Поэты «Искры». Том 2

Судьбой ты мало избалован —

Порою Гнут, порою Ломан[162].

Пошли, господь, свою подачку

Тому, кто жаркою порой,

Как утлый челн в морскую качку,

Идет по знойной мостовой…

Он смотрит к Вьюшину тоскливо

В окно на крупный виноград,

На абрикосы, дули, сливы,

На пастилу и мармелад.

Не для него кокос, арбузы,

Гранаты в золотом огне,

Не для него и толстопузый

Гомар разлегся на окне…

И фрукт привозный, из Мессины,

Напрасно взор его манит:

Сок ароматный, апельсинный,

Увы, его не освежит!..

Так облегчи, господь, вериги

Тому, кто много претерпел,

Кто в здешней жизни, кроме фиги,

Других плодов еще не ел.

Когда, что звали вы своим,

Навек от вас ушло

И горе камнем гробовым

Вам на сердце легло —

Помочь в печали ближним рад,

Поэт вас позовет

Пройтись с ним, бросить беглый взгляд

Туда, по склону вод.

Он вам покажет, как струи,

Одна другой вослед,

Бегут на чей-то зов вдали

(На чей? — вам дела нет).

Вам нужно будет хоть на час

Взор в речку устремить,

Чтоб слезы брызнули из глаз,

Чтоб стало в них рябить.

Тогда, как ни были б тоской

Вы зло удручены,

Всё горе выльется слезой,

И вы исцелены!..

Я взобрался на могильную плиту

И внимательно смотрел, как на лету

Два тяжелые, кургузые жука

Колошматили друг друга под бока,

Как в объятиях березу дуб сжимал,

Как под деревом опёнок вырастал,

Как паук, среди своих дневных хлопот,

Фантастический выплясывал матлот.

Так на кладбище за жизнью я следил,

И Случевский мне на память приходил:

Вспомнил я, как он на кладбище лежал,

Как под ним мертвец о камень лбом стучал,

Как мертвец m-r Случевского просил,

Чтобы тот его на время хоть сменил…

По закону же содружества идей,

Вспомнил случай я другой, еще страшней:

Вспомнил нищего, разрушенный гранит

И восставшего из гроба страшный вид,

Ветра свист, луны дрожащий свет,

Мертвеца протест и нищего ответ…

И невольный трепет в сердце проникал,

Но по-прежнему на камне я лежал,

И по-прежнему сшибалися жуки,

Отличалися в матлоте пауки,

Всё с березами амурились дубы,

Всё росли еще под деревом грибы.

Я доживал в одном квартале

Десятый год;

Но вот почил квартальный вмале —

Я просьбу в ход:

К стопам начальства припадая,

Квартал просил.

И как-то вывезла кривая:

Наш утвердил!

Квартал достался мне богатый…

Тут на меня

Надели каску, и с гранатой,

Но без огня.

И обыватель под защиту

Ко мне бежал,

Всех обворованных, побитых

Я утешал,

И всяк за это утешенье

Благодарил;

Но вдруг сердечное движенье

Я ощутил.

Раз, по грошовому взысканью,

К себе в квартал

Одно прекрасное созданье

Я вызывал.

Клянусь, клянусь богиней Фреей! —

Я, кстати, швед —

Подобных плеч, подобной шеи

На свете нет.

Что за глаза! — очарованье!

Я весь дрожал,

Когда управы предписанье

Я ей читал;

Когда склонив свои ресницы

И вся в огне,

Она, кротка как голубица,

Внимала мне…

Я прежде думал, что во власти

Я у себя,

Что застрахован я от страсти,

Как от огня;

Но я прочел, сидев в конторе

С пером в зубах,

Себе капут в прелестном взоре,

В ее очах.

Однажды я, тот взгляд встречая,

Не усидел;

Письмоводителю, вставая,

Уйти велел.

Я ей сказал: «К началу ночи,

Когда езда

Совсем затихнет, что есть мочи

Валяй сюда!»

Заря, бледнея, умирала

И умерла,

А ночь роскошно выплывала,

Как день светла.

Затихло всё. Сребристый тополь

Благоухал,

И, по трудах дневных, Петрополь

Опочивал.

На перекрестке ждал я встречи,

И долго ждал:

В мечтах грудь пышную и плечи

Я рисовал.

Прошел патруль, глядел мне в очи

И созерцал,

Как, бедный, я в прохладе ночи

Самосгорал.

Уж зарумянилась денница,

И ночь ушла…

Так вот как, скромная девица!

Ты не была?..

Тогда ее на жертву мщенью

Я осудил:

Насчет билета сочиненье

Я смастерил…

И я смотрел, как исполнялся

Приказик мой,

Как с ней в прихожей объяснялся

Городовой.

Давно любовь в обоих нас остыла;

Мы разошлись давно, и, так сказать,

Мне время на душу забвение спустило,

А проще — я тебя стал забывать.

И уж, бывало, скукою гнетомый,

Я мог порой экспромты помещать

В изящные заветные альбомы.

При этом каждый раз мой стих гласил,

Что я у той иль у другой знакомой

В листках альбома сердце схоронил;

Прелестный взгляд я вновь считал наградой

И наконец печатно повестил,

Что женщину себе сыскать мне надо,

И изложил, чего я в ней искал,

Чтоб быть могла она моей отрадой…

Но вдруг, что ты преступна, я узнал:

Сказали мне, что будто ты скончалась,

И в тот момент, как дух твой отлетал,

Когда уж Смерть к устам твоим касалась,

Меня назвал, коснея, твой язык,

И надо мной ты колко посмеялась…

Я выслушал и головой поник;

Потом, подняв чело, повел вокруг очами —

И взгляд мой был и сумрачен и дик…

И в путь пошел я скорыми шагами.

Я шел к тебе, под гнетом черных дум,

Гороховой, чрез площадь, островами.

И слышал я какой-то странный шум,

И мне подчас такое представлялось,

Пред чем вздрогнул бы даже мудрый Юм,

Что видеть лишь Случевскому случалось

(О чем и сообщал он нам в стихах);

Так: в небе много месяцев являлось;

Вся даль была в светящихся руках;

По призракам Ночь важно восходила,

И, величавая, она, в слезах,

Бежавший День десницею ловила;

По лесу ветер фертом пробежал;

Вослед ему трава зашелестила,

И чутко звук за звуком замирал,

И слышно стало, как росла былинка,

Как ландыш цвел, как мох произрастал…

Разряжена, что модная картинка,

Полулежала на диване ты.

Диван был на пружинах, с мягкой спинкой;

Обивка — синий штоф, по нем цветы;

Во храмине — приятный свет карсели,

Растений экзотических кусты,

И чьи-то лики пасмурно смотрели —

Линялые, в наколках и чепцах…

(То, верно, жен отшедших призраки сидели,

Уставши спать в затворенных гробах!)

Под окнами, глаз не сводя с дивана,

Стоял я долго и в твоих чертах,

В лице твоем насмешки и обмана

Старательно отыскивал улик;

Но тщетно: не нашел я в нем изъяна!

Напротив, как всегда, твой нежный лик

Был кроток, светел, девствен, и казалось,

Что ты водою «lait antéphelique» [166]

Еще сегодня утром притиралась.

И порешил я: нет, подобных губ

Насмешка злая не касалась!..

Но ты открыла рот — и… хоть бы зуб,

Единый зуб в нем тленье пощадило!..

Мне было б легче, если бы твой труп

Смерть лютая нещадно исказила,

Чем томный, нежный лик беззубым увидать!

И понял я, что Смерть со мной шутила…

И стал ее, таинственную, звать,

Как кровного врага, на состязанье;

Но Смерть не шла. Я продолжал кричать…

И крик мой, перешедший в завыванье,

Весь твой p’tit comité[167] перепугал,

Ты подошла к окну, но тут дыханье

Во мне сперлось — и я как сноп упал…

Казалось, в окнах лики заморгали

И самый дом твой в ужасе дрожал;

Ракеты, взвившись, лопали, трещали,

И ярко озарялись небеса;

А там, вдали, плечами пожимали,

Насупившись, сосновые леса;

В дыханьи ветра слышалась угроза…

И вдруг, гляжу, откуда ни взялся,

Высокий призрак. Тон и поза

В нем обличают частного врача,

Он молвит: «Что ж? mania furiosa!..»[168]

И страж градской подводит лихача…

Вот и жду не дождусь, чтобы глянула ночь

И облекся весь сад тенью ясной:

На свидание выйдет соседкина дочь;

С ней в аккорд мы сольемся безгласный.

И потом уж вдвоем с баловницей моей

До истомы читать станем Фета,

А сведут нас тесней упоительный Мей

Да языковских два-три куплета.

Разольют аромат каприфоли тогда,

Соловьи сладострастно засвищут;

Мы же с ней без следа неизвестно куда

Пропадем… и нигде нас не сыщут!..

Ах, взгляните: закрывает тучкой боязливо

Бледный, томный лик свой интересная луна;

Робко в озеро склонилася ветвями ива;

Боязливая целует их тайком волна;

Ветерок украдкой бродит в липовой аллее,

И привет ему деревья робко шелестят;

Дергачи во ржи трещат слабее и слабее;

Соловьи над розами от робости молчат…

Вы взглянули!.. перемена прежних декораций!

Тучки нет уже, луна приветно светит вновь,

Исполняют соловьи под сению акаций

Ряд блестящих, звучных, гармонических варьяций

На мотивы нежные: «взаимная любовь…»

Прежней робости ни в чем как будто не бывало

С той поры, как вы, мой друг, ее погнали прочь…

О! еще б такая перемена не настала,

Когда милая, дрожа, певцу презентовала

«Тихо, всю в одно лобзанье слившуюся ночь!»

Появилась головка в окне,

И поэтик ее вопрошает:

«Вы ли свет сообщили луне,

Или вас ее луч озаряет?

Самому рассудить мне невмочь —

Ваши ль дивные черные очи

Разожгли сладострастнее ночь

Или млеют они негой ночи?

Этот нежный румянец ланит

Уж не розы ли вам поставляют?

Или сами они колорит

С щечек ваших тайком похищают?..»

Ничего не сказала она,

Только губку слегка закусила

И, сомненьем таким смущена,

Поскорее окно затворила.

Не томите… выходите,

Моя милая!

А какая ночь, взгляните,

Молчаливая!

В повилике без улики

Жду заране я

Разговоров о клубнике

И лобзания…

Без огласки ваши глазки,

Ваша талия

Встретят пламенные ласки —

И так далее…

Вы не поверите, что мне недавно приснилося!

Будто минувшее наше опять возвратилося;

Лиры тридцатых годов вновь звучат тихострунные;

Будто восстали из тлена Ершовы, Трилунные,

Ожили с ними ручьи, соловьи перекатные,

Пеночки, просеки, гроты, поля ароматные —

Всё это будто бы снова у нас водворилося…

Крайне прискорбно, конечно!

А всё же приснилося…

Душе становится легко хоть на мгновенье,

Как напечатаешь свое стихотворенье,

И мил тогда нам строк печатных самый вид,

Стих каждый как-то так приветливо глядит…

И всё равно: то наш ли будет плод

Или чужих стихов тяжелый перевод,

Измены горечь в нем, любви ль взаимной нектар

И весь ли свет его восторженно прочтет

Иль только пробегут редактор да корректор.

В самом деле, шли бы вы на взморье,

Где в жемчужных звуках грохот льется.

Вот где петь, так точно уж раздолье —

Пойте всё, что на душе споется…

Спелся вздор (ведь может же случиться!),

Так никто о нем и не узнает;

Над певцом там некому глумиться:

Водяной пародий не слагает!

Только знайте рифмами играйте:

Моря — вторя — лилий — белых крылий…

Много весу мысли не давайте —

Песнь споется без больших усилий.

А устали вы от песнопений,

Наигрались в трелях ночи нежных —

Ждет вас много новых наслаждений,

Скромных, чистых, самых безмятежных:

Понабравши ракушек в лукошко,

Рикошетом в море их швыряйте,

Иль, пожалуй, помяучьте кошкой,

Или хохот по морю пускайте!

Но печатно в этом развлеченьи

Лучше б вы не делали признанья:

Что как вдруг да всё стихотворенье

За ребячье примут лепетанье?

Ох, время тяжкое настало!

Нам смерть голодная грозит:

Случевский, гений небывалый,

«Молчанье строгое хранит».

Не слышно страстных песен Кроля,

Давно немотствует Кусков,

З. Тур молчит… нет, ваша воля,

А против нас устроен ков!

Вот Страхов вдруг исчез куда-то,

А он так много обещал,

Когда кометою мохнатой

Нам в «Русском вестнике» сиял!

Крестовский наш ушел на взморье:

Сбирает ракуш — p’tit malin![169]

Пропало важное подспорье!..

Donnez, messieurs, aux orphelins![170]

Иль разве мы еще не сиры?

Увы! поэтиков тех нет,

Под чьи цевницы, дудки, лиры

Легко слагался наш куплет!

Ах, мы и голодны и нищи,

Как истощился весь запас

Рифмованной духовной пищи,

Какой они питали нас!

И вот мы в страхе и печали

Возносим к вам свой томный глас:

Уж вы для славы пописали,

Создайте что-нибудь для нас!

О, не оставьте меньших братий!

Внемлите нашему refrain[171]:

Не всё творить для хрестоматий —

Donnez, messieurs, aux orphelins!