Николай Степанович Курочкин, старший брат редактора «Искры» В. С. Курочкина, родился в Петербурге 2 июня 1830 г.
В 1848–1854 гг. он учился в Медико-хирургической академии. По окончании академии служил некоторое время окружным врачом пяти уездов Петербургской губернии, врачом Ораниенбаумского госпиталя, а затем отправился в Крым в действующую армию. После войны, выйдя в отставку, занялся частной практикой и принимал больных в Максимилиановской больнице. В 1858–1859 гг. служил врачом в Русском обществе пароходства и торговли и в связи с этим много путешествовал: побывал в Западной Европе, на Кавказе, в Сирии и Египте.
Литературой Курочкин стал заниматься на школьной скамье. Сохранился листок из гимназического журнала, выходившего под его редакцией[84]. Еще гимназистом, в 1847 г., Курочкин поместил в «Репертуаре и пантеоне» (№ 9–10) перевод романа А. Гуссе «Три сестры», в студенческие годы сотрудничал в «Сыне отечества» (повесть «Недоразумение» — 1850, № 12, стихи, переводы, фельетоны), а в начале 1860 г., вернувшись в Петербург, совсем бросил медицину и посвятил себя исключительно литературе.
Курочкин был деятельным сотрудником «Искры» с первого же года ее существования. Он печатался в «Искре» под многочисленными псевдонимами (Пр. Преображенский, Хрисанф Тюптетяев, Илья Чичервикин и др.[85]). Курочкин принадлежал к руководящему ядру «Искры»; он принимал близкое участие в редакционной работе, в борьбе журнала со всеми устоями самодержавно-бюрократического государства, с реакционной журналистикой и литературой, с идеалистической философией (борьба Курочкина за материалистическое мировоззрение нашла свое выражение в большом цикле его фельетонов «Житейские выводы и измышления», печатавшемся в «Искре» на протяжении двух лет, и в ряде других произведений). Из произведений Курочкина совершенно ясно его отношение к реформам 1860-х годов (см., напр., отклик на судебную реформу — «Утешение в разлуке»), в том числе к крестьянской реформе 1861 г. Об этом имеется также не вызывающее никаких сомнений свидетельство современника. «Странно, — говорил Курочкин в 1864 или 1865 г., — что до сих пор так ликуют и утешают себя настоящими и будущими реформами, которых ждет та же участь, что и крестьянскую реформу. Обкорнают, урежут, сократят, объяснят каждую из них так, что все новое совершенно сведут на нет» [86].
Курочкин печатал в «Искре» и публицистические статьи, и фельетоны, и драматические сцены (в прозе и стихах), и переводы, и оригинальные стихотворения. Лирика занимает сравнительно небольшое место в его поэтическом творчестве этих лет; стихи Курочкина разнообразны, но тяготеют по преимуществу к жанру сатирического фельетона. К 1862–1863 гг. относится цикл путевых впечатлений, корреспонденций в стихах, из которых в настоящий сборник включены «Ода на Него» и «Ода на современное состояние Франции». В них ненависти к режиму Наполеона III сопутствует преклонение перед революционным прошлым Франции. У Курочкина, как и у других искровцев, неоднократно встречаются стихотворения, написанные в форме монолога, вложенные в уста сатирического персонажа, имитирующие его образ мыслей и фразеологию. Хотя Николай Курочкин и не владел стихом столь виртуозно, как его брат Василий или Д. Д. Минаев, стих его подчас бывал тяжеловат и даже неуклюж, многие его стихотворения отличаются не только политической остротой, но и тонкой художественной формой; так, в сценке «Утешение в разлуке» весело и умело использованы популярные романсные размеры и интонации.
Журнальная и редакционная работа Курочкина не ограничивалась «Искрой». В 1861–1862 гг. он несколько месяцев редактировал журнал «Иллюстрация»[87], в 1865–1867 гг. — «Книжный вестник», который превратил в боевой журнал демократического направления. По его собственному свидетельству, в «Книжном вестнике» рассеяно много его рецензий и небольших статей, напечатанных без подписи[88]. Официальным редактором «Книжного вестника» Курочкина не утвердили, так как, по отзыву III Отделения, он «не представляет достаточных ручательств в благонадежности»[89]. В 1867 г. под редакцией Курочкина вышел также «Невский сборник». В разное время Курочкин сотрудничал, кроме того, в «Московской медицинской газете», журналах «Век», «Гудок» 1862 г., «Время», «Русский мир», «Дело», в газетах «Очерки», «Современное слово»[90], «Гласный суд»; в последней он заведовал отделом иностранной политики.
Еще в 1849 г., студентом 1-го курса Медико-хирургической академии, Курочкин посещал кружок петрашевца С. Ф. Дурова и в связи с этим привлекался к допросу следственной комиссии по делу петрашевцев[91]. Через двенадцать лет, в 1861 г., он вступил в революционное общество «Земля и воля», а в 1862 г. был избран кандидатом в члены его центрального комитета[92].
В 1862 и 1863 гг. Курочкин был за границей, в том числе в Лондоне, и, без сомнения, встречался с Герценом, хотя и утверждал на допросе в следственной комиссии по делу Каракозова, что видел Герцена только на всемирной выставке, но ни в какие сношения с ним не входил[93]. То, что Курочкин был в дружеских отношениях с Герценом (правда, в более поздние годы), засвидетельствовано рядом современников, да и самим Герценом. «К<урочкину>,— писал он А. П. Пятковскому 5 марта 1869 г., — кланяйтесь дружески. Скажите ему, что сын мой женился» и т. д.[94] К Герцену, сообщает в своих воспоминаниях Пятковский, Курочкин, «кроме уважения, питал еще какую-то сердечную нежность, как к человеку рыцарского характера, с которым он познакомился лично во время своих заграничных путешествий»[95]. Курочкин был в близких отношениях и с другими представителями революционной эмиграции. Летом 1864 г., в связи с планами реорганизации «Колокола», выдвигавшимися «молодой эмиграцией», Н. И. Утин писал Огареву, что в реорганизованном «Колоколе», кроме него, могли бы сотрудничать В. И. Касаткин, М. С. Гулевич, Л. И. Мечников «и даже Курочкин мог бы кое-что писать, ибо личность талантливая»[96]. Другом Герцена и Мадзини, Лаврова и Бакунина называет Курочкина В. В. Тимофеева[97]. С 1862 г. в связи со сведениями о его сношениях с «лондонскими пропагандистами», т. е. Герценом и Огаревым, Курочкин состоял под секретным наблюдением полицейских органов[98]. В 1865 г. Курочкин был охарактеризован ими как «давно известный своим вредным направлением»[99].
В 1863 г. во Флоренции Курочкин сблизился с кружком русской революционной молодежи, и особенно с Н. Д. Ножиным. Здесь был и его старый знакомый гарибальдиец Л. И. Мечников. Ножин был впоследствии тесно связан с петербургским революционным подпольем. Был связан с ним и Курочкин. Курочкин встречался с его главными деятелями, в том числе с И. А. Худяковым, был осведомлен о том, что там делалось, знал, по-видимому, о готовящемся покушении на Александра II[100]. После каракозовского выстрела Курочкин не только был арестован, наряду с другими «неблагонадежными» литераторами, за сотрудничество в журналах «крайнего направления», но, кроме того, был привлечен к следствию по каракозовскому делу. Четыре месяца он просидел в Петропавловской крепости и по освобождении был подчинен полицейскому надзору.
По отзывам многих современников, Курочкин был глубоко преданным литературе, умным и остроумным, разносторонне образованным человеком, прекрасным собеседником. Курочкин «имел огромное влияние на мое развитие, — писал Н. А. Лейкин. — …Благодаря ему я приохотился к серьезному чтению и расширил свой кругозор. Он натолкнул меня на чтение книг естественнонаучного и философского содержания»[101]. Он тепло относился к молодым, начинающим писателям и оказывал им всяческую поддержку. Н. К. Михайловский называет Курочкина своим «литературным крестным отцом»: «Он приютил и кормил меня в трудное время, никогда ничем не давал мне почувствовать, что делает одолжение»[102]. «Он же меня впоследствии и в „Отечественные записки“ ввел»[103]. Многие другие писатели с уважением вспоминали о Курочкине, об интересных встречах и разговорах с ним. Так, в 1886 г., прочитав «Пестрые письма» Щедрина, Н. И. Наумов писал А. М. Скабичевскому: «Целый день я ходил как ошалелый под влиянием их, и окружающая мерзость показалась, наконец, до того мерзостной, что хоть в гроб ложись… и припомнились мне слова покойного Николая Курочкина: „Мало того, что в гроб положили, еще и свинцовой крышкой прихлопнули!“»[104].
Разностороннее образование сказалось в ряде статей Курочкина. Он писал по вопросам литературы (о Минаеве, А. К. Толстом, Берне, Эркман-Шатриане) и медицины; ему принадлежат статьи о современном положении Франции, о тюрьмах, о съезде естествоиспытателей, об ассоциациях, о Прудоне, о Рошфоре, — и обо всем он писал дельно, толково и вместе с тем политически остро. Он принимал участие в «Энциклопедическом словаре, составленном русскими учеными и литераторами» (1863–1864). Знание французского и итальянского языков определяло круг его переводческой деятельности. Он переводил Джусти, Порта, Альфиери, Гюго, Бодлера, Надо, Коппе и др.; перевел несколько пьес, которые неоднократно ставились на сцене столичных и провинциальных театров («За монастырской стеной» Л. Камолетти и др.). Кроме того, под его редакцией были переведены книги Прудона «Искусство, его основания и общественное значение» и Макиавелли, «„Государь“ и „Рассуждения на первые три книги Тита Ливия“».
С 1868 г. основной становится для Курочкина работа в «Отечественных записках», перешедших в руки Некрасова. В течение четырех лет он заведовал библиографическим отделом журнала и заменял Некрасова и Салтыкова, когда они уезжали из Петербурга. Курочкин печатал в «Отечественных записках» стихи, критические и публицистические статьи, рецензии, переводил иностранные корреспонденции и романы. В конце 1860-х годов он принимал также близкое участие в редакционном кружке газеты «Неделя», где благодаря ему был напечатан цикл фельетонов Герцена «Скуки ради».
С начала 1870-х годов Курочкин тяжело болел, а последние несколько лет своей жизни был прикован к постели, не оставляя, однако, литературной деятельности. В 1870–1880-х годах Курочкин кроме «Отечественных записок» печатался в «Пчеле» Микешина, «Устоях», «Русском богатстве» (он был членом артели «Русского богатства»), «Слове», «Наблюдателе».
Имеются указания на сотрудничество Курочкина в газете «Вперед» П. Л. Лаврова[105].
По инициативе Курочкина и Гл. Успенского, с которым он был в дружеских отношениях, в 1875 г. во французской газете «Le rappel» была помещена статья парижского корреспондента «Отечественных записок» Л. Шассена о Чернышевском[106].
До конца жизни Курочкин не изменил своим убеждениям. Годы реакции не привели его, как многих, к теории «малых дел». В его лирике появляются, правда, мотивы подавленности, безнадежности, но зато его сатира по-прежнему звучит язвительно. Уже в последние годы своей жизни он напечатал в «Наблюдателе» ряд сатирических стихотворений, создав литературную маску поэта — околоточного надзирателя Ефима Скорпионова.
Курочкин умер 2 декабря 1884 г.
Плохих певцов плеяде бледной
Тебе судил могучий рок
Нравоучительно-победный,
Хоть жесткий преподать урок!
Чад незаконных Аполлона
Хоть и невесело колоть —
Но сорных трав и с Геликона
Не запрещается полоть.
Пускай до времени под паром
Лежат журналы без стихов;
Пусть не печатаются даром
Случевский, Страхов и Кусков.
Пусть с пробудившейся поляны
Слетают темные туманы;
Пусть, слыша выстрел, кулики
На воздух мечутся с реки!
Тяжесть какая-то жить не дает…
Каждый день вести дурные несет…
Умер один, застрелился другой,
Этот во гробе одною ногой,
Этот исчез. А ведь нет и недели,
Как и еще одного мы отпели
И опустили на вечный покой…
Что ж это? воздух ли нынче такой?..
Время ль такое для нас подошло?
Стало ли жить всем невмочь тяжело,
И от страданий и слез пролитых
Даже нет силы дышать у живых?..
Просто не веришь, на самом ли деле!
И утешаешь себя: не во сне ли…
Только нет мочи от горьких вестей,
Да и кругом всё пустей и пустей!..
Или всегда уж на свете так было,
Или так нужно, чтоб юность и сила,
Жажда свободы и творческий труд
В ранних гробах находили приют?
Что ж?.. покоряясь бесстрастной судьбе,
Тихо угаснем в неравной борьбе…
С верой, что вызовут наши гробы
Новое племя для новой борьбы.
Действие — в капище, посвященном Эскулапу.
Отцы-целители и столпники науки,
Пред сонм ваш жреческий предстать дерзаю я
И с кроткою мольбой к вам простираю руки…
Post hoc[107] поведай нам, о чем мольба твоя…
Надежда робкая и твердое желанье
Направили, отцы, мои стопы сюда.
Сознала я в себе высокое призванье,
Мне тяжко жизнь влачить без пользы и труда!
С младенчества глядеть я не могла без муки
На горе страждущих, на бедствия людей
И просветить хочу свой разум днем науки,
Чтоб быть полезною им помощью моей…
Хочу, целители, учиться медицине.
Хочу трудиться я… и после быть врачом…
(строго)
Держите вашу речь в сем храме по-латыни,
По-русски не пойму, вы просите о чем…
Увы! я языком Галена не владею,
Но просьба так моя понятна и проста…
Я в жизнь хочу внести известную идею,
Что дверь научная напрасно заперта
Для женщины рукой обычая фатальной…
Пора, давно пора рассеять этот мрак!..
Ты хочешь бабкою быть, верно, повивальной,
Иначе речь твою я не пойму никак…
Что ж? смело хоть сейчас беритесь за работу,
Диплом экзамена у нас бывает мздой,
Экзамен в капище сем каждую субботу
Во весь учебный год идет своей чредой…
Нет, смысл мольбы моей понять вы не хотите.
Я знания ищу — хочу природу знать,
Меня на лекции вы только допустите,
А лекарский диплом от вас зависит дать,
Когда, окончив курс науки человека,
Своими знаньями его я заслужу…
Таких безумных слов я не слыхал от века,
И смысла здравого я в них не нахожу…
Смешно опровергать нам просьбу вашу, право…
Для женщин нет еще у нас врачебных мест…
Лечить, сударыня, больных — мужское право!..
(Обращаясь к жрецам.)
Нос verbum virginis, eheu! absurdum est!
Eheu!
Me Hercule![108]
Scandala medicinae![109]
Какого зрелища свидетелем я ныне!..
Общие рыдания.
(звонит для произведения спокойствия)
Не время вздохами и жалкими словами
Нам гнев свой выражать на деву, о жрецы!
Рассудим обо всем спокойно, между нами,
Составимте совет… и пусть во все концы
Молва народная несет решенье наше…
Пусть в даль грядущую веков оно пройдет…
Скажите, например, Бомбастус, мненье ваше,
А после прочие сочлены в свой черед…
Я, с ясностью своей взглянув обыкновенной,
В словах бесхитростных то мненье изложу:
В мольбе бессмысленной сей девы дерзновенной
Злоумышление я прямо нахожу…
Сим наглым стимулом, невиданным афронтом,
Собратья! поражен я более вас всех…
Клянусь Фалесом я, Драконом и Гельмонтом:
На нашу практику свершается набег!
Не верьте в женщинах стремлению к науке!
И если деву мы допустим быть врачом,
Погибнем с голоду и мы и наши внуки…
Без славы, без больных, оставшись ни при чем…
В словах Бомбастуса высокой правды много.
Pro Dei nominis[110] — сомненья в этом нет…
Итак, о женщина! иди своей дорогой…
Вот на мольбу твою единственный ответ…
Скорее удались!..
Деву уносят из храма.
А мы об этом диве
Еще недели три подумаем слегка,
Составим протокол — и tabulae votivae[111]
Его перенесут в грядущие века!
По реке вниз по широкой
(Говорить не нужно где)
Взятку гонят в край далекой
Изменения в суде.
Река шумит
Река ревет,
Власы чиновник
На бреге рвет:
Сердит, и страшен,
И злобы полн,
Глядит, как взятку
Уносит челн!..
(тенор)
О друг души моей, прощай!..
(дискант)
Дитя! утешься, не рыдай!
Не верь в беду, пока прогресс
Еще для многих — темный лес…
Ах! как не верить мне, когда
Нет больше старого суда…
И чтоб тебя увидеть вновь…
Уменье нужно и любовь:
Умей в суде
Найтись в беде
Всех — провести,
Меня — ввести!..
Но как?.. Но как?..
Ты не дурак…
Совет подай…
Изобретай!!!
Река шумит,
Река ревет —
Но уж чиновник
Волос не рвет…
Помедли, друг! не уезжай!..
Довольно выть! домой ступай!
Уже тебе сказала я:
Найтись умей — я вновь твоя.
Но как найтись?..
Лишь не ленись…
И вновь вдвоем
Мы в жизнь войдем…
Войдем?.. прости…
Войдем!.. прощай!..
Изобрести?!!!..
Изобретай!!!..
Lui, toujours lui!..[112]
«Он! всюду Он!» — как тот Наполеон,
Собой Гюго когда-то вдохновивший,
Во всем, везде, повсюду виден Он,
На всё, на всех свой гений наложивший!
Во всем Его с восторгом тайным зрю,
Везде Его я мыслью прозреваю…—
На новые ль казармы посмотрю,
Зуава ли на улице встречаю…
Дивлюся ли бульваров широте,
Заслышу ль звук знакомый барабана,
Шевара ли замечу в тесноте,
Следящего глазами Жан Вальжана!
Услышу ли случайно, как Сенат
Любой вопрос в стенах своих решает,
Войду ль порою в Люксембургский сад,
Где тишь да гладь… Его напоминает!
Сижу ль в кафе с газетою в руке
И новый в ней «авертисман» [113] замечу
Иль, господи прости, communiqué [114]
В одном столбце два раза сряду встречу,—
Он, всюду Он, опять и снова
Он, Французам ум и волю заменивший…
Он, наглухо, на всё, со всех сторон,
Как бандероль, свой гений наклеивший!..
Ты ль это, Франция, о коей с юных лет
Наслушался я столько разных страхов
(В те дни, когда еще о жителях планет
Своих словес не изрекал нам Страхов)?
Ты ль предо мною, буйная страна,
С конвентами, народом, гильотиной,
Европы вождь… будивший ото сна
Всё, что кругом баюкалось рутиной!
Где без боязни гражданин-герой
На плаху шел за мысль свою когда-то,—
Мой детский сон смущавшая порой
Неотразимым образом Марата!..
Где после дважды черни страстный крик
На баррикадах грозно раздавался,
А дряхлый мир — глухой, слепой старик,
Дрожа за жизнь, от ужаса терялся!..
Ты ль предо мной!.. иль прошлой славы сон
Навеки свеян чутким аквилоном…
И сам Париж — сей буйный Вавилон —
Стал в наши дни — клубничным Вавилоном!..
Канкан, канкан, опять и вновь канкан,
Горят огнем широкие бульвары,
Весь день гремит и стонет барабан,
Снуют толпой усердные мушары…[115]
И сладко мне! я вижу, победил
Рассудок — черни дикие мечтанья.
И буржуа надежно оградил
На долгий ряд годов свои стяжанья…
Так пусть прошедшее французов в наши дни
Шальной поэт на жалкой лире славит…
Его мальчишки слушают одни!
Солидный взгляд — его мечты раздавит!
Пускай поет!.. что было — то прошло…
Утопий вздорных не вернуть стихами,
Прошедшего все ужасы и зло
Давно Скарятин доказал статьями,
Ему поверь… бессилье тщетных слов
Он жизненным узнал экспериментом…
И в оны дни за это сам Катков
Его держал своим корреспондентом!
Мальчик! карту! два прибора,
Джину, пирожков…
Ну-с, так вновь для разговора
С вами я готов.
Увеличивать напрасно
Незачем беду;
Верьте, жрут они прекрасно
Мох и лебеду…
Дай сюда!.. составлен глупо
Нынче ваш обед,
Дайте просто: устриц, супу,
С зеленью котлет,
Да пулярку пожирнее
Или… каплуна…
Каплуна!.. каплун вернее.
Карточку вина!
Вы напрасно всё поете,
Что мужик забит…
Вот и карта… что вы пьете —
Нью или лафит?
Или белого хотите?
Если всё равно,
Так лафиту… но смотрите,
Подогреть вино.
В три рубли! зачем? оставьте:
Moi, je pays[116] весь счет,
Да бутылки две поставьте
Редереру в лед!
Finissez donc[117] ваши речи,
Вас я не хочу
Разорять для нашей встречи
И за всё плачу…
Вот и джин… царапнем, что ли?
Настоящий он…
Не от голода, от воли
По России стон!
Я проездом видел, точно,
Есть кой-где беда,
Но зато ведь как порочна
Грубая среда!
Пьянство, буйство, лень повсюду,
Лишь на злое прыть;
Как же, спрашиваю, худу
В наши дни не быть?
Изленились — так за это
Кое-где и мрут,
Остальное всё газеты
Из злорадства врут.
Franchement[118], я враг до смерти
Мнений через край,
И у нас не голод, верьте,
А неурожай…
Честным я прожил певцом,
Жил я для слова родного.
Гроб мой украсьте венком!
Трудным для дела благого
В жизни прошел я путем.
Пел и боролся со злом
Силой я смеха живого…
Гроб мой украсьте венком!
Трудным для дела благого
В жизни прошел я путем.
«Я призван был воспеть твои страданья,
Терпеньем изумляющий народ,
И бросить хоть единый луч сознанья
На путь, которым бог тебя ведет!» —
Так о себе в час скорбного волненья
И тягостной борьбы с самим собой
Сказал поэт народного терпенья,
Теперь уже отшедший в мир иной,
Когда просил, сознав, что непогодам
Противиться в нем силы сломлены,
За каплю крови, общую с народом,
Он родину простить его вины.
И — он свершил вполне свое призванье,
Он к страждущим — сочувствие привлек,
Расслушал стон народный и рыданья
И в звуки их могучие облек,
И осветил народа путь тернистый
Сознания лучами… этот свет
В грядущем мрак рассеет ночи мглистой,
Всё сбудется, о чем мечтал поэт!
Недаром с музой мести и печали
Он пережил всю скорбь страны родной,
Недаром песни все его звучали
Такой глубокой правдой и тоской!
Да почиет же в мире!.. Увлеченья
Все музою его искуплены,
И не зачтет, поняв его значенье,
Никто за ним и никакой вины.
И ты, прекрасная, святая,
Подруга Феба молодая,
Меня в объятия взяла
И, с колыбелью разлучая,
Далеко в поле отнесла!
Там на могилу положила,
Туманом сизым обвила…
И на раздольи ворожила
И петь и плакать начала!..
То были чары… чаровницы!
Везде и всюду с этих пор,
Как светлый день, как луч денницы,
Горит на мне твой дружний взор!
В степи безлюдной, вдалеке
Блистала ты в моей неволе
В моем страдальческом венке,
Как пышный цвет сияет в поле!
В казарме душной… надо мной
Ты легким призраком носилась,
И мысль тревожно за тобой
На волю милую просилась!
Золотокрылой, дорогой
Ты пташкой надо мной парила,
И душу мне — живой водой
Ты благотворно окропила!
Пока живу я — надо мною
Своей небесною красою
Свети же, зоренька моя!
Моя заступница святая,
Моя отрада неземная,
Не покидай меня! В ночи,
И ясным днем, и вечерами
Ты людям истину учи
Вещать нелживыми устами.
За край любимый, край родной
Мне помоги сложить молитву
И в самый час последний мой,
Как я закончу жизни битву,
Не покидай меня — пока
Последний свет в очах не сгинет,
Поплачь о мне хотя слегка,
И пусть тогда твоя ж рука
И горсть земли на гроб мой кинет!..
Вот в красе своей всецелой
Допотопный идиот,
Экземпляр окаменелый
Исчезающих пород.
Он в безделье и досуге
Дни проводит напролет
И, вращаясь в светском круге,
Пьет и курит, ест и врет.
Пуст душой, но сложен плотно,
По подобию быка,
Он десятки лет охотно
Роль играет мотылька.
Вечно с дамами любезно
Светский вздор им городит
И бесплодно, бесполезно
Только землю тяготит.
Умирая сам от скуки,
Он — стране своей чужой,
Презирает он науки,
Называя их чумой;
Но за это без умолку
По часам толкует он,
Не без чувства, не без толку,
О покрое панталон.
За любовное свиданье
Он отдать бывает рад
Совесть, честь и состоянье
И идти хоть в самый ад.
Пусть кипит и жизнь и пресса
В вечном шуме вкруг него —
В них нисколько интереса
Он не видит своего.
Только в лени, только в неге
Да в обжорстве он силен
И в невежества ковчеге
От житейских зол спасен;
Но хотя от древа знанья
Не отведал он плода,
Жизнью разные познанья
Приобрел он без труда.
В удовольствиях охоты
Зоологию узнал
И, уплачивая счеты,
Математиком он стал;
В ресторанах титул лестный
Гастронома заслужил
И практически-известный
Ряд рецептов изучил…
Он искусства мир в балете
Изучил со всех сторон;
Королей начтет в пикете
До четырнадцати он.
С географией немало
Он трущоб ночных знаком
И в истории… скандала
Всеми признан знатоком.