Поэзия народов СССР IV-XVIII веков

1

Пятнадцать веков. Полтора тысячелетия, с IV по XVIII век, видевшие рождение и гибель великих мировых держав, возникновение и исчезновение целых народов, подъем, расцвет и упадок культур, десятки поколений, которые прошли по земле, сменяя друг друга. Вся эта безбрежная историческая жизнь, судьбы народов и государств, чаяния классов и отдельных людей надежнее, чем в наскальных надписях царей и культовых постройках, запечатлены в стихах, которые тогда были если не единственной, то преобладающей формой литературного творчества, потому что, как это ни может показаться странным, литература сначала научилась разговаривать языком поэзии, а не прозы. Бессмертные строки армянина Нарекаци и грузина Руставели, азербайджанца Низами и узбека Навои, великих ирано-таджикских поэтов и автора «Слова о полку Игореве» стали вечными спутниками человечества, неиссякаемым источником житейской мудрости и нравственного совершенствования, гражданской добродетели и личной морали. Столетиями они передавались из уст в уста, формировали социальные, этические, эстетические идеалы и представления.

Как уместить этот океан поэзии в одну книгу? Как рассказать о писателях, разделенных многими веками и тысячами километров, разгороженных языками, религиями, традициями, историческим типом культур, неодинаковых даже по своему этническому облику? В самом деле, одни из них представляют народ с историей, восходящей к древнейшему царству Урарту (Армянское нагорье), другие хранят память о Колхиде, Иберии, Албании — легендарных землях Кавказа и Закавказья, третьи принадлежат к племенам, которые еще в V веке образовали в районе Алтая и Семиречья «Тюркский каганат», распространившийся затем на территорию Средней Азии, в Междуречье Сырдарьи и Амударьи, четвертые ведут летосчисление с незапамятных времен иранской древности, пятые — прямые наследники славянских племен, начавших в IV веке продвижение в сторону Балкан, в южную половину Восточной и Центральной Европы, наконец, представители финно-угорской, балтийской, маньчжуро-тунгусской, многих-многих групп, племен и народностей.

Народы нашей страны и их культуры разнятся как по этническому корню, так и по характеру, темпам, «стажу» исторического развития. Одни издавна жили на самых оживленных перекрестках мировой цивилизации, другие сравнительно недавно вступили на путь общей истории. У одних за плечами была многовековая культура, тесно общавшаяся с греческой античностью, искусством «римского круга земель», китайской и арабской цивилизациями, другие получили письменность только при Советской власти. Об иранских народах Гете сказал, что «они назвали великими пять поэтов, тогда как среди прочих, забракованных ими, многие будут почище меня», а кочевники-степняки в это же самое время не знали авторской литературы и создавали только произведения фольклора.

Несоответствия уровней культур, различия между ними столь очевидны, что, казалось бы, во всем этом нет и не может быть никакого единства, общности, соизмеримости. Историку культуры остается исследовать художественное развитие отдельных народов или, в лучшем случае, изучать регионы близких и родственных литератур. Такой вывод был бы, однако, поспешным и неосновательным, потому что существует реальное понятие общности человеческой культуры, которая в своем развитии проходит соизмеримые стадии, переживает соотносимые между собой этапы.

Марксизму, давшему научное объяснение истории, принадлежит также заслуга открытия общих закономерностей развития всемирной культуры. Она осмысляется теперь как часть целостного исторического процесса, а ее развитие рассматривается с точки зрения смены социально-исторических формаций. Яркая, целостная оценка средних веков дана академиком Н. И. Конрадом в его известной книге «Запад и Восток».

Громадный период времени, который охватывает этот том, характеризуется утверждением феодальных отношений. Они знаменовали собою один из самых решительных поворотов в жизни человеческого общества, коренным образом изменили хозяйственный уклад, мировоззрение, идеологию и культуру.

Третий — пятый века отмечены крушением рабовладельческого строя. Падение Римской империи означало для народов Европы, а Парфянского и Кушанского царств — для народов Среднего Востока, что на смену древнему миру идет средневековое общество. Пусть феодализм в разных странах утверждался разновременно, различны были условия его становления и отдельные черты его развития, пусть он достиг неодинакового уровня у разных народов, но сущность его едина, социально-экономическая природа одна и та же, что обусловило сходные черты развития средневекового мира и его культуры.

Меняется структура населения земного шара, так как на арену выходят новые народы, которые совсем недавно относились к «варварам» или были вовсе неизвестны, а теперь сами стали определять пути мировой истории, «положили начало образованию в дальнейшем современных наций».

Мир, как показано академиком Н. И. Конрадом, приобретает не только новые этнографические, но также идеологические координаты. Всеобъемлющую роль в жизни народов начинают играть мировые религии — буддизм, ислам, христианство, выступившие в роли надстроек феодального экономического базиса, пронизавшие своим воздействием всю духовную жизнь средневековья. Они несли в себе не только оправдание существующего социального положения вещей, но были для своего времени и вместилищами культурных и духовных ценностей, накопленных человечеством за громадный исторический период. Так, армянская и грузинская культура этого периода, опираясь на христианскую религию, самым непосредственным образом могла входить в соприкосновение с византийским и романо-германским миром.

Сама концепция единства мира и ценности человека стала возможна именно на базе мировых религиозных учений.

Наконец, совершенно иной характер сравнительно с древним миром получает и классовая борьба. На смену восстаниям рабов приходят крестьянские движения и войны, равных которым история не знала. Они неизменно кончались поражением восставших — иначе и быть не могло, — но эти движения колебали и расшатывали средневековую иерархию, служили могучими ускорителями исторического прогресса, оказывали первостепенное влияние на идеологию и культуру своего времени.

Таковы, говоря суммарно и очень бегло, новые условия существования человечества в эпоху феодализма, к которой относится поэзия, представленная в настоящем томе. Однако было бы большой ошибкой подходить к литературе средних веков с нашими современными понятиями, не учитывая качественного различия в характере художественного развития человека той и нынешней поры.

Средние века были временем формирования и развития народностей, эта эпоха, — подчеркивает Н. И. Конрад, — не знала столь резко очерченных границ между литературами, как эпоха наций, что и позволяет говорить, например, об общности средневековых литератур народов Средней Азии, Ирана и Северо-Западной Индии.

Значительно более подвижны были также этнические и языковые преграды. Более того, в этот период существовали международные языки: древнеславянский, персидский, арабский, которые зачастую служили литературам разных народов и несли в себе серьезные возможности для культурного и духовного обмена. Так, например, общность литературного языка грандиозного мусульманского мира, простиравшегося от Кордовы и Севильи до Бухары, Самарканда, Герата и Дели, позволяла людям искусства и науки быть на высоте передовой культуры, усваивать духовные и научные идеи прошлого и настоящего.

Самые древние памятники средневековой литературы на территории нашей родины — армянского и ирано-таджикского происхождения. Они относятся к IV–IX векам и составляют первый раздел этой антологии.

Пятый век в истории армянской литературы, представленный такими именами, как Месроп Маштоц, Иоанн Мандакуни, отличающийся богатством и разносторонностью поэтического творчества, общим подъмом культуры, принято называть «Золотым веком». Именно в то время создавались произведения, которые стали образцами для позднейших авторов.

Армянская литература на первых порах своего развития носила церковно-религиозный характер, она находилась в руках духовенства и процветала в монастырях. Достаточно сказать, что поэты Иоанн Мандакуни и Комитас были католикосами Армении, великий историограф Мовсес Хоренаци — епископом. Но даже в тех случаях, когда к литературному творчеству стали причастны выходцы из мирян, они были преисполнены тем же религиозным чувством, отстаивали те же духовные ценности, создавали произведения в тех же канонических жанрах общехристианской литературы.

Религиозная по форме, литература Армении служила мощным фактором в идеологической борьбе против иноплеменных завоевателей, помогала сохранению целостности народа, который подвергался постоянной экспансии, была рождена потребностями своей бурной эпохи и связана с реальными условиями жизни.

Кроме духовной письменной литературы, существовала и светская изустная поэзия, связанная с традициями народной песни. Однако, подвергаясь в течение долгих веков гонению со стороны духовенства, она почти не сохранилась, хотя наложила свой отпечаток на письменную литературу, давала себя знать в историографии и других жанрах.

Доказательством того, что поэзия не ограничивалась только духовными стихами, но обращалась также к светским темам, к реальным событиям современности, может служить «Плач на смерть великого князя Джаваншнра» поэта VII века Давтака Кертога — произведение, отличающееся глубоким, искренним чувством, напряженным лирическим переживанием.

Средневековая таджикская поэзия начинается с VIII–IX веков, когда сложилось независимое феодальное государство Саманидов. Стихи создавались тогда на разговорном языке фарси и, частично, арабском, который был международным языком науки и культуры.

Творчество наиболее ранних представителей таджикской поэзии — Ханзалы Бодгиси, Фируза Машрики, Абусалика Гургани — несло на себе отпечаток фольклорной традиции, отражало существенные стороны жизни средневекового мусульманского общества.

Вместе с тем произведения первых поэтов Армении и Таджикистана готовили почву для творчества гениальных художников Нарекаци и Рудаки, которым суждено было проложить новые пути искусства, стать предвозвестниками восточного Ренессанса.

2

Период X–XIV веков в истории народов Кавказа, Передней и Средней Азии все чаще и со все большим основанием рассматривают как ренессансную эпоху в их культурном развитии. Действительно, общие экономические, мировоззренческие, художественные процессы, у одних раньше, у других позже, с большей или меньшей степенью интенсивности коснулись стран Средиземноморья, Кавказа, Средней и Передней Азии. Но в данном случае не столь уж существенны точные хронологические рамки ренессансных периодов в каждой культуре, степень их первоначальности по отношению к своим соседям. Исходя из структуры этой антологии, мы вправе рассматривать сходные явления в нескольких региональных культурах, растянувшиеся с X по XIV век, в их суммарной форме.

Десятый — четырнадцатый века для Грузии и Армении и для народов Средней Азии характерны становлением развитого феодализма и торгового капитала, ростом ремесел, искусств, международного обмена.

Именно территории Кавказа и Средней Азии стали в это время местом пересечения великих торговых путей между Востоком и Западом, Китаем, Индией, Константинополем и италийскими торговыми республиками. На этих коммуникациях мирового обмена росли города, создавались царства, усваивались материальные и духовные богатства тогдашнего мира. На этих путях звучали рядом не только языки всех народов Кавказа, Востока и романо-германского мира, но и возникали разнообразнейшие культурные и художественные влияния.

«Ближний Восток передал в X–XIII веках Западной Европе не только переводы с греческого, не только комментарии к Аристотелю, Птолемею, Галену, но и оригинальные научные труды арабских и арабо-еврейских ученых. В Багдаде при дворе Абассидов, в Кордове Омейядов и Альмовидов процветали в VII–XII веках замечательные школы ученых, связанные с математиками и мыслителями мусульманской Средней Азии. Таким образом, от Самарканда до Толедо (перешедшего со всеми арабскими библиотеками в руки христиан при начале «реконкисты») тянулась одна линия культурного развития. Европа до самого XII века была лишь периферийной областью греко-арабской науки, с которой могла соперничать одна лишь Византия»[1].

Роль науки, «знания» была в это время очень велика на Востоке. Блестящее развитие математики и астрономии в Самарканде и Герате, обсерватория Улугбека, как и расцвет искусства в Средней Азии, были связаны с великой арабской научной традицией, ставшей посредницей между Востоком и Западом, хранительницей эллинистической культуры.

Грузинские и армянские монастыри, как на Кавказе, так и разбросанные по всей Передней Азии и Средиземноморью, служили также посредниками между греко-византийским и восточным миром, были средоточиями культуры и науки.

Этот высокий научно-культурный опыт, в том числе и особенно в области астрономии, географии, космогонии, истории, богословия, философии, находит своеобразное отражение в поэзии, которая не только воспевала человека и природу, но и стремилась познать мир, объяснить суть вещей, представить движение истории. Ссылки на Платона и Ибн Сину, на Аверроэса и Аристотеля, на космогонические и философские учения, как и историко-мифологические параллели, весьма характерны для культуры этой эпохи. Поэзия Руставели, Низами, Джами, Навои, Физули в этом смысле есть не только энциклопедия духа и чувствований тогдашнего человека, но и свод его знаний.

Расцвет культуры был связан с интересом к традициям античности. Армения и Грузия обладали собственной древней культурой, входившей на равных правах в эллинистический мир. Переводятся Аристотель. Платон, многие сочинения и труды их современников и последователей, развиваются самостоятельные научные школы — философы Ефрем Мцире, Иоанэ Петрици. Арсен Икалтоели в Грузии, математик Ширакаци, философ Давид Непобедимый в Армении и т. д. В X–XIII веках интерес к античному наследию возрастает, традиции развиваются далее. Так, в XI веке на армянский язык с греческого переводятся «Начала» Евклида, в то время как латинский перевод, осуществленный на Западе столетием позже, делается с арабского.

По старой привычке Восток до сих пор рассматривается некоторыми как нечто косное и недвижное, однако это мнение справедливо лишь по отношению к позднейшему периоду его истории. Действительно, начиная с XVI века в силу ряда причин наступает «консервация» феодализма во многих странах Востока. Однако в эпоху раннего и высокого средневековья Восток по отношению к Западу, напротив, стоял на гораздо более высоких ступенях материально-технического, научного и культурного развития. Поэтому не лишне напомнить, что те признаки Ренессанса, которые мы обычно связываем с фактами итальянского Возрождения как классического образца, не только существовали раньше в странах Востока, но и в процессе общения в той или иной форме предопределили сходные явления на Западе, прежде всего в Средиземноморье.

Развитие городов, ремесел и торговли меняло прежнее миросозерцание, а это имело уже непосредственное отношение к культуре. Из раннефеодальной системы зависимостей, ограниченной связью феодала и крестьянина, вычленяется город как самостоятельная единица. Продукция свободных горожан-ремесленников идет на рынок, который становится символом обмена, движения, взаимосвязей. Ренессансные эпохи, особенно по сравнению с ранним средневековьем, отличаются динамизмом человеческих связей и общений. Идея движения получала реальное воплощение — люди путешествовали, ездили, передвигались, воочию познавая мир, другие народы, сравнивая их жизнь со своим привычным бытом и т. д.

Такие города Кавказа и Средней Азии, как Ани, Двин, Карс, Гори, Тебриз, Шуша, Самарканд, Бухара, были не только центрами ремесел и торговли, но и центрами новой культуры, которая разрушала прежний — статичный, самодовлеющий, замкнутый в себе — принцип миросозерцания и постигала идею разнообразия, связи и единства мира, где человек мог и стремился стать автономной единицей по отношению к догмам церковной и феодальной власти. Не случайно, характеризуя эпоху Возрождения в Италии, Ф. Энгельс говорил, что именно тогда стало «укореняться перешедшее от арабов и питавшееся новооткрытой греческой философией жизнерадостное свободомыслие»[2].

Конечно, ремесленник только выделывал шелка и калил булат, а купец торговал, но их деятельность развивала мысль и инициативу, и потому именно город стал той почвой и тем двигателем новой культуры, которую мы знаем по высочайшим образцам художественности во всех видах искусств, основанных прежде всего на новой концепции личности.

Мир феодального человека был всецело или в большей части подчинен универсалиям церкви, которая давала ему миросозерцание по образу и подобию земного подчиненного общественного устроения, но опрокинутого и сферу божественного, в котором личность, казалось, обретала гармонию и компенсацию за земное унижение. Подчиняя себя целому как земной человек на земле, он — человек — приобретал себя как духовную единичность перед богом, но по ту сторону жизни.

Новый гуманизм стремился преобразить эту закономерность на противоположных началах. Человек хотел быть самим собой, как самостоятельная индивидуальность, прежде всего на этой «грешной» и «плотской» земле. Минуя церковь, он общался самостоятельно с богом, который переставал быть всецело организующим его земную жизнь началом.

«Раскрепощение плоти» много значило для поэзии и искусства, и эта антология дает тому блестящие примеры, — лирика Рудаки, Руми, Физули, Кучака, Бабура, воспевающая природу и любовь, — как бы первоначальная, хотя и постоянная тема ренессансного мироощущения. Ведь и любовная лирика идет вслед за «раскрепощенным духом», она утверждает жизненную реальность лишь постольку, поскольку ее направляет раскрепощенное сознание, освобожденное от оков догматизма и аскетизма.

Теологи христианства и мусульманства старались доказать преимущества своих религий. Во всяком случае, европейские религиозные идеологи считали, что они убедили человечество в большей духовности христианства. Однако поэзия как мусульманских, так и христианских народов показывает: общность духовных поисков, общность анализа глубочайших тайн человеческого сердца, разума, человеческого существования в целом. И протест против религиозных догматов, и поиск гармонии в мире, и констатация ее невозможности, и порыв в сферу идеала, и драматическое ощущение несоответствия между идеальной и реальной сторонами души, и обожествление человека языком мистического вольнодумства — все это является завоеваниями человеческого сознания и духа, а не религий.

Раннеренессансное мироощущение не порывает с идеей бога, напротив, оно стремится понять ее как непосредственное общение души с всевышним, минуя, однако, церковь. Даже грандиозные крестьянские войны и движения средневековья, в том числе многочисленнейшие ереси — манихейство, павликианство, тондракийство, суфизм, — проходили под флагом религии, были исполнены идеей ее усовершенствования, ее «очеловечивания» и «оземления».

Вспомним, что и германская реформация совершалась на религиозной почве (Лютер, Кальвин, Томас Мюнцер). Во всех этих случаях задача заключалась в секуляризации религии, речь шла об отделении церковной власти от светской, о признании последней равноправной с первой.

Восстание против всеобъемлющей власти церкви было в эпоху средневековья одним из самых существенных моментов развития человеческого сознания, оно означало автономизацию человека в духовном плане. Но было бы упрощением думать, что передовые люди того времени были атеистами. В противном случае нельзя будет понять поэзию этого периода, которая, как правило, исходила из идеи бога, хотя и желала примирить ее с идеей природы (пантеизм) или обожествления человеческой личности (суфизм).

В том-то и состоит великое значение искусства этой эпохи, что, не уходя от идеи общей связи, оно вместе с тем и параллельно с ней раскрывало идею природы и человека, как не только равные, но и равновеликие божественному абсолюту; но именно этот «параллелизм» рождает драматические, а подчас и трагические духовные коллизии, которые и до сих пор потрясают своей человеческой подлинностью, стремлением к духовной гармонии и осознанием ее невозможности.

Григор Нарекаци расчленяет бытие и человеческое сознание на составные, противоположные, несовместимые части, тем самым лишая их божественного предопределения и заранее предуказанного порядка.

Европейская мысль синтезировала, вернее, стремилась объединить эти части в целое идеей индивидуализма, и, действительно, эпоха Возрождения и ранние стадии буржуазного развития показывают нам не только преимущества, но и относительную гармонию такого синтеза.

Нарекаци, будучи религиозным поэтом, стремится эти «распадающиеся» части бытия объединить идеей бога, заключенной в душе человека. То был громадный шаг в сторону от средневековой схоластики к гуманизму, но путь, ведущий в трагическое состояние человеческой души, поскольку, лишив себя сознания божественного предопределения, но не став на путь индивидуалистического мировосприятия, она, вместив в самое себя высокую идею божественного нравственного идеала, осталась один на один с несовершенствами и противоречиями мира и человеческой природы.

Дело не в том, что такие поэты не могли объяснить противоречия мира и человека, а в том, что они не могли объединить их ни в одной из тогда известных универсалий — ни в идее всемогущей державной церкви, ни в идее индивидуализма, ни даже в идее природы, хотя она, как правило, оказывалась последним убежищем смятенного сознания. Но именно в этой драматической коллизии несоответствия крылись предпосылки для возникновения высокого поэтического искусства, поскольку само расчленение сущего предполагало гуманистический, земной характер восприятия мира и человеческих задач, стремящегося к гармонической идеальности, но и констатирующего невозможность ее воплощения:

(Нарекаци)

Но осознание невозможности воплощения идеала, в ту пору могущего быть только религиозным, и есть, если вдуматься, глубоко земное чувствование, ибо церковная догматика видела в аскетическом каноне как раз преимущество и доказательство божественного порядка, допускающего достижение идеальности лишь по ту сторону земного существования.

Нарекаци хочет поднять земного человека до божественного идеала. Уже в этом заключена та свобода по отношению к регламентированной универсальности средневекового бога, которая создает почву для неоплатонизма. Эта свобода рождает самоуглубленность в живую природу, познание противоречивой сущности человека и вещей, с которой божественная универсальность не в состоянии справиться, ибо она уже не в состоянии ни объять, ни объяснить личность. В результате происходит обожествление человека, а не очеловечивание бога. Но не только. Хотя поэт и стремится к божественному идеалу, однако на пути к нему он раскрывает в человеке такое противоречивое многообразие чисто земных, «плотских», природных качеств и состояний, которые, будучи «греховными», тем не менее начинают играть самодовлеющую роль и значение и в повествовании и в познании мира. В результате, хотя «Книга скорбных песнопений» Нарекаци посвящена всецело богу, хотя каждая глава начинается и кончается «Словом к богу, идущим из глубин сердца», сама реальная панорама человеческого духа и смятенного сознания, созданная поэтом, такова, что получает самостоятельное от него значение; произведение, обращенное к познанию и утверждению идеи божества, есть прежде всего поэма о человеке, о природе его трагического, сомневающегося, ищущего истины духа.

Осознать природу земного человеческого существования армянскому епископу X века помог не только его высокий поэтический дар, но и его способность проникнуть в народную душу, минуя концепции официальной церкви, а в то время это было подвигом.

Грузинские поэты, в противоположность армянским, были больше связаны не с церковью, а с царским двором как центром национально-государственной жизни. Великий Руставели в своем бессмертном «Витязе в тигровой шкуре» воспевает царицу Тамар. Но помимо того, что для патриота XII века она, естественно, представлялась средоточием государственной власти и мудрости, которые, кстати, царица Тамар, как и ее дед и прадед, оправдывали личными достоинствами, само творение Руставели представляет собой прежде всего универсальный целостный свод и кодекс национальной мысли, философии, морали, нравственности, которые сопутствуют грузинскому народу до сих пор. Диалогично этому и воспевания царей и полководцев в поэмах «Тамариани» Чахрухадзе и «Абдул-Мессия» Шавтели являются, по существу, поэтическими историями страны в героический период ее расцвета. Царь, как герой произведения, персонифицирует, в силу своего официального государственного статута, историческую народную сущность.

Христианский пантеизм Нарекаци, основанный на еретическом учении тондракийцев, которое стремилось освободить человека от власти церкви, неоплатонизм Руставели находятся в русле многообразнейших форм пантеизма того времени, в том числе и чисто художественных. Весьма знаменательно, что и суфизм, выступающий как философско-эстетическая ересь по отношению к догматам магометанства, также пришел к идеям пантеизма.

Почвой суфизма была не только философия мистицизма, но и философия неоплатонизма, а главное — народных поисков неофициального, бездогматического общения с богом. Суфизм был направлен против канонических догматов, ограничивающих человеческий поиск истины. И даже если иметь в виду, что европейский рационализм, основывающийся на примате разума в формулировании истины, оказался путем более перспективным в общих судьбах человечества, мы не вправе отбрасывать как несущественный иной поиск познания сущности природы и человека, тем более в применении к искусству духовного познания, каковым является поэзия. Напротив, суфизм, особенно в его недогматической, оппозиционной форме, надо воспринимать как одно из проявлений раскрепощающегося человеческого духа.

И судьбы многих поэтов, например, Саади, и само время способствовали вызреванию идеи развития, в которую включена — как часть в целое — и человеческая жизнь, в этом случае лишающаяся прямолинейной законченности, завершенности, предопределенности, что всегда настойчиво утверждала церковь, беря под опеку свою паству. Пессимизм и мистицизм в этом случае становятся аналогом свободного духа, а нравы дервишского братства — попыткой освободиться от социальных связей неправедного общества и мира.

Разностороннее развитие личности сказывалось не только в художественном познанни мира, но и в познании «знания». Научное знание также ведет к суфийской идее эмансипации творческой личности. Великий Джами был историком, грамматиком, философом, математиком, астрономом. Чрезвычайно характерно, что он отказался от служебной карьеры, вступил в суфийско-дервишский орден, основная заповедь которого заключалась в служении ближнему.

Не только Саади, Джами, но и такие поэты, как Санаи, Аттар, Руми и многие другие, были связаны с идеями суфизма. В их творчестве явно ощутимо осуждение тирании и социальной несправедливости, часты мотивы служения ближнему и отрицания мирских благ.

Сама этимология понятий «суфизм», «суфийствование», «суфий» имеет, как утверждают ученые, двойную природу. Это слово означает и «облаченный в суф» — то есть во власяницу, и «софия» — мудрость; здесь обозначена взаимосвязь идей самоусовершенствования и мирского опрощения человека и мистического, мудрого воссоединения с божественным абсолютом.

Суфизм в начале своего возникновения был формой мусульманского аскетизма, противопоставленного общественному неравенству, самой официальной религии, не оправдавшей надежд на установление социальной гармонии.

Корни суфизма восходят к манихейству, к буддийским и индуистским системам, и особенно к неоплатонизму. Разновидности суфизма включают в себя как догматы ислама, так и идеи пантеизма, которые доходили до границ богохульского вольнодумства и атеизма.

Для суфизма характерен метафорический тип познания мира и человека, поэзия суфизма поэтому строится на интуиции, символе, метафоре, аллегории, откровении.

Поскольку суфизм исходит не столько из идеи рационального постижения божества, сколько из мистического слияния с ним, его главным символом становится идея любви, то есть не покорного подчинения божеству, а личной влюбленности в него, сублимирующей чувственность в высшие духовные ценности.

Может быть, поэтому лирическое искусство этого ряда, сочетающее жизненную конкретность и гуманистическую идеальность, достигло высочайших вершин искусства.

Суфистская поэтическая символика — «возлюбленная» и «друг», «вино» и «кабачок» — заключает в себе идею божества. Но переключенные в поэтическую сферу, эти символы зачастую лишались мистической абстрактности. Сами аллегории, в которых поэзия пыталась уяснить себе взаимоотношения человека и природы, человека и бога, жизни и смерти и т. д., воспринимались в их реальной жизненной оболочке и сущности. И не будет преувеличением утверждать, что суфийская поэзия, изощренная, мистическая, философская, часто скептическая, пессимистическая, не только идеологически основывалась на народном недовольстве засильем религиозной и феодальной власти, на стремлении преодолеть схоластику и догматизм, но и воспринималась не абстрагированно, а как жизненная конкретность высокого поэтического искусства.

Пантеизм, то есть обожествление природы и, следовательно, человека, неоплатонизм и суфизм были формами противопоставления свободной мысли официальной церковной догматике. Пантеизм и суфизм, правда, не разделяли идею индивидуализма, но в них был чрезвычайно развит гуманистический взгляд на природу вещей и человека. Пантеистическая, как и любовная лирика народов мусульманского и христианского Востока, была формой выражения гуманистических идей.

В любовной лирике, в воспевании природы, в мудром познании человеческого сердца восточная поэзия действительно достигла удивительных результатов.

3

Нужно прямо сказать, что членение средневековой поэзии народов Кавказа и Средней Азии — как лирического искусства — по проблемно-тематическим хронологическим этапам, которые столь отчетливы в новейшей литературе, если и возможно, то весьма условно. Конечно, чисто субъективная лирика рождается на рубеже XIV века, до этого поэзия была слишком связана с идеей бога, с разрешением религиозных противоречий, с мифологической образностью. С XIV века поэзия стремится к простоте, к жизненной конкретности, к большей социальной определенности и т. д. Это утверждение будет справедливым, однако, лишь в самой общей форме. В том и состоит особенность предлагаемой антологии, что, представив хронологически развитие многих литератур вне замкнутых в себе национальных рамок как единый процесс, она позволяет обнаружить общность и целостность лирического искусства на протяжении веков.

Конечно, поэт X века Нарекаци более погружен в трагические борения своего алчущего истины, смятенного противоречиями духа, но ведь именно ему принадлежат пленительные в своей непосредственности лирические строки, посвященные богоматери-женщине. И эта — одновременно и графическая и живописная, цветовая — картина природы:

Конечно, поэзия позднего средневековья менее отвлеченна, более конкретна и проста. Вот, например, с каким внутренним сдержанным юмором передает ответ непреклонной возлюбленной поэт XIV века Худжанди: «И сказала: «Ресницами ты мой порог обмети, // Увлажни его влагой из глаз». — «Повинуюсь», — сказал». Здесь «жестокость» возлюбленной передана через конкретный и простой образ. Но вот еще зарисовка:

Трудно вообразить, что эти стихи — искрящиеся не только страстью и жизнью, но и юмором — написаны в X веке великим Рудаки.

Связь между двумя стихотворениями очевидна, несмотря на расстояния веков и — главное — первоначальность, первозданность поэтического искусства Рудаки. Правда, можно заметить, что у Худжанди говорит сама возлюбленная, в то время как Рудаки передает ее слова. Видимо, в этом и заключен момент развития поэтической образности. Но само это развитие может быть определено, если не впадать в схематичность, в самой общей форме, что не исключает констатации движения поэзии.

Ведь и поэты одной эпохи могут если не различно смотреть на одни и то же явления, то, во всяком случае, делать из них противоположные выводы. Рудаки заключает:

У Нарекаци, погруженного в созерцание внутреннего мира более, чем и созерцание мира внешнего, вывод более драматичен: «Грядущее — темно, былое — ложно. // Я хуже всех, моя греховна суть».

Вполне можно допустить, что мировосприятие, отразившееся в этих стихотворениях, связано и со спецификой религиозных представлений христианства и ислама. Последний, видимо, более жизнелюбив, в то время как христианство более связано с драматической идеей духовной гармонии и свободы человеческой личности.

Но если рассматривать идеи и факты в поэтическом ряду, то нельзя не заметить здесь «сходства противоположностей». В самом деле, когда Нарекаци заклинает, обращаясь к богу:

то, с точки зрения художественного познания, он призывает снять с человека все «отрицательные» оковы Но, сняв с этих конструкций трагические заклинания «не», «не дай», мы получим в итоге, как это и показало дальнейшее развитие средневековой поэзии, «формулу» Рудаки:

Наконец, если христианский поэт X века сосредоточивает все противоречия мира в себе самом, пытаясь их решить пред ликом духовного абсолюта, то мусульманские поэты этого же времени гораздо более свободно членят мир на «составные» части, каждая из которых имеет свою «природу» в общей взаимосвязи целого. Поэтому «знание», «мудрость» у них если и не противопоставлены человеческой «плотско-духовной» природе, то и не совпадают с последней. «Мудрость» становится спасительным берегом в «океане жизни», к которому свободно — и зная предопределенность бытия — плывет «челнок» «бренного человека».

Нарекаци воспринимает мир в себе, в своей духовной единичности («О господи, я сын — преступный твой»), Абу Али ибн Сина — вовне. Ибн Сипа — ученый, мудрец, поэт; такого рода фигура весьма характерна для восточной культуры. Знание, казалось бы, постигает мир, оно спасает человека от бездн противоречий и сомнений:

Таким образом, и на этом частном примере мы обнаруживаем, что, с точки зрения искусства, «крайности сходятся». Ибн Сина приходит — через всесильное, всемогущее «знание» — к драматической мысли о непостижимости человека: «О, если бы познать, кто я!» Мир человеческого духа не так-то просто, оказывается, объяснить логическим «знанием», и поэзия удостоверяет это. С другой стороны, и Нарекаци, подчиняясь, не растворяется в духовном господстве христианского бога: «Я грешен, я упрям в грехе своем!» Упрямый в гордыне, в грехе, в жизнелюбии, в познании!

Средневековые поэты видели изменчивость мира, одни хотели объять его мыслью и мудростью, другие — духовным самоуглублением, но во всех случаях и независимо от религиозной принадлежности поэзия констатирует драматическую невозможность объять бытие в целом, в гармонии.

Хагани как будто создает в некотором смысле классическую формулу примиренного с жизнью миросозерцания: «А сердцу, любящему правду, пусть покровительствует разум». Но эта спокойная созерцательность взрывается изнутри страждущим истины поиском поэта:

Ничто — ни христианский, ни мусульманский религиозный универсализм — не в состоянии ни утолить, ни воплотить эту жажду идеала:

(Бейлакани)

И может быть, потому, что средневековый человек не мог обрести полноту гармонии и истины, поэзия утверждает универсализм — поистине титанический и преисполненный гордыни! — творческой индивидуальности.

При всем пиетете «мудрости» и «знания» в те времена, поэтическое слово, сам творец обладают, кажется, демиургическимн атрибутами. Тот же Бейлакани мог противопоставить «ночи» только душу творца: «Душа моя подобна океану, // Мне жемчуга дарует вдохновенье…» И, с презреньем обращаясь к придворным, от которых он, как и многие поэты тех времен, не мог не зависеть, гордо провозглашал: «Что ж, муравьи, потопом темным хлыньте — // Один мой бейт растопчет вас в мгновенье!» Низами вторит ему: «И перо бежит по миру, словно стяг завоеванья». Идея творческой гордыни рождает раскрепощающее человека ощущение свободы, полноты жизни. Оно касается пока взаимоотношения поэта и его художественного мира, но, поскольку последний является моделью и отражением реального мира, свобода творца становится аналогом свободы и могущества человека, как это видно из поистине царственных строк Асади: «Я царствую, Земля — мой трон, дворец мой — небосвод. // Мои вельможи — сонмы звезд, и месяц их ведет». И эта метафора рождает не только образ поэтического творчества, но и образ созидающего человека вообще: «Я превращаю небо в сад, и звезды в нем цветы».

Идея творчества как аналога созидающего человека была не только поэтической метафорой, не только привилегией художественного мира. Навои был не только гениальнейшим поэтом, но и мудрым правителем, составившим блестящую эпоху средневекового Герата, он был, кроме того, крупным ученым, музыкантом, художником, был личностью великой и всесторонне развитой, находящейся на самом высоком уровне культуры своего времени. Образ Навои неотделим от его государственной и научной деятельности, от культурной среды, которую он создавал в течение многих лет вокруг себя в Герате. Под сенью ею высокой дружбы творили и его учитель — классик таджикско-персидской поэзии Абдуррахман Джами, и «Рафаэль Востока» — живописец Бехзад, и каллиграф Султан Али Мешхеди, и многие другие.

Бабур — сын властителя Ферганы — был не только великий поэт, но и полководец, ученый, государственный деятель, основатель знаменитой империи Великих Моголов в Индии.

Личная универсальность выдающихся творцов обогащала и искусство, и другие избранные ими поприща. В творениях Навои мы явственно ощущаем его философию мира, его представления об идеальном государственном устройстве.

Судьба Бабура накладывает отпечаток на его поэзию. Бесстрашный воин, даже с явными элементами ренессансного авантюризма, он вносит в свое искусство мощную стихию волевого, личностного, императивного начала, подымая поэзию от созерцательности и аллегорического мистицизма до уровня бурных, поистине шекспировских страстей. Его поэзия в этом смысле индивидуалистична, исходит из собственного опыта и направлена на свое «я». Отсюда и новое чувство драматизма, пронизывающее его творчество, драматизма личной судьбы могучей индивидуальности. И даже такой обычный поэтический мотив, как тоска по «родине милой», оставленной ради нового царства, потрясает именно своим субъективным характером, ощущением изгнания — ведь это пишет и чувствует «владыка мира».

Творческая гордость чрезвычайно присуща поэтам средних веков. Поэзия — это служение знанию и искусству, служение правде и народу. Несоответствие этим принципам осмеивалось и отвергалось. «В поэте-рабе нет нужды никому…» — утверждал Анвари. «Коль тебе ради хлеба наниматься пришлось, // Так носи лучше мусор, а поэзию брось!»

Именно в утверждении свободы и ответственности творческой индивидуальности более всего раскрывается гуманистическая природа тогдашних представлений о человеческих возможностях, хотя бы и в логически-философском плане, как это видно у Несими:

Но эта «надмирность» предопределяла, с другой стороны, то, что все идейно-социальные противоречия осмысливались и разрешались как бы не в самой жизни и с ее помощью, а в духовно-философском мире творца, представая реалиями сознания и бытия, а не общественной практики и жизни. Титанический спор с богом, как христианским, так и мусульманским, позднее сменяется констатацией реальных социальных противоречий, которые предстают как противоположности, навсегда данные в своей несовместимости, как извечные свойства человека и мира.

Поэт XI века Носир Хисроу в «Споре с богом» констатирует: «Семя древа искушения в сердца // Сам ты кинул, сотворив людей, — давно». Вывод: «Я пучиною сомнений поглощен» — есть в некотором роде божественное предуказание для ищущего истины духа. Поэты XIII–XIV веков Фрик или Ованес Ерзнкаци констатируют жизненные противоречия уже как статичные данности, с которыми как будто никто не в состоянии совладать — и прежде всего сам бог, на которого раньше были все надежды: «Ты в рыцари выводишь тех, кому б сидеть в хлеву свином, // Без заступа ты роешь ров и рушишь праведника дом». В этой статике не только упрек богу, но и обвинение самой жизни. Но в этом случае бог заменяется понятием судьбы, понятием, ближе стоящим к человеческой земной природе. Именно здесь рождается тот пессимизм относительно возможностей человеческих усилий, который столь часто связывают с восточной поэзией. Контрастное восприятие несовершенств мира кончается мыслью о вечных свойствах природы бытия, не подвластных не только человеку, но уже и самому богу, и в этом нельзя не видеть конечно, шага вперед в художественном осмыслении социальной сущности мира:

(Ованес Ерзнкаци)

Поэзия в средние века отмечена тотальным критицизмом по отношению к общественному жизнеустройству. Он абстрактен с точки зрения социальной, но всеобъемлющ и довольно тонок с точки зрения свойств человеческой природы, которые и в последующие века осознанного общественного существования не раз ставили в тупик апологетов чистого рационализма.

Необходимо, однако, отметить неуклонное движение поэтической мысли к осознанию социальных обусловленностей. Если Закани (XIV в.) видит своего первого врага в невежестве, как в антиподе разума, пред которым последний бессилен, причем к невежественным силам причисляются и владыки земли и неба:

то Физули и Саидо Насафи уже непосредственно социальны.

В философскую лирику Физули проникает острое ощущение неблагополучия мира. И хотя образная система остается как будто прежней, сквозь нее явственно проступает социальная направленность, в ней звучит не общефилософская, а именно общественная коллизия:

У Саидо Насафи социальная направленность конкретна, более того, она диктует и видоизменяет традиционную образность — даже в пейзажной зарисовке чувствуется не только новый демократизм, но и принципиальная политическая заостренность. «Кипарисы на стрелы, пронзившие луг, похожи… // Слушай, Саидо, повсюду стон ищущего правды существа!» — вот главная мысль поэта.

Так истина становится правдой. Отсюда вызывающий демократизм и сарказм поэта: «Простонародье, голытьба великодушнее, чем знать!.. // Нужней небесных эмпирей сей жернов мельничный вертится!» Поэзия превращается в сатиру, идеал утверждается через отрицание, инвективу, столь характерную для поэзии и сознанья средневековья.

И все-таки для восточной поэзии более свойственна не чистая социальность, а всепримиряющий и всевидящий мудрый стоицизм, переходящий в скептицизм. Примером могут служить строки бессмертного Навои:

Поэзия средних веков дает примеры социальных мотивов, но социальность творчества как художественная задача есть продукт более позднего времени, предпосылки для нее возникают в XVIII веке, и закрепляется она вместе с реализмом XIX века. Для средневековой лирики характерна сатира, инвектива или философское постижение противоречий человеческого существования, — ярким примером последнего является творчество Навои, как и многих других поэтов, представленных в этой антологии.

И именно лирика, особенно любовная лирика, сосредоточивает в себе все реальные проблемы средневекового человека как положительная давность, как позитивная — человеческая, земная, плотская, духовная — альтернатива религиозной односторонности.

Средневековая лирика всегда колеблется, во всяком случае у христианских поэтов, между двумя полюсами сознания — религиозным и земным: «Меж двух огней моя свеча, — и тот и этот жжет», «Две воли властвуют во мне, я раб у двух господ», — жалуется Констандин Ерзнкаци.

Но само это противопоставление двух начал возникло в силу того, что человеческие чувства обрели в поэзии жизненную конкретность. Непосредственность реальности у Нарекаци связана с эффектом искусства, с точки зрения сознания поэт здесь постольку реален, поскольку религиозен. Поэтом движет чувство любви к богоматери. Но ее «небесные черты» оказываются, как и у Рафаэля, чертами земной прекрасной женщины — и это результат скорее искусства, чем идеи.

К XIII–XIV векам драматическое ощущение двойственности человеческой природы достигает кульминации. Затем оно постепенно ослабевает, лирика превращается в чисто субъективную поэзию, делая духовной земную сущность человеческих страстей В поэзию входит не только отвлеченное воспевание любви, но и сама свободная, торжествующая любовь, сама женщина-любимая как персонаж произведения.

Драматизм возникает теперь в градациях самого любовного чувства, в неистовствах страсти и ревности, в страхе нелюбви как антитезы человеческой сущности. Но последнее означало, что поэзия для того, чтобы отобразить любовь как человеческий мир, уже не нуждалась в преувеличениях и пышности. Напротив, она стремится к простоте, но в этой простоте таится еще больший заряд эмоций. Стихотворение перестает быть ясно-спокойной фреской богоматери или черно-белым, контрастным, слепящим изображением «греховного» переживания, утверждающим наперекор религиозному сознанию право «плоти» на свое существование, оно становится сюжетным, передающим развитие чувств как объективированных персонифицированных реальностей. Поэты могут передать уже не только «обобщенную» любовь — бурю ревности, стенания «обиженных жалоб», по и «персонифицированную» любовь, — они могут вспомнить картины прошлого, надеяться на будущее, слать проклятия счастливым соперникам и т. д.

Кучак освобождает лирическую поэзию от отвлеченности внешнего изображения, его чувства — земные и простые — передаются как авторско-личные переживания, что вовсе не лишает их страсти или драматизма:

Поэты мусульманских народов, как правило, были лишены любовного дуализма, даже художественный результат суфийской поэзии, переключенный в план жизненной конкретности и свободно воспринимаемый в нем, не несет в себе раздвоения, поскольку подразумевал в итоге именно высокую, но и земную любовь. Напротив, символом бездуховности, посягающим на прекрасную жизнь, становится нелюбовь, а его носителем ханжа, проповедник, служитель культа. Любовь в такой поэзии не только одухотворена, но становится символом и смыслом жизни.

Именно поэтому изображение всех аспектов земной жизни, освобожденное от дуализма духовных сомнений и осеняемое скептицизмом «мудрости знания», ведающее о конечности бренного человеческого существования, получает в восточной поэзии столь всеобъемлющий характер.

Физули взывает: «О душа моя, четок не трогай, на молитвенный коврик колен не склоняй», ибо «…преклоняя главу на молитве, ты уронишь корону свободы своей..». Это не просто антнклерикальность, ведущая к сатирической иронии, а призыв к познанию естественной природы человека и связанного с ней комплекса живых ощущений и впечатлений. «Я свободен во всем!», «Будь собою самим!» — заключает Физули.

Восточная поэзия блистает роскошью красок и созвучий, хитросплетениями изысканных образов, сравнений, уподоблений, передающих красоту мира и человеческих чувств. Но преклонение перед прекрасной природой и прекрасной любовью создает тот внутренний трагический подтекст, который пронизывает это высокое искусство, делая его и для нас, и для последующих поколений неисчерпанным и неисчерпаемым до конца в своей конечной сути. Трагический «подтекст» предстает и как невозможность объять всецело земную красоту, и как невозможность бессмертия, ибо человек бренен и должен покинуть этот прекрасный мир. Причем это драматическое ощущение возникает не в силу декларации, а в силу полного, абсолютного, самозабвенного приятия бытия. Может быть, поэтому здесь соседствуют рядом и восторг перед жизнью, и сомненья, проклятья и презрение к ней. Это не обожествление природы и не идеальность, взывающая к будущему, это жизненная данность, но представленная в столь «концентрированном» воплощении, что она, с одной стороны, рождает впечатление условности, с другой — щемяще-тоскливое чувство печали, вызванное ощущением, что такая реальность — при всем том, что она перед нами, — есть мираж. Восточная поэзия как бы многократно «останавливает прекрасное мгновенье» — отсюда и статичность и трагизм ее. А поскольку она преисполнена «знания» — также фатализм и скептицизм. Оказалось, что, когда человек останавливает прекрасные мгновенья, он остается один на один с вечностью, которую не в состоянии преодолеть, и он это осознает.

Презренье к жизни и к роду человеческому в средневековой поэзии не есть социально или психологически детерминированная величина. Физули признается: «Хламиду безумия я надел, // Мир этот жалкий отчизной своею назвал», — но было бы ошибкой понимать эту скорбную тираду буквально. Средневековый поэт свободен по отношению к жизни не только потому, что он в ней всецело растворен, но и потому, что он связан с идеей целого, с идеей абсолюта. В этом смысле средневековая поэзия контрастна — она или принимает жизнь, или отрицает ее, но и в приятии заключен трагизм бренного человеческого существования, и в отрицании есть признание любви к прекрасной жизни.

Великие поэты средних веков находят синтез земного и абсолютного, и этот синтез человечен, он построен по образу и подобию человеческой природы: «Дай посох! Настало время для посоха и сумы», — просто может сказать старый Рудаки, но в этой простоте таится великое. Навои дает одновременно и трагический и оптимистический образ мира, примиренный в воле, — абсолютом становится человеческая судьба.

В этом смысле внутренний драматизм лирики заключен не столько в утверждении бренности человека и жизни («Вращается мир, забывая ушедших, // Бесстрастно встречая стучащихся в дверь…» — Бейлакани; «Смотрящий видит, ведающий знает — // Бессмертен мир, где смертный умирает» — Юсуф Хас-Хаджиб), сколько во всеобъемлющем приятии радостей бытия, в максимализме которого, как во всякой безмерности, уже заключена идея самоотрицания. И чем внешне «проще» и «безыскуснее» воплощена эта идея, тем больший в ней внутренний драматизм. «Готова молодость твоя откочевать, схвати ее. // Родную кинувший страну, скажи мне: где пути ее?» — горестно спрашивает Низами: здесь драматизм заключен в самой возможности вопросительной интонации. «Наступила весна, и с лица Гюлизар приподнялась завеса теней. // Время терний минуло, в бутонах кусты, и сады с каждым днем зеленей!» — восклицает Несими, но почему в освежающей картине ранней весны есть элемент печали?! Картины природы в средневековой поэзии, кажется, адекватны самой природе, но ее созерцание рождает мысль о конечности человека в ее вечности («И равнодушная природа красою вечною сиять», — как заключил эту идею столетиями позже Пушкин, один из тех немногих поэтов, искусство которого могло соперничать в воссоздании мира с природой). В самом деле, когда мы читаем строки Фаррухи: «Встают облака голубые над синей равниной морской: // Плавучие думы влюбленных, забывшие сон и покой», — то возникает не просто поэтический образ, не просто сравнение, а как бы живая картина океана, рождающая в душе человека мысль о любви и смерти, о вечности и бренности природы и любви.

Может быть, и не следует преувеличивать этих моментов, но что они существуют и определяют образный строй средневековой лирики — несомненно. Иначе трудно почувствовать и объяснить, в чем обаяние и какая-то внутренняя лирическая и драматическая напряженность «обычных» строк, каких тысячи в этой антологии, хотя бы того же Фаррухи: «Звучат среди зелени струны, все поле напевов полно, // И звонко сдвигаются чаши, и кравчие цедят вино», — картины весны у которого заключают в себе нечто большее, чем обозначают реалии природы, ее составляющие.

Поэзия с течением времени становится проще, жизненнее. Конкретиость входит в поэтический образ. «Ты мне душу растрепала, словно прядь своих волос», — может сказать Саккаки. Высокая простота заменяет вычурность. Атаи уже может позволить себе простодушно обратиться к возлюбленной:

Но мы не должны преувеличивать степени простоты и конкретности этой лирики, а, напротив, находить в сложности и отвлеченности ее достоинства, ее, если говорить о восточной поэзии, специфику. Так, Лутфи пишет: «Если в вине заблестят отраженья сияющих рук, // Станет серебряной влагой пурпурное это вино». В этом сложном образе есть не только смысл, не только изощренная завершенность, но и глубокий душевный порыв, искреннее возвышенное чувство; образ можно не только оцепить, но и принять в душу.

Высокая простота, но и изощреннейшая сложность более всего характерна для средневековой лирики, как и мудрость всеведения, и одновременно простодушие, почти детское.

Величайшим мастером предстает перед нами Алишер Навои, вобравший в свое творчество достижения арабо-персидской поэзии, открывший, подобно Данте, возможности национального языка, создав на нем свои нетленные творения.

Его лирике свойственны все те качества, которые характерны для средневековой поэзии в целом, но как бы в «усилении», в двойной «концентрации», рождающей новое качество поэтического искусства. Лирика Навои многозначна, она фиксирует одновременно многие и разные состояния мира и человека и сводит их в единство своею гуманистической позицией. Дисгармония разнонаправленных человеческих чувств, порывов, состояний получает в поэзии Навои гармоническую завершенность, и не как отвлеченный идеал, а как сама жизнь, отраженная в искусстве, но и перевоссозданная им. Эти особенности гения Навои пронизывают все его творчество, вплоть до первоклеточки художественного поэтического образа. Навои, подобно Шекспиру и Пушкину, обрел власть над природой и духом, он «примирил» их в своей поэзии, равновеликой бытию.

Поэзия Навои не знает никаких условностей и ограничений, она воссоздает мир как целостность — противоречивую, многоликую, многошумную, драматическую, — но именно как гармоническую целостность. И поэт в самом течении лирического повествования как бы наглядно демонстрирует и разнонаправленность жизненных и душевных состояний, и их примиряющий художественный синтез. Вот маленькая картинка: «Она ушла, покинув пир, и села на коня, хмельна. // А я ей чашу протянул, с мольбой держась за стремена», — реальная картина, сопрягающая противостояния к единое жизненное целое. Любовные сюжеты Навои построены в некотором смысле по драматургическому принципу, давая картину пластического и духовного движения чувства.

Средневековая поэзия при всем ее «открытом цвете», если использовать терминологию из области живописи, тем не менее способна (хотя и не ставит себе целью) к психологической нюансировке, к волевой императивности, к символическому подтексту, то есть художественным возможностям, которые мы обычно связываем с новейшим периодом развития европейской поэзии.

Так, поэтесса Зебуннисо имеет блестящие образцы психологической лирики. Чего стоит, например, ее признание: «К чему, к чему мои глаза грозу изображали, // Когда в душе моей в тот миг одни мольбы дрожали?» Правда, в отличие от современных нам поэтесс, Зебуннисо заключает стихотворение открытием, связанным с природой художнического переживания: «Страдай, страдай, чтобы для всех стихи твои звучали!» В свое время эта мысль, видимо, объясняла саму возможность вторжения в поэзию непосредственного личного опыта.

Непосредственность личного опыта пронизывает творчество Бабура. Его поэзия поражает именно индивидуально-императивным характером. Это страстный монолог, воззвание, обращение, требующее ответа здесь и сейчас. Бабур не сопрягает, как Навои, противоположности мира в гармонии мудрого примирения, но, констатируя их, пытается «прорвать» их необходимость мощным волевым усилием. Это создает ощущение могучего темперамента, но и трагической невозможности преодолеть жизненные обстоятельства лишь властной силой индивидуализма. Но этот динамизм создает характеры и самого автора, и его оппонентов — неверных возлюбленных, вероломных друзей, жестоких врагов.

На исходе средних веков, более всего в поэзии христианских народов, возникают мотивы символического, духовного мистицизма, не связанного, однако, с идеей религии. В реальную, пленительную картину мира вплетается тревожный, навязчивый зов; он исходит не от бога, а как бы из самого человека, он разрушает гармонию, он зовет, но куда? Поэзия как будто отошла от ортодоксальной идеи бога, она создала прекрасный мир человеческой реальности, но остановилась, но рискуя идти дальше, прислушиваясь к духу, который не позволяет сосредоточиться на одной идее земного благополучия. Эти настроения особенно показательны в «Песне об одном епископе» Григориса Ахтамарци, заставляющей вспомнить мистические видения раннего Блока.

В этом навязчивом мотиве: «И слышу: «Встань, покинь свой сад!» — звучит не только голос бога и смерти, но и голос человеческого рока, голос «очеловеченной души», взыскующей новых духовных ценностей, но уже поверх небесных и земных абсолютов. Поэт IV–V веков Маштоц полностью растворен в идее реальности бога: «Царь мой и бог мой», «Добрый кормчий, ты — оборони меня!» Поэты позднего средневековья полностью растворены в идее земной реальности. «Как хорош Тбилиси в мае, — в розах весь, как небо в звездах! // Склоны скал — в росе небесной, горы — в зелени, как в гроздьях!» — пишет Вахтанг VI. Поиск Ахтамарци связан с идеей духовной природы человека, которая не может ограничиться абсолютами чисто небесного или чисто земного плана. Однако мистический символизм Ахтамарци не получает широкого развития, он замирает вместе с угасанием лирики средних веков, с тем, однако, чтобы зародиться вновь в XX веке.

Отмеченные нами новые моменты в поэзии Бабура, Ахтамарци, Зебуннисо не являются характерными для лирической поэзии всей эпохи в целом, это в каждом случае — а их не так мало — индивидуальные исключения, хотя, конечно, и закономерные.

Осознание бренности человеческого существования в поэзии средневековья, в том числе и перед ликом религиозного абсолюта, хотя и ведет к трагическому приятию и воспеванию реальной жизни, способствует (как в живописи) двухмерному воплощению мира. Миросозерцание остается все-таки мистическим, в нем отсутствует идея индивидуализма и социально-общественного детерминизма. Средневековая поэзия народов Кавказа и Средней Азии развивает гуманистическую сущность человеческого мирочувствования, оставляет незавершенной идею общественной личности, вместо которой развиваются идеи фатализма и мистицизма, поскольку, повторяем, она не довела идею личности до таких пределов индивидуализма, на которых стоит европейское художественное сознание ренессансной эпохи.

Но почему? Тому много причин и оснований. Обладая собственной мудростью и духовным опытом тысячелетий, она, похоже, видела опасность отчуждения личности в индивидуализме и в ее одиночестве, то есть видела конечные, последующие пределы идеи ренессансного человека.

Можно задаться вопросом: почему Гете считал классиков персидской поэзии гораздо выше себя, при всем том, что он вполне осознавал не только величие, но и европейскую (а в те времена, следовательно, и мировую) типичность своего гения? Может быть, потому, что автор «Фауста» хотя и ощущал себя олимпийцем в чисто европейском смысле, не мог не чувствовать, тем более на склоне лет, обдумывая финал своего великого творения, необходимости равновеликой рационализму идеи бренности человеческих усилий. Восточная поэзия не отрицает стремления к идеалу, не отвергает рационалистического начала, ро она — может быть, в силу иного типа отношения человека и мира — менее преисполнена иллюзий по поводу человеческих возможностей, она исходит из идеи конечной, а потому трагической, мистической природы человеческого существования. Да ведь и Гете, хотя и привел своего героя к рациональной формуле гармонии, вынужден был показать и ее неустойчивость — слепой Фауст полагает, что стук лопат означает работу по возведению дамбы, что осуществляется его мечта о счастье созидания и творчества, позволяющая наконец остановить прекрасное мгновенье, в то время как лемуры рыли ему могилу, то есть Гете предвидел и возможность кризиса рационалистического мышления.

В одном из стихотворении «Западно-восточного дивана» Гете есть типичный для средневековой восточной поэзии образ самосожжения мотылька, влюбленного в свечу. Ромен Роллан истолковал призыв поэта «умри и возродись!» не как мистическую идею саморастворения в божестве, а как метафору, выражающую идею бессмертия человека, идущего на гибель во имя идеала. По существу, та же идея движет финалом «Фауста», но нельзя не отметить, что она осуществляет себя как бы перед контроверзами восточной художественной мысли. Последняя исходила все-таки из мистического трагического постулата, который затем мог быть переосмыслен в виде земной сущности свободного и совершенного человеческого духа. Однако величие европейского гения заключается в том, что он все-таки ведет своего героя, пусть и путем логики, к поиску и обретению земного идеала. Восточные поэты трагический финал видят и ставят уже в прологе бытия, — это не отсутствие гуманистической цели, а духовно-мистическое понимание предопределенности человеческого бытия.

4

Период X–XV веков знаменовал собою интенсивнейшее взаимовлияние религиозных, региональных культур. И именно в процессе этого активного, небывалого до того в истории взаимодействия, позволяющего говорить о культурной общности многих народов, населявших обширнейшие территории тогдашнего мира, именно в этом процессе складывались основы национальной самобытности местных культур, формировались сами национальные литературы, их национально своеобразные черты. Совершенствование и обретение собственной человеческой, как и национальной, сущности происходило, таким образом, в процессе взаимодействия со многими культурными мирами.

Этот процесс протекал, конечно, далеко не равномерно. Общность религии и мощь культурного воздействия арабо-персидской учености и литературы были причиной, например, того, что великий азербайджанский поэт Низами не только писал на языке персо-таджикской литературы, но и определил дальнейшее развитие последней, став одним из преобразователей и новаторов в системе этой великой поэтической цивилизации. Лишь гений Навои три века спустя оформил и дал тюркским народам национальное поэтическое слово на уровне этой цивилизации.

Возражая против деления Востока по религиозному принципу на «христианский Восток» и «мусульманский Восток», исследователь В. К. Чалоян справедливо замечает, что в этом случае в общий религиозный (христианский или мусульманский) мир включается весь Восток, в то время как последний представляет совокупность самобытных национальных культур, на основе которых складывалась всеобщность культуры Востока, независимо от причастности к тому или другому религиозному миру. Последний, конечно, не мог не накладывать своего отпечатка на местные культуры, но и не в силах был, с другой стороны, ни всецело подменить национальную самобытность, ни тем более помешать всеобщности культур народов Востока — как христианских, так и мусульманских. В этой связи нельзя не согласиться с мнением В. К. Чалояна, который пишет: «Всеобщность культуры Востока не отрицает, а, наоборот, предполагает оригинальность и самостоятельность культур отдельных стран, и потому неверно приписывать культурное творчество отдельных народов только арабам, персам или византийцам. Та культурная общность, которая существовала благодаря преемственности культурных начал между различными странами, не дает нам права превратить культуру какого-то отдельного народа в придаток византийской, или арабской, или иранской цивилизации. Мы подчеркиваем мысль о том, что всеобщая культура Востока не только не исключает множества национальных культур, но как раз предполагает его».

Если культуры Армении и Грузии с самого начала развивались как культуры близкие и дружественные, но всегда самостоятельные и самобытные, то народы Средней Азии и Азербайджана, входя в один языковый и религиозный регион, имеют общее наследство, основанное на единстве арабо-персидского культурного мира. Национальные литературы как таковые здесь вычленяются гораздо позже.

Расцвет поэзии народов Кавказа и Средней Азии этого периода связан также с формированием народного литературного языка. Среднеазиатский регион, находившийся в пределах персо-арабской языковой «империи», к XV веку окончательно разрабатывает национальный, то есть тюркский, язык как язык литературный. Навои, подобно Данте или поэтам Плеяды, писал о возможностях и преимуществах своего языка, до того считавшегося, как и итальянский и французский, «варварским» языком, на котором, однако, оказалось возможным передать все оттенки чувств и мыслей в высоком искусстве поэтического слова. Руставели писал на языке, который до сих пор, то есть восемь веков спустя, почитается всеми грузинами мерилом совершенства — ясности, точности, народности. Аналогичные процессы происходили во всех литературах. Так, после Джами «отделяется» от общего ирано-таджикского корня таджикская литература и поэзия. Расцвет Ренессанса связан в Армении с формированием нового литературного народного языка — ашхарабара, заменившего древний грабар.

Эпоха высокого средневековья характерна складыванием классических местных национальных стилей, прежде всего в поэзии. Когда мы называем имена Нарекаци, Руставели, Низами, Навои, Джами, их ближайших соратников, то перед нами возникают не только могучие творческие индивидуальности, создавшие великие художественные миры, но и нечто большое, — они предстают, по существу, как создатели и творцы национальных литератур, классических стилей, наиболее полно воплотивших в слове национальное художественное мышление, определившие на столетия вперед пути развития поэтического искусства, подобно тому как в других странах и литературах это сделали Данте, Сервантес, Шекспир, Рабле, Расин, Гете, Пушкин… И не случайно именно социалистическое возрождение советских наций вновь и по-новому открыло многим национальным литературам их собственное классическое наследие, заставив «работать» его на сегодняшний день.

Эпоха Ренессанса была связана с интересом к народу и народному творчеству, прежде всего к устной поэзии, героическим сказаниям. У одних — например, у армян — сам народ сложил эпос о сасунских богатырях. Причем между взглядами на мир безымянных авторов эпоса и профессиональных поэтов есть идейно-художественная связь. У таджиков гениальный Фирдоуси, используя народные сказания, явился создателем эпоса о систанских богатырях — «Шах-наме». Эти особенности присущи многим культурам данной эпохи.

В этой связи разделение поэзии на «дворцовую» и «народную», разделение, которое особенно часто применяли по отношению к литературам народов Средней Азии, Азербайджана, к ирано-таджикской поэзии, представляется в наше время, и особенно в свете построения этой антологии, явно устаревшим. Некая отрешенность от конкретной жизненной практики и изощренность поэтической формы, погруженность в абстрактные вопросы бытия и одновременно гедонизм действительно свойственны так называемой «дворцовой поэзии». Но в наше время мы воспринимаем некоторую разницу между дворцовой и недворцовой поэзией в единстве противоположностей. Они не противостоят друг другу, а одно дополняет другое. И «дворцовая поэзия» учит «чувству поэзии», «чувству прекрасного», она «возбуждает эстетический восторг и чувство красоты», если использовать мысль Достоевского по поводу фетовской поэзии, которой сперва отказывали в праве представительства в национальном пантеоне поэзии.

Что касается стран Востока, то это разделение тем более условно, ибо собственно народная (фольклорная) поэзия здесь столь совершенна, изощренна и усложненна, что противопоставление по формальному принципу теряет существенный смысл.

С другой стороны, высочайшее поэтическое искусство, связанное с именами Нарекаци, Руставели, Низами, Навои, Саади, Хафиза, Физули народно не только по духу и миропониманию, но во многом и по формальным моментам.

Внутри самой «дворцовой поэзии» были аристократическое и народное направления, которые, конечно, следует различать и отмечать.

Глава газневидской придворной поэзии, автор блестящих касыд Унсури владел титулом «царь поэтов». «Царем поэтов», главой панегирической поэзии считался также и Анвари. Однако эти наименования явно устарели, они сейчас не несут в себе той полноты содержания, которая заключалась в них в свое время, кроме признания того факта, что это были блестящие мастера поэтического искусства, находившиеся, но традиции, при дворцах султанов-покровителей. Недаром азербайджанский поэт Хагани, современник и друг Низами, считавшийся придворным поэтом, как бы в назидание потомству, писал:

Слово «хагани» означает — царский, но Хагани, как и Низами, — родился в семье ремесленника. Поэзия «царя поэтов», даже по традициям своего времени находящегося при дворе царя, может быть только другом народа, его наставником, учителем мудрости, добра и правды.

5

«С падением Константинополя связан упадок феодального мира, — пишет исследователь В. К. Чалоян, — системы его производственных отношений, достигших в своем развитии первоначального накопления, распад системы внешних отношений и связей между странами Востока и Запада. Рушилось единство мира, Восток в результате турецких завоеваний был оторван от Запада и подвергнут насильственной деградации. Запад в силу тех же причин пережил экономический кризис, он, будучи оторван от Востока, также пережил экономическую деградацию. В результате и Восток и Запад оказались вне столбовой дороги исторического развития. Получилось так, что на первом плане исторического развития выступили новые страны: вначале Нидерланды, Англия, затем Франция, позднее Германия. На базе капиталистических отношений возникла новая система единства мира, новые связи и общения во всеобщем движении и развитии».

Общий кризис феодальных отношений дает себя знать повсюду в XVIII веке — при всем громадном разнообразии исторических условий и неравномерности развития народов. В истории России этот период обычно определяется как начало разложения феодально-крепостнического строя, существенно ослабленного крестьянской войной под руководством Пугачева, в которой наряду с русскими принимали активное участие представители других народностей нашей страны.

Иными путями шел процесс у народов Средней Азии, характеризуемый застоявшимися формами феодализма, экономической отсталостью, политической децентрализацией, обострением междоусобной борьбы. Разрозненность племен, вечные тяжбы ханов ослабляли братские народы, делали их добычей иноземных захватчиков.

По-прежнему томились под властью чужеземцев народы Закавказья. Иранские и турецкие правители стремились рассматривать небольшие страны Кавказа как свои провинции. Политику ассимиляции проводили, в свою очередь, немецкие бароны и пасторы среди коренных жителей Прибалтики, делая ставку на то, чтобы вытравить у них всякую самостоятельность и национальную память.

В этих условиях литература становится активной общественной силой, она осознает свою национальную самобытность как идейно-художественную необходимость, развиваясь на путях реализма и гражданственности, порывая со старыми традициями.

«Давид Гурамишвили… освободил грузинскую поэзию от налета восточной экзотики и книжной вычурности… Смелый новатор, Гурамишвили черпал вдохновляющие идеи непосредственно из народных недр, причем не только родных ему грузинских, но и русских и украинских. С именем Гурамишвили связана демократизация грузинской поэзии. Особое значение Давида Гурамишвили состоит в том, что он реалистически изображает исторические события родной страны и социальный быт», — читаем мы на страницах книги А. Барамидзе и Д. Гамезардашвили «Грузинская литература».

Прямо перекликаются с ними литературоведы Азербайджана, отмечая, что для национального художественного творчества XVIII века характерно значительное укрепление и расширение произведений, близких народу, ориентированных на поэтику фольклора. В частности, с творчеством Видади и Вагифа связывается новое течение поэзии, родственное жизни и ее реальным потребностям…

О новом направлении поэзии XVIII века, «во многом отличной от поэзии прошлых веков», пишут и туркменские исследователи С. Каррыев и X. Кор-оглы, которые обоснованно считают самым крупным его представителем Махтумкули.

М. Рыльский отмечает в творчестве «странствующего» философа и поэта Григория Сковороды такие черты, как борьба с официальной церковью и богословской ортодоксией, отчетливые начатки материалистического познания мира, гуманизм и демократизм, позволяющие говорить о нем как о первом украинском поэте нового времени.

Литовский исследователь Л. Гинейтис, анализируя «Времена года» К. Донелайтиса, в свою очередь, приходит к выводу, что «живая, реальная действительность не укладывалась в заранее установленные рамки нравоучения и не могла быть изображена иллюстративно. Талант поэта повел Донелайтиса по пути реалистического изображения действительности… Жизнь со своей правдой и логикой врывается в поэму».

Творчество всех этих художников знаменует крупный шаг в сторону реальной действительности, несет чувства личного достоинства и духовной независимости общественного человека. Нужно было чувствовать себя личностью и гражданином, чтобы, подобно Д. Гурамишвили, поставить собственные злоключения в один ряд с горестями родной страны, чтобы писать стихи, опираясь на увиденное и пережитое, чтобы превратить их «в дневник своей души», как сделал Вагиф, чтобы уделять пристальное внимание оттенкам индивидуальных чувств и общественных переживаний, которые определяют строй поэзии Бесики.

Утверждение прав и достоинства общественного человека — существенные черты поэзии XVIII века, которые проявляют себя и в народной ашугской поэзии, что с наибольшей наглядностью проявилось в творчестве Саят-Новы, который, по словам В. Брюсова, «мощью своего гения превратил ремесло народного певца в высокое призвание поэта».

Судьба Саят-Новы зависела от царя и церкви, поэт постригся в монахи, провел в монастыре значительную часть жизни. Эти биографические приметы как будто целиком относятся к феодальной эпохе. Но за внешне традиционной драмой, которую пришлось пережить также многим предшественникам Саят-Новы, стоял характер исторически новый, остроконфликтный, трагический смысл которого целиком принадлежал новому времени.

Статичность изображения чувств, олеографическая неподвижность переживаний взорваны, декларативность однолинейной страсти преодолена раскрытием внутреннего мира человека. Недаром В. Брюсов в восхищении писал: «Поистине Саят-Нову можно назвать «поэтом оттенков».

Песни Саят-Новы, сложенные на армянском, азербайджанском, грузинском языках, повсюду распевались вольным людом: на тифлисских майданах и дорогах, ведущих в Шушу, Баку, Тебриз, за скудной крестьянской трапезой в Араратской долине и в мастерских ремесленников, в духанах, кабачках и караван-сараях всего Кавказа. В этих песнях был сосредоточен духовный мир крестьян и ремесленников, их чаяния и надежды, обиды и скорби, раскрыты, опоэтизированы такие стороны личности, которые подрывали мертвенный покой подчинения, оказывались абсолютно несовместимыми с феодальной и религиозной властью.

Гуманизм лирики Саят-Новы не просто возвеличивал человека, но и утверждал общественный характер личности, осознавшей свою независимость по отношению ко всей системе средневековых регламентаций, почувствовавшей свое высокое назначение в мире.

Все его творчество направлено против феодального деспотизма. И полно глубокого смысла, что именно народный ашуг, певец городского демоса, завершил великое течение Ренессанса, зародившееся еще в глухую ночь средневековой схоластики, и поднял поэзию на новую высоту, определил ее развитие надолго вперед.

С творчеством Саят-Новы связан, в частности, рост авторитета ашугской поэзии, усиление воздействия народного творчества на классическую литературу, которая все больше сближается со стихией родного языка, очищается от чужих влияний, укореняется на почве собственной национальной жизни.

Туркмен Махтумкули (Фраги) — поэт иного географического региона; тем значительнее, что в его произведениях намечаются сходные процессы, свидетельствующие об общем кризисе средневековой поэзии, о демократизации художественного творчества и его сближении с реальной жизнью народа, понимаемой как общественное, гражданское бытие.

Махтумкули, как и его современники, сохраняет верность назидательной традиции, остается в кругу привычных тем и мотивов, однако внутри этой художественной системы он производит решительную перестройку образности и стиля, открывшую дорогу современной поэзии.

Исследователи туркменской литературы С. Каррыев и X. Кор-оглы отмечают, что Махтумкули всегда был чужд аскетизма, отрешенного от земли и устремленного в «потусторонний мир», что его творчеству ближе направление суфизма, связанное с мистическим пантеизмом. Но даже в мистических стихах поэта сквозь условные мотивы фатальной обреченности бытия и экстаза опьянения вином и любовью проступают живые чувства, реальные переживания. «Дервиш озаренный», как Махтумкули называл себя в стихах, на может удовлетвориться «образом дивных строений», «обителью чудных видений». Он вновь и вновь возвращается на грешную землю с ее межплеменной враждой и захватническими походами иноземцев, радостями и страданиями, вторгается в жизнь современников патриотическими призывами, вдохновенными гражданскими стихами, едкими сатирическими инвективами.

Социальная активность произведений Махтумкули была так велика, а их политическая направленность столь очевидна, что мусульманское духовенство запрещало вплоть до революции чтение его стихов в туркменских мектебах, в то время как народ слагал многочисленные легенды о любимом поэте. Строки Махтумкули прочно вошли в репертуар народных невцов-бахши и до сих пор повсеместно исполняются в республике.

Если Махтумкули взрывает изжившую себя художественную традицию изнутри, то поэзия таджикского ткача Саидо Насафи связана с миром ремесленников, с демократической литературой города, которая противопоставляла себя дворцовой. Насафи подчеркнуто посвящает касыды не царям и вельможам, а простым ремесленникам. В его аллегорической поэме «Слово о тварях» самым ловким, умелым и смекалистым оказывается муравей, ибо муравьи, объединившись, одолевают и льва.

Близок Насафи по характеру творчества узбек Турды. Его поэзия насквозь пронизана антидеспотическим пафосом, сочувствием к тяжелой доле тружеников:

С творчеством поэтов XVIII века обычно связывают начатки просветительского реализма, который получил мощное развитие в XIX веке, просуществовав вплоть до Великой Октябрьской социалистической революции.

Критика феодальных установлений всегда и всюду велась просветителями с позиций разума, опиралась на естественное чувство, раскрепощающееся ог средневековых догм. Становление просветительских идей в литературах нашей страны этого периода неотделимо также и от подъема патриотических настроений, потому что освобождение человека было невозможно без объединения родного народа, избавления от гнета чужеземных захватчиков, выхода нации на просторы новой истории.

Причем чрезвычайно существенно, что в творчестве наиболее крупных художников понятие патриотизма не разграничивает, а сближает народы, предполагая дружбу и расширяющееся сотрудничество между ними. Не будет преувеличением утверждать, что художественный мир Д. Гурамишвили, в котором своеобразно побратались Грузия, Россия и Украина, или Саят-Новы, равно близкий всем народам Закавказья, моделирует, пользуясь языком современной науки, реальную дружбу народов, которая становилась и стала могучей движущей силой истории.

Патриотический и гражданский акценты творчества были, пожалуй, манными в XVIII веке. Махтумкули неустанно призывал к объединению туркменских племен «в один поток». Турды напоминал:

Патриотизм Гурамишвили и Вагифа — это основной пафос их творчества, объединяющий всю сложную гамму человеческих чувств и переживаний в художественное единство.

Вся поэзия XVIII века кипит политическими страстями, активно участвует в борьбе за единство и свободу своих народов.

Поэты XVIII века, как правило, были политиками и воинами, дипломатами и государственными деятелями, неизменно стояли в самом центре событий своего времени, стремясь практически реализовать собственные общественные и патриотические идеалы.

Вместе с братьями совсем еще юный Махтумкули бился против иранцев, попал в плен, а вырвавшись на волю, предпринимал героические попытки сплочения родного народа. Турды был в рядах повстанцев против кровавого Субханкули-хана. Бесики состоял при имеретинском царе Соломоне и вел внешнеполитические дела его государства. Легендой стала в памяти народной жизнь Вагифа — поэта и государственного деятеля.

Сын крестьянина, Вагиф не только перенял искусство народных певцов-ашугов, но сумел также получить всестороннее образование. За его ученость к имени поэта Панах народ прибавил почтительное — Молла, что значит учитель. И действительно, он отличался поразительной одаренностью во многих областях. Став визирем карабахского государя, Вагиф взял в свои руки все дела государства, стремился сплотить народы Кавказа в оборонительный союз против Ирана. Он же был инициатором переговоров с Россией, имевших целью заручиться ее поддержкой. Жизнь его, как и многих современных ему поэтов, оборвалась трагически. Вместе с сыном, тоже поэтом, он пал жертвой междоусобной вражды, был казнен по повелению нового правителя Карабаха.

Совершенно естественно, что бурная жизнь Вагифа, полная опасностей, величественных раздумий, общественных страстей, не могла не отразиться в стихах. Здесь и мухаммасы, написанные во время поездки в Тбилиси, пронизанные дружелюбием к братскому грузинскому народу, и вдохновенные лирические газели, и философские гимны.

Слитность творчества с биографией писателя — черта художественного творчества нового времени, когда автор почувствовал себя личностью, эстетически осознал право на самовыражение и значительность индивидуального опыта. Даже по сравнению со стихами великого Физули произведения Вагифа отличаются более отчетливым личностным началом, заметной индивидуализацией характеров.

Восемнадцатый век характеризуется укреплением связи России с соседними народами, знаменует начало процесса их воссоединения в едином государстве, что было исторически и неизбежным и прогрессивным.

В. И. Ленин, который на протяжении всей своей жизни был неизменно внимателен к национальному вопросу, постоянно призывал «учиться у уроков истории, не прятаться от ответственности за них, не отмахиваться от них…»[3].

Один из главных уроков истории нашей страны состоит в том, что народы, ее населяющие, объединились вокруг России в силу действия объективных законов, коренных потребностей собственной национальной жизни. И естественно, что литература — зеркало жизни народов — не могла не обратить свои взоры в сторону России, понимая, что без ее помощи невозможно одолеть иноземных захватчиков, избавиться от междоусобиц, восстановить единство племен и народов.

«Спасение мыслимо лишь в том случае, если русское правительство протянет Грузии руку помощи против врагов, которых еще много», — заявили грузинские послы в Петербурге, и слова эти стали пророческими для многих народов.

Как уже отмечалось, активную роль в этих событиях играли поэты: Вагиф, Бесики, возглавивший посольство царя Соломона в Россию, наконец, Давид Гурамишвили, вся жизнь которого тесно связана с Россией и Украиной.

После смерти своего высокого покровителя Гурамишвили перешел в русское подданство, принимал участие в нескольких европейских походах, был пленен пруссаками во время Семилетней войны, заключен в Магдебургскую крепость, а освободившись из плена, поселился в Миргороде.

Судьба поэта, в которой тесно переплелись судьбы трех братских народов, символична. Полно глубокого смысла и его творчество, которое благодаря высокой простоте и народности, напряженному драматизму и музыкальности оставило неизгладимый след в грузинской литературе, повлияло на многих поэтов XIX и XX веков, в том числе таких, как Н. Бараташвили, Важа Пшавела, С. Чиковани.

Наследие Д. Гурамишвили известно под названием «Давитиани», что значит «Давидово». Оно состоит из поэм «Бедствия Грузии» и «Пастух Кацвия», а также включает в себя лирические стихи, написанные в манере грузинских народных романсов, русских и украинских песен.

Наиболее значительное из произведений Д. Гурамишвили — поэма «Бедствия Грузии», своеобразная панорама трагической истории страны в первой половине XVIII века, наполненная описаниями опустошительных нашествий персов и османов, феодальных междоусобиц. Если патриотизм его младшего современника Бесики утверждался славой грузинского оружия, находил опору в победах над врагом, и в частности в победоносной битве с турками под Аспиндзой, которая дала материал для знаменитой одической поэмы «Аспиндза», то патриотическое чувство Д. Гурамишвили мужало и закалялось горечью неудач и поражений: родная земля — в огне, разбиты надежды молодости, окончательно разложилась феодальная знать, некогда грозная врагу.

Слово для Гурамишвили, как и для остальных просветителей, было серьезным делом, способным переформировывать человеческие души и менять ход истории. Поэт освобождает его от классицистической нормативности, придает большую жизненную емкость и разнообразие. События истории эстетически уравнены в слове с переживаниями человека, народные чаяния — с чувствами поэта. Оно открыто навстречу реальной жизни, которая сама осмыслена на уровне героического свершения.

Еще поэт-царь Арчил II противопоставлял «сказочности» и «надуманности» «былевое», реалистическое, пользуясь современным языком, повествование. С наибольшей полнотой и последовательностью этот принцип осуществлен в творчестве Д. Гурамишвили — поэта, для которого носителем нравственных основ бытия был простой народ, крестьяне, романтически изображенные в поэме «Пастух Кацвия».

Автор «Давитиани» был здесь не одинок, так как рост национального самосознания обострял внимание к народной жизни. С нею связывалась ценность в бессмертии родного народа, способного выдержать любые исторические испытания, надежды на будущее.

Знаменательно, что литературы, позже других вступавшие в круг всемирной литературы, как правило, начинались эпическими произведениями о народе. Именно такова поэма Кристионаса Донелайтиса «Времена года», знаменующая новое летосчисление литовской поэзии.

Классик литовской литературы Майронис утверждал, что его народ может «смело гордиться перед всеми просвещенными народами Европы поэмой Донелайтиса».

Традиция «сельских поэм», — справедливо замечает Л. Гинейтис, — берет начало у Вергилия и получает особое распространение в эпоху сентиментализма. Ученый-пастор К. Донелайтис не проходит мимо этой традиции, но художественную мощь и смысл его поэмы составляет широкая панорама народной жизни, жизни крепостного крестьянства, трудов и дней литовских хлебопашцев.

Крестьянский мир Донелайтиса далек от пасторальной идилличности. Острые общественные противоречия, социальная несправедливость, постоянное угнетение, нужда — вечные спутники «бедняков-горемык», которым, однако, «писатель ничего не может посоветовать, кроме христианского смирения». Но поэма близка нам не этими нравоучениями, отошедшими в прошлое и ставшими достоянием истории. Ее значительность в том, что «Времена года» — подлинная энциклопедия жизни литовского крестьянства, пронизанная сочувствием к народу, просветительской убежденностью в естественном равенстве всех людей.

Самое значительное произведение зачинателя, «батька» украинской литературы И. Котляревского тоже восходит к Вергилию, но в его «Энеиде» совсем иной колорит и тональность, чем в эпическом творении Донелайтиса. За различиями в данном случае стоит не только несходство творческих индивидуальностей, но и нечто большее — различие национальных эстетических вкусов и представлений двух народов.

Героическая поэма древнеримского классика «травестирована» Котляревским, события ее переиначены на современно-иронический лад. В украинской «Энеиде», по проницательному наблюдению академика А. Белецкого, бушует неудержная стихия смеха, родственная той, что запечатлена в картине И. Репина «Запорожцы, пишущие письмо турецкому султану». Смеха, веселого и жизнерадостного, грубоватого и озорного — целая симфония смеха, которая помогает утвердить значимость, полнокровность, весомость материального мира, стихию народной жизни.

Герои Котляревского выступают под диковинными латинскими именами, путешествуют по мифологическим странам, но все это дюжие украинские парубки, и автор не очень озабочен тем, чтобы маски, взятые напрокат у Вергилия, надежно прикрывали их лица.

«Энеида» Котляровского стала памятником украинской вольности и культуры, который, с одной стороны, завершал традицию старинной поэзии, а с другой — служил прологом новой демократической литературы XIX века.

Если говорить суммарно, то XVIII век во многих литературах народов СССР открывает новые идейно-эстетические принципы отношения искусства к действительности, которые получат развернутое и полное осуществление в литературе следующего столетия, станут известны под названием реалистических. Особое положение XVIII века в истории культур народов СССР позволяет завершить им изложение пятнадцативекового процесса развития литературы, связанной со становлением, расцветом и упадком феодально-средневекового общества.

Это великое художественное наследие было в полной мере открыто и освоено, став частью духовной жизни многомиллионных масс и многих народов и наций лишь в советское время.

Это великое наследие, будучи живой частью современных национальных культур, в то же время способствует взаимопониманию и взаимопознанию, став достоянием всех народов.

Оно само создавалось в процессе широкого, дружеского духовного обмена и взаимодействия, и сейчас, открытое и доступное, особенно через посредство русских переводов, способствует делу гуманистического, нравственного, эстетического воспитания, делу воспитания интернационализма братской солидарности.

Это великое наследие, став общенародной, общенациональной культурной традицией, будет теперь сопровождать нас всегда.

О постепенном постижении этого великого наследия, этой «великой книги», раскрытой для нас социалистическим культурным возрождением, хорошо написал еще в 1947 году Илья Сельвинский:

Л. АРУТЮНОВ и В. ТАНЕЕВ