —

Мысль моя бродит во тьме:

Где-нибудь, верно, без ласк, без привета

Узник томится в тюрьме.

Ветер осенний проносится, плача,—

Ужасом скорчен мой рот:

Бьет тебя палкой, несчастная кляча,

Грубый фургонщик-деспот.

Зимнею ночью скорблю я: дика ты,

Нашей планеты судьба!

Господи! скоро ли южные штаты

Снимут ошейник с раба?..

2. «В глухую ночь я шел Коломной…»

В глухую ночь я шел Коломной,

Дождь лил, и ветер с ног сбивал;

Один вопрос головоломный

Меня дорогою смущал:

«Я так устал… идти далеко…

Но как извозчика найму,

Не заслужив за то упрека

В неуважении к нему?»

Иду. «Наймите, что ли, барин!

Возьму двугривенный один».

— «Нет, милый друг мой, — благодарен:

Как я — ты тоже гражданин.

Могу с тобой я покалякать!

Ты брат нам всем, — но для чего ж

В такую ночь, в такую слякоть

Меня ты, друг мой, повезешь?

Тебе, как мне, нужна свобода,

Ступай домой — ты весь продрог».

Проговорив такого рода

Красноречивый монолог,

Побрел я площадью пустынной;

Уныло Ванька крикнул вслед:

«Ну дайте хоть пятиалтынный!»

Но я шепнул гуманно: «Нет».

1863 или 1864

193. УЕЗДНЫЙ ГОРОДОК

1. В НАТУРЕ

В нашем городе жизнь улыбается

Прощелыгам одним да ворам;

Что ни шаг — то душа возмущается,

Как пойдешь по уездным дворам.

Залита грязью площадь базарная,

И разбитый гниет тротуар;

Здесь нередко команда пожарная

Прикатит без воды на пожар.

Всё начальство пропахло здесь взятками.

Всем берут — что кладут на весы:

Ситцем, сахаром, чаем, лошадками

И, пожалуй, куском колбасы.

Здесь обычай такой городничего:

Если в лавку поедет жена —

Говорит: «Ты, смотри, не купи чего —

Лавка даром давать мне должна».

Наш исправник старинного норова,

Пьет за двух он тринадцатый год,

А уж грабит — так грабит он здорово

Да и ухом себе не ведет.

Не боясь обличенья столичного,

Лихоимством живет наш судья;

По словам стихотворца отличного:

«При колодце пустынь он бадья».

Сплетни, карты, баталии с женами,

Вот и всё, что встречаешь у нас;

С крючкотворами теми прожженными

Не зевай, попадешься как раз.

В нашем городе жизнь улыбается

Прощелыгам одним да ворам;

Что ни шаг — то душа возмущается,

Как пойдешь по уездным дворам.

2. В ГАЗЕТЕ

В нашем городе жизнь улыбается

Всем, кто в городе только живет,

И невольно слеза проливается,

Если ступишь ногой из ворот.

Мостовой крыта площадь базарная,

Тротуар, как картинка на вид,

Аккуратна команда пожарная,

В фонарях керосин здесь горит.

Здесь начальство гнушается взятками,

И привычки такие давно

Называют привычками гадкими:

«Брать-де стыдно теперь и грешно».

Городничий у нас… городничего

Мы такого не сыщем нигде

(Не всегда лишь умеют постичь его) —

Он любому поможет в беде.

Наш исправник без всякого норова,

Ведь хмельного и в рот не берет,

А поймает он вора которого —

То его со слезами дерет.

Наш судья же не тронет и волоса,

Если видит, что прав человек,

И в статейках издания «Голоса»

Одобряет он нынешний век.

Сплетни, пьянство, с семейством баталии —

Их не знает у нас гражданин;

Здесь у женщин высокие талии

И высокая честь у мужчин.

В нашем городе жизнь улыбается

Всем, кто в городе только живет.

И невольно слеза проливается,

Если ступишь ногой из ворот.

<1864>

194. «Я, обожая панну Лизу…»

Я, обожая панну Лизу,

Меж двух огней попал, как в ад:

Любовь — влечет меня на мызу,

Долг службы — тянет на парад.

О панна! вы меня зовете,

Я — подлетел бы к вам к крыльцу,

Но — служба ждет… (Фельдфебель, роте

Вели сбираться на плацу.)

Любовью вся душа объята,

В груди, как в бане, горячо.

(Команды слушайся, ребята!

Равняйся! смирно! на пле-чо!)

Дождусь ли с панной встречи новой!

Как сабля, блещет панны взгляд!..

(Штык на себя, эй ты, фланговый!

Зарубкин! подтяни приклад!)

Она теперь, наверно, дома

И приготовила мне грог…

(Учебным шагом в три приема!

Носок вытягивать, носок!)

От нежных ласк ее тупею,

Готов ягненком кротким лечь!..

(Пучков! не чистил портупею!

За это буду больно сечь!)

Любовь и — подчиненье старшим!..

Нет, долг служебный верх берет!

(Равняйся! смирно! скорым маршем!

Глаза направо! грудь вперед!)

Довольно! Вижу я в окошке,

Платком мне панна машет там!

(Ребята, вольно! ружья в сошки

И расходитесь по домам.)

1864

195. «Жизнь наша вроде плац-парада…»

Жизнь наша вроде плац-парада;

И в зной, и в холод на ветру

Маршировать тем плацем надо,

Как на инспекторском смотру.

Как рекрут, выучись смиряться,

Но забегать не хлопочи:

Похвалят — крикни: «рад стараться!»

А не похвалят — промолчи.

Тебе прикажут — делай дело!

Терпи — вот лучший твой паек,

А в остальное время смело

Носок вытягивай, носок!..

1864

196. ЛИРИК

Лет… неизвестных он лет.

Ясный как день, напомаженный,

Ходит счастливый поэт,

Словно амур переряженный;

Смотрит на всех свысока…

Барышни лет сорока

Шлют ему с краской девической

Вздохи любви платонической.

Кудри отбросив назад,

В песне искусственно пламенной

В каждой гостиной он рад

Бросить свой стих отчеканенный,

Нежа и сердце, и слух

Пудрой затертых старух,

Фатов, без дела скучающих,

И старичков отцветающих.

Льется блестящий каскад,

Звуки холодные, лживые…

Блеском подобным горят

Все бриллианты фальшивые.

В зале молчанье царит,

Только поэт говорит,

Как он однажды в Неаполе

С нимфой беседовал на́ поле…

Чуждый житейских тревог,

Бредит он небом Италии,

В песне не скажет — сапог,

Скажет, наверно, — сандалии.

В Рим переносит нас он:

Образы римских матрон,

Лес кипарисный и тополи…

Все мы неистово топали —

В зале, когда он читал

Стансы свои вдохновенные.

Даже, я сам замечал,

Лысины очень почтенные,

В сани влезая с крыльца,

Вслух поощряли певца:

Скрыть не могли одобрения

После публичного чтения.

Кончен парадный обед…

Общество всё дожидается…

Вот наконец сам поэт

Из-за стола поднимается,

Сделал классический жест

(Публика больше не ест)

И с грациозной свободою

Вдруг разрешается одою.

Жалок отпетый творец…

В прессе над ним насмехаются,

Но не робеет певец:

Им и теперь увлекаются —

Барышни лет сорока,

Два-три седых старика…

И меж своими знакомыми

Он осаждаем альбомами.

<1865>

197–201. МОТИВЫ РУССКИХ ПОЭТОВ

1. МОТИВ МРАЧНО-ОБЛИЧИТЕЛЬНЫЙ

Мир — это шайка мародеров,

Где что ни шаг, то лжец иль тать:

Мне одному такой дан норов,

Чтоб эту сволочь усмирять.

Не буду петь я: mia cara![38]

«Ночной зефир струит эфир»,

Но, как гроза, как божья кара,

Заставлю дрогнуть целый мир.

Во все трактиры, рестораны,

Как зоркий страж, начну ходить,

Для вас, общественные раны,

Я буду пластырем служить.

Во всех приказных, бравших взятки

(Подогревая в сердце злость),

Во всех, кто грубы, грязны, гадки,

Мой стих вопьется, словно гвоздь.

Рысак ли бешеный промчится,

Спадет ли с здания кирпич,

Хожалый вздумает напиться —

Я буду всех разить, как бич,

И стану сам себе дивиться.

Людей сдержу я, как уздой,

И буду в жизненном потоке

Для них живой сковородой,

Где станут жариться пороки.

2. МОТИВ СЛЕЗНО-ГРАЖДАНСКИЙ

Мне жаль тебя, несчастный брат!..

Тяжел твой крест — всей жизни ноша.

Не предложу тебе я гроша,

Но плакать, плакать буду рад.

Пусть возбуждают жалость в мире

Твои лохмотья, чахлый вид —

Тебе угла не дам в квартире,

Но плакать буду хоть навзрыд.

Ходи босой в мороз и слякоть,

Я корки хлеба не подам,

Но о тебе в альбомах дам

Я стану плакать, плакать, плакать!..

3. МОТИВ ЯСНО-ЛИРИЧЕСКИЙ

Тихий вечер навевает

Грезы наяву,

Соловей не умолкает…

Вот я чем живу.

Месяц льет потоки света…

Сел я на траву,—

Огоньки сверкают где-то…

Вот я чем живу.

В летний день, в затишьи сада,

Милую зову,

Поджидаю в поле стадо…

Вот я чем живу.

Лаской девы ненаглядной,

Rendez-vous[39] во рву,

Видом бабочки нарядной —

Вот я чем живу.

Я срываю шишки с ели,

Незабудки рву

И пою, пою без цели…

Вот я чем живу.

4. ЮБИЛЕЙНЫЙ МОТИВ (Кому угодно)

Когда сном крепким спал народ,

И спячка длилась год за годом…

(Тут нужно древний эпизод

Сравнить с новейшим эпизодом.)

Когда на всех, в ком сила есть,

Смотрела Русь в немом испуге…

(Поэт обязан перечесть

Здесь юбилятора заслуги.)

Тогда (обеденный певец

Встает в порыве вдохновенья)

Ты появился наконец!

(Сбегают слезы умиленья.)

Как луч из мрачных облаков,

Ты вдруг сверкнул, нам дал отвагу!..

(Чтоб не забыть своих стихов,

Поэт косится на бумагу.)

И вот теперь весь этот зал

Тебя помянет в общем тосте!..

(Певец хватает свой бокал,

А лоб певца целуют гости.)

5. МОТИВ БЕШЕНО-МОСКОВСКИЙ

Русь героями богата,

Словно вылита она

Из гранита и булата,

И прихода супостата

Не боится вся страна,

Не обдаст врагов картечью,

Не покажет им штыка,

Но отбросит перед сечью

Молодецкой, русской речью,

Просолив ее слегка,

Этой речью сочной, рьяной,

Крепкой, цепкой так и сяк,

Забубенной, грозной, пряной,

Удальством славянским пьяной,

Едкой, меткой, как кулак.

Кто ж противиться нам может?

Славянин перед врагом

Руку за ухо заложит,

Гаркнет, свистнет и положит

Супостатов всех кругом.

<1865>

202. НА УЛИЦЕ (ЧЕТЫРЕ МГНОВЕНИЯ)

Утро. Весь город от сна просыпается…

Люди рабочие всюду бегут.

Гул и движение… Кто-то ругается

И… непременно кого-нибудь бьют.

Полдень. Столица как будто наряднее,

Взад и вперед экипажи снуют…

Треск: на передних наехали задние

И… непременно кого-нибудь бьют.

Вечер. По улицам газ зажигается,

Речи свободней слетают, и кнут

Как-то живее в руке поднимается

И… непременно кого-нибудь бьют.

Ночь. Люди спят уже. Время приспело им

Кончить поденный свой труд,

Если же шаг мы по улице сделаем —

Там непременно кого-нибудь бьют.

<1865>

203. КТО ОН?

Кто он? Ради бога,

Дайте нам ответ…

Говорит немного,

Больше да и нет,

Сядет молча, строго,

С кипою газет…

Кто он? Ради бога,

Дайте нам ответ.

Все его встречали,

Но не знал никто,

В театральной зале,

В клубе у лото.

Для него дорога

Не закрыта в свет…

Кто он? Ради бога,

Дайте нам ответ.

В дверь у Доминика

Входит, «Весть» берет…

«Вот он! посмотри-ка!..» —

Кто-нибудь шепнет.

Общая тревога…

Опустел буфет…

Кто он? Ради бога,

Дайте нам ответ.

Утром в день приемный

Журналисту он

С рукописью скромной

Отдавал поклон,

Корчил демагога,

Порицал бюджет…

Кто он? Ради бога,

Дайте нам ответ.

В зале Бенардаки

Чтение… народ…

Он уж в черном фраке

Пробрался вперед

Слушать прелесть слога

И живой куплет…

Кто он? Ради бога,

Дайте нам ответ.

Ночью в час урочный

Начался шпиц-бал,—

Как депеша точный,

Он уж там — и взял

В кассе у порога

Даровой билет…

Кто он? Ради бога,

Дайте нам ответ.

Тучи вкруг нависли…

В слякоть через мост

Труженика мысли

Тащат на погост…

Поотстав немного,

Он бредет вослед…

Кто ж он? Ради бога,

Дайте нам ответ.

<1865>

204. «От германского поэта…»

От германского поэта

Перенять не в силах гений,

Могут наши стихотворцы

Брать размер его творений.

Пусть рифмует через строчку

Современный русский Гейне,

А в воде подобных песен

Можно плавать, как в бассейне.

Я стихом владею плохо,

Но — клянусь здесь перед всеми —

Напишу я тем размером

Каждый вечер по поэме,

Без усидчивой работы,

Где сплетутся через строку

Вместе с рифмами остроты.

Начинающим поэтам

Я могу давать уроки,

Как писать стихотворенья

В незначительные сроки,

Как писать такие песни

(Изучил я ту науку),

Чтоб читатель был доволен

И редактор сжал вам руку.

Превосходная манера!..

Учит нас прием готовый

Вместо шляпы Циммермана

Надевать венок лавровый.

Я постиг отлично тайну,

Как писать оригинально:

Стих начну высокопарно,

А окончу — тривиально.

Запою я песню звездам,

Вспомню лилий, незабудок,

А потом замечу кстати,

Что расстроил я желудок.

Расскажу я в песне «к деве»,

Как мои объятья жарки,—

И при этом ей напомню

Про горячие припарки.

Фимиам куря природе,

Я воскликну вдруг: о россы!

Все по улицам столицы

Курят нынче папиросы.

Заведу я речь о неграх,

О Жюль Си́моне, Жюль Фавре,

А потом перескачу я

Хоть к своей кухарке Мавре.

Неожиданно сближая

Всевозможные предметы,

Я уверен — о читатель!—

Что талант найдешь во мне ты!..

А затем, чтоб журналисты

Поднесли мне лист похвальный,

Оскорблять я их не стану

Эпиграммою нахальной.

Мимоходом не надену

Я на них колпак дурацкий,

Чтоб они меня не звали

«Голью нравственной кабацкой».

Целый ряд живых событий

Обходя небрежно мимо,

Буду брать сюжет из мифов

Древней Аттики иль Рима.

И тогда согласным хором

Посреди журнальной свалки

Запоют мне песню славы

Все скворцы, стрижи и галки.

1865

205. «В кругу друзей у камелька…»

В кругу друзей у камелька

Уселся старичок,

И льются речи старика,

Как в поле ручеек.

О прошлых днях он вспоминал,

Скрывая тайный вздох:

«Друзья! людей я умных знал,

Хоть сам был очень плох.

Карамзина я знал, как вас,—

Не счесть его услуг,

Хоть Николай Михайлыч раз

Сказал: „ты глуп, мой друг“.

В те дни, скажу без дальних слов,

Известность я стяжал:

В карикатурах сам Брюллов

Меня изображал.

Я сам ходил к Ростопчиной,

Хотя меня потом

Она — нельзя ж мешать больной! —

И не пускала в дом.

В одном приятельском кругу

С Жуковским говорил:

Меня он принял за слугу

И квасу попросил.

Меня почтил своим стихом

Сам Пушкин, наш певец:

„Люблю тебя, сосед Пахом“… [40]

Я позабыл конец.

Меня обедать Дельвиг ждал

И всех смешил до слез:

Из хлеба шарики катал

И их бросал мне в нос.

Я с Соколовским[41] вместе пил.

Отличный был пиит!

Меня однажды он прибил —

Ну, бог его простит.

Булгарин! С ним я до зари

Играл однажды в вист…

Булгарин, что ни говори,

Был честный публицист.

Сам Грибоедов мне сказал,

Вот так же у огня,

Что он Молчалина списал

С меня, друзья, с меня!

Барон Брамбеус, как родной,

Снимал мне свой картуз

И хоть смеялся надо мной,

Но этим я горжусь.

Я был и с Гоголем знаком,

Ценю такую роль:

Он как-то в цирке каблуком

Мне отдавил мозоль.

Когда, хилея день от дня,

Я ездил на Кавказ,

Там встретил Лермонтов меня,

Обрызгал грязью раз;

Любил трунить и Полевой,

Застав меня врасплох…

Всё это люди с головой,

И я пред ними — плох.

Панаев был мой ученик,

Хоть говорят враги,

Он осмеял и мой парик

И с скрыпом сапоги.

Теперь иные времена,

Куда ни погляжу —

Везде иные имена

В журналах нахожу,

Но я уж стар, почти без ног,

Знакомых новых нет —

И даже я достать не мог

Хоть Лейкина портрет».

1865

206. ЛУННАЯ НОЧЬ

Полночный мрак!.. Лишь лунным светом

В моей тюрьме озарена

С ночного неба, теплым летом,

Решетка узкого окна.

О, сколько раз, с ночного крова,

В иные дни, с закатом дня,

Вот так же с неба голубого

Луна смотрела на меня.

Я был дитя. Вскочив с кроватки,

Прижавшись к няне в поздний час,

Я слушал, словно в лихорадке,

О змей-горыныче рассказ.

Всё в страшной сказке было ново,

А в детской тёмно, нет огня…

И так же с неба голубого

Луна смотрела на меня.

Я помню ночь. Все в доме спали,

Лишь мы в аллее, милый друг,

Как дети, в трепете дрожали

За каждый шелест, каждый звук…

Руки пожатье… полуслово…

И, мягким светом осени,

Вот так же с неба голубого

Луна смотрела на меня.

Осенний вечер. Тускло зала

Освещена, а впереди,

В гробу, в цветах она лежала,

Сложивши руки на груди.

В углу от горя рокового

Рыдал я, жизнь свою кляня,

И так же с неба голубого

Луна смотрела на меня.

Метель, сугробы… С диким воем

Кругом меня стонала степь.

Я шел закованный, с конвоем,

В ногах звучала мерно цепь.

Повсюду снег блестел, и снова,

Как будто путника виня,

Сквозь иней с неба голубого

Луна смотрела на меня.

Свидетель жизни неудачной,

Мне ненавистна ты, луна!..

Так не смотри в мой угол мрачный

Сквозь раму тусклого окна

И не буди того нескромно,

Что улеглось во мне давно…

Пусть лучше в небе будет тёмно,

Как на душе моей темно.

<1866>

207. ДОБРЫЙ ПЕС Басня

К тяжелой конуре привязан,

Рвался, метался пес:

«За что, за что я так наказан?»

Его хозяин тронут был до слез

И наконец, смягчившись как-то, раз он

От цепи пса освободил.

Ну что же пес? На шаг не отходил

От конуры и на цепь вновь просился,

Как будто с ней спокойствия лишился.

Так ты, газета «Голос»… но едва ль

Здесь нужно пояснять мою мораль.

Между 1865 и 1867