XVIII век
Зебуниссо
Таджикская поэтесса
1638–1702
* * *
Когда рубины губ твоих раскроют свой бутон,
Я расцвету, как соловой, что розою пленен.
Твоей рубашки аромат мне ветерок несет, —
И сердца моего бутон вдруг розой расцветет.
Благоуханье роз ловлю среди пустынь одна…
В уме разлад. Пусть расцветет мой разум от вина.
Включу я в мир души своей индийские пески,
Цветут радушием друзей Кабула цветники.
Будь терпеливой, о Махфи! Терпение ведет
К тому, что и в песках пустынь порой тюльпан цветет.
* * *
К чему, к чему мои глаза грозу изображали,
Когда в душе моей в тот миг одни мольбы дрожали?
Довольно женской суеты! Ведь знаешь ты сама,
Что нити сердца твоего обуглились в печали.
О ты, который сладко спишь в благословенной тьме, —
Спроси бессонницу мою: с ней свыклась не свеча ли?
К чему преследуешь меня, как бубенец в пути?
Любовь свои караван ведет в неведомые дали.
Зато раскрылись, о Махфи, от слов твоих сердца,
Страдай, страдай, чтобы для всех стихи твои звучали!
Мое имя
Страсть, как Меджнуном и Лейли, повелевает мною снова.
Нет сил у неба и земли, чтобы разбить ее оковы.
Я научила соловья влюбляться в розу. Это я
Послала мотылька, шутя, сжигать себя в огне багровом.
Я только с виду так бледна, кровь у меня красней вина,
Никто не знает, что она испепелить меня готова.
Мне трудный груз дала судьба, и я согбенна, как раба.
Тяжел мой сон, еда груба, одежда траурно-лилова.
Я шаха дочь, но в нищете. Что мне в моей же красоте?
Зовут меня Зебуннисо — все объясняет это слово.
Суд сердца
Дождь, возвещая твой приход, обрызгал зелень трав.
Бутон полуоткрыл свой рот, к твоим стопам припав.
Юсуф и тот остолбенел, забыл родимый край,
Увидев юное лицо, с него завесу сняв.
Любовь, ты боль, что всех древней, кто заболел тобой,
Свиданьем будет исцелен, все средства перебрав.
Хотанским мускусом пропах твоих кудрей поток,
Целебна пыль твоих дорог, для глаз сурьмою став.
Влюбленным нравиться должны твои стихи, Махфи.
Суд сердца, справедливым будь, все мнения поправ!
Пламя
К твоей улыбке и глазах горит любви примета — пламя.
Побудь, возлюбленный, со мной, гляди, и я одета в пламя.
Для мотылька моя ладонь сейчас губительный огонь.
Союз влюбленных узаконь священнее обета — пламя.
Быть саламандрою в огне иль рыбой в синей глубине
Влюбленной безразлично мне — везде источник света пламя.
Сжигай меня, измучай, страсть, натешься надо мною всласть,
О, соловьиная напасть, — и в розе, в час рассвета, пламя.
Пусть в сердце бедное твое огня вонзается копье.
Махфи пыталась воду пить, но вновь глотнула это пламя.
* * *
От вздохов пламенных моих и сад и дом озарены,
Покои спящего дворца, как будто днем, озарены.
Зачем светильник зажигать, когда глазам дано сиять, —
Ведь даже розы на лугу любви огнем озарены.
Струись, пурпурный ток вина! Пусть ночь беззвездная темна
Мерцанием заздравных чар сердца кругом озарены.
Махфи, так здесь заведено: сияет солнце всем одно.
Лик мудреца, лицо глупца одним лучом озарены.
Этой ночью
Неуловимый аромат от роз струится ночью этой.
И я увидела в мечтах твои ресницы ночью этой.
Я стала плакать горько, чтоб все бурный поглотил потоп,
Но не смогла печаль моя до дна излиться ночью этой.
О, как гремели соловьи весь день в прибежище любви.
В саду разлуки я опять должна молиться ночью этой.
Я вслед тебе хочу брести, сжимая прах дорог в горсти.
Но где тебя мне обрести? Лишь пыль клубится ночью это».
Одним желанием жива, Махфи твердит в бреду слова:
«Зачем так вышло, что пришлось нам разлучиться ночью этой?»
* * *
Что значит жизнь? Среди цветов в беседке благовонной жить?
В очарованье день за днем довольной и влюбленной жить?
Или покрыть свои черты хламидой мрачной нищеты,
Уйдя, как Хызр, от суеты, в пустыне отдаленной жить?
Не всем такая честь дана. Не телом, духом я сильна,
От крови сердца я пьяна, здесь легче опьяненной жить.
Постыл мне пышный вид дворца и ложь наемного льстеца,
Здесь надо мысли мудреца под спудом схороненной жить.
Весна души, ты отцвела, мгла небосвод заволокла,
Я тесный ворот порвала, доколе мне плененной жить?
Невыносим разлуки ход, он, как зиндана мрачный свод,
Как Нух{392}, я средь соленых вод должна непотопленной жить.
Махфи, развился локон твой, нарушен прежних мыслей строй,
Доколь с истерзанной душой страданьем умудренной жить?
Тропа любви
Ты страдающих влюбленных отличишь легко всегда,
Так от взора звездочета не укроется звезда.
Глубь познания мечтает книгочей из книг извлечь,
Только высшую премудрость не познает никогда.
Блатоденствия лишилась ради страсти Зулейха,
Знай, любовь не торг базарный, где торгуют без стыда.
Тот, кто вздумал над влюбленной, розоликой, подшутить,
Опасается возмездья, словно Страшного суда.
У сраженного любовью нет ни шрамов, ни рубцов —
Злые стрелы убивают без кровавого следа.
Кто скорбит, пускай забудет про целительный покой,
На лице печать страданья — так тропа любви крута!
Кровью сердца и слезами ты наполни свой бокал,
Опьянение такое и несчастье и беда.
Соловьи в садах печали изнывают от тоски,
Запах крови источают розы, рдея, как руда.
Веры древние законы покарать хотят Махфи,
Колокольчика иного чистый звон дошел сюда.
* * *
Летя на пламенный огонь, я бабочкой в огне сгорела.
Меня разлука извела — свечою я в окне сгорела.
На пир свиданья я пришла и чашу скорби испила,
Вино вскипело на устах, и сердце в том вине сгорело.
И что не слыхано нигде, в слезах, в соленой, злой воде,
Сгорели глаз моих зрачки, жизнь, что цвела на дне, сгорела.
Мой соловей, с тобой вдвоем мы в сад надежд не попадем,
Лети, мой друг, своим путем — ведь роза по весне сгорела.
Когда же сделалось темно, огнем заискрилось вино, —
Махфи, тебя сожгло оно, ты по своей вине сгорела.
Идолопоклонница
Я только идолам молюсь, ислам мне незнаком.
Я завиток твоих волос храню от всех тайком.
Ты, разум, не кори меня, позором не стращай, —
Любовью я опьянена, и все мне нипочем.
Но это все одни мечты — нет друга у меня.
И равнодушия стена вздымается кругом.
Друзья, ровесники мои, где ваша доброта?
Я сострадания ищу — нет жалости ни в ком.
К чему искать ее у тех, живущих средь утех?
Они сочтут за тяжкий грех заботу о больном.
«Зачем рыдаешь, соловей? — смеется ветерок.—
Напрасно изнываешь ты один в краю глухом».
В скирде страданья скорбь моя — ячменное зерно,
Была я вскормлена бедой, как в детстве молоком.
Ты ждешь свидания, Махфи? С разлукой примирись, —
Нет роз без ранящих шипов в неверном мире сем.
* * *
Аллах мой! Этот светлый луч не ты ли нам послал?
Он ослепил мои глаза, он болью сердца стал.
Кто он с божественным челом из сада красоты,
В короне падишаха он сверкает, словно лал.
Вокруг него круженье лиц, сплетенье небылиц.
С холодным безразличьем он всем россказням внимал.
Он на меня взглянул в упор, явил участья взор,
Кто друг его и недруг кто — никто мне не сказал.
Его увидя, соловей сперва, смутясь, умолк
И, очарованный навек, защелкал, засвистал.
На чьем пиру он званый гость, кому познать пришлось
Тот жар, которым мотыльку он крылья обжигал?
Дом, где надеждой я жила, разрушен был дотла.
Он снисходительно спросил: «Кто жил здесь и страдал?»
Сказала я: «Гляди, Махфи, безумна от тебя».
«Не знаю никакой Махфи!» — ответ его звучал.
* * *
Мою единственную страсть не отобрать им от меня,
Из сада, что взращен был мной, хозяйку дерзко изгони.
Те раны, что нанес кинжал, бальзамом можно исцелить,
Но никому не погасить в груди зажженного огня.
Из сада выгнали меня и ввергли в капище беды.
Живу я, роз и соловьев — моих советчиков — кляня.
Махфи ослабла, так слаба, что сил нет слабость перенесть.
В жилище временном моем я жду зарю иного дня.
Памятник любви
Доколе в этом мире жить мне, слезы тайные точа?
И за разлуку мне доколь на всех сердиться сгоряча?
Что жизнь кратка, я не страшусь. Землей меня засыплют пусть, —
Но расставанья труден груз, — согнулась я, его влача.
Отвергнув жизни благодать, одна пойду тебя искать.
Друзей с собой не стану звать, в жестокосердье улича.
На свечке ярый воск оплыл, спалил он столько легких крыл,
Блаженных мотыльков сгубил… Ты — памятник любви, свеча.
Махфи, тебя насилья меч избавит от тревог и встреч.
Доколе пленнице любить так безрассудно палача?
Плачу
Я — слезы, хлынувшие вдруг, их удержать не суждено,
Сквозь частокол густых ресниц они прорвутся все равно.
Я — длань, что в муках ворот рвет, Меджнун, что встречи тщетно ждет, —
С тех пор как мы разлучены, все безнадежно и темно.
О птица сердца — соловей, рыдай над участью моей!
Здесь пенье раннее твое мне утешение одно.
Повсюду под моей пятой сухой бурьян, татарник злой,
Индийский златотканый шелк колюч, как грубое рядно.
Я ночью не смыкаю глаз, готов дорожный мой припас.
Вдруг дверь откроешь ты сейчас… Жду чуда, — сбудется ль оно?
Терпеньем сердца я горжусь, сквозь жизнь оно проносит груз,
Я, с горем заключив союз, смирилась с участью давно.
Махфи! Ты пламень не зальешь, хотя годами слезы льешь,
Глазами, полными тоски, тебе глядеть на мир дано.
* * *
Как Тигр-река, из глаз моих струятся слезы день за днем.
Грудь разрывает трудный вздох, испепеляющий огнем.
Влюбленный в розу уколол себя об острые шипы,
И серны плачут, что в степи трава засыпана песком.
Побудь, останься, отдохни — уже привал недалеко,
Еще совсем немного сил — и до него мы добредем.
Как пересохший водоем, глазницы темные мои.
Бушует Тигр-река в груди, никто не ведает о том.
Махфи, о царственной парче и об атласе не мечтай,
Богаче ты иных владык в суфийском рубище своем.
* * *
Забудет розу соловей, когда меня в садах увидит.
Брахман нарушит свой обет, когда меня в мечтах увидит.
Таится розы аромат в нераспустившемся бутоне,
Кто ищет близости моей, пускай меня в стихах увидит.
Пальма мысли
Я отрешилась от всего, и стала жизнь моя легка.
Разлуки пью смертельный яд, моя отчизна далека.
Где ты, свидания шербет? Мне жаждать больше силы нет.
Дитя безумия и бед, на сердце тяжесть и тоска.
Тебя любить мне не велят, и попрекают, и корят,
И камни, все, что есть подряд, в меня летят издалека.
Я пальма мысли, что дает раздумий сокровенный плод.
Благоуханны те плоды, но ноша их ветвям тяжка.
Махфи, мечты от всех таи, на сердце узел затяни,
Пусть тайна, жгущая уста, вовек не сходит с языка.
Сгорели стоны
Стал пеплом жар любви моей, вчера мне тело жег огонь.
Одежда пламенем взялась, ее не уберег огонь.
Как будто руты семена, мысль беспощадно сожжена.
Сгорели речи, письмена — их в свой костер вовлек огонь.
Душа в слепящих языках, ее спалил стихии взмах.
Сгорели стоны на устах, и поглотил упрек огонь.
Мне снилось ночью: я в гурьбе погибших от любви к тебе,
Пылал мой саван, как свеча, — всеяден и жесток огонь.
Полночный стон и ранний стон, как перенес их небосклон?
Нет больше звезд, сожжен бутон, но светел твой чертог, огонь.
Ресницы, словно бурелом, слепящим схвачены огнем.
Хочу заплакать, но о чем? Махфи, твой уголек, огонь.
Когда рубины губ твоих раскроют свой бутон,
Я расцвету, как соловой, что розою пленен.
Твоей рубашки аромат мне ветерок несет, —
И сердца моего бутон вдруг розой расцветет.
Благоуханье роз ловлю среди пустынь одна…
В уме разлад. Пусть расцветет мой разум от вина.
Включу я в мир души своей индийские пески,
Цветут радушием друзей Кабула цветники.
Будь терпеливой, о Махфи! Терпение ведет
К тому, что и в песках пустынь порой тюльпан цветет.
К чему, к чему мои глаза грозу изображали,
Когда в душе моей в тот миг одни мольбы дрожали?
Довольно женской суеты! Ведь знаешь ты сама,
Что нити сердца твоего обуглились в печали.
О ты, который сладко спишь в благословенной тьме, —
Спроси бессонницу мою: с ней свыклась не свеча ли?
К чему преследуешь меня, как бубенец в пути?
Любовь свои караван ведет в неведомые дали.
Зато раскрылись, о Махфи, от слов твоих сердца,
Страдай, страдай, чтобы для всех стихи твои звучали!
Мое имя
Страсть, как Меджнуном и Лейли, повелевает мною снова.
Нет сил у неба и земли, чтобы разбить ее оковы.
Я научила соловья влюбляться в розу. Это я
Послала мотылька, шутя, сжигать себя в огне багровом.
Я только с виду так бледна, кровь у меня красней вина,
Никто не знает, что она испепелить меня готова.
Мне трудный груз дала судьба, и я согбенна, как раба.
Тяжел мой сон, еда груба, одежда траурно-лилова.
Я шаха дочь, но в нищете. Что мне в моей же красоте?
Зовут меня Зебуннисо — все объясняет это слово.
Суд сердца
Дождь, возвещая твой приход, обрызгал зелень трав.
Бутон полуоткрыл свой рот, к твоим стопам припав.
Юсуф и тот остолбенел, забыл родимый край,
Увидев юное лицо, с него завесу сняв.
Любовь, ты боль, что всех древней, кто заболел тобой,
Свиданьем будет исцелен, все средства перебрав.
Хотанским мускусом пропах твоих кудрей поток,
Целебна пыль твоих дорог, для глаз сурьмою став.
Влюбленным нравиться должны твои стихи, Махфи.
Суд сердца, справедливым будь, все мнения поправ!
Пламя
К твоей улыбке и глазах горит любви примета — пламя.
Побудь, возлюбленный, со мной, гляди, и я одета в пламя.
Для мотылька моя ладонь сейчас губительный огонь.
Союз влюбленных узаконь священнее обета — пламя.
Быть саламандрою в огне иль рыбой в синей глубине
Влюбленной безразлично мне — везде источник света пламя.
Сжигай меня, измучай, страсть, натешься надо мною всласть,
О, соловьиная напасть, — и в розе, в час рассвета, пламя.
Пусть в сердце бедное твое огня вонзается копье.
Махфи пыталась воду пить, но вновь глотнула это пламя.
От вздохов пламенных моих и сад и дом озарены,
Покои спящего дворца, как будто днем, озарены.
Зачем светильник зажигать, когда глазам дано сиять, —
Ведь даже розы на лугу любви огнем озарены.
Струись, пурпурный ток вина! Пусть ночь беззвездная темна
Мерцанием заздравных чар сердца кругом озарены.
Махфи, так здесь заведено: сияет солнце всем одно.
Лик мудреца, лицо глупца одним лучом озарены.
Этой ночью
Неуловимый аромат от роз струится ночью этой.
И я увидела в мечтах твои ресницы ночью этой.
Я стала плакать горько, чтоб все бурный поглотил потоп,
Но не смогла печаль моя до дна излиться ночью этой.
О, как гремели соловьи весь день в прибежище любви.
В саду разлуки я опять должна молиться ночью этой.
Я вслед тебе хочу брести, сжимая прах дорог в горсти.
Но где тебя мне обрести? Лишь пыль клубится ночью это».
Одним желанием жива, Махфи твердит в бреду слова:
«Зачем так вышло, что пришлось нам разлучиться ночью этой?»
Что значит жизнь? Среди цветов в беседке благовонной жить?
В очарованье день за днем довольной и влюбленной жить?
Или покрыть свои черты хламидой мрачной нищеты,
Уйдя, как Хызр, от суеты, в пустыне отдаленной жить?
Не всем такая честь дана. Не телом, духом я сильна,
От крови сердца я пьяна, здесь легче опьяненной жить.
Постыл мне пышный вид дворца и ложь наемного льстеца,
Здесь надо мысли мудреца под спудом схороненной жить.
Весна души, ты отцвела, мгла небосвод заволокла,
Я тесный ворот порвала, доколе мне плененной жить?
Невыносим разлуки ход, он, как зиндана мрачный свод,
Как Нух{392}, я средь соленых вод должна непотопленной жить.
Махфи, развился локон твой, нарушен прежних мыслей строй,
Доколь с истерзанной душой страданьем умудренной жить?
Тропа любви
Ты страдающих влюбленных отличишь легко всегда,
Так от взора звездочета не укроется звезда.
Глубь познания мечтает книгочей из книг извлечь,
Только высшую премудрость не познает никогда.
Блатоденствия лишилась ради страсти Зулейха,
Знай, любовь не торг базарный, где торгуют без стыда.
Тот, кто вздумал над влюбленной, розоликой, подшутить,
Опасается возмездья, словно Страшного суда.
У сраженного любовью нет ни шрамов, ни рубцов —
Злые стрелы убивают без кровавого следа.
Кто скорбит, пускай забудет про целительный покой,
На лице печать страданья — так тропа любви крута!
Кровью сердца и слезами ты наполни свой бокал,
Опьянение такое и несчастье и беда.
Соловьи в садах печали изнывают от тоски,
Запах крови источают розы, рдея, как руда.
Веры древние законы покарать хотят Махфи,
Колокольчика иного чистый звон дошел сюда.
Летя на пламенный огонь, я бабочкой в огне сгорела.
Меня разлука извела — свечою я в окне сгорела.
На пир свиданья я пришла и чашу скорби испила,
Вино вскипело на устах, и сердце в том вине сгорело.
И что не слыхано нигде, в слезах, в соленой, злой воде,
Сгорели глаз моих зрачки, жизнь, что цвела на дне, сгорела.
Мой соловей, с тобой вдвоем мы в сад надежд не попадем,
Лети, мой друг, своим путем — ведь роза по весне сгорела.
Когда же сделалось темно, огнем заискрилось вино, —
Махфи, тебя сожгло оно, ты по своей вине сгорела.
Идолопоклонница
Я только идолам молюсь, ислам мне незнаком.
Я завиток твоих волос храню от всех тайком.
Ты, разум, не кори меня, позором не стращай, —
Любовью я опьянена, и все мне нипочем.
Но это все одни мечты — нет друга у меня.
И равнодушия стена вздымается кругом.
Друзья, ровесники мои, где ваша доброта?
Я сострадания ищу — нет жалости ни в ком.
К чему искать ее у тех, живущих средь утех?
Они сочтут за тяжкий грех заботу о больном.
«Зачем рыдаешь, соловей? — смеется ветерок.—
Напрасно изнываешь ты один в краю глухом».
В скирде страданья скорбь моя — ячменное зерно,
Была я вскормлена бедой, как в детстве молоком.
Ты ждешь свидания, Махфи? С разлукой примирись, —
Нет роз без ранящих шипов в неверном мире сем.
Аллах мой! Этот светлый луч не ты ли нам послал?
Он ослепил мои глаза, он болью сердца стал.
Кто он с божественным челом из сада красоты,
В короне падишаха он сверкает, словно лал.
Вокруг него круженье лиц, сплетенье небылиц.
С холодным безразличьем он всем россказням внимал.
Он на меня взглянул в упор, явил участья взор,
Кто друг его и недруг кто — никто мне не сказал.
Его увидя, соловей сперва, смутясь, умолк
И, очарованный навек, защелкал, засвистал.
На чьем пиру он званый гость, кому познать пришлось
Тот жар, которым мотыльку он крылья обжигал?
Дом, где надеждой я жила, разрушен был дотла.
Он снисходительно спросил: «Кто жил здесь и страдал?»
Сказала я: «Гляди, Махфи, безумна от тебя».
«Не знаю никакой Махфи!» — ответ его звучал.
Мою единственную страсть не отобрать им от меня,
Из сада, что взращен был мной, хозяйку дерзко изгони.
Те раны, что нанес кинжал, бальзамом можно исцелить,
Но никому не погасить в груди зажженного огня.
Из сада выгнали меня и ввергли в капище беды.
Живу я, роз и соловьев — моих советчиков — кляня.
Махфи ослабла, так слаба, что сил нет слабость перенесть.
В жилище временном моем я жду зарю иного дня.
Памятник любви
Доколе в этом мире жить мне, слезы тайные точа?
И за разлуку мне доколь на всех сердиться сгоряча?
Что жизнь кратка, я не страшусь. Землей меня засыплют пусть, —
Но расставанья труден груз, — согнулась я, его влача.
Отвергнув жизни благодать, одна пойду тебя искать.
Друзей с собой не стану звать, в жестокосердье улича.
На свечке ярый воск оплыл, спалил он столько легких крыл,
Блаженных мотыльков сгубил… Ты — памятник любви, свеча.
Махфи, тебя насилья меч избавит от тревог и встреч.
Доколе пленнице любить так безрассудно палача?
Плачу
Я — слезы, хлынувшие вдруг, их удержать не суждено,
Сквозь частокол густых ресниц они прорвутся все равно.
Я — длань, что в муках ворот рвет, Меджнун, что встречи тщетно ждет, —
С тех пор как мы разлучены, все безнадежно и темно.
О птица сердца — соловей, рыдай над участью моей!
Здесь пенье раннее твое мне утешение одно.
Повсюду под моей пятой сухой бурьян, татарник злой,
Индийский златотканый шелк колюч, как грубое рядно.
Я ночью не смыкаю глаз, готов дорожный мой припас.
Вдруг дверь откроешь ты сейчас… Жду чуда, — сбудется ль оно?
Терпеньем сердца я горжусь, сквозь жизнь оно проносит груз,
Я, с горем заключив союз, смирилась с участью давно.
Махфи! Ты пламень не зальешь, хотя годами слезы льешь,
Глазами, полными тоски, тебе глядеть на мир дано.
Как Тигр-река, из глаз моих струятся слезы день за днем.
Грудь разрывает трудный вздох, испепеляющий огнем.
Влюбленный в розу уколол себя об острые шипы,
И серны плачут, что в степи трава засыпана песком.
Побудь, останься, отдохни — уже привал недалеко,
Еще совсем немного сил — и до него мы добредем.
Как пересохший водоем, глазницы темные мои.
Бушует Тигр-река в груди, никто не ведает о том.
Махфи, о царственной парче и об атласе не мечтай,
Богаче ты иных владык в суфийском рубище своем.
Забудет розу соловей, когда меня в садах увидит.
Брахман нарушит свой обет, когда меня в мечтах увидит.
Таится розы аромат в нераспустившемся бутоне,
Кто ищет близости моей, пускай меня в стихах увидит.
Пальма мысли
Я отрешилась от всего, и стала жизнь моя легка.
Разлуки пью смертельный яд, моя отчизна далека.
Где ты, свидания шербет? Мне жаждать больше силы нет.
Дитя безумия и бед, на сердце тяжесть и тоска.
Тебя любить мне не велят, и попрекают, и корят,
И камни, все, что есть подряд, в меня летят издалека.
Я пальма мысли, что дает раздумий сокровенный плод.
Благоуханны те плоды, но ноша их ветвям тяжка.
Махфи, мечты от всех таи, на сердце узел затяни,
Пусть тайна, жгущая уста, вовек не сходит с языка.
Сгорели стоны
Стал пеплом жар любви моей, вчера мне тело жег огонь.
Одежда пламенем взялась, ее не уберег огонь.
Как будто руты семена, мысль беспощадно сожжена.
Сгорели речи, письмена — их в свой костер вовлек огонь.
Душа в слепящих языках, ее спалил стихии взмах.
Сгорели стоны на устах, и поглотил упрек огонь.
Мне снилось ночью: я в гурьбе погибших от любви к тебе,
Пылал мой саван, как свеча, — всеяден и жесток огонь.
Полночный стон и ранний стон, как перенес их небосклон?
Нет больше звезд, сожжен бутон, но светел твой чертог, огонь.
Ресницы, словно бурелом, слепящим схвачены огнем.
Хочу заплакать, но о чем? Махфи, твой уголек, огонь.
Саидо Насафи
Таджикский поэт
? — между 1707–1711 гг
* * *
Небеса вдалеке на горбатого, друг, похожи.
Испаренья земли на тяжелый недуг похожи.
Жалом кинжала кажется стебель тюльпана.
Кипарисы на стрелы, пронзившие луг, похожи.
Прекрасная дичь себя, как мишень, открыла.
Брови ее на натянутый лук похожи.
Виноградник по осени стал окровавленно-красным;
Листья стали на кисти отрубленных рук похожи.
Время давно арыки в садах иссушило —
Они на обкуренный ядом чубук похожи.
Жители мира взаимно так насосались крови,
Что на гранаты стали вокруг похожи.
На червей внутри своих коконов шелковичных
Богачи, надев цветной архалук{394}, похожи.
Твои наставленья о мире, о проповедник,
На комариный назойливый звук похожи.
При мысли о клетке душа Саидо трепещет,
И мысли на птицу становятся вдруг похожи.
Пятистишия
* * *
Ухо — это раковина… слух… — быть ему жемчужиной вели!
Череп — чаша разума, а дух — море в чаше, сбитой из земли.
Воздух и огонь в моей груди бурю в море дум произвели!
Катятся моря моих речей, — волны их и близко и вдали.
Все это — сокровищница тайн, ибо на устах моих печать.
* * *
Завистью пылают столько лет злые грамотеи без числа,
Потому что в книге этой{395} нет слов порабощения и зла.
Вновь ко мне приходят по ночам все, не развязавшие узла…
Мысль, которой выстроили храм, та, что людям славу принесла, —
Бред и помрачение мое, — если мне случится задремать.
* * *
Каждая заря — румянец щек утренней возлюбленной моей;
Солнцу, как зерну, взойти помог зной дыханья, отданного ей.
Молния — мгновенная стрела моего колчана, — кто быстрей?
Облако — изменчивая мгла, дым холодный от моих огней…
Прах я отряхнул от ног своих, — стала и земля существовать.
* * *
Слушай, Саидо, повсюду стон ищущего правды существа!
Разумом чудесным одарен всякий, кто познал меня едва.
Тем, кого уж нет, и тем, кто есть, надобны равно мои слова.
Некогда услышанная здесь речь моя — для двух миров жива…
Руку положу к тебе на грудь, — всякая любовь есть благодать.
* * *
Я запятнан, как мака цветок, — но цветущим кажусь?
Я для собственной раны, как пластырь, жесток? — Не страшусь!
Для страстей и соблазнов давно я ослеп и оглох,
Я в миру одинок, — так зачем в хороводе кружусь?
Как молитвенный дом в годовщину, я в траур одет:
Я оплакивать мудрых убийственный рок пригожусь!..
Я и кончика пальца вином не смочил на пирах,
Угощеньем Хатама{396} я брезговать мог, — и горжусь!
Современников грубость меня убивает порой, —
Будто изморозь, мертв, на траву у дорог я ложусь!..
Но застрянет дыханье, как в скважинах флейты, — в устах,
Если с нашими знатными хоть на часок я свяжусь!
Если я, Саидо, заблудившись, на пир попаду,
Ожерельями слез украшаюсь не впрок — и стыжусь!
* * *
Мне шапка странника родней, чем сень крыла священной птицы.
На мягком бархате трудней, чем на циновке, сном забыться!
Противны цепи на дверях и стражи кислое лицо!
Лачуга нищего славней дворца и царственной столицы.
Один горбатому совет — скорее спину распрямить!
Приятней с посохом брести, чем с болтуном в пути сродниться.
Ты видишь двери во дворец? Не приглашают? Не жалей! —
Пусть лучше, вместо тех дверей, разинут пасти лев да львица!
Домовладельцу грязь в жилье — что драгоценная сурьма!
Водой алмазов, — пей и пей! — но рот сухой не освежится!..
Светлеют очи от сурьмы, душа — от горечи светлей, —
Для цветника ее скорбей — жаль — не бывает очевидца!..
Нет дела праздным богачам до мужа разума нигде…
Стекляшке — мелочный скорей, чем изумруду, изумится!
Простонародье, голытьба великодушнее, чем знать!..
Нужней небесных эмпирей сей жернов мельничный вертится!
Но слова правды на земле не понимают, Саидо!
Молчать с невеждами — мудрей, чем в лицемера обратиться!
* * *
Я птицу бескрылую видел и вспомнил, — не я ли таков?
Услышал — сова закричала, и вспомнил разрушенный кров…
За ту, что меня обманула, на смерть я согласен идти!
Всю ночь мне рука моя снилась, кинжал и дыханье врагов…
Я к морю стремился — и вспомнил: душа моя — водоворот…
И вспомнил я травы сухие печальных родных берегов…
Ах, пашня моя не богата ничем, кроме сорной травы!
Я вспомнил бесплодные нивы и пыль уходящих веков…
Пришел Саидо и заметил: с тюльпана упал лепесток…
И не помнил: я — дичь на охоте — стать жертвой кровавой готов!
* * *
Скорей, виночерпий, вина! Чтоб оставила душу тревога,
Чтобы гурия, смехом пьяна, обходилась со мною не строго!
Задохся я гнаться за мушками родинок черных твоих!
Усталые вздохи мои муравьиных сильней ненамного…
Все множится он и вздувается — страстью наполненный вздох:
На гроздь винограда похож… успокоиться дай ради бога!..
Я буду сгорать до рассвета на этом беспутном пиру…
К тебе, в недозволенный дом, сладкоустным и мудрым дорога!
Легко виноградное зернышко: суть виноградника в нем, —
Вот так вдохновила и ты без тебя прозябавших убого!
Нарциссы безглазыми выглядят, если не видят тебя,
И райское древо само, как паук, уползет, кривоного!..
Не пей за столом угнетателей — ядом окажется мед.
Гони этих трутней за дверь — или мертвым паду у порога.
Волшебным служить фонарем я хотел для горящей свечи,
Чтобы окна сказали мои, что моя озарилась берлога!
* * *
Если сменишь гнев на милость, о жестокая! — Чем плохо?
Если б скорбь угомонилась, о далекая! — Чем плохо?
Мотылек с огнем свечи пробеседовал до солнца,
Вовсе пламя не затмилось, ясноокая! — Чем плохо?
Поскользнулся я, дай руку!.. Если б стынущему телу
Стать душою согласилась дева строгая! — Чем плохо?
Извертелся я, но все же кое-что припас для пира!
Если б гостьей ты приснилась, душу трогая? — Чем плохо?
От росы не зябнет солнце, — к бедняку прийти не брезгуй!
Стерегу, чтоб ты явилась, у порога я… — Чем плохо?
Конь! Зачем ты убегаешь? Я — безногий и безрукий:
Чтоб со мной соединилась быстроногая! — Чем плохо?
Саидо поишь ты ядом неисполненных желаний!
Если б вечно не глумилась — «недотрога я»! — Чем плохо?..
* * *
Сдвигались брови, — и казалось, что молнии блистали.
Воспламенялись наши страны! Теперь от войн устали.
Не знают матери покоя… Так раковины перлов
Прижались к водорослям грудью, чтоб их не опростали!
Однако нет и в наше время признания достойным, —
Покрылись ржавчиной зеленой клинки дамасской стали!
Узнаешь по лицу посланца о том, как мне живется:
Всегда на крыльях голубиных возлюбленным писали.
Людские головы и ныне — что пузыри пустые!
Все потому, что кровь друг друга вы, как вино, хлестали!
Не стало щедрых дастарханов… на ключ закрыты двери…
Все потому, что благородных сквалыги обуздали!
Один конец у скопидомов: придавит их до срока
Вьюк неисполненных желаний — свое не наверстали!
Ах, крови Саидо горячей хотят ресницы гурий:
Дрожа, как тонкие кинжалы, к несчастному пристали!..
* * *
Если бедность пришла — все теперь вверх ногами пойдет!
Опорожненный кубок от легкости перевернется…
Чем вдвоем с попугаем — в развалинах лучше сове!
Долг невежды молчать, коль науки беседа коснется.
Разве мастер умеет униженно благодарить?
Разве гордый Фархад — хоть гора упади! — содрогнется?
Что для пленника цепь, для иголки — суровая нить…
Если путник устал — путь домой нескончаемо вьется…
Без отверстий фонарь душит яркое пламя свечи, —
Без надежды на волю живой человек задохнется!
Тот, кто беден и горд, не имеет цены для других…
Тот, кто выпил вино, — чтобы кинуть бутыль, размахнется!..
Вниз глядеть не хотят восседающие наверху…
О, презренное время!.. Но как беззащитным бороться?
Враг, поправший тебя, покорится сильнейшим, как раб…
Все же гибнет Фархад, а гора над героем смеется!
О мой кравчий! Нельзя горло хрупкой бутылки сжимать:
Да уверен ли ты, что за кровь отвечать не придется?
Жадный скаред-купец даже собственной тени бежит:
Обезумеет он и уже никогда не очнется!
Я в горячей пустыне умру, вспоминая тебя…
Это поле в крови — разве полем цветов обернется?
Боже! Солнце твое, что моей не щадило звезды,
Пусть с лазурного купола рухнет — и праха коснется!
Саидо, Саидо, здесь людей здравомыслящих нет…
Меж безумных брожу! Друг, товарищ откуда возьмется?
Касыда живописцу
О, наш мастер! Так прекрасны образцы его труда,
Что китайским живописцам не достичь их никогда!
Словно кровью соловьиной, вся ладонь обагрена, —
Будто в розу превратилась! Но рука его тверда.
Взял он кистью тростниковой у тюльпана черноту —
Подсурьмить глаза живые чаши светлой, как вода.
Если мастер несравненный начинает рисовать,
Пальцы прочих живописцев каменеют от стыда.
И сердца их разъедает зависть едкая, как желчь, —
Желтой ржавчиной покрылись — это худшая беда!
Есть тетрадь для рисованья у кумира моего —
Там цветник благоухает, сердце тянется туда.
Соловьиные ресницы он для кисти раздобыл:
Дивно-тонкому узору чтобы не было вреда.
В пиале кипит и блещет небывало алый цвет,
А лазури этой рады были б райские врата!
Желтизна плодов садовых, — если вздумаешь сравнить
С этим золотом цветущим, и бесцветна и седа.
Побледнел и сам Иосиф, знаменитый красотой,
В паланкине скрылся, будто наступили холода.
Эта кисть дает начало Нилу — радостной реке,
Под землей весенним светом разгорается руда.
Деревцам своим велит он самоцветами цвести, —
Их весна, не увядая, будет вечно молода!
Там, где вьющиеся розы все земное оплели,
Где в потоке трав цветущих за грядой бежит гряда, —
Будто собственные пальцы, верен мастеру калам,
Кисть не знает принужденья, дружбой мастера горда.
Строгий циркуль изумляет живописцев наших лет, —
То, что мудрому забава, им — жестокая страда;
Как простой красильщик — палкой, кистью действуют они.
Как подобных самозванцев терпят наши города?
Руки лживым подмастерьям страх колодками сковал, —
Но, когда бежать им надо, ноги быстры хоть куда.
Кисть была для них метлою — путь за ними замела,
Много было нерадивых — все пропали без следа.
Славен мастер хитроумный! Мудрой, любящей руке
Глина серая годится для цветка и для плода.
Снова жизнь в меня вдохнуло лицезренье красоты, —
Жаль, потерянными были все прожитые года!
Сколько в жизни промелькнуло гиацинтовых кудрей, —
Кисть любовника природы приманила их сюда.
Ветви, прыгнув из картины, вслед бегущему бегут,
Так и ловят за одежду, — стала вся она худа.
О приятель-виночерпий! Отрезви меня вином.
Вновь шумит вино волною, — дай забросить невода.
Новый лад опять уловим — вновь напев перемени!..
Не грешно ль молиться краскам? «Нет» скажи мне или «да»!
От пристрастия к искусству обезумел Саидо,
В упоении хотел бы жить до Страшного суда.
Касыда хлебопеку
Какие лепешки! Подобны щекам молодым!
На тело прекрасного белого хлеба глядим, —
Нежней миндаля это тесто! И нищий влюбленный
Лишается чувств, безнадежною страстью томим.
Твой хлеб подрумянен, и выпечен в меру, и мягок,
Базар оживляет торговля товаром таким.
О, хрупкие корочки свежего, сладкого хлеба!
Любой дастархан возмечтает украситься им.
Прославим тенур — благородную печь хлебопека:
Покрылась от жара, как роза, румянцем живым.
Солома и хворост трещат, запылав вдохновенно,
Соль стала слезами, внимая речам огневым.
Чужой ли войдет с беспокойными, злыми глазами, —
И тот, убаюкан, вздремнет у тепла — нелюдим!..
Лепешки пред нами, как множество солнц на закате,
Как полные луны! А стойку мы с небом сравним.
О, сито и перьев пучок для верченья лепешек! —
Вращение сфер! — Я горжусь хлебопеком моим.
По высшей цене я куплю его отруби, люди:
Урок чистоты он пророкам дает и святым.
Быстрее Исы шелуху от муки он отсеял.
И плачется Хызр, что вода подается не им.
Меджнуном брожу я вокруг этой лавки прелестной,
Мечтой о покупке лепешек таких одержим.
Соперников сколько! Меня толчея убивает, —
В кулачных боях, я боюсь, мы базар сокрушим.
А лавка раскрыта, и щедрости скатерть сияет:
Не счел хлебопек никого из влюбленных чужим, —
Уста их приблизил к устам полновесного хлеба, —
Вот вечер настал, мы за трапезу дружно спешим.
Нет звезд, — и от ревности надвое месяц разбился, —
И мы перед лавкой служение хлебу вершим.
Страсть к розовой корочке души голодные гложет…
Подобно тенуру, пылаю, но сам недвижим.
Мне мастер любезный лепешку дарит ежедневно, —
Как дышит она, расцветая тюльпаном большим!
О друг виночерпий! Трудом я насытился, право, —
Но чашей вина окажи ты мне честь, как другим.
Пора, Саидо, чтобы двери в домах отворяли
Тебе самому и словам драгоценным твоим!
Небеса вдалеке на горбатого, друг, похожи.
Испаренья земли на тяжелый недуг похожи.
Жалом кинжала кажется стебель тюльпана.
Кипарисы на стрелы, пронзившие луг, похожи.
Прекрасная дичь себя, как мишень, открыла.
Брови ее на натянутый лук похожи.
Виноградник по осени стал окровавленно-красным;
Листья стали на кисти отрубленных рук похожи.
Время давно арыки в садах иссушило —
Они на обкуренный ядом чубук похожи.
Жители мира взаимно так насосались крови,
Что на гранаты стали вокруг похожи.
На червей внутри своих коконов шелковичных
Богачи, надев цветной архалук{394}, похожи.
Твои наставленья о мире, о проповедник,
На комариный назойливый звук похожи.
При мысли о клетке душа Саидо трепещет,
И мысли на птицу становятся вдруг похожи.
Пятистишия
Ухо — это раковина… слух… — быть ему жемчужиной вели!
Череп — чаша разума, а дух — море в чаше, сбитой из земли.
Воздух и огонь в моей груди бурю в море дум произвели!
Катятся моря моих речей, — волны их и близко и вдали.
Все это — сокровищница тайн, ибо на устах моих печать.
Завистью пылают столько лет злые грамотеи без числа,
Потому что в книге этой{395} нет слов порабощения и зла.
Вновь ко мне приходят по ночам все, не развязавшие узла…
Мысль, которой выстроили храм, та, что людям славу принесла, —
Бред и помрачение мое, — если мне случится задремать.
Каждая заря — румянец щек утренней возлюбленной моей;
Солнцу, как зерну, взойти помог зной дыханья, отданного ей.
Молния — мгновенная стрела моего колчана, — кто быстрей?
Облако — изменчивая мгла, дым холодный от моих огней…
Прах я отряхнул от ног своих, — стала и земля существовать.
Слушай, Саидо, повсюду стон ищущего правды существа!
Разумом чудесным одарен всякий, кто познал меня едва.
Тем, кого уж нет, и тем, кто есть, надобны равно мои слова.
Некогда услышанная здесь речь моя — для двух миров жива…
Руку положу к тебе на грудь, — всякая любовь есть благодать.
Я запятнан, как мака цветок, — но цветущим кажусь?
Я для собственной раны, как пластырь, жесток? — Не страшусь!
Для страстей и соблазнов давно я ослеп и оглох,
Я в миру одинок, — так зачем в хороводе кружусь?
Как молитвенный дом в годовщину, я в траур одет:
Я оплакивать мудрых убийственный рок пригожусь!..
Я и кончика пальца вином не смочил на пирах,
Угощеньем Хатама{396} я брезговать мог, — и горжусь!
Современников грубость меня убивает порой, —
Будто изморозь, мертв, на траву у дорог я ложусь!..
Но застрянет дыханье, как в скважинах флейты, — в устах,
Если с нашими знатными хоть на часок я свяжусь!
Если я, Саидо, заблудившись, на пир попаду,
Ожерельями слез украшаюсь не впрок — и стыжусь!
Мне шапка странника родней, чем сень крыла священной птицы.
На мягком бархате трудней, чем на циновке, сном забыться!
Противны цепи на дверях и стражи кислое лицо!
Лачуга нищего славней дворца и царственной столицы.
Один горбатому совет — скорее спину распрямить!
Приятней с посохом брести, чем с болтуном в пути сродниться.
Ты видишь двери во дворец? Не приглашают? Не жалей! —
Пусть лучше, вместо тех дверей, разинут пасти лев да львица!
Домовладельцу грязь в жилье — что драгоценная сурьма!
Водой алмазов, — пей и пей! — но рот сухой не освежится!..
Светлеют очи от сурьмы, душа — от горечи светлей, —
Для цветника ее скорбей — жаль — не бывает очевидца!..
Нет дела праздным богачам до мужа разума нигде…
Стекляшке — мелочный скорей, чем изумруду, изумится!
Простонародье, голытьба великодушнее, чем знать!..
Нужней небесных эмпирей сей жернов мельничный вертится!
Но слова правды на земле не понимают, Саидо!
Молчать с невеждами — мудрей, чем в лицемера обратиться!
Я птицу бескрылую видел и вспомнил, — не я ли таков?
Услышал — сова закричала, и вспомнил разрушенный кров…
За ту, что меня обманула, на смерть я согласен идти!
Всю ночь мне рука моя снилась, кинжал и дыханье врагов…
Я к морю стремился — и вспомнил: душа моя — водоворот…
И вспомнил я травы сухие печальных родных берегов…
Ах, пашня моя не богата ничем, кроме сорной травы!
Я вспомнил бесплодные нивы и пыль уходящих веков…
Пришел Саидо и заметил: с тюльпана упал лепесток…
И не помнил: я — дичь на охоте — стать жертвой кровавой готов!
Скорей, виночерпий, вина! Чтоб оставила душу тревога,
Чтобы гурия, смехом пьяна, обходилась со мною не строго!
Задохся я гнаться за мушками родинок черных твоих!
Усталые вздохи мои муравьиных сильней ненамного…
Все множится он и вздувается — страстью наполненный вздох:
На гроздь винограда похож… успокоиться дай ради бога!..
Я буду сгорать до рассвета на этом беспутном пиру…
К тебе, в недозволенный дом, сладкоустным и мудрым дорога!
Легко виноградное зернышко: суть виноградника в нем, —
Вот так вдохновила и ты без тебя прозябавших убого!
Нарциссы безглазыми выглядят, если не видят тебя,
И райское древо само, как паук, уползет, кривоного!..
Не пей за столом угнетателей — ядом окажется мед.
Гони этих трутней за дверь — или мертвым паду у порога.
Волшебным служить фонарем я хотел для горящей свечи,
Чтобы окна сказали мои, что моя озарилась берлога!
Если сменишь гнев на милость, о жестокая! — Чем плохо?
Если б скорбь угомонилась, о далекая! — Чем плохо?
Мотылек с огнем свечи пробеседовал до солнца,
Вовсе пламя не затмилось, ясноокая! — Чем плохо?
Поскользнулся я, дай руку!.. Если б стынущему телу
Стать душою согласилась дева строгая! — Чем плохо?
Извертелся я, но все же кое-что припас для пира!
Если б гостьей ты приснилась, душу трогая? — Чем плохо?
От росы не зябнет солнце, — к бедняку прийти не брезгуй!
Стерегу, чтоб ты явилась, у порога я… — Чем плохо?
Конь! Зачем ты убегаешь? Я — безногий и безрукий:
Чтоб со мной соединилась быстроногая! — Чем плохо?
Саидо поишь ты ядом неисполненных желаний!
Если б вечно не глумилась — «недотрога я»! — Чем плохо?..
Сдвигались брови, — и казалось, что молнии блистали.
Воспламенялись наши страны! Теперь от войн устали.
Не знают матери покоя… Так раковины перлов
Прижались к водорослям грудью, чтоб их не опростали!
Однако нет и в наше время признания достойным, —
Покрылись ржавчиной зеленой клинки дамасской стали!
Узнаешь по лицу посланца о том, как мне живется:
Всегда на крыльях голубиных возлюбленным писали.
Людские головы и ныне — что пузыри пустые!
Все потому, что кровь друг друга вы, как вино, хлестали!
Не стало щедрых дастарханов… на ключ закрыты двери…
Все потому, что благородных сквалыги обуздали!
Один конец у скопидомов: придавит их до срока
Вьюк неисполненных желаний — свое не наверстали!
Ах, крови Саидо горячей хотят ресницы гурий:
Дрожа, как тонкие кинжалы, к несчастному пристали!..
Если бедность пришла — все теперь вверх ногами пойдет!
Опорожненный кубок от легкости перевернется…
Чем вдвоем с попугаем — в развалинах лучше сове!
Долг невежды молчать, коль науки беседа коснется.
Разве мастер умеет униженно благодарить?
Разве гордый Фархад — хоть гора упади! — содрогнется?
Что для пленника цепь, для иголки — суровая нить…
Если путник устал — путь домой нескончаемо вьется…
Без отверстий фонарь душит яркое пламя свечи, —
Без надежды на волю живой человек задохнется!
Тот, кто беден и горд, не имеет цены для других…
Тот, кто выпил вино, — чтобы кинуть бутыль, размахнется!..
Вниз глядеть не хотят восседающие наверху…
О, презренное время!.. Но как беззащитным бороться?
Враг, поправший тебя, покорится сильнейшим, как раб…
Все же гибнет Фархад, а гора над героем смеется!
О мой кравчий! Нельзя горло хрупкой бутылки сжимать:
Да уверен ли ты, что за кровь отвечать не придется?
Жадный скаред-купец даже собственной тени бежит:
Обезумеет он и уже никогда не очнется!
Я в горячей пустыне умру, вспоминая тебя…
Это поле в крови — разве полем цветов обернется?
Боже! Солнце твое, что моей не щадило звезды,
Пусть с лазурного купола рухнет — и праха коснется!
Саидо, Саидо, здесь людей здравомыслящих нет…
Меж безумных брожу! Друг, товарищ откуда возьмется?
Касыда живописцу
О, наш мастер! Так прекрасны образцы его труда,
Что китайским живописцам не достичь их никогда!
Словно кровью соловьиной, вся ладонь обагрена, —
Будто в розу превратилась! Но рука его тверда.
Взял он кистью тростниковой у тюльпана черноту —
Подсурьмить глаза живые чаши светлой, как вода.
Если мастер несравненный начинает рисовать,
Пальцы прочих живописцев каменеют от стыда.
И сердца их разъедает зависть едкая, как желчь, —
Желтой ржавчиной покрылись — это худшая беда!
Есть тетрадь для рисованья у кумира моего —
Там цветник благоухает, сердце тянется туда.
Соловьиные ресницы он для кисти раздобыл:
Дивно-тонкому узору чтобы не было вреда.
В пиале кипит и блещет небывало алый цвет,
А лазури этой рады были б райские врата!
Желтизна плодов садовых, — если вздумаешь сравнить
С этим золотом цветущим, и бесцветна и седа.
Побледнел и сам Иосиф, знаменитый красотой,
В паланкине скрылся, будто наступили холода.
Эта кисть дает начало Нилу — радостной реке,
Под землей весенним светом разгорается руда.
Деревцам своим велит он самоцветами цвести, —
Их весна, не увядая, будет вечно молода!
Там, где вьющиеся розы все земное оплели,
Где в потоке трав цветущих за грядой бежит гряда, —
Будто собственные пальцы, верен мастеру калам,
Кисть не знает принужденья, дружбой мастера горда.
Строгий циркуль изумляет живописцев наших лет, —
То, что мудрому забава, им — жестокая страда;
Как простой красильщик — палкой, кистью действуют они.
Как подобных самозванцев терпят наши города?
Руки лживым подмастерьям страх колодками сковал, —
Но, когда бежать им надо, ноги быстры хоть куда.
Кисть была для них метлою — путь за ними замела,
Много было нерадивых — все пропали без следа.
Славен мастер хитроумный! Мудрой, любящей руке
Глина серая годится для цветка и для плода.
Снова жизнь в меня вдохнуло лицезренье красоты, —
Жаль, потерянными были все прожитые года!
Сколько в жизни промелькнуло гиацинтовых кудрей, —
Кисть любовника природы приманила их сюда.
Ветви, прыгнув из картины, вслед бегущему бегут,
Так и ловят за одежду, — стала вся она худа.
О приятель-виночерпий! Отрезви меня вином.
Вновь шумит вино волною, — дай забросить невода.
Новый лад опять уловим — вновь напев перемени!..
Не грешно ль молиться краскам? «Нет» скажи мне или «да»!
От пристрастия к искусству обезумел Саидо,
В упоении хотел бы жить до Страшного суда.
Касыда хлебопеку
Какие лепешки! Подобны щекам молодым!
На тело прекрасного белого хлеба глядим, —
Нежней миндаля это тесто! И нищий влюбленный
Лишается чувств, безнадежною страстью томим.
Твой хлеб подрумянен, и выпечен в меру, и мягок,
Базар оживляет торговля товаром таким.
О, хрупкие корочки свежего, сладкого хлеба!
Любой дастархан возмечтает украситься им.
Прославим тенур — благородную печь хлебопека:
Покрылась от жара, как роза, румянцем живым.
Солома и хворост трещат, запылав вдохновенно,
Соль стала слезами, внимая речам огневым.
Чужой ли войдет с беспокойными, злыми глазами, —
И тот, убаюкан, вздремнет у тепла — нелюдим!..
Лепешки пред нами, как множество солнц на закате,
Как полные луны! А стойку мы с небом сравним.
О, сито и перьев пучок для верченья лепешек! —
Вращение сфер! — Я горжусь хлебопеком моим.
По высшей цене я куплю его отруби, люди:
Урок чистоты он пророкам дает и святым.
Быстрее Исы шелуху от муки он отсеял.
И плачется Хызр, что вода подается не им.
Меджнуном брожу я вокруг этой лавки прелестной,
Мечтой о покупке лепешек таких одержим.
Соперников сколько! Меня толчея убивает, —
В кулачных боях, я боюсь, мы базар сокрушим.
А лавка раскрыта, и щедрости скатерть сияет:
Не счел хлебопек никого из влюбленных чужим, —
Уста их приблизил к устам полновесного хлеба, —
Вот вечер настал, мы за трапезу дружно спешим.
Нет звезд, — и от ревности надвое месяц разбился, —
И мы перед лавкой служение хлебу вершим.
Страсть к розовой корочке души голодные гложет…
Подобно тенуру, пылаю, но сам недвижим.
Мне мастер любезный лепешку дарит ежедневно, —
Как дышит она, расцветая тюльпаном большим!
О друг виночерпий! Трудом я насытился, право, —
Но чашей вина окажи ты мне честь, как другим.
Пора, Саидо, чтобы двери в домах отворяли
Тебе самому и словам драгоценным твоим!
Бедиль
Таджикский поэт
1644–1721
Четверостишия
Ты прав, Бедиль, играть не безрассудно
Безумца роль. Сошедшему с ума
Не так бывает горестно и трудно
Смотреть на мир, в котором правит тьма.
* * *
Я не свободен отвергать желанья,
К утехам сердца снова путь торю.
Благочестивый за благодеянья,
Познавший благо, жизнь благодарю.
* * *
На сторону свою стремись врага привлечь
И не гневись, когда ведешь с ним речь:
От гнева жилы, взбухнув на затылке,
Сразить тебя способны, словно меч.
* * *
Никто не видит собственной спины,
А радость — на виду. И не должны
Земных утех мы избегать и думать
Про ад и рай: они нам не видны.
* * *
Ты величавым был, ходжа, имел и власть и злато,
Но меч истачивает ржа. Пришла пора заката.
Твое могущество теперь почти совсем угасло,
Как свет лампады на заре, в которой нет уж масла.
* * *
Тот мужчина, кто тигра осилит и грозного льва,
Но пред совестью чья опускалась не раз голова.
У чесальщика хлопка в стрелу обратился бы гребень,
Если б мужеством вдруг оказался бы лук хвастовства.
* * *
Танец слез на ресницах возник,
Пляшут вздохи и ходит кадык.
Вспомню облик твой — сердце танцует,
Вспомню имя — танцует язык.
* * *
Красавицам Китая — кто не рад?
Монголки очаровывают взгляд.
Европеянки, хоть неправоверны,
Но я, как в рай, пойду за ними в ад.
* * *
Петлей безумья увенчал ты слово
И, хохоча, людей арканишь снова.
Сомкни уста и знай, что горстке праха
Взвиваться в небо знойное не ново.
* * *
Полкапелькн уксуса сгубят, хозяйству не впрок,
Весь чан молока, как бы не был последний глубок.
И петелька связи порвется в гармонии мира,
Раздора когда упадет меж людей волосок.
* * *
Что скажут о тебе — услышу в тот же миг,
Магнитом стал для глаз божественный твой лик.
И где бы я ни совершал намаза —
Порог твой видеть пред собой привык.
* * *
Своих достоинств тот лишится, как мужчина,
Кто с подлецами пьет из одного кувшина.
Начни светильник вдруг не масло пить, а воду, —
Тьмы наступившей нам откроется причина.
* * *
Когда ты свой разум быть пленником знаний обрек,
Тебя справедливость должна наставлять, как пророк,
И обрети, если хочешь сравняться с Бедилем,
Стальное перо и чернил золотых пузырек.
* * *
Монах забросил четки потому,
Что истину кабак открыл ему.
Он был ослом, но с привязи сорвался,
Сбрил бороду и развязал чалму.
* * *
— Бедиль, поэтов всех не перечесть.
— Не перечесть лишь потерявших честь,
Чья лесть панегирическая в моде.
А истинных поэтов много ль есть?
* * *
Душа иного — радостный цветник,
А я в печали головой поник.
И зеркалу разбитому подобно
Моя душа твой отражает лик.
* * *
Ценивших дружбу след исчез давно,
И вероломство в честь возведено.
И тонкий стих чекана золотого
Понять в такую пору мудрено.
* * *
Краса нам женская мила, и, где б нас ни пленяла,
Под небом Индии брала она всегда начало.
И в этот мир, лицом смугла, Лейли в обличье юном,
Клянусь, из Индии пришла, чтоб встретиться с Меджнуном.
* * *
Возлюбленная явилась, я чарам ее колдовства
Сдался душой на милость — и все растерял слова.
Упал пред ней на колени, к ногам ее лбом приник,
Идет голова моя кругом, безмолвствует мой язык.
* * *
Я скорбь сомнения познал — и сделался богатым,
Когда в начало всех начал проник умом предвзятым.
И скатерти ладоней сам свернул по той причине,
Что я к земле и небесам не льну с мольбою ныне.
* * *
Ученый, покинувший свет, явился сахибу во сне.
— Как жизнь там, когда не секрет, поведай, пожалуйста, мне?
— Ты был бы доволен вполне, — сказал ему призрак в ответ, —
Здесь думает бог за того, в ком здравого разума нет.
* * *
Не будь шутом под пологом небес
И знай о том, что есть у слова вес.
А иначе откроешь рот — и станет
Смеяться мир над глупостью словес.
* * *
Длинен язык глупца, то истинная быль,
Всегда в движенье он, как ветряная пыль.
И знаешь ты, Бедиль, лампаду зажигая:
Чем меньше масла в ней, тем в ней длинней фитиль.
* * *
Будь благороден нравом, не потеряй стыда,
Где двух начал от века обнажена вражда,
И зеркалом тех знаний, что ведомы вокруг,
Когда имеешь совесть, не становись, мой друг!
* * *
Ты сторонишься, низкий плут, ханжой прослыв давно,
Всех нищих бражников, что пьют дешевое вино.
И омовенье всякий раз, хоть совершаешь в срок,
Того, кто беден и чумаз, грязней ты все равно.
* * *
Кто от природы сердцем зол — на помощь не придет,
На голове его хоть кол теши из года в год.
Зачем до блеска шлифовать старались острый меч,
Который в руки взял палач, чтоб голову отсечь.
* * *
Плоть человека вся, как есть, телесных уз полна,
Его костям и жилам честь при жизни воздана.
Грядет черед — и смерть придет, и станет наша плоть
Всех прежних связей дорогих навеки лишена.
* * *
Кто в мире истину постиг на пиршестве земном,
Где опьяняла страсть на миг любовным нас вином?
Хоть станет зеркалом земля, но истинный кого
Сумеет облик отразить? Лишь бога одного.
* * *
Деяния царей — собранье нечистот.
Царь этот не святой и не святой был тот.
Величие царей и роскошь их сама,
Клянусь я, не ценней ослиного дерьма.
* * *
Воистину, Бедиль, дешевле свеч
Цена иных свиданий или встреч.
Где верность клятв? И жертвенно в честь дружбы
Чья голова скатилась гордо с плеч?
* * *
Слепец — кто видел, но не взял в расчет.
Мед, что не дал услады, — горький мед.
Из всех жилищ — верна себе могила,
И савану чужды капризы мод.
* * *
Бедиль, не будем подражать мы нраву барабана
И восславлять ему под стать эмира иль султана.
Мы соберем друзей опять вдали дворцов богатых
И станем песни распевать, в которых нет обмана.
* * *
Самоуверен шаг того, чья голова пуста,
В которой, как трава растет, вздор всякий неспроста.
Душа льнет к праздности — когда не ведает забот.
Кувшин, лишившийся вина, заполнит пустота.
* * *
Ярка, как пламень, шапка богача,
А страсть его к наживе — горяча.
Но, венчанный ликующею шапкой,
Он гибнет, как под пламенем свеча.
* * *
Однажды дервиш, говорят, прощаясь с белым светом,
Гром издавать заставил зад и хохотал при этом.
— Благослови мой дух, мулла, — сказал веселый дервиш,
Встречаюсь я в последний раз с тобой по всем приметам.
* * *
Оплаканные памятью живых,
Ушли поэты, чей бессмертен стих.
И в капельках чернил рыдают перья,
И льнут к бумаге, вспоминая их.
* * *
О шах, пускай на шахматных полях
Победы дух царит в твоих войсках,
Но помни, словно пешечный король ты,
Что смысл двойной имеет слово «шах!».
* * *
В своем письме к возлюбленной одной
Я сделал сердце точкой отправной,
Но вдруг оно само рванулось к милой,
И лопнул свиток, как бутон весной.
* * *
Хоть пил ты сладкий мед, похмелья горек час,
Судьба то вознесет, то в бездну бросит нас.
Познай себя, мой друг, тогда познать сумеешь
Скорбящих ты и кинувшихся в пляс.
* * *
Небесных звезд диван вершит круговорот,
А недр земных карман беднее, что ни год.
И мы должны почет, раз наша плоть — туман,
Тому лишь воздавать, кто нас переживет.
* * *
Прогулке — ранний час, свиданью с милой — ночь.
Есть свой у песни лад, с другим — ей жить невмочь.
А я — старик седой — все к женщинам тянусь,
До молока зубов и сладких губ охоч.
* * *
И легкомысленный, когда идет по улице стыда,
Вдруг не шутя предастся размышленью.
Так вата легкая, когда в нее впитается вода,
Вес обретя, противится теченью.
* * *
Черно завистника нутро и злому сердцу в лад,
Извечно ближнего добро его глаза когтят.
Бел потолок, как серебро, и тянется к нему
От угасающих свечей завистливый их чад.
* * *
Что мудрствуешь пред сборищем видений,
Почто других не признаешь ты мнений?
Разбей бокал о камень, отрекаясь
Сам от себя, как будто бы ты гений.
* * *
Для нас путь мира неисповедим,
И тайн от глаз немало скрыто им.
Махди рожденье и Христа рожденье
В нем не было явлением земным.
Из поэмы «Ирфон»
Восхваление пахарей
Как драгоценный слиток золотой,
Вот пахари стоят. И ты постой
И погляди: дневной наш свет — они,
Лучи, которым смерти нет, — они.
Они, как вздох, беспомощны, — и все ж
Ты в них цветенье сил живых найдешь.
Приди на поле в час дневных работ, —
От изумленья ты раскроешь рот:
Все диво здесь, все — поиски, затем
Что жизнь еще не прожита никем
Без поисков… Страсть пахаря одна:
Любить зерно, лелеять жизнь зерна.
Ужель иначе он не может жить? —
Собрать зерно и птицам предложить.
Где есть цветы, там есть всегда пчела,
Где выгода — нет алчущим числа.
Но рыбам от воды не убежать,
Но сердца от мечты не оторвать.
О хлеб, ты — труд, и слезы, и тоска!
Бродили люди в поисках куска
И опускались, бросив дом и кров,
На дно морское, в недра рудников.
И властелин обманывал дехкан —
На то ему язык лукавый дан.
Ты жемчуга извлек — меняй на хлеб!
Ты золото извлек — меняй на хлеб!
А немощен? Так руки протяни,
Моли, в мольбе аллаха помяни.
Богатому отдай свое зерно,
Взяв из него лишь зернышко одно!
Богатство есть? Так можешь пить и есть.
Поэтому на свете ложь и лесть.
Дехканин сеет, и дехканин жнет,
Грозы внезапной отовсюду ждет.
Малейшая травинка — и она
От молнии нигде не спасена.
Против поэтов, восхваляющих шахов
Не жалел ты восхвалении для султана,
Поступал по наущению шайтана.
Царский сан себе кумиром ты воздвиг,
Опозорен ты, шайтанов ученик.
Воспеваешь ты царя — и этим славен.
Воспевая пустоту, ты сам ей равен.
Так узнай, кто был тобою восхвален:
Вскормлен в клетке шах и властью опьянен.
Знай: лишь камень золотой — его корона;
Знай: лишь камень — серебро литого трона.
Ты камням венца и трона даришь стих,
Сам же шах — лишь пламень гнева между них.
Он — не шах, то ярый гнев огнем пылает,
Хоть о том огнепоклонник и не знает.
Берегись — он жжет не только бытие,
Но и веру и награду за нее.
Рубаи
* * *
Ученым прослыть пути, кроме крика, нет.
Достоинства там, где лаются дико, нет.
Уйди, коль стыдишься криков и брани ты.
У них в медресе стыда — погляди-ка! — нет.
* * *
Бедиль! Нас пустая слава не завлекла.
Эмиров, султанов мы не поем дела.
И слово, что ты услышал от нас теперь, —
Служение близким, нашим друзьям хвала.
* * *
Кто золоту рад иль сана и славы ждет,
Не знает о тайнах жизни и смерти тот,
И духа его, и тела открыта суть:
Ведь он с головы до ног — лишь большой живот.
* * *
Мудрейший захид{399} чалмой над челом украшен,
Седой бородой достойный притом украшен.
Свершив омовенье, гладит ее блаженно:
Мудрейший осел длиннейшим хвостом украшен.
Четверостишия
Ты прав, Бедиль, играть не безрассудно
Безумца роль. Сошедшему с ума
Не так бывает горестно и трудно
Смотреть на мир, в котором правит тьма.
Я не свободен отвергать желанья,
К утехам сердца снова путь торю.
Благочестивый за благодеянья,
Познавший благо, жизнь благодарю.
На сторону свою стремись врага привлечь
И не гневись, когда ведешь с ним речь:
От гнева жилы, взбухнув на затылке,
Сразить тебя способны, словно меч.
Никто не видит собственной спины,
А радость — на виду. И не должны
Земных утех мы избегать и думать
Про ад и рай: они нам не видны.
Ты величавым был, ходжа, имел и власть и злато,
Но меч истачивает ржа. Пришла пора заката.
Твое могущество теперь почти совсем угасло,
Как свет лампады на заре, в которой нет уж масла.
Тот мужчина, кто тигра осилит и грозного льва,
Но пред совестью чья опускалась не раз голова.
У чесальщика хлопка в стрелу обратился бы гребень,
Если б мужеством вдруг оказался бы лук хвастовства.
Танец слез на ресницах возник,
Пляшут вздохи и ходит кадык.
Вспомню облик твой — сердце танцует,
Вспомню имя — танцует язык.
Красавицам Китая — кто не рад?
Монголки очаровывают взгляд.
Европеянки, хоть неправоверны,
Но я, как в рай, пойду за ними в ад.
Петлей безумья увенчал ты слово
И, хохоча, людей арканишь снова.
Сомкни уста и знай, что горстке праха
Взвиваться в небо знойное не ново.
Полкапелькн уксуса сгубят, хозяйству не впрок,
Весь чан молока, как бы не был последний глубок.
И петелька связи порвется в гармонии мира,
Раздора когда упадет меж людей волосок.
Что скажут о тебе — услышу в тот же миг,
Магнитом стал для глаз божественный твой лик.
И где бы я ни совершал намаза —
Порог твой видеть пред собой привык.
Своих достоинств тот лишится, как мужчина,
Кто с подлецами пьет из одного кувшина.
Начни светильник вдруг не масло пить, а воду, —
Тьмы наступившей нам откроется причина.
Когда ты свой разум быть пленником знаний обрек,
Тебя справедливость должна наставлять, как пророк,
И обрети, если хочешь сравняться с Бедилем,
Стальное перо и чернил золотых пузырек.
Монах забросил четки потому,
Что истину кабак открыл ему.
Он был ослом, но с привязи сорвался,
Сбрил бороду и развязал чалму.
— Бедиль, поэтов всех не перечесть.
— Не перечесть лишь потерявших честь,
Чья лесть панегирическая в моде.
А истинных поэтов много ль есть?
Душа иного — радостный цветник,
А я в печали головой поник.
И зеркалу разбитому подобно
Моя душа твой отражает лик.
Ценивших дружбу след исчез давно,
И вероломство в честь возведено.
И тонкий стих чекана золотого
Понять в такую пору мудрено.
Краса нам женская мила, и, где б нас ни пленяла,
Под небом Индии брала она всегда начало.
И в этот мир, лицом смугла, Лейли в обличье юном,
Клянусь, из Индии пришла, чтоб встретиться с Меджнуном.
Возлюбленная явилась, я чарам ее колдовства
Сдался душой на милость — и все растерял слова.
Упал пред ней на колени, к ногам ее лбом приник,
Идет голова моя кругом, безмолвствует мой язык.
Я скорбь сомнения познал — и сделался богатым,
Когда в начало всех начал проник умом предвзятым.
И скатерти ладоней сам свернул по той причине,
Что я к земле и небесам не льну с мольбою ныне.
Ученый, покинувший свет, явился сахибу во сне.
— Как жизнь там, когда не секрет, поведай, пожалуйста, мне?
— Ты был бы доволен вполне, — сказал ему призрак в ответ, —
Здесь думает бог за того, в ком здравого разума нет.
Не будь шутом под пологом небес
И знай о том, что есть у слова вес.
А иначе откроешь рот — и станет
Смеяться мир над глупостью словес.
Длинен язык глупца, то истинная быль,
Всегда в движенье он, как ветряная пыль.
И знаешь ты, Бедиль, лампаду зажигая:
Чем меньше масла в ней, тем в ней длинней фитиль.
Будь благороден нравом, не потеряй стыда,
Где двух начал от века обнажена вражда,
И зеркалом тех знаний, что ведомы вокруг,
Когда имеешь совесть, не становись, мой друг!
Ты сторонишься, низкий плут, ханжой прослыв давно,
Всех нищих бражников, что пьют дешевое вино.
И омовенье всякий раз, хоть совершаешь в срок,
Того, кто беден и чумаз, грязней ты все равно.
Кто от природы сердцем зол — на помощь не придет,
На голове его хоть кол теши из года в год.
Зачем до блеска шлифовать старались острый меч,
Который в руки взял палач, чтоб голову отсечь.
Плоть человека вся, как есть, телесных уз полна,
Его костям и жилам честь при жизни воздана.
Грядет черед — и смерть придет, и станет наша плоть
Всех прежних связей дорогих навеки лишена.
Кто в мире истину постиг на пиршестве земном,
Где опьяняла страсть на миг любовным нас вином?
Хоть станет зеркалом земля, но истинный кого
Сумеет облик отразить? Лишь бога одного.
Деяния царей — собранье нечистот.
Царь этот не святой и не святой был тот.
Величие царей и роскошь их сама,
Клянусь я, не ценней ослиного дерьма.
Воистину, Бедиль, дешевле свеч
Цена иных свиданий или встреч.
Где верность клятв? И жертвенно в честь дружбы
Чья голова скатилась гордо с плеч?
Слепец — кто видел, но не взял в расчет.
Мед, что не дал услады, — горький мед.
Из всех жилищ — верна себе могила,
И савану чужды капризы мод.
Бедиль, не будем подражать мы нраву барабана
И восславлять ему под стать эмира иль султана.
Мы соберем друзей опять вдали дворцов богатых
И станем песни распевать, в которых нет обмана.
Самоуверен шаг того, чья голова пуста,
В которой, как трава растет, вздор всякий неспроста.
Душа льнет к праздности — когда не ведает забот.
Кувшин, лишившийся вина, заполнит пустота.
Ярка, как пламень, шапка богача,
А страсть его к наживе — горяча.
Но, венчанный ликующею шапкой,
Он гибнет, как под пламенем свеча.
Однажды дервиш, говорят, прощаясь с белым светом,
Гром издавать заставил зад и хохотал при этом.
— Благослови мой дух, мулла, — сказал веселый дервиш,
Встречаюсь я в последний раз с тобой по всем приметам.
Оплаканные памятью живых,
Ушли поэты, чей бессмертен стих.
И в капельках чернил рыдают перья,
И льнут к бумаге, вспоминая их.
О шах, пускай на шахматных полях
Победы дух царит в твоих войсках,
Но помни, словно пешечный король ты,
Что смысл двойной имеет слово «шах!».
В своем письме к возлюбленной одной
Я сделал сердце точкой отправной,
Но вдруг оно само рванулось к милой,
И лопнул свиток, как бутон весной.
Хоть пил ты сладкий мед, похмелья горек час,
Судьба то вознесет, то в бездну бросит нас.
Познай себя, мой друг, тогда познать сумеешь
Скорбящих ты и кинувшихся в пляс.
Небесных звезд диван вершит круговорот,
А недр земных карман беднее, что ни год.
И мы должны почет, раз наша плоть — туман,
Тому лишь воздавать, кто нас переживет.
Прогулке — ранний час, свиданью с милой — ночь.
Есть свой у песни лад, с другим — ей жить невмочь.
А я — старик седой — все к женщинам тянусь,
До молока зубов и сладких губ охоч.
И легкомысленный, когда идет по улице стыда,
Вдруг не шутя предастся размышленью.
Так вата легкая, когда в нее впитается вода,
Вес обретя, противится теченью.
Черно завистника нутро и злому сердцу в лад,
Извечно ближнего добро его глаза когтят.
Бел потолок, как серебро, и тянется к нему
От угасающих свечей завистливый их чад.
Что мудрствуешь пред сборищем видений,
Почто других не признаешь ты мнений?
Разбей бокал о камень, отрекаясь
Сам от себя, как будто бы ты гений.
Для нас путь мира неисповедим,
И тайн от глаз немало скрыто им.
Махди рожденье и Христа рожденье
В нем не было явлением земным.
Из поэмы «Ирфон»
Восхваление пахарей
Как драгоценный слиток золотой,
Вот пахари стоят. И ты постой
И погляди: дневной наш свет — они,
Лучи, которым смерти нет, — они.
Они, как вздох, беспомощны, — и все ж
Ты в них цветенье сил живых найдешь.
Приди на поле в час дневных работ, —
От изумленья ты раскроешь рот:
Все диво здесь, все — поиски, затем
Что жизнь еще не прожита никем
Без поисков… Страсть пахаря одна:
Любить зерно, лелеять жизнь зерна.
Ужель иначе он не может жить? —
Собрать зерно и птицам предложить.
Где есть цветы, там есть всегда пчела,
Где выгода — нет алчущим числа.
Но рыбам от воды не убежать,
Но сердца от мечты не оторвать.
О хлеб, ты — труд, и слезы, и тоска!
Бродили люди в поисках куска
И опускались, бросив дом и кров,
На дно морское, в недра рудников.
И властелин обманывал дехкан —
На то ему язык лукавый дан.
Ты жемчуга извлек — меняй на хлеб!
Ты золото извлек — меняй на хлеб!
А немощен? Так руки протяни,
Моли, в мольбе аллаха помяни.
Богатому отдай свое зерно,
Взяв из него лишь зернышко одно!
Богатство есть? Так можешь пить и есть.
Поэтому на свете ложь и лесть.
Дехканин сеет, и дехканин жнет,
Грозы внезапной отовсюду ждет.
Малейшая травинка — и она
От молнии нигде не спасена.
Как драгоценный слиток золотой,
Вот пахари стоят. И ты постой
И погляди: дневной наш свет — они,
Лучи, которым смерти нет, — они.
Они, как вздох, беспомощны, — и все ж
Ты в них цветенье сил живых найдешь.
Приди на поле в час дневных работ, —
От изумленья ты раскроешь рот:
Все диво здесь, все — поиски, затем
Что жизнь еще не прожита никем
Без поисков… Страсть пахаря одна:
Любить зерно, лелеять жизнь зерна.
Ужель иначе он не может жить? —
Собрать зерно и птицам предложить.
Где есть цветы, там есть всегда пчела,
Где выгода — нет алчущим числа.
Но рыбам от воды не убежать,
Но сердца от мечты не оторвать.
О хлеб, ты — труд, и слезы, и тоска!
Бродили люди в поисках куска
И опускались, бросив дом и кров,
На дно морское, в недра рудников.
И властелин обманывал дехкан —
На то ему язык лукавый дан.
Ты жемчуга извлек — меняй на хлеб!
Ты золото извлек — меняй на хлеб!
А немощен? Так руки протяни,
Моли, в мольбе аллаха помяни.
Богатому отдай свое зерно,
Взяв из него лишь зернышко одно!
Богатство есть? Так можешь пить и есть.
Поэтому на свете ложь и лесть.
Дехканин сеет, и дехканин жнет,
Грозы внезапной отовсюду ждет.
Малейшая травинка — и она
От молнии нигде не спасена.
Против поэтов, восхваляющих шахов
Не жалел ты восхвалении для султана,
Поступал по наущению шайтана.
Царский сан себе кумиром ты воздвиг,
Опозорен ты, шайтанов ученик.
Воспеваешь ты царя — и этим славен.
Воспевая пустоту, ты сам ей равен.
Так узнай, кто был тобою восхвален:
Вскормлен в клетке шах и властью опьянен.
Знай: лишь камень золотой — его корона;
Знай: лишь камень — серебро литого трона.
Ты камням венца и трона даришь стих,
Сам же шах — лишь пламень гнева между них.
Он — не шах, то ярый гнев огнем пылает,
Хоть о том огнепоклонник и не знает.
Берегись — он жжет не только бытие,
Но и веру и награду за нее.
Не жалел ты восхвалении для султана,
Поступал по наущению шайтана.
Царский сан себе кумиром ты воздвиг,
Опозорен ты, шайтанов ученик.
Воспеваешь ты царя — и этим славен.
Воспевая пустоту, ты сам ей равен.
Так узнай, кто был тобою восхвален:
Вскормлен в клетке шах и властью опьянен.
Знай: лишь камень золотой — его корона;
Знай: лишь камень — серебро литого трона.
Ты камням венца и трона даришь стих,
Сам же шах — лишь пламень гнева между них.
Он — не шах, то ярый гнев огнем пылает,
Хоть о том огнепоклонник и не знает.
Берегись — он жжет не только бытие,
Но и веру и награду за нее.
Рубаи
Ученым прослыть пути, кроме крика, нет.
Достоинства там, где лаются дико, нет.
Уйди, коль стыдишься криков и брани ты.
У них в медресе стыда — погляди-ка! — нет.
Бедиль! Нас пустая слава не завлекла.
Эмиров, султанов мы не поем дела.
И слово, что ты услышал от нас теперь, —
Служение близким, нашим друзьям хвала.
Кто золоту рад иль сана и славы ждет,
Не знает о тайнах жизни и смерти тот,
И духа его, и тела открыта суть:
Ведь он с головы до ног — лишь большой живот.
Мудрейший захид{399} чалмой над челом украшен,
Седой бородой достойный притом украшен.
Свершив омовенье, гладит ее блаженно:
Мудрейший осел длиннейшим хвостом украшен.
Мирзо Содик Мунши
Таджикский поэт
1753/58—1819
* * *
Мою скорбную душу объяли огня языки,
Сожжено мое тело свечою любовной тоски,
Сотни храбрых готовы на смерть, чтоб тобой обладать, —
Я готов умереть, чтобы только коснуться руки.
В ночь разлуки я плачу, и слезы текут по щекам,
Солнцеликой глаза далеки от меня, далеки.
Если ты милосердна и ранить не хочешь меня,
Что ж ты золото прячешь в гранит, естеству вопреки?
Ты религию рушишь — ты новую веру зажгла,
Под знамена твои переходят влюбленных полки.
Но кто подлинный друг твой, кто воин во имя твое?
О Содик одинокий, печальный страданья твои нелегки…
* * *
Ароматен твой лик, он отмечен дыханьем красы,
Ты подобна прозрачным, сверкающим каплям росы.
Черный плащ принесла и накрыла вселенную ночь —
Или кудри твои зачернили дневные часы?
Кипарис мой, скажи, что сегодня задумала ты?
Кто падет, ослепленный змеиным изгибом косы?
Это битва цветов или, может быть, наши сердца
И кинжал, их пронзивший, колеблют решений весы?
Опечаленным, нам ты одни лишь мученья даришь,
И капризы твои — как внезапное жало осы.
Луноликая, ты — всех красавиц светлей и нежней,
Но в любовной игре превзошла ухищренья лисы.
О, Содик обездоленный ждет на дороге твоей
Вожделенной, счастливой, дарующей жизнь полосы.
* * *
Если тем, кто не спит, ветерка не подарит восход,
Кто им слезы осушит и кто их с земли подберет?
Невозможно унять стук сердец, потерявших покой,
Как нельзя заглушить громыханье ночных непогод.
Я растоптан ее невесомой, воздушной стопой —
Муравья на пути не заметит, спеша, пешеход.
Ты страдальцев разишь — отзываются раны во мне, —
Ведь страданья влюбленного только влюбленный поймет.
Не грусти, о Содик, не забудется плачущий сад —
Слезы этих цветов превращаются в сладостный мед.
Мою скорбную душу объяли огня языки,
Сожжено мое тело свечою любовной тоски,
Сотни храбрых готовы на смерть, чтоб тобой обладать, —
Я готов умереть, чтобы только коснуться руки.
В ночь разлуки я плачу, и слезы текут по щекам,
Солнцеликой глаза далеки от меня, далеки.
Если ты милосердна и ранить не хочешь меня,
Что ж ты золото прячешь в гранит, естеству вопреки?
Ты религию рушишь — ты новую веру зажгла,
Под знамена твои переходят влюбленных полки.
Но кто подлинный друг твой, кто воин во имя твое?
О Содик одинокий, печальный страданья твои нелегки…
Ароматен твой лик, он отмечен дыханьем красы,
Ты подобна прозрачным, сверкающим каплям росы.
Черный плащ принесла и накрыла вселенную ночь —
Или кудри твои зачернили дневные часы?
Кипарис мой, скажи, что сегодня задумала ты?
Кто падет, ослепленный змеиным изгибом косы?
Это битва цветов или, может быть, наши сердца
И кинжал, их пронзивший, колеблют решений весы?
Опечаленным, нам ты одни лишь мученья даришь,
И капризы твои — как внезапное жало осы.
Луноликая, ты — всех красавиц светлей и нежней,
Но в любовной игре превзошла ухищренья лисы.
О, Содик обездоленный ждет на дороге твоей
Вожделенной, счастливой, дарующей жизнь полосы.
Если тем, кто не спит, ветерка не подарит восход,
Кто им слезы осушит и кто их с земли подберет?
Невозможно унять стук сердец, потерявших покой,
Как нельзя заглушить громыханье ночных непогод.
Я растоптан ее невесомой, воздушной стопой —
Муравья на пути не заметит, спеша, пешеход.
Ты страдальцев разишь — отзываются раны во мне, —
Ведь страданья влюбленного только влюбленный поймет.
Не грусти, о Содик, не забудется плачущий сад —
Слезы этих цветов превращаются в сладостный мед.
Мунис
Узбекский поэт
1778–1829
Слово
Хоть, возлюбленной подобно, было раньше в холе слово,
Но теперь черно от горя в нашей злой юдоли слово.
Как придет покой к поэту, коль судилища безмозглых,
Осмеяв, на сто осколков грубо раскололи слово?
Нет ему в отчизне славы, нет ценителей достойных,
Скорбно по миру блуждает, точно ветер в поле, слово.
Тягостна судьба поэта, добродетель не в почете.
Благодарного признанья не находит боле слово.
Не расходуй красноречья, если ты покоя хочешь.
Вместо золота отрады даст лишь камень боли слово.
Как и люди, что за правду отданы на поруганье, —
Под полою униженья будет жить доколе слово?
Ах, Мунис, какое слово можешь ты сказать народу,
Если, став подобным праху, не имеет воли слово!
Поэты
Ах, этот черный век для вас что ад, поэты!
Вы льете кровь свою, а вас бранят, поэты!
Едва лишь к небесам поэты устремятся, —
Их настигает рок, и в прах летят поэты.
Врагов не сосчитать, а дружба только снится:
Ушла она от вас за сто оград, поэты!
Поэтам льстят порой, но лестью сыт не будешь.
В унылой нищете судьбу влачат поэты.
Отторгнута от вас златая тайна счастья,
И в тайнах мастерства вам нет преград, поэты.
Как дервиши, бедны, должны вы поневоле
Дарить свои стихи тем, кто богат, поэты.
Под стать своим стихам, по сборищам блуждая,
О горестях своих в стихах вопят поэты.
От матери-судьбы вы рождены на муку.
Сестра для вас — беда, вам горе — брат, поэты.
Бездушных богачей покорно восхваляя,
Напрасно ждут от них себе наград поэты.
Стихи лишь — вам друзья. И нет иного друга.
Уйдут от вас стихи — в тоске сгорят поэты.
Добру враждебен мир. За все свое искусство
Имеют от него лишь боль утрат поэты.
Как примешь ты гостей, коль нет и корки хлеба!
Ах, в доме Хорезми уж не гостят поэты.
Газели
* * *
Великим шахом царства дум я Низами зову
И покровителем в пути всегда Джами зову,
Хосрова Дехлеви стихом взволнован был мой ум,
Ко мне летела песнь времен, как луч сквозь синеву,
А вкус к словам я приобрел от старца Ансари,
Его нектаром вдохновлен, я на земле живу.
Хафиз Ширазский мне открыл своих исканий суть,
С тех пор, познание вкусив, я ищущим слыву.
И в лавку благости своей привел меня Аттар,
Товар редчайший показал, угодный божеству.
В своем я сердце рай открыл, услышав Фирдуси
И перед мудростью его склоняю ниц главу.
И милостями Хагани, и лаской Анвари
Обучен языку цветов, бутоны слов я рву.
Мне чашу звонкую вручил великий Саади,
Сквозь тьму пурпурного вина я искрою плыву.
Там книгу счастья написал искуснейший Бедиль,
Из мысли сделавши стрелу, из чувства — тетиву.
Но чтобы на дороге слов не заблудиться мне,
Зову я душу Навои на помощь естеству.
О драгоценный Керами, к Мунису добрым будь,
И я в содружестве с тобой бесценным прослыву.
* * *
Тоскою по тебе мой каждый вздох взметен,
Весь в языках огня от вздохов небосклон.
Все застилает дым сгорающей души,
И черен день, как ночь, и я, как уголь, черн.
Пока я жив — живу возле твоих дверей,
Хочу, когда умру, быть там похоронен.
Сын мага пусть вином не обнесет меня,
Да буду кубком я надолго вдохновлен…
Просторы открывай и покоряй миры,
Вставай, иди в поход, коль мужем ты рожден.
Коль благороден ты — добром ответь добру
И злобу добротой своей возьми в полон.
Но верности, Мунис, не жди. Ее цветок
Так и не цвел еще в большом саду времен.
* * *
Ужели к хижине смиренной она не подойдет,
Речей о скорби жизни бренной со мной не поведет?
Она влюбленных навещает, как добрый врач — больных,
Что я влюблен — подруга знает, когда же мой черед?
Ужели в длительной разлуке не спросит обо мне,
И не напомнят ей о муке моей ни разу в год?
Когда же о моем недуге к ней прилетит молва,
Ужель не дрогнет грудь подруги и не растает лед?
Она другим в сердца вонзала спасительную сталь,
Зачем же лезвие кинжала поэта не убьет?
От слез отяжелели веки, очей мне не открыть.
Ах, я бы их закрыл навеки, вкусив лобзанья мед!
Дверей божественного рая Мунис не отомкнет,
Приди, как ветер, дорогая, — сорви засов с ворот!
Слово
Хоть, возлюбленной подобно, было раньше в холе слово,
Но теперь черно от горя в нашей злой юдоли слово.
Как придет покой к поэту, коль судилища безмозглых,
Осмеяв, на сто осколков грубо раскололи слово?
Нет ему в отчизне славы, нет ценителей достойных,
Скорбно по миру блуждает, точно ветер в поле, слово.
Тягостна судьба поэта, добродетель не в почете.
Благодарного признанья не находит боле слово.
Не расходуй красноречья, если ты покоя хочешь.
Вместо золота отрады даст лишь камень боли слово.
Как и люди, что за правду отданы на поруганье, —
Под полою униженья будет жить доколе слово?
Ах, Мунис, какое слово можешь ты сказать народу,
Если, став подобным праху, не имеет воли слово!
Поэты
Ах, этот черный век для вас что ад, поэты!
Вы льете кровь свою, а вас бранят, поэты!
Едва лишь к небесам поэты устремятся, —
Их настигает рок, и в прах летят поэты.
Врагов не сосчитать, а дружба только снится:
Ушла она от вас за сто оград, поэты!
Поэтам льстят порой, но лестью сыт не будешь.
В унылой нищете судьбу влачат поэты.
Отторгнута от вас златая тайна счастья,
И в тайнах мастерства вам нет преград, поэты.
Как дервиши, бедны, должны вы поневоле
Дарить свои стихи тем, кто богат, поэты.
Под стать своим стихам, по сборищам блуждая,
О горестях своих в стихах вопят поэты.
От матери-судьбы вы рождены на муку.
Сестра для вас — беда, вам горе — брат, поэты.
Бездушных богачей покорно восхваляя,
Напрасно ждут от них себе наград поэты.
Стихи лишь — вам друзья. И нет иного друга.
Уйдут от вас стихи — в тоске сгорят поэты.
Добру враждебен мир. За все свое искусство
Имеют от него лишь боль утрат поэты.
Как примешь ты гостей, коль нет и корки хлеба!
Ах, в доме Хорезми уж не гостят поэты.
Газели
Великим шахом царства дум я Низами зову
И покровителем в пути всегда Джами зову,
Хосрова Дехлеви стихом взволнован был мой ум,
Ко мне летела песнь времен, как луч сквозь синеву,
А вкус к словам я приобрел от старца Ансари,
Его нектаром вдохновлен, я на земле живу.
Хафиз Ширазский мне открыл своих исканий суть,
С тех пор, познание вкусив, я ищущим слыву.
И в лавку благости своей привел меня Аттар,
Товар редчайший показал, угодный божеству.
В своем я сердце рай открыл, услышав Фирдуси
И перед мудростью его склоняю ниц главу.
И милостями Хагани, и лаской Анвари
Обучен языку цветов, бутоны слов я рву.
Мне чашу звонкую вручил великий Саади,
Сквозь тьму пурпурного вина я искрою плыву.
Там книгу счастья написал искуснейший Бедиль,
Из мысли сделавши стрелу, из чувства — тетиву.
Но чтобы на дороге слов не заблудиться мне,
Зову я душу Навои на помощь естеству.
О драгоценный Керами, к Мунису добрым будь,
И я в содружестве с тобой бесценным прослыву.
Тоскою по тебе мой каждый вздох взметен,
Весь в языках огня от вздохов небосклон.
Все застилает дым сгорающей души,
И черен день, как ночь, и я, как уголь, черн.
Пока я жив — живу возле твоих дверей,
Хочу, когда умру, быть там похоронен.
Сын мага пусть вином не обнесет меня,
Да буду кубком я надолго вдохновлен…
Просторы открывай и покоряй миры,
Вставай, иди в поход, коль мужем ты рожден.
Коль благороден ты — добром ответь добру
И злобу добротой своей возьми в полон.
Но верности, Мунис, не жди. Ее цветок
Так и не цвел еще в большом саду времен.
Ужели к хижине смиренной она не подойдет,
Речей о скорби жизни бренной со мной не поведет?
Она влюбленных навещает, как добрый врач — больных,
Что я влюблен — подруга знает, когда же мой черед?
Ужели в длительной разлуке не спросит обо мне,
И не напомнят ей о муке моей ни разу в год?
Когда же о моем недуге к ней прилетит молва,
Ужель не дрогнет грудь подруги и не растает лед?
Она другим в сердца вонзала спасительную сталь,
Зачем же лезвие кинжала поэта не убьет?
От слез отяжелели веки, очей мне не открыть.
Ах, я бы их закрыл навеки, вкусив лобзанья мед!
Дверей божественного рая Мунис не отомкнет,
Приди, как ветер, дорогая, — сорви засов с ворот!
Утыз-Имэни
Татарский поэт
1756–1836
Изложения
Что значит быть джигитом
Хорошо покрасоваться на лихом коне.
Если ты джигит, то это докажи стране.
Если в бедности соседи, помоги ты им,
Добровольные даянья долгом чти своим.
Если обещал — исполни, верность уважай,
Никого вот и настолько ты не обижай.
Не злословь и сам ты лгущих лучше сторонись,
А в ответ на поношенье только улыбнись.
И не хвастайся, что лучше многих ты других.
Красота недолговечна — может длиться миг.
В лучшем случае, пожалуй, несколько лишь дней.
Ты сгниешь и превратишься в пищу для червей.
Есть богатые на свете, есть и бедняки.
Есть и мудрецы на свете, есть и дураки.
Если кто-то не хозяин, значит, он батрак,
И дела со здравым смыслом обстоят не так.
Кто живет лишь в силу счастья, а в удел другим
Ум достался, — что же, служит он не хуже им.
Что значит быть ученым?
Коль по счастью ты ученым сделаешься вдруг,
Славословить люди станут все тебя вокруг,
И в своей стране в почете будешь ты ходить,
И тебя почтет за милость каждый угостить.
Да, тебя богач пригреет, но простой народ
Добродетелей надменных просто не поймет.
Если ж будешь о народе от души радеть,
На почетном месте всюду будешь ты сидеть.
Будешь есть со всеми вместе и в согласье жить,
И тебя, назвав джигитом, станут все хвалить.
Если ж чваниться ты станешь, то тебя и тут
За пылинку, за соринку даже не сочтут.
Будешь ты прелюбодеем, будешь ли скупцом,
Или попросту злодеем, или же лжецом —
Хоть каким ученым будь ты, все равно, пойми,
Будешь проклят навсегда ты, навсегда людьми.
Если ты учен, избегни клеветы и лжи,
Благодарность у народа делом заслужи.
Знай: от зла дела благие душу охранят,
В жизни и в загробном мире — будешь всюду свят.
* * *
Не кичись тем, что насильно отнял у других, —
Проку мало в том, что вырвешь ты из рук у них.
Не захватывай чужого в жизни ничего.
Есть свое богатство — будет польза от него.
Беден, нищ ли — все равно ты человек всегда.
Не присваивай людского ты себе труда.
Не присваивай деревьев одному себе,
Ведь они даны не только одному тебе.
Но воруй и не злодействуй — в этом чести суть.
Всюду — дома и на людях — справедливым будь.
Знай, всевышний справедливых любит горячей,
Не укроется злодейство от его очей!
Изложение дружбы
Не гнушайся бедняками, свой имея дом.
Если, скажем, ты и умный, не кичись умом.
Если сам чего не знаешь, у других спроси.
Для того чтоб отличиться, ты не доноси.
Не губи себя злодейством, погляди кругом,
Сплетней и доносом друга сделаешь врагом.
Если кто придет с доносом, ты останови,
Нити дружбы с негодяем навсегда порви.
Сам не сплетничая, сплетни оттолкни рукой,
Знай, от сплетен не получишь пользы никакой.
Если сделаешь ты в жизни для кого добро,
Для себя потом увидишь от него добро.
Если злое учинишь ты — это зло везде
Приведет тебя к несчастью, приведет к беде.
Если же в тебя кто бросит камень — не сердись
И в хороших отношеньях с тем ты находись.
Знай: на зло добром ответит в наш злосчастный век
Только мужественный, только мудрый человек.
Как стать благовоспитанным?
Если на кого нагрянет лютая беда,
Не злорадствуй над беднягой, друг мой, никогда.
Если схватит хворь нежданно ближнего за грудь,
Не вещай, что, мол, к могиле уж недолог путь.
Ничего ты не изменишь ни в какой судьбе,
А слова такие могут повредить тебе.
Уважай родных и близких — это не враги.
Если их огонь охватит, тоже помоги.
Перессоритесь — не будет проку вовсе тут:
На тебе собаки живо шубу раздерут.
Если будешь в доме старших унижать, грубя,
Это только лишь к позору приведет тебя.
За совет сказать «спасибо» другу не забудь.
Если скромным быть не можешь, то хоть вежлив будь,
Кто хвастливо превозносит сам себя всегда,
Тот не сможет быть полезным людям никогда.
Если выручишь в несчастье ты другого вдруг,
То и он тебе поможет, словно верный друг.
Уважай других — и станут уважать тебя.
Мысли ценные ты слушай с пользой для себя.
Сам себя не величай ты ни орлом, ни львом —
Этим только ты унизишь собственный свой дом.
Коль обидит кто знатнее — это ничего,
На него не озлобляйся, не ругай его.
Если ты моложе — строже меру соблюдай.
Об ошибках тех, кто старше, только размышляй,
Если тяжела работа, шумно не кричи,
Не выказывай обиды, лучше промолчи.
О дружбе
Всем друзьям доверю мысли важные вполне.
Помоги, прошу, всевышний, в этом деле мне.
Столько лет я с нетерпеньем ожидал, аллах,
Кто же станет верным другом мне в моих делах?
Мне поддакивали часто люди у ворот,
Отойдя же, говорили все наоборот.
На словах меня хвалили, одобряли все.
А когда касалось дела — предавали все.
Сомневаться начинали все в моих словах,
Никакой уже поддержки не было в делах.
И друзей нелицемерных, грешный человек,
В наши дни не отыщу я, видимо, вовек.
Все приятели по виду хороши, просты,
Только жаль, что почему-то головы пусты.
Если их ты угощаешь за своим столом,
То они с тобой согласны — дружно и во всем.
Но лишь мысль твою узнают, будь уверен, что
На привет твой не ответит попросту никто.
Изложение о богачах
Богачи порой друг друга любят угостить —
С медом чай, блины и масло гостю предложить.
Если же бедняк заглянет в теплый их уют,
Рваную его одежду баи засмеют.
Кто над бедностью смеется, тех карает бог.
Нет такого, чтобы в бедность впасть и сам не мог.
Если бай себя драконом чувствует сейчас —
Может в муху превратиться он в какой-то час.
Лишь одежда из атласа с богача спадет,
Он, тряпьем прикрывши тело, из семьи уйдет.
Занедужит и умрет он, потерявши честь,
И в могиле труп гниющий черви будут есть.
Нам таких примеров много показала жизнь,
Потому ты от стяжательств лучше откажись.
Будь же скромен и кичливость навсегда забудь,
И во всем ты настоящим человеком будь.
Если смерть придет — от смерти не спасут чаи,
Ни богатства, ни ремесла, ни харчи твои.
Изложения
Что значит быть джигитом
Хорошо покрасоваться на лихом коне.
Если ты джигит, то это докажи стране.
Если в бедности соседи, помоги ты им,
Добровольные даянья долгом чти своим.
Если обещал — исполни, верность уважай,
Никого вот и настолько ты не обижай.
Не злословь и сам ты лгущих лучше сторонись,
А в ответ на поношенье только улыбнись.
И не хвастайся, что лучше многих ты других.
Красота недолговечна — может длиться миг.
В лучшем случае, пожалуй, несколько лишь дней.
Ты сгниешь и превратишься в пищу для червей.
Есть богатые на свете, есть и бедняки.
Есть и мудрецы на свете, есть и дураки.
Если кто-то не хозяин, значит, он батрак,
И дела со здравым смыслом обстоят не так.
Кто живет лишь в силу счастья, а в удел другим
Ум достался, — что же, служит он не хуже им.
Хорошо покрасоваться на лихом коне.
Если ты джигит, то это докажи стране.
Если в бедности соседи, помоги ты им,
Добровольные даянья долгом чти своим.
Если обещал — исполни, верность уважай,
Никого вот и настолько ты не обижай.
Не злословь и сам ты лгущих лучше сторонись,
А в ответ на поношенье только улыбнись.
И не хвастайся, что лучше многих ты других.
Красота недолговечна — может длиться миг.
В лучшем случае, пожалуй, несколько лишь дней.
Ты сгниешь и превратишься в пищу для червей.
Есть богатые на свете, есть и бедняки.
Есть и мудрецы на свете, есть и дураки.
Если кто-то не хозяин, значит, он батрак,
И дела со здравым смыслом обстоят не так.
Кто живет лишь в силу счастья, а в удел другим
Ум достался, — что же, служит он не хуже им.
Что значит быть ученым?
Коль по счастью ты ученым сделаешься вдруг,
Славословить люди станут все тебя вокруг,
И в своей стране в почете будешь ты ходить,
И тебя почтет за милость каждый угостить.
Да, тебя богач пригреет, но простой народ
Добродетелей надменных просто не поймет.
Если ж будешь о народе от души радеть,
На почетном месте всюду будешь ты сидеть.
Будешь есть со всеми вместе и в согласье жить,
И тебя, назвав джигитом, станут все хвалить.
Если ж чваниться ты станешь, то тебя и тут
За пылинку, за соринку даже не сочтут.
Будешь ты прелюбодеем, будешь ли скупцом,
Или попросту злодеем, или же лжецом —
Хоть каким ученым будь ты, все равно, пойми,
Будешь проклят навсегда ты, навсегда людьми.
Если ты учен, избегни клеветы и лжи,
Благодарность у народа делом заслужи.
Знай: от зла дела благие душу охранят,
В жизни и в загробном мире — будешь всюду свят.
* * *
Не кичись тем, что насильно отнял у других, —
Проку мало в том, что вырвешь ты из рук у них.
Не захватывай чужого в жизни ничего.
Есть свое богатство — будет польза от него.
Беден, нищ ли — все равно ты человек всегда.
Не присваивай людского ты себе труда.
Не присваивай деревьев одному себе,
Ведь они даны не только одному тебе.
Но воруй и не злодействуй — в этом чести суть.
Всюду — дома и на людях — справедливым будь.
Знай, всевышний справедливых любит горячей,
Не укроется злодейство от его очей!
Коль по счастью ты ученым сделаешься вдруг,
Славословить люди станут все тебя вокруг,
И в своей стране в почете будешь ты ходить,
И тебя почтет за милость каждый угостить.
Да, тебя богач пригреет, но простой народ
Добродетелей надменных просто не поймет.
Если ж будешь о народе от души радеть,
На почетном месте всюду будешь ты сидеть.
Будешь есть со всеми вместе и в согласье жить,
И тебя, назвав джигитом, станут все хвалить.
Если ж чваниться ты станешь, то тебя и тут
За пылинку, за соринку даже не сочтут.
Будешь ты прелюбодеем, будешь ли скупцом,
Или попросту злодеем, или же лжецом —
Хоть каким ученым будь ты, все равно, пойми,
Будешь проклят навсегда ты, навсегда людьми.
Если ты учен, избегни клеветы и лжи,
Благодарность у народа делом заслужи.
Знай: от зла дела благие душу охранят,
В жизни и в загробном мире — будешь всюду свят.
Не кичись тем, что насильно отнял у других, —
Проку мало в том, что вырвешь ты из рук у них.
Не захватывай чужого в жизни ничего.
Есть свое богатство — будет польза от него.
Беден, нищ ли — все равно ты человек всегда.
Не присваивай людского ты себе труда.
Не присваивай деревьев одному себе,
Ведь они даны не только одному тебе.
Но воруй и не злодействуй — в этом чести суть.
Всюду — дома и на людях — справедливым будь.
Знай, всевышний справедливых любит горячей,
Не укроется злодейство от его очей!
Изложение дружбы
Не гнушайся бедняками, свой имея дом.
Если, скажем, ты и умный, не кичись умом.
Если сам чего не знаешь, у других спроси.
Для того чтоб отличиться, ты не доноси.
Не губи себя злодейством, погляди кругом,
Сплетней и доносом друга сделаешь врагом.
Если кто придет с доносом, ты останови,
Нити дружбы с негодяем навсегда порви.
Сам не сплетничая, сплетни оттолкни рукой,
Знай, от сплетен не получишь пользы никакой.
Если сделаешь ты в жизни для кого добро,
Для себя потом увидишь от него добро.
Если злое учинишь ты — это зло везде
Приведет тебя к несчастью, приведет к беде.
Если же в тебя кто бросит камень — не сердись
И в хороших отношеньях с тем ты находись.
Знай: на зло добром ответит в наш злосчастный век
Только мужественный, только мудрый человек.
Не гнушайся бедняками, свой имея дом.
Если, скажем, ты и умный, не кичись умом.
Если сам чего не знаешь, у других спроси.
Для того чтоб отличиться, ты не доноси.
Не губи себя злодейством, погляди кругом,
Сплетней и доносом друга сделаешь врагом.
Если кто придет с доносом, ты останови,
Нити дружбы с негодяем навсегда порви.
Сам не сплетничая, сплетни оттолкни рукой,
Знай, от сплетен не получишь пользы никакой.
Если сделаешь ты в жизни для кого добро,
Для себя потом увидишь от него добро.
Если злое учинишь ты — это зло везде
Приведет тебя к несчастью, приведет к беде.
Если же в тебя кто бросит камень — не сердись
И в хороших отношеньях с тем ты находись.
Знай: на зло добром ответит в наш злосчастный век
Только мужественный, только мудрый человек.
Как стать благовоспитанным?
Если на кого нагрянет лютая беда,
Не злорадствуй над беднягой, друг мой, никогда.
Если схватит хворь нежданно ближнего за грудь,
Не вещай, что, мол, к могиле уж недолог путь.
Ничего ты не изменишь ни в какой судьбе,
А слова такие могут повредить тебе.
Уважай родных и близких — это не враги.
Если их огонь охватит, тоже помоги.
Перессоритесь — не будет проку вовсе тут:
На тебе собаки живо шубу раздерут.
Если будешь в доме старших унижать, грубя,
Это только лишь к позору приведет тебя.
За совет сказать «спасибо» другу не забудь.
Если скромным быть не можешь, то хоть вежлив будь,
Кто хвастливо превозносит сам себя всегда,
Тот не сможет быть полезным людям никогда.
Если выручишь в несчастье ты другого вдруг,
То и он тебе поможет, словно верный друг.
Уважай других — и станут уважать тебя.
Мысли ценные ты слушай с пользой для себя.
Сам себя не величай ты ни орлом, ни львом —
Этим только ты унизишь собственный свой дом.
Коль обидит кто знатнее — это ничего,
На него не озлобляйся, не ругай его.
Если ты моложе — строже меру соблюдай.
Об ошибках тех, кто старше, только размышляй,
Если тяжела работа, шумно не кричи,
Не выказывай обиды, лучше промолчи.
Если на кого нагрянет лютая беда,
Не злорадствуй над беднягой, друг мой, никогда.
Если схватит хворь нежданно ближнего за грудь,
Не вещай, что, мол, к могиле уж недолог путь.
Ничего ты не изменишь ни в какой судьбе,
А слова такие могут повредить тебе.
Уважай родных и близких — это не враги.
Если их огонь охватит, тоже помоги.
Перессоритесь — не будет проку вовсе тут:
На тебе собаки живо шубу раздерут.
Если будешь в доме старших унижать, грубя,
Это только лишь к позору приведет тебя.
За совет сказать «спасибо» другу не забудь.
Если скромным быть не можешь, то хоть вежлив будь,
Кто хвастливо превозносит сам себя всегда,
Тот не сможет быть полезным людям никогда.
Если выручишь в несчастье ты другого вдруг,
То и он тебе поможет, словно верный друг.
Уважай других — и станут уважать тебя.
Мысли ценные ты слушай с пользой для себя.
Сам себя не величай ты ни орлом, ни львом —
Этим только ты унизишь собственный свой дом.
Коль обидит кто знатнее — это ничего,
На него не озлобляйся, не ругай его.
Если ты моложе — строже меру соблюдай.
Об ошибках тех, кто старше, только размышляй,
Если тяжела работа, шумно не кричи,
Не выказывай обиды, лучше промолчи.
О дружбе
Всем друзьям доверю мысли важные вполне.
Помоги, прошу, всевышний, в этом деле мне.
Столько лет я с нетерпеньем ожидал, аллах,
Кто же станет верным другом мне в моих делах?
Мне поддакивали часто люди у ворот,
Отойдя же, говорили все наоборот.
На словах меня хвалили, одобряли все.
А когда касалось дела — предавали все.
Сомневаться начинали все в моих словах,
Никакой уже поддержки не было в делах.
И друзей нелицемерных, грешный человек,
В наши дни не отыщу я, видимо, вовек.
Все приятели по виду хороши, просты,
Только жаль, что почему-то головы пусты.
Если их ты угощаешь за своим столом,
То они с тобой согласны — дружно и во всем.
Но лишь мысль твою узнают, будь уверен, что
На привет твой не ответит попросту никто.
Всем друзьям доверю мысли важные вполне.
Помоги, прошу, всевышний, в этом деле мне.
Столько лет я с нетерпеньем ожидал, аллах,
Кто же станет верным другом мне в моих делах?
Мне поддакивали часто люди у ворот,
Отойдя же, говорили все наоборот.
На словах меня хвалили, одобряли все.
А когда касалось дела — предавали все.
Сомневаться начинали все в моих словах,
Никакой уже поддержки не было в делах.
И друзей нелицемерных, грешный человек,
В наши дни не отыщу я, видимо, вовек.
Все приятели по виду хороши, просты,
Только жаль, что почему-то головы пусты.
Если их ты угощаешь за своим столом,
То они с тобой согласны — дружно и во всем.
Но лишь мысль твою узнают, будь уверен, что
На привет твой не ответит попросту никто.
Изложение о богачах
Богачи порой друг друга любят угостить —
С медом чай, блины и масло гостю предложить.
Если же бедняк заглянет в теплый их уют,
Рваную его одежду баи засмеют.
Кто над бедностью смеется, тех карает бог.
Нет такого, чтобы в бедность впасть и сам не мог.
Если бай себя драконом чувствует сейчас —
Может в муху превратиться он в какой-то час.
Лишь одежда из атласа с богача спадет,
Он, тряпьем прикрывши тело, из семьи уйдет.
Занедужит и умрет он, потерявши честь,
И в могиле труп гниющий черви будут есть.
Нам таких примеров много показала жизнь,
Потому ты от стяжательств лучше откажись.
Будь же скромен и кичливость навсегда забудь,
И во всем ты настоящим человеком будь.
Если смерть придет — от смерти не спасут чаи,
Ни богатства, ни ремесла, ни харчи твои.
Богачи порой друг друга любят угостить —
С медом чай, блины и масло гостю предложить.
Если же бедняк заглянет в теплый их уют,
Рваную его одежду баи засмеют.
Кто над бедностью смеется, тех карает бог.
Нет такого, чтобы в бедность впасть и сам не мог.
Если бай себя драконом чувствует сейчас —
Может в муху превратиться он в какой-то час.
Лишь одежда из атласа с богача спадет,
Он, тряпьем прикрывши тело, из семьи уйдет.
Занедужит и умрет он, потерявши честь,
И в могиле труп гниющий черви будут есть.
Нам таких примеров много показала жизнь,
Потому ты от стяжательств лучше откажись.
Будь же скромен и кичливость навсегда забудь,
И во всем ты настоящим человеком будь.
Если смерть придет — от смерти не спасут чаи,
Ни богатства, ни ремесла, ни харчи твои.
Салават Юлаев
Башкирский поэт
1752—?
Родная страна
Милая моя земля,
Реки сладкие, поля,
Березняк и чернотал,
В небо вздыбленный Урал, —
Я одну мечту таю:
Родину воспеть мою.
Головой под небо встал
Великан седой Урал,
Этот сказочный простор
Приковал навек мой взор,
Вечно б я хвалил тебя,
Вечно воспевал тебя!
От родимой стороны
Отлученный навсегда,
В горестной моей судьбе
Все мечтаю о тебе,
Светлая моя земля,
Рек медвяная струя,
Над просторами полян
Мой Урал, мой великан!
Все же я не одинок:
Чуть повеет ветерок,
Принесет он вести мне
О родимой стороне —
О знакомых мне местах,
О медвяных родниках,
О земле, где к небу встал
Мой красавец, мой Урал,
Он приносит вести мне.
Мой Урал
Ай, Урал, ты, мой Урал,
Великан седой, Урал!
Головой под облака
Поднялся ты, мой Урал!
Моя песня о тебе,
О любви моей к тебе.
Вместе с полною луной
Золотом одет Урал,
Вместе с утренней зарей
Серебром блестит Урал.
По бокам твоим, Урал,
Встали темные леса,
А у ног твоих, Урал,
Степь — зеленая краса.
Белоснежные цветы
На лугах твоих цветут,
И цветы и соловьи
Честь аллаху воздают.
Громко славит птиц напев
Первый ясный солнца луч,
А закатный солнца луч
Провожает, присмирев.
Ай, Урал, ты, мой Урал,
Великан седой, Урал!
Все слова я растерял,
Как воспеть тебя, Урал?
Заиграй же, мой курай,
Песню, чтоб вошла в сердца,
И Урал, и весь наш кран
Прославляя без конца!..
Битва
Когда-то прежде в нашем краю
Немало знали смелых сынов:
Любой, врага сразивший в бою,
Был тут же к новой сече готов.
Вся жизнь их в грозных битвах прошла
С дружиной верных богатырей
Великие вершили дела,
Врагов с земли сметая своей.
Нечистых демонов колдовство,
Из пасти льющих змеиный яд,
Драконов черных, их волшебство
Они мечом громили стократ.
Подобно дедам, одушевясь,
И я коня теперь оседлал,
В священный бой, врага не страшась,
Стрелой помчался, славы искал.
Клинок в клинок ударил, звеня,
Тяжел руки моей был размах.
Три сотни вышли вдруг на меня, —
И многие растоптаны в прах!
Из гущи сечи к быстрой реке
Мой конь помчал меня и унес.
Один на светлом, чистом песке
Хвалу аллаху честно вознес.
И снова в бой готовлюсь идти —
Свободу и право в бою найти!
Стрела
Я бросил в небо меткую стрелу
И ласточку подранил в вышине.
К ногам моим упала, трепеща,
И жалко бедной птицы стало мне.
Стрела пернатая, лети опять,
Через леса и горы правь полет.
Не ласточек сбивать стреле в пути, —
Коварного врага пускай найдет!
Юноше-воину
Высоко летает в небе ворон,
Еще выше сокол ввысь взмывает,
Еще выше сокола могучий
Беркут, птичий государь, летает.
Будь как этот беркут, славный воин,
Будь друзьям опорою стальной,
Выходи на бой с врагом отважно,
Жизни не щадя, бросайся в бой!
Соловей
Темной ночью слышна
Песня соловья.
Эта песня — о чем?
Не отвечу я.
Что он нынче поет —
Солнца жаркий луч,
Или светлую луну
Ищет среди туч?
Или ясной звезде
Песнь посвящена,
Иль раздолье полей
Славит нам она?
Я не знаю.
Мой кош
На крутояре стал мой кош,
Блестит как серебро.
Цветы душистые кругом
Раскинулись ковром.
Табун пасется вдалеке.
В кибитке я лежу.
А рядом — близкие мои,
Все, кем я дорожу.
Тяжелый полог приподнять
Велел домашним я
И молча, напролет всю ночь,
Слушал соловья.
Так хорошо, так звонко пел!
Так сладко в эту ночь!
И слушал я — глаза сомкнуть
Было мне невмочь.
Зюлейха
Зюлейха, ты — как ясного неба привет,
В твоих черных очах звезд немеркнущих свет.
Твои очи темней самых темных ночей,
В них сияние тысяч и тысяч лучей.
Воплощение рая — твоя красота,
Ты, как гурия рая, светла и чиста.
Зюлейха, несказанно люблю я тебя,
Растерял все слова, погибаю, любя.
Мой бессилен язык, чтобы песни слагать, —
Ни словами сказать, ни пером описать!
Зюлейха, ты — дочь неба у нас на земле,
Твои очи — как звезды в полуночной мгле!
Родная страна
Милая моя земля,
Реки сладкие, поля,
Березняк и чернотал,
В небо вздыбленный Урал, —
Я одну мечту таю:
Родину воспеть мою.
Головой под небо встал
Великан седой Урал,
Этот сказочный простор
Приковал навек мой взор,
Вечно б я хвалил тебя,
Вечно воспевал тебя!
От родимой стороны
Отлученный навсегда,
В горестной моей судьбе
Все мечтаю о тебе,
Светлая моя земля,
Рек медвяная струя,
Над просторами полян
Мой Урал, мой великан!
Все же я не одинок:
Чуть повеет ветерок,
Принесет он вести мне
О родимой стороне —
О знакомых мне местах,
О медвяных родниках,
О земле, где к небу встал
Мой красавец, мой Урал,
Он приносит вести мне.
Мой Урал
Ай, Урал, ты, мой Урал,
Великан седой, Урал!
Головой под облака
Поднялся ты, мой Урал!
Моя песня о тебе,
О любви моей к тебе.
Вместе с полною луной
Золотом одет Урал,
Вместе с утренней зарей
Серебром блестит Урал.
По бокам твоим, Урал,
Встали темные леса,
А у ног твоих, Урал,
Степь — зеленая краса.
Белоснежные цветы
На лугах твоих цветут,
И цветы и соловьи
Честь аллаху воздают.
Громко славит птиц напев
Первый ясный солнца луч,
А закатный солнца луч
Провожает, присмирев.
Ай, Урал, ты, мой Урал,
Великан седой, Урал!
Все слова я растерял,
Как воспеть тебя, Урал?
Заиграй же, мой курай,
Песню, чтоб вошла в сердца,
И Урал, и весь наш кран
Прославляя без конца!..
Битва
Когда-то прежде в нашем краю
Немало знали смелых сынов:
Любой, врага сразивший в бою,
Был тут же к новой сече готов.
Вся жизнь их в грозных битвах прошла
С дружиной верных богатырей
Великие вершили дела,
Врагов с земли сметая своей.
Нечистых демонов колдовство,
Из пасти льющих змеиный яд,
Драконов черных, их волшебство
Они мечом громили стократ.
Подобно дедам, одушевясь,
И я коня теперь оседлал,
В священный бой, врага не страшась,
Стрелой помчался, славы искал.
Клинок в клинок ударил, звеня,
Тяжел руки моей был размах.
Три сотни вышли вдруг на меня, —
И многие растоптаны в прах!
Из гущи сечи к быстрой реке
Мой конь помчал меня и унес.
Один на светлом, чистом песке
Хвалу аллаху честно вознес.
И снова в бой готовлюсь идти —
Свободу и право в бою найти!
Стрела
Я бросил в небо меткую стрелу
И ласточку подранил в вышине.
К ногам моим упала, трепеща,
И жалко бедной птицы стало мне.
Стрела пернатая, лети опять,
Через леса и горы правь полет.
Не ласточек сбивать стреле в пути, —
Коварного врага пускай найдет!
Юноше-воину
Высоко летает в небе ворон,
Еще выше сокол ввысь взмывает,
Еще выше сокола могучий
Беркут, птичий государь, летает.
Будь как этот беркут, славный воин,
Будь друзьям опорою стальной,
Выходи на бой с врагом отважно,
Жизни не щадя, бросайся в бой!
Соловей
Темной ночью слышна
Песня соловья.
Эта песня — о чем?
Не отвечу я.
Что он нынче поет —
Солнца жаркий луч,
Или светлую луну
Ищет среди туч?
Или ясной звезде
Песнь посвящена,
Иль раздолье полей
Славит нам она?
Я не знаю.
Мой кош
На крутояре стал мой кош,
Блестит как серебро.
Цветы душистые кругом
Раскинулись ковром.
Табун пасется вдалеке.
В кибитке я лежу.
А рядом — близкие мои,
Все, кем я дорожу.
Тяжелый полог приподнять
Велел домашним я
И молча, напролет всю ночь,
Слушал соловья.
Так хорошо, так звонко пел!
Так сладко в эту ночь!
И слушал я — глаза сомкнуть
Было мне невмочь.
Зюлейха
Зюлейха, ты — как ясного неба привет,
В твоих черных очах звезд немеркнущих свет.
Твои очи темней самых темных ночей,
В них сияние тысяч и тысяч лучей.
Воплощение рая — твоя красота,
Ты, как гурия рая, светла и чиста.
Зюлейха, несказанно люблю я тебя,
Растерял все слова, погибаю, любя.
Мой бессилен язык, чтобы песни слагать, —
Ни словами сказать, ни пером описать!
Зюлейха, ты — дочь неба у нас на земле,
Твои очи — как звезды в полуночной мгле!
Гаиби
Туркменский поэт
Конец XVIII века
Моя Аннасолтан
Красота в тебе и мудрость, вот проходишь ты, легка,
Знает небо, днем и ночью о тебе моя тоска.
У тебя ресницы — стрелы, а глаза — как два клинка.
Душу мне изранил тяжко этот ласковый тюльпан.
Пощади, будь милосердна, о моя Аннасолтан!
Облачишься в яркий пурпур — словно сам горю в огне.
Скажешь: «Я цветку подобна!» — причинишь страданье мне.
Ты других зовешь друзьями, я оставлен в стороне.
Душу мне изранил тяжко этот ласковый тюльпан.
Пощади, будь милосердна, о моя Аннасолтан!
Вот идешь ты, поражая мудростью и красотой.
Я, Гаибназар влюбленный, вновь дастан слагаю свой.
Лишь тебе он предназначен, а прочтет его другой.
Душу мне изранил тяжко этот ласковый тюльпан.
Пощади, будь милосердна, о моя Аннасолтан!
Плачущий о розе
О роза, прекрасней цветка отыскать я не мог,
Я плачу, я горестных слез проливаю поток.
Воочью тебя лицезреть я пришел, как пророк,
В пути этом долго, о роза, тоской изнемог.
Утешь мою душу, о роза, целебный цветок!
Чудесным виденьем твой лик предо мною возник, —
Явилась и скрылась, блеснув красотою на миг.
И я, как Меджнун, одиночества меру постиг.
Никто не услышит в пустыне мой жалобный крик.
Уйми мои слезы, о роза, любимый цветок!
Любимая! Здесь, у дороги, жду встречи с тобой.
Лишила любовь меня воли, украла покой.
Сгорел я в огне своей страсти — стал пеплом, золой.
Но жажду опять насладиться твоей красотой.
Очей не смыкаю, о роза, нежнейший цветок!
Всевышний такой тебя создал, ты — словно луна,
Что властью своей красоты падишаху равна.
Склоняется ниц пред тобою влюбленных страна.
В недуге моем лишь любовь виновата одна.
Дай сил излечиться, о роза, желанный цветок!
Твой раб — Гаиби, о владычица сердца, взгляни, —
Я связан любовью, впиваются в кожу ремни.
Пусть беден и слаб я, но рабство мое удлини!
Слова отыщу, чтоб тебя прославляли они.
Ты только поверь мне, о роза, мой милый цветок!
Над чашей светильника
Тоска по тебе в мою душу ввела войска,
Клубясь, как над чашей светильника струйка дымка.
Твой локон — безбожник, глаза твои — два палача, —
Над верой моей святотатствуют исподтишка.
Любимая, где ты? Умерь мое горе, приди,
С улыбкой глаза осуши мои краем платка.
Кровавые слезы из глаз моих льются ручьем —
Недаром вся степь от цветущих тюльпанов ярка!
Владычицу сердца избрал Гаиби на века —
Хумай, птица счастья, присела на груду песка!
Лужайки оживил
Опять весна — ее приход весь мир преобразил,
Бутоны в розы развернул, лужайки оживил.
Пробилась из земли трава, тюльпаны расцвели.
Росу из чашечки цветка весенний день испил.
Расселись птицы на ветвях, свистя на все лады, —
Многоголосый птичий хор всевышнего хвалил.
С чинарой сплелся кипарис, отбрасывая тень,
Под сень зеленого шатра влюбленных пригласил.
Красавицы вдоль цветников проходят не спеша,
И кто-то с ними встречи ждет, любви смиряя пыл.
Вновь даровал всесильный бог прекрасный час весны.
Мечта на крыльях вознеслась, в сердцах — избыток сил.
Но замкнут дней круговорот, все обратилось в прах,
Цветущую траву лугов сери времени скосил.
И только жаль, о Гаиби, красавиц милых тех, —
Они, покинув этот мир, теперь жильцы могил.
Что, святоши, с вас возьмешь?
Братия! Творенья божьи, — что, святоши, с вас возьмешь?
Вы послушниками стали, — что, святоши, с вас возьмешь?
Вы пришлись по праву веку, — что, святоши, с вас возьмешь?
Нам — во вред, а вам — во благо, — что, святоши, с вас возьмешь
Ложь свою поймете скоро, — что, святоши, с вас возьмешь?
Пререкаетесь друг с другом, где тут помнить шариат?
«Подожди!» — такому скажешь. Не оглянется назад.
Губы их ныряют в миски, а глаза в котлах кипят.
Постыдились бы пророка, целый день жуют, едят.
Равнодушные к укорам, — что, святоши, с вас возьмешь?
Тонут все в грязи порока, имя господа не чтут.
За утехами забыли, что настанет Страшный суд.
Хлеб, дарованный всевышним, не благодаря, берут.
Во грехе они зачаты, в похоти они умрут.
Нечестивцев лживых свора, — что, святоши, с вас возьмешь?
Беззаботные, как птицы, набекрень надев тюрбан,
Носят яркие халаты, а способны на обман.
Уведут овцу чужую и кладут ее в казан.
Сатанинский путь избрали, — оскорбляете Коран.
Правоправным не опора, — что, святоши, с вас возьмешь?
С буквой «вав» по виду схожи — голова вросла в живот.
Лишь начнут поститься, боже, впрямь навоза полон рот.
А дыхнет — как будто пламя изо рта он изрыгает.
В этом пламени зловонном и погибнет мерзкий сброд.
Ненасытные обжоры, — что, святоши, с вас возьмешь?
Шейха он не почитает, на затылок сбив тюрбан,
На поминки и на свадьбу явится, хотя не зван.
На чужом пиру наестся, от вина чужого пьян.
Под проценты сам ссужает, за гроши берет туман.
Возлюбившие поборы, — что, святоши, с вас возьмешь?
Повидал куда как много я послушников таких,
Благозвучного Корана толкователей тупых.
На рассвете он молитву пробормочет, и утих.
Кто виновен, тот узнает сам себя в словах моих.
Учинители раздоров, — что, святоши, с вас возьмешь?
Гаиби для поучений вдохновенье дал аллах,
Но не станет он гордиться, что поверг невежду в прах.
Я наставника стыдился, если думал о стихах,
А послушники сбегают из мечети впопыхах.
Заклейменные позором, — что, святоши, с вас возьмешь?
Моя Аннасолтан
Красота в тебе и мудрость, вот проходишь ты, легка,
Знает небо, днем и ночью о тебе моя тоска.
У тебя ресницы — стрелы, а глаза — как два клинка.
Душу мне изранил тяжко этот ласковый тюльпан.
Пощади, будь милосердна, о моя Аннасолтан!
Облачишься в яркий пурпур — словно сам горю в огне.
Скажешь: «Я цветку подобна!» — причинишь страданье мне.
Ты других зовешь друзьями, я оставлен в стороне.
Душу мне изранил тяжко этот ласковый тюльпан.
Пощади, будь милосердна, о моя Аннасолтан!
Вот идешь ты, поражая мудростью и красотой.
Я, Гаибназар влюбленный, вновь дастан слагаю свой.
Лишь тебе он предназначен, а прочтет его другой.
Душу мне изранил тяжко этот ласковый тюльпан.
Пощади, будь милосердна, о моя Аннасолтан!
Плачущий о розе
О роза, прекрасней цветка отыскать я не мог,
Я плачу, я горестных слез проливаю поток.
Воочью тебя лицезреть я пришел, как пророк,
В пути этом долго, о роза, тоской изнемог.
Утешь мою душу, о роза, целебный цветок!
Чудесным виденьем твой лик предо мною возник, —
Явилась и скрылась, блеснув красотою на миг.
И я, как Меджнун, одиночества меру постиг.
Никто не услышит в пустыне мой жалобный крик.
Уйми мои слезы, о роза, любимый цветок!
Любимая! Здесь, у дороги, жду встречи с тобой.
Лишила любовь меня воли, украла покой.
Сгорел я в огне своей страсти — стал пеплом, золой.
Но жажду опять насладиться твоей красотой.
Очей не смыкаю, о роза, нежнейший цветок!
Всевышний такой тебя создал, ты — словно луна,
Что властью своей красоты падишаху равна.
Склоняется ниц пред тобою влюбленных страна.
В недуге моем лишь любовь виновата одна.
Дай сил излечиться, о роза, желанный цветок!
Твой раб — Гаиби, о владычица сердца, взгляни, —
Я связан любовью, впиваются в кожу ремни.
Пусть беден и слаб я, но рабство мое удлини!
Слова отыщу, чтоб тебя прославляли они.
Ты только поверь мне, о роза, мой милый цветок!
Над чашей светильника
Тоска по тебе в мою душу ввела войска,
Клубясь, как над чашей светильника струйка дымка.
Твой локон — безбожник, глаза твои — два палача, —
Над верой моей святотатствуют исподтишка.
Любимая, где ты? Умерь мое горе, приди,
С улыбкой глаза осуши мои краем платка.
Кровавые слезы из глаз моих льются ручьем —
Недаром вся степь от цветущих тюльпанов ярка!
Владычицу сердца избрал Гаиби на века —
Хумай, птица счастья, присела на груду песка!
Лужайки оживил
Опять весна — ее приход весь мир преобразил,
Бутоны в розы развернул, лужайки оживил.
Пробилась из земли трава, тюльпаны расцвели.
Росу из чашечки цветка весенний день испил.
Расселись птицы на ветвях, свистя на все лады, —
Многоголосый птичий хор всевышнего хвалил.
С чинарой сплелся кипарис, отбрасывая тень,
Под сень зеленого шатра влюбленных пригласил.
Красавицы вдоль цветников проходят не спеша,
И кто-то с ними встречи ждет, любви смиряя пыл.
Вновь даровал всесильный бог прекрасный час весны.
Мечта на крыльях вознеслась, в сердцах — избыток сил.
Но замкнут дней круговорот, все обратилось в прах,
Цветущую траву лугов сери времени скосил.
И только жаль, о Гаиби, красавиц милых тех, —
Они, покинув этот мир, теперь жильцы могил.
Что, святоши, с вас возьмешь?
Братия! Творенья божьи, — что, святоши, с вас возьмешь?
Вы послушниками стали, — что, святоши, с вас возьмешь?
Вы пришлись по праву веку, — что, святоши, с вас возьмешь?
Нам — во вред, а вам — во благо, — что, святоши, с вас возьмешь
Ложь свою поймете скоро, — что, святоши, с вас возьмешь?
Пререкаетесь друг с другом, где тут помнить шариат?
«Подожди!» — такому скажешь. Не оглянется назад.
Губы их ныряют в миски, а глаза в котлах кипят.
Постыдились бы пророка, целый день жуют, едят.
Равнодушные к укорам, — что, святоши, с вас возьмешь?
Тонут все в грязи порока, имя господа не чтут.
За утехами забыли, что настанет Страшный суд.
Хлеб, дарованный всевышним, не благодаря, берут.
Во грехе они зачаты, в похоти они умрут.
Нечестивцев лживых свора, — что, святоши, с вас возьмешь?
Беззаботные, как птицы, набекрень надев тюрбан,
Носят яркие халаты, а способны на обман.
Уведут овцу чужую и кладут ее в казан.
Сатанинский путь избрали, — оскорбляете Коран.
Правоправным не опора, — что, святоши, с вас возьмешь?
С буквой «вав» по виду схожи — голова вросла в живот.
Лишь начнут поститься, боже, впрямь навоза полон рот.
А дыхнет — как будто пламя изо рта он изрыгает.
В этом пламени зловонном и погибнет мерзкий сброд.
Ненасытные обжоры, — что, святоши, с вас возьмешь?
Шейха он не почитает, на затылок сбив тюрбан,
На поминки и на свадьбу явится, хотя не зван.
На чужом пиру наестся, от вина чужого пьян.
Под проценты сам ссужает, за гроши берет туман.
Возлюбившие поборы, — что, святоши, с вас возьмешь?
Повидал куда как много я послушников таких,
Благозвучного Корана толкователей тупых.
На рассвете он молитву пробормочет, и утих.
Кто виновен, тот узнает сам себя в словах моих.
Учинители раздоров, — что, святоши, с вас возьмешь?
Гаиби для поучений вдохновенье дал аллах,
Но не станет он гордиться, что поверг невежду в прах.
Я наставника стыдился, если думал о стихах,
А послушники сбегают из мечети впопыхах.
Заклейменные позором, — что, святоши, с вас возьмешь?
Азади Довлетмамед
Туркменский поэт
1700–1760
Притчи о шахах
Если шах жесток, от его лица
Сохнет все, у всех мертвеют сердца.
В жилах стынет кровь, замирает дух,
Зверь дрожит, если шах к моленьям глух.
1
Было то давно, много лет назад.
От свиты в пути отстал шах Кабат.
Туда и сюда заметался птах,
Вдруг увидел черный шатер в песках.
От шатра старуха к шаху бежит,
К очагу ведет, ублажить спешит.
Стала старуха корову доить,
Сама без счета молитвы твердит.
«Молока у старой целый поток».
Шах сказал: «Плати, старуха, налог».
Утром вновь старуха доить пошла.
Но меньше доила, чем слез лила.
Усмехнулся шах: «Что ты плачешь, мать?
Отчего тебе на судьбу роптать?»
Старуха в ответ: «Коли жаден шах,
Все живое страх превращает в прах.
Гляди, как сегодня плохо бежит
Молоко. — И снова плачет навзрыд.—
Знай, о шах! Произвол и гнева гнет
Плодородье по всей земле убьет.
Нивы никнут, гибнут сады долин,
Сохнут от злобы твоей, господин.
И бедный народ — да услышит бог! —
От злобы шаха, как песок, иссох».
2
Если прихоть шаха для всех закон,
Знайте все, тот шах рассудка лишен!
Шах Махмуд велел фирман{406} объявить:
«Царя дураков хочу изловить!»
Читают фирман. Приуныл народ, —
О ком тот приказ, никак не поймет.
Но вот одного схватили, ведут.
Тут все закричали: «Кто он?» Бегут.
Узнали, дурак сел на сук верхом
И сук под собой рубил топором.
Вот это дурак! Сук подрубит он,
Оборвется — и дух из тела вон.
Дурака ко дворцу ведут гурьбой.
«Вот царь дураков! — кричат вперебой. —
Он сук под собой топором рубил,
Сыщи-ка еще, кто б глупее был!..»
Когда твой народ угнетаешь ты,
О шах, под собой сук ломаешь ты!
3
Насилья, что шах натворил дурной,
Знай, в сердце его вонзятся стрелой.
Самаркандский шах всем известен был,
Днем и ночью он свой народ давил.
Как-то раз сидел на престоле он,
Вдруг стрела впилась. Взвыл от боли он.
Подбегают к нему со всех сторон.
Глядят — и чудом народ поражен.
Глядят — душу отдал богу тот шах,
Что погряз при жизни в черных делах.
Вознося в душе аллаху хвалу,
Из шахской груди извлекли стрелу.
На стреле огнем горят письмена:
«Внемли, тирана судьба такова!»
4
О шах, коль вокруг тебя стон и плач,
Как нить, оборвет твою жизнь палач.
Подобен ножу бедных стон и вздох.
Да спасет тебя от расплаты бог!
Коль шах сделал гнет своим ремеслом,
Он пламя раздул — задохнется в нем.
Это пламя шаха сожжет в аду,
Раздул его шах на свою беду.
Не людей, себя ты на нем спалил,
Державу свою по ветру пустил.
Кто костер зажег, на костре сгорит,
Яму вырыл — в яму сам угодит,
Другого поджег — сам себя сожжет,
Бил прутом — себя дубиной побьет.
Притчи о шахах
Если шах жесток, от его лица
Сохнет все, у всех мертвеют сердца.
В жилах стынет кровь, замирает дух,
Зверь дрожит, если шах к моленьям глух.
Было то давно, много лет назад.
От свиты в пути отстал шах Кабат.
Туда и сюда заметался птах,
Вдруг увидел черный шатер в песках.
От шатра старуха к шаху бежит,
К очагу ведет, ублажить спешит.
Стала старуха корову доить,
Сама без счета молитвы твердит.
«Молока у старой целый поток».
Шах сказал: «Плати, старуха, налог».
Утром вновь старуха доить пошла.
Но меньше доила, чем слез лила.
Усмехнулся шах: «Что ты плачешь, мать?
Отчего тебе на судьбу роптать?»
Старуха в ответ: «Коли жаден шах,
Все живое страх превращает в прах.
Гляди, как сегодня плохо бежит
Молоко. — И снова плачет навзрыд.—
Знай, о шах! Произвол и гнева гнет
Плодородье по всей земле убьет.
Нивы никнут, гибнут сады долин,
Сохнут от злобы твоей, господин.
И бедный народ — да услышит бог! —
От злобы шаха, как песок, иссох».
Если прихоть шаха для всех закон,
Знайте все, тот шах рассудка лишен!
Шах Махмуд велел фирман{406} объявить:
«Царя дураков хочу изловить!»
Читают фирман. Приуныл народ, —
О ком тот приказ, никак не поймет.
Но вот одного схватили, ведут.
Тут все закричали: «Кто он?» Бегут.
Узнали, дурак сел на сук верхом
И сук под собой рубил топором.
Вот это дурак! Сук подрубит он,
Оборвется — и дух из тела вон.
Дурака ко дворцу ведут гурьбой.
«Вот царь дураков! — кричат вперебой. —
Он сук под собой топором рубил,
Сыщи-ка еще, кто б глупее был!..»
Когда твой народ угнетаешь ты,
О шах, под собой сук ломаешь ты!
Насилья, что шах натворил дурной,
Знай, в сердце его вонзятся стрелой.
Самаркандский шах всем известен был,
Днем и ночью он свой народ давил.
Как-то раз сидел на престоле он,
Вдруг стрела впилась. Взвыл от боли он.
Подбегают к нему со всех сторон.
Глядят — и чудом народ поражен.
Глядят — душу отдал богу тот шах,
Что погряз при жизни в черных делах.
Вознося в душе аллаху хвалу,
Из шахской груди извлекли стрелу.
На стреле огнем горят письмена:
«Внемли, тирана судьба такова!»
О шах, коль вокруг тебя стон и плач,
Как нить, оборвет твою жизнь палач.
Подобен ножу бедных стон и вздох.
Да спасет тебя от расплаты бог!
Коль шах сделал гнет своим ремеслом,
Он пламя раздул — задохнется в нем.
Это пламя шаха сожжет в аду,
Раздул его шах на свою беду.
Не людей, себя ты на нем спалил,
Державу свою по ветру пустил.
Кто костер зажег, на костре сгорит,
Яму вырыл — в яму сам угодит,
Другого поджег — сам себя сожжет,
Бил прутом — себя дубиной побьет.
Махтумкули
Туркменский поэт
Ок. 1733—80-е годы XVIII века
Будь спокойным
С неудачником дружба беду сулит.
Лучше в доме счастливца слугою будь!
Дружбой с трусом себя не позорь, джигит.
Лучше пылью в жилище героя будь!
На достойных задерживай чаще взгляд:
Чайки хилых птенцов красавцами мнят;
Проклят волк — ненавидят его волчат, —
Ты пасущейся мирно овцою будь!
Равен ты Сулейману? Склонись скорей:
Что-то хочет шепнуть тебе муравей!{408}
Хочешь добрым прослыть? Народ обогрей,
Ветерком и журчащей водою будь!
Человека позорит к наживе страсть,
Возомнить о себе — значит низко пасть.
Дружба мудрого славу дает и власть —
Ты монетой его золотою будь.
Сколько б раз ни вздохнул ты, Махтумкули,
Ты с последним дыханьем уйдешь с земли.
Будь мужчиной, о милости не моли,
Но спокойным, готовясь к покою, будь.
Не пристало
Ханского сына из пышных шатров
В хлев на обед приглашать не пристало.
В поле пастух выгоняет коров,
Войско ему снаряжать не пристало.
Мудрый совет помогает везде.
Другу достойный поможет в беде.
Что ты ответишь на Страшном суде?
Мудрых о том вопрошать не пристало.
Доблестный перед грозой не дрожит.
Станет героем не каждый джигит.
Пятится рак. Он ползет — не бежит.
Дом свой родной забывать не пристало.
Знай — благотворно познанья вино, —
Мертвым сулить исцеленье смешно.
Ворону жить семь столетий дано.
Времени ход нарушать не пристало.
Не побоишься тернистых дорог —
Двери отворятся в горний чертог.
Рекам, что слились в единый поток,
Мертвых пустынь орошать не пристало.
Сердце Фраги, ты сегодня в огне:
Павшие в битвах привиделись мне.
Горькую тризну в печальной стране
Песней надежд оглашать не пристало.
Глядите
Достойного мужа не трудно узнать —
На помощь придет он по первому зову.
Чтоб хитрости лживого друга понять,
Проверьте, как держит он данное слово.
Когда провожает джигитов народ
На подвиги ратные в дальний поход,
Седлая коня, осмотрите хребет,
И гриву, и холку его, и подковы.
Но смотрит бедняк на чеканку гроша.
Любая чеканка гроша хороша.
Чтоб знать, какова у невесты душа,
Глядите, беря из-под отчего крова.
Богатство джигита — лишь конь да камча.
За друга и жизнь он отдаст сгоряча.
Глядите: огромны котлы богача,
А многие ль гости отведали плова?
Идущий со свитой богат, как Хатам.
Просящий подачи идет по пятам.
Но оба, слепым уподобясь кротам,
Глядите, становятся смерти уловом.
Забыт и растоптан обычай отцов.
Глядите: печален удел храбрецов.
В измене и трусости лучших бойцов
Изменник и трус упрекает сурово.
Трусливых повсюду преследует страх.
Глядите: сражаясь в степи и в горах,
Джигит повергает противника в прах,
А трус покидает в бою удалого.
Торговцы забыли аллаха давно.
Скупив у дейхан{409} за бесценок зерно,
Дождавшись, когда вздорожает оно,
Его на базарах смешают с половой.
Лишает шайтан воздержания нас,
Мешает творить правоверным намаз.
Глядите, открыть не желавшие глаз:
Ветвится росток его семени злого.
И весел и добр настоящий джигит.
Он в сердце открытом не копит обид.
Глядите: соседа от злобы знобит,
Без распрей не может он, пустоголовый.
Не будь!
Советы я чту, как закон.
Бесчестному другом не будь,
Случайною встречей пленен,
Готовым к услугам не будь.
Смерть вступит на каждый порог;
К тому, кто в беде одинок,
Отзывчив будь, добр и не строг,
Жестоким к недугам не будь.
Когда, оказавшись в бою,
Трус волю теряет свою,
С друзьями в едином строю,
Врагами напуган не будь.
Уйдем мы. Промчатся года.
Все равными станут тогда.
Не бойся глупцов. Никогда
Причастен, Фраги, к ним не будь.
Несокрушимое
Знай: то, что в главном создал я, то вечно, как луна,
Навеки вольная моя Туркменская страна.
Покой забудем, если враг к нам стукнет в ворота,
Туркменов крепость — это, знай, из стали крепость та.
Сам Сулейман, Рустам, Джамшид грозили ей мечом,
Сто тысяч шах слал каждый день бойцов — все нипочем.
Она пример горам, когда подымет воин щит,
И каждый взмах ее меча ей удальцов родит.
Теке, йомуд, языр{412}, гоклен{413} с ахалом встанут в ряд,
Пойдут в поход — в садах цветы восторженно горят.
Иранцев сбросили с хребтов на дно скалистых ям,
И день и ночь их жалкий стон оттуда слышен нам.
Не страшен враг нам, пусть стоит у самых наших стен,
Нас в плен не взять — туркмена сын не знает слова «плен».
Когда бы гости ни пришли, всегда готов им той{414},
Туркмена речь всегда пряма, нет лжи в ней никакой.
Так говорит Махтумкули — нет на душе пятна,
Бог на него направил взор — цветет его страна!
Вдали от родины
Жизнь, дарованная мне,
Алой розой облетела.
И душа моя в огне,
И в огне томится тело.
Жизнь моя! Какой гоклен
Перенес подобный плен?
Речь моя — зола и тлен
Для родимого предела.
От весенних рощ вдали
Дни мои в слезах прошли.
Больше нет Махтумкули,
Плоть его осиротела.
Возвращение на родину
Я слишком рано испытал
Жестокого мира гнев;
Я заклинаю: пощади!
Стенаю, осиротев.
В одеждах пестрых дольний мир
Сиял, светился, играл,
И я склонился перед ним,
Наряд гробовой надев.
Скиталец темный — я всю жизнь
Бродил по нищей земле,
И у меня в ушах звучит
Разлуки немой напев.
Стыдясь, влачу я саван свой,
С тех пор как сердце мое
С ума сошло, в недобрый час
На царский престол воссев.
Зачем я хитрую лису
Хмельным вином напоил?
Зачем я отвязал свинью?
Она разорила хлев.
У волка пасть в крови ягнят,
Убийство — дело его;
Он — ловчий, он пойдет по кровь,
Измучась и одряхлев.
Но как поступит старый волк,
Что делать будет лиса,
Когда в угодья их придет
Властительный ловчий — лев?
Себя джигитовым конем
Считает вьючный осел, —
И сам я оседлал осла,
В скитаниях обеднев.
Бесчестье перед прямотой
Дрожит в юдоли мирской
И принимает образ жен
И розовый облик дев.
И я любил, но, как Юсуп,
Огня любви не бежал, —
У ног Зулейхи в смертный час
Крыла смежил, догорев.
И, как Юсупу, царский жезл
Не стал судьбою моей,
И жарко дышит мне в лицо
Печали отверстый зев.
В полночном небе золотых
Чертогов я ей не возвел,
Зато гоклены — мой народ —
Снимают мой щедрый сев.
И посох свой Махтумкули
Сложил в приютном краю,
Народу песней поклонясь
Под сенью родных дерев.
Горы в тумане
Вершины гор в тумане млечном,
Они нам не видны зимой.
Не следует о муже встречном
Судить по внешности одной.
Тот прочь ушел, другой садится.
Над недостойным люд глумится.
Огонь любовный разгорится —
Таится тот, кричит иной.
А предо мною на просторе
Моих надежд играло море!..
Джигит и в нищете и в горе
Идет дорогою прямой.
Но если рок вам сердце точит,
Над вами зря Лукман{416} хлопочет.
Луна вернуть напрасно хочет
Товар, закупленный землей.
Стесняет буйного одежда.
Пленен пороками невежда.
Трусливого живит надежда
За крепкой спрятаться стеной.
Стою с поникшей головою:
Что сделал мой язык со мною?
Но только трус не рвется к бою,
Чтоб лечь костьми за край родной!
И кто Махтумкули осудит
За то, что он не позабудет,
Что правде слово дал и будет
До гроба верен клятве той!
Желание
Как плоть возврата бытия,
Изведав смертный сон, желает,
Окровавленная моя
Душа иных времен желает.
Меджнун, от родины вдали,
В глухих горах чужой земли,
Своей смеющейся Лейли,
Слезами опьянен, желает.
Ища Ширин, из града в град
Бредет измученный Фархад;
Ее живительных наград,
Уже испепелен, желает.
Вамик, попавший наконец
К своей Азра в ее дворец,
Свободы ищет, как беглец,
Расторгнуть злой полон желает.
Пригож Юсуп, как божество.
В свое не веря торжество,
Зулейха смотрит на него,
Сдержать любовный стон желает.
Фраги недугом истомлен:
Объединителя племен
Прихода благостного он,
В Туркмению влюблен, желает.
Изгнанник
Я на родине ханом был,
Для султанов султаном был.
Для несчастных Лукманом был.
Одеянием рдяным был,
Жизнью был, океаном был —
Жалким странником ныне стал.
Для слепого я зреньем был,
Для немого реченьем был,
Дум народных кипеньем был,
Душ влюбленных гореньем был,
Пеньем был, угощеньем был —
Нищим я на чужбине стал.
Я, Фраги, ятаганом был,
Я червонным чеканом был,
Рощ небесных рейханом был,
Над горами туманом был,
Был счастливым, желанным был,
Был дворцом — и пустыней стал.
Ищу спасенья
Я — раб любви, гоклен с Атрека{417},
Властительницу чар ищу.
Наставника в пустыне века,
Успокоенья дар ищу.
Судьбою изгнанный сурово
Из-под родительского крова,
Лишенный края дорогого,
Я праздничный базар ищу.
Брат Абдулла — зеница ока —
Исчез.{418} Мамед-Сапа{419} далеко.
Я покровительства пророка,
Глотая слезный жар, ищу.
И сердце мечется, как птица,
И горько мне, и кровь мутится;
Не знаю, где мне притаиться,
Куда бежать? Мазар{420} ищу.
Гулял я по лугам невинным,
Пел небесам, горам, долинам,
А ныне в логове змеином
Я звонкий свой дутар ищу.
Махтумкули в годину мщенья,
Как цепь, влачит свои мученья.
Ты где, Туркмения? Спасенья,
Приняв судьбы удар, ищу.
Лебеди
Странники, взгляните на меня.
Кто еще, подобно мне, томится?
Мотыльки, любовники огня,
Кто из вас к блаженству не стремится?
Ветер, ветер, ты в чужих краях
Пел в ушах, вздымал дорожный прах…
Есть ли в мире справедливый шах,
Где его счастливая столица?
Муж святой, ты видел горний рай,
Ты земной благословляешь край,
А по белу свету ходит бай.
Укажи, где нищете укрыться?
Дудку сделал я из тростника —
Ростовщик услышал должника.
Птицы вы мои! От ястребка
Разве может спрятаться синица?
Рыба, ты и лодка и гребец,
Синяя пучина твой дворец.
Есть ли в мире остров, где беглец
Вечных бедствий мог бы не страшиться?
Мир-завистник, ты, как время, стар,
Отнимаешь свой блаженный дар…
Есть ли на земле такой базар,
Где алмазы по грошу кошница?
В мире есть красавица одна,
Словно двухнедельная луна;
Родинка ее насурьмлена, —
Кто с моей избранницей сравнится?
На земле моя Менгли жила,
Обожгла мне сердце и ушла.
У меня в груди ее стрела.
Где она? Какой звезды царица?
Я скучаю по родным краям.
Ты гулял ли с нею по горам?
Дай мне весть — по-прежнему ли там
Дождь идет, седой туман клубится?
За годами промелькнут года,
Новые возникнут города.
Кто мне скажет — будет ли тогда
По Корану человек молиться?
Народится новая луна —
Не навеки сгинула она.
Для ростовщика возведена,
Будет ли надежная темница?
Мало говорил Махтумкули, —
По глазам печаль его прочли.
Лебеди отеческой земли,
Иль не горько с вами разлучиться?
Начала
Опередив добро и славу,
В счастливый день певец придет.
С бедой мулла придет в державу,
И вражеский боец придет.
Хвастливый трус при первой ране,
Смутясь, покинет поле брани.
Предупредив пожар желаний,
Томление сердец придет.
Отец себя увидит в сыне.
Спит кабаненок в черной тине.
Мотыга застучит в пустыне —
И влага наконец придет.
Вдали от логова родного
Что волк? Добыча зверолова.
Фраги! Потом родится слово,
Сперва его творец придет.
Нашествие
Бежал хозяин лавки; моей торговле
Конец пришел до срока. Что делать мне?
Разбойник тешит сердце кровавой ловлей
В убежище порока. Что делать мне?
Муж обернулся трусом, рабы — мужами,
Лев обернулся мухой, а мухи — львами,
Темница стала домом, часы — веками…
Пред полчищами рока что делать мне?
Что делать, если сердцу любви не надо?
Сорвали кизылбаши{421} завесу ада.
Растоптана отчизна — моя отрада,
Мой сад — пятой жестокой. Что делать мне?
Лежит на пленном слове печать запрета.
Невольничьи базары шумят с рассвета.
Где честь народа? В саван душа одета
И страждет одиноко. Что делать мне?
Погублены врагами мои дастаны;
Наставники — в темницах. Слезами пьяный,
Фраги пытает ветер: где караваны?
Один в степи широкой… Что делать мне?
Призыв
Нет больше равновесья на земле.
Какие судьбы смотрят в наши лица!
Клокочет мысль, как кипяток в котле;
Не тронь ее, она должна пролиться!
Из ничего мы в мир пришли вчера;
Тот — сын порока, этот — сын добра,
Пусть волчья начинается игра
И добрый слух из края в край помчится!
За Сонги-даг{422} врага! И племена
Покроют славой наши имена.
Туркмены, в битву! Чтобы вся страна
Не плакала над нами, как вдовица!
Мы не напрасно кровь свою прольем:
За наши семьи, за родимый дом.
Друзья, мы все когда-нибудь умрем, —
Настало время смерти не страшиться.
Враг властвует, — а день за днем идет,
В страданиях за родом гибнет род…
И мы — туркмены — терпим этот гнет!
Вставайте, братья, нам нельзя смириться!
Народу ныне говорит Фраги:
Меч доблести, отчизну береги,
Да не коснутся наших роз враги!..
И клекчет месть, как ярая орлица!
Светлое время
Охотится небо, крепка его сеть.
Ты где, долгожданное светлое время?
Я больше не в силах разлуку терпеть.
Ты где, долгожданное светлое время?
Мне сорок исполнилось… Чаша полна…
Душа моя разувереньем больна,
Надеждой обманута… Плачет она:
Ты где, долгожданное светлое время?
Покоя нигде не находит народ;
Как пес, по пятам лихолетье идет —
То зубы оскалит, то руку лизнет…
Ты где, долгожданное светлое время?
Голодная бедность глотает огонь.
Напрасно протянута к небу ладонь,
Стреножен у всадника нищего конь.
Ты где, долгожданное светлое время?
Тщета-скопидомка в юдоли мирской
Не спит, и не ест, и теряет покой,
Пока не утонет в казне золотой.
Ты где, долгожданное светлое время?
Слова мои ложью муллы нарекли,
Лжецу в благодарность дары принесли;
Их клятвы изранили лоно земли…
Ты где, долгожданное светлое время?
Погрязли наставники в смертных грехах
И лгут при бессовестных учениках,
Что так повелел всемогущий аллах.
Ты где, долгожданное светлое время?
Язык твой огонь извергает, Фраги.
Различий не знай, недостойного жги,
А там — в Хиндостан отдаленный беги…
Ты где, долгожданное светлое время?
Тоска по родине
В черный день одиночества сонные очи,
Увядая, родную страну будут искать.
В тесных клетках своих, опочив с полночи,
Соловьи только розу одну будут искать.
Из-за родины принял я жребий скитаний.
Тяжело мне; мой взор заблудился в тумане.
Зарыдают ладьи о своем океане,
Истлевая на суше, волну будут искать.
Не забудет престол о своем властелине;
Сердце, в пламень одетое, сгинет в кручине;
И в разлуке с луною, в беззвездной пустыне
Одержимые страстью луну будут искать.
Если кровь страстотерпцев прольется ручьями
И душа задохнется под злыми руками,
Беззаботные бабочки, рея роями,
В чашах роз молодую весну будут искать.
Безъязыкие рты, некрасивые лица
Будут молча на песню высокую злиться;
Вздор пустой, неуместная речь, небылица —
Глухоту, немоту, тишину будут искать.
Наяву, в сновиденьях счастливцы, страдальцы,
Неразумные шахи, рабы и скитальцы,
Руки нежные, белые тонкие пальцы —
Жемчуг, золото, клады, казну будут искать.
Стрелы гнет, тетиву обрывает изгнанье.
И Фраги и богач в золотом одеянье
Перемену судьбы, как свое достоянье,
У горчайшей разлуки в плену будут искать.
Гурген
Вершины горные: туманы там и тут;
Морского ветра вой среди высот Гургена{423};
Когда промчится дождь, безумствуя, ревут
Потоки мутные вспененных вод Гургена.
Леса густые — там по берегам тростник;
Красавиц в серебре блестит живой цветник;
Там серая овца, конь белый, черный бык,
Там буйвол есть и тур: обилен скот Гургена!
Там неров с майями{424} тяжелые ряды;
Купцы, погонщики толкутся у воды;
И всюду высятся слоистые гряды
Неколебимых скал, — как бы оплот Гургена!
Джигиты шаль спешат вкруг стана затянуть
И с ловчим соколом в опасный скачут путь.
И ветру влажному лань подставляет грудь;
Оленьим зовом полн весь небосвод Гургена!
Махтумкули прошел немало разных стран,
Но в сердце никогда не чуял столько ран:
Вот пери нежная, колеблясь, как джейран,
Отыскивает брод средь буйных вод Гургена!
На себя взгляни
Коль ты умен — с учеными дружи;
Знай: лишь глупец невежде другом станет;
Коль ты влюблен — терзайся и дрожи,
Что, может быть, любимая обманет.
Лишь храброму доверься всей душой;
Ждет нападенья караван ночной;
В сраженье трус позор снесет любой,
А дома вздор его обидой ранит.
Жалея труса, боль зажжешь в груди —
И света не увидишь впереди!
К богатым скрягам в гости не ходи;
Но щедр бедняк: он гостю все достанет.
Трус, дома сидя, хвастаться пойдет,
А в трудном деле друга подведет;
Джигит в богатстве радость обретает,
Скупцу оно арканом сердце стянет.
Ты на себя, Махтумкули, взгляни,
Умножь благое, злое отгони;
И слово мудрым мыслям подчини;
В избытке слов бесплодно слава вянет!
Пощади!
Не мучай друга словом безотрадным;
Голодного за стол свой посади;
Будь строг и сух с завистливым и жадным;
Любовь к труду храни в своей груди.
Приветлив будь с бездомным сиротою,
Прими его, согрей, снабди едою;
Будь с грустным добр и раздели душою
Его беду, в его дела войди.
Приказ джигиту не дается дважды;
Удачлив тот, кто знает меру жажды;
Дела благие должен делать каждый:
Будь щедрым, бек, и право, шах, суди!
Нужда сама людей не убивает,
Зато она улыбку с губ стирает;
Хитрит собака с волком и играет, —
И ты с врагом хитро себя веди.
Махтумкули дан речи дар медвяной,
Ее цветы цветут благоуханно…
И Гёр-оглы{425} ведь умолял Рейхана!
Просящего пощады — пощади!
Различия
Коль с тайной своей к дураку, не подумав, пойдешь,
Он все разболтает, тебя осрамит и ославит;
Коль тесную дружбу с блудницей безумной сведешь,
Она облысеть тебя в юные годы заставит.
Рабу не под силу хотя бы семь дней пировать;
Дракона, хоть мертвого, ящерице не сожрать;
Знай, дружбу с медведем свирепым водить не под стать:
Тебе, разозлившись, он голову в лапах раздавит.
Кто пас ишаков — не оценит коня-скакуна;
И щедрость — в народе, а мудрость — в совете видна;
Лишь в скачке скакун благородство проявит сполна,
А щедрый — пред гостем обильную скатерть расправит.
Мечта у джигита: любимая, конь, ятаган;
Трус — горе народа, причина позора и ран;
В аульных раздорах презренный буян и смутьян
Мышей клеветы на отважного мужа натравит.
Фраги говорит: на пиру удальцов веселит
Отважный боец, он как друг меж друзьями сидит;
А в битве горячей во имя народа джигит
Все поле сражения кровью врага окровавит!
Растопчет
Ишак себя мнит равным скакуну,
Но рядом станет и — не будет равным!
Стать не найти у двух коней одну:
В бою лишь благородство будет явным.
Лишь в чистом детстве — радость без конца;
Глупцу ничто советы мудреца;
О роде не расспрашивай юнца,
Коль скромным он глядит и благонравным.
Твой взор вовек не будет миром сыт;
Лисица львом и тигром не рычит;
В гостях тогда лишь оценен джигит,
Когда с поклоном он войдет уставным.
Коль счастье вдруг тебе пошлет творец,
Ищи в народе преданных сердец;
На деле проверяется юнец:
Он в ратном деле мужем станет славным.
Махтумкули! Несчастных кровь и пот
Могли б расплавить этот небосвод!
Но и тиранов день возмездья ждет:
Судить их будет тот, кто был бесправным!
Дай исцеленье мне
Средь этих выжженных песков ты сжалься надо мной.
Создатель сущего Субхан{426}, дай исцеленье мне.
Моей измученной душе, истерзанной, больной,
О врачеватель смертных ран, дай исцеленье мне!
Останови на мне хоть раз свой пламенный зрачок.
Бесплодно жизнь моя прошла средь суетных тревог.
Я сердцем и душой ослаб, как старец Ибрагим{431}.
Моя Кааба далеко, и я не пилигрим.
Шепчу я пересохшим ртом, простерт и недвижим:
Я корень, сохнущий в песке, нет у меня ствола.
Господня воля у меня наследника взяла.
Властитель духов, дивов царь и ты, чья власть светла,
Провидец мудрый Сулейман, дай исцеленье мне!
Хотел о помощи взывать — теснится вопль в груди,
И вместо слез из глаз моих кровь брызнула, гляди.
К чему мне жить, где цель моя, что будет впереди?
Ответствуй, добрый Пеливан{434}, дай исцеленье мне.
Обетованная страна мне чудится везде.
Там тигры кротости полны, там места нет вражде.
Искал тот край Махтумкули, но где он, люди, где?
О лекарь ласковый Лукман, дай исцеленье мне!
Пришлось
Любовь и море не имеют дна,
В безмерной страсти мне гореть пришлось.
Играет сердцем, как щепой волна,
Безумство волн мне одолеть пришлось.
Я спал. Был грозен пробужденья миг.
Любовь трудна, я это знал из книг.
Но глубины страданья не постиг,
За это муку мне терпеть пришлось.
Любовь, как вздох, как трепет ветерка,
Едва коснувшись — снова далека.
И все острей, и все светлей тоска,
О прошлом счастье мне скорбеть пришлось.
Как маленькое солнце твой зрачок,
Костер любви огнем меня обжег,
Я счастлив тем, что я любовь сберег,
Что мне ее запечатлеть пришлось.
Тебе вручен неоценимый дар.
Будь с хрупкой вазой, бережным, гончар,
К ней тянет руки грубые базар.
Венцом любви тебе владеть пришлось.
Отравленного выпил я вина.
И только ты ценить меня вольна,
Я крепость строил — рухнула стена.
В свою же мне попасться сеть пришлось.
Махтумкули, по воле волн, плыви,
Нет берегов, страдалец, у любви,
Друзей на помощь больше не зови,
Рабом любви мне умереть пришлось.
Беда
Меня беспощадный преследует рок,
Базар мой разграблен, доходы рассеялись.
Мой разум под гнетом слепым изнемог.
Желанья, как вешние воды, рассеялись.
Смотрите: я сброшен с весов бытия,
Недужна любая кровинка моя.
Убийцы пришли в золотые края
И приняли власть, и народы рассеялись.
Упал на глаза мои сонный туман,
Сковал вдохновенные речи дурман.
Теплом отдаленный дохнул Дехистан{435}, —
Те ветры в часы непогоды рассеялись.
Фраги! Где крылатые струги твои?
С тобою остались недуги твои,
А счастье пропало; заслуги твои,
Надежды и лучшие годы — рассеялись.
Дни
Древнее вас, вершины гор,
Идут полуживые дни.
Возьмите, горы, мой позор,
Душе моей чужие дни!
Я горьким сиротою стал,
Я веткою сухою стал,
Безрадостной весною стал,
Встречая роковые дни.
Мамед-Сапа и Абдулла
Исчезли; с ними жизнь ушла.
Невеселы мои дела
И сумрачны пустые дни.
Потомство сгинуло мое,
Из рук я выронил копье;
В Тавризе б я нашел жилье,
Да помешали злые дни.
Махтумкули — безвольный прах.
О боже, я в твоих руках!
Гоклены, мой народ, в слезах:
Ведут врагов глухие дни…
Желание странствий
Мне родимые холмы,
Дехистан увидеть хочется.
Мир-Кулал{436}, Бехауддин,
Мне ваш стан увидеть хочется!
Путник сядет, отдохнет
И своим путем пойдет.
Мне пределы, в свой черед,
Чуждых стран увидеть хочется.
Побродить в степи глухой,
Поглядеть с горы крутой —
Мне добра и зла мирской
Океан увидеть хочется.
В Хиндостан и там и тут,
В Туркестан пути ведут…
Мне святых мужей приют —
Румистан — увидеть хочется.
Буйство духа, мир страстей,
Семь нагорий, семь морей,
Суеты — в кругу людей —
Мне дурман увидеть хочется.
Счастья ждет Махтумкули,
Чтобы слезы потекли;
Мне Каабу, хоть вдали,
Сквозь туман увидеть хочется.
Откровение
Предстали мне, когда я в полночь лег,
Четыре всадника: «Вставай! — сказали.—
Мы знак дадим, когда настанет срок.
Внимай, смотри, запоминай!» — сказали.
Затрепетало сердце, я притих,
Когда взглянул на этих четверых.
Юродивые были возле них —
Они мне: «Юноша, ступай!» — сказали.
И эти двое дали руки мне,
И мы пошли по дремлющей стране;
И некий знак забрезжил в вышине…
«Теперь садись и отдыхай!» — сказали.
Шесть путников я разглядел вдали,
Сидели мы; два пир-заде{438} пришли;
Потоки слез у них из глаз текли.
«Он скоро будет. Ожидай!» — сказали.
И четверо в зеленом, на конях
Невиданных, взметая легкий прах,
Приблизились, привстав на стременах.
«Для встречи тесен этот край!» — сказали.
Увидел я шестидесятерых
Издалека летящих верховых.
«Спешим навстречу! Мухаммед средь них!
И ты его сопровождай!» — сказали.
На круп коня я поднят был. Меня
Как бурей мчало. Я сошел с коня.
Все в круг сошлись, молчание храня.
Я был в средине. «Руку дай!» — сказали.
«Сей муж — Али!» Из-под моих ступней
Тот выхватил циновку. Средь мужей
Упал я навзничь. На груди моей
Был некий груз. Мне: «Вопрошай!» — сказали.
Я спрашивал — и отвечал имам:
«Святой пророк предстал твоим очам,
За ним — халифы первые, а там —
Увейс-Карани{439}, помни, знай!» — сказали.
«Ты видел их, земного праха сын!
Взгляни на тех мужей. Средь них один
Зенги-баба{440}, другой — Бехауддин.
Заветной цели не скрывай!» — сказали.
Тогда пророк двум шейхам повелел:
«Благословите жизненный удел
Того раба!» И я привстать хотел,
Но мне: «Лежи, молчи, внимай!» — сказали.
Сказал пророк: «Он жаждой обуян.
Подайте чашу, о Шахимердан{441},
И Абу-Бекр, Омар{442} и ты, Осман{443}!»
И мне мужи: «Не проливай!» — сказали.
И плоть мою на муки обрекли.
Я выпил все, что в чаше принесли;
Сгорел мой разум, я лежал в пыли…
«Мир — пред тобой. Иди взирай!» — сказали.
Тогда я в жилы недр земных проник
И, вихрем встав, седьмых небес достиг.
И мне: «Теперь ты властен в краткий миг
Окинуть взором звездный рай!» — сказали.
Открылись мне далекие края
И тайные движенья бытия.
Так я лежал, дыханье затая.
И, плюнув мне в лицо: «Вставай!» — сказали.
И отвезти меня в родимый дом
Пророк велел халифам четырем.
И мчались мы: и ночь была кругом.
Мы спешились, и мне: «Ступай!» — сказали.
Открыл глаза и встал Махтумкули.
Какие думы чередою шли!
Потоки пены с губ моих текли.
«Теперь блуждай из края в край!» — сказали.
Плач
Я — погребенный в пустыне мертвец.
И мертвецами я буду оплакан.
Не насладившийся жизнью слепец —
Даже глупцами я буду оплакан.
Странник — весь мир обошел я кругом,
В городе горя остался — и в нем
Гибну. Голодным степным вороньем
И ястребами я буду оплакан.
Как мне воспрянуть? Я болен и слаб,
В тяжких цепях истомился, как раб,
И на огне превратился в кебаб,
И вертелами я буду оплакан.
Сердце трепещет, и согнут мой стан,
Стоны мои поднялись, как туман,
Слезы в кипучий слились океан…
Всеми слезами я буду оплакан.
Лалы родятся в ущельях немых,
Ливни плодятся от жалоб моих,
Горы плывут — и в волнах смоляных
Тают. Камнями я буду оплакан.
Разум безмолвствует, Махтумкули.
Маются дети Туркменской земли.
Пиры толпятся, ишаны пришли.
Даже врагами я буду оплакан.
Путь
Кипит живых речей поток,
Играет разум вдохновенный,
Но темной тучей злобный рок
Проходит по лицу вселенной.
И меркнет взор, и на щеках
Золой лежит смертельный страх.
Слова уносятся, как прах,
И разум тяжко спит, как пленный.
Кто — смертный — видел мира дно?
Заглянешь в бездну — в ней темно.
Я пью любовное вино,
И мне тяжел мой кубок пенный.
И вдохновение мое,
Смутясь, впадает в забытье,
И роковое острие
Грозит моей душе смятенной.
Даны садовники садам,
Туманы — горным высотам,
С женою делит хлеб Адам,
А я — один в юдоли бренной.
Ума несметная казна
Растратится, распылена:
Дела, кочевья, времена
Проходят чередой мгновенной.
Все миру суетному впрок.
И в добром сердце скрыт порок.
Соедини меня, пророк,
С моей подругой несравненной!
Когда берется хан за труд —
Мотыги бедняки берут.
От песни утешенья ждут
И жалкий раб, и шах надменный.
Поешь, а миру невдомек,
Что твой язык солгать не мог.
Бредешь, Фраги, — твой путь далек,
Далек твой Хинд благословенный.
Пятидесятилетие
1. Раскаяние
Полвека на свете я прожил, друзья,
Со старостью совесть моя охладела,
И тает — о, господи! — сила моя,
И точат несчастья недужное тело.
Мне горько: я истину мало любил.
Кончается жизнь, но не гаснет мой пыл,
И духом я тот же, что в юности был,
Да жаль: борода у меня поседела.
А сердце мирская влечет суета,
И очи мне женская жжет красота,
И кривдой мои одержимы уста,
И страсти толкают на черное дело.
И если откажет мне в помощи бог,
Куда мне бежать от предсмертных тревог
Я — суетен, правде служить я не мог,
И ранняя вера моя оскудела.
Не верю звезде моего бытия,
Черна, словно уголь, недоля моя,
Покинуло счастье родные края,
Душа моя тщетно проснуться хотела.
Судьба моя бурной и страстной была,
Дурные порой совершал я дела;
Прости меня, боже, пока не дошла
Моя многогрешная жизнь до предела.
Фраги задыхается в лютом огне,
Скорбит о себе, как скупец о казне:
И страх и надежды гнездятся во мне.
Души моей жертвою ада не делай!
2. В Мазандеран
Да будет нам спутником отчий народ,
Когда мы и впрямь поведем караван,
Доверимся Ною средь пенистых вод,
Дорогу держа на седой океан.
Нам древние горы поклонятся вслед,
На родину ветер промчится чуть свет, —
Когда принесет он от милой ответ,
Певучее имя впишу я в дастан.
Я стар. Я поистине много скорбел,
Судьбою запродан мой светлый удел,
И те пятьдесят неминуемых стрел
Остались в душе, изнемогшей от pan.
Мне были примером Тахир{444} и Фархад,
Безумец — я в пламя лечу наугад.
Крыла у меня за спиною горят, —
Умру — не узнает Менгли, мой султан.
Я славлю владычицу мира Менгли,
Я кличу подругу мою издали.
Страданья разлуки мне печень сожгли,
И слава Менгли полонила Иран.
В скитаниях помни родимый народ.
Язык обуздай, избегая длиннот;
Готовься, Фраги, собирайся в поход!
Купцы направляются в Мазандеран…
3. Среди друзей
О, как дрожит моей прекрасной
И страстной жизни мотылек!
О, как растет недуг опасный,
Которым дух мой занемог!
Царица змей для змеелова —
Что для певца напев и слово.
Влюбленный ради лукобровой
В бездонный кинется поток.
Блажен, кто не застыл в покое,
Познав добро и зло мирское!
Со мной — содружество седое,
Ученых книжников кружок.
Махтумкули, твоя дорога —
Полвека. Это очень много.
Но пусть уходит прочь тревога:
Что — старость? Вздор, пустой предлог!
Смерть отца
Рок, я встретил тебя, я искал тебя сам, —
Где очей моих свет, мой отец Азади?
Я швырнул свое сердце неистовым псам:
Где сыновней державы венец — Азади?
Где имам? Я стою, как пустая мечеть.
Где луна? Небесам не дано просветлеть.
Мне потока бездонного не одолеть:
Где спаситель мой, где тот пловец — Азади?
Стали речи мои, словно горький дурман,
Пожелтело лицо у меня, как шафран,
Пал на очи мои непроглядный туман.
Где алтарь мой, где образец — Азади?
Время, скалы расплавив, обуглило дол,
И живой отлетел, и усопший пришел;
Мертвецы окружили господень престол;
Где народа родного певец — Азади?
Земли стали морями, и кровью — моря.
Хумы{445} — чашами, чаши — загублены зря.
Ремесло мое — горе. Я гибну, горя.
Где покой и отрада сердец — Азади?
Обращается к господу мертвая плоть:
«Хоть единое слово промолви, господь!»
Не угодно создателю смерть побороть.
Где высокого духа творец — Азади?
Точит слезы Хызыр и скорбит Сулейман.
Иноверцы рыдают среди мусульман,
Белым паром на небо взошел океан:
Где опора гокленов, боец — Азади?
Рок! Тебе ли моей торговать головой,
Иль на горло твое наступлю я ногой, —
Выходи, я тебя вызываю на бой!
Где рейхан мой, где сада жилец — Азади?
Божье ухо оглохло в мой горестный час,
Затвердела земля моя, словно алмаз…
О, муллы без Корана, о, пиры без глаз!
Где холм праведных, верный борец — Азади?
Рок! Ты солнце мое черным платом забрал,
Ты веселье у бедного сердца украл.
Счастья нет для Фраги, веру он потерял.
Где ты, честь моя, где мой отец — Азади?
Старость
Из колен моих сила былая ушла,
И один я со старостью злою остался.
И в зрачках моих страсть догорела дотла,
И в холодной золе я золою остался.
Я скитался по Неджду{446}, свой разум кляня,
И Меджнун меня проклял, в долину гоня;
Мертвецы умоляли о жизни меня;
Мир томиться над жалкой казною остался.
Я печали бежал, раздарил, что имел,
И, любовью пресытясь, от слез онемел;
Мне на голову годы просыпали мел,
На морозе я мертвой лозою остался.
Телу — хлеб и одежда, джигиту — враги,
Песне — лучшее слово… О сердце, не лги!
Нет, не туром, а глупым теленком Фраги —
Растерявшимся над крутизною — остался.
Сын
1. Смерть
Скажите лжецам и глупцам —
Настало их подлое время,
Скажите безумным скупцам,
Казна — бесполезное бремя.
Скажите подруге моей —
Растерзан я на сто частей;
В песках раскаленных степей
Сгорело пшеничное семя.
Базар мой расхищен, я пьян,
Я болен, я гибну от ран.
Слепит меня горный туман
И грузом ложится на темя.
Мой сын не дождался меня:
Он мертв. Из Хивы я три дня
Скакал, и язвило коня
Мое сумасшедшее стремя.
Ты смотришь на лик восковой,
Фраги, в этот час роковой
Молчи. Твой язык огневой
Печалит родимое племя.
2. Слезы
Меня настиг мучитель-рок,
Тяжелая пора настала.
Я сына не сберег, друзья,
Душа моя что рана стала.
Оставила весна мой дол,
Повержен золотой престол,
Ветвь нежная, покинув ствол,
Добычей урагана стала.
Смерть невозможно обмануть.
Какой удар я принял в грудь!
Плоть жалкая моя тонуть,
Как челн средь океана, стала.
Терпенья нет, и воли нет,
Желанья жить в юдоли нет,
Мне вести ниотколе нет,
Пустыней жизнь так рано стала.
В огне скорбей и злых тревог
Трепещет сердце-мотылек;
Я сгорбился, я изнемог,
Слеза моя багряной стала.
Пью жгучий горечи настой.
Как жить у горя под пятой?
Мне все тщетой и нищетой
Без моего султана стало.
Махтумкули, от слез больной,
Взывает: сжальтесь надо мной!
По воле рока в час дневной
Какая темнота настала!
3. Странствие
Душа моя пылает,
Метнувшись наугад.
Муфти Коран читает,
От бога ждет наград.
У тех — дитя родится,
У тех — растет юница;
А тополь серебрится,
И рвется ветер в сад.
Лицо старуха прячет
И втихомолку плачет;
Джигит за славой скачет
Куда глаза глядят.
Те служат на чужбине
Наживе и гордыне,
А те свой дух в пустыне
Охотой веселят.
В дому нужда гнездится,
И слезы льет вдовица,
А в дверь мулла стучится:
То подать, то зекят.
Судьба грозит разлукой,
И вера стала мукой;
Завистник длиннорукий
На хлеб твой пялит взгляд.
Муж на коня садится
И мчится, словно птица,
Туда, где кровь струится
И стаи стрел свистят.
Махтумкули едино —
Гора или долина,
А руки ищут сына,
Обнять его хотят…
4. Якуб, ищущий Юсупа
Якуб, рыдающий, тоскую,
Бреду, воззвав: «Юсуп, Юсуп!»
Не слезы лью, а кровь живую,
В бреду воззвав: «Юсуп, Юсуп!»
Заплакав, небосвод просторный
Со мною делит жребий черный.
Меджнун — глотаю холод горный,
Во льду воззвав: «Юсуп, Юсуп!»
Вокруг меня тьма-темь ущелий,
Тень пала, тучи налетели;
Двенадцать гор и семь ущелий
Пройду, воззвав: «Юсуп, Юсуп!»
Не шлет Юсуп вестей домашним,
И предан я слезам всегдашним,
Счет городам и встречным башням
Веду, воззвав: «Юсуп, Юсуп!»
Вороний грай мне пал на душу,
Я помрачил моря и сушу.
Фархад — я горную разрушу
Гряду, воззвав: «Юсуп, Юсуп!»
Быть может, он — на дне колодца?
Не он ли лунным светом льется?
Иль в Кербале{448} Юсуп найдется?
Иду, воззвав: «Юсуп, Юсуп!»
Он стал игрой молвы случайной.
Лечу от розы к розе чайной:
В каком краю разгадку тайны
Найду, воззвав: «Юсуп, Юсуп!»
Махтумкули! Твой друг безвинно
Томится скорбью, кличет сына.
Отвечу песней соловьиной,
В саду воззвав: «Юсуп, Юсуп!»
Не знаю
Вдаль сердцем рвусь — решимости в избытке,
Но крыльев нет, и как взлечу — не знаю,
Могу прочесть все книги я, все свитки,
Но много ль знаний получу — не знаю.
Мудрец не скажет: все мне в мире ясно,
Мы многое познать еще не властны.
Напиток знанья терпкий и прекрасный…
Тянусь рукой… Как рот смочу, — не знаю.
Я — взаперти, кто скажет, что снаружи.
Не знаю сам, что лучше и что хуже.
И с каждым днем мой кругозор все уже.
Где право выйти получу, — не знаю.
Не разберу я — холод или пламя?
Скрыт в сердце смысл, но за семью замками.
Кого на путь направлю я словами?
Зачем мой жребий я влачу, — не знаю.
Махтумкули, до бредней ветер падок.
Оставь ему весь этот беспорядок!
В пучине тайн трещит ладья догадок,
И руль ее зачем верчу, — не знаю.
Душа моя
Ты при жизни омертвела, но проснись, душа моя!
Мир — ничто, к порогу бога возвратись, душа моя!
Будь отважной, из паденья вознесись, душа моя!
Вкруг тебя струи печали обвились, душа моя,
Но раскройся, чистым словом освежись, душа моя!
Мир и тело — тленны, в саван облекись, душа моя!
Слух склони к ученью мудрых, наставление прими;
Встань! Об Истине радея, к небу руки подыми,
Вьюк отшельничества тяжкий смело на плечи возьми;
Трудно это, но скитайся с этой ношей меж людьми;
Преклонись пред совершенным, корни ложного сломи
И, покаявшись, пред пиром в прах склонись, душа моя!
Как Меджнун, могу любить я… Что Меджнун! Сильней стократ!
У меня бы научился страсти огненной Фархад!
Но, когда сгорю и к богу устремлю молящий взгляд,
Он, благой и правосудный, пощадит меня навряд,
И тогда навек погибну, поникая в рдяный ад…
Будь же смелой, из паденья вознесись, душа моя!
По утрам молись, чтоб ангел отвечал тебе: «Аминь!»
Не растрать минуты жизни, в праздной неге не застынь;
Не трудись искать колодцы в недрах жизненных пустынь;
Лучше дервишем скитайся, плащ покорности накинь.
А не то погибнешь даром в горе, горьком, как полынь, —
И от лжи в словах и мыслях отрекись, душа моя!
Я — Фраги, я чашу скорби дважды пил, но в третий раз
Нету сил: светильник сердца, прежде пламенный, погас.
В сердце — смута: дьявол мучит каждый день и каждый час;
О, придите, помогите, — умоляю, люди, вас,
Помолитесь, чтоб на помощь Хызр пришел, Иса, Ильяс!
Но мертва, но не восходит в божью высь душа моя!
Не могу отличить
Дервиш, мудрый аскет, дал мне чашу пригубить. Что случилось со мной?
Где михраб, где мечеть? Я одно от другого не могу отличить.
Этот хмель уничтожил, как пламя солому, весь мой опыт земной:
Пышных сводов дворцов от пастушьего крова не могу отличить.
Пламя вечной тоски… Исчезай, мое тело, словно хворост! Гори!
Буду я обжигать. Пожелавший согреться, слов моих не бери:
Мое слово, как уголь, почерневший снаружи, ярко-красный внутри.
Я несчастья людского от счастья людского не могу отличить.
Я в жилище пришел, где не жили от века и никто не живет.
И в широких степях не найду себе места там, где ворон найдет.
Дарит мне этот мир не любви наслажденья, а удары невзгод —
Я сияющий день от покрова ночного не могу отличить.
Стал я жадным и цепким, жестоким и грубым — мне теперь все равно.
Но как мудрому мудрость, стремленье к любимой было сердцу дано.
И не зря в нашем мире есть мудрости чаша, есть и просто вино,
Пусть я книги простой от Корана святого не могу отличить!
О Фраги, чья обитель теперь многолюдна! В этот радостный час
Шейхи встали с приветом, а кто помоложе — пускаются в пляс.
Лик любимой как луч: он на миг показался, чтобы скрыться из глаз.
Я вино от воды, осчастливленный снова, не могу отличить!
Владычица
Горделивые пери султаном признали Менгли;
Соловьи онемели, когда увидали Менгли.
Сам я сердце подставил губительной стали Менгли.
Клад мой шахом захвачен, для шаха украли Менгли.
Я, злосчастный, тобою покинут в печали, Менгли!
Окажи мне вниманье, скажи, где твой сладостный дар?
Я с товаром богатым пришел на любовный базар,
И на нем заблудился, и встретил владычицу чар.
Говорят: у влюбленных душа превращается в жар…
И крыла мои в пламени затрепетали, Менгли!
Лукобровой хочу я в нарциссы очей заглянуть,
Те медвяные реки и краткие встречи вернуть.
Над ее головою душа моя бьется, как ртуть,
Я не вижу любимой и слезы роняю на грудь…
Как соленое море, потоки их стали, Менгли!
Кто ты? Райская роза иль вешний подарок земли?
Соловья полонили, забыли его — и ушли;
Мимо запертой клетки мелькнуло подобье Лейли.
О, зачем твои стрелы меня пощадить не могли!
Одержим я, в живых я останусь едва ли, Менглн!
Ты луной восходила, одетая в звездный туман;
Образ твой — полнолунье, для множества образов — хан;
Красоту твою помнить мне жребий мучительный дан;
Средь гокленов, йомудов прославил я стройны и твои стан.
Для тебя мои руки цветы разбросали, Менгли!
И безумец, я нищий, сожгите меня, мотылька!
Что мне делать на свете? Как небо, Менгли далека.
Что мне райские рощи, когда я лишен цветника,
Без которого душу терзает такая тоска,
Что рыданий подобных в аду не слыхали, Менгли!
Влюбленный скиталец
Соль желаний всенародных,
Боль мечтаний полюбил я.
Розу лунную в небесном
Океане полюбил я.
Соловей — и шум и ссоры
В Гулистане полюбил я;
Водоверть косы тяжелой,
Как в дурмане, полюбил я;
Степь меня околдовала;
Путь скитаний полюбил я.
Гнал меня жестокий жребий
Через реки и долины,
Предо мною промелькнули
Горы Мекки и Медины,
Я блуждал в садах Эдема,
Видел призрачные крины,
И меня заполонили,
Привели в страну кручины.
Что мне делать? Сто печалей,
Сто страданий полюбил я.
Я один. В песках пустыни
Потонул мой взгляд. О, горе!
Для чего ты стрелы мечешь?
Ранен твой Фархад. О, горе!
Ты мне сердце истерзала.
В жилах — желчь и яд. О, горе!
Ослепленные надежды
По ветру летят. О, горе!
Так — рыдая — уголь жаркий
Заклинаний полюбил я.
Что за море предо мною?
Что за дикие утесы?
Догорающее тело
Жалят огненные осы.
Кто ты: горлица? орлица?
Соловей среброголосый?
По семидесяти тысяч
Жалких пленных губят косы.
Киноварный шелк на тонком
Стройном стане полюбил я.
Приходи! Иль ты не видишь,
Как влюбленный раб томится,
Как меня в неволю манит
Черных кос твоих темница?
Неужели в злое время
Не должно мне счастье сниться?
Нищета впилась мне в душу,
Тело точно огневица:
От руки твоей недоброй
Смерть в аркане полюбил я.
Милая меня отвергла:
Не желает на поруки
Взять полуживое сердце
У тюремщицы-разлуки.
Тяжело мне в ожиданье
Вздрагивать при каждом звуке
И ломать при встречах руки…
Злых бровей крутые луки
И ресницы злые — сотни
Стрел в колчане — полюбил я.
Так Махтумкули влюбленный
Стал добычею обманов.
Разнесли мою державу
Кони вражеских султанов.
Сто столиц в державе было,
Были тысячи духанов{449}…
Я исчез, убитый милой,
Став золой, под землю канув,
Потому что слишком сильно
Цель скитаний полюбил я.
Глаза Менгли
Живую душу погубили
Два палача — твои глаза;
Опять немилостивы были,
Как два бича, твои глаза.
Одной тебе ходить не надо,
Крутую бровь сурьмить не надо,
На встречных наводить не надо
Два злых меча — твои глаза.
Пощады я прошу, стеная,
На мир ложится мгла ночная,
Разит влюбленного двойная
Твоя праща — твои глаза.
Горит Фраги, а в горнем стане
Царит смятенье: здесь, в Туране,
Поют не бога мусульмане,
А два луча — твои глаза.
Луна
Когда блеснул твой лунный лик,
Я обезумел и, сгорая,
Душой трепещущей постиг
Невнятные напевы рая.
Приди, душе покой верни,
Моих соперников казни,
Побудь со мной в ночной тени,
В моей степи весной играя.
Я жду, а в сердце — вешний страх;
Я жду, как дикий тур в горах.
Поешь — и соловьи в садах
Запеть не смеют, замирая.
Фраги, ты — раб крутых бровей
И глаз возлюбленной твоей!
Луна встает из-за ветвей,
Для жертвы жребий выбирая…
Мольба
Дух кипит. Я сгорел дотла. Я — зола.
Подари мне подругу мою, аллах!
Сердце мне отдала, моей не была, —
Подари мне подругу мою, аллах!
Мы любили, мы тайны делили с ней.
Кто желанной моей на земле верней?
Погубили меня, разлучили с ней.
Подари мне подругу мою, аллах!
Счастлив память утративший навсегда!
В эти злые года сгорю без следа.
Я в беде, и в неволе моя звезда.
Подари мне подругу мою, аллах!
Я к любимой пойду — не пускают: стой!
От моей дорогой отлетел покой,
Слезы льет рекой; я болен тоской…
Подари мне подругу мою, аллах!
Были встречи и речи, как мед, у нас.
Мы не ждали печали в блаженный час.
Свет и счастье украли у страстных глаз.
Подари мне подругу мою, аллах!
О, мой боже! Бесцельны мои дела;
Бьюсь на ложе: бессонница в дом вошла.
Скорбь моя эту жалобу принесла…
Подари мне подругу мою, аллах!
Бренный мир одряхлел, о Махтумкули!
Разве страсть не в обычае у земли?
Грешен я, ты — всеблаг. Любовь утоли,
Подари мне подругу мою, аллах!
Ожидание Менгли
Твое подножье — мир земной,
Красавица с высоким станом;
Ты стала солнцем и луной,
Далеким звездным океаном.
Ты повелела мне сама —
Влюбленному — сойти с ума;
Твоих ресниц ночная тьма
Мне грозным кажется колчаном.
Я в полдень ждал тебя. Я гас
И вновь горел. Ушел из глаз
Безумный день. За часом час
Тянулся медленным туманом.
Такая боль мне сердце жжет,
Что день мой превратится в год;
Пока моя луна взойдет,
Я стану пеплом бездыханным.
Я бросил дом, забыл семью;
Заботы голову мою
Наполнили… В чужом краю
Я опьянен твоим дурманом.
Веселье у тебя в глазах,
А пленники твои — в слезах.
Защиты я искал в горах,
И обернулся дол курганом.
Согнулся гордый ствол в дугу,
Истлели травы на лугу,
Иссякли воды на бегу,
И море поросло бурьяном.
Бай превратился в бедняка,
И ханом стал бедняк, пока
Я ждал тебя, моя тоска,
Надежда, ставшая обманом.
Пока Махтумкули бродил
Меж румских царственных могил,
Он жизнь до капли расточил,
Измученный своим тираном.
Певец
Слушай, рок, слепец бездомный,
Как свирель, мой стих поет:
Что ж глушит его твой темный,
Твой губительный полет?
Одного желанья мало,
Чтобы дело делом стало,
В сердце мне любовь запала,
Тяжек сердцу давний гнет.
Силе времени покорный,
Серебрится волос черный,
И охотника озерный
Серый гусь давно не ждет.
Предстает мне мир базаром
С жалким нищенским товаром;
Царский кречет мой недаром
Сонных век не разомкнет.
Я скитался по юдоли,
Я искал счастливой доли;
Как боец на ратном поле,
Стрелы слов я слал в народ.
Нужен лев мирской пустыне,
Трон — властительной гордыне.
Вековечные твердыни
Подвиг мой переживет.
Сердца пламень сокровенный
Разольется по вселенной;
Мой дворец — мой труд нетленный
Что кременный кряж встает.
У светил — сиянье мира,
У меня — страданье мира,
В небесах — желанье мира —
Пленная Менгли живет.
В старом сердце — упованье,
Вера в дальнее свиданье;
В ослепительном сверканье
Рай на землю низойдет.
Мне судьба сулила горе,
Я тону в любви, как в море,
Пусть пред милой в звездном хоре
Голос мой не пропадет.
Боже, где моя награда
За мученья горше яда?
Без подруги мне не надо
Мира этого щедрот.
Времена идут лихие,
Души мучатся людские,
И красавицы другие
Водят вешний хоровод.
Соловью — цветок любимый,
Мне, Фраги, — народ родимый.
Стих мой скромный, стих гонимый
Правнук мой произнесет.
Поклонение
Пламя слова, напев случайный,
Кровь живая — перед тобой
Я погибну, жгучие тайны
Открывая перед тобой.
Рай земной — бесплодное древо,
Но и в день господнего гнева
Лик твой светлый прославлю, дева,
Догорая перед тобой.
В бесконечной смене явлений
Гибнет лучший цвет поколений,
И становится на колени
Житель рая перед тобой.
Грозен мир, беспутный и дикий;
Стих мой тонет в шуме и крике…
Как слуга, Сулейман великий
Пал, рыдая, перед тобой.
Царь свое покидает царство,
Рвется раб из цепей коварства,
Ждет Лукман твоего лекарства,
Умирая перед тобой.
Горы — кладбище отчей славы —
Покрывает туман кровавый…
Я забыл их, чашу отравы
Осушая перед тобой.
Бренный мир обманул Рустема,
Сердце гордого Заля немо,
Встали мертвые, сон Эдема
Прерывая перед тобой.
Мир бежит покоя и мира,
Пал Мары{450} — повелитель мира.
Речь Фраги умолкает сиро —
Огневая — перед тобой.
Сердцу
Довольно, сердце! Разомкни свой круг:
Я стражду в нем, как жалкий пленник в яме.
Жестокое, избавь меня от мук,
Не дай мне, сердце, изойти слезами.
Мой век промчался, как единый миг.
Я видел цель, но цели не достиг;
Был одинок — смутился и поник,
Обманутый тобою и мечтами.
И как слепой, склонив главу свою,
Поддерживал я ближнего, пою,
И стоны шлю в зенит, и слезы лью,
Чуть белый свет забрезжит над степями.
Ты на дороге ждешь меня. Потом
С тобою мы извечный спор ведем,
И тяжко мне: я пьян твоим вином,
Я одинок, ты — что ни день — упрямей.
Но, может быть, иной понять готов
Беду мою и силу этих слов;
Мой голос прогремит среди холмов.
Суров господь, и меч его — над нами.
Ни разума, ни глаз я не берег,
Желаниям препятствовать не мог,
И плачу я в сетях земных дорог,
А жизнь летит, как птица бьет крылами.
Бегу от гнета и горю в огне,
Я ликовал, служа твоей весне;
Был этот мир плохой опорой мне,
Остался я в пустыне с мертвецами.
Закрыв глаза, держал я путь в Иран;
Судьбой влекомый, я попал в Туран.
Трубит над миром вечный ураган,
Владеющий безумными сердцами.
Меня кружил и гнал великий страх,
Я золотом считал ничтожный прах,
Я видел гнет, я видел скорбь в домах,
Дела пустые были мне друзьями.
И жажду я, и тщетно жду дождя,
И пламенеет месяц, восходя:
Года летят, за днями дни ведя,
И я блуждаю, одержимый снами.
Мне кровь и желчь дают взамен питья.
И тяжело мне бремя бытия.
Я полюбил — и стал Меджнуном я,
Красой Лейли опутан, как цепями.
Зовешь ты сердце в Чии-Мачин, в Герат,
В подземный ад, где высится Сират{451}…
А родинка чернеет, и горят,
Горят глаза под круглыми бровями.
Напрасно я чистосердечен был;
Погашен роком юношеский пыл.
А все-таки я зла не полюбил —
День истины мне светит и ночами.
Но в море справедливости мой плот
Не движется. Летит за годом год;
Как дервиш, раб Махтумкули бредет
К далекой тайне узкими путями.
Из лучших лучший
Двенадцать месяцев идут чередой,
А рамазан придет — из лучших лучший.
Сирийский край был славен красотой,
И звал его народ: «Из лучших лучший».
Дивлюсь — о боже! — чудесам твоим,
Но не постигну разумом простым,
Зачем в земле сокрыт, недостижим
Источник светлых вод — из лучших лучший?
Уместен ли зловещий крик ворон
В саду, где розой соловей пленен?
В пещерах клады стережет дракон,
Нам преграждая вход, — из лучших лучший.
Когда б к творцу пробиться я сумел,
Смутится он при виде наших дел.
В одной пословице весь наш удел:
«Еж подгрызает плод из лучших лучший».
Бессилен я. Душа моя больна,
Она дотла любовью сожжена.
Издревле поговорка сложена:
«Шакал кусок сожрет из лучших лучший».
Язык змеиный, умудрясь, поймешь.
Не превращай святую правду в ложь.
Всем говори, что твой сосед хорош.
Кто не клевещет — тот из лучших лучший.
Махтумкули неправый видит суд,
Здесь кроткие ручьями слезы льют.
В неволю брата братья продают.
В изгнание уйдет из лучших лучший.
Не вечен ты
Земною славой не гордись — мгновенно наше бытие.
Ты не задержишься, пройдешь — не вечен ты, не вечен ты.
Смерть — виночерпий поднесет тебе прозрачное питье,
Сам к смертной чаше припадешь — не вечен ты, не вечен ты.
Мир — это крепость на песке, стирает время письмена.
В людской извечной кутерьме всему потеряна цена.
Где, торжествуя, жизнь цвела — пустыня мертвая видна,
Следов кочевий не найдешь, — не вечен ты, не вечен ты.
Разлука — это злой недуг, беда тому, кто разлучен.
Будь справедлив и милосерд, пока ты молод и силен.
И жизнь засветится твоя, как будто ты огнем зажжен.
Как факел, светом изойдешь, — не вечен ты, не вечен ты!
Я с розой молодость сравню. Ты был цветком — увял цветок.
Неужто ты на свете жил, и разумел, и видеть мог?
О, как легка сухая кость! Глазницы жжет сухой песок…
Ты сын земли, в нее уйдешь, — не вечен ты, не вечен ты.
Знай, сорок лет не малый срок для всех живущих на земле.
Смерть — пуля, пусть она сразит тебя не дома, а в седле.
Короткой вспышкой лучше быть, чем угольком чадить в золе.
Как порох, ты себя взорвешь, — не вечен ты, не вечен ты.
Махтумкули, твоим словам и поученьям нет конца.
Ты болен, и тебя гнетет томленье близкого конца.
Не трать напрасно пыл речей, они не трогают глупца,
Ты мудр и с горечью поймешь — не вечен ты, не вечен ты.
Безвременье
Мир, одержимый суетой,
Грешит безумными делами.
В Каруны метит род людской,
Все ныне стали крикунами.
В пороках тонет бай-скупец.
Где солнце праведных сердец?
В чертогах родины купец
Торгует жалкими рабами.
Иссякли воды наших гор,
Не рвется ветер на простор…
Когда-то веселивший взор
Гурген пересечен врагами.
О, царство непроглядной мглы!
Пустеют нищие котлы;
Народ измучили муллы
И пиры с их учениками.
Смертельно родина больна,
Разрушена и сожжена.
Джигиты в наши времена
В темницах стали стариками.
Грабеж да бедность… И, греша,
Ожесточается душа.
И ветер, яростью дыша,
Огнем проходит над степями.
Истощены, угнетены
Отчизны лучшие сыны.
Лихие стали скакуны
Простыми вьючными ослами.
Достойный муж, как трус, дрожит
Красавица забыла стыд;
Шах, как змея, народ язвит,
Хан вьется вороном над нами.
Где честь? Где верность и любовь?
Из горла мира хлещет кровь.
Молчи, глупцу не прекословь,
Страна кишит клеветниками.
Язык мой против лжи восстал —
Я тотчас палку испытал.
Невежда суфий пиром стал,
Осел толкует об исламе.
Злак не растет в тени тюрьмы.
Померкли светлые умы.
Глупцы, надевшие чалмы,
Вдруг обернулись мудрецами.
Ворует вор, богач берет,
И наг и нищ простой народ;
С живого шкуру бай дерет,
И сладу нет с ростовщиками.
И горы, словно корабли,
По морю слезному пошли,
И кровь из глаз Махтумкули
Бежит хазарскими волнами{452}.
Добро и зло
Народу — сила, мир, беседа,
Семейных очагов тепло;
Джигиту — битва и победа,
Булат и крепкое седло.
Ложь предоставь на все готовой
Мирской молве. Не надо слова
Ни раздраженного, ни злого:
Народ мой ненавидит зло.
Уходит жизни гость мгновенный.
Но не скудеет хмель блаженный:
Пирует жизнь. Творца вселенной
Непостижимо ремесло.
Не нам гадать о нашей доле;
Я только вскрикнул поневоле, —
Мне жаль тебя, морщины боли
Тебе врезаются в чело.
Мы сами выковали чаши
Добра и зла. В них судьбы наши.
Скажи, Фраги, какая краше,
Пока нам время не пришло!
Дождя, дождя, мой султан!
Припадаю с мольбой к тебе, всеблагой,
Пощади, дай дождя, дождя, мой султан!
Стражду я, жажду я, горю пред тобой,
Пощади, дай дождя, дождя, мой султан!
Покровитель земли! По воле твоей
Да сойдет в этот мир поилец полей!
Арша свет, вождь планет, твой мир пожалей,
Пощади, дай дождя, дождя, мой султан!
Напои соловьев: умолкли они.
Мир от бед охрани, печаль отгони;
Нуширвановы дни страдальцам верни,
Пощади, дай дождя, дождя, мой султан!
По твоим чудесам томится Адам,
Дай цветенье садам, совершенье мечтам.
Твой небесный бальзам дай страждущим, нам,
Пощади, дай дождя, дождя, мой султан!
Беден я, слаб и наг, я — раб из рабов,
Ты всещедр и всеблаг: взыскую даров.
Нет мне жизни без них. Где щит? Где покров?
Пощади, дай дождя, дождя, мой султан!
Пред высоким твоим порогом стоим,
Губ сухих не омыв, молитвы творим:
Ниспошли урожай страдальцам земным,
Пощади, дай дождя, дождя, мой султан!
Я — Фраги — всю любовь к тебе устремил.
В середине пути ты гасишь мой пыл.
Дай до цели дойти, владыка светил,
Пощади, дай дождя, дождя, мой султан!
Изменило мне счастье…
Изменило мне счастье, мучительный мир!
Скинуть с плеч невозможно твой тягостный гнет.
Нет лекарств для меня; я печален и сир.
За тобою по следу мой разум бредет.
В белый саван оденется тело мое,
Ты на чашу весов положил бытие.
Я, безумец, из рук твоих принял питье.
Что ты делаешь? В кровь превращается мед.
Каждый помысел мой исполняется зла;
Я взлететь не могу — ты подрезал крыла;
Золотая казна моя в землю ушла…
Бренный мир, я твоих не желаю щедрот!
На базаре твоем заблудилась душа;
Плоть моя истомилась, любовью дыша.
Плыл я по морю, к пристани дальней спеша,
Но кипучей волной захлестнуло мой плот.
Дивный муж посетил меня в горе моем;
Следом юноша некий пришел, а кругом
Черный ветер свирепствовал в мире ночном,
И над юртой незримый дрожал небосвод.
Кто мой гость? Кто пятнадцать стремянных его?
Он в огне, но его не горит естество;
Слово мужа — пророчество и волшебство,
И без лука он стрелы пернатые шлет.
Кто — крылатый — означил земные пути,
По которым Исе предстояло пройти?
Ни слону, ни коню переправ не найти,
Если гнев его ливнем на землю падет.
Восемь дней горевал, десять дней тосковал
И безмолвные слезы в тоске проливал,
И спустился я в дол, перейдя перевал,
Словно гнал меня дивов озлобленных род.
Здесь четыре стихии связует вражда;
Проповедуют правду земля и вода;
Пред огнем не согреется дева, когда
Зимней стужей кончина в лицо ей дохнет.
Повествует Фраги о чудесных делах.
Божьи слезы — жемчужины падают в прах.
Обо мне вседержитель скорбит в небесах:
Душу отдал бы я, да никто не берет.
Мгновенье
Эй, друзья! Мы, пришедшие в мир, уйдем;
Злые, добрые, племя и род — уйдут,
Речь покинет уста — свой приютный дом,
Зубы выпадут, песня и мед — уйдут.
Мы весной веселились в родных степях,
Жили мы на земле в золотых дворцах;
Дни пройдут, города превратятся в прах,
Зной и стужа, неделя и год — уйдут.
Мир подлунный подобен слезе одной.
Где мой брат? Он вчера еще был со мной.
На хазане{453} построен чертог земной.
Дни джигита с поклажей забот уйдут.
Не моли о пощаде на склоне лет,
У Лукмана от смерти лекарства нет;
Пред царем и пред нищим померкнет свет,
Око черное, розовый рот — уйдут.
Ты — загадка, ты — сгусток тумана, мир!
Ты сковал и убил Сулеймана, мир!
Отнял нежную жизнь у рейхана, мир!
И цветок, и смоковницы плод — уйдут.
Смерть, оставь эту плоть у моей души.
Убивать меня, пленника, не спеши.
Торопись, мой Фраги, свой дастан пиши:
Вдохновенье и мощь в свой черед уйдут.
Молва
Играют пенные потоки,
Дрожит суровый камень гор;
В тревоге путник одинокий
Спешит на брезжущий костер.
Болтун все тайны выдаст разом.
Не помнит слов ничтожный разум.
Джигит не отвечал отказом
На зов отчизны до сих пор.
Не забывай о верном друге —
И вспомнятся твои заслуги.
Гадаем, слезы льем в недуге,
Но слезы — яд, гаданья — вздор.
Рассмейся, унывать не надо,
Молва твоей печали рада,
И тайная твоя досада
Из дома выйдет на простор.
Мир обездолит алчность бая;
Порвется тетива тугая;
Под ветром башня вековая
В летучий превратится сор.
Над розой — рокот соловьиный.
Ручьи, бегущие с вершины,
Сливаются в поток единый;
А за молвой идет раздор.
Не бойтесь птиц и сейте просо.
Красавица расчешет косы,
Глядишь — на мед слетятся осы,
И зажжужит постылый хор.
Всегда Карун-скупец в кручине,
Покоя нет его гордыне.
Меджнун — Махтумкули — к пустыне
Отныне обращает взор.
Называйся Фраги отныне
Что ты сделал, садовник-рок?
Пал на розы морозный иней,
Обмелел мой речной поток,
Нет горы моей на равнине.
Вор — святой человек теперь,
Раб — хозяин и бек теперь,
На висках моих — снег теперь.
Нет времен моих и в помине.
Помоги мне в беде, пророк!
Сжал мне горло убийца-рок.
Трупы, трупы в пыли дорог…
Пребывает мой дух в кручине.
Плачет месяц во тьме ночей.
Ад бушует в стране моей,
У других — табуны коней,
А хромой — без коня в пустыне.
Рок меня уловил — он рад,
Что пред нищим разверзся ад.
Всюду сети его стоят.
Я лишен его благостыни.
Злые муки тебя сожгли,
Собеседники прочь ушли,
Плачь, несчастный Махтумкули,
Называйся Фраги отныне.
Наставление
Запомни, смыслу здравому послушный:
Не уходи, люби родимый край.
Пускай зовет на службу малодушный, —
Позорящего дела избегай.
Служи тому, чье зримо превосходство,
Кому отцы судили благородство;
Его отребий нищенских уродство
Достойным восхваления считай.
Бесплодны пересохшие арыки.
Ничтожный сыт, и голоден великий.
Ты не гляди, что стоптаны чарыки{454},
Пустой насмешкой их не оскорбляй.
Хорошего не порождает злое,
И кровный конь рысистей клячи втрое;
А подлый муж… оставь его в покое
И кляче скакуна предпочитай.
Когда, судьбой на пир чужой заброшен,
За дастархан усядешься, непрошен,
В чужой тарелке не считай горошин,
Рта на чужую соль не разевай.
Садись, когда услышишь приглашенье.
Достойно принимая угощенье,
Не торопись: бесстыдно нетерпенье,
Без просьбы дел чужих не исполняй.
Ты мягок, добр и держишься учтиво,
Умеешь говорить красноречиво, —
Я твой слуга, и слух мой терпеливо
Твоих советов ищет: наставляй!
Кто видел, чтоб и тысяча печалей,
Как дождь небесный, землю увлажняли?
Кто видел, чтоб джигиты унывали?
Свой взор мутить слезам не позволяй.
Блажен, кто братьям служит благостыней,
Кто чистой правды ищет и в пустыне.
Одежда кривды не к лицу мужчине.
И ради шутки вздора не болтай.
Взгляни на души каменные эти:
Для них печаль раскидывает сети,
Добро — не частый гость на этом свете:
Люби его и злу не уступай.
Пером сражая алчность, как стрелою,
Склони глаза над книгой золотою;
Не заключай условий с сатаною
И втуне мудрых слов не оставляй.
Ты взыскан Искандаровой удачей,
Твоя казна Каруновой богаче, —
А все же в прах нисходит прах незрячий
И над землей звучит вороний грай.
Мечтаешь ли о мирных кущах рая, —
Пусть мир шумит, играя и сверкая, —
Оставь его, волнения смиряя,
И вспять стопы свои не обращай.
Происхожденьем не гордись: в могиле
Твой предок спит, и все его забыли.
Напраслина среди живущих в силе,
Клеветнику неведом светлый рай.
Пусть лают псы на рваные одежды.
Смежатся холодеющие вежды;
На божье милосердие надежды,
Однажды поскупись, не возлагай.
Взойдя и на высокие ступени,
Не отдавай нелепых повелений,
Не отвергай благоразумных мнений
И суть свою в сравнении познай.
Приходит старость, точно призрак тощий,
Лишает мужа доблести и мощи.
Живи достойней, благостней и проще,
На ложе скуки реже почивай.
Слова правдолюбивые — нетленны.
Советам верь, но берегись измены
И, хоть не в каждом доме слышат стены,
Тайн заповедных зря не открывай.
Богатые от юных лет в почете,
Бедняк же с детства мается в заботе.
Насильник, не споткнись на повороте,
Себе под ноги камня не бросай!
По следу льва идет его наследник,
Он никогда не будет из последних.
Сын тунеядца — трус и привередник.
Среди народа сына воспитай.
Теперь пойдем и оседлаем долю,
Помчимся вдаль по жизненному полю.
Отыщем правду и добудем волю, —
Но только слов моих не забывай.
Не отвергай разумного совета,
Пускай тебе на перепутьях света
Добром послужит наставленье это.
Будь милосерд и кривду презирай.
Махтумкули, ты не нашел лекарства
От злобы мира и его коварства.
Настанет срок — сойдешь в немое царство,
Ни дня, ни часа даром не теряй!
Не зная зависти…
Кто свой дворец возводит на песке,
Тот жалким нищим от руин уходит.
Плоть растерзав и дух предав тоске,
Превратный рок, наш властелин, уходит.
О, сколько душ, изведавших печаль,
И сколько душ, которым жизни жаль,
И сколько душ, прозрачных, как хрусталь,
И помутневших от кручин — уходит.
Один богач построил минарет,
Свалился вниз — погиб во цвете лет.
У бедняка в хозяйстве клячи нет,
На скакуне удачи сын уходит.
Бесчестие приведший на порог,
Снует по дому отравитель-рок.
Смотрите: человеку невдомек,
Что жизнь от нас, как миг один, уходит.
Мы покидаем торжища земли,
И хан ушел, и нищие ушли.
Не зная зависти, Махтумкули,
Шлифуя слово, как рубин, — уходит.
Несправедливость
Истомил мою душу
Бесконечный обман.
Плот забросив на сушу,
Отступил океан.
Зрячий посох слепого
Не доищется крова,
И чарыки хромого
Не добьются стремян.
Тем — забота пустая
Да казна золотая;
Этим — отповедь злая
И дырявый карман.
Облака — на вершине,
Вольный ветер да иней…
Опаленной пустыне
Снится горный туман.
Прелесть этого мира —
Мертвый мрамор кумира.
Пальцы грешного мира
Запятнали Коран.
Если пел я — молчали
Соловьи… Но печали
Спеть Фраги помешали
Самый лучший дастан.
Предостережение
К тебе, человек, приступаю с мольбою:
Карун обезумевший — твой образец.
Спасайся! Ты накрепко связан собою —
Тщетой одурманенный нищий скупец.
Унынием грешен и я, мусульмане;
Душа моя также блуждает в тумане.
И я свою ношу забот и страданий
Влачу, бесприютного мира жилец.
Я райскую музыку слышал сначала.
Но горькая жалоба громче звучала,
И музыка стихла, и сердце попало
На торжище раненных скорбью сердец.
Есть множество рек и морей полноводных,
И семьдесят два языка разнородных,
И счесть невозможно мужей благородных,
А только царю достается венец.
Слепой не увидит, как нищий томится,
Глухой не услышит, как плачет вдовица;
И пестрядью мира мой взор не прельстится,
В золу и песок превратится дворец.
Я — в горле у мира — взываю: помилуй!
Я — снедь ястребиная — кану в могилу,
Как жалкий поденщик, утративший силу,
Как царь, облаченный в бесценный багрец.
И плоть моя стала пристанищем боли,
И жил я для общего счета в юдоли,
И если я утром сидел на престоле,
Я в полдень — отчизной забытый беглец.
Достойных врасплох застигает измена;
Глаза мои слепнут, слабеют колена;
Не вырвется муж из позорного плена,
Клинок свой булатный уронит храбрец.
Состарились горы, Фраги сострадая,
Темницею стала страна золотая,
Склонись перед матерью-правдой, рыдая,
Пока еще нас не покинул творец!
Рука мира
Душа и сердце болью изошли,
В тоске забились под рукою мира.
Я застонал — семь поясов земли{455}
В тоске забились под рукою мира.
На злобный мир я в страхе поглядел;
Дана разлука любящим в удел;
Мужи, не завершив бессмертных дел,
В тоске забились под рукою мира.
Коварный мир, ты суетный блудник!
Не угадаешь — кто твой временщик?
Шах — нищим стал. Ребенок и старик
В тоске забились под рукою мира.
Безумец, золото копивший, — где?
Для милой родину забывший — где?
Мой Гулистан, весной оживший, — где?
В тоске забились под рукою мира.
От песни этой в трауре народ.
Молчишь, Фраги? Язык твой был как мед.
Твой взор, твой лик, твой стан в плену невзгод
В тоске забились под рукою мира…
Будь спокойным
С неудачником дружба беду сулит.
Лучше в доме счастливца слугою будь!
Дружбой с трусом себя не позорь, джигит.
Лучше пылью в жилище героя будь!
На достойных задерживай чаще взгляд:
Чайки хилых птенцов красавцами мнят;
Проклят волк — ненавидят его волчат, —
Ты пасущейся мирно овцою будь!
Равен ты Сулейману? Склонись скорей:
Что-то хочет шепнуть тебе муравей!{408}
Хочешь добрым прослыть? Народ обогрей,
Ветерком и журчащей водою будь!
Человека позорит к наживе страсть,
Возомнить о себе — значит низко пасть.
Дружба мудрого славу дает и власть —
Ты монетой его золотою будь.
Сколько б раз ни вздохнул ты, Махтумкули,
Ты с последним дыханьем уйдешь с земли.
Будь мужчиной, о милости не моли,
Но спокойным, готовясь к покою, будь.
Не пристало
Ханского сына из пышных шатров
В хлев на обед приглашать не пристало.
В поле пастух выгоняет коров,
Войско ему снаряжать не пристало.
Мудрый совет помогает везде.
Другу достойный поможет в беде.
Что ты ответишь на Страшном суде?
Мудрых о том вопрошать не пристало.
Доблестный перед грозой не дрожит.
Станет героем не каждый джигит.
Пятится рак. Он ползет — не бежит.
Дом свой родной забывать не пристало.
Знай — благотворно познанья вино, —
Мертвым сулить исцеленье смешно.
Ворону жить семь столетий дано.
Времени ход нарушать не пристало.
Не побоишься тернистых дорог —
Двери отворятся в горний чертог.
Рекам, что слились в единый поток,
Мертвых пустынь орошать не пристало.
Сердце Фраги, ты сегодня в огне:
Павшие в битвах привиделись мне.
Горькую тризну в печальной стране
Песней надежд оглашать не пристало.
Глядите
Достойного мужа не трудно узнать —
На помощь придет он по первому зову.
Чтоб хитрости лживого друга понять,
Проверьте, как держит он данное слово.
Когда провожает джигитов народ
На подвиги ратные в дальний поход,
Седлая коня, осмотрите хребет,
И гриву, и холку его, и подковы.
Но смотрит бедняк на чеканку гроша.
Любая чеканка гроша хороша.
Чтоб знать, какова у невесты душа,
Глядите, беря из-под отчего крова.
Богатство джигита — лишь конь да камча.
За друга и жизнь он отдаст сгоряча.
Глядите: огромны котлы богача,
А многие ль гости отведали плова?
Идущий со свитой богат, как Хатам.
Просящий подачи идет по пятам.
Но оба, слепым уподобясь кротам,
Глядите, становятся смерти уловом.
Забыт и растоптан обычай отцов.
Глядите: печален удел храбрецов.
В измене и трусости лучших бойцов
Изменник и трус упрекает сурово.
Трусливых повсюду преследует страх.
Глядите: сражаясь в степи и в горах,
Джигит повергает противника в прах,
А трус покидает в бою удалого.
Торговцы забыли аллаха давно.
Скупив у дейхан{409} за бесценок зерно,
Дождавшись, когда вздорожает оно,
Его на базарах смешают с половой.
Лишает шайтан воздержания нас,
Мешает творить правоверным намаз.
Глядите, открыть не желавшие глаз:
Ветвится росток его семени злого.
И весел и добр настоящий джигит.
Он в сердце открытом не копит обид.
Глядите: соседа от злобы знобит,
Без распрей не может он, пустоголовый.
Не будь!
Советы я чту, как закон.
Бесчестному другом не будь,
Случайною встречей пленен,
Готовым к услугам не будь.
Смерть вступит на каждый порог;
К тому, кто в беде одинок,
Отзывчив будь, добр и не строг,
Жестоким к недугам не будь.
Когда, оказавшись в бою,
Трус волю теряет свою,
С друзьями в едином строю,
Врагами напуган не будь.
Уйдем мы. Промчатся года.
Все равными станут тогда.
Не бойся глупцов. Никогда
Причастен, Фраги, к ним не будь.
Несокрушимое
Знай: то, что в главном создал я, то вечно, как луна,
Навеки вольная моя Туркменская страна.
Покой забудем, если враг к нам стукнет в ворота,
Туркменов крепость — это, знай, из стали крепость та.
Сам Сулейман, Рустам, Джамшид грозили ей мечом,
Сто тысяч шах слал каждый день бойцов — все нипочем.
Она пример горам, когда подымет воин щит,
И каждый взмах ее меча ей удальцов родит.
Теке, йомуд, языр{412}, гоклен{413} с ахалом встанут в ряд,
Пойдут в поход — в садах цветы восторженно горят.
Иранцев сбросили с хребтов на дно скалистых ям,
И день и ночь их жалкий стон оттуда слышен нам.
Не страшен враг нам, пусть стоит у самых наших стен,
Нас в плен не взять — туркмена сын не знает слова «плен».
Когда бы гости ни пришли, всегда готов им той{414},
Туркмена речь всегда пряма, нет лжи в ней никакой.
Так говорит Махтумкули — нет на душе пятна,
Бог на него направил взор — цветет его страна!
Вдали от родины
Жизнь, дарованная мне,
Алой розой облетела.
И душа моя в огне,
И в огне томится тело.
Жизнь моя! Какой гоклен
Перенес подобный плен?
Речь моя — зола и тлен
Для родимого предела.
От весенних рощ вдали
Дни мои в слезах прошли.
Больше нет Махтумкули,
Плоть его осиротела.
Возвращение на родину
Я слишком рано испытал
Жестокого мира гнев;
Я заклинаю: пощади!
Стенаю, осиротев.
В одеждах пестрых дольний мир
Сиял, светился, играл,
И я склонился перед ним,
Наряд гробовой надев.
Скиталец темный — я всю жизнь
Бродил по нищей земле,
И у меня в ушах звучит
Разлуки немой напев.
Стыдясь, влачу я саван свой,
С тех пор как сердце мое
С ума сошло, в недобрый час
На царский престол воссев.
Зачем я хитрую лису
Хмельным вином напоил?
Зачем я отвязал свинью?
Она разорила хлев.
У волка пасть в крови ягнят,
Убийство — дело его;
Он — ловчий, он пойдет по кровь,
Измучась и одряхлев.
Но как поступит старый волк,
Что делать будет лиса,
Когда в угодья их придет
Властительный ловчий — лев?
Себя джигитовым конем
Считает вьючный осел, —
И сам я оседлал осла,
В скитаниях обеднев.
Бесчестье перед прямотой
Дрожит в юдоли мирской
И принимает образ жен
И розовый облик дев.
И я любил, но, как Юсуп,
Огня любви не бежал, —
У ног Зулейхи в смертный час
Крыла смежил, догорев.
И, как Юсупу, царский жезл
Не стал судьбою моей,
И жарко дышит мне в лицо
Печали отверстый зев.
В полночном небе золотых
Чертогов я ей не возвел,
Зато гоклены — мой народ —
Снимают мой щедрый сев.
И посох свой Махтумкули
Сложил в приютном краю,
Народу песней поклонясь
Под сенью родных дерев.
Горы в тумане
Вершины гор в тумане млечном,
Они нам не видны зимой.
Не следует о муже встречном
Судить по внешности одной.
Тот прочь ушел, другой садится.
Над недостойным люд глумится.
Огонь любовный разгорится —
Таится тот, кричит иной.
А предо мною на просторе
Моих надежд играло море!..
Джигит и в нищете и в горе
Идет дорогою прямой.
Но если рок вам сердце точит,
Над вами зря Лукман{416} хлопочет.
Луна вернуть напрасно хочет
Товар, закупленный землей.
Стесняет буйного одежда.
Пленен пороками невежда.
Трусливого живит надежда
За крепкой спрятаться стеной.
Стою с поникшей головою:
Что сделал мой язык со мною?
Но только трус не рвется к бою,
Чтоб лечь костьми за край родной!
И кто Махтумкули осудит
За то, что он не позабудет,
Что правде слово дал и будет
До гроба верен клятве той!
Желание
Как плоть возврата бытия,
Изведав смертный сон, желает,
Окровавленная моя
Душа иных времен желает.
Меджнун, от родины вдали,
В глухих горах чужой земли,
Своей смеющейся Лейли,
Слезами опьянен, желает.
Ища Ширин, из града в град
Бредет измученный Фархад;
Ее живительных наград,
Уже испепелен, желает.
Вамик, попавший наконец
К своей Азра в ее дворец,
Свободы ищет, как беглец,
Расторгнуть злой полон желает.
Пригож Юсуп, как божество.
В свое не веря торжество,
Зулейха смотрит на него,
Сдержать любовный стон желает.
Фраги недугом истомлен:
Объединителя племен
Прихода благостного он,
В Туркмению влюблен, желает.
Изгнанник
Я на родине ханом был,
Для султанов султаном был.
Для несчастных Лукманом был.
Одеянием рдяным был,
Жизнью был, океаном был —
Жалким странником ныне стал.
Для слепого я зреньем был,
Для немого реченьем был,
Дум народных кипеньем был,
Душ влюбленных гореньем был,
Пеньем был, угощеньем был —
Нищим я на чужбине стал.
Я, Фраги, ятаганом был,
Я червонным чеканом был,
Рощ небесных рейханом был,
Над горами туманом был,
Был счастливым, желанным был,
Был дворцом — и пустыней стал.
Ищу спасенья
Я — раб любви, гоклен с Атрека{417},
Властительницу чар ищу.
Наставника в пустыне века,
Успокоенья дар ищу.
Судьбою изгнанный сурово
Из-под родительского крова,
Лишенный края дорогого,
Я праздничный базар ищу.
Брат Абдулла — зеница ока —
Исчез.{418} Мамед-Сапа{419} далеко.
Я покровительства пророка,
Глотая слезный жар, ищу.
И сердце мечется, как птица,
И горько мне, и кровь мутится;
Не знаю, где мне притаиться,
Куда бежать? Мазар{420} ищу.
Гулял я по лугам невинным,
Пел небесам, горам, долинам,
А ныне в логове змеином
Я звонкий свой дутар ищу.
Махтумкули в годину мщенья,
Как цепь, влачит свои мученья.
Ты где, Туркмения? Спасенья,
Приняв судьбы удар, ищу.
Лебеди
Странники, взгляните на меня.
Кто еще, подобно мне, томится?
Мотыльки, любовники огня,
Кто из вас к блаженству не стремится?
Ветер, ветер, ты в чужих краях
Пел в ушах, вздымал дорожный прах…
Есть ли в мире справедливый шах,
Где его счастливая столица?
Муж святой, ты видел горний рай,
Ты земной благословляешь край,
А по белу свету ходит бай.
Укажи, где нищете укрыться?
Дудку сделал я из тростника —
Ростовщик услышал должника.
Птицы вы мои! От ястребка
Разве может спрятаться синица?
Рыба, ты и лодка и гребец,
Синяя пучина твой дворец.
Есть ли в мире остров, где беглец
Вечных бедствий мог бы не страшиться?
Мир-завистник, ты, как время, стар,
Отнимаешь свой блаженный дар…
Есть ли на земле такой базар,
Где алмазы по грошу кошница?
В мире есть красавица одна,
Словно двухнедельная луна;
Родинка ее насурьмлена, —
Кто с моей избранницей сравнится?
На земле моя Менгли жила,
Обожгла мне сердце и ушла.
У меня в груди ее стрела.
Где она? Какой звезды царица?
Я скучаю по родным краям.
Ты гулял ли с нею по горам?
Дай мне весть — по-прежнему ли там
Дождь идет, седой туман клубится?
За годами промелькнут года,
Новые возникнут города.
Кто мне скажет — будет ли тогда
По Корану человек молиться?
Народится новая луна —
Не навеки сгинула она.
Для ростовщика возведена,
Будет ли надежная темница?
Мало говорил Махтумкули, —
По глазам печаль его прочли.
Лебеди отеческой земли,
Иль не горько с вами разлучиться?
Начала
Опередив добро и славу,
В счастливый день певец придет.
С бедой мулла придет в державу,
И вражеский боец придет.
Хвастливый трус при первой ране,
Смутясь, покинет поле брани.
Предупредив пожар желаний,
Томление сердец придет.
Отец себя увидит в сыне.
Спит кабаненок в черной тине.
Мотыга застучит в пустыне —
И влага наконец придет.
Вдали от логова родного
Что волк? Добыча зверолова.
Фраги! Потом родится слово,
Сперва его творец придет.
Нашествие
Бежал хозяин лавки; моей торговле
Конец пришел до срока. Что делать мне?
Разбойник тешит сердце кровавой ловлей
В убежище порока. Что делать мне?
Муж обернулся трусом, рабы — мужами,
Лев обернулся мухой, а мухи — львами,
Темница стала домом, часы — веками…
Пред полчищами рока что делать мне?
Что делать, если сердцу любви не надо?
Сорвали кизылбаши{421} завесу ада.
Растоптана отчизна — моя отрада,
Мой сад — пятой жестокой. Что делать мне?
Лежит на пленном слове печать запрета.
Невольничьи базары шумят с рассвета.
Где честь народа? В саван душа одета
И страждет одиноко. Что делать мне?
Погублены врагами мои дастаны;
Наставники — в темницах. Слезами пьяный,
Фраги пытает ветер: где караваны?
Один в степи широкой… Что делать мне?
Призыв
Нет больше равновесья на земле.
Какие судьбы смотрят в наши лица!
Клокочет мысль, как кипяток в котле;
Не тронь ее, она должна пролиться!
Из ничего мы в мир пришли вчера;
Тот — сын порока, этот — сын добра,
Пусть волчья начинается игра
И добрый слух из края в край помчится!
За Сонги-даг{422} врага! И племена
Покроют славой наши имена.
Туркмены, в битву! Чтобы вся страна
Не плакала над нами, как вдовица!
Мы не напрасно кровь свою прольем:
За наши семьи, за родимый дом.
Друзья, мы все когда-нибудь умрем, —
Настало время смерти не страшиться.
Враг властвует, — а день за днем идет,
В страданиях за родом гибнет род…
И мы — туркмены — терпим этот гнет!
Вставайте, братья, нам нельзя смириться!
Народу ныне говорит Фраги:
Меч доблести, отчизну береги,
Да не коснутся наших роз враги!..
И клекчет месть, как ярая орлица!
Светлое время
Охотится небо, крепка его сеть.
Ты где, долгожданное светлое время?
Я больше не в силах разлуку терпеть.
Ты где, долгожданное светлое время?
Мне сорок исполнилось… Чаша полна…
Душа моя разувереньем больна,
Надеждой обманута… Плачет она:
Ты где, долгожданное светлое время?
Покоя нигде не находит народ;
Как пес, по пятам лихолетье идет —
То зубы оскалит, то руку лизнет…
Ты где, долгожданное светлое время?
Голодная бедность глотает огонь.
Напрасно протянута к небу ладонь,
Стреножен у всадника нищего конь.
Ты где, долгожданное светлое время?
Тщета-скопидомка в юдоли мирской
Не спит, и не ест, и теряет покой,
Пока не утонет в казне золотой.
Ты где, долгожданное светлое время?
Слова мои ложью муллы нарекли,
Лжецу в благодарность дары принесли;
Их клятвы изранили лоно земли…
Ты где, долгожданное светлое время?
Погрязли наставники в смертных грехах
И лгут при бессовестных учениках,
Что так повелел всемогущий аллах.
Ты где, долгожданное светлое время?
Язык твой огонь извергает, Фраги.
Различий не знай, недостойного жги,
А там — в Хиндостан отдаленный беги…
Ты где, долгожданное светлое время?
Тоска по родине
В черный день одиночества сонные очи,
Увядая, родную страну будут искать.
В тесных клетках своих, опочив с полночи,
Соловьи только розу одну будут искать.
Из-за родины принял я жребий скитаний.
Тяжело мне; мой взор заблудился в тумане.
Зарыдают ладьи о своем океане,
Истлевая на суше, волну будут искать.
Не забудет престол о своем властелине;
Сердце, в пламень одетое, сгинет в кручине;
И в разлуке с луною, в беззвездной пустыне
Одержимые страстью луну будут искать.
Если кровь страстотерпцев прольется ручьями
И душа задохнется под злыми руками,
Беззаботные бабочки, рея роями,
В чашах роз молодую весну будут искать.
Безъязыкие рты, некрасивые лица
Будут молча на песню высокую злиться;
Вздор пустой, неуместная речь, небылица —
Глухоту, немоту, тишину будут искать.
Наяву, в сновиденьях счастливцы, страдальцы,
Неразумные шахи, рабы и скитальцы,
Руки нежные, белые тонкие пальцы —
Жемчуг, золото, клады, казну будут искать.
Стрелы гнет, тетиву обрывает изгнанье.
И Фраги и богач в золотом одеянье
Перемену судьбы, как свое достоянье,
У горчайшей разлуки в плену будут искать.
Гурген
Вершины горные: туманы там и тут;
Морского ветра вой среди высот Гургена{423};
Когда промчится дождь, безумствуя, ревут
Потоки мутные вспененных вод Гургена.
Леса густые — там по берегам тростник;
Красавиц в серебре блестит живой цветник;
Там серая овца, конь белый, черный бык,
Там буйвол есть и тур: обилен скот Гургена!
Там неров с майями{424} тяжелые ряды;
Купцы, погонщики толкутся у воды;
И всюду высятся слоистые гряды
Неколебимых скал, — как бы оплот Гургена!
Джигиты шаль спешат вкруг стана затянуть
И с ловчим соколом в опасный скачут путь.
И ветру влажному лань подставляет грудь;
Оленьим зовом полн весь небосвод Гургена!
Махтумкули прошел немало разных стран,
Но в сердце никогда не чуял столько ран:
Вот пери нежная, колеблясь, как джейран,
Отыскивает брод средь буйных вод Гургена!
На себя взгляни
Коль ты умен — с учеными дружи;
Знай: лишь глупец невежде другом станет;
Коль ты влюблен — терзайся и дрожи,
Что, может быть, любимая обманет.
Лишь храброму доверься всей душой;
Ждет нападенья караван ночной;
В сраженье трус позор снесет любой,
А дома вздор его обидой ранит.
Жалея труса, боль зажжешь в груди —
И света не увидишь впереди!
К богатым скрягам в гости не ходи;
Но щедр бедняк: он гостю все достанет.
Трус, дома сидя, хвастаться пойдет,
А в трудном деле друга подведет;
Джигит в богатстве радость обретает,
Скупцу оно арканом сердце стянет.
Ты на себя, Махтумкули, взгляни,
Умножь благое, злое отгони;
И слово мудрым мыслям подчини;
В избытке слов бесплодно слава вянет!
Пощади!
Не мучай друга словом безотрадным;
Голодного за стол свой посади;
Будь строг и сух с завистливым и жадным;
Любовь к труду храни в своей груди.
Приветлив будь с бездомным сиротою,
Прими его, согрей, снабди едою;
Будь с грустным добр и раздели душою
Его беду, в его дела войди.
Приказ джигиту не дается дважды;
Удачлив тот, кто знает меру жажды;
Дела благие должен делать каждый:
Будь щедрым, бек, и право, шах, суди!
Нужда сама людей не убивает,
Зато она улыбку с губ стирает;
Хитрит собака с волком и играет, —
И ты с врагом хитро себя веди.
Махтумкули дан речи дар медвяной,
Ее цветы цветут благоуханно…
И Гёр-оглы{425} ведь умолял Рейхана!
Просящего пощады — пощади!
Различия
Коль с тайной своей к дураку, не подумав, пойдешь,
Он все разболтает, тебя осрамит и ославит;
Коль тесную дружбу с блудницей безумной сведешь,
Она облысеть тебя в юные годы заставит.
Рабу не под силу хотя бы семь дней пировать;
Дракона, хоть мертвого, ящерице не сожрать;
Знай, дружбу с медведем свирепым водить не под стать:
Тебе, разозлившись, он голову в лапах раздавит.
Кто пас ишаков — не оценит коня-скакуна;
И щедрость — в народе, а мудрость — в совете видна;
Лишь в скачке скакун благородство проявит сполна,
А щедрый — пред гостем обильную скатерть расправит.
Мечта у джигита: любимая, конь, ятаган;
Трус — горе народа, причина позора и ран;
В аульных раздорах презренный буян и смутьян
Мышей клеветы на отважного мужа натравит.
Фраги говорит: на пиру удальцов веселит
Отважный боец, он как друг меж друзьями сидит;
А в битве горячей во имя народа джигит
Все поле сражения кровью врага окровавит!
Растопчет
Ишак себя мнит равным скакуну,
Но рядом станет и — не будет равным!
Стать не найти у двух коней одну:
В бою лишь благородство будет явным.
Лишь в чистом детстве — радость без конца;
Глупцу ничто советы мудреца;
О роде не расспрашивай юнца,
Коль скромным он глядит и благонравным.
Твой взор вовек не будет миром сыт;
Лисица львом и тигром не рычит;
В гостях тогда лишь оценен джигит,
Когда с поклоном он войдет уставным.
Коль счастье вдруг тебе пошлет творец,
Ищи в народе преданных сердец;
На деле проверяется юнец:
Он в ратном деле мужем станет славным.
Махтумкули! Несчастных кровь и пот
Могли б расплавить этот небосвод!
Но и тиранов день возмездья ждет:
Судить их будет тот, кто был бесправным!
Дай исцеленье мне
Средь этих выжженных песков ты сжалься надо мной.
Создатель сущего Субхан{426}, дай исцеленье мне.
Моей измученной душе, истерзанной, больной,
О врачеватель смертных ран, дай исцеленье мне!
Останови на мне хоть раз свой пламенный зрачок.
Бесплодно жизнь моя прошла средь суетных тревог.
Я сердцем и душой ослаб, как старец Ибрагим{431}.
Моя Кааба далеко, и я не пилигрим.
Шепчу я пересохшим ртом, простерт и недвижим:
Я корень, сохнущий в песке, нет у меня ствола.
Господня воля у меня наследника взяла.
Властитель духов, дивов царь и ты, чья власть светла,
Провидец мудрый Сулейман, дай исцеленье мне!
Хотел о помощи взывать — теснится вопль в груди,
И вместо слез из глаз моих кровь брызнула, гляди.
К чему мне жить, где цель моя, что будет впереди?
Ответствуй, добрый Пеливан{434}, дай исцеленье мне.
Обетованная страна мне чудится везде.
Там тигры кротости полны, там места нет вражде.
Искал тот край Махтумкули, но где он, люди, где?
О лекарь ласковый Лукман, дай исцеленье мне!
Пришлось
Любовь и море не имеют дна,
В безмерной страсти мне гореть пришлось.
Играет сердцем, как щепой волна,
Безумство волн мне одолеть пришлось.
Я спал. Был грозен пробужденья миг.
Любовь трудна, я это знал из книг.
Но глубины страданья не постиг,
За это муку мне терпеть пришлось.
Любовь, как вздох, как трепет ветерка,
Едва коснувшись — снова далека.
И все острей, и все светлей тоска,
О прошлом счастье мне скорбеть пришлось.
Как маленькое солнце твой зрачок,
Костер любви огнем меня обжег,
Я счастлив тем, что я любовь сберег,
Что мне ее запечатлеть пришлось.
Тебе вручен неоценимый дар.
Будь с хрупкой вазой, бережным, гончар,
К ней тянет руки грубые базар.
Венцом любви тебе владеть пришлось.
Отравленного выпил я вина.
И только ты ценить меня вольна,
Я крепость строил — рухнула стена.
В свою же мне попасться сеть пришлось.
Махтумкули, по воле волн, плыви,
Нет берегов, страдалец, у любви,
Друзей на помощь больше не зови,
Рабом любви мне умереть пришлось.
Беда
Меня беспощадный преследует рок,
Базар мой разграблен, доходы рассеялись.
Мой разум под гнетом слепым изнемог.
Желанья, как вешние воды, рассеялись.
Смотрите: я сброшен с весов бытия,
Недужна любая кровинка моя.
Убийцы пришли в золотые края
И приняли власть, и народы рассеялись.
Упал на глаза мои сонный туман,
Сковал вдохновенные речи дурман.
Теплом отдаленный дохнул Дехистан{435}, —
Те ветры в часы непогоды рассеялись.
Фраги! Где крылатые струги твои?
С тобою остались недуги твои,
А счастье пропало; заслуги твои,
Надежды и лучшие годы — рассеялись.
Дни
Древнее вас, вершины гор,
Идут полуживые дни.
Возьмите, горы, мой позор,
Душе моей чужие дни!
Я горьким сиротою стал,
Я веткою сухою стал,
Безрадостной весною стал,
Встречая роковые дни.
Мамед-Сапа и Абдулла
Исчезли; с ними жизнь ушла.
Невеселы мои дела
И сумрачны пустые дни.
Потомство сгинуло мое,
Из рук я выронил копье;
В Тавризе б я нашел жилье,
Да помешали злые дни.
Махтумкули — безвольный прах.
О боже, я в твоих руках!
Гоклены, мой народ, в слезах:
Ведут врагов глухие дни…
Желание странствий
Мне родимые холмы,
Дехистан увидеть хочется.
Мир-Кулал{436}, Бехауддин,
Мне ваш стан увидеть хочется!
Путник сядет, отдохнет
И своим путем пойдет.
Мне пределы, в свой черед,
Чуждых стран увидеть хочется.
Побродить в степи глухой,
Поглядеть с горы крутой —
Мне добра и зла мирской
Океан увидеть хочется.
В Хиндостан и там и тут,
В Туркестан пути ведут…
Мне святых мужей приют —
Румистан — увидеть хочется.
Буйство духа, мир страстей,
Семь нагорий, семь морей,
Суеты — в кругу людей —
Мне дурман увидеть хочется.
Счастья ждет Махтумкули,
Чтобы слезы потекли;
Мне Каабу, хоть вдали,
Сквозь туман увидеть хочется.
Откровение
Предстали мне, когда я в полночь лег,
Четыре всадника: «Вставай! — сказали.—
Мы знак дадим, когда настанет срок.
Внимай, смотри, запоминай!» — сказали.
Затрепетало сердце, я притих,
Когда взглянул на этих четверых.
Юродивые были возле них —
Они мне: «Юноша, ступай!» — сказали.
И эти двое дали руки мне,
И мы пошли по дремлющей стране;
И некий знак забрезжил в вышине…
«Теперь садись и отдыхай!» — сказали.
Шесть путников я разглядел вдали,
Сидели мы; два пир-заде{438} пришли;
Потоки слез у них из глаз текли.
«Он скоро будет. Ожидай!» — сказали.
И четверо в зеленом, на конях
Невиданных, взметая легкий прах,
Приблизились, привстав на стременах.
«Для встречи тесен этот край!» — сказали.
Увидел я шестидесятерых
Издалека летящих верховых.
«Спешим навстречу! Мухаммед средь них!
И ты его сопровождай!» — сказали.
На круп коня я поднят был. Меня
Как бурей мчало. Я сошел с коня.
Все в круг сошлись, молчание храня.
Я был в средине. «Руку дай!» — сказали.
«Сей муж — Али!» Из-под моих ступней
Тот выхватил циновку. Средь мужей
Упал я навзничь. На груди моей
Был некий груз. Мне: «Вопрошай!» — сказали.
Я спрашивал — и отвечал имам:
«Святой пророк предстал твоим очам,
За ним — халифы первые, а там —
Увейс-Карани{439}, помни, знай!» — сказали.
«Ты видел их, земного праха сын!
Взгляни на тех мужей. Средь них один
Зенги-баба{440}, другой — Бехауддин.
Заветной цели не скрывай!» — сказали.
Тогда пророк двум шейхам повелел:
«Благословите жизненный удел
Того раба!» И я привстать хотел,
Но мне: «Лежи, молчи, внимай!» — сказали.
Сказал пророк: «Он жаждой обуян.
Подайте чашу, о Шахимердан{441},
И Абу-Бекр, Омар{442} и ты, Осман{443}!»
И мне мужи: «Не проливай!» — сказали.
И плоть мою на муки обрекли.
Я выпил все, что в чаше принесли;
Сгорел мой разум, я лежал в пыли…
«Мир — пред тобой. Иди взирай!» — сказали.
Тогда я в жилы недр земных проник
И, вихрем встав, седьмых небес достиг.
И мне: «Теперь ты властен в краткий миг
Окинуть взором звездный рай!» — сказали.
Открылись мне далекие края
И тайные движенья бытия.
Так я лежал, дыханье затая.
И, плюнув мне в лицо: «Вставай!» — сказали.
И отвезти меня в родимый дом
Пророк велел халифам четырем.
И мчались мы: и ночь была кругом.
Мы спешились, и мне: «Ступай!» — сказали.
Открыл глаза и встал Махтумкули.
Какие думы чередою шли!
Потоки пены с губ моих текли.
«Теперь блуждай из края в край!» — сказали.
Плач
Я — погребенный в пустыне мертвец.
И мертвецами я буду оплакан.
Не насладившийся жизнью слепец —
Даже глупцами я буду оплакан.
Странник — весь мир обошел я кругом,
В городе горя остался — и в нем
Гибну. Голодным степным вороньем
И ястребами я буду оплакан.
Как мне воспрянуть? Я болен и слаб,
В тяжких цепях истомился, как раб,
И на огне превратился в кебаб,
И вертелами я буду оплакан.
Сердце трепещет, и согнут мой стан,
Стоны мои поднялись, как туман,
Слезы в кипучий слились океан…
Всеми слезами я буду оплакан.
Лалы родятся в ущельях немых,
Ливни плодятся от жалоб моих,
Горы плывут — и в волнах смоляных
Тают. Камнями я буду оплакан.
Разум безмолвствует, Махтумкули.
Маются дети Туркменской земли.
Пиры толпятся, ишаны пришли.
Даже врагами я буду оплакан.
Путь
Кипит живых речей поток,
Играет разум вдохновенный,
Но темной тучей злобный рок
Проходит по лицу вселенной.
И меркнет взор, и на щеках
Золой лежит смертельный страх.
Слова уносятся, как прах,
И разум тяжко спит, как пленный.
Кто — смертный — видел мира дно?
Заглянешь в бездну — в ней темно.
Я пью любовное вино,
И мне тяжел мой кубок пенный.
И вдохновение мое,
Смутясь, впадает в забытье,
И роковое острие
Грозит моей душе смятенной.
Даны садовники садам,
Туманы — горным высотам,
С женою делит хлеб Адам,
А я — один в юдоли бренной.
Ума несметная казна
Растратится, распылена:
Дела, кочевья, времена
Проходят чередой мгновенной.
Все миру суетному впрок.
И в добром сердце скрыт порок.
Соедини меня, пророк,
С моей подругой несравненной!
Когда берется хан за труд —
Мотыги бедняки берут.
От песни утешенья ждут
И жалкий раб, и шах надменный.
Поешь, а миру невдомек,
Что твой язык солгать не мог.
Бредешь, Фраги, — твой путь далек,
Далек твой Хинд благословенный.
Пятидесятилетие
1. Раскаяние
Полвека на свете я прожил, друзья,
Со старостью совесть моя охладела,
И тает — о, господи! — сила моя,
И точат несчастья недужное тело.
Мне горько: я истину мало любил.
Кончается жизнь, но не гаснет мой пыл,
И духом я тот же, что в юности был,
Да жаль: борода у меня поседела.
А сердце мирская влечет суета,
И очи мне женская жжет красота,
И кривдой мои одержимы уста,
И страсти толкают на черное дело.
И если откажет мне в помощи бог,
Куда мне бежать от предсмертных тревог
Я — суетен, правде служить я не мог,
И ранняя вера моя оскудела.
Не верю звезде моего бытия,
Черна, словно уголь, недоля моя,
Покинуло счастье родные края,
Душа моя тщетно проснуться хотела.
Судьба моя бурной и страстной была,
Дурные порой совершал я дела;
Прости меня, боже, пока не дошла
Моя многогрешная жизнь до предела.
Фраги задыхается в лютом огне,
Скорбит о себе, как скупец о казне:
И страх и надежды гнездятся во мне.
Души моей жертвою ада не делай!
Полвека на свете я прожил, друзья,
Со старостью совесть моя охладела,
И тает — о, господи! — сила моя,
И точат несчастья недужное тело.
Мне горько: я истину мало любил.
Кончается жизнь, но не гаснет мой пыл,
И духом я тот же, что в юности был,
Да жаль: борода у меня поседела.
А сердце мирская влечет суета,
И очи мне женская жжет красота,
И кривдой мои одержимы уста,
И страсти толкают на черное дело.
И если откажет мне в помощи бог,
Куда мне бежать от предсмертных тревог
Я — суетен, правде служить я не мог,
И ранняя вера моя оскудела.
Не верю звезде моего бытия,
Черна, словно уголь, недоля моя,
Покинуло счастье родные края,
Душа моя тщетно проснуться хотела.
Судьба моя бурной и страстной была,
Дурные порой совершал я дела;
Прости меня, боже, пока не дошла
Моя многогрешная жизнь до предела.
Фраги задыхается в лютом огне,
Скорбит о себе, как скупец о казне:
И страх и надежды гнездятся во мне.
Души моей жертвою ада не делай!
2. В Мазандеран
Да будет нам спутником отчий народ,
Когда мы и впрямь поведем караван,
Доверимся Ною средь пенистых вод,
Дорогу держа на седой океан.
Нам древние горы поклонятся вслед,
На родину ветер промчится чуть свет, —
Когда принесет он от милой ответ,
Певучее имя впишу я в дастан.
Я стар. Я поистине много скорбел,
Судьбою запродан мой светлый удел,
И те пятьдесят неминуемых стрел
Остались в душе, изнемогшей от pan.
Мне были примером Тахир{444} и Фархад,
Безумец — я в пламя лечу наугад.
Крыла у меня за спиною горят, —
Умру — не узнает Менгли, мой султан.
Я славлю владычицу мира Менгли,
Я кличу подругу мою издали.
Страданья разлуки мне печень сожгли,
И слава Менгли полонила Иран.
В скитаниях помни родимый народ.
Язык обуздай, избегая длиннот;
Готовься, Фраги, собирайся в поход!
Купцы направляются в Мазандеран…
Да будет нам спутником отчий народ,
Когда мы и впрямь поведем караван,
Доверимся Ною средь пенистых вод,
Дорогу держа на седой океан.
Нам древние горы поклонятся вслед,
На родину ветер промчится чуть свет, —
Когда принесет он от милой ответ,
Певучее имя впишу я в дастан.
Я стар. Я поистине много скорбел,
Судьбою запродан мой светлый удел,
И те пятьдесят неминуемых стрел
Остались в душе, изнемогшей от pan.
Мне были примером Тахир{444} и Фархад,
Безумец — я в пламя лечу наугад.
Крыла у меня за спиною горят, —
Умру — не узнает Менгли, мой султан.
Я славлю владычицу мира Менгли,
Я кличу подругу мою издали.
Страданья разлуки мне печень сожгли,
И слава Менгли полонила Иран.
В скитаниях помни родимый народ.
Язык обуздай, избегая длиннот;
Готовься, Фраги, собирайся в поход!
Купцы направляются в Мазандеран…
3. Среди друзей
О, как дрожит моей прекрасной
И страстной жизни мотылек!
О, как растет недуг опасный,
Которым дух мой занемог!
Царица змей для змеелова —
Что для певца напев и слово.
Влюбленный ради лукобровой
В бездонный кинется поток.
Блажен, кто не застыл в покое,
Познав добро и зло мирское!
Со мной — содружество седое,
Ученых книжников кружок.
Махтумкули, твоя дорога —
Полвека. Это очень много.
Но пусть уходит прочь тревога:
Что — старость? Вздор, пустой предлог!
О, как дрожит моей прекрасной
И страстной жизни мотылек!
О, как растет недуг опасный,
Которым дух мой занемог!
Царица змей для змеелова —
Что для певца напев и слово.
Влюбленный ради лукобровой
В бездонный кинется поток.
Блажен, кто не застыл в покое,
Познав добро и зло мирское!
Со мной — содружество седое,
Ученых книжников кружок.
Махтумкули, твоя дорога —
Полвека. Это очень много.
Но пусть уходит прочь тревога:
Что — старость? Вздор, пустой предлог!
Смерть отца
Рок, я встретил тебя, я искал тебя сам, —
Где очей моих свет, мой отец Азади?
Я швырнул свое сердце неистовым псам:
Где сыновней державы венец — Азади?
Где имам? Я стою, как пустая мечеть.
Где луна? Небесам не дано просветлеть.
Мне потока бездонного не одолеть:
Где спаситель мой, где тот пловец — Азади?
Стали речи мои, словно горький дурман,
Пожелтело лицо у меня, как шафран,
Пал на очи мои непроглядный туман.
Где алтарь мой, где образец — Азади?
Время, скалы расплавив, обуглило дол,
И живой отлетел, и усопший пришел;
Мертвецы окружили господень престол;
Где народа родного певец — Азади?
Земли стали морями, и кровью — моря.
Хумы{445} — чашами, чаши — загублены зря.
Ремесло мое — горе. Я гибну, горя.
Где покой и отрада сердец — Азади?
Обращается к господу мертвая плоть:
«Хоть единое слово промолви, господь!»
Не угодно создателю смерть побороть.
Где высокого духа творец — Азади?
Точит слезы Хызыр и скорбит Сулейман.
Иноверцы рыдают среди мусульман,
Белым паром на небо взошел океан:
Где опора гокленов, боец — Азади?
Рок! Тебе ли моей торговать головой,
Иль на горло твое наступлю я ногой, —
Выходи, я тебя вызываю на бой!
Где рейхан мой, где сада жилец — Азади?
Божье ухо оглохло в мой горестный час,
Затвердела земля моя, словно алмаз…
О, муллы без Корана, о, пиры без глаз!
Где холм праведных, верный борец — Азади?
Рок! Ты солнце мое черным платом забрал,
Ты веселье у бедного сердца украл.
Счастья нет для Фраги, веру он потерял.
Где ты, честь моя, где мой отец — Азади?
Старость
Из колен моих сила былая ушла,
И один я со старостью злою остался.
И в зрачках моих страсть догорела дотла,
И в холодной золе я золою остался.
Я скитался по Неджду{446}, свой разум кляня,
И Меджнун меня проклял, в долину гоня;
Мертвецы умоляли о жизни меня;
Мир томиться над жалкой казною остался.
Я печали бежал, раздарил, что имел,
И, любовью пресытясь, от слез онемел;
Мне на голову годы просыпали мел,
На морозе я мертвой лозою остался.
Телу — хлеб и одежда, джигиту — враги,
Песне — лучшее слово… О сердце, не лги!
Нет, не туром, а глупым теленком Фраги —
Растерявшимся над крутизною — остался.
Сын
1. Смерть
Скажите лжецам и глупцам —
Настало их подлое время,
Скажите безумным скупцам,
Казна — бесполезное бремя.
Скажите подруге моей —
Растерзан я на сто частей;
В песках раскаленных степей
Сгорело пшеничное семя.
Базар мой расхищен, я пьян,
Я болен, я гибну от ран.
Слепит меня горный туман
И грузом ложится на темя.
Мой сын не дождался меня:
Он мертв. Из Хивы я три дня
Скакал, и язвило коня
Мое сумасшедшее стремя.
Ты смотришь на лик восковой,
Фраги, в этот час роковой
Молчи. Твой язык огневой
Печалит родимое племя.
Скажите лжецам и глупцам —
Настало их подлое время,
Скажите безумным скупцам,
Казна — бесполезное бремя.
Скажите подруге моей —
Растерзан я на сто частей;
В песках раскаленных степей
Сгорело пшеничное семя.
Базар мой расхищен, я пьян,
Я болен, я гибну от ран.
Слепит меня горный туман
И грузом ложится на темя.
Мой сын не дождался меня:
Он мертв. Из Хивы я три дня
Скакал, и язвило коня
Мое сумасшедшее стремя.
Ты смотришь на лик восковой,
Фраги, в этот час роковой
Молчи. Твой язык огневой
Печалит родимое племя.
2. Слезы
Меня настиг мучитель-рок,
Тяжелая пора настала.
Я сына не сберег, друзья,
Душа моя что рана стала.
Оставила весна мой дол,
Повержен золотой престол,
Ветвь нежная, покинув ствол,
Добычей урагана стала.
Смерть невозможно обмануть.
Какой удар я принял в грудь!
Плоть жалкая моя тонуть,
Как челн средь океана, стала.
Терпенья нет, и воли нет,
Желанья жить в юдоли нет,
Мне вести ниотколе нет,
Пустыней жизнь так рано стала.
В огне скорбей и злых тревог
Трепещет сердце-мотылек;
Я сгорбился, я изнемог,
Слеза моя багряной стала.
Пью жгучий горечи настой.
Как жить у горя под пятой?
Мне все тщетой и нищетой
Без моего султана стало.
Махтумкули, от слез больной,
Взывает: сжальтесь надо мной!
По воле рока в час дневной
Какая темнота настала!
Меня настиг мучитель-рок,
Тяжелая пора настала.
Я сына не сберег, друзья,
Душа моя что рана стала.
Оставила весна мой дол,
Повержен золотой престол,
Ветвь нежная, покинув ствол,
Добычей урагана стала.
Смерть невозможно обмануть.
Какой удар я принял в грудь!
Плоть жалкая моя тонуть,
Как челн средь океана, стала.
Терпенья нет, и воли нет,
Желанья жить в юдоли нет,
Мне вести ниотколе нет,
Пустыней жизнь так рано стала.
В огне скорбей и злых тревог
Трепещет сердце-мотылек;
Я сгорбился, я изнемог,
Слеза моя багряной стала.
Пью жгучий горечи настой.
Как жить у горя под пятой?
Мне все тщетой и нищетой
Без моего султана стало.
Махтумкули, от слез больной,
Взывает: сжальтесь надо мной!
По воле рока в час дневной
Какая темнота настала!
3. Странствие
Душа моя пылает,
Метнувшись наугад.
Муфти Коран читает,
От бога ждет наград.
У тех — дитя родится,
У тех — растет юница;
А тополь серебрится,
И рвется ветер в сад.
Лицо старуха прячет
И втихомолку плачет;
Джигит за славой скачет
Куда глаза глядят.
Те служат на чужбине
Наживе и гордыне,
А те свой дух в пустыне
Охотой веселят.
В дому нужда гнездится,
И слезы льет вдовица,
А в дверь мулла стучится:
То подать, то зекят.
Судьба грозит разлукой,
И вера стала мукой;
Завистник длиннорукий
На хлеб твой пялит взгляд.
Муж на коня садится
И мчится, словно птица,
Туда, где кровь струится
И стаи стрел свистят.
Махтумкули едино —
Гора или долина,
А руки ищут сына,
Обнять его хотят…
Душа моя пылает,
Метнувшись наугад.
Муфти Коран читает,
От бога ждет наград.
У тех — дитя родится,
У тех — растет юница;
А тополь серебрится,
И рвется ветер в сад.
Лицо старуха прячет
И втихомолку плачет;
Джигит за славой скачет
Куда глаза глядят.
Те служат на чужбине
Наживе и гордыне,
А те свой дух в пустыне
Охотой веселят.
В дому нужда гнездится,
И слезы льет вдовица,
А в дверь мулла стучится:
То подать, то зекят.
Судьба грозит разлукой,
И вера стала мукой;
Завистник длиннорукий
На хлеб твой пялит взгляд.
Муж на коня садится
И мчится, словно птица,
Туда, где кровь струится
И стаи стрел свистят.
Махтумкули едино —
Гора или долина,
А руки ищут сына,
Обнять его хотят…
4. Якуб, ищущий Юсупа
Якуб, рыдающий, тоскую,
Бреду, воззвав: «Юсуп, Юсуп!»
Не слезы лью, а кровь живую,
В бреду воззвав: «Юсуп, Юсуп!»
Заплакав, небосвод просторный
Со мною делит жребий черный.
Меджнун — глотаю холод горный,
Во льду воззвав: «Юсуп, Юсуп!»
Вокруг меня тьма-темь ущелий,
Тень пала, тучи налетели;
Двенадцать гор и семь ущелий
Пройду, воззвав: «Юсуп, Юсуп!»
Не шлет Юсуп вестей домашним,
И предан я слезам всегдашним,
Счет городам и встречным башням
Веду, воззвав: «Юсуп, Юсуп!»
Вороний грай мне пал на душу,
Я помрачил моря и сушу.
Фархад — я горную разрушу
Гряду, воззвав: «Юсуп, Юсуп!»
Быть может, он — на дне колодца?
Не он ли лунным светом льется?
Иль в Кербале{448} Юсуп найдется?
Иду, воззвав: «Юсуп, Юсуп!»
Он стал игрой молвы случайной.
Лечу от розы к розе чайной:
В каком краю разгадку тайны
Найду, воззвав: «Юсуп, Юсуп!»
Махтумкули! Твой друг безвинно
Томится скорбью, кличет сына.
Отвечу песней соловьиной,
В саду воззвав: «Юсуп, Юсуп!»
Якуб, рыдающий, тоскую,
Бреду, воззвав: «Юсуп, Юсуп!»
Не слезы лью, а кровь живую,
В бреду воззвав: «Юсуп, Юсуп!»
Заплакав, небосвод просторный
Со мною делит жребий черный.
Меджнун — глотаю холод горный,
Во льду воззвав: «Юсуп, Юсуп!»
Вокруг меня тьма-темь ущелий,
Тень пала, тучи налетели;
Двенадцать гор и семь ущелий
Пройду, воззвав: «Юсуп, Юсуп!»
Не шлет Юсуп вестей домашним,
И предан я слезам всегдашним,
Счет городам и встречным башням
Веду, воззвав: «Юсуп, Юсуп!»
Вороний грай мне пал на душу,
Я помрачил моря и сушу.
Фархад — я горную разрушу
Гряду, воззвав: «Юсуп, Юсуп!»
Быть может, он — на дне колодца?
Не он ли лунным светом льется?
Иль в Кербале{448} Юсуп найдется?
Иду, воззвав: «Юсуп, Юсуп!»
Он стал игрой молвы случайной.
Лечу от розы к розе чайной:
В каком краю разгадку тайны
Найду, воззвав: «Юсуп, Юсуп!»
Махтумкули! Твой друг безвинно
Томится скорбью, кличет сына.
Отвечу песней соловьиной,
В саду воззвав: «Юсуп, Юсуп!»
Не знаю
Вдаль сердцем рвусь — решимости в избытке,
Но крыльев нет, и как взлечу — не знаю,
Могу прочесть все книги я, все свитки,
Но много ль знаний получу — не знаю.
Мудрец не скажет: все мне в мире ясно,
Мы многое познать еще не властны.
Напиток знанья терпкий и прекрасный…
Тянусь рукой… Как рот смочу, — не знаю.
Я — взаперти, кто скажет, что снаружи.
Не знаю сам, что лучше и что хуже.
И с каждым днем мой кругозор все уже.
Где право выйти получу, — не знаю.
Не разберу я — холод или пламя?
Скрыт в сердце смысл, но за семью замками.
Кого на путь направлю я словами?
Зачем мой жребий я влачу, — не знаю.
Махтумкули, до бредней ветер падок.
Оставь ему весь этот беспорядок!
В пучине тайн трещит ладья догадок,
И руль ее зачем верчу, — не знаю.
Душа моя
Ты при жизни омертвела, но проснись, душа моя!
Мир — ничто, к порогу бога возвратись, душа моя!
Будь отважной, из паденья вознесись, душа моя!
Вкруг тебя струи печали обвились, душа моя,
Но раскройся, чистым словом освежись, душа моя!
Мир и тело — тленны, в саван облекись, душа моя!
Слух склони к ученью мудрых, наставление прими;
Встань! Об Истине радея, к небу руки подыми,
Вьюк отшельничества тяжкий смело на плечи возьми;
Трудно это, но скитайся с этой ношей меж людьми;
Преклонись пред совершенным, корни ложного сломи
И, покаявшись, пред пиром в прах склонись, душа моя!
Как Меджнун, могу любить я… Что Меджнун! Сильней стократ!
У меня бы научился страсти огненной Фархад!
Но, когда сгорю и к богу устремлю молящий взгляд,
Он, благой и правосудный, пощадит меня навряд,
И тогда навек погибну, поникая в рдяный ад…
Будь же смелой, из паденья вознесись, душа моя!
По утрам молись, чтоб ангел отвечал тебе: «Аминь!»
Не растрать минуты жизни, в праздной неге не застынь;
Не трудись искать колодцы в недрах жизненных пустынь;
Лучше дервишем скитайся, плащ покорности накинь.
А не то погибнешь даром в горе, горьком, как полынь, —
И от лжи в словах и мыслях отрекись, душа моя!
Я — Фраги, я чашу скорби дважды пил, но в третий раз
Нету сил: светильник сердца, прежде пламенный, погас.
В сердце — смута: дьявол мучит каждый день и каждый час;
О, придите, помогите, — умоляю, люди, вас,
Помолитесь, чтоб на помощь Хызр пришел, Иса, Ильяс!
Но мертва, но не восходит в божью высь душа моя!
Не могу отличить
Дервиш, мудрый аскет, дал мне чашу пригубить. Что случилось со мной?
Где михраб, где мечеть? Я одно от другого не могу отличить.
Этот хмель уничтожил, как пламя солому, весь мой опыт земной:
Пышных сводов дворцов от пастушьего крова не могу отличить.
Пламя вечной тоски… Исчезай, мое тело, словно хворост! Гори!
Буду я обжигать. Пожелавший согреться, слов моих не бери:
Мое слово, как уголь, почерневший снаружи, ярко-красный внутри.
Я несчастья людского от счастья людского не могу отличить.
Я в жилище пришел, где не жили от века и никто не живет.
И в широких степях не найду себе места там, где ворон найдет.
Дарит мне этот мир не любви наслажденья, а удары невзгод —
Я сияющий день от покрова ночного не могу отличить.
Стал я жадным и цепким, жестоким и грубым — мне теперь все равно.
Но как мудрому мудрость, стремленье к любимой было сердцу дано.
И не зря в нашем мире есть мудрости чаша, есть и просто вино,
Пусть я книги простой от Корана святого не могу отличить!
О Фраги, чья обитель теперь многолюдна! В этот радостный час
Шейхи встали с приветом, а кто помоложе — пускаются в пляс.
Лик любимой как луч: он на миг показался, чтобы скрыться из глаз.
Я вино от воды, осчастливленный снова, не могу отличить!
Владычица
Горделивые пери султаном признали Менгли;
Соловьи онемели, когда увидали Менгли.
Сам я сердце подставил губительной стали Менгли.
Клад мой шахом захвачен, для шаха украли Менгли.
Я, злосчастный, тобою покинут в печали, Менгли!
Окажи мне вниманье, скажи, где твой сладостный дар?
Я с товаром богатым пришел на любовный базар,
И на нем заблудился, и встретил владычицу чар.
Говорят: у влюбленных душа превращается в жар…
И крыла мои в пламени затрепетали, Менгли!
Лукобровой хочу я в нарциссы очей заглянуть,
Те медвяные реки и краткие встречи вернуть.
Над ее головою душа моя бьется, как ртуть,
Я не вижу любимой и слезы роняю на грудь…
Как соленое море, потоки их стали, Менгли!
Кто ты? Райская роза иль вешний подарок земли?
Соловья полонили, забыли его — и ушли;
Мимо запертой клетки мелькнуло подобье Лейли.
О, зачем твои стрелы меня пощадить не могли!
Одержим я, в живых я останусь едва ли, Менглн!
Ты луной восходила, одетая в звездный туман;
Образ твой — полнолунье, для множества образов — хан;
Красоту твою помнить мне жребий мучительный дан;
Средь гокленов, йомудов прославил я стройны и твои стан.
Для тебя мои руки цветы разбросали, Менгли!
И безумец, я нищий, сожгите меня, мотылька!
Что мне делать на свете? Как небо, Менгли далека.
Что мне райские рощи, когда я лишен цветника,
Без которого душу терзает такая тоска,
Что рыданий подобных в аду не слыхали, Менгли!
Влюбленный скиталец
Соль желаний всенародных,
Боль мечтаний полюбил я.
Розу лунную в небесном
Океане полюбил я.
Соловей — и шум и ссоры
В Гулистане полюбил я;
Водоверть косы тяжелой,
Как в дурмане, полюбил я;
Степь меня околдовала;
Путь скитаний полюбил я.
Гнал меня жестокий жребий
Через реки и долины,
Предо мною промелькнули
Горы Мекки и Медины,
Я блуждал в садах Эдема,
Видел призрачные крины,
И меня заполонили,
Привели в страну кручины.
Что мне делать? Сто печалей,
Сто страданий полюбил я.
Я один. В песках пустыни
Потонул мой взгляд. О, горе!
Для чего ты стрелы мечешь?
Ранен твой Фархад. О, горе!
Ты мне сердце истерзала.
В жилах — желчь и яд. О, горе!
Ослепленные надежды
По ветру летят. О, горе!
Так — рыдая — уголь жаркий
Заклинаний полюбил я.
Что за море предо мною?
Что за дикие утесы?
Догорающее тело
Жалят огненные осы.
Кто ты: горлица? орлица?
Соловей среброголосый?
По семидесяти тысяч
Жалких пленных губят косы.
Киноварный шелк на тонком
Стройном стане полюбил я.
Приходи! Иль ты не видишь,
Как влюбленный раб томится,
Как меня в неволю манит
Черных кос твоих темница?
Неужели в злое время
Не должно мне счастье сниться?
Нищета впилась мне в душу,
Тело точно огневица:
От руки твоей недоброй
Смерть в аркане полюбил я.
Милая меня отвергла:
Не желает на поруки
Взять полуживое сердце
У тюремщицы-разлуки.
Тяжело мне в ожиданье
Вздрагивать при каждом звуке
И ломать при встречах руки…
Злых бровей крутые луки
И ресницы злые — сотни
Стрел в колчане — полюбил я.
Так Махтумкули влюбленный
Стал добычею обманов.
Разнесли мою державу
Кони вражеских султанов.
Сто столиц в державе было,
Были тысячи духанов{449}…
Я исчез, убитый милой,
Став золой, под землю канув,
Потому что слишком сильно
Цель скитаний полюбил я.
Глаза Менгли
Живую душу погубили
Два палача — твои глаза;
Опять немилостивы были,
Как два бича, твои глаза.
Одной тебе ходить не надо,
Крутую бровь сурьмить не надо,
На встречных наводить не надо
Два злых меча — твои глаза.
Пощады я прошу, стеная,
На мир ложится мгла ночная,
Разит влюбленного двойная
Твоя праща — твои глаза.
Горит Фраги, а в горнем стане
Царит смятенье: здесь, в Туране,
Поют не бога мусульмане,
А два луча — твои глаза.
Луна
Когда блеснул твой лунный лик,
Я обезумел и, сгорая,
Душой трепещущей постиг
Невнятные напевы рая.
Приди, душе покой верни,
Моих соперников казни,
Побудь со мной в ночной тени,
В моей степи весной играя.
Я жду, а в сердце — вешний страх;
Я жду, как дикий тур в горах.
Поешь — и соловьи в садах
Запеть не смеют, замирая.
Фраги, ты — раб крутых бровей
И глаз возлюбленной твоей!
Луна встает из-за ветвей,
Для жертвы жребий выбирая…
Мольба
Дух кипит. Я сгорел дотла. Я — зола.
Подари мне подругу мою, аллах!
Сердце мне отдала, моей не была, —
Подари мне подругу мою, аллах!
Мы любили, мы тайны делили с ней.
Кто желанной моей на земле верней?
Погубили меня, разлучили с ней.
Подари мне подругу мою, аллах!
Счастлив память утративший навсегда!
В эти злые года сгорю без следа.
Я в беде, и в неволе моя звезда.
Подари мне подругу мою, аллах!
Я к любимой пойду — не пускают: стой!
От моей дорогой отлетел покой,
Слезы льет рекой; я болен тоской…
Подари мне подругу мою, аллах!
Были встречи и речи, как мед, у нас.
Мы не ждали печали в блаженный час.
Свет и счастье украли у страстных глаз.
Подари мне подругу мою, аллах!
О, мой боже! Бесцельны мои дела;
Бьюсь на ложе: бессонница в дом вошла.
Скорбь моя эту жалобу принесла…
Подари мне подругу мою, аллах!
Бренный мир одряхлел, о Махтумкули!
Разве страсть не в обычае у земли?
Грешен я, ты — всеблаг. Любовь утоли,
Подари мне подругу мою, аллах!
Ожидание Менгли
Твое подножье — мир земной,
Красавица с высоким станом;
Ты стала солнцем и луной,
Далеким звездным океаном.
Ты повелела мне сама —
Влюбленному — сойти с ума;
Твоих ресниц ночная тьма
Мне грозным кажется колчаном.
Я в полдень ждал тебя. Я гас
И вновь горел. Ушел из глаз
Безумный день. За часом час
Тянулся медленным туманом.
Такая боль мне сердце жжет,
Что день мой превратится в год;
Пока моя луна взойдет,
Я стану пеплом бездыханным.
Я бросил дом, забыл семью;
Заботы голову мою
Наполнили… В чужом краю
Я опьянен твоим дурманом.
Веселье у тебя в глазах,
А пленники твои — в слезах.
Защиты я искал в горах,
И обернулся дол курганом.
Согнулся гордый ствол в дугу,
Истлели травы на лугу,
Иссякли воды на бегу,
И море поросло бурьяном.
Бай превратился в бедняка,
И ханом стал бедняк, пока
Я ждал тебя, моя тоска,
Надежда, ставшая обманом.
Пока Махтумкули бродил
Меж румских царственных могил,
Он жизнь до капли расточил,
Измученный своим тираном.
Певец
Слушай, рок, слепец бездомный,
Как свирель, мой стих поет:
Что ж глушит его твой темный,
Твой губительный полет?
Одного желанья мало,
Чтобы дело делом стало,
В сердце мне любовь запала,
Тяжек сердцу давний гнет.
Силе времени покорный,
Серебрится волос черный,
И охотника озерный
Серый гусь давно не ждет.
Предстает мне мир базаром
С жалким нищенским товаром;
Царский кречет мой недаром
Сонных век не разомкнет.
Я скитался по юдоли,
Я искал счастливой доли;
Как боец на ратном поле,
Стрелы слов я слал в народ.
Нужен лев мирской пустыне,
Трон — властительной гордыне.
Вековечные твердыни
Подвиг мой переживет.
Сердца пламень сокровенный
Разольется по вселенной;
Мой дворец — мой труд нетленный
Что кременный кряж встает.
У светил — сиянье мира,
У меня — страданье мира,
В небесах — желанье мира —
Пленная Менгли живет.
В старом сердце — упованье,
Вера в дальнее свиданье;
В ослепительном сверканье
Рай на землю низойдет.
Мне судьба сулила горе,
Я тону в любви, как в море,
Пусть пред милой в звездном хоре
Голос мой не пропадет.
Боже, где моя награда
За мученья горше яда?
Без подруги мне не надо
Мира этого щедрот.
Времена идут лихие,
Души мучатся людские,
И красавицы другие
Водят вешний хоровод.
Соловью — цветок любимый,
Мне, Фраги, — народ родимый.
Стих мой скромный, стих гонимый
Правнук мой произнесет.
Поклонение
Пламя слова, напев случайный,
Кровь живая — перед тобой
Я погибну, жгучие тайны
Открывая перед тобой.
Рай земной — бесплодное древо,
Но и в день господнего гнева
Лик твой светлый прославлю, дева,
Догорая перед тобой.
В бесконечной смене явлений
Гибнет лучший цвет поколений,
И становится на колени
Житель рая перед тобой.
Грозен мир, беспутный и дикий;
Стих мой тонет в шуме и крике…
Как слуга, Сулейман великий
Пал, рыдая, перед тобой.
Царь свое покидает царство,
Рвется раб из цепей коварства,
Ждет Лукман твоего лекарства,
Умирая перед тобой.
Горы — кладбище отчей славы —
Покрывает туман кровавый…
Я забыл их, чашу отравы
Осушая перед тобой.
Бренный мир обманул Рустема,
Сердце гордого Заля немо,
Встали мертвые, сон Эдема
Прерывая перед тобой.
Мир бежит покоя и мира,
Пал Мары{450} — повелитель мира.
Речь Фраги умолкает сиро —
Огневая — перед тобой.
Сердцу
Довольно, сердце! Разомкни свой круг:
Я стражду в нем, как жалкий пленник в яме.
Жестокое, избавь меня от мук,
Не дай мне, сердце, изойти слезами.
Мой век промчался, как единый миг.
Я видел цель, но цели не достиг;
Был одинок — смутился и поник,
Обманутый тобою и мечтами.
И как слепой, склонив главу свою,
Поддерживал я ближнего, пою,
И стоны шлю в зенит, и слезы лью,
Чуть белый свет забрезжит над степями.
Ты на дороге ждешь меня. Потом
С тобою мы извечный спор ведем,
И тяжко мне: я пьян твоим вином,
Я одинок, ты — что ни день — упрямей.
Но, может быть, иной понять готов
Беду мою и силу этих слов;
Мой голос прогремит среди холмов.
Суров господь, и меч его — над нами.
Ни разума, ни глаз я не берег,
Желаниям препятствовать не мог,
И плачу я в сетях земных дорог,
А жизнь летит, как птица бьет крылами.
Бегу от гнета и горю в огне,
Я ликовал, служа твоей весне;
Был этот мир плохой опорой мне,
Остался я в пустыне с мертвецами.
Закрыв глаза, держал я путь в Иран;
Судьбой влекомый, я попал в Туран.
Трубит над миром вечный ураган,
Владеющий безумными сердцами.
Меня кружил и гнал великий страх,
Я золотом считал ничтожный прах,
Я видел гнет, я видел скорбь в домах,
Дела пустые были мне друзьями.
И жажду я, и тщетно жду дождя,
И пламенеет месяц, восходя:
Года летят, за днями дни ведя,
И я блуждаю, одержимый снами.
Мне кровь и желчь дают взамен питья.
И тяжело мне бремя бытия.
Я полюбил — и стал Меджнуном я,
Красой Лейли опутан, как цепями.
Зовешь ты сердце в Чии-Мачин, в Герат,
В подземный ад, где высится Сират{451}…
А родинка чернеет, и горят,
Горят глаза под круглыми бровями.
Напрасно я чистосердечен был;
Погашен роком юношеский пыл.
А все-таки я зла не полюбил —
День истины мне светит и ночами.
Но в море справедливости мой плот
Не движется. Летит за годом год;
Как дервиш, раб Махтумкули бредет
К далекой тайне узкими путями.
Из лучших лучший
Двенадцать месяцев идут чередой,
А рамазан придет — из лучших лучший.
Сирийский край был славен красотой,
И звал его народ: «Из лучших лучший».
Дивлюсь — о боже! — чудесам твоим,
Но не постигну разумом простым,
Зачем в земле сокрыт, недостижим
Источник светлых вод — из лучших лучший?
Уместен ли зловещий крик ворон
В саду, где розой соловей пленен?
В пещерах клады стережет дракон,
Нам преграждая вход, — из лучших лучший.
Когда б к творцу пробиться я сумел,
Смутится он при виде наших дел.
В одной пословице весь наш удел:
«Еж подгрызает плод из лучших лучший».
Бессилен я. Душа моя больна,
Она дотла любовью сожжена.
Издревле поговорка сложена:
«Шакал кусок сожрет из лучших лучший».
Язык змеиный, умудрясь, поймешь.
Не превращай святую правду в ложь.
Всем говори, что твой сосед хорош.
Кто не клевещет — тот из лучших лучший.
Махтумкули неправый видит суд,
Здесь кроткие ручьями слезы льют.
В неволю брата братья продают.
В изгнание уйдет из лучших лучший.
Не вечен ты
Земною славой не гордись — мгновенно наше бытие.
Ты не задержишься, пройдешь — не вечен ты, не вечен ты.
Смерть — виночерпий поднесет тебе прозрачное питье,
Сам к смертной чаше припадешь — не вечен ты, не вечен ты.
Мир — это крепость на песке, стирает время письмена.
В людской извечной кутерьме всему потеряна цена.
Где, торжествуя, жизнь цвела — пустыня мертвая видна,
Следов кочевий не найдешь, — не вечен ты, не вечен ты.
Разлука — это злой недуг, беда тому, кто разлучен.
Будь справедлив и милосерд, пока ты молод и силен.
И жизнь засветится твоя, как будто ты огнем зажжен.
Как факел, светом изойдешь, — не вечен ты, не вечен ты!
Я с розой молодость сравню. Ты был цветком — увял цветок.
Неужто ты на свете жил, и разумел, и видеть мог?
О, как легка сухая кость! Глазницы жжет сухой песок…
Ты сын земли, в нее уйдешь, — не вечен ты, не вечен ты.
Знай, сорок лет не малый срок для всех живущих на земле.
Смерть — пуля, пусть она сразит тебя не дома, а в седле.
Короткой вспышкой лучше быть, чем угольком чадить в золе.
Как порох, ты себя взорвешь, — не вечен ты, не вечен ты.
Махтумкули, твоим словам и поученьям нет конца.
Ты болен, и тебя гнетет томленье близкого конца.
Не трать напрасно пыл речей, они не трогают глупца,
Ты мудр и с горечью поймешь — не вечен ты, не вечен ты.
Безвременье
Мир, одержимый суетой,
Грешит безумными делами.
В Каруны метит род людской,
Все ныне стали крикунами.
В пороках тонет бай-скупец.
Где солнце праведных сердец?
В чертогах родины купец
Торгует жалкими рабами.
Иссякли воды наших гор,
Не рвется ветер на простор…
Когда-то веселивший взор
Гурген пересечен врагами.
О, царство непроглядной мглы!
Пустеют нищие котлы;
Народ измучили муллы
И пиры с их учениками.
Смертельно родина больна,
Разрушена и сожжена.
Джигиты в наши времена
В темницах стали стариками.
Грабеж да бедность… И, греша,
Ожесточается душа.
И ветер, яростью дыша,
Огнем проходит над степями.
Истощены, угнетены
Отчизны лучшие сыны.
Лихие стали скакуны
Простыми вьючными ослами.
Достойный муж, как трус, дрожит
Красавица забыла стыд;
Шах, как змея, народ язвит,
Хан вьется вороном над нами.
Где честь? Где верность и любовь?
Из горла мира хлещет кровь.
Молчи, глупцу не прекословь,
Страна кишит клеветниками.
Язык мой против лжи восстал —
Я тотчас палку испытал.
Невежда суфий пиром стал,
Осел толкует об исламе.
Злак не растет в тени тюрьмы.
Померкли светлые умы.
Глупцы, надевшие чалмы,
Вдруг обернулись мудрецами.
Ворует вор, богач берет,
И наг и нищ простой народ;
С живого шкуру бай дерет,
И сладу нет с ростовщиками.
И горы, словно корабли,
По морю слезному пошли,
И кровь из глаз Махтумкули
Бежит хазарскими волнами{452}.
Добро и зло
Народу — сила, мир, беседа,
Семейных очагов тепло;
Джигиту — битва и победа,
Булат и крепкое седло.
Ложь предоставь на все готовой
Мирской молве. Не надо слова
Ни раздраженного, ни злого:
Народ мой ненавидит зло.
Уходит жизни гость мгновенный.
Но не скудеет хмель блаженный:
Пирует жизнь. Творца вселенной
Непостижимо ремесло.
Не нам гадать о нашей доле;
Я только вскрикнул поневоле, —
Мне жаль тебя, морщины боли
Тебе врезаются в чело.
Мы сами выковали чаши
Добра и зла. В них судьбы наши.
Скажи, Фраги, какая краше,
Пока нам время не пришло!
Дождя, дождя, мой султан!
Припадаю с мольбой к тебе, всеблагой,
Пощади, дай дождя, дождя, мой султан!
Стражду я, жажду я, горю пред тобой,
Пощади, дай дождя, дождя, мой султан!
Покровитель земли! По воле твоей
Да сойдет в этот мир поилец полей!
Арша свет, вождь планет, твой мир пожалей,
Пощади, дай дождя, дождя, мой султан!
Напои соловьев: умолкли они.
Мир от бед охрани, печаль отгони;
Нуширвановы дни страдальцам верни,
Пощади, дай дождя, дождя, мой султан!
По твоим чудесам томится Адам,
Дай цветенье садам, совершенье мечтам.
Твой небесный бальзам дай страждущим, нам,
Пощади, дай дождя, дождя, мой султан!
Беден я, слаб и наг, я — раб из рабов,
Ты всещедр и всеблаг: взыскую даров.
Нет мне жизни без них. Где щит? Где покров?
Пощади, дай дождя, дождя, мой султан!
Пред высоким твоим порогом стоим,
Губ сухих не омыв, молитвы творим:
Ниспошли урожай страдальцам земным,
Пощади, дай дождя, дождя, мой султан!
Я — Фраги — всю любовь к тебе устремил.
В середине пути ты гасишь мой пыл.
Дай до цели дойти, владыка светил,
Пощади, дай дождя, дождя, мой султан!
Изменило мне счастье…
Изменило мне счастье, мучительный мир!
Скинуть с плеч невозможно твой тягостный гнет.
Нет лекарств для меня; я печален и сир.
За тобою по следу мой разум бредет.
В белый саван оденется тело мое,
Ты на чашу весов положил бытие.
Я, безумец, из рук твоих принял питье.
Что ты делаешь? В кровь превращается мед.
Каждый помысел мой исполняется зла;
Я взлететь не могу — ты подрезал крыла;
Золотая казна моя в землю ушла…
Бренный мир, я твоих не желаю щедрот!
На базаре твоем заблудилась душа;
Плоть моя истомилась, любовью дыша.
Плыл я по морю, к пристани дальней спеша,
Но кипучей волной захлестнуло мой плот.
Дивный муж посетил меня в горе моем;
Следом юноша некий пришел, а кругом
Черный ветер свирепствовал в мире ночном,
И над юртой незримый дрожал небосвод.
Кто мой гость? Кто пятнадцать стремянных его?
Он в огне, но его не горит естество;
Слово мужа — пророчество и волшебство,
И без лука он стрелы пернатые шлет.
Кто — крылатый — означил земные пути,
По которым Исе предстояло пройти?
Ни слону, ни коню переправ не найти,
Если гнев его ливнем на землю падет.
Восемь дней горевал, десять дней тосковал
И безмолвные слезы в тоске проливал,
И спустился я в дол, перейдя перевал,
Словно гнал меня дивов озлобленных род.
Здесь четыре стихии связует вражда;
Проповедуют правду земля и вода;
Пред огнем не согреется дева, когда
Зимней стужей кончина в лицо ей дохнет.
Повествует Фраги о чудесных делах.
Божьи слезы — жемчужины падают в прах.
Обо мне вседержитель скорбит в небесах:
Душу отдал бы я, да никто не берет.
Мгновенье
Эй, друзья! Мы, пришедшие в мир, уйдем;
Злые, добрые, племя и род — уйдут,
Речь покинет уста — свой приютный дом,
Зубы выпадут, песня и мед — уйдут.
Мы весной веселились в родных степях,
Жили мы на земле в золотых дворцах;
Дни пройдут, города превратятся в прах,
Зной и стужа, неделя и год — уйдут.
Мир подлунный подобен слезе одной.
Где мой брат? Он вчера еще был со мной.
На хазане{453} построен чертог земной.
Дни джигита с поклажей забот уйдут.
Не моли о пощаде на склоне лет,
У Лукмана от смерти лекарства нет;
Пред царем и пред нищим померкнет свет,
Око черное, розовый рот — уйдут.
Ты — загадка, ты — сгусток тумана, мир!
Ты сковал и убил Сулеймана, мир!
Отнял нежную жизнь у рейхана, мир!
И цветок, и смоковницы плод — уйдут.
Смерть, оставь эту плоть у моей души.
Убивать меня, пленника, не спеши.
Торопись, мой Фраги, свой дастан пиши:
Вдохновенье и мощь в свой черед уйдут.
Молва
Играют пенные потоки,
Дрожит суровый камень гор;
В тревоге путник одинокий
Спешит на брезжущий костер.
Болтун все тайны выдаст разом.
Не помнит слов ничтожный разум.
Джигит не отвечал отказом
На зов отчизны до сих пор.
Не забывай о верном друге —
И вспомнятся твои заслуги.
Гадаем, слезы льем в недуге,
Но слезы — яд, гаданья — вздор.
Рассмейся, унывать не надо,
Молва твоей печали рада,
И тайная твоя досада
Из дома выйдет на простор.
Мир обездолит алчность бая;
Порвется тетива тугая;
Под ветром башня вековая
В летучий превратится сор.
Над розой — рокот соловьиный.
Ручьи, бегущие с вершины,
Сливаются в поток единый;
А за молвой идет раздор.
Не бойтесь птиц и сейте просо.
Красавица расчешет косы,
Глядишь — на мед слетятся осы,
И зажжужит постылый хор.
Всегда Карун-скупец в кручине,
Покоя нет его гордыне.
Меджнун — Махтумкули — к пустыне
Отныне обращает взор.
Называйся Фраги отныне
Что ты сделал, садовник-рок?
Пал на розы морозный иней,
Обмелел мой речной поток,
Нет горы моей на равнине.
Вор — святой человек теперь,
Раб — хозяин и бек теперь,
На висках моих — снег теперь.
Нет времен моих и в помине.
Помоги мне в беде, пророк!
Сжал мне горло убийца-рок.
Трупы, трупы в пыли дорог…
Пребывает мой дух в кручине.
Плачет месяц во тьме ночей.
Ад бушует в стране моей,
У других — табуны коней,
А хромой — без коня в пустыне.
Рок меня уловил — он рад,
Что пред нищим разверзся ад.
Всюду сети его стоят.
Я лишен его благостыни.
Злые муки тебя сожгли,
Собеседники прочь ушли,
Плачь, несчастный Махтумкули,
Называйся Фраги отныне.
Наставление
Запомни, смыслу здравому послушный:
Не уходи, люби родимый край.
Пускай зовет на службу малодушный, —
Позорящего дела избегай.
Служи тому, чье зримо превосходство,
Кому отцы судили благородство;
Его отребий нищенских уродство
Достойным восхваления считай.
Бесплодны пересохшие арыки.
Ничтожный сыт, и голоден великий.
Ты не гляди, что стоптаны чарыки{454},
Пустой насмешкой их не оскорбляй.
Хорошего не порождает злое,
И кровный конь рысистей клячи втрое;
А подлый муж… оставь его в покое
И кляче скакуна предпочитай.
Когда, судьбой на пир чужой заброшен,
За дастархан усядешься, непрошен,
В чужой тарелке не считай горошин,
Рта на чужую соль не разевай.
Садись, когда услышишь приглашенье.
Достойно принимая угощенье,
Не торопись: бесстыдно нетерпенье,
Без просьбы дел чужих не исполняй.
Ты мягок, добр и держишься учтиво,
Умеешь говорить красноречиво, —
Я твой слуга, и слух мой терпеливо
Твоих советов ищет: наставляй!
Кто видел, чтоб и тысяча печалей,
Как дождь небесный, землю увлажняли?
Кто видел, чтоб джигиты унывали?
Свой взор мутить слезам не позволяй.
Блажен, кто братьям служит благостыней,
Кто чистой правды ищет и в пустыне.
Одежда кривды не к лицу мужчине.
И ради шутки вздора не болтай.
Взгляни на души каменные эти:
Для них печаль раскидывает сети,
Добро — не частый гость на этом свете:
Люби его и злу не уступай.
Пером сражая алчность, как стрелою,
Склони глаза над книгой золотою;
Не заключай условий с сатаною
И втуне мудрых слов не оставляй.
Ты взыскан Искандаровой удачей,
Твоя казна Каруновой богаче, —
А все же в прах нисходит прах незрячий
И над землей звучит вороний грай.
Мечтаешь ли о мирных кущах рая, —
Пусть мир шумит, играя и сверкая, —
Оставь его, волнения смиряя,
И вспять стопы свои не обращай.
Происхожденьем не гордись: в могиле
Твой предок спит, и все его забыли.
Напраслина среди живущих в силе,
Клеветнику неведом светлый рай.
Пусть лают псы на рваные одежды.
Смежатся холодеющие вежды;
На божье милосердие надежды,
Однажды поскупись, не возлагай.
Взойдя и на высокие ступени,
Не отдавай нелепых повелений,
Не отвергай благоразумных мнений
И суть свою в сравнении познай.
Приходит старость, точно призрак тощий,
Лишает мужа доблести и мощи.
Живи достойней, благостней и проще,
На ложе скуки реже почивай.
Слова правдолюбивые — нетленны.
Советам верь, но берегись измены
И, хоть не в каждом доме слышат стены,
Тайн заповедных зря не открывай.
Богатые от юных лет в почете,
Бедняк же с детства мается в заботе.
Насильник, не споткнись на повороте,
Себе под ноги камня не бросай!
По следу льва идет его наследник,
Он никогда не будет из последних.
Сын тунеядца — трус и привередник.
Среди народа сына воспитай.
Теперь пойдем и оседлаем долю,
Помчимся вдаль по жизненному полю.
Отыщем правду и добудем волю, —
Но только слов моих не забывай.
Не отвергай разумного совета,
Пускай тебе на перепутьях света
Добром послужит наставленье это.
Будь милосерд и кривду презирай.
Махтумкули, ты не нашел лекарства
От злобы мира и его коварства.
Настанет срок — сойдешь в немое царство,
Ни дня, ни часа даром не теряй!
Не зная зависти…
Кто свой дворец возводит на песке,
Тот жалким нищим от руин уходит.
Плоть растерзав и дух предав тоске,
Превратный рок, наш властелин, уходит.
О, сколько душ, изведавших печаль,
И сколько душ, которым жизни жаль,
И сколько душ, прозрачных, как хрусталь,
И помутневших от кручин — уходит.
Один богач построил минарет,
Свалился вниз — погиб во цвете лет.
У бедняка в хозяйстве клячи нет,
На скакуне удачи сын уходит.
Бесчестие приведший на порог,
Снует по дому отравитель-рок.
Смотрите: человеку невдомек,
Что жизнь от нас, как миг один, уходит.
Мы покидаем торжища земли,
И хан ушел, и нищие ушли.
Не зная зависти, Махтумкули,
Шлифуя слово, как рубин, — уходит.
Несправедливость
Истомил мою душу
Бесконечный обман.
Плот забросив на сушу,
Отступил океан.
Зрячий посох слепого
Не доищется крова,
И чарыки хромого
Не добьются стремян.
Тем — забота пустая
Да казна золотая;
Этим — отповедь злая
И дырявый карман.
Облака — на вершине,
Вольный ветер да иней…
Опаленной пустыне
Снится горный туман.
Прелесть этого мира —
Мертвый мрамор кумира.
Пальцы грешного мира
Запятнали Коран.
Если пел я — молчали
Соловьи… Но печали
Спеть Фраги помешали
Самый лучший дастан.
Предостережение
К тебе, человек, приступаю с мольбою:
Карун обезумевший — твой образец.
Спасайся! Ты накрепко связан собою —
Тщетой одурманенный нищий скупец.
Унынием грешен и я, мусульмане;
Душа моя также блуждает в тумане.
И я свою ношу забот и страданий
Влачу, бесприютного мира жилец.
Я райскую музыку слышал сначала.
Но горькая жалоба громче звучала,
И музыка стихла, и сердце попало
На торжище раненных скорбью сердец.
Есть множество рек и морей полноводных,
И семьдесят два языка разнородных,
И счесть невозможно мужей благородных,
А только царю достается венец.
Слепой не увидит, как нищий томится,
Глухой не услышит, как плачет вдовица;
И пестрядью мира мой взор не прельстится,
В золу и песок превратится дворец.
Я — в горле у мира — взываю: помилуй!
Я — снедь ястребиная — кану в могилу,
Как жалкий поденщик, утративший силу,
Как царь, облаченный в бесценный багрец.
И плоть моя стала пристанищем боли,
И жил я для общего счета в юдоли,
И если я утром сидел на престоле,
Я в полдень — отчизной забытый беглец.
Достойных врасплох застигает измена;
Глаза мои слепнут, слабеют колена;
Не вырвется муж из позорного плена,
Клинок свой булатный уронит храбрец.
Состарились горы, Фраги сострадая,
Темницею стала страна золотая,
Склонись перед матерью-правдой, рыдая,
Пока еще нас не покинул творец!
Рука мира
Душа и сердце болью изошли,
В тоске забились под рукою мира.
Я застонал — семь поясов земли{455}
В тоске забились под рукою мира.
На злобный мир я в страхе поглядел;
Дана разлука любящим в удел;
Мужи, не завершив бессмертных дел,
В тоске забились под рукою мира.
Коварный мир, ты суетный блудник!
Не угадаешь — кто твой временщик?
Шах — нищим стал. Ребенок и старик
В тоске забились под рукою мира.
Безумец, золото копивший, — где?
Для милой родину забывший — где?
Мой Гулистан, весной оживший, — где?
В тоске забились под рукою мира.
От песни этой в трауре народ.
Молчишь, Фраги? Язык твой был как мед.
Твой взор, твой лик, твой стан в плену невзгод
В тоске забились под рукою мира…
Андалиб Нурмухамед-Гариб
Туркменский поэт
Ок. 1712—1780
Лейли и Меджнун
Отрывки из дастана
Родители Лейли, чтоб отдалить ее от Меджнуна, запрещают дочери посещать школу, где учится Меджнун. Лейли с утренним ветерком посылает привет школьным подругам, рассказывая о своем горе:
Подругам в школу отнеси привет,
Струящийся рассветный ветерок!
В руках ни книги, ни калама нет —
На боль-печаль аллах меня обрек.
Очернена я лживым языком.
Разгневались на дочку мать с отцом,
Из школы взяли, держат под замком, —
О том ахуну{457} расскажи, восток!
Кто враг, кто друг — не различаю я.
Беды не знала молодость моя.
Нас оболгали лживые, друзья,
Влюбленность посчитали за порок.
Когда мы с ним, бывало, в школу шли,
Я глаз не подымала от земли.
На нас соседи клевету взвели,
Аул соседний зло на нас навлек.
Подстерегла нас вражья западня;
Бутон я, — стали розой звать меня,
А Кайса{458} — кликать соловьем, дразня.
Мы были кротки, — враг вдвойне жесток.
Не знала я, что все вокруг обман,
Мне нравились лицо его и стан.
Была мне школа — точно Гулистан:
Среди цветов и я была цветок.
Лихой бедой растоптана Лейли:
Злодеи счастье в мире обрели,
Стал для Лейли темницей сад земли.
Изменчив, сестры, беспощадный рок!
Так же тоскует и Меджнун, разлученный с Лейли:
Не обвиняйте, о друзья!
Мой рок неукротимым стал.
Бежал от вас, несчастный, я, —
Забытым, нелюбимым стал.
Весь мир любовью полонен,
В водоворот я завлечен.
Мой нераскрывшийся бутон
Шипом неумолимым стал.
В огне любви горю давно, —
Священное осквернено.
Мне превратили в кровь вино,
Мой жар неутолимым стал.
Как птица в небе, — я один.
Я стал никто — ни брат, ни сын.
Хотел мой бог и господин,
Чтоб я вдвойне гонимым стал.
Простите, мать с отцом! Не мог
Я не покинуть ваш порог.
Другого сына даст вам бог,
Коль этот нелюбимым стал.
Всем сладко до конца пути
С единым именем пройти.
Я Кайс, — всевышний, защити! —
Меджнуном — одержимым стал.
Он изливает свое горе другу Зенду:
Друзья! Аллаха самого, царя царей прошу:
На раны черные мои пролить елей — прошу,
Мне возвратить мой Гулистан я, соловей, — прошу,
Дать мне алмаз мой отыскать среди степей — прошу,
Царицу на разбитый трон души моей — прошу.
Устала голова моя от горьких дум любви,
И здесь, в пустыне, слышу я далекий шум любви.
Мне душу опалил стыдом сухой самум любви,
Тоски не выдержала грудь, не вынес ум любви,
Иссох язык; колодец пуст, воды налей — прошу!
Коль кипариса нет, листов рагна{459} не надо мне;
Другой, — будь, как Лейли, она стройна, — не надо мне,
Будь гиацинту красотой равна, — не надо мне.
Я от любви и грусти пьян; вина не надо мне.
Иль ничего не надо мне, иль жизни всей прошу!
Безумный кравчий поутру мне чашу протянул,
Я стал пустынником любви, покинул свой аул.
Увидев ласку милых глаз, я б навсегда уснул,
Воскрес бы я, когда б хоть раз на милую взглянул.
Чтоб ей пропеть дастан любви, я сто ночей прошу!
На сердце тайны без числа глубоко залегли,
Их все раскрыл я пред тобой, — ты ось моей земли!
Меджнун я: смейся или плачь, но жалобе внемли.
О долгожданная моя! Услышь меня, Лейли!
Страдал я долго без нее; блаженства с ней прошу!
Безумный Меджнун бродит по горам.
Эхо вторит его стонам.
Он обращается к горам:
Ты громко стонешь, черный мой утес!
Скажи, — о чем? Давай тужить вдвоем.
Ты в жертву розе жизнь свою принес?
Откройся мне! Давай грустить вдвоем!
На лоб надвинув черную чалму,
Окутан в траур, в облачную тьму,
Поведай: сердце отдал ты кому?
Иди ко мне! Давай бродить вдвоем!
Влекло влюбленных в горы искони.
О, кто, как я, душе твоей сродни?
Коль ты влюблен, Меджнуна помяни:
Двойной недуг давай лечить вдвоем!
Ты узником, в цепях томимым, стал,
Ты, истомясь, неукротимым стал,
Испив вина, ты одержимым стал.
Подымем чашу! Будем пить вдвоем!
Благой удел тебе от бога дан.
«Горам — все солнце», — так гласит Коран.
К болящему — болящий в гости зван:
Давай судьбу благодарить вдвоем!
Давай смешаем вздохи — твой и мой,
Свою слезу солью с твоей слезой!
Молчал утес, а нищий брел тропой.
Увы, печали не изжить вдвоем!
Меджнун, рыдая, горе в горы нес,
Он лил из глаз ручьи кровавых слез.
Смотрел безмолвно вслед ему утес.
Прочь от утеса! Нам не быть вдвоем!
Лейли просит друга Меджнуна — Зенда — сообщить ей о любимом:
Мой верный! Стонов грудь полна:
Единственный, любимый — где?
С кем безнадежно сроднена, —
Меджнун мой, одержимый, — где?
Огонь зажегся и не гас,
Он мотыльком кружил в тот час.
Где он, безумнейший из нас,
В любви неукротимый, — где?
Где он, цветник души моей?
Где ты, безумный соловей?
Где ты? Услышь и пожалей —
Мой стон неутолимый: «Где?»
Ты одинок, любимый мой,
Мой данник верности одной.
Где ты, мой странник огневой,
Мой друг неутомимый, — где?
Я — плоть, ты — дух, живущий в ней,
Я — кожа, ты — оплот костей.
Ты пьющий кровь любви своей
В тоске неизлечимой, — где?
О, пусть придет, благословит,
Пусть счастьем нег озолотят!
В нем талисман целебный скрыт, —
Ты стонущий, гонимый, — где?
Лейли сказала: краток мрак,
Нам солнца не заступит враг!
Так будь, Меджнун, твой верен шаг!
Влюбленный мой, любимый, — где?
Узнав о том, что родители собираются выдать ее за купца Ибн-Салама, Лейли молит бога спасти ее от злой участи:
Безжалостное небо, пощади!
Зачем мой день ты омрачил, о рок!
Мольбы о счастье из моей груди
Не слышал ты, не пощадил, о рок!
Мой гневный вздох прожег бы небеса:
Проклятое круженье колеса!
Иль не тобой замучен был Иса?
А мне всю грудь ты изрубил, о рок!
Коль я вздохну, испепелю твой день,
Я прокляну, — не восхвалю твой день:
В ожогах грудь, душа одета в тень,
Ты заодно с врагами был, о рок!
Весь лживый мир слезами я залью.
Моим врагам ты предал жизнь мою.
Тем, что любовь без сердца отдаю,
Ты дочь араба оскорбил, о рок!
Коварства твоего не разгадать,
Свои шаги скрываешь ты, как тать.
Ах, лучше б мне Меджнуна не встречать!
А ты, сведя, нас разлучил, о рок!
Погиб, кто вверился тебе душой!
О, сжалься! Между нами ты не стой!
Достойны мы друг друга пред тобой,
Из зависти ты нас казнил, о рок!
Из-за тебя врагов узнала я.
Сердечного спугнул ты соловья,
Хотел, чтоб роза не цвела моя,
Мою весну ты иссушил, о рок!
Ты допустил, чтоб дали мы обет,
И вот мы любим, поровну нам лет.
Что ж нынче говоришь ты снова: «Нет!»
Не раз влюбленных ты губил, о рок!
Лейли к врагам привел ты на порог.
О, если бы всевышний нам помог!
Но знай: Лейли Меджнуну вверил бог!
Нас клеветой ты очернил, о рок!
Лейли пишет Меджнуну о том, что ее выдают замуж против ее воли и что она по-прежнему любит его:
Мы сожжены небесным колесом.
Коль не тебе, кому же знать меня!
Заклеймены мы вражьим языком.
Коль не тебе, кому же знать меня!
Я своему Меджнуну жизнь отдам.
Лишь исстрадавшийся состраждет нам.
И ты мне сердце разрушаешь сам.
Коль не тебе, кому же знать меня!
Не знал Меджнун, что я ему верна.
Он думает: изменница она!
Аллаху жалоба моя слышна.
Коль не тебе, кому же знать меня!
Что ожиданья страстного страшней?
Что кубка непочатого хмельней?
Я отреклась от родины своей.
Коль не тебе, кому же знать меня!
Дни шли, но дней тех не считала я,
Гранатов-яблок не срывала я,
Другому их не отдавала я.
Коль не тебе, кому же знать меня!
Клевещут вражьи черные слова!
Грудь сожжена, в тумане голова.
Не бойся, друг: Лейли — твоя жена,
Коль не тебе, кому же знать меня?
Всегда ищу Меджнуна я, Лейли.
Лишь о Меджнуне речь моя — внемли!
Вслед за тобой пойду на край земли!
Коль не тебе, кому же знать меня!
Мимо тайного приюта Меджнуна в песках проходит караван Лейли. Меджнун не знает, во сне иль наяву показалась она:
Прошел до утра караван Лейли,
Ее аул к яйле искал дорог.
Больному исцеленье принесли,
А он рукой пошевелить не мог.
Меджнун стонал, простертый на песке,
Прошла Лейли с живой водой в руке.
«Кто ты?» — спросила, стоя вдалеке.
Так пери посещают наш порог.
Как сокол, пролетела в стороне, —
Не знаю: наяву или во сне.
Увидев, обезумел я вдвойне —
Перед султаншей сердца изнемог.
Весной с горы потоки потекли,
Яйла{460} взманила странников земли,
В подарок принесла себя Лейли
Тому, кто сердце бы ее зажег.
Увы! Болезнь любви страшна была,
Под камнем грудь погребена была.
Моя Лейли отдалена была, —
Ей бог дорогу одолеть помог.
Но вновь она ушла, как ветер дня.
Изрежу сердце, сам себя казня!
Молчал: столбняк оцепенил меня;
Вот корень ста безумств и ста тревог!
Прошла до солнца — бровь, как серп луны;
Я думал, видя: вечно те же сны!
Меджнун сказал: все ночи слез полны.
Опять разлуку возвращает бог.
Лейли не выносит разлуки. Умирая от любви, она последний вздох посылает Меджнуну:
Меджнун! Мой вздох печален стал и тих.
Приди, мой богоданный! Торопись!
Мощь сердца моего и глаз моих —
Любимый, долгожданный, торопись!
Я становлюсь пред роком все бедней,
Отец и мать не веселят мне дней.
Один любимый в памяти моей,
Сожженной и туманной. Торопись!
Раскрылась роза, а певца ей нет.
Душа без крова, и дворца ей нет.
Меджнун в пустыне, и конца ей нет.
Коль ты идешь, желанный, — торопись!
Твоя постель приснилась мне, бела!
Ты спал, и кровь из глаз твоих текла.
О, только б жизнь твоя была цела!
Я в скорби несказанной. Торопись!
Мой стан — «алиф»{461}, согнулся, словно «дал»{462}.
Ограду сада ветер изломал.
Я не хочу, чтоб свадьбу ты сыграл
С невестой бездыханной. Торопись!
Что бедность нам! День встречи недалек.
Ах, стон Лейли, как небо, стал высок.
Мой ласковый, блеск глаз моих и щек,
Мой день благоуханный, — торопись!
Лейли умоляет мать не обижать без нее Меджнуна:
Мать, завещаю: если он придет,
Ты друга лучших дней не укоряй!
Он, в сердце ранен, кровью истечет,
Так будь к нему нежней, — не укоряй!
Пусть нас не оскорбляет глаз чужой!
Пусть милый праха не поит слезой!
Пусть не глядит он жалко пред тобой!
Страдальца пожалей, — не укоряй!
Я утаю ли тайну хоть одну?
Любовные все муки помяну.
Я, в реку смерти погрузясь, тону.
Его, кто всех грустней, — не укоряй!
На небе рока стал Меджнун луной.
Как радостно он умер бы со мной!
Ах, нужен ли влюбленным шах иной?
Его, кто всех смелей, — не укоряй!
Он не вздыхал о радостях земли,
В труде, в тревогах дни его прошли,
Не разделил блаженства он с Лейли.
Томлюсь… Души моей не укоряй!
После смерти Лейли к могиле ее приходит Меджнун, чтобы навсегда окончить здесь свой жизненный путь. Мать Лейли, выполняя завещание дочери, рассказывает Меджнуну о ее последних минутах:
Коль ты Меджнун, я все сказать должна:
Лейли навек заснула, — горе мне!
Теперь о ней забудь: ушла она,
Свечу мою задула, — горе мне!
Пусть дни и ночи плакала, но знай —
Из глаз ее мне улыбался рай.
Был у меня поющий попугай,
Та птица упорхнула, — горе мне!
Ее лица уже не видеть нам:
Ушла под землю и осталась там.
Как вздох ее последний передам?
Скорбь губы мне замкнула, — горе мне!
Лейли вскочила, пробудясь от сна.
«Меджнун мой умер!» — вскрикнула она
И умерла. И вот — погребена.
А нас к земле пригнула, — горе мне!
Коль ты Меджнун, не опускай лица,
Лейли испепелила нам сердца.
Не жги! Вся сожжена я до конца!
Где караван аула? Горе мне!
Мои слова слезами утекли,
Тебя мы за «меджнуна» здесь сочли.
Я мать умершей девушки Лейли,
Я в скорби утонула, — горе мне!
Лейли и Меджнун Отрывки из дастана
Родители Лейли, чтоб отдалить ее от Меджнуна, запрещают дочери посещать школу, где учится Меджнун. Лейли с утренним ветерком посылает привет школьным подругам, рассказывая о своем горе:
Подругам в школу отнеси привет,
Струящийся рассветный ветерок!
В руках ни книги, ни калама нет —
На боль-печаль аллах меня обрек.
Очернена я лживым языком.
Разгневались на дочку мать с отцом,
Из школы взяли, держат под замком, —
О том ахуну{457} расскажи, восток!
Кто враг, кто друг — не различаю я.
Беды не знала молодость моя.
Нас оболгали лживые, друзья,
Влюбленность посчитали за порок.
Когда мы с ним, бывало, в школу шли,
Я глаз не подымала от земли.
На нас соседи клевету взвели,
Аул соседний зло на нас навлек.
Подстерегла нас вражья западня;
Бутон я, — стали розой звать меня,
А Кайса{458} — кликать соловьем, дразня.
Мы были кротки, — враг вдвойне жесток.
Не знала я, что все вокруг обман,
Мне нравились лицо его и стан.
Была мне школа — точно Гулистан:
Среди цветов и я была цветок.
Лихой бедой растоптана Лейли:
Злодеи счастье в мире обрели,
Стал для Лейли темницей сад земли.
Изменчив, сестры, беспощадный рок!
Так же тоскует и Меджнун, разлученный с Лейли:
Не обвиняйте, о друзья!
Мой рок неукротимым стал.
Бежал от вас, несчастный, я, —
Забытым, нелюбимым стал.
Весь мир любовью полонен,
В водоворот я завлечен.
Мой нераскрывшийся бутон
Шипом неумолимым стал.
В огне любви горю давно, —
Священное осквернено.
Мне превратили в кровь вино,
Мой жар неутолимым стал.
Как птица в небе, — я один.
Я стал никто — ни брат, ни сын.
Хотел мой бог и господин,
Чтоб я вдвойне гонимым стал.
Простите, мать с отцом! Не мог
Я не покинуть ваш порог.
Другого сына даст вам бог,
Коль этот нелюбимым стал.
Всем сладко до конца пути
С единым именем пройти.
Я Кайс, — всевышний, защити! —
Меджнуном — одержимым стал.
Он изливает свое горе другу Зенду:
Друзья! Аллаха самого, царя царей прошу:
На раны черные мои пролить елей — прошу,
Мне возвратить мой Гулистан я, соловей, — прошу,
Дать мне алмаз мой отыскать среди степей — прошу,
Царицу на разбитый трон души моей — прошу.
Устала голова моя от горьких дум любви,
И здесь, в пустыне, слышу я далекий шум любви.
Мне душу опалил стыдом сухой самум любви,
Тоски не выдержала грудь, не вынес ум любви,
Иссох язык; колодец пуст, воды налей — прошу!
Коль кипариса нет, листов рагна{459} не надо мне;
Другой, — будь, как Лейли, она стройна, — не надо мне,
Будь гиацинту красотой равна, — не надо мне.
Я от любви и грусти пьян; вина не надо мне.
Иль ничего не надо мне, иль жизни всей прошу!
Безумный кравчий поутру мне чашу протянул,
Я стал пустынником любви, покинул свой аул.
Увидев ласку милых глаз, я б навсегда уснул,
Воскрес бы я, когда б хоть раз на милую взглянул.
Чтоб ей пропеть дастан любви, я сто ночей прошу!
На сердце тайны без числа глубоко залегли,
Их все раскрыл я пред тобой, — ты ось моей земли!
Меджнун я: смейся или плачь, но жалобе внемли.
О долгожданная моя! Услышь меня, Лейли!
Страдал я долго без нее; блаженства с ней прошу!
Безумный Меджнун бродит по горам.
Эхо вторит его стонам.
Он обращается к горам:
Ты громко стонешь, черный мой утес!
Скажи, — о чем? Давай тужить вдвоем.
Ты в жертву розе жизнь свою принес?
Откройся мне! Давай грустить вдвоем!
На лоб надвинув черную чалму,
Окутан в траур, в облачную тьму,
Поведай: сердце отдал ты кому?
Иди ко мне! Давай бродить вдвоем!
Влекло влюбленных в горы искони.
О, кто, как я, душе твоей сродни?
Коль ты влюблен, Меджнуна помяни:
Двойной недуг давай лечить вдвоем!
Ты узником, в цепях томимым, стал,
Ты, истомясь, неукротимым стал,
Испив вина, ты одержимым стал.
Подымем чашу! Будем пить вдвоем!
Благой удел тебе от бога дан.
«Горам — все солнце», — так гласит Коран.
К болящему — болящий в гости зван:
Давай судьбу благодарить вдвоем!
Давай смешаем вздохи — твой и мой,
Свою слезу солью с твоей слезой!
Молчал утес, а нищий брел тропой.
Увы, печали не изжить вдвоем!
Меджнун, рыдая, горе в горы нес,
Он лил из глаз ручьи кровавых слез.
Смотрел безмолвно вслед ему утес.
Прочь от утеса! Нам не быть вдвоем!
Лейли просит друга Меджнуна — Зенда — сообщить ей о любимом:
Мой верный! Стонов грудь полна:
Единственный, любимый — где?
С кем безнадежно сроднена, —
Меджнун мой, одержимый, — где?
Огонь зажегся и не гас,
Он мотыльком кружил в тот час.
Где он, безумнейший из нас,
В любви неукротимый, — где?
Где он, цветник души моей?
Где ты, безумный соловей?
Где ты? Услышь и пожалей —
Мой стон неутолимый: «Где?»
Ты одинок, любимый мой,
Мой данник верности одной.
Где ты, мой странник огневой,
Мой друг неутомимый, — где?
Я — плоть, ты — дух, живущий в ней,
Я — кожа, ты — оплот костей.
Ты пьющий кровь любви своей
В тоске неизлечимой, — где?
О, пусть придет, благословит,
Пусть счастьем нег озолотят!
В нем талисман целебный скрыт, —
Ты стонущий, гонимый, — где?
Лейли сказала: краток мрак,
Нам солнца не заступит враг!
Так будь, Меджнун, твой верен шаг!
Влюбленный мой, любимый, — где?
Узнав о том, что родители собираются выдать ее за купца Ибн-Салама, Лейли молит бога спасти ее от злой участи:
Безжалостное небо, пощади!
Зачем мой день ты омрачил, о рок!
Мольбы о счастье из моей груди
Не слышал ты, не пощадил, о рок!
Мой гневный вздох прожег бы небеса:
Проклятое круженье колеса!
Иль не тобой замучен был Иса?
А мне всю грудь ты изрубил, о рок!
Коль я вздохну, испепелю твой день,
Я прокляну, — не восхвалю твой день:
В ожогах грудь, душа одета в тень,
Ты заодно с врагами был, о рок!
Весь лживый мир слезами я залью.
Моим врагам ты предал жизнь мою.
Тем, что любовь без сердца отдаю,
Ты дочь араба оскорбил, о рок!
Коварства твоего не разгадать,
Свои шаги скрываешь ты, как тать.
Ах, лучше б мне Меджнуна не встречать!
А ты, сведя, нас разлучил, о рок!
Погиб, кто вверился тебе душой!
О, сжалься! Между нами ты не стой!
Достойны мы друг друга пред тобой,
Из зависти ты нас казнил, о рок!
Из-за тебя врагов узнала я.
Сердечного спугнул ты соловья,
Хотел, чтоб роза не цвела моя,
Мою весну ты иссушил, о рок!
Ты допустил, чтоб дали мы обет,
И вот мы любим, поровну нам лет.
Что ж нынче говоришь ты снова: «Нет!»
Не раз влюбленных ты губил, о рок!
Лейли к врагам привел ты на порог.
О, если бы всевышний нам помог!
Но знай: Лейли Меджнуну вверил бог!
Нас клеветой ты очернил, о рок!
Лейли пишет Меджнуну о том, что ее выдают замуж против ее воли и что она по-прежнему любит его:
Мы сожжены небесным колесом.
Коль не тебе, кому же знать меня!
Заклеймены мы вражьим языком.
Коль не тебе, кому же знать меня!
Я своему Меджнуну жизнь отдам.
Лишь исстрадавшийся состраждет нам.
И ты мне сердце разрушаешь сам.
Коль не тебе, кому же знать меня!
Не знал Меджнун, что я ему верна.
Он думает: изменница она!
Аллаху жалоба моя слышна.
Коль не тебе, кому же знать меня!
Что ожиданья страстного страшней?
Что кубка непочатого хмельней?
Я отреклась от родины своей.
Коль не тебе, кому же знать меня!
Дни шли, но дней тех не считала я,
Гранатов-яблок не срывала я,
Другому их не отдавала я.
Коль не тебе, кому же знать меня!
Клевещут вражьи черные слова!
Грудь сожжена, в тумане голова.
Не бойся, друг: Лейли — твоя жена,
Коль не тебе, кому же знать меня?
Всегда ищу Меджнуна я, Лейли.
Лишь о Меджнуне речь моя — внемли!
Вслед за тобой пойду на край земли!
Коль не тебе, кому же знать меня!
Мимо тайного приюта Меджнуна в песках проходит караван Лейли. Меджнун не знает, во сне иль наяву показалась она:
Прошел до утра караван Лейли,
Ее аул к яйле искал дорог.
Больному исцеленье принесли,
А он рукой пошевелить не мог.
Меджнун стонал, простертый на песке,
Прошла Лейли с живой водой в руке.
«Кто ты?» — спросила, стоя вдалеке.
Так пери посещают наш порог.
Как сокол, пролетела в стороне, —
Не знаю: наяву или во сне.
Увидев, обезумел я вдвойне —
Перед султаншей сердца изнемог.
Весной с горы потоки потекли,
Яйла{460} взманила странников земли,
В подарок принесла себя Лейли
Тому, кто сердце бы ее зажег.
Увы! Болезнь любви страшна была,
Под камнем грудь погребена была.
Моя Лейли отдалена была, —
Ей бог дорогу одолеть помог.
Но вновь она ушла, как ветер дня.
Изрежу сердце, сам себя казня!
Молчал: столбняк оцепенил меня;
Вот корень ста безумств и ста тревог!
Прошла до солнца — бровь, как серп луны;
Я думал, видя: вечно те же сны!
Меджнун сказал: все ночи слез полны.
Опять разлуку возвращает бог.
Лейли не выносит разлуки. Умирая от любви, она последний вздох посылает Меджнуну:
Меджнун! Мой вздох печален стал и тих.
Приди, мой богоданный! Торопись!
Мощь сердца моего и глаз моих —
Любимый, долгожданный, торопись!
Я становлюсь пред роком все бедней,
Отец и мать не веселят мне дней.
Один любимый в памяти моей,
Сожженной и туманной. Торопись!
Раскрылась роза, а певца ей нет.
Душа без крова, и дворца ей нет.
Меджнун в пустыне, и конца ей нет.
Коль ты идешь, желанный, — торопись!
Твоя постель приснилась мне, бела!
Ты спал, и кровь из глаз твоих текла.
О, только б жизнь твоя была цела!
Я в скорби несказанной. Торопись!
Мой стан — «алиф»{461}, согнулся, словно «дал»{462}.
Ограду сада ветер изломал.
Я не хочу, чтоб свадьбу ты сыграл
С невестой бездыханной. Торопись!
Что бедность нам! День встречи недалек.
Ах, стон Лейли, как небо, стал высок.
Мой ласковый, блеск глаз моих и щек,
Мой день благоуханный, — торопись!
Лейли умоляет мать не обижать без нее Меджнуна:
Мать, завещаю: если он придет,
Ты друга лучших дней не укоряй!
Он, в сердце ранен, кровью истечет,
Так будь к нему нежней, — не укоряй!
Пусть нас не оскорбляет глаз чужой!
Пусть милый праха не поит слезой!
Пусть не глядит он жалко пред тобой!
Страдальца пожалей, — не укоряй!
Я утаю ли тайну хоть одну?
Любовные все муки помяну.
Я, в реку смерти погрузясь, тону.
Его, кто всех грустней, — не укоряй!
На небе рока стал Меджнун луной.
Как радостно он умер бы со мной!
Ах, нужен ли влюбленным шах иной?
Его, кто всех смелей, — не укоряй!
Он не вздыхал о радостях земли,
В труде, в тревогах дни его прошли,
Не разделил блаженства он с Лейли.
Томлюсь… Души моей не укоряй!
После смерти Лейли к могиле ее приходит Меджнун, чтобы навсегда окончить здесь свой жизненный путь. Мать Лейли, выполняя завещание дочери, рассказывает Меджнуну о ее последних минутах:
Коль ты Меджнун, я все сказать должна:
Лейли навек заснула, — горе мне!
Теперь о ней забудь: ушла она,
Свечу мою задула, — горе мне!
Пусть дни и ночи плакала, но знай —
Из глаз ее мне улыбался рай.
Был у меня поющий попугай,
Та птица упорхнула, — горе мне!
Ее лица уже не видеть нам:
Ушла под землю и осталась там.
Как вздох ее последний передам?
Скорбь губы мне замкнула, — горе мне!
Лейли вскочила, пробудясь от сна.
«Меджнун мой умер!» — вскрикнула она
И умерла. И вот — погребена.
А нас к земле пригнула, — горе мне!
Коль ты Меджнун, не опускай лица,
Лейли испепелила нам сердца.
Не жги! Вся сожжена я до конца!
Где караван аула? Горе мне!
Мои слова слезами утекли,
Тебя мы за «меджнуна» здесь сочли.
Я мать умершей девушки Лейли,
Я в скорби утонула, — горе мне!
Магрупи
Туркменский поэт
XVIII век
Что нужно
Джигиту, чья душа — огонь,
Подруги чистота нужна.
Еще джигиту нужен конь
И сабли острота нужна.
Не полюбив, мы не вздохнем.
Не станет робкий храбрецом.
Не станет щедрым скопидом, —
Будь щедрым: доброта нужна!
Ты дожил до седых волос,
А всуе слово произнес.
Уж лучше бы залаял пес!
Лишь глупым суета нужна!
Девица — как весенний цвет,
Старуха — как померкший свет.
Ты благонравна, спору нет,
Но женам красота нужна.
Я — Магрупи, и я пою,
О тур-джигит, грозу твою!
Где твой скакун? Где меч? В бою
Отвага, быстрота нужна!
Довлетъяр
Песни из дастана
1
Я долго жил, не видя гор,
Теперь я с вами свижусь, горы!
Летит мой конь во весь опор, —
И вы все ближе, ближе, горы!
Мне лёт коня утехой был,
Клинок нещадно беков бил,
Мне дол цветы кошмой стелил
И звал в ночную свежесть, горы.
Мой конь — дракон. Товарищ мой
Идет бестрепетно за мной,
Когда с врагом за край родной
С иноязычным режусь, горы!
Хочу я голову сберечь,
Чтоб за народ поднять свой меч,
Мечом рубить, косить и сечь,
Потешить вас на славу, горы!
Когда сшибется, в битве яр,
С врагом веселый Довлетъяр,
Для нас дневного солнца жар
Уйдет в туман кровавый, горы!
2
Седлайте коней! Пришел наш час!
Двинуть великую рать пора.
За родину в бой! Должна для нас
Блаженная засиять пора.
Стрелам свистеть, срываясь с тетив,
Коням лететь, в заоблачье взмыв,
Хлопьями пену роняя с грив,
Пыль до небес подымать пора!
Славы горит золотой венец.
Он наш! Натягивай лук, стрелец!
Для супостата — света конец.
Каяться, к небу взывать пора!
Прям Довлетъяр и правдой силен,
Битва и правда — вот наш закон.
За мной, кто жить для боев рожден,
Кто душу готов отдать! Пора!
3
Как битва — пир. Как на пиру,
В ней головы легко лишиться.
Ловите юности пору, —
Пять дней лишь ей, не доле длиться.
На поле брани равен всяк, —
Сравнится с баем здесь бедняк.
Но трус, как заяц от собак,
Пальбу заслышав, с поля мчится.
Зато храбрец потехе рад,
Как сокол, конь под ним крылат.
Отвага возросла в сто крат,
Коль вождь призвал за волю биться.
Пир Довлетъяра — бой. Кому
Наш пир не люб, дружить тому
С могилой только. Пусть ему
В могильной тьме раздолье снится!
4
Блаженные годы и дни,
Расстаться нам в пору — прощайте!
Дающие жизнь родникам,
Скалистые горы, прощайте!
Сады, где, тоскуя, гремят
Всю ночь соловьи, где гранат
И яблоко сладость дарят
Голодному взору, — прощайте!
Дороги! Как весело мне,
Бывало, на быстром коне
Нестись по родимой стране
В степные просторы, — прощайте!
Ручьи, вы, усталых, сейчас
Поили и тешили нас, —
Не в сотый, не в тысячный раз, —
Кто скажет, в который? Прощайте!
Где плещутся утки всегда,
Где светочем божьим вода
Горит и, как он, никогда
Не гаснет, — озера, прощайте!
И месяц, что смотрит с высот,
И солнце, что свет нам дает, —
Вы правильной веры оплот
В душе Довлетъяра, — прощайте!
Что нужно
Джигиту, чья душа — огонь,
Подруги чистота нужна.
Еще джигиту нужен конь
И сабли острота нужна.
Не полюбив, мы не вздохнем.
Не станет робкий храбрецом.
Не станет щедрым скопидом, —
Будь щедрым: доброта нужна!
Ты дожил до седых волос,
А всуе слово произнес.
Уж лучше бы залаял пес!
Лишь глупым суета нужна!
Девица — как весенний цвет,
Старуха — как померкший свет.
Ты благонравна, спору нет,
Но женам красота нужна.
Я — Магрупи, и я пою,
О тур-джигит, грозу твою!
Где твой скакун? Где меч? В бою
Отвага, быстрота нужна!
Довлетъяр Песни из дастана
Я долго жил, не видя гор,
Теперь я с вами свижусь, горы!
Летит мой конь во весь опор, —
И вы все ближе, ближе, горы!
Мне лёт коня утехой был,
Клинок нещадно беков бил,
Мне дол цветы кошмой стелил
И звал в ночную свежесть, горы.
Мой конь — дракон. Товарищ мой
Идет бестрепетно за мной,
Когда с врагом за край родной
С иноязычным режусь, горы!
Хочу я голову сберечь,
Чтоб за народ поднять свой меч,
Мечом рубить, косить и сечь,
Потешить вас на славу, горы!
Когда сшибется, в битве яр,
С врагом веселый Довлетъяр,
Для нас дневного солнца жар
Уйдет в туман кровавый, горы!
Седлайте коней! Пришел наш час!
Двинуть великую рать пора.
За родину в бой! Должна для нас
Блаженная засиять пора.
Стрелам свистеть, срываясь с тетив,
Коням лететь, в заоблачье взмыв,
Хлопьями пену роняя с грив,
Пыль до небес подымать пора!
Славы горит золотой венец.
Он наш! Натягивай лук, стрелец!
Для супостата — света конец.
Каяться, к небу взывать пора!
Прям Довлетъяр и правдой силен,
Битва и правда — вот наш закон.
За мной, кто жить для боев рожден,
Кто душу готов отдать! Пора!
Как битва — пир. Как на пиру,
В ней головы легко лишиться.
Ловите юности пору, —
Пять дней лишь ей, не доле длиться.
На поле брани равен всяк, —
Сравнится с баем здесь бедняк.
Но трус, как заяц от собак,
Пальбу заслышав, с поля мчится.
Зато храбрец потехе рад,
Как сокол, конь под ним крылат.
Отвага возросла в сто крат,
Коль вождь призвал за волю биться.
Пир Довлетъяра — бой. Кому
Наш пир не люб, дружить тому
С могилой только. Пусть ему
В могильной тьме раздолье снится!
Блаженные годы и дни,
Расстаться нам в пору — прощайте!
Дающие жизнь родникам,
Скалистые горы, прощайте!
Сады, где, тоскуя, гремят
Всю ночь соловьи, где гранат
И яблоко сладость дарят
Голодному взору, — прощайте!
Дороги! Как весело мне,
Бывало, на быстром коне
Нестись по родимой стране
В степные просторы, — прощайте!
Ручьи, вы, усталых, сейчас
Поили и тешили нас, —
Не в сотый, не в тысячный раз, —
Кто скажет, в который? Прощайте!
Где плещутся утки всегда,
Где светочем божьим вода
Горит и, как он, никогда
Не гаснет, — озера, прощайте!
И месяц, что смотрит с высот,
И солнце, что свет нам дает, —
Вы правильной веры оплот
В душе Довлетъяра, — прощайте!
Шабенде
Туркменский поэт
Ок. 1720—1800
Гюль и Бильбиль
Отрывки из дастана
Сын туркменского хана Бильбиль влюбляется в иранскую царевну Гюль. Вместе со своими друзьями Зелили и Сала-беком и своим школьным учителем, веселым Каландар-молла, он отправляется на поиски любимой. В пути друзья преодолевают многочисленные препятствия. В конце концов Бильбиль остается один. Его друг Зелили женился на дочери дракона, волшебнице Айслу, веселый Каландар стал зятем шаха Стамбула, а Сала-бек избрал женой царицу страны Талус — Гунчаби, которую он защитил от дракона.
Бильбиль находит Гюль, но отец красавицы обрекает на казнь дерзкого юношу. Бильбиль мужественно готовится к смерти и этим вызывает сочувствие шаха. Гюль и Бильбиль соединяются.
Слово Шабенде о любви Гюль и Бильбнля:
Я тоже странник пламенных дорог,
И мне смеялись Гулистаны, беки!
Мой щедрый стих купца найти не мог:
Так я слагал свои дастаны, беки!
Здесь клад сорокапесенный зарыт,
В звучанье сорок семь поющих птиц:
Из них любая мертвых оживит,
Спасет живых, излечит раны, беки!
Мои стихи под музыку читай!
Они — кинжалы! И вино! И рай!
Они печали скажут: улетай!
Заставят зазвенеть стаканы, беки!
О, Гюль — Бильбиль! О, Гунчаби — Сала!
О, Ай-Джемаль и Каландар-молла!
О, Зелили — Айслу! Любовь свела
Влюбленных и ввела в обманы, беки!
Единый рок моим влюбленным дан,
Жгутом любви я сплел их — к стану стан.
Не думайте, что написать дастан
Легко, как опростать карманы, беки!
Не говорите: Шабенде писал,
Как тот, кто о своей беде писал!
Нет, был я пьян! Своей звезде писал!
Мои богатства богоданны, беки!
Бильбиль рассказывает друзьям о своей любви к Гюль:
Друзья, прекрасную, ее, кто всех нежней, я полюбил.
Две розы щек и гиацинт ее кудрей я полюбил.
Прекраснейшую — нет, увы, подобных ей! — я полюбил.
Луну четырнадцати дней, свечу ночей, я полюбил.
Путь стольких вздохов, стольких слез, — тот путь путей я полюбил.
Взошла, взошла Зохре-звезда{465}, дочь солнцелунного луча.
Ее глазам я жизнь отдам. Ко мне, два черных палача!
Нет слаще губ! Ее слова — речь сладкострунного ключа,
В ночи кудрей укрыл бы я глаза, от скорби их леча.
Ресницы — стрелы, тонкий лук ее бровей — я полюбил…
О нет! Красавицы такой я б не нашел в подлунной всей.
Увидел, разлучился вновь и кровью плакал я по ней.
В слезах скитаюсь по земле без счета лет, без счета дней.
Художник-мастер начертал ее тончайшей из кистей.
Точеный стан, как кипарис, еще стройней — я полюбил.
Гранат Эдема на груди: он слаще всех земных плодов.
Прекрасный образ! Свет его нам солнце заменить готов.
Иль пери чистая она, иль гурия восьми раев.
…………………………….
Сам божий ран, что выше всех и всех светлей, — я полюбил.
Пусть, как огню Халил-алла, своей любимой стану люб!{466}
Пусть, на качелях закачав, мне душу сгубит душегуб!
Пусть, как Джерджис, исчезну я, — на сто частей разъятый труп!{467}
Пусть стану я рабом любви, как продан в рабство был Юсуп!
Базар влюбленных, путь любви, — уразумей! — я полюбил.
Я обезумел, голова любовным ветром спалена.
Ресницы — синяя сурьма, на пальцах — золотая хна.
Люблю тюльпан и гиацинт в твоем саду, моя весна!
Благословил меня Хафиз, — его мне сила вручена.
Бильбиль сказал: царицу роз, как соловей, я полюбил!
Учитель Бильбиля, веселый Каландар-молла, одобряет своего юного друга:
Ты счастлив: стал рабом любви, из милых рук ты пил вино.
Неверен пятидневный мир, — так опьяняйся, будь блажен!
Объятья милой — счастлив ты! — пьяней, чем райское вино:
Неверен пятидневный мир, — так опьяняйся, будь блажен!
Пусть ради той, кого любил, зажглась печаль в твоей крови,
Ты — мотылек, она — свеча; с душой обугленной живи!
Не семь ли странников любви безумны стали от любви?
Неверен пятидневный мир, — так опьяняйся, будь блажен!
Сто тысяч бедствий одолев, Юсуп завоевал жену.
Халил вошел в огонь любви, того Халила помяну.
Довольно стонов! Пей вино, будь весел! Обними луну!
Неверен пятидневный мир, — так опьяняйся, будь блажен!
Бильбиль мой, жизни не жалей! В просторной чаше утони!
Мой сын, с ублюдками не пей, вино лишь портят нам они!
Добейся пери! Счастлив будь! К любви любимую склони!
Неверен пятидневный мир, — так опьяняйся, будь блажен!
Эй, кравчий, кубок наливай! Вином воспламенимся мы!
Восторг на волю выпускай! С ним втрое опьянимся мы.
И пусть безжалостна любовь, ей в рабство отдадимся мы!
Неверен пятидневный мир, — так опьяняйся, будь блажен!
И роза в алом цветнике желаньем кровь твою зажгла.
Ее язык тебя пронзил, как боли сладкая стрела.
Мой сын, ко мне! Печаль твою разделит Каландар-молла:
Неверен пятидневный мир, — так опьяняйся, будь блажен!
Разыскивая Гюль, Бильбиль и его друзья вступают в битву с шахом Стамбула, также влюбленным в Гюль. Шах убит. У шаха — прекрасная дочь Ай-Джемаль, на которой женится Каландар-молла. Бильбиль продолжает путь, вдохновляя себя и спутников песнью:
Друзья, коль милой нет со мной, ночей и дней не надо мне!
Что мне закон? Что царский трон? Жилья царей не надо мне!
Моя казна мне не нужна. И славы всей не надо мне!
Коль нет любимой, что мне мир? Пустых ларей не надо мне!
Что мне без милой плоть моя? Души моей не надо мне!
С крылатой праздностью былой трудом упрямым разлучен,
Но имя гурии с душой и с телом самым разлучен.
Забыв Ирак и Астрабад, с Хотаном, с шахом разлучен, —
Что Исфаган, Стамбул и Рум! — пустынь, морей не надо мне!
Я с верным сазом говорю, вверяя скорбь его струнам:
О, слушай! Помни! Я горю! Я ради милой жизнь отдам!
Дал чашу кравчий. Скорбь топя, в той чаше утонул и сам.
Сказали мне: она живет в далеком городе Синфам.
Родных людей я потерял. Чужих людей не надо мне!
Любимой нет. Коварный рок мне в пищу подсыпает яд.
Достиг четырнадцати лет, томясь по ней семь лет подряд.
Пусть птицы тело расклюют, пусть выпьет кровь подземный гад,
И в сто боев идти готов, о, только б не идти назад!
Пустого дома, запертых глухих дверей не надо мне!
С любимой — одного хочу! — на пир любви прийти вдвоем.
Лишь обладаньем, о друзья, недуг любовный мы уймем.
В пустынях истомился я, истосковался об одном!
Пески и гребни одолев, назвал печаль своим путем.
Без милой мира, — если он забыл о ней, — не надо мне.
Нет, беки, с нежного пути я не сойду, пока живу,
Пока пурпурнейшей из роз в саду любимой не сорву,
Пока вином я вместе с ней не опьянюсь, презрев молву,
Пока безумье стольких снов я не увижу наяву!
Сто тысяч роз — в самом раю нет розовей! — не надо мне!
Ах, птица сердца отдалась любовным пламенным силкам.
Я опален. Ожог любви печаль предвозвещает нам.
Дохнул губительный хазан, несущий смерть земным цветам.
Увы, не помню, долго ль я бродил по саду Диларам!
Бильбиль сказал: в разлуке с Гюль любви ничьей не надо мне!
Бильбиль доходит до реки Нил. Здесь он еще раз дает клятву, что найдет свою Гюль любой ценой:
В путь выйдя, беки, не сверну с пути:
Иль я умру, иль с пери возвращусь!
Мне не искать богатств и не найти:
Иль я умру, иль с пери возвращусь!
Пусть я в пути расстанусь с головой,
Пусть, — полы в пояс, — выйду в смертный бой,
Пусть утону, бездонной взят рекой, —
Иль я умру, иль с пери возвращусь!
Огни родной земли не знаю где.
Любимая вдали, не знаю где.
Где воины? Ушли. Не знаю где!
Иль я умру, иль с пери возвращусь!
Я не погибну и в губящий час.
Мой бог не глух, мой разум не погас.
Ступайте, беки, отпускаю вас!
Иль я умру, иль с пери возвращусь!
Пусть встанет враг кольцом живых оград,
Пусть рок мне примешает в пищу яд —
Все одолев, я не вернусь назад:
Иль я умру, иль с пери возвращусь!
Мне Ибрагим, Халил сродни душой,
Мне Исмаил пророчит жребий свой.
Коль Зелили и Сала-бек со мной —
Иль я умру, иль с пери возвращусь!
Бильбиль сказал: пред богом я стою.
Отец и мать — опора соловью.
Ступайте к ним — на родину мою!
Иль я умру, иль с пери возвращусь!
Бильбиль находит Гюль и проводит с ней несколько дней. Отец девушки шах Алиджан, повелевает казнить Бильбиля. Бильбиль готов умереть за свою Гюль.
Из-за любви я бросил дом, — спасет ли бог? — за тем пришел.
Я заживо сгорел в огне ее дорог, — за тем пришел.
Без милой, тело без души, я жить не мог, — за тем пришел.
Ты — шах, я странником вступил на твой порог — за тем пришел!
О Гюль моя! Слагаю жизнь у милых ног, — за тем пришел!
Я ради милой вышел в путь, — убог, недужен, разлучен
С отчизной, домом и людьми, с кем был я дружен, — разлучен.
С базаром пестрым, с чайханой, с ларем жемчужным — разлучен.
С землей, стадами и казной — и трон не нужен, — разлучен.
О Гюль моя! Слагаю жизнь у милых ног, — за тем пришел!
Я снарядился, вышел в путь, — и милый край из глаз исчез.
С тех пор доспехов не снимал, с коня ни разу я не слез.
Мой Шасенем{468} носил меня, рубил врагов мой дембермез{469}.
Чрез весь Иран я пролетел — пескам, горам наперерез.
О Гюль моя! Слагаю жизнь у милых ног, — за тем пришел!
Я многих женщин покорил, но душу хоть одна взяла ль?
К чему без милой мне Талус? Стамбул покинуть мне не жаль.
Я отказался от Айслу, от Гунчаби, от Ай-Джемаль.
Я на красавиц не смотрел, владела сердцем лишь печаль.
О Гюль моя! Слагаю жизнь у милых ног, — за тем пришел!
Я семь иклимов повидал{470}, без счета стран я миновал.
Рубил я сильных, не один точеный стан я миновал.
Лучистых глаз, миндальных век зазыв-обман я миновал.
Широкий Нил, Кухи-Салар{471} и Харкелам я миновал.
О Гюль моя! Слагаю жизнь у милых ног, — за тем пришел!
В прекрасном городе Синфам с печалью распрощался я.
В саду-бостане Сеилгах{472} с любимой повстречался я.
Прости мой грех! Я счастлив был, с подругой обнимался я.
Зенит блаженства я познал, с возлюбленной сплетался я.
О Гюль моя! Слагаю жизнь у милых ног, — за тем пришел!
Коль милой нет в моем саду, тоска — награда для меня.
В ее руках я отдыхал, любовь — ограда для меня.
Без милой сам я без души, жизнь горше ада для меня.
Бильбиль я; в долгожданной Гюль все розы сада для меня.
О Гюль моя! Слагаю жизнь у милых ног, — за тем пришел!
Шах помиловал храброго Бильбиля. Прощенный просит отпустить его на родину:
Шах, гостеванью моему
Пришел конец. Туда! Туда!
Алтарь души в твоем дому,
Но там мой жрец. Туда, туда!
Услышь: кротка моя печаль.
Покинуть твой дворец мне жаль.
Но птица сердца рвется вдаль, —
Живой гонец. Туда, туда!
Я по возлюбленной скорбел.
Но торжествует тот, кто смел.
Теперь хочу в родной удел,
В родной дворец! Туда, туда!
В одеждах скорби мать с отцом,
В одеждах скорби отчий дом.
Хочу дышать в краю родном,
Где мать, отец! Туда, туда!
Родимый, речь мою прости!
О шах, на светлые пути
Ты Гюль с Бильбилем отпусти!
Там — рай сердец! Туда, туда!
Бильбиль возвращается домой и счастливо живет с прекрасной Гюль.
Гюль и Бильбиль Отрывки из дастана
Сын туркменского хана Бильбиль влюбляется в иранскую царевну Гюль. Вместе со своими друзьями Зелили и Сала-беком и своим школьным учителем, веселым Каландар-молла, он отправляется на поиски любимой. В пути друзья преодолевают многочисленные препятствия. В конце концов Бильбиль остается один. Его друг Зелили женился на дочери дракона, волшебнице Айслу, веселый Каландар стал зятем шаха Стамбула, а Сала-бек избрал женой царицу страны Талус — Гунчаби, которую он защитил от дракона.
Бильбиль находит Гюль, но отец красавицы обрекает на казнь дерзкого юношу. Бильбиль мужественно готовится к смерти и этим вызывает сочувствие шаха. Гюль и Бильбиль соединяются.
Слово Шабенде о любви Гюль и Бильбнля:
Я тоже странник пламенных дорог,
И мне смеялись Гулистаны, беки!
Мой щедрый стих купца найти не мог:
Так я слагал свои дастаны, беки!
Здесь клад сорокапесенный зарыт,
В звучанье сорок семь поющих птиц:
Из них любая мертвых оживит,
Спасет живых, излечит раны, беки!
Мои стихи под музыку читай!
Они — кинжалы! И вино! И рай!
Они печали скажут: улетай!
Заставят зазвенеть стаканы, беки!
О, Гюль — Бильбиль! О, Гунчаби — Сала!
О, Ай-Джемаль и Каландар-молла!
О, Зелили — Айслу! Любовь свела
Влюбленных и ввела в обманы, беки!
Единый рок моим влюбленным дан,
Жгутом любви я сплел их — к стану стан.
Не думайте, что написать дастан
Легко, как опростать карманы, беки!
Не говорите: Шабенде писал,
Как тот, кто о своей беде писал!
Нет, был я пьян! Своей звезде писал!
Мои богатства богоданны, беки!
Бильбиль рассказывает друзьям о своей любви к Гюль:
Друзья, прекрасную, ее, кто всех нежней, я полюбил.
Две розы щек и гиацинт ее кудрей я полюбил.
Прекраснейшую — нет, увы, подобных ей! — я полюбил.
Луну четырнадцати дней, свечу ночей, я полюбил.
Путь стольких вздохов, стольких слез, — тот путь путей я полюбил.
Взошла, взошла Зохре-звезда{465}, дочь солнцелунного луча.
Ее глазам я жизнь отдам. Ко мне, два черных палача!
Нет слаще губ! Ее слова — речь сладкострунного ключа,
В ночи кудрей укрыл бы я глаза, от скорби их леча.
Ресницы — стрелы, тонкий лук ее бровей — я полюбил…
О нет! Красавицы такой я б не нашел в подлунной всей.
Увидел, разлучился вновь и кровью плакал я по ней.
В слезах скитаюсь по земле без счета лет, без счета дней.
Художник-мастер начертал ее тончайшей из кистей.
Точеный стан, как кипарис, еще стройней — я полюбил.
Гранат Эдема на груди: он слаще всех земных плодов.
Прекрасный образ! Свет его нам солнце заменить готов.
Иль пери чистая она, иль гурия восьми раев.
…………………………….
Сам божий ран, что выше всех и всех светлей, — я полюбил.
Пусть, как огню Халил-алла, своей любимой стану люб!{466}
Пусть, на качелях закачав, мне душу сгубит душегуб!
Пусть, как Джерджис, исчезну я, — на сто частей разъятый труп!{467}
Пусть стану я рабом любви, как продан в рабство был Юсуп!
Базар влюбленных, путь любви, — уразумей! — я полюбил.
Я обезумел, голова любовным ветром спалена.
Ресницы — синяя сурьма, на пальцах — золотая хна.
Люблю тюльпан и гиацинт в твоем саду, моя весна!
Благословил меня Хафиз, — его мне сила вручена.
Бильбиль сказал: царицу роз, как соловей, я полюбил!
Учитель Бильбиля, веселый Каландар-молла, одобряет своего юного друга:
Ты счастлив: стал рабом любви, из милых рук ты пил вино.
Неверен пятидневный мир, — так опьяняйся, будь блажен!
Объятья милой — счастлив ты! — пьяней, чем райское вино:
Неверен пятидневный мир, — так опьяняйся, будь блажен!
Пусть ради той, кого любил, зажглась печаль в твоей крови,
Ты — мотылек, она — свеча; с душой обугленной живи!
Не семь ли странников любви безумны стали от любви?
Неверен пятидневный мир, — так опьяняйся, будь блажен!
Сто тысяч бедствий одолев, Юсуп завоевал жену.
Халил вошел в огонь любви, того Халила помяну.
Довольно стонов! Пей вино, будь весел! Обними луну!
Неверен пятидневный мир, — так опьяняйся, будь блажен!
Бильбиль мой, жизни не жалей! В просторной чаше утони!
Мой сын, с ублюдками не пей, вино лишь портят нам они!
Добейся пери! Счастлив будь! К любви любимую склони!
Неверен пятидневный мир, — так опьяняйся, будь блажен!
Эй, кравчий, кубок наливай! Вином воспламенимся мы!
Восторг на волю выпускай! С ним втрое опьянимся мы.
И пусть безжалостна любовь, ей в рабство отдадимся мы!
Неверен пятидневный мир, — так опьяняйся, будь блажен!
И роза в алом цветнике желаньем кровь твою зажгла.
Ее язык тебя пронзил, как боли сладкая стрела.
Мой сын, ко мне! Печаль твою разделит Каландар-молла:
Неверен пятидневный мир, — так опьяняйся, будь блажен!
Разыскивая Гюль, Бильбиль и его друзья вступают в битву с шахом Стамбула, также влюбленным в Гюль. Шах убит. У шаха — прекрасная дочь Ай-Джемаль, на которой женится Каландар-молла. Бильбиль продолжает путь, вдохновляя себя и спутников песнью:
Друзья, коль милой нет со мной, ночей и дней не надо мне!
Что мне закон? Что царский трон? Жилья царей не надо мне!
Моя казна мне не нужна. И славы всей не надо мне!
Коль нет любимой, что мне мир? Пустых ларей не надо мне!
Что мне без милой плоть моя? Души моей не надо мне!
С крылатой праздностью былой трудом упрямым разлучен,
Но имя гурии с душой и с телом самым разлучен.
Забыв Ирак и Астрабад, с Хотаном, с шахом разлучен, —
Что Исфаган, Стамбул и Рум! — пустынь, морей не надо мне!
Я с верным сазом говорю, вверяя скорбь его струнам:
О, слушай! Помни! Я горю! Я ради милой жизнь отдам!
Дал чашу кравчий. Скорбь топя, в той чаше утонул и сам.
Сказали мне: она живет в далеком городе Синфам.
Родных людей я потерял. Чужих людей не надо мне!
Любимой нет. Коварный рок мне в пищу подсыпает яд.
Достиг четырнадцати лет, томясь по ней семь лет подряд.
Пусть птицы тело расклюют, пусть выпьет кровь подземный гад,
И в сто боев идти готов, о, только б не идти назад!
Пустого дома, запертых глухих дверей не надо мне!
С любимой — одного хочу! — на пир любви прийти вдвоем.
Лишь обладаньем, о друзья, недуг любовный мы уймем.
В пустынях истомился я, истосковался об одном!
Пески и гребни одолев, назвал печаль своим путем.
Без милой мира, — если он забыл о ней, — не надо мне.
Нет, беки, с нежного пути я не сойду, пока живу,
Пока пурпурнейшей из роз в саду любимой не сорву,
Пока вином я вместе с ней не опьянюсь, презрев молву,
Пока безумье стольких снов я не увижу наяву!
Сто тысяч роз — в самом раю нет розовей! — не надо мне!
Ах, птица сердца отдалась любовным пламенным силкам.
Я опален. Ожог любви печаль предвозвещает нам.
Дохнул губительный хазан, несущий смерть земным цветам.
Увы, не помню, долго ль я бродил по саду Диларам!
Бильбиль сказал: в разлуке с Гюль любви ничьей не надо мне!
Бильбиль доходит до реки Нил. Здесь он еще раз дает клятву, что найдет свою Гюль любой ценой:
В путь выйдя, беки, не сверну с пути:
Иль я умру, иль с пери возвращусь!
Мне не искать богатств и не найти:
Иль я умру, иль с пери возвращусь!
Пусть я в пути расстанусь с головой,
Пусть, — полы в пояс, — выйду в смертный бой,
Пусть утону, бездонной взят рекой, —
Иль я умру, иль с пери возвращусь!
Огни родной земли не знаю где.
Любимая вдали, не знаю где.
Где воины? Ушли. Не знаю где!
Иль я умру, иль с пери возвращусь!
Я не погибну и в губящий час.
Мой бог не глух, мой разум не погас.
Ступайте, беки, отпускаю вас!
Иль я умру, иль с пери возвращусь!
Пусть встанет враг кольцом живых оград,
Пусть рок мне примешает в пищу яд —
Все одолев, я не вернусь назад:
Иль я умру, иль с пери возвращусь!
Мне Ибрагим, Халил сродни душой,
Мне Исмаил пророчит жребий свой.
Коль Зелили и Сала-бек со мной —
Иль я умру, иль с пери возвращусь!
Бильбиль сказал: пред богом я стою.
Отец и мать — опора соловью.
Ступайте к ним — на родину мою!
Иль я умру, иль с пери возвращусь!
Бильбиль находит Гюль и проводит с ней несколько дней. Отец девушки шах Алиджан, повелевает казнить Бильбиля. Бильбиль готов умереть за свою Гюль.
Из-за любви я бросил дом, — спасет ли бог? — за тем пришел.
Я заживо сгорел в огне ее дорог, — за тем пришел.
Без милой, тело без души, я жить не мог, — за тем пришел.
Ты — шах, я странником вступил на твой порог — за тем пришел!
О Гюль моя! Слагаю жизнь у милых ног, — за тем пришел!
Я ради милой вышел в путь, — убог, недужен, разлучен
С отчизной, домом и людьми, с кем был я дружен, — разлучен.
С базаром пестрым, с чайханой, с ларем жемчужным — разлучен.
С землей, стадами и казной — и трон не нужен, — разлучен.
О Гюль моя! Слагаю жизнь у милых ног, — за тем пришел!
Я снарядился, вышел в путь, — и милый край из глаз исчез.
С тех пор доспехов не снимал, с коня ни разу я не слез.
Мой Шасенем{468} носил меня, рубил врагов мой дембермез{469}.
Чрез весь Иран я пролетел — пескам, горам наперерез.
О Гюль моя! Слагаю жизнь у милых ног, — за тем пришел!
Я многих женщин покорил, но душу хоть одна взяла ль?
К чему без милой мне Талус? Стамбул покинуть мне не жаль.
Я отказался от Айслу, от Гунчаби, от Ай-Джемаль.
Я на красавиц не смотрел, владела сердцем лишь печаль.
О Гюль моя! Слагаю жизнь у милых ног, — за тем пришел!
Я семь иклимов повидал{470}, без счета стран я миновал.
Рубил я сильных, не один точеный стан я миновал.
Лучистых глаз, миндальных век зазыв-обман я миновал.
Широкий Нил, Кухи-Салар{471} и Харкелам я миновал.
О Гюль моя! Слагаю жизнь у милых ног, — за тем пришел!
В прекрасном городе Синфам с печалью распрощался я.
В саду-бостане Сеилгах{472} с любимой повстречался я.
Прости мой грех! Я счастлив был, с подругой обнимался я.
Зенит блаженства я познал, с возлюбленной сплетался я.
О Гюль моя! Слагаю жизнь у милых ног, — за тем пришел!
Коль милой нет в моем саду, тоска — награда для меня.
В ее руках я отдыхал, любовь — ограда для меня.
Без милой сам я без души, жизнь горше ада для меня.
Бильбиль я; в долгожданной Гюль все розы сада для меня.
О Гюль моя! Слагаю жизнь у милых ног, — за тем пришел!
Шах помиловал храброго Бильбиля. Прощенный просит отпустить его на родину:
Шах, гостеванью моему
Пришел конец. Туда! Туда!
Алтарь души в твоем дому,
Но там мой жрец. Туда, туда!
Услышь: кротка моя печаль.
Покинуть твой дворец мне жаль.
Но птица сердца рвется вдаль, —
Живой гонец. Туда, туда!
Я по возлюбленной скорбел.
Но торжествует тот, кто смел.
Теперь хочу в родной удел,
В родной дворец! Туда, туда!
В одеждах скорби мать с отцом,
В одеждах скорби отчий дом.
Хочу дышать в краю родном,
Где мать, отец! Туда, туда!
Родимый, речь мою прости!
О шах, на светлые пути
Ты Гюль с Бильбилем отпусти!
Там — рай сердец! Туда, туда!
Бильбиль возвращается домой и счастливо живет с прекрасной Гюль.
Шейдаи
Туркменский поэт
Вторая половина XVIII века
Пришел Новруз
Пришел Новруз — весь мир цветет сегодня.
О розе соловей поет сегодня.
Ликуя, сердце радость пьет сегодня.
Любовь везде, во всем живет сегодня.
В пустыне — счастья сад растет сегодня.
Пришел Новруз — цветы принарядились.
Пурпурный, белый — золотом покрылись.
В цветник земля и небо превратились.
В восторге страсти воли мы лишились.
Грех тяжкий душу не гнетет сегодня.
В челне Новруза розовые лица;
С рубинов губ нектар речей струится.
Стан — кипарис. Лицо откроешь, — впиться
Готовы стрелами твои ресницы.
Смерть — всех, в тебя влюбленных, ждет сегодня.
В садах зеленых девушки гуляют,
Подобно розе, сердце озаряют, —
Луне подобно свет распространяют,
Красою Шейдаи ошеломляют, —
К их лицам взор влюбленный льнет сегодня.
Прощание с сыном
Что делать мне, мое дитя? Я всюду был с тобой.
Всю силу чувства, жар души всегда делил с тобой.
Тебя лелеял у груди. И ел и пил с тобой.
Иди, душа моя, иди! Дитя, аллах с тобой!
В саду весеннем для меня ты яркой розой был.
Ты — редкий жемчуг. Для меня ты слаще меда был.
Умом, сознанием моим, моим покоем был.
Иди, душа моя, иди! Дитя, аллах с тобой!
Разлуку как перенести с тобой, любимый мой?
В слезах я богу шлю мольбу, да будет он с тобой.
Будь покровителем твоим в пути пророк святой!
Иди, душа моя, иди! Дитя, аллах с тобой!
Ты голову мою унес. Как без тебя мне быть!
Кровоточащих сердца ран ничем не излечить.
В себе я силы не найду разлуку пережить.
Иди, душа моя, иди! Дитя, аллах с тобой!
Я, твой отец, о мой Хуршит, разлукой превращен
В одно стенанье, в плач один, в один тяжелый стон.
Я рву одежды на груди, тоскою угнетен.
Дитя увидев, плачу я, душой окровавлен.
Иди, душа моя, иди! Дитя, аллах с тобой!
Моей любимой не видал ли?
Жаворонок быстрый в поднебесье,
Ты моей любимой не видал ли?
Жалобу в твоей я слышу песне, —
Ты моей любимой не видал ли?
Отвечай, садов листва густая!
К полевым цветам в тоске взываю,
Горлинку спрошу я, попугая:
Вы моей любимой не видали?
Соловьем покинутым тоскуя,
Верным сердцем милую люблю я.
Отозваться сокола зову я:
Ты моей любимой не видал ли?
Снежных гор далекие громады,
Горных коз кочующее стадо,
Птицы — обитательницы сада, —
Вы моей любимой не видали?
Шейдаи, к луне с вопросом этим
Обращусь, невмоготу терпеть мне.
Сенувбер, Гюль повстречав, ответь мне:
Ты моей любимой не видал ли?
Пришел Новруз
Пришел Новруз — весь мир цветет сегодня.
О розе соловей поет сегодня.
Ликуя, сердце радость пьет сегодня.
Любовь везде, во всем живет сегодня.
В пустыне — счастья сад растет сегодня.
Пришел Новруз — цветы принарядились.
Пурпурный, белый — золотом покрылись.
В цветник земля и небо превратились.
В восторге страсти воли мы лишились.
Грех тяжкий душу не гнетет сегодня.
В челне Новруза розовые лица;
С рубинов губ нектар речей струится.
Стан — кипарис. Лицо откроешь, — впиться
Готовы стрелами твои ресницы.
Смерть — всех, в тебя влюбленных, ждет сегодня.
В садах зеленых девушки гуляют,
Подобно розе, сердце озаряют, —
Луне подобно свет распространяют,
Красою Шейдаи ошеломляют, —
К их лицам взор влюбленный льнет сегодня.
Прощание с сыном
Что делать мне, мое дитя? Я всюду был с тобой.
Всю силу чувства, жар души всегда делил с тобой.
Тебя лелеял у груди. И ел и пил с тобой.
Иди, душа моя, иди! Дитя, аллах с тобой!
В саду весеннем для меня ты яркой розой был.
Ты — редкий жемчуг. Для меня ты слаще меда был.
Умом, сознанием моим, моим покоем был.
Иди, душа моя, иди! Дитя, аллах с тобой!
Разлуку как перенести с тобой, любимый мой?
В слезах я богу шлю мольбу, да будет он с тобой.
Будь покровителем твоим в пути пророк святой!
Иди, душа моя, иди! Дитя, аллах с тобой!
Ты голову мою унес. Как без тебя мне быть!
Кровоточащих сердца ран ничем не излечить.
В себе я силы не найду разлуку пережить.
Иди, душа моя, иди! Дитя, аллах с тобой!
Я, твой отец, о мой Хуршит, разлукой превращен
В одно стенанье, в плач один, в один тяжелый стон.
Я рву одежды на груди, тоскою угнетен.
Дитя увидев, плачу я, душой окровавлен.
Иди, душа моя, иди! Дитя, аллах с тобой!
Моей любимой не видал ли?
Жаворонок быстрый в поднебесье,
Ты моей любимой не видал ли?
Жалобу в твоей я слышу песне, —
Ты моей любимой не видал ли?
Отвечай, садов листва густая!
К полевым цветам в тоске взываю,
Горлинку спрошу я, попугая:
Вы моей любимой не видали?
Соловьем покинутым тоскуя,
Верным сердцем милую люблю я.
Отозваться сокола зову я:
Ты моей любимой не видал ли?
Снежных гор далекие громады,
Горных коз кочующее стадо,
Птицы — обитательницы сада, —
Вы моей любимой не видали?
Шейдаи, к луне с вопросом этим
Обращусь, невмоготу терпеть мне.
Сенувбер, Гюль повстречав, ответь мне:
Ты моей любимой не видал ли?
Бухар-Жырау
Казахский поэт
1693–1787
Обращение поэта Бухара к хану Аблаю
Хан Аблай, отправляясь в поход, собрал батыров на совет и празднества и сказал им какие-то обидные слова, был с ними высокомерен. Певец из простолюдинов, Бухар-Жырау произнес свое
Слово к хану Аблаю
Э-эй, Аблай, Аблай!
Не лести звон, не брани лай —
Послушай истину, Аблай,
Я для тебя открою, хан,
Стрелоподобных слов колчан.
Когда увидел ты меня,
О, как обидел ты меня,
Костер радушья погасив,
Ты был надменен и спесив.
Эй, Туркестан припомни, — там
Ты по каким гулял местам?
Ты на каких камнях сидел?
Порой как женщина глядел,
Глядел, как трус, как грязный раб,
Тогда ты жалок был и слаб.
Послушай, хан Аблай, меня:
В свой дом вглядись при свете дня,
В себя вглядись, очнись, проснись:
Судьба — на кончиках ресниц!
Когда народ рассечен был,
Ты, хан Аблай, беспечен был,
Когда печаль сошла на мир,
Где отсиделся ты, батыр?
Не воевал, а пировал,
В дворцах воздушных пребывал…
Э-эй, Аблай, Аблай!
Быть может, мне сказать о том,
Как ты, кичась, оставил дом?
Тобой — отцом, тобой — вождем
Был прах бессмысленно рожден.
Окольных ты искал дорог,
От себялюбья изнемог,
Бродил, окован страхом, ты,
Был сартом — не казахом ты!
Июнь прошел, июль настал —
Спроси любого, кем ты стал:
Такого в мире не найти,
Чтоб воин жирным стал в пути!..
Э-эй, Аблай, Аблай!
Но кончен путь в пыли густой,
Ты свадьбу справил со звездой;
Да будет счастье с госпожой,
Да не придет народ чужой
К тебе в соседи, и рука
Да будет ханская крепка,
Да не извергнут ложь уста,
Пускай навет и клевета
Тебя минуют восемь раз
И поднятый не дрогнет каз{475}.
Путь для народа расстилай
Без ям и рытвин, о Аблай,
При звездах раскопай родник,
Чтобы к утру поток возник!
Э-эй, Аблай, Аблай!
Обращение поэта Бухара к хану Аблаю
Хан Аблай, отправляясь в поход, собрал батыров на совет и празднества и сказал им какие-то обидные слова, был с ними высокомерен. Певец из простолюдинов, Бухар-Жырау произнес свое
Э-эй, Аблай, Аблай!
Не лести звон, не брани лай —
Послушай истину, Аблай,
Я для тебя открою, хан,
Стрелоподобных слов колчан.
Когда увидел ты меня,
О, как обидел ты меня,
Костер радушья погасив,
Ты был надменен и спесив.
Эй, Туркестан припомни, — там
Ты по каким гулял местам?
Ты на каких камнях сидел?
Порой как женщина глядел,
Глядел, как трус, как грязный раб,
Тогда ты жалок был и слаб.
Послушай, хан Аблай, меня:
В свой дом вглядись при свете дня,
В себя вглядись, очнись, проснись:
Судьба — на кончиках ресниц!
Когда народ рассечен был,
Ты, хан Аблай, беспечен был,
Когда печаль сошла на мир,
Где отсиделся ты, батыр?
Не воевал, а пировал,
В дворцах воздушных пребывал…
Э-эй, Аблай, Аблай!
Быть может, мне сказать о том,
Как ты, кичась, оставил дом?
Тобой — отцом, тобой — вождем
Был прах бессмысленно рожден.
Окольных ты искал дорог,
От себялюбья изнемог,
Бродил, окован страхом, ты,
Был сартом — не казахом ты!
Июнь прошел, июль настал —
Спроси любого, кем ты стал:
Такого в мире не найти,
Чтоб воин жирным стал в пути!..
Э-эй, Аблай, Аблай!
Но кончен путь в пыли густой,
Ты свадьбу справил со звездой;
Да будет счастье с госпожой,
Да не придет народ чужой
К тебе в соседи, и рука
Да будет ханская крепка,
Да не извергнут ложь уста,
Пускай навет и клевета
Тебя минуют восемь раз
И поднятый не дрогнет каз{475}.
Путь для народа расстилай
Без ям и рытвин, о Аблай,
При звездах раскопай родник,
Чтобы к утру поток возник!
Э-эй, Аблай, Аблай!
Жиен-Жырау
Каракалпакский поэт
XVIII век
Разоренный народ
Из поэмы
В Туркестане, в стране отцов,
Мы пристанища не нашли,
Хоть работали целый год,
Не хватало на ползимы
Хлеба оскудевшей земли.
Черная настала беда —
Лет засушливых череда.
От набегов ханских страдал,
Вымирал, погибал народ.
Истлевали трупы людей
На песке пересохших рек.
Налетали со всех сторон,
Пировали стаи ворон.
Беззащитен был человек.
И от горя у дев степных
Косы черные расплелись.
По арыкам, вместо воды,
Волны крови нашей лились.
Сына не мог отец спасти,
Сын — отца от беды увести.
Старухи со сгорбленной спиной,
Старцы преклонных лет
Не могли поспеть за кочевкой вслед,
Отставали в пути.
Непогребенными остались они,
Не смогшие Кызыкум перейти,
От голода ослабели они,
Брели еле-еле они.
* * *
Разоренный каракалпакский народ
В богатый Хорезм пошел;
Бросил пастбище, пашню, дом.
В Туркестане — в краю родном —
Он пристанища не нашел.
Одиноким и нищим, нам,
Обездоленным беднякам,
Наши главные не помогли.
Были склонны к жестокости и греху
Восседавшие наверху.
Наш казий дела неправедно вел,
А ишан развратен был, как козел.
Все, что есть у нас, — вымогали они,
Пыткам нас подвергали они,
Людей, не повинных ни в чем.
Солнца правды скрывая лицо,
Горе наше усугубляли они.
Эй, джигиты, братья мои!
По пустыне вы разбрелись,
На плечах своих ношу влача,
Не нашли в пустыне ключа,
Чистой влагой не напились.
От голода ослабели вы,
Лицом потемнели вы,
Ваши руки, могучие еще вчера,
Словно у больных, — затряслись.
День померк. Закрутил снеговей.
Мы не видели ясных дней.
Мы голодные шли в степи снеговой
С непокрытою головой.
Наши матери на руках
Плачущих младенцев несли.
Пересохло у матерей молоко,
Только слезы из глаз текли.
И не знает бедная мать,
Чем ребенка слезы унять;
Нечем ей дитя накормить.
А несчастный отец — покровитель семьи
Чем поможет? Ведь должен он
Котел на спине тащить.
Ах, бедные матери! Где ваш след?
Ах, бедные девушки! Где ваш цвет?
Наши почтенные старики,
Где былая сила вашей руки?
Вы не в силах шагу ступить.
Почтенные — как жалки они…
Бредут, опираясь на палки, они,
Измученные — опять и опять
Садятся они отдыхать.
Кучками в пустыне маячат они.
Отстали…
Садятся и плачут они.
И некому их спасать.
Как овца, отбившаяся от отар,
Оставался в пустыне, кто слаб и стар.
Возвращались к ним сыновья,
Уводили, словно на поводу,
А старик говорит: «Дорога долга…
До Хорезма я не дойду!»
* * *
О, страдания матерей!
Опираясь на сыновей,
Через силу они бредут.
Из последних сил сыновья
Матерей несчастных ведут.
Сил источник в них изнемог.
Со словами: «Прощай, сынок!» —
Умирают они в пути.
Чтоб одеть умерших, саванов нет,
И заплаканные сыновья,
Облачив умерших в клочья тряпья,
В ямах хоронят их.
Ставят знаки, чтоб на обратном пути
В пустыне их след найти.
Ах, джигиты, джигиты мои,
Дорогие мои друзья!
Вы уходите дальше — в степь.
Неотступно за вами — я.
Мы бредем поредевшей толпой
Средь пустыни этой скупой.
Много было женщин с детьми,
Что ушли к хорезмским садам.
Разоренным им счета нет,
Что брели по нашим следам.
Нет страданий в мире лютей,
Чем страданья малых детей.
Неразумный ребенок грудной
Плачет…
Детский услышав крик,
Дыбом становится волос мой,
Прилипает к нёбу язык.
Матери ноги едва волокут,
Не бросают малюток — несут.
Сколько молодых матерей
По дороге умерло тут!
Распеленатых их детей
Средь пустых безлюдных степей
Черные вороны клюют.
О, погибшие молодые сердца,
Без защиты, без матери и отца,
Как весенний цвет, облетели вы,
В пустыне истлели вы!
Ничего, чем славится белый свет,
Увидать не успели вы.
За неделю, как цвет степной,
В зное дня обгорели вы.
Ваша гибель запала в душу мою!
Пусть об этом я спеть могу,
Что за толк вам, родные, в том?
Чем я вам теперь помогу?
Разоренный народ Из поэмы
В Туркестане, в стране отцов,
Мы пристанища не нашли,
Хоть работали целый год,
Не хватало на ползимы
Хлеба оскудевшей земли.
Черная настала беда —
Лет засушливых череда.
От набегов ханских страдал,
Вымирал, погибал народ.
Истлевали трупы людей
На песке пересохших рек.
Налетали со всех сторон,
Пировали стаи ворон.
Беззащитен был человек.
И от горя у дев степных
Косы черные расплелись.
По арыкам, вместо воды,
Волны крови нашей лились.
Сына не мог отец спасти,
Сын — отца от беды увести.
Старухи со сгорбленной спиной,
Старцы преклонных лет
Не могли поспеть за кочевкой вслед,
Отставали в пути.
Непогребенными остались они,
Не смогшие Кызыкум перейти,
От голода ослабели они,
Брели еле-еле они.
Разоренный каракалпакский народ
В богатый Хорезм пошел;
Бросил пастбище, пашню, дом.
В Туркестане — в краю родном —
Он пристанища не нашел.
Одиноким и нищим, нам,
Обездоленным беднякам,
Наши главные не помогли.
Были склонны к жестокости и греху
Восседавшие наверху.
Наш казий дела неправедно вел,
А ишан развратен был, как козел.
Все, что есть у нас, — вымогали они,
Пыткам нас подвергали они,
Людей, не повинных ни в чем.
Солнца правды скрывая лицо,
Горе наше усугубляли они.
Эй, джигиты, братья мои!
По пустыне вы разбрелись,
На плечах своих ношу влача,
Не нашли в пустыне ключа,
Чистой влагой не напились.
От голода ослабели вы,
Лицом потемнели вы,
Ваши руки, могучие еще вчера,
Словно у больных, — затряслись.
День померк. Закрутил снеговей.
Мы не видели ясных дней.
Мы голодные шли в степи снеговой
С непокрытою головой.
Наши матери на руках
Плачущих младенцев несли.
Пересохло у матерей молоко,
Только слезы из глаз текли.
И не знает бедная мать,
Чем ребенка слезы унять;
Нечем ей дитя накормить.
А несчастный отец — покровитель семьи
Чем поможет? Ведь должен он
Котел на спине тащить.
Ах, бедные матери! Где ваш след?
Ах, бедные девушки! Где ваш цвет?
Наши почтенные старики,
Где былая сила вашей руки?
Вы не в силах шагу ступить.
Почтенные — как жалки они…
Бредут, опираясь на палки, они,
Измученные — опять и опять
Садятся они отдыхать.
Кучками в пустыне маячат они.
Отстали…
Садятся и плачут они.
И некому их спасать.
Как овца, отбившаяся от отар,
Оставался в пустыне, кто слаб и стар.
Возвращались к ним сыновья,
Уводили, словно на поводу,
А старик говорит: «Дорога долга…
До Хорезма я не дойду!»
О, страдания матерей!
Опираясь на сыновей,
Через силу они бредут.
Из последних сил сыновья
Матерей несчастных ведут.
Сил источник в них изнемог.
Со словами: «Прощай, сынок!» —
Умирают они в пути.
Чтоб одеть умерших, саванов нет,
И заплаканные сыновья,
Облачив умерших в клочья тряпья,
В ямах хоронят их.
Ставят знаки, чтоб на обратном пути
В пустыне их след найти.
Ах, джигиты, джигиты мои,
Дорогие мои друзья!
Вы уходите дальше — в степь.
Неотступно за вами — я.
Мы бредем поредевшей толпой
Средь пустыни этой скупой.
Много было женщин с детьми,
Что ушли к хорезмским садам.
Разоренным им счета нет,
Что брели по нашим следам.
Нет страданий в мире лютей,
Чем страданья малых детей.
Неразумный ребенок грудной
Плачет…
Детский услышав крик,
Дыбом становится волос мой,
Прилипает к нёбу язык.
Матери ноги едва волокут,
Не бросают малюток — несут.
Сколько молодых матерей
По дороге умерло тут!
Распеленатых их детей
Средь пустых безлюдных степей
Черные вороны клюют.
О, погибшие молодые сердца,
Без защиты, без матери и отца,
Как весенний цвет, облетели вы,
В пустыне истлели вы!
Ничего, чем славится белый свет,
Увидать не успели вы.
За неделю, как цвет степной,
В зное дня обгорели вы.
Ваша гибель запала в душу мою!
Пусть об этом я спеть могу,
Что за толк вам, родные, в том?
Чем я вам теперь помогу?
Ага Масих Ширвани
Азербайджанский поэт
XVIII век
Мухаммасы
* * *
Ласкающий твой лик блистает, как заря,
К влюбленным нежен он, отрады им даря,
И ротик твой лукав, шарады говоря,
Нигде подобной нет, хоть проплыви моря,
Аллах свои дары так расточал не зря.
К лицу ль тебе наряды?
Зачем тебе впивать служанки льстивой речь
И в зеркало глядеть, его напрасно жечь?
Столь нежному лицу фата — как острый меч,
Сурьма очей могла б всю Исфахань увлечь,
И мог бы взмах ресниц сто жизней вмиг пресечь!
К лицу ль тебе наряды?
Явись же к нам, в меджлис, подняв нигаб{478} с чела,
Чтоб краска губ твоих красней вина была,
И пена звонких чаш сама с ума сошла,
И виночерпий сам свалился у стола,
И эта ночь, как я, слезами изошла!
К лицу ль тебе наряды?
Когда войдешь ты в сад — как легок каждый шаг!
Пусть розы вдаль бегут, пусть в горы сгинет мак!
Одна лишь хна рукам твоим приятна так.
И белый твой нигаб ланитам ярый враг.
Они — как солнце днем, а ночью — гонят мрак!
К лицу ль тебе наряды?
О, прелесть! О, краса! О, полевой цветок!
Но к прочим женщинам аллах весьма жесток:
Он дважды изваять такой красы не мог.
Пусть сам изменится весь с головы до ног,
Чтоб повторил тебя его чудес поток.
К лицу ль тебе наряды?
Твой стан — как кипарис, бутоны уст влажны,
И кажется, зрачки всегда изумлены,
А кудри вкруг чела — затмение луны,
А брови с месяцем соперничать вольны!
Все говорят «салям» огню твоей весны.
К лицу ль тебе наряды?
В твоих речах пророк отыщет суть вещей.
Ты — Хызр, что указал исток живых ключей,
И вся ты — благодать!.. Что в мире горячей
Не солнечных — твоих дающих жизнь лучей?
Твой облик с красотой я не сравню ничьей.
К лицу ль тебе наряды?
* * *
Не спрашивай, душа, где правды свет? Исчез.
Он в прошлых временах, а нынче нет — исчез.
Где хлебосольство, где благой привет? Исчез.
Где крепкий тот бальзам, что не во вред? Исчез.
Где дух, что не сдался от стольких бед? Исчез.
Заносчивость людей — как парус в дождь и мрак,
Их кормчий, страстью пьян, вертит и так и сяк.
Где берег? Далеко. Здесь гибель, что ни шаг.
Кто, зоркий, разглядел благой в пучине знак?
Где страх перед концом? Кто чист и благ? Исчез.
Аллаху не верны, с Кораном не дружны
И шаха, что ни день, менять себе вольны,
Загадочных письмен им шифры не даны,
Правдивый человек неведом для страны,
Он сабля на боку, он в час войны исчез.
И ведает аллах, что, молод или стар,
Любой продаст страну и веру за динар,
Что женщин чистота и стыд — легки, как пар,
Что для мужчин ничто правдивый, честный жар,
Что человечности редчайший дар — исчез.
Масих! Уйди, отпрянь от мира. Он — исчез.
Молитвы сгинули, честной поклон — исчез.
Где мудрый хан? Пропал. Где наш закон? Исчез.
Где стойкий человек? Он обойден, исчез.
Где верный друг и брат? И он, как сон, исчез.
Газели
* * *
Душа, спасения искать у ветреницы тяжело.
Кто истины не знает, тот с трудом влачит несчастий зло.
И в трудный день, и в добрый день она, как друг, совет подаст;
Как хлеб разделишь ты, когда с изменником тебя свело?
Ах, рифмам трепетных ресниц не запрудить поток любви,
Его стремнину не смирит благополучия весло.
Что делать, рушится душа; ты шах души моей, — и вот
До гибели твоей страны, до разрушения дошло.
Как видно, мне сгореть в огне, бросаюсь в пламя я, Масих,
Мне тьму сулит свеча любви, хотя вокруг нее светло.
* * *
Кровоточащий сердца плод для стрел твоих судьбою дан,
Души летящей мотылек, чтоб вспыхнуть над тобою, дан;
Не торопись, не осуждай самосожжение мое —
Во славу милой жребий мне идти такой тропою дан.
Глаза прекрасных им даны, чтоб на тебя смотреть, любя,
Кокетства острый меч тебе, чтоб быть готовой к бою, дан.
Как лист заледеневший, я застыну на пути к тебе,
Мне биться в западне приказ судьбой моей слепою дан.
Из тех, кто увидал тебя, кто восхвалять устал тебя?
Порыв склониться пред тобой чертой твоей любою дан.
Под грузом милостей твоих поник трепещущий Масих,
Ему удел быть заодно с влюбленною толпою дан.
Пятистишия
Краса вселенной, о тебе давно закончить споры надо,
Премудрому, чтоб жизнь познать, узреть земли просторы надо,
Для углубления в себя отринуть разговоры надо,
Чтоб править празднеством, иметь начальственные взоры надо,
К тому, кто поученьям рад, придут веселье и отрада.
Да не прельстится ни один ни суеверием, ни сплетней,
Да будут в мире и в ладу орел небес и червь последний,
Да будет полною луной обличье совершеннолетней,
Да будет смоль ее волос глазури куполов заметней,
Рост благородный ей иметь, осанку царственную надо.
Хвала прекрасному лицу, гордящемуся кожей гладкой,
Хвала ресницам — их сравню с дающею нам тень палаткой,
Хвала жемчужинам-зубам, выглядывающим украдкой,
Стократ хвала твоим устам, дарящим благодатью сладкой,
Тебя налитому росой тюльпану уподобить надо.
Заклинание
Эй, красавица с ликом-луной,
Погляди, что случилось со мной,
От меня отделясь, как стеной,
Ты, любимая, стала чужой;
Лучше быть мне в горячей золе,
Чем страдать без надежды во зле,
Ты спасенье мое на земле —
От тебя я отрезан межою.
Я взмолюсь у заветных дверей:
«Откровенностью душу согрей.
Мой поступок поведай скорей —
И убей,
А я благословлю твои руки».
Мухаммасы
Ласкающий твой лик блистает, как заря,
К влюбленным нежен он, отрады им даря,
И ротик твой лукав, шарады говоря,
Нигде подобной нет, хоть проплыви моря,
Аллах свои дары так расточал не зря.
К лицу ль тебе наряды?
Зачем тебе впивать служанки льстивой речь
И в зеркало глядеть, его напрасно жечь?
Столь нежному лицу фата — как острый меч,
Сурьма очей могла б всю Исфахань увлечь,
И мог бы взмах ресниц сто жизней вмиг пресечь!
К лицу ль тебе наряды?
Явись же к нам, в меджлис, подняв нигаб{478} с чела,
Чтоб краска губ твоих красней вина была,
И пена звонких чаш сама с ума сошла,
И виночерпий сам свалился у стола,
И эта ночь, как я, слезами изошла!
К лицу ль тебе наряды?
Когда войдешь ты в сад — как легок каждый шаг!
Пусть розы вдаль бегут, пусть в горы сгинет мак!
Одна лишь хна рукам твоим приятна так.
И белый твой нигаб ланитам ярый враг.
Они — как солнце днем, а ночью — гонят мрак!
К лицу ль тебе наряды?
О, прелесть! О, краса! О, полевой цветок!
Но к прочим женщинам аллах весьма жесток:
Он дважды изваять такой красы не мог.
Пусть сам изменится весь с головы до ног,
Чтоб повторил тебя его чудес поток.
К лицу ль тебе наряды?
Твой стан — как кипарис, бутоны уст влажны,
И кажется, зрачки всегда изумлены,
А кудри вкруг чела — затмение луны,
А брови с месяцем соперничать вольны!
Все говорят «салям» огню твоей весны.
К лицу ль тебе наряды?
В твоих речах пророк отыщет суть вещей.
Ты — Хызр, что указал исток живых ключей,
И вся ты — благодать!.. Что в мире горячей
Не солнечных — твоих дающих жизнь лучей?
Твой облик с красотой я не сравню ничьей.
К лицу ль тебе наряды?
Не спрашивай, душа, где правды свет? Исчез.
Он в прошлых временах, а нынче нет — исчез.
Где хлебосольство, где благой привет? Исчез.
Где крепкий тот бальзам, что не во вред? Исчез.
Где дух, что не сдался от стольких бед? Исчез.
Заносчивость людей — как парус в дождь и мрак,
Их кормчий, страстью пьян, вертит и так и сяк.
Где берег? Далеко. Здесь гибель, что ни шаг.
Кто, зоркий, разглядел благой в пучине знак?
Где страх перед концом? Кто чист и благ? Исчез.
Аллаху не верны, с Кораном не дружны
И шаха, что ни день, менять себе вольны,
Загадочных письмен им шифры не даны,
Правдивый человек неведом для страны,
Он сабля на боку, он в час войны исчез.
И ведает аллах, что, молод или стар,
Любой продаст страну и веру за динар,
Что женщин чистота и стыд — легки, как пар,
Что для мужчин ничто правдивый, честный жар,
Что человечности редчайший дар — исчез.
Масих! Уйди, отпрянь от мира. Он — исчез.
Молитвы сгинули, честной поклон — исчез.
Где мудрый хан? Пропал. Где наш закон? Исчез.
Где стойкий человек? Он обойден, исчез.
Где верный друг и брат? И он, как сон, исчез.
Газели
Душа, спасения искать у ветреницы тяжело.
Кто истины не знает, тот с трудом влачит несчастий зло.
И в трудный день, и в добрый день она, как друг, совет подаст;
Как хлеб разделишь ты, когда с изменником тебя свело?
Ах, рифмам трепетных ресниц не запрудить поток любви,
Его стремнину не смирит благополучия весло.
Что делать, рушится душа; ты шах души моей, — и вот
До гибели твоей страны, до разрушения дошло.
Как видно, мне сгореть в огне, бросаюсь в пламя я, Масих,
Мне тьму сулит свеча любви, хотя вокруг нее светло.
Кровоточащий сердца плод для стрел твоих судьбою дан,
Души летящей мотылек, чтоб вспыхнуть над тобою, дан;
Не торопись, не осуждай самосожжение мое —
Во славу милой жребий мне идти такой тропою дан.
Глаза прекрасных им даны, чтоб на тебя смотреть, любя,
Кокетства острый меч тебе, чтоб быть готовой к бою, дан.
Как лист заледеневший, я застыну на пути к тебе,
Мне биться в западне приказ судьбой моей слепою дан.
Из тех, кто увидал тебя, кто восхвалять устал тебя?
Порыв склониться пред тобой чертой твоей любою дан.
Под грузом милостей твоих поник трепещущий Масих,
Ему удел быть заодно с влюбленною толпою дан.
Пятистишия
Краса вселенной, о тебе давно закончить споры надо,
Премудрому, чтоб жизнь познать, узреть земли просторы надо,
Для углубления в себя отринуть разговоры надо,
Чтоб править празднеством, иметь начальственные взоры надо,
К тому, кто поученьям рад, придут веселье и отрада.
Да не прельстится ни один ни суеверием, ни сплетней,
Да будут в мире и в ладу орел небес и червь последний,
Да будет полною луной обличье совершеннолетней,
Да будет смоль ее волос глазури куполов заметней,
Рост благородный ей иметь, осанку царственную надо.
Хвала прекрасному лицу, гордящемуся кожей гладкой,
Хвала ресницам — их сравню с дающею нам тень палаткой,
Хвала жемчужинам-зубам, выглядывающим украдкой,
Стократ хвала твоим устам, дарящим благодатью сладкой,
Тебя налитому росой тюльпану уподобить надо.
Заклинание
Эй, красавица с ликом-луной,
Погляди, что случилось со мной,
От меня отделясь, как стеной,
Ты, любимая, стала чужой;
Лучше быть мне в горячей золе,
Чем страдать без надежды во зле,
Ты спасенье мое на земле —
От тебя я отрезан межою.
Я взмолюсь у заветных дверей:
«Откровенностью душу согрей.
Мой поступок поведай скорей —
И убей,
А я благословлю твои руки».
Вагиф Молла-Панах
Азербайджанский поэт
1717–1797
Гошмы
* * *
Душистые, нежные кудри твои
Рассыпались черной волной, Фатима.
Зачем насурьмила хмельные глаза?
Взгляни, я и так чуть живой, Фатима.
Влюблен я в лукавые кольца кудрей,
Влюблен я в румянец, зари розовей.
Сокровища мира возьми поскорей,
Но только останься со мной, Фатима!
За твой волосок, за единый твой взгляд
Отдам без раздумья Китай и Багдад.
Пусть стрелы-ресницы мне сердце пронзят,
Любуюсь жестокой игрой, Фатима.
Ты бровью играешь, как ты хороша!
Молчу, потрясенный, стою не дыша.
Но горем объят я, в смятенье душа —
Мой дом обошла стороной, Фатима.
Стрелою ресниц ты пронзила меня,
Румянец твой жжет горячее огня,
Как грешник сгораю, свой жребий кляня,
Влюбленный Вагиф пред тобой, Фатима.
* * *
Женщина, что сердцем хороша, —
Век пройдет, — она бледней не станет.
Если, словно лал, светла душа,
От невзгод она темней не станет.
Благородной красота верна,
Стройная — не сгорбится она.
Если добротой одарена,
Не изменит, холодней не станет.
Кровь ее девически чиста,
Ярче свежих роз ее уста.
Стрел острей ресницы… Лет до ста
Ранящая сталь слабей не станет.
Страшно ль совершенной жить сто лет!
Пусть уже в движеньях силы нет,
Но в глазах горит все тот же свет.
Обаянье меньше в ней не станет.
Истинное счастье — не забудь —
В той, что знает страсти скорбный путь
К девушкам, Вагиф, не надо льнуть,
А не то спокойных дней не станет.
* * *
Чужими друг другу мы стали давно.
При встрече мы слов не нашли и расстались,
Нам втайне терпеть нашу боль суждено,
Друг к другу на миг подошли и расстались.
Чужие, от встреч мы не ждем ничего,
Давно не кружусь вкруг лица твоего.
Мы шли на огонь, но, достигнув его,
Одежды лишь край подожгли и расстались.
Мы пробыли только мгновенье вдвоем,
Не дрогнув, не вспыхнув любовным огнем.
Сердец не согрев, мы в упорстве своем
Обиды простить не смогли — и расстались.
Порвали мы дружбу, терзанья терпя,
Не выдали горя мы души скрепя,
Так, птицу души отпугнув от себя,
В молчанье глаза отвели и расстались.
Любовь обернулась Вагифу во зло.
Напрасны мученья. Все прахом пошло.
Сойдясь, не открыли;, как нам тяжело
Век жить друг от друга вдали, и расстались.
* * *
Темноглазая гонит меня в сердцах:
«Не подмигивай мне, не срами меня!
Здесь догадливых много, подумать страх —
Опозоришь навек пред людьми меня!»
Только вздохи да взгляды — что толку в них!
Ветер кудри отвеял от щек твоих.
Целоваться пора, мир во тьме затих.
Ни к чему тут лукавство — пойми меня!
Заклиная, моля, говорит Вагиф,
Плечи нежные жаркой рукой обвив:
«До притворства ль теперь, я и впрямь чуть жив,
Я сгорю, я умру — обними меня!»
* * *
О Сафия, пою, — и голос тих, —
Как соловей, томимый страхом, стал.
Я гнусь дугою в честь бровей твоих.
Мой стан — серпа застывшим взмахом стал.
Твои слова невольно говорю,
Невидимо, безогненно горю.
Смотрю сквозь слезы на твою зарю…
Морями слез, клянусь аллахом, стал.
Красавица, по саду бродишь ты.
Ах, руки, ноги — белые цветы!
Ты — солнце бесподобной чистоты.
Я пред тобою пылью, прахом стал.
В твоих очах — жестокость палачей.
Не покидай, ведь нет меня верней.
Коль в мире бренном будешь ты моей,
Почудится — я падишахом стал.
Какая прелесть в говоре твоем,
В лукавстве милом, в смехе молодом!
Каабою Вагифу стал твой дом, —
О, наконец-то я дервишем стал!
* * *
О ты, что так же зла, как хороша,
Есть у тебя хоть капелька стыда?
Где разум твой, скажи мне, где душа?
Не можешь ты не наносить вреда.
Что ж ты бежишь? Почуяла беду?
Стой! Я к тебе за помощью иду.
Неверная, пожар в твоем саду,
Сгоришь ты. Не останется следа.
Ушла, хоть я и не сказал — уйди.
Я ль виноват? Другой? Сама суди.
Не камень ли, скажи, в твоей груди,
На месте сердца, не осколок льда?
Будь проклят сад жестокой красоты!
Я в сердце больше не впущу мечты.
Разлуку эту я стерплю. А ты?
Попробуй-ка! Не стерпишь никогда.
Проклятье шлю принесшей столько мук.
Неизлечим, Вагиф, ее недуг.
Жилье неверной пусть обходит друг;
Будь стоек, знай — возврата нет туда.
* * *
На свадьбу, на веселый той
Подружек созвала невеста.
Я омрачен, я сам не свой —
На свадьбу не пришла невеста.
Молла, увидя гибкий стан,
Забудет Мекку и Коран.
Я жду тебя — в глазах туман, —
Ты всех с ума свела, невеста.
На свадьбу я хмельной пришел,
Измученный тоской пришел,
Я обрести покой пришел.
Не причиняй мне зла, невеста!
И если заиграет саз,
Пусть пери начинают пляс, —
На них не подниму я глаз,
Я жду, чтоб ты вошла, невеста.
Приди, взмахни платком, кружи,
Отдать подарки прикажи.
Пусть спросят: «Чья она? Скажи,
Вагиф, где расцвела невеста?»
* * *
Задержите в полете удар крыла:
Слово есть у меня для вас, журавли,
Вереница ваша откуда летит?
Начинайте об этом рассказ, журавли.
Очарован вами высокий Багдад,
Он прилету вашему будет рад.
Вы широкими крыльями бейте в лад,
Не роняйте перо в этот раз, журавли.
Я с возлюбленной милой давно разлучен,
Словно бабочка, я красотой сожжен.
Я ищу кареглазую среди жен.
Не видали ль вы этих глаз, журавли?
Полюбил я сурьму этих карих очей.
Пусть не сглазят и в темноте ночей,
Пусть минует вас сокол, глядите зорчей!
Я хочу, чтоб вас случай спас, журавли!
Ваша дикая песня нежна, нежна,
И душа моя радостью обновлена.
И Вагифа душа высоко взметена,
Чтобы вечно лететь возле вас, журавли!
* * *
Ты Кааба, Кербела, Мекка, Медина моя!
Ты священна всегда и благостна для меня,
Я святыней считаю изгибы твоих бровей,
День и ночь я молюсь тебе, голову преклоня.
Что бы я ни сказал, — пусть не будет обид у тебя.
Я не знаю, что сталось со мной, — опьянел я, любя.
Лишь исчезнет твой стан, и я замираю, скорбя,
Ты уйдешь, и последняя ночь настает для меня.
Веру наших отцов привязал я к твоим кудрям,
Кто же больше меня изумлялся твоим кудрям,
Ухожу, свою жизнь поручая твоим кудрям, —
Эту жизнь, как залог, береги, у себя храпя.
Ты мой месяц высокий, солнце мое и луна,
Жизнь, богатство, счастье мое и весна!
О тебе лишь единой мечта у меня одна,
Сказкой стали слова твои на устах у меня.
Даже райские птицы боятся твоих кудрей,
Онемели павлины от сладких твоих речей.
Я несчастен, Вагиф, из-за черных твоих очей, —
Кто б ни встретился мне на пути — пожалейте меня!
* * *
Наступил байрам. Как нам быть теперь?
Ведь у нас муки ни чувала{481} нет,
Риса в кладовой горстка, мерь не мерь,
Мяса нет давно, да и сала нет.
Рта нельзя раскрыть, не дают житья, —
Неугодный, мол, раб аллаха я.
Объедается у других семья,
А у нас? У нас и мотала{482} нет.
Милостив аллах! Пуст совсем наш дом, —
Ни циновки в нем, ни красотки в нем.
Не гордись, Вагиф, что богат умом,
И ума у нас уж не стало, нет.
* * *
Забыл я бога, верой пренебрег,
Вдохнув кудрей пьянящий аромат.
Рассудок мой смятенный изнемог —
Его отнял хмельной и неявный взгляд.
О, если бы я разум не терял,
Быть может, я ученым мужем стал.
Мой стан согнулся, словно буква «дал», —
В том взлет бровей сурьмленных виноват.
Меня соперник вздумал очернить,
Я днем и ночью должен слезы лить.
Как хорошо нам было вместе быть, —
Зачем злодеи козни мне чинят!
Нетрудно было догадаться им,
Что я огнем безжалостным палим.
Рыдаю я, но рок неумолим,
И слезы мне печаль не облегчат.
Теперь Вагифа людям не узнать,
Я беком был, ушла былая стать…
Ты не пришла, тебя устал я ждать, —
Неужто в том соперник виноват?
* * *
Если милая приходит, с чем сравнится счастье это?
Целовать ее и слышать юной крови жаркий ток,
Видеть круглый подбородок перламутрового цвета,
Отсвет утреннего солнца — золотой румянец щек.
Лебедь белая дивится шее девичьей лебяжьей.
Я стою вблизи потока изнывающий от жажды.
Ты была небесной феей рождена на свет однажды,
Но затмила красотою фею-мать в недолгий срок.
Грудь округлая прекрасна, тело знойное прекрасно.
И лицо твое в улыбке и спокойно и прекрасно.
Кипарис ты мой высокий, тополь стройный и прекрасный —
Эти царственные плечи для блаженства создал бог!
Губы — алые кораллы, зубы — жемчуга сиянье.
Ах, зачем меня решила вдруг отдать на осмеянье!
Ты особенно красива в этом ярком одеянье,
И к лицу тебе, плутовка, твой оранжевый платок.
Если б скорбного Вагифа полюбила дорогая,
То болезнь его мгновенно излечила, дорогая,
Если б дом мой потаенно посетила дорогая,
Чтоб лицо ее и руки целовать я вечно мог!
* * *
Ты нежнее всех красавиц, и стройна, и высока!
И никто на целом свете не сравняется с тобой.
Опьяненная любовью, ты качаешься слегка, —
Кипарис, где шепчет ветер, не сравняется с тобой.
Смех в глазах твоих таится, ты как юная весна,
Все достоинства красавиц ты присвоила одна.
Не найти в тебе изъяна, ты изящна и умна,
Вешний сад в своем расцвете не сравняется с тобой.
В день, когда ты появилась, щедрым был создатель бог,
Дав тебе глаза газели, шелк кудрей, румянец щек, —
Сделал он тебя желанной с головы до стройных ног.
Сладость, скрытая в шербете, не сравняется с тобой.
То ли ты звезда на небе, что вещает нам зарю,
То ли ты чудесный жребий, уготованный в раю.
Кто ты, ангел или лебедь? Восхищенный я смотрю,
Даже утро на рассвете не сравняется с тобой.
Передать тебе просил я, чтобы ты ко мне пришла.
Мне на сердце наступила, но ко мне ты не пришла.
Мертв Вагиф, близка могила, но ко мне ты не пришла.
Верь, никто до самой смерти не сравняется с тобой.
* * *
Ты моешь волосы. От них
Струится аромат, Зейнаб.
Цветов дыханье полевых
Они весной таят, Зейнаб.
Когда глаза сурьмой сурьмишь,
Когда, гордясь собой, стоишь,
Ты с горной ланью сходна лишь —
Твой насторожен взгляд, Зейнаб.
В тебя влюбленный истомлен,
Все позабыл, безумен он, —
Твой голос — ручейковый звон…
И я стать жертвой рад, Зейнаб.
Твоя походка так легка,
Ты, как пчелиный мед, сладка,
Ты, как тюльпан в горах, ярка, —
Как тот весенний сад, Зейнаб.
О хан мой, как ты хороша,
Вагифа вера и душа!
Я жду тебя, едва дыша, —
Дороже всех наград, Зейнаб!
Газели
* * *
Кто заболеет любовью к рассыпанным локонам — тот
В ямочки нежных ланит, как в колодец Юсуф, попадет.
Кто совершенен, того постигают напасти судьбы,
Так полнолунья краса постепенно к ущербу идет.
Сильному духом — арена страданья, разлука, тюрьма,
Лишь негодяй, недостойный, не ведая скорби, живет.
Чистым и ярко блестящим выходит из горна металл.
Пламя металл от изъянов очистит, но угли пожрет.
Вот рассыпаются кудри, скрывая любимой лицо,
Ибо лицо, как предатель, смятенье души выдает.
Клады таятся в развалинах, так же для чистых душой
Часто бывает прибежищем всяческой скверны оплот.
Так же, как черная родинка прекрасноликой к лицу,
Радость украшена грустью и праздник — годиной забот.
О Видади! На мученья разлуки тебя и меня,
Словно Юсуфа-Канана, жестокий обрек небосвод.
Ты ж для любви, для цепей ее стар, — отойди, Видади!
Пусть молодой их Вагиф за тебя, за себя понесет.
* * *
Своей весенней красотой цветок любой затмила ты.
Прекрасным станом ствол живой тубы святой затмила ты.
Красавица вселенной всей — пыль под сандалией твоей.
Над Искандаровой главой серп золотой затмила ты.
Благоуханье кос твоих дороже мира для меня.
Небесный мир передо мной и мир земной затмила ты.
Я — раб дуги твоих бровей, мне больше нет пути в михраб, —
Каабы свет, свет божества, день огневой затмила ты!
И если страждет, как Меджнун, Вагиф и гибнет, как Фархад,
Лейли — сияющей душой, Ширин — красой затмила ты.
* * *
Увидев лик твой, вмиг о солнце и о луне я вспомнил.
Целуя губы, о сладчайшем, густом вине я вспомнил.
Подумал тайно — кто б посланье мое отнес к любимой?
Подумав так, о быстром ветре, моем коне, я вспомнил.
Раскрылись губы, и в улыбке блеснули зубы-перлы.
О жемчугах, алмазах светлых в морях, на дне, я вспомнил.
Я как в дурмане, — страстью пылкой я обречен на муки:
О косах черных и блестящих, об их огне я вспомнил.
Подумал тайно — кто посмел бы ее коснуться стана?
Подумав так, твой пояс узкий, что светит мне, я вспомнил.
Я снова розу-лик увидел возлюбленной Вагифа,
И вот, любовью одержимый, стихи во сне я вспомнил.
* * *
Кто в Джеваншире сочинит хотя б один красивый бейт,
Тот земляками будет чтим, с Мусой он мудростью сравнится.
К значенью посоха-змеи пера значенье приравнять{483}
Лишь умудренный мог народ, творца отмеченный десницей,
Тот, у кого душа светла, жить принужден среди невежд, —
Горит светильник тем ясней, чем больше мрак вокруг сгустится.
Надеждой тешусь, что вот-вот наступит черным дням конец,
Что перекрасятся они, ведь неба синь на них струится.
Не зря облюбовал Вагиф холмы скалистые Шуши, —
Благоуханный перл-цветок на голом камне лишь ютится.
Мухаммасы
* * *
Головой к груди прижаться и на миг познать забвенье.
Любоваться легкой прядкой, что легла на щеки тенью.
Взять за тонкое запястье, где звенят запястий звенья,
И, обнявшись, на балконе вместе быть весь день весенний,
В поцелуе исступленном замерев в оцепененье.
Осмелев, с лица любимой сбросить шелк золототканый,
Развязать расшитый пояс туго стянутого стана,
С губ сорвать яшмак{484} запретный, рот ее увидеть рдяный,
Чтоб она ко мне приникла обнаженной и желанной,
Только жемчуг ей оставить в волосах для украшенья.
Провести рукой по косам, перевитым жемчугами,
Пряно пахнущим нарциссом и цветущими лугами.
Любоваться юной грудью, обнаженными сосками
И познать, целуя страстно, мед и горечь, лед и пламя.
Обо всем забыть на свете в это дивное мгновенье.
Никогда не насыщаясь, любоваться ею снова.
Безрассудно подчиняясь силе чувства молодого,
Просыпаться освеженным, к пиру новому готовым,
И, прижавшись, упиваться звонким смехом родниковым.
И рассказывать друг другу все, что было в сновиденье.
Чтобы нас никто не слышал, клясться в чувстве неизменном,
Обещать любовь до гроба, все сокровища вселенной.
И глаза и щеки милой целовать попеременно…
И мечтать о новой встрече упоенно и блаженно.
Верь, Вагиф, что повторится и восторг и упоенье.
* * *
Всю ночь мечтая о тебе, я не могу уснуть, ружье!
Насечкою из серебра могло бы ты блеснуть, ружье.
Мне в сердце искру заронив, ты опалило грудь, ружье.
Как дым по твоему стволу, мой вздох свершает путь, ружье.
Щекой к прикладу твоему мне не дано прильнуть, ружье.
Коль о ружье заходит речь, я свирепею, словно лев.
Как злое пламя, сердце жечь мне начинают скорбь и гнев.
И от бессилья своего я слезы лью, оцепенев.
Мне запах пороха милей, чем кудри мускусные дев,
Но этот сладкий аромат мне не дано вдохнуть, ружье!
Я в поисках ружья зачах, я исходил весь Карабах,
К аллаху обращался я в своих бесчисленных мольбах,
Чтоб он мне милость оказал, заботясь о своих рабах.
И, наконец, ширванский хан с улыбкой сладкой на губах
Прислать в подарок мне сулил — сам хан, не кто-нибудь! — ружье.
И внял я ласковым речам, как легковерный человек.
Уже в горах растаял снег и начались разливы рек, —
Я на дорогу все гляжу, обещанного ждать мне век!
Поныне ищет, говорят, ружье красноречивый бек.
Хоть ты и редкостный товар, — совсем не в этом суть, ружье!
Я благородное ружье всему согласен предпочесть.
Оно от лютого врага оберегает жизнь и честь.
И помогает храбрецу осуществить святую месть.
Неужто примешь ты, Вагиф, ружье, какое ни на есть?
Украшенное серебром, отменное добудь ружье!
* * *
Нанесла ты мне много мучительных ран, борода,
И за то накажи тебя бог мусульман, борода!
Больших бедствий не мог причинить ураган, борода.
Хоть бы вражий тебя охватил ятаган, борода!
На беду сотворил тебя злобный шайтан, борода.
До поры не знавал я любовных обид и невзгод.
Был я молод, румян и вдобавок еще безбород.
Целовал я красавиц в уста, источавшие мед.
А теперь надо мной потешается дев хоровод, —
От меня отвратила такой Гулистан борода!
И недаром я жизни своей омраченной не рад.
Ты меня осрамила, лишила блаженных услад,
Ты объедков полна, издающих зловонье и смрад.
От тебя с отвращеньем отводят красавицы взгляд,
Изгибая надменно свой трепетный стан, борода.
Будь на каждый твой волос нанизан смарагд или лал,
Все равно бы такого добра я иметь не желал.
Не снисходят красотки ко мне, как бы я ни пылал.
Ты не стоишь соломы, тобой бы я хлев устилал,
Будь ты колос пшеничный иль даже рейхан, борода!
Мысль о старости близкой вонзается в сердце, как нож.
Ты — черна, но Вагифа бросает заранее в дрожь:
Поседеешь — он с белой собакой окажется схож,
И на свадьбе, где пляшет, резвится, поет молодежь,
Он прижмется к стене, одинок и незван, борода!
* * *
Я правду искал, но правды снова и снова нет.
Все подло, лживо и криво — на свете прямого нет.
Друзья говорят — в их речи правдивого слова нет,
Ни верного, ни родного, ни дорогого нет.
Брось на людей надежду — решенья иного нет.
Все вместе и каждый порознь, нищий, царь и лакей —
Каждый из них несчастлив в земной юдоли своей.
Их всех сожрала повседневность, оторванность от людей,
И сколько бы я ни слушал бесчисленных их речей —
В них, кроме лжи и неправды, смысла второго нет.
Странный порядок в силу у сильных мира вступил:
Чье бы печальное сердце ты ни развеселил,
Оно тебе злом отплатит, отплатит по мере сил,
Им неприятен всякий, кто доброе совершил,
На целом огромном свете мне друга родного нет.
Ученый и с ним невежда, учитель и ученик —
Снедаемы все страстями, в плену у страстей одних.
Истина всюду пала, грех повсюду проник,
Кто в молл и шейхов поверит, тот ошибется в них.
Ни в одном человеке чувства святого нет.
Всякий чего-то ищет, погонею поглощен,
Ищут себе престолов, венцов, диадем, корон.
Шах округляет земли — за ними в погоне он.
Влюбленный бежит за тою, в которую он влюблен.
Ни радости нет на свете, ни прочного крова нет.
Алхимиками я сделал множество гончаров.
В золото обращал я прах забытых гробов,
Из бещня я делал яхонт, с каменя срывал покров,
В бриллианты мог превращать я бляхи на шеях ослов,
Признанья искал, но мир мне ответил суровый — нет!
Тот, кто дворец Джамшида в развалины превратил,
Тот веселье и счастье безжалостно поглотил.
Нет никого, кто б в горе кровь свою не пролил,
Сам я не раз жестокой судьбою испытан был.
Повсюду царство коварства — и царства другого нет.
Тут на людей, как солнце, свой излучаешь свет —
Помни, что слов признанья в радостной вести нет.
Честь, благородство, стыдливость давно уж утратил свет.
Услышали мы, что где-то найден честности след,
Я долго искал и знаю: чувства такого нет.
Я мир такой отвергаю, он в горле стал поперек,
Он злу и добру достойного места не приберег.
В нем благородство тщетно: потворствует подлым рок,
Щедрости нет у богатых — у щедрых пуст кошелек.
И ничего в нем, кроме насилия злого, нет.
Я видел конец надежды, мечтаний конец пустой,
Конец богатства и славы с их земной суетой,
Конец увлеченья женской, невянущей красотой,
Конец и любви, и дружбы, и преданности святой.
Я знаю, что совершенства и счастья людского нет.
……………………….
……………………….
Потухли глаза, старею, жизнь черней и черней.
Сколько красавиц мимо прошло за тысячи дней!
Дурною была подруга, погублено счастье с ней!
Аллах, одари Вагифа милостию своей:
Ведь, кроме тебя, на свете друзей у больного нет.
Гошмы
Душистые, нежные кудри твои
Рассыпались черной волной, Фатима.
Зачем насурьмила хмельные глаза?
Взгляни, я и так чуть живой, Фатима.
Влюблен я в лукавые кольца кудрей,
Влюблен я в румянец, зари розовей.
Сокровища мира возьми поскорей,
Но только останься со мной, Фатима!
За твой волосок, за единый твой взгляд
Отдам без раздумья Китай и Багдад.
Пусть стрелы-ресницы мне сердце пронзят,
Любуюсь жестокой игрой, Фатима.
Ты бровью играешь, как ты хороша!
Молчу, потрясенный, стою не дыша.
Но горем объят я, в смятенье душа —
Мой дом обошла стороной, Фатима.
Стрелою ресниц ты пронзила меня,
Румянец твой жжет горячее огня,
Как грешник сгораю, свой жребий кляня,
Влюбленный Вагиф пред тобой, Фатима.
Женщина, что сердцем хороша, —
Век пройдет, — она бледней не станет.
Если, словно лал, светла душа,
От невзгод она темней не станет.
Благородной красота верна,
Стройная — не сгорбится она.
Если добротой одарена,
Не изменит, холодней не станет.
Кровь ее девически чиста,
Ярче свежих роз ее уста.
Стрел острей ресницы… Лет до ста
Ранящая сталь слабей не станет.
Страшно ль совершенной жить сто лет!
Пусть уже в движеньях силы нет,
Но в глазах горит все тот же свет.
Обаянье меньше в ней не станет.
Истинное счастье — не забудь —
В той, что знает страсти скорбный путь
К девушкам, Вагиф, не надо льнуть,
А не то спокойных дней не станет.
Чужими друг другу мы стали давно.
При встрече мы слов не нашли и расстались,
Нам втайне терпеть нашу боль суждено,
Друг к другу на миг подошли и расстались.
Чужие, от встреч мы не ждем ничего,
Давно не кружусь вкруг лица твоего.
Мы шли на огонь, но, достигнув его,
Одежды лишь край подожгли и расстались.
Мы пробыли только мгновенье вдвоем,
Не дрогнув, не вспыхнув любовным огнем.
Сердец не согрев, мы в упорстве своем
Обиды простить не смогли — и расстались.
Порвали мы дружбу, терзанья терпя,
Не выдали горя мы души скрепя,
Так, птицу души отпугнув от себя,
В молчанье глаза отвели и расстались.
Любовь обернулась Вагифу во зло.
Напрасны мученья. Все прахом пошло.
Сойдясь, не открыли;, как нам тяжело
Век жить друг от друга вдали, и расстались.
Темноглазая гонит меня в сердцах:
«Не подмигивай мне, не срами меня!
Здесь догадливых много, подумать страх —
Опозоришь навек пред людьми меня!»
Только вздохи да взгляды — что толку в них!
Ветер кудри отвеял от щек твоих.
Целоваться пора, мир во тьме затих.
Ни к чему тут лукавство — пойми меня!
Заклиная, моля, говорит Вагиф,
Плечи нежные жаркой рукой обвив:
«До притворства ль теперь, я и впрямь чуть жив,
Я сгорю, я умру — обними меня!»
О Сафия, пою, — и голос тих, —
Как соловей, томимый страхом, стал.
Я гнусь дугою в честь бровей твоих.
Мой стан — серпа застывшим взмахом стал.
Твои слова невольно говорю,
Невидимо, безогненно горю.
Смотрю сквозь слезы на твою зарю…
Морями слез, клянусь аллахом, стал.
Красавица, по саду бродишь ты.
Ах, руки, ноги — белые цветы!
Ты — солнце бесподобной чистоты.
Я пред тобою пылью, прахом стал.
В твоих очах — жестокость палачей.
Не покидай, ведь нет меня верней.
Коль в мире бренном будешь ты моей,
Почудится — я падишахом стал.
Какая прелесть в говоре твоем,
В лукавстве милом, в смехе молодом!
Каабою Вагифу стал твой дом, —
О, наконец-то я дервишем стал!
О ты, что так же зла, как хороша,
Есть у тебя хоть капелька стыда?
Где разум твой, скажи мне, где душа?
Не можешь ты не наносить вреда.
Что ж ты бежишь? Почуяла беду?
Стой! Я к тебе за помощью иду.
Неверная, пожар в твоем саду,
Сгоришь ты. Не останется следа.
Ушла, хоть я и не сказал — уйди.
Я ль виноват? Другой? Сама суди.
Не камень ли, скажи, в твоей груди,
На месте сердца, не осколок льда?
Будь проклят сад жестокой красоты!
Я в сердце больше не впущу мечты.
Разлуку эту я стерплю. А ты?
Попробуй-ка! Не стерпишь никогда.
Проклятье шлю принесшей столько мук.
Неизлечим, Вагиф, ее недуг.
Жилье неверной пусть обходит друг;
Будь стоек, знай — возврата нет туда.
На свадьбу, на веселый той
Подружек созвала невеста.
Я омрачен, я сам не свой —
На свадьбу не пришла невеста.
Молла, увидя гибкий стан,
Забудет Мекку и Коран.
Я жду тебя — в глазах туман, —
Ты всех с ума свела, невеста.
На свадьбу я хмельной пришел,
Измученный тоской пришел,
Я обрести покой пришел.
Не причиняй мне зла, невеста!
И если заиграет саз,
Пусть пери начинают пляс, —
На них не подниму я глаз,
Я жду, чтоб ты вошла, невеста.
Приди, взмахни платком, кружи,
Отдать подарки прикажи.
Пусть спросят: «Чья она? Скажи,
Вагиф, где расцвела невеста?»
Задержите в полете удар крыла:
Слово есть у меня для вас, журавли,
Вереница ваша откуда летит?
Начинайте об этом рассказ, журавли.
Очарован вами высокий Багдад,
Он прилету вашему будет рад.
Вы широкими крыльями бейте в лад,
Не роняйте перо в этот раз, журавли.
Я с возлюбленной милой давно разлучен,
Словно бабочка, я красотой сожжен.
Я ищу кареглазую среди жен.
Не видали ль вы этих глаз, журавли?
Полюбил я сурьму этих карих очей.
Пусть не сглазят и в темноте ночей,
Пусть минует вас сокол, глядите зорчей!
Я хочу, чтоб вас случай спас, журавли!
Ваша дикая песня нежна, нежна,
И душа моя радостью обновлена.
И Вагифа душа высоко взметена,
Чтобы вечно лететь возле вас, журавли!
Ты Кааба, Кербела, Мекка, Медина моя!
Ты священна всегда и благостна для меня,
Я святыней считаю изгибы твоих бровей,
День и ночь я молюсь тебе, голову преклоня.
Что бы я ни сказал, — пусть не будет обид у тебя.
Я не знаю, что сталось со мной, — опьянел я, любя.
Лишь исчезнет твой стан, и я замираю, скорбя,
Ты уйдешь, и последняя ночь настает для меня.
Веру наших отцов привязал я к твоим кудрям,
Кто же больше меня изумлялся твоим кудрям,
Ухожу, свою жизнь поручая твоим кудрям, —
Эту жизнь, как залог, береги, у себя храпя.
Ты мой месяц высокий, солнце мое и луна,
Жизнь, богатство, счастье мое и весна!
О тебе лишь единой мечта у меня одна,
Сказкой стали слова твои на устах у меня.
Даже райские птицы боятся твоих кудрей,
Онемели павлины от сладких твоих речей.
Я несчастен, Вагиф, из-за черных твоих очей, —
Кто б ни встретился мне на пути — пожалейте меня!
Наступил байрам. Как нам быть теперь?
Ведь у нас муки ни чувала{481} нет,
Риса в кладовой горстка, мерь не мерь,
Мяса нет давно, да и сала нет.
Рта нельзя раскрыть, не дают житья, —
Неугодный, мол, раб аллаха я.
Объедается у других семья,
А у нас? У нас и мотала{482} нет.
Милостив аллах! Пуст совсем наш дом, —
Ни циновки в нем, ни красотки в нем.
Не гордись, Вагиф, что богат умом,
И ума у нас уж не стало, нет.
Забыл я бога, верой пренебрег,
Вдохнув кудрей пьянящий аромат.
Рассудок мой смятенный изнемог —
Его отнял хмельной и неявный взгляд.
О, если бы я разум не терял,
Быть может, я ученым мужем стал.
Мой стан согнулся, словно буква «дал», —
В том взлет бровей сурьмленных виноват.
Меня соперник вздумал очернить,
Я днем и ночью должен слезы лить.
Как хорошо нам было вместе быть, —
Зачем злодеи козни мне чинят!
Нетрудно было догадаться им,
Что я огнем безжалостным палим.
Рыдаю я, но рок неумолим,
И слезы мне печаль не облегчат.
Теперь Вагифа людям не узнать,
Я беком был, ушла былая стать…
Ты не пришла, тебя устал я ждать, —
Неужто в том соперник виноват?
Если милая приходит, с чем сравнится счастье это?
Целовать ее и слышать юной крови жаркий ток,
Видеть круглый подбородок перламутрового цвета,
Отсвет утреннего солнца — золотой румянец щек.
Лебедь белая дивится шее девичьей лебяжьей.
Я стою вблизи потока изнывающий от жажды.
Ты была небесной феей рождена на свет однажды,
Но затмила красотою фею-мать в недолгий срок.
Грудь округлая прекрасна, тело знойное прекрасно.
И лицо твое в улыбке и спокойно и прекрасно.
Кипарис ты мой высокий, тополь стройный и прекрасный —
Эти царственные плечи для блаженства создал бог!
Губы — алые кораллы, зубы — жемчуга сиянье.
Ах, зачем меня решила вдруг отдать на осмеянье!
Ты особенно красива в этом ярком одеянье,
И к лицу тебе, плутовка, твой оранжевый платок.
Если б скорбного Вагифа полюбила дорогая,
То болезнь его мгновенно излечила, дорогая,
Если б дом мой потаенно посетила дорогая,
Чтоб лицо ее и руки целовать я вечно мог!
Ты нежнее всех красавиц, и стройна, и высока!
И никто на целом свете не сравняется с тобой.
Опьяненная любовью, ты качаешься слегка, —
Кипарис, где шепчет ветер, не сравняется с тобой.
Смех в глазах твоих таится, ты как юная весна,
Все достоинства красавиц ты присвоила одна.
Не найти в тебе изъяна, ты изящна и умна,
Вешний сад в своем расцвете не сравняется с тобой.
В день, когда ты появилась, щедрым был создатель бог,
Дав тебе глаза газели, шелк кудрей, румянец щек, —
Сделал он тебя желанной с головы до стройных ног.
Сладость, скрытая в шербете, не сравняется с тобой.
То ли ты звезда на небе, что вещает нам зарю,
То ли ты чудесный жребий, уготованный в раю.
Кто ты, ангел или лебедь? Восхищенный я смотрю,
Даже утро на рассвете не сравняется с тобой.
Передать тебе просил я, чтобы ты ко мне пришла.
Мне на сердце наступила, но ко мне ты не пришла.
Мертв Вагиф, близка могила, но ко мне ты не пришла.
Верь, никто до самой смерти не сравняется с тобой.
Ты моешь волосы. От них
Струится аромат, Зейнаб.
Цветов дыханье полевых
Они весной таят, Зейнаб.
Когда глаза сурьмой сурьмишь,
Когда, гордясь собой, стоишь,
Ты с горной ланью сходна лишь —
Твой насторожен взгляд, Зейнаб.
В тебя влюбленный истомлен,
Все позабыл, безумен он, —
Твой голос — ручейковый звон…
И я стать жертвой рад, Зейнаб.
Твоя походка так легка,
Ты, как пчелиный мед, сладка,
Ты, как тюльпан в горах, ярка, —
Как тот весенний сад, Зейнаб.
О хан мой, как ты хороша,
Вагифа вера и душа!
Я жду тебя, едва дыша, —
Дороже всех наград, Зейнаб!
Газели
Кто заболеет любовью к рассыпанным локонам — тот
В ямочки нежных ланит, как в колодец Юсуф, попадет.
Кто совершенен, того постигают напасти судьбы,
Так полнолунья краса постепенно к ущербу идет.
Сильному духом — арена страданья, разлука, тюрьма,
Лишь негодяй, недостойный, не ведая скорби, живет.
Чистым и ярко блестящим выходит из горна металл.
Пламя металл от изъянов очистит, но угли пожрет.
Вот рассыпаются кудри, скрывая любимой лицо,
Ибо лицо, как предатель, смятенье души выдает.
Клады таятся в развалинах, так же для чистых душой
Часто бывает прибежищем всяческой скверны оплот.
Так же, как черная родинка прекрасноликой к лицу,
Радость украшена грустью и праздник — годиной забот.
О Видади! На мученья разлуки тебя и меня,
Словно Юсуфа-Канана, жестокий обрек небосвод.
Ты ж для любви, для цепей ее стар, — отойди, Видади!
Пусть молодой их Вагиф за тебя, за себя понесет.
Своей весенней красотой цветок любой затмила ты.
Прекрасным станом ствол живой тубы святой затмила ты.
Красавица вселенной всей — пыль под сандалией твоей.
Над Искандаровой главой серп золотой затмила ты.
Благоуханье кос твоих дороже мира для меня.
Небесный мир передо мной и мир земной затмила ты.
Я — раб дуги твоих бровей, мне больше нет пути в михраб, —
Каабы свет, свет божества, день огневой затмила ты!
И если страждет, как Меджнун, Вагиф и гибнет, как Фархад,
Лейли — сияющей душой, Ширин — красой затмила ты.
Увидев лик твой, вмиг о солнце и о луне я вспомнил.
Целуя губы, о сладчайшем, густом вине я вспомнил.
Подумал тайно — кто б посланье мое отнес к любимой?
Подумав так, о быстром ветре, моем коне, я вспомнил.
Раскрылись губы, и в улыбке блеснули зубы-перлы.
О жемчугах, алмазах светлых в морях, на дне, я вспомнил.
Я как в дурмане, — страстью пылкой я обречен на муки:
О косах черных и блестящих, об их огне я вспомнил.
Подумал тайно — кто посмел бы ее коснуться стана?
Подумав так, твой пояс узкий, что светит мне, я вспомнил.
Я снова розу-лик увидел возлюбленной Вагифа,
И вот, любовью одержимый, стихи во сне я вспомнил.
Кто в Джеваншире сочинит хотя б один красивый бейт,
Тот земляками будет чтим, с Мусой он мудростью сравнится.
К значенью посоха-змеи пера значенье приравнять{483}
Лишь умудренный мог народ, творца отмеченный десницей,
Тот, у кого душа светла, жить принужден среди невежд, —
Горит светильник тем ясней, чем больше мрак вокруг сгустится.
Надеждой тешусь, что вот-вот наступит черным дням конец,
Что перекрасятся они, ведь неба синь на них струится.
Не зря облюбовал Вагиф холмы скалистые Шуши, —
Благоуханный перл-цветок на голом камне лишь ютится.
Мухаммасы
Головой к груди прижаться и на миг познать забвенье.
Любоваться легкой прядкой, что легла на щеки тенью.
Взять за тонкое запястье, где звенят запястий звенья,
И, обнявшись, на балконе вместе быть весь день весенний,
В поцелуе исступленном замерев в оцепененье.
Осмелев, с лица любимой сбросить шелк золототканый,
Развязать расшитый пояс туго стянутого стана,
С губ сорвать яшмак{484} запретный, рот ее увидеть рдяный,
Чтоб она ко мне приникла обнаженной и желанной,
Только жемчуг ей оставить в волосах для украшенья.
Провести рукой по косам, перевитым жемчугами,
Пряно пахнущим нарциссом и цветущими лугами.
Любоваться юной грудью, обнаженными сосками
И познать, целуя страстно, мед и горечь, лед и пламя.
Обо всем забыть на свете в это дивное мгновенье.
Никогда не насыщаясь, любоваться ею снова.
Безрассудно подчиняясь силе чувства молодого,
Просыпаться освеженным, к пиру новому готовым,
И, прижавшись, упиваться звонким смехом родниковым.
И рассказывать друг другу все, что было в сновиденье.
Чтобы нас никто не слышал, клясться в чувстве неизменном,
Обещать любовь до гроба, все сокровища вселенной.
И глаза и щеки милой целовать попеременно…
И мечтать о новой встрече упоенно и блаженно.
Верь, Вагиф, что повторится и восторг и упоенье.
Всю ночь мечтая о тебе, я не могу уснуть, ружье!
Насечкою из серебра могло бы ты блеснуть, ружье.
Мне в сердце искру заронив, ты опалило грудь, ружье.
Как дым по твоему стволу, мой вздох свершает путь, ружье.
Щекой к прикладу твоему мне не дано прильнуть, ружье.
Коль о ружье заходит речь, я свирепею, словно лев.
Как злое пламя, сердце жечь мне начинают скорбь и гнев.
И от бессилья своего я слезы лью, оцепенев.
Мне запах пороха милей, чем кудри мускусные дев,
Но этот сладкий аромат мне не дано вдохнуть, ружье!
Я в поисках ружья зачах, я исходил весь Карабах,
К аллаху обращался я в своих бесчисленных мольбах,
Чтоб он мне милость оказал, заботясь о своих рабах.
И, наконец, ширванский хан с улыбкой сладкой на губах
Прислать в подарок мне сулил — сам хан, не кто-нибудь! — ружье.
И внял я ласковым речам, как легковерный человек.
Уже в горах растаял снег и начались разливы рек, —
Я на дорогу все гляжу, обещанного ждать мне век!
Поныне ищет, говорят, ружье красноречивый бек.
Хоть ты и редкостный товар, — совсем не в этом суть, ружье!
Я благородное ружье всему согласен предпочесть.
Оно от лютого врага оберегает жизнь и честь.
И помогает храбрецу осуществить святую месть.
Неужто примешь ты, Вагиф, ружье, какое ни на есть?
Украшенное серебром, отменное добудь ружье!
Нанесла ты мне много мучительных ран, борода,
И за то накажи тебя бог мусульман, борода!
Больших бедствий не мог причинить ураган, борода.
Хоть бы вражий тебя охватил ятаган, борода!
На беду сотворил тебя злобный шайтан, борода.
До поры не знавал я любовных обид и невзгод.
Был я молод, румян и вдобавок еще безбород.
Целовал я красавиц в уста, источавшие мед.
А теперь надо мной потешается дев хоровод, —
От меня отвратила такой Гулистан борода!
И недаром я жизни своей омраченной не рад.
Ты меня осрамила, лишила блаженных услад,
Ты объедков полна, издающих зловонье и смрад.
От тебя с отвращеньем отводят красавицы взгляд,
Изгибая надменно свой трепетный стан, борода.
Будь на каждый твой волос нанизан смарагд или лал,
Все равно бы такого добра я иметь не желал.
Не снисходят красотки ко мне, как бы я ни пылал.
Ты не стоишь соломы, тобой бы я хлев устилал,
Будь ты колос пшеничный иль даже рейхан, борода!
Мысль о старости близкой вонзается в сердце, как нож.
Ты — черна, но Вагифа бросает заранее в дрожь:
Поседеешь — он с белой собакой окажется схож,
И на свадьбе, где пляшет, резвится, поет молодежь,
Он прижмется к стене, одинок и незван, борода!
Я правду искал, но правды снова и снова нет.
Все подло, лживо и криво — на свете прямого нет.
Друзья говорят — в их речи правдивого слова нет,
Ни верного, ни родного, ни дорогого нет.
Брось на людей надежду — решенья иного нет.
Все вместе и каждый порознь, нищий, царь и лакей —
Каждый из них несчастлив в земной юдоли своей.
Их всех сожрала повседневность, оторванность от людей,
И сколько бы я ни слушал бесчисленных их речей —
В них, кроме лжи и неправды, смысла второго нет.
Странный порядок в силу у сильных мира вступил:
Чье бы печальное сердце ты ни развеселил,
Оно тебе злом отплатит, отплатит по мере сил,
Им неприятен всякий, кто доброе совершил,
На целом огромном свете мне друга родного нет.
Ученый и с ним невежда, учитель и ученик —
Снедаемы все страстями, в плену у страстей одних.
Истина всюду пала, грех повсюду проник,
Кто в молл и шейхов поверит, тот ошибется в них.
Ни в одном человеке чувства святого нет.
Всякий чего-то ищет, погонею поглощен,
Ищут себе престолов, венцов, диадем, корон.
Шах округляет земли — за ними в погоне он.
Влюбленный бежит за тою, в которую он влюблен.
Ни радости нет на свете, ни прочного крова нет.
Алхимиками я сделал множество гончаров.
В золото обращал я прах забытых гробов,
Из бещня я делал яхонт, с каменя срывал покров,
В бриллианты мог превращать я бляхи на шеях ослов,
Признанья искал, но мир мне ответил суровый — нет!
Тот, кто дворец Джамшида в развалины превратил,
Тот веселье и счастье безжалостно поглотил.
Нет никого, кто б в горе кровь свою не пролил,
Сам я не раз жестокой судьбою испытан был.
Повсюду царство коварства — и царства другого нет.
Тут на людей, как солнце, свой излучаешь свет —
Помни, что слов признанья в радостной вести нет.
Честь, благородство, стыдливость давно уж утратил свет.
Услышали мы, что где-то найден честности след,
Я долго искал и знаю: чувства такого нет.
Я мир такой отвергаю, он в горле стал поперек,
Он злу и добру достойного места не приберег.
В нем благородство тщетно: потворствует подлым рок,
Щедрости нет у богатых — у щедрых пуст кошелек.
И ничего в нем, кроме насилия злого, нет.
Я видел конец надежды, мечтаний конец пустой,
Конец богатства и славы с их земной суетой,
Конец увлеченья женской, невянущей красотой,
Конец и любви, и дружбы, и преданности святой.
Я знаю, что совершенства и счастья людского нет.
……………………….
……………………….
Потухли глаза, старею, жизнь черней и черней.
Сколько красавиц мимо прошло за тысячи дней!
Дурною была подруга, погублено счастье с ней!
Аллах, одари Вагифа милостию своей:
Ведь, кроме тебя, на свете друзей у больного нет.
Видади Молла Вели
Азербайджанский поэт
1709–1809
Гошмы
* * *
Ряд за рядом, поднявшись к большим облакам,
Вы зачем забрались в небеса, журавли?
Ваша песня тоскливая так грустна,
Вы куда направляете путь, журавли?
Словно бусы, нанизаны ваши ряды,
Высоко в небесах вы летите, горды.
Не случилось бы с вами какой беды,
Добывайте корм как-нибудь, журавли.
Я скажу, и в словах моих правда живет:
Вас крылатый злодей на дороге ждет,
Злобный сокол размечет ваш перелет,
Алой кровью окрасите грудь, журавли.
Ваша родина, ваша отчизна — Багдад,
Ваши перья — забава того, кто богат.
Ваши песни на сердце, как струны, гремят.
Вы зачем мне терзаете грудь, журавли?
Вы спросите, друзья, обо мне, больном.
Я письмо напишу дрожащим пером.
О больном Видади в свой багдадский дом
Принесите письмо как-нибудь, журавли.
* * *
Там, где любви напрасно сердце ждет,
Оно увянет, сгинет, пропадет.
Но и любовь там расцвести не сможет,
Где верности и дружбы не найдет.
Будь преданным, но каждому не верь
И душу всем не открывай, как дверь,
Товар души не выноси на рынок,
Где нет ему ценителей теперь.
Создатель, одинокого храни,
Трудны его безрадостные дни.
Он окружен заботой и печалью —
Где друга нет, там властвуют они.
Зачем нам к вечным истинам взывать,
В свои дома несчастья призывать?
Зачем от правды люди отвернулись,
Где нет причин о правде забывать?
Ликующий, ко мне направь стопы
И выслушай слова — они скупы.
Ведь даже розе иногда приятно
То место, где отсутствуют шипы.
Любви желают в мире все сердца,
И трепету и вздохам нет конца.
Сам исцелитель Видади страдает,
Когда не видит милого лица.
* * *
О друг души моей! Жду не дождусь.
Как рассказать мои мученья? Ах!
Оборвалась душа. Терпенья нет.
Как долгий год — часов теченье. Ах!
Беззвучно время тянется, дразня,
Пылает тело, словно сноп огня,
Истлела сердца ржавая броня,
Оно как склеп без назначенья. Ах!
Согбенный жаждой, согнутый в дугу,
Я рваных жил своих не берегу.
Ручьями слез по городу бегу,
Изнемогаю от влеченья. Ах!
Ни с чем любовь мою сравнить нельзя.
Приводит к смерти сладкая стезя,
О ветер! Были мы с тобой друзья.
Повей же вздохом облегченья! Ах!
Я Видади. Меня грызет недуг.
Я понимаю всех, кто полон мук.
О родина! О милая! О друг!
О жизнь! О тьма! О заточенье! Ах!
Газели
* * *
Мы жить не можем, смерть поправ, — как тяжко умирать
На жизнь имея столько прав, как тяжко умирать!
Огонь любви в моей крови, тебя желаю я.
Мечтанья о тебе прервав, как тяжко умирать!
Мой взор еще не опустел, ведь он тебя встречал.
Тебя опять не увидав, как тяжко умирать!
Готов смеяться мой язык и голос щебетать.
Высоко голову подняв, как тяжко умирать!
Пускай страдает тот, кто знал, жалеет, кто не знал.
Свою хвалу тебе послав, как тяжко умирать!
Стрелой пронзенный прямо в грудь, бесцельно я бегу.
Мой след неровен и кровав… Как тяжко умирать!
Подруги сердца моего со мною нету здесь.
Душевных тайн не рассказав, как тяжко умирать!
Я разучился говорить, и силы нет в руках.
Недолюбив, недострадав, как тяжко умирать!
Без крова, на чужой земле, вдали от мест родных,
Страданий всех не описав, как тяжко умирать!
Ты, Видади, имел детей, красивых, молодых!
Их всех по свету растеряв, как тяжко умирать!
* * *
Всевышний взор, не отвращай, пускай бездумен я,
Я узник сердца, от любви теперь безумен я.
Нелепы все мои дела, утратил разум я.
Но я не трус, за честь любви восстану разом я.
От жизни милой жизнь свою не отрываю я,
Я жертва глаз ее и губ, и к ней взываю я.
Хоть не поклонник винных чаш и пылких сборищ я,
Зато властитель той страны, где грусть и горечь, я.
Я славу мимо пропустил, ее не жажду я,
Своей печалью утолить сумею жажду я.
Первое письмо Вагифу
Каждое утро веет зефир, ищет любимую на заре,
Порою касается он ветвей, норой мокрых роз в серебре.
Скверная пища вязнет в зубах, в горло не хочет она идти.
Время проносится мимо тех, кто не стоит на его пути.
Напрасно в бархатной тьме горит маленький, нежный огонь свечи,
Может любимой коснуться он и озарить ее стан в ночи.
В беседе с ничтожным тратишь слова, напрасной становится речь твоя.
С мудрым беседуй — хаганских богатств стоят одежды его края.
Я на арене бед обращу голову в круглый, кровавый мяч,
Пустит ее по чужим рукам, в свальную яму бросит палач.
Смерть за достойного — славная смерть, великой жизни она равна,
Жизнь пожертвуй за душу ту, тысяча душ которой цена.
Пусть Видади немощен, стар, дряхл, морщинист и некрасив,
Но все же он стоит сотен таких пламенных юношей, как Вагиф.
Мусаддас
Не думай о нашем страданье — всему наступит конец.
В груди удержи рыданья — слезам наступит конец.
Придет пора увяданья — цветам наступит конец.
В душе не храни ожиданья — душе наступит конец.
Мне чашу подай, виночерпий, — всему наступит конец.
Нас сгложут могильные черви — всему наступит конец.
Возлюбленная прекрасна — она истлеет в земле,
Рот ее нежно-красный — и он истлеет в земле,
Локон на шее страстной — тоже истлеет в земле.
И раз ее образ ясный должен истлеть в земле,
Мне чашу подай, виночерпий, — всему наступит конец.
Нас сгложут могильные черви — всему наступит конец.
Умрет властелин вселенной, — что выживет он — не верь.
И царство его погибнет. Во власть и закон не верь.
Все в мире непостоянно. Что мудр Соломон — не верь.
Вращению мирозданья, если умен, не верь.
Мне чашу подай, виночерпий, — всему наступит конец.
Нас сгложут могильные черви — всему наступит конец.
И если за годом годы сто веков расцветет,
И если, шумя листвою, сто садов расцветет,
И если сто гиацинтов, сто цветов расцветет,
То разве душа от лживых, от жалких слез расцветет?
Нет! Чашу налей, виночерпий, — всему наступит конец.
Нас сгложут могильные черви — всему наступит конец.
Разлука сжигает душу, печалью меня тесня.
Я выпил бокал страданья, он в горе подлил огня.
Никто мне руки не подал, не поддержал меня,
Пока еще есть возможность, радуйся свету дня…
И чашу налей, виночерпий, — всему наступит конец.
Нас сгложут могильные черви — всему наступит конец.
Если подумать о жизни — горем она полна.
Ведь одному бриллианту — тысячи душ цена!
Как в зеркале, в каждой грани подлость отражена.
Клянчить себе подачек наша земля должна.
Мне чашу подай, виночерпий, — всему наступит конец.
Нас сгложут могильные черви — всему наступит конец.
Цену пустому миру знал Видади больной.
Мир о пощаде просит, словно набат ночной!
Страх и смятенье вижу я в суете земной,
Жизнь коротка, не будет жизни еще одной.
Мне чашу налей, виночерпий, — всему наступит конец.
Нас сгложут могильные черви — всему наступит конец.
Гошмы
Ряд за рядом, поднявшись к большим облакам,
Вы зачем забрались в небеса, журавли?
Ваша песня тоскливая так грустна,
Вы куда направляете путь, журавли?
Словно бусы, нанизаны ваши ряды,
Высоко в небесах вы летите, горды.
Не случилось бы с вами какой беды,
Добывайте корм как-нибудь, журавли.
Я скажу, и в словах моих правда живет:
Вас крылатый злодей на дороге ждет,
Злобный сокол размечет ваш перелет,
Алой кровью окрасите грудь, журавли.
Ваша родина, ваша отчизна — Багдад,
Ваши перья — забава того, кто богат.
Ваши песни на сердце, как струны, гремят.
Вы зачем мне терзаете грудь, журавли?
Вы спросите, друзья, обо мне, больном.
Я письмо напишу дрожащим пером.
О больном Видади в свой багдадский дом
Принесите письмо как-нибудь, журавли.
Там, где любви напрасно сердце ждет,
Оно увянет, сгинет, пропадет.
Но и любовь там расцвести не сможет,
Где верности и дружбы не найдет.
Будь преданным, но каждому не верь
И душу всем не открывай, как дверь,
Товар души не выноси на рынок,
Где нет ему ценителей теперь.
Создатель, одинокого храни,
Трудны его безрадостные дни.
Он окружен заботой и печалью —
Где друга нет, там властвуют они.
Зачем нам к вечным истинам взывать,
В свои дома несчастья призывать?
Зачем от правды люди отвернулись,
Где нет причин о правде забывать?
Ликующий, ко мне направь стопы
И выслушай слова — они скупы.
Ведь даже розе иногда приятно
То место, где отсутствуют шипы.
Любви желают в мире все сердца,
И трепету и вздохам нет конца.
Сам исцелитель Видади страдает,
Когда не видит милого лица.
О друг души моей! Жду не дождусь.
Как рассказать мои мученья? Ах!
Оборвалась душа. Терпенья нет.
Как долгий год — часов теченье. Ах!
Беззвучно время тянется, дразня,
Пылает тело, словно сноп огня,
Истлела сердца ржавая броня,
Оно как склеп без назначенья. Ах!
Согбенный жаждой, согнутый в дугу,
Я рваных жил своих не берегу.
Ручьями слез по городу бегу,
Изнемогаю от влеченья. Ах!
Ни с чем любовь мою сравнить нельзя.
Приводит к смерти сладкая стезя,
О ветер! Были мы с тобой друзья.
Повей же вздохом облегченья! Ах!
Я Видади. Меня грызет недуг.
Я понимаю всех, кто полон мук.
О родина! О милая! О друг!
О жизнь! О тьма! О заточенье! Ах!
Газели
Мы жить не можем, смерть поправ, — как тяжко умирать
На жизнь имея столько прав, как тяжко умирать!
Огонь любви в моей крови, тебя желаю я.
Мечтанья о тебе прервав, как тяжко умирать!
Мой взор еще не опустел, ведь он тебя встречал.
Тебя опять не увидав, как тяжко умирать!
Готов смеяться мой язык и голос щебетать.
Высоко голову подняв, как тяжко умирать!
Пускай страдает тот, кто знал, жалеет, кто не знал.
Свою хвалу тебе послав, как тяжко умирать!
Стрелой пронзенный прямо в грудь, бесцельно я бегу.
Мой след неровен и кровав… Как тяжко умирать!
Подруги сердца моего со мною нету здесь.
Душевных тайн не рассказав, как тяжко умирать!
Я разучился говорить, и силы нет в руках.
Недолюбив, недострадав, как тяжко умирать!
Без крова, на чужой земле, вдали от мест родных,
Страданий всех не описав, как тяжко умирать!
Ты, Видади, имел детей, красивых, молодых!
Их всех по свету растеряв, как тяжко умирать!
Всевышний взор, не отвращай, пускай бездумен я,
Я узник сердца, от любви теперь безумен я.
Нелепы все мои дела, утратил разум я.
Но я не трус, за честь любви восстану разом я.
От жизни милой жизнь свою не отрываю я,
Я жертва глаз ее и губ, и к ней взываю я.
Хоть не поклонник винных чаш и пылких сборищ я,
Зато властитель той страны, где грусть и горечь, я.
Я славу мимо пропустил, ее не жажду я,
Своей печалью утолить сумею жажду я.
Первое письмо Вагифу
Каждое утро веет зефир, ищет любимую на заре,
Порою касается он ветвей, норой мокрых роз в серебре.
Скверная пища вязнет в зубах, в горло не хочет она идти.
Время проносится мимо тех, кто не стоит на его пути.
Напрасно в бархатной тьме горит маленький, нежный огонь свечи,
Может любимой коснуться он и озарить ее стан в ночи.
В беседе с ничтожным тратишь слова, напрасной становится речь твоя.
С мудрым беседуй — хаганских богатств стоят одежды его края.
Я на арене бед обращу голову в круглый, кровавый мяч,
Пустит ее по чужим рукам, в свальную яму бросит палач.
Смерть за достойного — славная смерть, великой жизни она равна,
Жизнь пожертвуй за душу ту, тысяча душ которой цена.
Пусть Видади немощен, стар, дряхл, морщинист и некрасив,
Но все же он стоит сотен таких пламенных юношей, как Вагиф.
Мусаддас
Не думай о нашем страданье — всему наступит конец.
В груди удержи рыданья — слезам наступит конец.
Придет пора увяданья — цветам наступит конец.
В душе не храни ожиданья — душе наступит конец.
Мне чашу подай, виночерпий, — всему наступит конец.
Нас сгложут могильные черви — всему наступит конец.
Возлюбленная прекрасна — она истлеет в земле,
Рот ее нежно-красный — и он истлеет в земле,
Локон на шее страстной — тоже истлеет в земле.
И раз ее образ ясный должен истлеть в земле,
Мне чашу подай, виночерпий, — всему наступит конец.
Нас сгложут могильные черви — всему наступит конец.
Умрет властелин вселенной, — что выживет он — не верь.
И царство его погибнет. Во власть и закон не верь.
Все в мире непостоянно. Что мудр Соломон — не верь.
Вращению мирозданья, если умен, не верь.
Мне чашу подай, виночерпий, — всему наступит конец.
Нас сгложут могильные черви — всему наступит конец.
И если за годом годы сто веков расцветет,
И если, шумя листвою, сто садов расцветет,
И если сто гиацинтов, сто цветов расцветет,
То разве душа от лживых, от жалких слез расцветет?
Нет! Чашу налей, виночерпий, — всему наступит конец.
Нас сгложут могильные черви — всему наступит конец.
Разлука сжигает душу, печалью меня тесня.
Я выпил бокал страданья, он в горе подлил огня.
Никто мне руки не подал, не поддержал меня,
Пока еще есть возможность, радуйся свету дня…
И чашу налей, виночерпий, — всему наступит конец.
Нас сгложут могильные черви — всему наступит конец.
Если подумать о жизни — горем она полна.
Ведь одному бриллианту — тысячи душ цена!
Как в зеркале, в каждой грани подлость отражена.
Клянчить себе подачек наша земля должна.
Мне чашу подай, виночерпий, — всему наступит конец.
Нас сгложут могильные черви — всему наступит конец.
Цену пустому миру знал Видади больной.
Мир о пощаде просит, словно набат ночной!
Страх и смятенье вижу я в суете земной,
Жизнь коротка, не будет жизни еще одной.
Мне чашу налей, виночерпий, — всему наступит конец.
Нас сгложут могильные черви — всему наступит конец.
Багдасар Дпир
Армянский поэт
1683–1768?
* * *
Беги с очей, царевнин сон!
Проснись, прелестная, проснись!
Лучами лоб твой озарен,
Проснись, прелестная, проснись!
Ах, ты стройна, лицом полна,
Как в полнолуние луна.
С тобой сравнится ль хоть одна?
Проснись, прелестная, проснись!
Господствуешь ты надо мной,
Твой легкий стан тому виной.
Боюсь, не опалил бы зной,
Проснись, прелестная, проснись!
Доколе слез мне лить поток?
Нетленный розовый цветок,
Не будь ты к жалкому жесток!
Проснись, прелестная, проснись!
Вставай, чтобы загар не лег
На несравненный лепесток.
Уходит ночь, горит восток.
Проснись, прелестная, проснись!
Магнит, который по красе
Ценнее, чем каменья все,
Сего числа, т. с. д. с.{487}
Проснись, прелестная, проснись!
* * *
Пришла весна, и меж ветвей — тиховей.
В тоске любви вчера в саду соловей
Напротив розы рокотал, молвя ей:
«Явись, прелестная, во всей красоте!
Проснись! Сравненья нет твоей красоте!»
Минула ночь, и наконец рассвело,
С востока солнце, загорясь, подошло:
А сердце с вечера тоской истекло.
Явись, прелестная, во всей красоте!
Проснись! Сравненья нет твоей красоте!
Пленился каждым я твоим лепестком,
Не останавливал бы глаз ни на чем;
Мне без тебя — ночная тьма даже днем.
Явись, прелестная, во всей красоте!
Проснись! Сравненья нет твоей красоте!
Пусть от шипов сто тысяч раз мне страдать,
В огне любви пусть и ее ни петь и рыдать, —
Все за великую сочту благодать!
Явись, прелестная, во всей красоте!
Проснись! Сравненья нет твоей красоте!
К Мамоне
Кто ты, откуда твой закон,
Что может нас обречь на муку,
Что тот, кому не дашь ты руку,
На прозябанье обречен?
Нуждаются в тебе провидцы,
Цари, поэты, храбрецы,
Кто помощи твоей лишится,
Те как без пастбища тельцы.
Ты гибельна для душ людей,
Ты порождаешь зло, и все же
Порою мы свершить не можем
Добра без помощи твоей.
Ты с нами строго сводишь счеты.
Ты, нас опутав, служишь злу.
Так почему же в кабалу
К тебе идут с такой охотой?
Страдая от твоей руки,
Порой тебя мы покоряем
И сладострастно запираем
В окованные сундуки.
Дрожат могучие колонны
И крепости возмездья ждут,
Когда, тобою укрепленный,
Подходит к ним ничтожный люд.
Чем мы твоей послушней воле,
Тем мы свободней и сильней,
И чем сильнее мы, тем боле
Мы властью связаны твоей.
Ты труса превратишь в героя,
Его заставишь рваться в бой.
Дарует силу нам порою
Бессилие перед тобой.
И хоть ты, может, всех сильней,
Но все-таки порой бывает.
Что кто-то слабый из людей
Тебя с презреньем попирает.
Не плачь, соловей
Тихий тревожа край, не сетуй и не скорби.
Ты мне забыться дай, ран моих не растрави.
Ты мне не поминай горькой моей любви.
Слез горючих не лей, не плачь, печальная птица,
Твоя беда, соловей, с моей бедой не сравнится!
Чья-то злая рука ставит мне сотни препон,
Милая далека, в которую я влюблен.
Боль и твоя тяжка: ты с розою разлучен,
И все-таки слез не лей, не плачь, печальная птица,
Твоя беда, соловей, с моей бедой не сравнится!
Ты, улетая на срок, к розе вернешься опять,
День возвращенья далек, все же он должен настать.
Я ж всегда одинок, мне милой не увидать.
Слез понапрасну не лей, не плачь, печальная птица,
Твоя беда, соловей, с моей бедой не сравнится!
Зря ты грустишь, соловей, зря ты клянешь весь свет.
Много на свете роз, и каждой прекрасен цвет.
А сходной с милой моей красавицы в мире нет.
Слез горючих не лей, не плачь, печальная птица,
Твоя беда, соловей, с моей бедой не сравнится!
Песня весны
Приободренный весенним цветеньем
И ликованьем вернувшихся стай,
Преобразился почти во мгновенье
Сумрачный мир, превратившийся в рай.
О соловей, что желал ты, свершилось,
Роза твоя в цветнике распустилась.
Славь же великую божию милость
И в безнадежной тоске не рыдай.
Роза, омывшись росинкой падучей,
Легкою каплей, оброненной с тучи,
Стала еще ароматней и лучше,
Чем нанесла тебе боль невзначай!
Всюду весна подняла свое знамя,
Всюду зажгла изумрудное пламя.
Горные склоны покрыла цветами,
Озеленила, украсила край!
О богородица, дева святая,
Молим, к твоим мы стопам припадая,
Детям сего просветленного края.
Благословенье и счастье нам дай!
Свет очей моих
Свет очей моих, тебя люблю я.
Пленника, меня не позабудь.
В сей прощальный час тебя молю я:
Пленника, меня не позабудь!
Не забудь меня, несчастного,
Твоего раба злосчастного.
О моя голубка дорогая,
Я, в далекий отправляясь путь,
Покидая край твой, заклинаю:
Пленника, меня не позабудь.
Не забудь меня, несчастного,
Твоего раба злосчастного.
Роза алая, цветок цветущий,
Как сейчас, всегда прекрасной будь!
Слышишь ты мой голос вопиющий:
Пленника, меня не позабудь!
Не забудь меня, несчастного,
Твоего раба злосчастного.
Жаворонок, птица-недотрога,
Что же ты решила упорхнуть…
Милая, покуда веришь в бога,
Пленника, меня не позабудь.
Не забудь меня, несчастного,
Твоего раба злосчастного.
Без тебя не будет мне удачи,
Все темно, перед глазами — муть.
И во сне и наяву я плачу:
Пленника, меня не позабудь.
Не забудь меня, несчастного,
Твоего раба злосчастного.
Книги жизни — лучшая страница,
Может быть, еще когда-нибудь
Будет суждено мне возвратиться,
Пленника, меня не позабудь.
Не забудь меня, несчастного,
Твоего раба злосчастного.
Беги с очей, царевнин сон!
Проснись, прелестная, проснись!
Лучами лоб твой озарен,
Проснись, прелестная, проснись!
Ах, ты стройна, лицом полна,
Как в полнолуние луна.
С тобой сравнится ль хоть одна?
Проснись, прелестная, проснись!
Господствуешь ты надо мной,
Твой легкий стан тому виной.
Боюсь, не опалил бы зной,
Проснись, прелестная, проснись!
Доколе слез мне лить поток?
Нетленный розовый цветок,
Не будь ты к жалкому жесток!
Проснись, прелестная, проснись!
Вставай, чтобы загар не лег
На несравненный лепесток.
Уходит ночь, горит восток.
Проснись, прелестная, проснись!
Магнит, который по красе
Ценнее, чем каменья все,
Сего числа, т. с. д. с.{487}
Проснись, прелестная, проснись!
Пришла весна, и меж ветвей — тиховей.
В тоске любви вчера в саду соловей
Напротив розы рокотал, молвя ей:
«Явись, прелестная, во всей красоте!
Проснись! Сравненья нет твоей красоте!»
Минула ночь, и наконец рассвело,
С востока солнце, загорясь, подошло:
А сердце с вечера тоской истекло.
Явись, прелестная, во всей красоте!
Проснись! Сравненья нет твоей красоте!
Пленился каждым я твоим лепестком,
Не останавливал бы глаз ни на чем;
Мне без тебя — ночная тьма даже днем.
Явись, прелестная, во всей красоте!
Проснись! Сравненья нет твоей красоте!
Пусть от шипов сто тысяч раз мне страдать,
В огне любви пусть и ее ни петь и рыдать, —
Все за великую сочту благодать!
Явись, прелестная, во всей красоте!
Проснись! Сравненья нет твоей красоте!
К Мамоне
Кто ты, откуда твой закон,
Что может нас обречь на муку,
Что тот, кому не дашь ты руку,
На прозябанье обречен?
Нуждаются в тебе провидцы,
Цари, поэты, храбрецы,
Кто помощи твоей лишится,
Те как без пастбища тельцы.
Ты гибельна для душ людей,
Ты порождаешь зло, и все же
Порою мы свершить не можем
Добра без помощи твоей.
Ты с нами строго сводишь счеты.
Ты, нас опутав, служишь злу.
Так почему же в кабалу
К тебе идут с такой охотой?
Страдая от твоей руки,
Порой тебя мы покоряем
И сладострастно запираем
В окованные сундуки.
Дрожат могучие колонны
И крепости возмездья ждут,
Когда, тобою укрепленный,
Подходит к ним ничтожный люд.
Чем мы твоей послушней воле,
Тем мы свободней и сильней,
И чем сильнее мы, тем боле
Мы властью связаны твоей.
Ты труса превратишь в героя,
Его заставишь рваться в бой.
Дарует силу нам порою
Бессилие перед тобой.
И хоть ты, может, всех сильней,
Но все-таки порой бывает.
Что кто-то слабый из людей
Тебя с презреньем попирает.
Не плачь, соловей
Тихий тревожа край, не сетуй и не скорби.
Ты мне забыться дай, ран моих не растрави.
Ты мне не поминай горькой моей любви.
Слез горючих не лей, не плачь, печальная птица,
Твоя беда, соловей, с моей бедой не сравнится!
Чья-то злая рука ставит мне сотни препон,
Милая далека, в которую я влюблен.
Боль и твоя тяжка: ты с розою разлучен,
И все-таки слез не лей, не плачь, печальная птица,
Твоя беда, соловей, с моей бедой не сравнится!
Ты, улетая на срок, к розе вернешься опять,
День возвращенья далек, все же он должен настать.
Я ж всегда одинок, мне милой не увидать.
Слез понапрасну не лей, не плачь, печальная птица,
Твоя беда, соловей, с моей бедой не сравнится!
Зря ты грустишь, соловей, зря ты клянешь весь свет.
Много на свете роз, и каждой прекрасен цвет.
А сходной с милой моей красавицы в мире нет.
Слез горючих не лей, не плачь, печальная птица,
Твоя беда, соловей, с моей бедой не сравнится!
Песня весны
Приободренный весенним цветеньем
И ликованьем вернувшихся стай,
Преобразился почти во мгновенье
Сумрачный мир, превратившийся в рай.
О соловей, что желал ты, свершилось,
Роза твоя в цветнике распустилась.
Славь же великую божию милость
И в безнадежной тоске не рыдай.
Роза, омывшись росинкой падучей,
Легкою каплей, оброненной с тучи,
Стала еще ароматней и лучше,
Чем нанесла тебе боль невзначай!
Всюду весна подняла свое знамя,
Всюду зажгла изумрудное пламя.
Горные склоны покрыла цветами,
Озеленила, украсила край!
О богородица, дева святая,
Молим, к твоим мы стопам припадая,
Детям сего просветленного края.
Благословенье и счастье нам дай!
Свет очей моих
Свет очей моих, тебя люблю я.
Пленника, меня не позабудь.
В сей прощальный час тебя молю я:
Пленника, меня не позабудь!
Не забудь меня, несчастного,
Твоего раба злосчастного.
О моя голубка дорогая,
Я, в далекий отправляясь путь,
Покидая край твой, заклинаю:
Пленника, меня не позабудь.
Не забудь меня, несчастного,
Твоего раба злосчастного.
Роза алая, цветок цветущий,
Как сейчас, всегда прекрасной будь!
Слышишь ты мой голос вопиющий:
Пленника, меня не позабудь!
Не забудь меня, несчастного,
Твоего раба злосчастного.
Жаворонок, птица-недотрога,
Что же ты решила упорхнуть…
Милая, покуда веришь в бога,
Пленника, меня не позабудь.
Не забудь меня, несчастного,
Твоего раба злосчастного.
Без тебя не будет мне удачи,
Все темно, перед глазами — муть.
И во сне и наяву я плачу:
Пленника, меня не позабудь.
Не забудь меня, несчастного,
Твоего раба злосчастного.
Книги жизни — лучшая страница,
Может быть, еще когда-нибудь
Будет суждено мне возвратиться,
Пленника, меня не позабудь.
Не забудь меня, несчастного,
Твоего раба злосчастного.
Петрос Капанци
Армянский поэт
Конец XVII века — 1784
Стаи
Печальный стон сегодня слышен мне
Над полем и над лесом в вышине,
Тоскуя о родимой стороне,
Летят куда-то стаи, стаи, стаи.
Цвели цветы, здесь был недавно рай,
Увял и сник цветущий этот край.
Здесь больше места нет для птичьих стай,
И улетают стаи, стаи, стаи.
Кто знает, будет доброй или злой
Судьба, всегда подернутая мглой?
Скорбя и плача о весне былой,
Летят куда-то стаи, стаи, стаи.
Ограды пали, горы блещут льдом,
Сошла трава, увяло все кругом.
Редеют тучи, бедные дождем,
И улетают стаи, стаи, стаи.
И ты спешишь, о жаворонок мой,
Ну что ж, по ветру крылышки раскрой,
Получишь весть весны, лети домой,
Не отставай от стаи, стаи, стаи.
Народу моему любимому
Коль ты меня, народ мой, не наставишь,
Мне по миру скитаться круглый год,
А если ты мне светлый лик свой явишь,
На путь благой ступлю я, мой народ!
Как вешний дождь, твое веленье свято,
Когда пригреешь ты меня, как брата,
Вновь становлюсь я тем, чем был когда-то,
А не пригреешь — мучусь от невзгод!
Нет без тебя мне счастья, я безроден.
Без твоего участья я бесплоден.
На что я годен и кому угоден?
Я словно древо, где не зреет плод.
Привечен ты владыками вселенной,
Отмечен в книге древней и священной.
Подобно солнцу, вечный и нетленный,
Меня ты озаряешь, мой народ!
Благословенный светом и весною,
Ты, о народ мой, властен надо мною.
Ты повелишь — поникну я главою.
Благословишь — и сад мой зацветет.
Но что ж ты допускаешь промедленье,
Зачем свои скрываешь украшенья?
Твое неторопливо пробужденье —
Веди меня, мой праведный народ!
Не осыпай, о роза, лепестки
Не осыпай, о роза, лепестки,
Не заставляй терзаться от тоски
И слезы лить того, кому нужна
Из всех цветов на свете ты одна.
О роза, ты не осыпай свой цвет,
Не убивай меня во цвете лет.
Ведь я не знал другой любви на свете
С тех пор, как порожден на белый свет.
Сулит нам сотни благ весна вокруг,
Пойми же, роза, кто твой враг, кто друг.
Не делай так, чтоб в сей счастливый миг
Главою твой возлюбленный поник.
О роза, ты не осыпай свой цвет,
Не убивай меня во цвете лет.
Ведь я не знал другой любви на свете
С тех пор, как порожден на белый свет.
Как хитрый вор, придет садовник в сад,
На розу бросит свой недобрый взгляд,
Шипы оставив, розу он сорвет,
А гибель розы и меня убьет.
О роза, ты не осыпай свой цвет,
Не убивай меня во цвете лет.
Ведь я не знал другой любви на свете
С тех пор, как порожден на белый свет.
Неумолим садовник и суров.
Он все сорвет, ему не жаль цветов.
Но будь, любимая, ко мне добра,
Покуда не пришла его пора.
О роза, ты не осыпай свой цвет,
Не убивай меня во цвете лет.
Ведь я не знал другой любви на свете
С тех пор, как порожден на белый свет.
И в этот час, покуда не грядет
По наши души страшный садовод,
Ты, роза, мне с тобою быть позволь,
Тебе свою излить я должен боль.
О роза, ты не осыпай свой цвет,
Не убивай меня во цвете лет.
Ведь я не знал другой любви на свете
С тех пор, как порожден на белый свет.
Стаи
Печальный стон сегодня слышен мне
Над полем и над лесом в вышине,
Тоскуя о родимой стороне,
Летят куда-то стаи, стаи, стаи.
Цвели цветы, здесь был недавно рай,
Увял и сник цветущий этот край.
Здесь больше места нет для птичьих стай,
И улетают стаи, стаи, стаи.
Кто знает, будет доброй или злой
Судьба, всегда подернутая мглой?
Скорбя и плача о весне былой,
Летят куда-то стаи, стаи, стаи.
Ограды пали, горы блещут льдом,
Сошла трава, увяло все кругом.
Редеют тучи, бедные дождем,
И улетают стаи, стаи, стаи.
И ты спешишь, о жаворонок мой,
Ну что ж, по ветру крылышки раскрой,
Получишь весть весны, лети домой,
Не отставай от стаи, стаи, стаи.
Народу моему любимому
Коль ты меня, народ мой, не наставишь,
Мне по миру скитаться круглый год,
А если ты мне светлый лик свой явишь,
На путь благой ступлю я, мой народ!
Как вешний дождь, твое веленье свято,
Когда пригреешь ты меня, как брата,
Вновь становлюсь я тем, чем был когда-то,
А не пригреешь — мучусь от невзгод!
Нет без тебя мне счастья, я безроден.
Без твоего участья я бесплоден.
На что я годен и кому угоден?
Я словно древо, где не зреет плод.
Привечен ты владыками вселенной,
Отмечен в книге древней и священной.
Подобно солнцу, вечный и нетленный,
Меня ты озаряешь, мой народ!
Благословенный светом и весною,
Ты, о народ мой, властен надо мною.
Ты повелишь — поникну я главою.
Благословишь — и сад мой зацветет.
Но что ж ты допускаешь промедленье,
Зачем свои скрываешь украшенья?
Твое неторопливо пробужденье —
Веди меня, мой праведный народ!
Не осыпай, о роза, лепестки
Не осыпай, о роза, лепестки,
Не заставляй терзаться от тоски
И слезы лить того, кому нужна
Из всех цветов на свете ты одна.
О роза, ты не осыпай свой цвет,
Не убивай меня во цвете лет.
Ведь я не знал другой любви на свете
С тех пор, как порожден на белый свет.
Сулит нам сотни благ весна вокруг,
Пойми же, роза, кто твой враг, кто друг.
Не делай так, чтоб в сей счастливый миг
Главою твой возлюбленный поник.
О роза, ты не осыпай свой цвет,
Не убивай меня во цвете лет.
Ведь я не знал другой любви на свете
С тех пор, как порожден на белый свет.
Как хитрый вор, придет садовник в сад,
На розу бросит свой недобрый взгляд,
Шипы оставив, розу он сорвет,
А гибель розы и меня убьет.
О роза, ты не осыпай свой цвет,
Не убивай меня во цвете лет.
Ведь я не знал другой любви на свете
С тех пор, как порожден на белый свет.
Неумолим садовник и суров.
Он все сорвет, ему не жаль цветов.
Но будь, любимая, ко мне добра,
Покуда не пришла его пора.
О роза, ты не осыпай свой цвет,
Не убивай меня во цвете лет.
Ведь я не знал другой любви на свете
С тех пор, как порожден на белый свет.
И в этот час, покуда не грядет
По наши души страшный садовод,
Ты, роза, мне с тобою быть позволь,
Тебе свою излить я должен боль.
О роза, ты не осыпай свой цвет,
Не убивай меня во цвете лет.
Ведь я не знал другой любви на свете
С тех пор, как порожден на белый свет.
Григор Ошаканци
Армянский поэт
1757–1799
Песня любви
Ты подобна розе алой,
Райской птице небывалой,
Милости прошу я малой:
Светлый лик ты свой яви
Мне, невольнику любви.
И у ангела не лучший
Глас, чем глас твой сладкозвучный,
Я, любимая, измучен.
Мне, поникшему главой,
Ты свое лицо открой.
И на склоне и в ущелье
То ищу тебя недели,
То брожу один, без цели.
Лик свой обрати ко мне,
Страннику в чужой стране.
Что хочу я, обреченный?
Я ищу тебя, влюбленный.
Я кричу, изнеможенный:
Пусть твой лик не будет строг,
Ведь и так я изнемог.
Где же мудрый Соломон,
Чтобы мне ответил он —
Буду ли я исцелен?
Явишь ли ты светлый лик
Мне, что головой поник.
За тобой я вслед спешил,
Недруг сердце мне пронзил.
Я упал, лежу без сил.
Так явись в последнем сне,
Умирающему, мне.
Плач о городе Ани
Прославленный в былые дни
Приют царей, ты был твердыней.
О боже, на себя взгляни,
Как бедная вдовица, ныне
Ты попран, славный град Ани.
Ты стал унылою пустыней.
О, горе, сыны твои, дочери
Из города изгнаны отчего.
Ты сыновей своих растил
Не для позора, но — проклятье —
Коварный недруг подступил,
Несметные приблизил рати,
И в битве недостало сил
Твоим сынам, чтоб отогнать их.
О, горе, сыны твои, дочери
Из города изгнаны отчего.
Подняв тяжелый камнемет
На земляные укрепленья,
Монголы двинулись вперед
В ожесточенное сраженье,
И рухнули твои строенья
И стен твоих высокий свод.
О, горе, сыны твои, дочери
Из города изгнаны отчего.
Вознесся ввысь, вселяя страх,
Клич воинов иноплеменных.
И затаилась скорбь в глазах
Твоих гусанов{492} обреченных.
И пение святых канонов
В твоих умолкнуло церквах.
О, горе, сыны твои, дочери
Из города изгнаны отчего.
Несчастный город, вымер ты,
И алтари, где хоры пели,
Притворы дивной красоты,
Разграбленные, опустели.
И одичавшие скоты
Там бродят, как в глухом ущелье.
О, горе, сыны твои, дочери
Из города изгнаны отчего.
Песня любви
Ты подобна розе алой,
Райской птице небывалой,
Милости прошу я малой:
Светлый лик ты свой яви
Мне, невольнику любви.
И у ангела не лучший
Глас, чем глас твой сладкозвучный,
Я, любимая, измучен.
Мне, поникшему главой,
Ты свое лицо открой.
И на склоне и в ущелье
То ищу тебя недели,
То брожу один, без цели.
Лик свой обрати ко мне,
Страннику в чужой стране.
Что хочу я, обреченный?
Я ищу тебя, влюбленный.
Я кричу, изнеможенный:
Пусть твой лик не будет строг,
Ведь и так я изнемог.
Где же мудрый Соломон,
Чтобы мне ответил он —
Буду ли я исцелен?
Явишь ли ты светлый лик
Мне, что головой поник.
За тобой я вслед спешил,
Недруг сердце мне пронзил.
Я упал, лежу без сил.
Так явись в последнем сне,
Умирающему, мне.
Плач о городе Ани
Прославленный в былые дни
Приют царей, ты был твердыней.
О боже, на себя взгляни,
Как бедная вдовица, ныне
Ты попран, славный град Ани.
Ты стал унылою пустыней.
О, горе, сыны твои, дочери
Из города изгнаны отчего.
Ты сыновей своих растил
Не для позора, но — проклятье —
Коварный недруг подступил,
Несметные приблизил рати,
И в битве недостало сил
Твоим сынам, чтоб отогнать их.
О, горе, сыны твои, дочери
Из города изгнаны отчего.
Подняв тяжелый камнемет
На земляные укрепленья,
Монголы двинулись вперед
В ожесточенное сраженье,
И рухнули твои строенья
И стен твоих высокий свод.
О, горе, сыны твои, дочери
Из города изгнаны отчего.
Вознесся ввысь, вселяя страх,
Клич воинов иноплеменных.
И затаилась скорбь в глазах
Твоих гусанов{492} обреченных.
И пение святых канонов
В твоих умолкнуло церквах.
О, горе, сыны твои, дочери
Из города изгнаны отчего.
Несчастный город, вымер ты,
И алтари, где хоры пели,
Притворы дивной красоты,
Разграбленные, опустели.
И одичавшие скоты
Там бродят, как в глухом ущелье.
О, горе, сыны твои, дочери
Из города изгнаны отчего.
Нагаш Овнатан
Армянский поэт
1661–1722
Песня любви
Зажегся нынче новый свет:
От милой слышал я привет,
Расцвел в душе весенний цвет.
Ведь я — изгнан! Не наноси мне новых ран, о мой султан!
Когда любовь так разлилась,
Как жить, от милого таясь?
Тебе внемлю я, веселясь.
Ведь я — изгнан! Не наноси мне новых ран, о мой султан!
Когда в мой дом вошла ты вдруг,
Твоих речей вкусил я звук,
И выпало перо из рук.
Ведь я — изгнан! Не наноси мне новых ран, о мой султан!
Не лги мне, золото надев!
Твоих младых грудей, созрев,
Малы шамамы, как у дев.
Ведь я — изгнан! Не наноси мне новых ран, о мой султан!
Откроем дверцу, вступим в сад…
Рукой сжать грудь твою я рад,
Бери цветок, а я — гранат.
Ведь я — изгнан! Не наноси мне новых ран, о мой султан!
Здесь на ковре средь луговин
Расставим мы кувшины вин…
Целуй, и да цветет твой сын!
Ведь я — изгнан! Не наноси мне новых ран, о мой султан!
Играй и мне цветы бросай!
С груди руки не отгоняй,
Дай сжать, души не отнимай.
Ведь я — изгнан! Не наноси мне новых ран, о мой султан!
Тобою мне цветочек дан.
Вина ты выпила, я — пьян,
Сожжен любовью Овнатан!
Ведь я — изгнан! Не наноси мне новых ран, о мой султан!
Нет покоя мне
Я нарядною тебя видел на заре,
Ты мой разум отняла, нет покоя мне!
Вся ты в золоте была, в перлах, в янтаре,
Ты мой разум отняла, нет покоя мне!
Лоб твой бел, твое лицо — розы лепесток,
Левой ручкой протяни, подари цветок,
Сахар я тебе припас и медовый сок.
Ты мой разум отняла, нет покоя мне!
Зеркала — твои глаза, золото — мечи,
Сумрак шелковых ресниц — стрелы и лучи,
Горн — душа моя, огни страсти горячи,
Ты мой разум отняла, нет покоя мне!
Полумесяц — бровь твоя, косы — черный мак!
От любви я не рыдать не могу никак,
Да погибнет, пропадет наш разлучник-враг!
Ты мой разум отняла, нет покоя мне!
Сладкозвучный твой язык — соловей ночной,
Гиацинт в руке твоей и вино в другой!
С родинкой твое лицо — роза под росой.
Ты мой разум отняла, нет покоя мне!
Сядем здесь под деревцом, будем рвать миндаль,
Груди у тебя — шамам, не вкусить их жаль.
На тебя гляжу — душа улетает вдаль.
Ты мой разум отняла, нет покоя мне!
Кипарис — твой стан, в кудрях золото при дне,
Дай на стройный стан упасть золотой волне.
Долго ль осужден Нагаш изнывать в огне?
Ты мой разум отняла, нет покоя мне!
Милая, сжалься!
Ты мне сказала: «Настала весна».
Милая, сжалься!
«В час, когда розу осветит луна,
Выйду я в сад, грудь открыв и одна».
Милая, сжалься!
Вечером выйди в сияющий сад!
Розы струят аромат.
Розу тебе с письмецом я пошлю.
Милая, сжалься!
В нем расскажу, как тебя я люблю.
Выйди с мазой{494} и с араком, молю!
Милая, сжалься!
Вечером выйди в сияющий сад!
Розы струят аромат.
Лик твой прекрасней, чем тысячи роз,
Милая, сжалься!
Лик твой прекрасен в уборе волос.
Ветер весны благовонья принес, —
Милая, сжалься!
Вечером выйди в сияющий сад!
Розы струят аромат.
Лик твой прекрасней, чем розы весной.
Милая, сжалься!
Как соловей, я пою под луной:
Милая, сжалься хоть раз надо мной!
Милая, сжалься!
Вечером выйди в сияющий сад!
Розы струят аромат.
В косы вплети украшения роз.
Милая, сжалься!
Выйди исполнить желания грез,
Вылечить муки, что я перенес!
Милая, сжалься!
Вечером выйди в сияющий сад!
Розы струят аромат.
Моя возлюбленная
Предо мной сейчас ты прошла.
У тебя глаза — зеркала.
Косы — золото, брови — мгла.
Тебе — хвала.
Радуюсь я, роза моя, песнь соловья!
Кипарис мой! Пускай, как в грот,
Ты язык погрузишь в мой рот.
Кос твоих я вкушаю мед.
Мой дух поет.
Радуюсь я, фиалка моя, песнь соловья!
В баню ты направляешь путь.
Мне к шамамам позволь прильнуть,
Их ласкать. Милосердна будь,
Открой мне грудь.
Радуюсь я, роза моя, песнь соловья!
Осень. Листья дерев желты.
Увядают в садах цветы.
Разве клятвы твои пусты?
Не любишь ты?
Мучаюсь я, фиалка моя, песнь соловья!
Избегаешь меня сама.
Ни привета, ни письма.
Сердце в пламени. В мыслях тьма.
Схожу с ума.
Мучаюсь я, роза моя, песнь соловья!
От любви я всю жизнь забыл.
Вот я болен стал и уныл.
Как уйти от тебя, — нет сил.
Мне мир не мил.
Мучаюсь я, фиалка моя, песнь соловья!.
Поразил меня образ твой.
Слышу твой голос — сам не свой.
Рядом сядь. Говори со мной.
Слух радуй мой.
Радуюсь я, роза моя, песнь соловья!
Жертвой стал я, твоим рабом.
Солнце в небе ты голубом.
Я пою, ты играй. Потом
Мы в сад пойдем.
Радуюсь я, фиалка моя, песнь соловья!
Я бродил. Много видел стран.
Я чужим вошел в этот стан.
Ты пришла. С глаз упал туман.
Я счастьем пьян.
Радуюсь я, роза моя, песнь соловья!
Кормчий я. Ты — ладья. Сейчас
Враг следит, зорок вражий глаз.
Если бы ветер попутный нас
От злобы спас!
Позволил бы хан, и конь-ураган умчал бы в наш стан.
Радуюсь я, фиалка моя, песнь соловья!
Овнатан с любовью знаком.
Сад грудей не прячь под платком.
Я садовник в саду таком.
К обеим влеком, одну васильком зову, а другую — лилеи цветком.
Радуюсь я, роза моя, песнь соловья!
Жестокий друг
Луной для меня взошла она.
Спокойно глядит она, нежна.
И бровь у нее, как ночь, черна.
Жду тебя, жестокий друг,
Ты моя, жестокий друг!
Я тоскую, жестокий друг!
Дай поцелую, жестокий друг!
Ты стан обвила косой тугой,
Персты восковой сквозят свечой.
Фиал не бери своей рукой, —
Я подам, жестокий друг,
Пьян я сам, жестокий друг!
В кольце у тебя рубин так ал…
Твой стаи — золотой литой шандал.
Тебе по-ирански я б сказал:
«Ек буса бте», жестокий друг,
Жизнь в мечте, жестокий друг!
На кровле твоей живут цветы,
Гвоздику воткнув, яблоко ты
Послала мне и свои мечты.
Лейли, джунун, жестокий друг,
Я твой Меджнун, жестокий друг!
Забыл я о книгах мудреца,
Весь день на тебя смотрел с крыльца, —
И полному счастью нет конца.
Я влюблен, жестокий друг,
Я пленен, жестокий друг!
Ты мне писала своей рукой.
Гвоздика и сахар — подарок твой,
Ты лечишь ими мой дух больной.
Я страдал, жестокий друг,
И веселым стал, жестокий друг!
Она говорила: «Художник ты,
А брови мои тонки, чисты,
Изобрази же мои черты!»
Лишенный сил, жестокий друг,
Я кисть водил, жестокий друг!
«Он дома, — спросила, — художник мой?
Письмо пусть напишет своей рукой
И тайно пошлет мне ночной порой».
Спешу писать, жестокий друг,
Кладу печать, жестокий друг!
Забыть тебя, жестокий друг,
Не быть с тобой, жестокий друг!
Ты говорила: пиши обо всем,
И я писал на листе цветном
И завязал золотым шпуром.
Вот возьми, жестокий друг,
Все прими, жестокий друг!
Она сказала в ответ письму:
«Пускай он будет в своем дому,
И я, быть может, приду к нему».
Как я жду, жестокий друг,
Я в бреду, жестокий друг!
В субботу пришла в мое жилье.
Перо гусиное у нее.
Она написала имя мое.
Меня сама, жестокий друг,
Свела ты с ума, жестокий друг!
Стал я рисовать без дальних слов.
Она сказала: «Портрет готов,
Но дай мне в руки букет цветов».
Вот букет, жестокий друг,
Ты — мой свет, жестокий друг!
Суд твой жесток — уж много дней;
Все мне прости иль меня убей,
Если ты врач, лечи скорей.
Душно в груди, жестокий друг,
Что впереди, жестокий друг!
Мне передали твой ответ —
Эти слова: «Овнатан, привет,
Знай, я исполню свой обет».
Слово твое, жестокий друг,
Счастье мое, жестокий друг!
Песнь о грузинских красавицах
Тифлис, хвала тебе, хвала!
Твоим красотам нет числа!
Любая дочь твоя мила —
Кому грузинки не понравятся?
Природных бань твоих тепло
Их, белогрудых, привлекло.
Как плещутся — в глазах светло!
Врастана{497} дивные красавицы.
Их лица как цветы в саду.
На них взглянуть, с ума сойду.
Хотя сулят они беду —
Кому грузинки не понравятся?
Их брови загнуты дугой.
В глазах чудесный луч такой!
И носят пояс дорогой
Врастана дивные красавицы.
Их косы чудно сплетены.
Их лица сладостней луны.
Неописуемо нежны —
Кому грузинки не поправятся?
Сходясь, поют и пляшут вмиг,
А как вкусны слова у них!
Пьют из пиалов золотых
Врастана дивные красавицы.
Пройдут, как павы, — смотришь вслед
И оторваться силы нет!
От них исходит звездный свет —
Кому грузинки не понравятся?
Одеты в бархат и шелка,
Они взирают свысока,
Свежей, чем зелень цветника,
Врастана дивные красавицы.
Могучих дочери, они
Достойны славы искони.
Пред ними голову склони!
Кому грузинки не понравятся?
Я — океан греха, Нагаш,
Плененный вами! О, когда ж
Смогу воспеть я облик ваш,
Врастана дивные красавицы?
Песня весны и радости
Пришла весна. Блистает солнца круг.
Растаял лед, теплом повеял юг.
Цветут сады и зеленеет луг.
Мы пьем вино, мы славим миг услад.
Поможет бог, и все пойдет на лад.
В тени ветвей цветущих отдохнем;
Вино горит сверкающим огнем,
И лепестки, слетев, белеют в нем.
Мы пьем вино, мы славим миг услад.
Поможет бог, и все пойдет на лад,
Как знать, что нам пошлет навстречу рок;
Людская жизнь — что полевой цветок;
Сейчас в цвету, а завтра он поблек.
Мы пьем вино, мы славим миг услад,
Поможет бог, и все пойдет на лад.
Весна, и свет, и пасхи благодать…
Фиалкам цвесть, и розам цвесть опять,
Песнь соловья нам сладко услыхать.
Мы пьем вино, мы славим миг услад.
Поможет бог, и все пойдет на лад.
Подвинь сюда наполненный сосуд,
Барашка пусть на блюде принесут;
В котле пилав, миндаль, гвоздики тут…
Мы пьем вино, мы славим миг услад.
Поможет бог, и все пойдет на лад.
Журчит ручей, и зелень тешит взгляд,
Мы пьем вино, мы сели дружно в ряд,
И розы пусть подарит брату брат.
Мы пьем вино, мы славим миг услад.
Поможет бог, и все пойдет на лад.
Достойно пить — без выкриков и ссор.
Кто шумно пьет, тому, друзья, позор!
Мы мирно пьем, и только весел взор.
Мы пьем вино, мы славим миг услад.
Поможет бог, и все пойдет на лад.
Плачь, Овнатан, ты во грехах погряз.
Непрочно все, что в мире тешит глаз.
Так будем пить, — веселья краток час!
Творцу хвала, пусть он не взыщет с нас.
Песня любви
Зажегся нынче новый свет:
От милой слышал я привет,
Расцвел в душе весенний цвет.
Ведь я — изгнан! Не наноси мне новых ран, о мой султан!
Когда любовь так разлилась,
Как жить, от милого таясь?
Тебе внемлю я, веселясь.
Ведь я — изгнан! Не наноси мне новых ран, о мой султан!
Когда в мой дом вошла ты вдруг,
Твоих речей вкусил я звук,
И выпало перо из рук.
Ведь я — изгнан! Не наноси мне новых ран, о мой султан!
Не лги мне, золото надев!
Твоих младых грудей, созрев,
Малы шамамы, как у дев.
Ведь я — изгнан! Не наноси мне новых ран, о мой султан!
Откроем дверцу, вступим в сад…
Рукой сжать грудь твою я рад,
Бери цветок, а я — гранат.
Ведь я — изгнан! Не наноси мне новых ран, о мой султан!
Здесь на ковре средь луговин
Расставим мы кувшины вин…
Целуй, и да цветет твой сын!
Ведь я — изгнан! Не наноси мне новых ран, о мой султан!
Играй и мне цветы бросай!
С груди руки не отгоняй,
Дай сжать, души не отнимай.
Ведь я — изгнан! Не наноси мне новых ран, о мой султан!
Тобою мне цветочек дан.
Вина ты выпила, я — пьян,
Сожжен любовью Овнатан!
Ведь я — изгнан! Не наноси мне новых ран, о мой султан!
Нет покоя мне
Я нарядною тебя видел на заре,
Ты мой разум отняла, нет покоя мне!
Вся ты в золоте была, в перлах, в янтаре,
Ты мой разум отняла, нет покоя мне!
Лоб твой бел, твое лицо — розы лепесток,
Левой ручкой протяни, подари цветок,
Сахар я тебе припас и медовый сок.
Ты мой разум отняла, нет покоя мне!
Зеркала — твои глаза, золото — мечи,
Сумрак шелковых ресниц — стрелы и лучи,
Горн — душа моя, огни страсти горячи,
Ты мой разум отняла, нет покоя мне!
Полумесяц — бровь твоя, косы — черный мак!
От любви я не рыдать не могу никак,
Да погибнет, пропадет наш разлучник-враг!
Ты мой разум отняла, нет покоя мне!
Сладкозвучный твой язык — соловей ночной,
Гиацинт в руке твоей и вино в другой!
С родинкой твое лицо — роза под росой.
Ты мой разум отняла, нет покоя мне!
Сядем здесь под деревцом, будем рвать миндаль,
Груди у тебя — шамам, не вкусить их жаль.
На тебя гляжу — душа улетает вдаль.
Ты мой разум отняла, нет покоя мне!
Кипарис — твой стан, в кудрях золото при дне,
Дай на стройный стан упасть золотой волне.
Долго ль осужден Нагаш изнывать в огне?
Ты мой разум отняла, нет покоя мне!
Милая, сжалься!
Ты мне сказала: «Настала весна».
Милая, сжалься!
«В час, когда розу осветит луна,
Выйду я в сад, грудь открыв и одна».
Милая, сжалься!
Вечером выйди в сияющий сад!
Розы струят аромат.
Розу тебе с письмецом я пошлю.
Милая, сжалься!
В нем расскажу, как тебя я люблю.
Выйди с мазой{494} и с араком, молю!
Милая, сжалься!
Вечером выйди в сияющий сад!
Розы струят аромат.
Лик твой прекрасней, чем тысячи роз,
Милая, сжалься!
Лик твой прекрасен в уборе волос.
Ветер весны благовонья принес, —
Милая, сжалься!
Вечером выйди в сияющий сад!
Розы струят аромат.
Лик твой прекрасней, чем розы весной.
Милая, сжалься!
Как соловей, я пою под луной:
Милая, сжалься хоть раз надо мной!
Милая, сжалься!
Вечером выйди в сияющий сад!
Розы струят аромат.
В косы вплети украшения роз.
Милая, сжалься!
Выйди исполнить желания грез,
Вылечить муки, что я перенес!
Милая, сжалься!
Вечером выйди в сияющий сад!
Розы струят аромат.
Моя возлюбленная
Предо мной сейчас ты прошла.
У тебя глаза — зеркала.
Косы — золото, брови — мгла.
Тебе — хвала.
Радуюсь я, роза моя, песнь соловья!
Кипарис мой! Пускай, как в грот,
Ты язык погрузишь в мой рот.
Кос твоих я вкушаю мед.
Мой дух поет.
Радуюсь я, фиалка моя, песнь соловья!
В баню ты направляешь путь.
Мне к шамамам позволь прильнуть,
Их ласкать. Милосердна будь,
Открой мне грудь.
Радуюсь я, роза моя, песнь соловья!
Осень. Листья дерев желты.
Увядают в садах цветы.
Разве клятвы твои пусты?
Не любишь ты?
Мучаюсь я, фиалка моя, песнь соловья!
Избегаешь меня сама.
Ни привета, ни письма.
Сердце в пламени. В мыслях тьма.
Схожу с ума.
Мучаюсь я, роза моя, песнь соловья!
От любви я всю жизнь забыл.
Вот я болен стал и уныл.
Как уйти от тебя, — нет сил.
Мне мир не мил.
Мучаюсь я, фиалка моя, песнь соловья!.
Поразил меня образ твой.
Слышу твой голос — сам не свой.
Рядом сядь. Говори со мной.
Слух радуй мой.
Радуюсь я, роза моя, песнь соловья!
Жертвой стал я, твоим рабом.
Солнце в небе ты голубом.
Я пою, ты играй. Потом
Мы в сад пойдем.
Радуюсь я, фиалка моя, песнь соловья!
Я бродил. Много видел стран.
Я чужим вошел в этот стан.
Ты пришла. С глаз упал туман.
Я счастьем пьян.
Радуюсь я, роза моя, песнь соловья!
Кормчий я. Ты — ладья. Сейчас
Враг следит, зорок вражий глаз.
Если бы ветер попутный нас
От злобы спас!
Позволил бы хан, и конь-ураган умчал бы в наш стан.
Радуюсь я, фиалка моя, песнь соловья!
Овнатан с любовью знаком.
Сад грудей не прячь под платком.
Я садовник в саду таком.
К обеим влеком, одну васильком зову, а другую — лилеи цветком.
Радуюсь я, роза моя, песнь соловья!
Жестокий друг
Луной для меня взошла она.
Спокойно глядит она, нежна.
И бровь у нее, как ночь, черна.
Жду тебя, жестокий друг,
Ты моя, жестокий друг!
Я тоскую, жестокий друг!
Дай поцелую, жестокий друг!
Ты стан обвила косой тугой,
Персты восковой сквозят свечой.
Фиал не бери своей рукой, —
Я подам, жестокий друг,
Пьян я сам, жестокий друг!
В кольце у тебя рубин так ал…
Твой стаи — золотой литой шандал.
Тебе по-ирански я б сказал:
«Ек буса бте», жестокий друг,
Жизнь в мечте, жестокий друг!
На кровле твоей живут цветы,
Гвоздику воткнув, яблоко ты
Послала мне и свои мечты.
Лейли, джунун, жестокий друг,
Я твой Меджнун, жестокий друг!
Забыл я о книгах мудреца,
Весь день на тебя смотрел с крыльца, —
И полному счастью нет конца.
Я влюблен, жестокий друг,
Я пленен, жестокий друг!
Ты мне писала своей рукой.
Гвоздика и сахар — подарок твой,
Ты лечишь ими мой дух больной.
Я страдал, жестокий друг,
И веселым стал, жестокий друг!
Она говорила: «Художник ты,
А брови мои тонки, чисты,
Изобрази же мои черты!»
Лишенный сил, жестокий друг,
Я кисть водил, жестокий друг!
«Он дома, — спросила, — художник мой?
Письмо пусть напишет своей рукой
И тайно пошлет мне ночной порой».
Спешу писать, жестокий друг,
Кладу печать, жестокий друг!
Забыть тебя, жестокий друг,
Не быть с тобой, жестокий друг!
Ты говорила: пиши обо всем,
И я писал на листе цветном
И завязал золотым шпуром.
Вот возьми, жестокий друг,
Все прими, жестокий друг!
Она сказала в ответ письму:
«Пускай он будет в своем дому,
И я, быть может, приду к нему».
Как я жду, жестокий друг,
Я в бреду, жестокий друг!
В субботу пришла в мое жилье.
Перо гусиное у нее.
Она написала имя мое.
Меня сама, жестокий друг,
Свела ты с ума, жестокий друг!
Стал я рисовать без дальних слов.
Она сказала: «Портрет готов,
Но дай мне в руки букет цветов».
Вот букет, жестокий друг,
Ты — мой свет, жестокий друг!
Суд твой жесток — уж много дней;
Все мне прости иль меня убей,
Если ты врач, лечи скорей.
Душно в груди, жестокий друг,
Что впереди, жестокий друг!
Мне передали твой ответ —
Эти слова: «Овнатан, привет,
Знай, я исполню свой обет».
Слово твое, жестокий друг,
Счастье мое, жестокий друг!
Песнь о грузинских красавицах
Тифлис, хвала тебе, хвала!
Твоим красотам нет числа!
Любая дочь твоя мила —
Кому грузинки не понравятся?
Природных бань твоих тепло
Их, белогрудых, привлекло.
Как плещутся — в глазах светло!
Врастана{497} дивные красавицы.
Их лица как цветы в саду.
На них взглянуть, с ума сойду.
Хотя сулят они беду —
Кому грузинки не понравятся?
Их брови загнуты дугой.
В глазах чудесный луч такой!
И носят пояс дорогой
Врастана дивные красавицы.
Их косы чудно сплетены.
Их лица сладостней луны.
Неописуемо нежны —
Кому грузинки не поправятся?
Сходясь, поют и пляшут вмиг,
А как вкусны слова у них!
Пьют из пиалов золотых
Врастана дивные красавицы.
Пройдут, как павы, — смотришь вслед
И оторваться силы нет!
От них исходит звездный свет —
Кому грузинки не понравятся?
Одеты в бархат и шелка,
Они взирают свысока,
Свежей, чем зелень цветника,
Врастана дивные красавицы.
Могучих дочери, они
Достойны славы искони.
Пред ними голову склони!
Кому грузинки не понравятся?
Я — океан греха, Нагаш,
Плененный вами! О, когда ж
Смогу воспеть я облик ваш,
Врастана дивные красавицы?
Песня весны и радости
Пришла весна. Блистает солнца круг.
Растаял лед, теплом повеял юг.
Цветут сады и зеленеет луг.
Мы пьем вино, мы славим миг услад.
Поможет бог, и все пойдет на лад.
В тени ветвей цветущих отдохнем;
Вино горит сверкающим огнем,
И лепестки, слетев, белеют в нем.
Мы пьем вино, мы славим миг услад.
Поможет бог, и все пойдет на лад,
Как знать, что нам пошлет навстречу рок;
Людская жизнь — что полевой цветок;
Сейчас в цвету, а завтра он поблек.
Мы пьем вино, мы славим миг услад,
Поможет бог, и все пойдет на лад.
Весна, и свет, и пасхи благодать…
Фиалкам цвесть, и розам цвесть опять,
Песнь соловья нам сладко услыхать.
Мы пьем вино, мы славим миг услад.
Поможет бог, и все пойдет на лад.
Подвинь сюда наполненный сосуд,
Барашка пусть на блюде принесут;
В котле пилав, миндаль, гвоздики тут…
Мы пьем вино, мы славим миг услад.
Поможет бог, и все пойдет на лад.
Журчит ручей, и зелень тешит взгляд,
Мы пьем вино, мы сели дружно в ряд,
И розы пусть подарит брату брат.
Мы пьем вино, мы славим миг услад.
Поможет бог, и все пойдет на лад.
Достойно пить — без выкриков и ссор.
Кто шумно пьет, тому, друзья, позор!
Мы мирно пьем, и только весел взор.
Мы пьем вино, мы славим миг услад.
Поможет бог, и все пойдет на лад.
Плачь, Овнатан, ты во грехах погряз.
Непрочно все, что в мире тешит глаз.
Так будем пить, — веселья краток час!
Творцу хвала, пусть он не взыщет с нас.
Саят-Нова
Армянский поэт
1712–1795
* * *
Ты, безумное сердце! Мне внемли:
Скромность возлюби, совесть возлюби.
Мир на что тебе? Бога возлюби,
Душу возлюби, деву возлюби!
Божий глас внемли и твори добро,
В житиях святых слово — серебро;
Святых целей три: возлюби перо,
Возлюби письмо, книги возлюби.
Сердце, пусть тебя скорби не гнетут!
Знай, что хлеб и соль люди чести чтут,
Но не будь смешным: возлюби свой труд,
Мудрость возлюби, правду возлюби.
Там, где господин, будь не горд, но тих;
Скромным будь всегда у господ своих;
Но у всех — душа: возлюби чужих,
Бедных возлюби, гостя возлюби.
Так, Саят-Нова, мудрость жить велит.
Что нам эта жизнь? Страшный суд грозит!
Душу сберегай: возлюби и скит,
Келью возлюби, камни возлюби!
* * *
Твой волос — смоченный рейхан, иль шелка нить, или струна.
Обводит золото черты, а бровь пером проведена.
В устах — и жемчуг и рубин. Твоя завидна белизна.
Пусть я умру, будь ты жива. Мне страсть на гибель суждена.
О, прекрати свою игру, меня насмерть убьет она!
…………………………
На полюбившего сильней пусть упадут напасти все.
Уже два года протекли, как я тоскую о красе.
Пусть я умру, будь ты жива. Мне страсть на гибель суждена.
О, прекрати свою игру, меня насмерть убьет она!
Увяла роза, соловей не прилетает больше в сад.
Я ранен в сердце, я спален, нет больше для меня услад.
От страсти занедужил я, лежу, и жизни сам не рад.
Пусть я умру, будь ты жива. Мне страсть на гибель суждена.
О, прекрати свою игру, меня насмерть убьет она!
Я в горы, как Меджнун, ушел, но от Лейли ни слова нет.
Горю, но жажду утолить напитка ледяного нет.
Клянусь, одна ты яр моя, и друга мне иного нет.
Пусть я умру, будь ты жива. Мне страсть на гибель суждена.
О, прекрати свою игру, меня насмерть убьет она!
Саят-Нова сказал: залум{499}! Кровь вытекает со слезой,
Адама нечестивый сын, вовек проклятье над тобой!
Где твой обет на тридцать лет? Обет ты нарушаешь свой.
Пусть я умру, будь ты жива. Мне страсть на гибель суждена.
О, прекрати свою игру, меня насмерть убьет она!
* * *
Жив доколь я, джан, — милой в жертву дан. Как избыть дурман?
Слез я лью фонтан, пусть умру от ран, — ты лишь здравствуй, джан!
Молвишь: «Я — джейран!» — и, любовью пьян, вижу стройный стан.
Выйди в сад со мной! Жду тебя с хвалой, сазом и мольбой.
Косы милой — мед, что фисташка — рот, все любви игра!
Близко от ворот до озерных вод, — рог трубит с утра.
Роза к ветке льнет, соловей поет, — всем гулять пора.
Выйди в сад со мной! Жду тебя с хвалой, сазом и мольбой.
Свой оставим дом и уйдем вдвоем! В ветках капли рос.
В рифму запоем! С ярым лепестком мак цветы вознес.
А в саду немом — роза с соловьем; лилии — меж роз.
Выйди в сад со мной! Жду тебя с хвалой, сазом и мольбой.
Сроду ты была, милая, мила, словно та Лейла!
Я сожжен дотла! Прядь волос легка, где шипов игла.
Роза зацвела, и в дремоту мгла соловья ввела.
Выйди в сад со мной! Жду тебя с хвалой, сазом и мольбой.
На тебе богат дорогой наряд, шелк, парча горят.
Кубок твой подъят, лей вино услад! Жертвы не щадят.
Только выйди в сад! Режь, — Саят-Нова будет только рад.
Выйди в сад со мной! Жду тебя с хвалой, сазом и мольбой.
* * *
Ах, почему мой влажен глаз и кровь на сердце? Жжет она!
Болезнь — любовь и этот раз, лекарство в свой черед, — она!
Я слег, но взор мой каждый час опять к себе влечет — она!
Мне надо умереть, ко мне — ах! — лишь тогда придет она!
Весна настала, и манят зазеленевшие края;
Фиалковые горы в сад давно послали соловья.
Но песни ночью не звучат. Чинара, это месть твоя?
Пусть ищет роза соловья: его — ах! — не найдет она!
Мак, ярко-красный, дал совет: «Скиталец-соловей влюблен.
И, верно, вспомнит про букет, что базиликой оплетен,
Но ты солги, что розы нет и что цветок был унесен!»
Вот — изгородь, ах, соловей! Твой бедный труп несет она.
Сладки, сладки твои слова! Язык твой сахар и набат,
И твой шербет, гласит молва, хорош, как спелый виноград.
Семь дней твердил я, ты ж, резва, семь платьев мерила подряд,
Бязь и кумач, но где же ткань, что всех достойней? Ждет она!
Язык ашуга — соловей: он славит, не клянет сплеча!
Пред шахом он поет смелей, и для него нет палача,
Нет правил, судей и царей, он сам спасает всех, звуча,
Лишь ты, Саят-Нова, в беде, пришла, не отойдет она!
* * *
Чужбина — мука соловья: год — сада он родного ждет!
Чтоб подала рука твоя вина мне, сердце снова надет!
С другими ты, и мучусь я: так раб царя земного ждет!
Созрел грудей твоих шамам — сосуда золотого ждет!
Слова бессильны пред тобой! Как алый лик твой описать?
Как бровь изобразить сурьмой? И золота тут мало взять!
И только стан прекрасный твой овалу плеч твоих под стать!
А золото твоих волос давно луча дневного ждет!
Ты с детства слышишь голос хвал: но славить красоту я рад.
Ковчег — твоих грудей овал, чтоб ставить амбру и мускат!
Не может, кто тебя встречал, представить лучший миг услад!
Рука — самшит, а пальцы — воск: хрустальных спиц он снова ждет.
Нет, я не полюблю другой! Сдается: ты мне суждена!
Лишь я неделю не с тобой, как рвется каманчи{500} струна!
Сам царь иль врач-Лукман со мной, а мне поется: «Где она?»
Им раны не понять моей: она клинка стального ждет!
Красавица! В тоске души один брожу, сожжен тобой!
Красавица! О, не спеши! Дай погляжу, пленен тобой!
Красавица! Мир чей, реши: сужу, что отнят он — тобой!
Доколе жив Саят-Нова, тебе ль певца иного ждать!
* * *
Я был в Абаше, я весь мир прошел до края, нежная,
Тебе подобной нет нигде, ты отблеск рая, нежная,
Ведь на тебе и холст простой — ткань парчовая, нежная,
Недаром все творят хвалу, тебя встречая, нежная.
Ты — дивный жемчуг. Счастлив тот, кому судьба купить тебя.
Не пожалеет, кто найдет, но горе — обронить тебя.
Увы, в блаженном свете та, чей жребий был родить тебя;
Живи она, была б у ней, как ты, — вторая, нежная.
Ты драгоценна вся насквозь, твоя сверкает красота,
Волна твоих густых волос янтарной нитью повита.
Глаза — два кубка золотых, граненых чашечек чета,
Ресницы — строем острых стрел разят, пронзая, нежная.
Лицо твое, — сказал бы перс, — второе солнце и луна.
Окутав шалью тонкий стан, ты золотом оплетена.
Художник выронил перо, рука виденьем сражена.
Встав, ты — как Рахш, а сев — затмишь блеск попугая, нежная.
Но не таков Саят-Нова, чтоб на песке воздвигнуть дом.
Чего ты хочешь от меня, — как в сердце вычитать твоем?
Ты вся — огонь, твой плащ — огонь, как воевать с таким огнем?
На ткань индийскую твою легла другая, нежная.
* * *
Угодливо, народный раб! Служить ступай, Саят-Нова!
Стяжать отличие царя не всяк мечтай, Саят-Нова!
И пусть подносят желчь тебе, ты сахар дай, Саят-Нова!
Но от камней свое стекло оберегай, Саят-Нова!
Тупицу в школу помести, — от розг не поумнеет он,
Покуда из него злой дух покорно не отвеет вон;
Кто черен, будет век таким, от мыла не белеет он;
Безродный в знать не лезь, кривуль не выпрямляй, Саят-Нова!
Когда б ты звезды сосчитал и знал число очей ночных,
Погубит злое дело — все: чти жития людей святых!
Слова спасителя — жемчуг, прекраснее лилей лесных,
И свиньям лал и жемчуга ты не бросай, Саят-Нова!
Там — радость свадьбы, там — печаль, там — пир и песнопенье — там,
Там — двое любящих в саду, в церквах богослуженье — там;
Коль волю духа ты творишь, не может быть и тленья — там:
Водой шумящей унесен, не унывай, Саят-Нова!
Каманча
Из всех людьми хваленых лир полней звучишь ты, каманча!
Кто низок, не иди на пир: пред ним молчишь ты, каманча!
Но к высшему стремись: весь мир, всех покоришь ты, каманча!
Тебя не уступлю я: мне — принадлежишь ты, каманча!
Ушко — серебряное будь, сверкай на голове — алмаз:
Рука — слоновой кости будь, на чреве — перламутр, что глаз;
Струна — из злата свита будь, резьбой пленяй, железо, нас;
Ты — бриллиант и лал! И суд, — всех посрамишь ты, каманча;
Смычок быть должен золочен, чтоб пышно он блистал, звеня;
Певучий волос — быть сплетен из косм крылатого коня.
Тем, как бальзам, даришь ты сон, тех ты бодришь всю ночь, до дня:
Ты — золотой сосуд с вином, и всех пьянишь ты, каманча.
В ашуге две души с тобой: ему и чай и кофе есть;
Когда он утомлен игрой, на полке ты находишь честь,
Когда ж поет, — вновь пир горой, ты — празднеств и гуляний весть!
Собрав красавиц вкруг себя, их всех манишь ты, каманча!
Ты всем даешь веселый вид, с тобой опять здоров больной;
Чуть сладкий зов твой зазвучит, блажен, кто говорит с тобой.
Проси, да скажут: «Бог продлит — дни нас пленявшего игрой!»
Доколе жив Саят-Нова, что не узришь ты, каманча!
* * *
Меня и милую мою година та ж родила, знай,
И потому я вздох таю, а в сердце кровь застыла, знай,
Я днем и ночью слезы лью, а в грезах много пыла, знай,
Мой влажен глаз, язык сожжен, уста любовь спалила, знай.
Ах, сердце замерло в груди, утомлено борьбой оно,
око тускло, погляди, томится по одной оно,
Тьма перед мыслью впереди, лишь пение — со мной оно,
Но мне надежды в жизни нет, близка моя могила, знай.
Сожжен, изранен, я брожу, приюта нет родного мне,
Я острых слов не нахожу, но для чего и слово мне!
Тысячекратно я тужу: дано так много злого мне,
И мысль и память как в цепях, меня пучина скрыла, знай.
Но сердца траурен наряд, и кровь из глаз струится вновь.
Как тучи на море лежат, так жаждет грудь упиться вновь.
Лечить я рану сердца рад, но можно ль исцелиться вновь?
Так истекаю кровью я, — ах! — я отвергнут милой, знай!
Кто видит, говорит сейчас: «Ты гибнешь, ах! Саят-Нова!
Тебя встречать ли нам не раз, кровь на очах, Саят-Нова!
Иль лучшей девы, лучших глаз нет на пирах, Саят-Нова!
Вся жизнь прошла, как сон, плодов лоза не подарила, — знай!
* * *
Я — на чужбине соловей, а клетка золотая — ты!
Пройдешь, как по ковру царей, лицо мне попирая, ты!
Твои ланиты — роз алей, как образ дивный рая — ты!
Как шаха, я тебя молю; молчишь, не отвечая, ты!
О милая! Вошла ты в сад и взорами цветы палишь:
Твои глаза огонь струят, ты силой красоты палишь,
А я своим мученьям рад: сгораю я, а ты палншь…
Никто так стройно не ступал, как ходишь, всех сжигая, ты!
Причти меня к своим рабам! Что я твой раб, не скрою я!
Поставь меня к своим вратам: страдать в темнице стою я!
Я жив иль мертв, не знаю сам, но болен лишь тобою я!
Как море, как Араз{501}, мечусь: причина, дорогая, ты!
Ты, с пятнышком лица, мила; кто видел, тот пленен тобой,
Хотя ты мной пренебрегла, но суд произнесен тобой.
Ты отвернулась, отошла, не выслушан мой стон тобой,
Хотя жизнь можешь даровать, как царь повелевая, ты.
Саят-Нова сказал в слезах: «Я слез не лью, пока могу,
Но буду выносить я страх и скорбь свою, пока могу.
Хочу быть славным на пирах, тебя пою, пока могу…
Когда б со мной, саз золотой, вошла на пир, сверкая, ты!»
* * *
Отраден голос твой, и речь приятна.
Бог — светоч твой в земном просторе, прелесть.
Ты станом — лань, ты — белый сахар цветом,
Ты — золото в цветном узоре, прелесть!
Скажу — ты шелк, но ткань года погубят;
Скажу — ты тополь, — тополь люди срубят;
Скажу — ты лань, — про лань все песни трубят.
Как петь? Слова со мной в раздоре, прелесть!
Скажу — цветок, — гора взрастила, скажут;
Скажу — алмаз, — земная жила, скажут;
Скажу — луна, — ночей светило, скажут.
Ты солнца свет таишь во взоре, прелесть!
Мой храм молитв — твои дверные плиты.
Твои глаза — как розы цвет раскрытый,
Язык — звучней пера, как снег — ланиты,
Ты дивный перл, возникший в море, прелесть!
Зерно любви ты в сердце мне вложила;
Томясь тобой, душа во мне изныла;
Ты своего Саят-Нову убила.
Не ведай слез, пусть мне все горе, прелесть!
* * *
Я в жизни вздоха не издам, доколе джан ты для меня!
Наполненный живой водой златой пинджан{502} ты для меня!
Я сяду, ты мне бросишь тень, в пустыне — стан ты для меня!
Узнав мой грех, меня убей: султан и хан ты для меня!
Ты вся — чинарный кипарис; твое лицо — пранги-атлас{503};
Язык твой — сахар, мед — уста, а зубы — жемчуг и алмаз;
Твой взор — эмалевый сосуд, где жемчуг, изумруд, топаз.
Ты — бриллиант! Бесценный лал индийских стран ты для меня!
Как мне печаль перенести? Иль сердце стало как утес?
Ах! Я рассудок потерял! В кровь обратились токи слез!
Ты — новый сад, и в том саду, за тыном из роскошных роз,
Позволь мне над тобой порхать: краса полян ты для меня!
Любовью опьянен, не сплю, но сердце спит, тобою полно:
Всем миром пусть пресыщен мир, но алчет лишь тебя оно!
С чем, милая, сравню тебя? Все, все исчерпано давно.
Конь Рахш из огненных зыбей, степная лань ты для меня!
Поговори со мной хоть миг, будь милая Саят-Новы!
Ты блеском озаряешь мир, ты солнцу — щит средь синевы!
Ты — лилия долин, и ты — цветок багряный средь травы:
Гвоздика, роза, сусамбар{504} и майоран ты для меня!
* * *
О царь, люби закон и суд, не будь жесток, коль жизнь мила,
Виновен я — повелевай, швырни в поток, коль жизнь мила,
Но не губи, не истребляй надежд исток, коль жизнь мила,
Уедешь ли — бери с собой на юг, восток, коль жизнь мила.
Ютится роза близ воды, прохладой веет сад для ней,
Зеленый лист и алый цвет — созвучный песне лад для ней,
И все цветы ковром царей вкруг стелются, горят для ней,
От глаз ворон убереги, о дуб, цветок, коль жизнь мила.
Не быть вороне соловьем — я в этом заверенье дам,
Средь всех красивейших цветков лишь розе предпочтенье дам,
И, кто с серпом срезать придет, тому свое презренье дам,
На страже будь, храни, о шип, родной росток, коль жизнь мила.
Из дальних стран к нам соловей свой звон несет по всем садам.
……………………………..
Саят-Нова, пронзив сердца, нам песнь поет по городам.
О джаваир{505}, небесный лал — мой лепесток, коль жизнь мила.
* * *
То, что бархат я, что шелк я, что парча, — ты разве знаешь?
Что как легкий ветер к розе льну, журча, — ты разве знаешь?
Что тебе пою, на сазе все бренча, — ты разве знаешь?
Что с тобой обручены мы, два луча, — ты разве знаешь?
Обо всем, о чем бренчу я, бормоча, — ты разве знаешь?
Как всю землю обошел я, ты, краса, послушай ныне.
Без Лейли, с Меджнуном схожий, всюду был я как в пустыне.
Соловьем искал я розу, — но и в найденной долине
Не увидев к ней дороги, — я в отчаянья пучине.
Покажись! Что жжешь мне крылья, как свеча, — ты разве знаешь?
Прозвучали мои струны, и печали над Ираном
Песни люду и владыкам я певал по разным странам.
Что ж мне делать? Обрекать ли это сердце новым ранам?
Сын один я у родимой, — бьешь меня ты в гневе рьяном.
То, что сахар ты метнула в глубь ключа, — ты разве знаешь?
Дышит осень; не умчаться ль мне за птичьей стаей тоже?
А покуда расцветешь ты. Иль ко мне ты станешь строже?
По тебе тоски не зная, жил бы долго я, — ну что же,
Я приду к тебе сегодня в поздний час, но все ж — о, боже! —
Что гостей своих не гонят сгоряча, — ты разве знаешь?
Я, Саят-Нова, в печали. У меня ведь лука нету.
И меча, чтоб замолчала вместе с жизнью мука, — нету.
И груди твоей гранатов, — о, горька разлука! — нету.
Лоб в огне, пылает сердце, слов твоих и звука нету.
Что в хмелю бреду, чуть ноги волоча, — ты разве знаешь?
* * *
Твоему суду сердце будет радо,
Ты — пресветлый царь, Грузии услада.
Люди говорят — я, мол, их досада,
Мусор я дрянной, кладезь, полный яда, —
Мол, не обессудь, — высказаться надо.
Неженат живу — где искать привета?
Я — мужик: толкнут — и не ждут ответа;
Вот я целью стал для насмешек света;
Сердце я раскрыл — молвят мне на это:
«Холм бесплодный ты меж грядами сада!»
Я царю предстал в чистом облаченье,
Саза моего чуя нетерпенье, —
Мне б грузинских слов позабыть значенье! —
Прочь меня прогнал царь в ожесточенье:
«Грязный войлок ты, поношенье взгляда!»
Сказано: гора встретится с горою.
Боже, будь твоя милость надо мною!
Неужели я и суда не стою?
Лучше бы казнил царскою рукою —
Ты наставник мой, ты моя отрада.
* * *
Ты — пенная Кура с волной Аракса мутноводной.
Вконец измучен я твоей повадкой сумасбродной.
Похожа ты на златоткань отделки превосходной.
Глаза и брови красотой блистают благородной.
«Но что я дам тебе взамен?» — шепчу в тоске бесплодной.
Иной на пиршестве вкушать вино и снедь стремится.
Другой за праздничным столом к стихам — заметь — стремится.
А мой язык тебя одну всегда воспеть стремится.
О том — и сердцу век болеть, к тому и впредь стремиться!
Кто в розу, как оса, впился? Оставь ее, негодный!
Тебя воспевший — океан чернил, как я, испишет.
Тебя узревший — ничего не ест, не пьет, не дышит.
Других возлюбленных совсем не видит и не слышит.
Как солнце выглянешь из туч — и мир весельем пышет,
А без тебя тоскует он, как сирота безродный.
Приди и вслушайся в мои слова, журавль Багдада,
Индийский нежный попугай, чей голос мне отрада.
Тому, кто правду говорит, хоть раз поверить надо:
И для красавицы Ширин опасен враг Фархада!
Беда мне с милою такой строптивой, злой, холодной!
Что делать, если нарды вдруг смешала, мне в насмешку.
Убила доведь, повела вперед простую пешку?
Без розы соловей поет и плачет вперемежку.
На свете бед — не перечесть. Ищи свою, не мешкай!
Страдаешь ты, Саят-Нова, от робости природной.
* * *
Златые пуговки твои под стать искусному шитью,
Иран, Туран, Азербайджан, цветущий дол в родном краю!
Ты меч напрасно занесла: обезоружен я стою.
Зачем ты причинила боль рыдающему соловью?
Избранник недостойный спит под колыбельную твою.
Служанками окружена, не медли, выходи в цветник.
Там на рассвете соловей тебя приветствовать привык.
Осанки царственной твоей не в силах описать язык.
Я славословьем утомлен, — признаюсь в этом напрямик:
Сто сорок пятистиший сплел и все еще тебя пою!
Луне подобная, зачем в зеркальную глядишься гладь?
Зачем за ножницы взялась, как бы подравнивая прядь?
А шея стройная — кувшин из хрусталя, ни дать ни взять!
Казнив беднягу без вины, ты славу думаешь снискать?
Иль достоянием своим считаешь голову мою?
Нигде покоя не найду. Одна лишь смерть — отрада мне.
Весь мир сложи к моим ногам, — и я скажу: не надо мне!
Смущенных глаз не отвести от пышного наряда мне,
Любимая, в парче, в шелках прекрасной кажешься вдвойне.
Я ладанки твоей не крал, — нашел и на груди таю.
Я лживых слов не говорил. Кто на меня поклеп возвел?
Кто очернил меня? Поверь, он сам коварен был и зол.
Прелестница, тебя воспеть бессилен бедный мой глагол.
К чему стремлюсь? Не про меня Моголов золотой престол.
Зачем же я, Саят-Нова, в напрасной скорби слезы лью?
* * *
Пусть попугай поет — а я услышать соловья хочу.
Дай, роза, мне росы твоей! Целебного питья хочу.
С нагорья дальнего пришел и поискать жилья хочу.
Заплакал соловей: узнать, где роза спит моя, хочу!
От поисков я ослабел. Кровавый пот лился с меня.
Над розой срезанной застыл, как соловей, судьбу кляня.
Ты — златокованых! ларец, а в нем лежит хрусталь, звеня. —
Ковчега не хочу… Ларец, — твержу я, в грудь бия, — хочу!
О редкостный зверек, бежишь, таясь от зверолова ты.
Скажи мне, мраморная ты иль из кости слоновой ты?
Счастливцу, видно, суждена заморская обнова — ты!
Диковинный атлас! Как раз такого для шитья хочу.
Я получил твое письмо. Тебе мое прочесть пора б!
Нуждаюсь в добром слове я, как нищий, узник или раб.
Зачем отринула того, кто жалок, немощен и слаб?
Под одеялом у тебя, недужный, забытья хочу.
Не обжигай меня, я сам горю на медленном огне.
Не двоедушен я, поверь, коварство не по сердцу мне.
Я — соловей, Саят-Нова! Открой же, роза, дверцу мне
В златую клетку: миндаля очищенного я хочу!
* * *
Питомица розы, поверь мне, — родного сосца прекраснее ты.
Насущного хлеба, добытого в поте лица, прекраснее ты.
Блестящего слитка в руках златодела-творца прекраснее ты.
Кувшина, что мог бы служить украшеньем дворца, прекраснее ты.
Чье войско стоит у ворот? Я султана ищу.
Нарцисса — в садах и на склонах — тюльпана ищу,
Жемчужные четки, продернутые сквозь парчу!
Подземной царицы, подвесок ее и венца прекраснее ты.
Вселенная делится надвое: ты — и не ты!
Мой ангел приснился. Его неземные черты
Казались чудесным подобьем твоей красоты.
Насущного хлеба — готов я твердить без конца — прекраснее ты.
Ты — пряность заморская, что ли? Корица, мускат?
Иль камень целебный? Иль золототканый наряд?
Ларец драгоценный, в котором скрывается клад?
Сандалового с перламутровой крышкой ларца прекраснее ты.
Зачем же далекой ладьей ты маячишь всегда?
Спросила бы Саят-Нову, что, мол, плачешь всегда?
Днем солнцу подобна, ты светишь в ночи, как звезда.
Пятнадцатидневной созревшей луны для певца прекраснее ты.
* * *
Полуночная звезда в небосклоне — ты.
Розы в скошенной траве благовонней — ты.
Ты — фиалка, первоцвет в вешнем лоне — ты.
Кто ты? Сказочный олень, конь в погоне — ты?
Ты — сантури{506}, ты — смычок, плеск ладоней — ты!
Где наставник твой? Ушел, видно, на покой.
Убиваешь ты меня собственной рукой.
Дай лекарства, помоги совладать с тоской!
Кисть не может передать красоты такой:
Дивной вязи на шелку изощренней ты.
Без тебя судьба моя слишком тяжела.
И за что меня казнишь? Я не сделал зла.
Кандалы — моя любовь, цепи, кабала.
Ты глядишь, а мне глаза застилает мгла…
Ты — в ларце из хрусталя, в светлой броне ты.
Горный тур, — со снеговой кручи прянешь ты,
Иль дождем из грозовой тучи станешь ты.
Серной на скале мелькнешь и не взглянешь ты.
Тысячью огней сверкнешь и обманешь ты.
В каждом вздохе у меня, в каждом стоне — ты!
Заручилась ты не зря дружбою царей:
Грамоту индийский царь шлет из-за морей,
Страж с кинжалом золотым замер у дверей,
Блюдо жемчуга тебе в дар несут скорей.
Прочь ступай, Саят-Нова! Посторонний ты.
* * *
Разве голоден был и едой подкрепиться пришел я?
Слышать голос твой жаждал, беседой упиться пришел я.
Мне денницы дождаться б! Затем, что не спится, пришел я.
Сам не помню зачем, бестолковый тупица, пришел я?
Ты — венец государя. Бесценно твое покрывало,
А моя голова украшений таких не знавала.
Ты — оконница из хрусталя и резного сандала.
Ради ночи бессонной к тебе, златолицей, пришел я.
Ты — узорный клинок, драгоценный товар хорасанский.
Ты — цветистый атлас, ты — парча, каламкар{507} индостанский.
Я — купец из далеких земель, ты — базар мой марандский{508}.
Денег нет у меня на парчу, ради ситца пришел я.
Верь мне в долг, свет очей, — голова моя будет залогом,
А лихвою — хвала, славословье, — клянусь моим слогом!
Я тебе предаюсь, я стою перед этим порогом.
Не спастись — так погибнуть сегодня, царица, пришел я!
Целый мир не воздал бы тебе по достоинству дани.
Равных нет в Индостане, таких не найти в Прангистане.
«Бедный Саят-Нова, — говорят, — вне себя от страданий!»
Я Аллепо прошел, и в Ассирию, мнится, пришел я.
* * *
Мало радости в том, что совсем ты дурного не знаешь.
Ты печали не знаешь — ни старой, ни новой не знаешь.
Загубила кого, без единого слова, — не знаешь.
Чье рыданье всечасно прорваться готово — но знаешь.
Как зовусь я, и то — не гляди так сурово! — не знаешь.
Нас обоих господь сотворил, — я клянусь тебе в этом.
Слаще сахара может быть слово твое, по приметам.
Желчь оставь для врагов — не гнушайся хорошим советом.
Ты различья не ведаешь между зимою и летом.
Ты ни масленой, ни воскресенья Христова не знаешь.
По природе своей соловей, воробьем я не буду.
Я не дальняя лодка, гонимая ветром повсюду.
Я не черен, а бел. Я привержен добру, а не худу.
Мы соседи с тобой. Как понять мне такую причуду,
Что родства ты не знаешь, соседства простого не знаешь?
Без тебя я томлюсь понапрасну, тоска меня гложет.
Как свеча, от чужого дыханья угасну, быть может.
Стань же сахара слаще, — мой стих в этом деле поможет!
О, никто тебе, Саят-Нова, торговать не предложит!
Сам себе господин, ты ль призванья святого не знаешь?
* * *
Оставь меня! Хитрить, платить бесчестью дань я не хочу!
Я униженья не хочу, в ногах валяться не хочу.
Исподтишка передавать чужую брань я не хочу.
И сколько б ни твердили мне: «Двуличным стань!» — я не хочу.
Я простолюдин, а не князь. Другого званья не хочу!
Не допускай, чтоб кровь моя рекою попусту лилась.
Ты, видно, дорогой ценой купил меня на этот раз.
К тебе с поклоном я приду: иранский чин введен у нас.
Но ты одень меня в шелка и переливчатый атлас:
С каймою черной нипочем я одеянья не хочу!
Ты слов моих не отвергай, коль правда у тебя в чести.
Зато твоей одежды край отныне я готов нести,
И прахом голову мою в своей гордыне не сочти!
Но саду твоему — с моим в одной долине расцвести.
Меж ними кольев не вбивай: размежеваиья не хочу!
Ушло былое, не вернуть поры твоей, Саят-Нова!
О ней напрасно не вздыхай и слез не лей, Саят-Нова,
Отныне всякий по плечу ударит: «Эй, Саят-Нова, Куда идешь?
Ступай ко мне, и ешь, и ней, Саят-Нова».
Но хлеба с твоего стола, с тобой братанья — не хочу!
* * *
Благословен строитель, возведший мост!
С ним камень свой прохожий в лад положит.
Народу жизнь я отдал, — за это мне
Могильную плиту мой брат положит.
Кто сердцем благороден, душой высок,
Сорвет, воспрянув гордо, оковы с ног,
А наш герой отыщет свинца кусок —
На стол купца, удаче рад, положит.
Труба слепого рока о том поет,
Что потерял достаток почтенный род, —
А кто нуждался в шерсти, сегодня тот
Парчи да шелка в скрыню клад положит.
Добро и зло, мой боже, разъедини!
От деспота лихого — оборони!
Не на врага в обиде я в эти дни:
Любимый друг мне в чашу яд положит.
Вы, соловьи без вдохновенья, кому нужны?
Пройдет любовь — ее мученья кому нужны?
Саят-Новы стихотворенья — кому нужны?
Теперь любой созвучья в ряд положит.
* * *
Невыносимым стал мне песенный мой дар.
Я словно связан, рук лишен как будто.
Мой разум отлетел, в груди моей пожар,
А люди скажут: он умен как будто!
Наперекор всему я к хлебу соль достал,
Со дна морей песок — взглянуть изволь — достал.
К одной болезни сто, усилив боль, достал.
В них корень, в них и зелень крон как будто.
Да смилуется бог над мастера душой!
Сырою веткою горю в степи сухой.
На сердце уголек упал в иочи глухой, —
Огнем я мечен, заклеймен как будто.
Кровь глаз моих с водой реки смешал я,
И день и ночь от боли чуть дышал я.
Как мотылек на край свечи, упал я,
Промасленный со всех сторон как будто.
Безумцем стал, дышу любви угаром,
А ты восторг мой треплешь по базарам…
И говорят прохожие недаром:
Саят-Нова, мол, опьянен как будто.
* * *
Смерть придет ко мне незванно, — и себе я кров ищу.
Для злокозненных и низких я клянущих слов ищу.
Что мне помнить о минувшем! Новых берегов ищу.
Мир усопшим! Тех, кто ныне мне внимать готов, ищу.
Я — певец любви. Откуда этот дар ниспослан мне?
Он мой разум жжет, как пламя, а ведь я и так в огне.
Мирно, мать моя, покойся ты в загробной тишине!
С молоком свой дар впитал я. Млечных я ручьев ищу.
Как и мельницы, напевы не завертятся без вод.
Песнь меня в безумье ввергнет, вмиг мой разум разорвет.
В розы сердце обратилось, в лепестковый хоровод.
Не всегда ценю я знатных, в друге не чинов ищу.
Я попал в любви пучину, я чуть сдерживаю крик.
Вот я чувствую: без сил я, воют волны, скроют вмиг.
В песнях и четвертой доли мастерства я не достиг.
Ученик я, чтоб учиться, лучших мастеров ищу.
Песнопенье, словно пламя, сердце все мое сожгло.
Душу, тело мне сжигает, разум вихрем унесло.
Плачь, Саят-Нова безумный, проклинай ты это зло.
От невнемлющих не сгину. В мире свой улов ищу.
* * *
Яр, мук терпеть не стану, нету силы.
Не ты ль мне жилы вскрыла, — пожалей!
Перевяжи мне рану, нету силы.
Рука мне изменила, — пожалей!
Я жертва кос, обрызганных росою,
Брел в полнолунье лунной полосою,
На огонек летел, пленен красою,
Ты мотыльку светила, — пожалей!
Подстреленный олень я, скал не вижу.
Где кравчий? Я вина искал, не вижу.
Сад соловьиный темен стал, не вижу.
Бутону червь — могила, пожалей!
Двух родинок у влажных уст я жажду,
Дай меда ласки, кубок пуст, — я жажду.
Той шали, что как в розах куст, я жажду.
Парчой ты день затмила, — пожалей!
Ах, вступит скорбь в свои права однажды,
Ужалят в сердце, яр, слова однажды.
Есть божий раб Саят-Нова. Однажды
Того, кого сгубила, пожалей.
* * *
В морях любви на дне есть жемчуг, и вот оттуда кладь моя,
Шелка цветов рубина, перла иль изумруда — кладь моя.
Неведомые благовонья в стекле сосуда — кладь моя.
Ты — всех не видевших приманка, души причуда — кладь моя.
Имбирь, гвоздика, мир, терпенье и прелесть чуда — кладь моя.
Художники со всей вселенной пускай сберутся вкруг меня,
Индийский резчик пусть рассмотрит узоры, тонкость оценя.
Любуйтесь яхонтом, рубином, игрой их тайного огня.
Заворожат вас шелк, и бархат, и златоткань, к себе маня,
Искусно убрана, с уменьем, — не сыщешь худа, — кладь моя.
Так тяжела! Слону не сдвинуть, не унести и на спине,
Ни за один рубин не смог я сойтись с оценщиком в цене.
На тысячу затворов заперт любой ларец в моей казне.
А в сердце горн такой пылает, что и в потоп сгоришь в огне.
Сожжет вас, если не уйдете тотчас отсюда, — кладь моя.
Эй, господа, боюсь, расхитят поклажу ценную мою,
Я лучше вьюк за вьюком вскрою, — вам покажу, о чем пою.
Товар возьмете — не возьмете, себя вам в жертву отдаю.
Я вьюк раскрыл: разнесся запах, — вдыхайте сладкую струю.
Дошаб{509}, шербет, миндаль и сахар, варенья блюда — кладь моя.
Алмазными пусть станут скалы, — на что они моим очам.
Другие пусть ко мне подходят, а к ним не подойду я сам.
Но не приблизитесь вы, знаю, огонь любви опасен вам.
Послушайте, друзья, не верьте, прошу, Саят-Новы словам.
Ведь так нежна, что в зной растает, как снега груда, кладь моя.
* * *
В когтях тоски забыта жизнь моя,
Но света ждет в ночи Саят-Нова.
Потоком слез омыта жизнь моя,
Кто скажет: замолчи, Саят-Нова?
Благословенной скромность назови,
С нее покровов детских не сорви.
Когда плывешь ты по морю любви,
Челна не промочи, Саят-Нова!
Все в ранах, сердце, ноешь ты о ком?
Ты на свече сгорело мотыльком.
Убей газель, искусным будь стрелком
И на плечах влачи, Саят-Нова!
Ты с азбукой знаком, ты грамотей,
Стихи для милой золотом расшей.
Яр потерял — ищи других страстей.
У бога все ключи, Саят-Нова!
Бессмертной влаги взял у музы ты.
Огонь потух, сосуды все пусты.
Ты прожил тридцать лет средь темноты, —
Недуг свой излечи, Саят-Нова!
* * *
«Мир — ничто», — мне кто-то шепчет меж ветвей.
Петь, играть, мечтать о пире я страшусь.
Ах, в гнездо свое умчится соловей.
Сирой клетки, птах в эфире я страшусь.
Смертный час натянет лук, — и в свой черед
Мир души твоей, нагрянув, рассечет,
Струны сердца твоего переберет, —
Игрока на этой лире я страшусь.
Смертный час придет и встанет надо мной,
Мне минуты не подарит ни одной,
Шелк возьмет, заменит скудной пеленой.
Этих мен в подлунной шири я страшусь.
Но «купец» без спроса в двери постучит,
Он с болящим телом душу разлучит.
Пять аршин он мне полотнища всучит.
И его всех больше в мире я страшусь.
Говорит Саят-Нова: беда идет.
Вы, грешившие! Она сюда идет!
Боже милостивый, час-мзда идет!
Взвесят грех. Весов и гири я страшусь.
* * *
Из-за тебя, красавица, в морях страстей — погибну,
Из-за очей, и стрел ресниц, и дуг бровей — погибну;
Одной улыбкой розовой, как соловей, прельщенный,
Из-за цветенья белого груди твоей — погибну.
Смотри: я стал язычником, душа как пламень стала;
Я сохранил достоинство, изведав бед немало;
Одну печаль я выгадал, купец без капитала;
В объятьях горя жгучего, в плену скорбей — погибну.
Я в Грузни, среди князей, напрасно жизнь растрачу.
У яр душа темна, как ночь, — и вот я кровью плачу.
Сберег я честь народную, клеймо бесчестья прячу, —
Из-за любви, Саят-Нова, — в расцвете дней погибну.
* * *
Да будут смертному слова мои ясны:
Знай, солнце в небе до зари не встанет.
Друзья, бегите прочь от козней сатаны,
Чужой пусть в двери сердца не заглянет.
Лампаду правды жги, а серу затуши,
Блюди спокойствие и чистоту души,
Язык нам богом дан, — злословьем не греши,
Двух струй из одного ключа не прянет.
В народе говорят: племянник с дядей схож,
Чинар плодов не даст, зато высок, пригож.
Имеет корень все, и ты в свой род идешь.
Корицей пшат{510} благоухать не станет.
По сердцу друга мне я в мире не найду
И, сетуя, кричу всем про свою беду.
Не рыл соседям ям и сам не попаду.
Пусть я сгорю, а правда не обманет,
Саят-Нова твердит: себя от бурь укрой.
Что буря сделает с высокою горой?
На камне прочном ты очаг души построй.
Ковчегом он в потоп всплывет — не канет.
* * *
Я лишь слуга ашугов искушенных,
Я тот, кто чтит судьбою обойденных.
И я мудрей тобой со мной сравненных,
Я тот, кто даст ученикам познанье.
Кто смел, тот людям правду скажет просто.
В душе любовь, взрастая, жаждет роста.
Бед восемьдесят у меня… нет!.. до ста!
Я тот, чья жизнь и чья душа — страданье.
Беря плоды — их обаянье ведай.
Беря коралл — его названье ведай.
Саят-Нову, его созданье ведай;
Я тот, кто — свет, но кто не знал признанья.
* * *
Весь этот мир — лишь суета. Что край беды припоминать?
Сгорает смертный, как огонь. Что ж нам прошедшего желать?
Коль светоч истин угашу, то сам не буду я пылать.
От смертной чаши в Судный день рта не смогу я оторвать.
Певунья сердца улетит, увядшей розе не дышать.
Мир — плод в руке творца, — и я прошу, склонясь у божьих ног:
«Возьми на длань свою меня, чтобы припасть к тебе я смог.
Во мне и суша и вода, не расплетай же мой клубок».
О сын Адама, ты творца не покидай: ты одинок.
Последний сон сойдет к тебе, — и век тебе не приподнять.
Все мудрецы, увидев мир, его сторонкой обошли, —
Так соловей в завоях роз не хочет и коснуться тли.
Не утверждай нам этот мир, в нем жизни вечной не сули:
Мир в море каплями течет, глянь — в море капли утекли.
Коль правду молвлю обо всем — стыда пред истиной не знать.
Эй вы, аги! Придет беда, — огонь каких еще горнил!
В миру ином не различат — агой ли был, рабом ли жил.
Отнимет розу у тебя приказом бога Гавриил.
Язык мне режьте, коль я лжи хоть малость вам наговорил;
Бог — надо мной, под богом — я, и лжи мне не провозглашать.
Бог правит. Семьдесят и два в его руке народа есть.
Пророков — жизни вожаков — есть триста шестьдесят и шесть.
О том, что, как певец Давид, в раю я буду, — есть мне весть.
Саят-Нова, твой караван пошел — идет куда невесть.
Живите в благе! Ухожу, — и ног не поверну я вспять.
* * *
Твоих грудей гранат — что меч!
Самшит твоих бесценен плеч!
Хочу у двери милой лечь!
Там прах целую и пою.
О, твоего атласа звук!
Дай мне испить из чаши рук…
Молю целенья в смене мук,
Люблю, ревную и пою.
Я не садовник в эту ночь, —
Как тайну сада превозмочь?
Я — соловей, где роза? «Прочь!» —
Шипу скажу я и пою.
Ты — песня! И слова звучат!
Ты — гимн! И я молиться рад!
Саят-Новы ты светлый сад!
Вот я тоскую и пою.
* * *
Наш мир — раскрытое окно; тяжелый свод мне в тягость.
Кто смотрит — стрелами пронзен; их злой полет мне в тягость.
Сегодня хуже, чем вчера; зари восход мне в тягость.
Неверно все; пустой игры круговорот мне в тягость.
Не верь богатству, хоть оно во славе свой проходит век;
Верь тем, кто голову свою несет, как добрый человек.
Мир не наследует никто — так голос мудрости предрек.
Хочу вспорхнуть, как соловей, — мой сад и тот мне в тягость.
Себе ты властен ли сказать, что ты до ночи доживешь?
В руках господних — суета, придешь ли ты или уйдешь.
Нет хода истине моей, в народе расплодилась ложь.
На двадцать бар — один слуга; толпа господ мне в тягость.
Мир не наследует никто, хоть проживи все дни в гульбе.
Вспоенный млеком смертный род, безумен верящий тебе!
Нет сил терпеть людской хулы, я духом изнемог в борьбе.
Друзья врагами стали мне, их злобный гнет мне в тягость.
Саят-Нова сказал: увы, моих скорбей все больше.
Былая слава не сладка, отравы в ней все больше.
Над розой плачу соловьем, — а в ней червей все больше.
Ее срывать, когда в руке она гниет, мне в тягость.
Ты, безумное сердце! Мне внемли:
Скромность возлюби, совесть возлюби.
Мир на что тебе? Бога возлюби,
Душу возлюби, деву возлюби!
Божий глас внемли и твори добро,
В житиях святых слово — серебро;
Святых целей три: возлюби перо,
Возлюби письмо, книги возлюби.
Сердце, пусть тебя скорби не гнетут!
Знай, что хлеб и соль люди чести чтут,
Но не будь смешным: возлюби свой труд,
Мудрость возлюби, правду возлюби.
Там, где господин, будь не горд, но тих;
Скромным будь всегда у господ своих;
Но у всех — душа: возлюби чужих,
Бедных возлюби, гостя возлюби.
Так, Саят-Нова, мудрость жить велит.
Что нам эта жизнь? Страшный суд грозит!
Душу сберегай: возлюби и скит,
Келью возлюби, камни возлюби!
Твой волос — смоченный рейхан, иль шелка нить, или струна.
Обводит золото черты, а бровь пером проведена.
В устах — и жемчуг и рубин. Твоя завидна белизна.
Пусть я умру, будь ты жива. Мне страсть на гибель суждена.
О, прекрати свою игру, меня насмерть убьет она!
…………………………
На полюбившего сильней пусть упадут напасти все.
Уже два года протекли, как я тоскую о красе.
Пусть я умру, будь ты жива. Мне страсть на гибель суждена.
О, прекрати свою игру, меня насмерть убьет она!
Увяла роза, соловей не прилетает больше в сад.
Я ранен в сердце, я спален, нет больше для меня услад.
От страсти занедужил я, лежу, и жизни сам не рад.
Пусть я умру, будь ты жива. Мне страсть на гибель суждена.
О, прекрати свою игру, меня насмерть убьет она!
Я в горы, как Меджнун, ушел, но от Лейли ни слова нет.
Горю, но жажду утолить напитка ледяного нет.
Клянусь, одна ты яр моя, и друга мне иного нет.
Пусть я умру, будь ты жива. Мне страсть на гибель суждена.
О, прекрати свою игру, меня насмерть убьет она!
Саят-Нова сказал: залум{499}! Кровь вытекает со слезой,
Адама нечестивый сын, вовек проклятье над тобой!
Где твой обет на тридцать лет? Обет ты нарушаешь свой.
Пусть я умру, будь ты жива. Мне страсть на гибель суждена.
О, прекрати свою игру, меня насмерть убьет она!
Жив доколь я, джан, — милой в жертву дан. Как избыть дурман?
Слез я лью фонтан, пусть умру от ран, — ты лишь здравствуй, джан!
Молвишь: «Я — джейран!» — и, любовью пьян, вижу стройный стан.
Выйди в сад со мной! Жду тебя с хвалой, сазом и мольбой.
Косы милой — мед, что фисташка — рот, все любви игра!
Близко от ворот до озерных вод, — рог трубит с утра.
Роза к ветке льнет, соловей поет, — всем гулять пора.
Выйди в сад со мной! Жду тебя с хвалой, сазом и мольбой.
Свой оставим дом и уйдем вдвоем! В ветках капли рос.
В рифму запоем! С ярым лепестком мак цветы вознес.
А в саду немом — роза с соловьем; лилии — меж роз.
Выйди в сад со мной! Жду тебя с хвалой, сазом и мольбой.
Сроду ты была, милая, мила, словно та Лейла!
Я сожжен дотла! Прядь волос легка, где шипов игла.
Роза зацвела, и в дремоту мгла соловья ввела.
Выйди в сад со мной! Жду тебя с хвалой, сазом и мольбой.
На тебе богат дорогой наряд, шелк, парча горят.
Кубок твой подъят, лей вино услад! Жертвы не щадят.
Только выйди в сад! Режь, — Саят-Нова будет только рад.
Выйди в сад со мной! Жду тебя с хвалой, сазом и мольбой.
Ах, почему мой влажен глаз и кровь на сердце? Жжет она!
Болезнь — любовь и этот раз, лекарство в свой черед, — она!
Я слег, но взор мой каждый час опять к себе влечет — она!
Мне надо умереть, ко мне — ах! — лишь тогда придет она!
Весна настала, и манят зазеленевшие края;
Фиалковые горы в сад давно послали соловья.
Но песни ночью не звучат. Чинара, это месть твоя?
Пусть ищет роза соловья: его — ах! — не найдет она!
Мак, ярко-красный, дал совет: «Скиталец-соловей влюблен.
И, верно, вспомнит про букет, что базиликой оплетен,
Но ты солги, что розы нет и что цветок был унесен!»
Вот — изгородь, ах, соловей! Твой бедный труп несет она.
Сладки, сладки твои слова! Язык твой сахар и набат,
И твой шербет, гласит молва, хорош, как спелый виноград.
Семь дней твердил я, ты ж, резва, семь платьев мерила подряд,
Бязь и кумач, но где же ткань, что всех достойней? Ждет она!
Язык ашуга — соловей: он славит, не клянет сплеча!
Пред шахом он поет смелей, и для него нет палача,
Нет правил, судей и царей, он сам спасает всех, звуча,
Лишь ты, Саят-Нова, в беде, пришла, не отойдет она!
Чужбина — мука соловья: год — сада он родного ждет!
Чтоб подала рука твоя вина мне, сердце снова надет!
С другими ты, и мучусь я: так раб царя земного ждет!
Созрел грудей твоих шамам — сосуда золотого ждет!
Слова бессильны пред тобой! Как алый лик твой описать?
Как бровь изобразить сурьмой? И золота тут мало взять!
И только стан прекрасный твой овалу плеч твоих под стать!
А золото твоих волос давно луча дневного ждет!
Ты с детства слышишь голос хвал: но славить красоту я рад.
Ковчег — твоих грудей овал, чтоб ставить амбру и мускат!
Не может, кто тебя встречал, представить лучший миг услад!
Рука — самшит, а пальцы — воск: хрустальных спиц он снова ждет.
Нет, я не полюблю другой! Сдается: ты мне суждена!
Лишь я неделю не с тобой, как рвется каманчи{500} струна!
Сам царь иль врач-Лукман со мной, а мне поется: «Где она?»
Им раны не понять моей: она клинка стального ждет!
Красавица! В тоске души один брожу, сожжен тобой!
Красавица! О, не спеши! Дай погляжу, пленен тобой!
Красавица! Мир чей, реши: сужу, что отнят он — тобой!
Доколе жив Саят-Нова, тебе ль певца иного ждать!
Я был в Абаше, я весь мир прошел до края, нежная,
Тебе подобной нет нигде, ты отблеск рая, нежная,
Ведь на тебе и холст простой — ткань парчовая, нежная,
Недаром все творят хвалу, тебя встречая, нежная.
Ты — дивный жемчуг. Счастлив тот, кому судьба купить тебя.
Не пожалеет, кто найдет, но горе — обронить тебя.
Увы, в блаженном свете та, чей жребий был родить тебя;
Живи она, была б у ней, как ты, — вторая, нежная.
Ты драгоценна вся насквозь, твоя сверкает красота,
Волна твоих густых волос янтарной нитью повита.
Глаза — два кубка золотых, граненых чашечек чета,
Ресницы — строем острых стрел разят, пронзая, нежная.
Лицо твое, — сказал бы перс, — второе солнце и луна.
Окутав шалью тонкий стан, ты золотом оплетена.
Художник выронил перо, рука виденьем сражена.
Встав, ты — как Рахш, а сев — затмишь блеск попугая, нежная.
Но не таков Саят-Нова, чтоб на песке воздвигнуть дом.
Чего ты хочешь от меня, — как в сердце вычитать твоем?
Ты вся — огонь, твой плащ — огонь, как воевать с таким огнем?
На ткань индийскую твою легла другая, нежная.
Угодливо, народный раб! Служить ступай, Саят-Нова!
Стяжать отличие царя не всяк мечтай, Саят-Нова!
И пусть подносят желчь тебе, ты сахар дай, Саят-Нова!
Но от камней свое стекло оберегай, Саят-Нова!
Тупицу в школу помести, — от розг не поумнеет он,
Покуда из него злой дух покорно не отвеет вон;
Кто черен, будет век таким, от мыла не белеет он;
Безродный в знать не лезь, кривуль не выпрямляй, Саят-Нова!
Когда б ты звезды сосчитал и знал число очей ночных,
Погубит злое дело — все: чти жития людей святых!
Слова спасителя — жемчуг, прекраснее лилей лесных,
И свиньям лал и жемчуга ты не бросай, Саят-Нова!
Там — радость свадьбы, там — печаль, там — пир и песнопенье — там,
Там — двое любящих в саду, в церквах богослуженье — там;
Коль волю духа ты творишь, не может быть и тленья — там:
Водой шумящей унесен, не унывай, Саят-Нова!
Каманча
Из всех людьми хваленых лир полней звучишь ты, каманча!
Кто низок, не иди на пир: пред ним молчишь ты, каманча!
Но к высшему стремись: весь мир, всех покоришь ты, каманча!
Тебя не уступлю я: мне — принадлежишь ты, каманча!
Ушко — серебряное будь, сверкай на голове — алмаз:
Рука — слоновой кости будь, на чреве — перламутр, что глаз;
Струна — из злата свита будь, резьбой пленяй, железо, нас;
Ты — бриллиант и лал! И суд, — всех посрамишь ты, каманча;
Смычок быть должен золочен, чтоб пышно он блистал, звеня;
Певучий волос — быть сплетен из косм крылатого коня.
Тем, как бальзам, даришь ты сон, тех ты бодришь всю ночь, до дня:
Ты — золотой сосуд с вином, и всех пьянишь ты, каманча.
В ашуге две души с тобой: ему и чай и кофе есть;
Когда он утомлен игрой, на полке ты находишь честь,
Когда ж поет, — вновь пир горой, ты — празднеств и гуляний весть!
Собрав красавиц вкруг себя, их всех манишь ты, каманча!
Ты всем даешь веселый вид, с тобой опять здоров больной;
Чуть сладкий зов твой зазвучит, блажен, кто говорит с тобой.
Проси, да скажут: «Бог продлит — дни нас пленявшего игрой!»
Доколе жив Саят-Нова, что не узришь ты, каманча!
Меня и милую мою година та ж родила, знай,
И потому я вздох таю, а в сердце кровь застыла, знай,
Я днем и ночью слезы лью, а в грезах много пыла, знай,
Мой влажен глаз, язык сожжен, уста любовь спалила, знай.
Ах, сердце замерло в груди, утомлено борьбой оно,
око тускло, погляди, томится по одной оно,
Тьма перед мыслью впереди, лишь пение — со мной оно,
Но мне надежды в жизни нет, близка моя могила, знай.
Сожжен, изранен, я брожу, приюта нет родного мне,
Я острых слов не нахожу, но для чего и слово мне!
Тысячекратно я тужу: дано так много злого мне,
И мысль и память как в цепях, меня пучина скрыла, знай.
Но сердца траурен наряд, и кровь из глаз струится вновь.
Как тучи на море лежат, так жаждет грудь упиться вновь.
Лечить я рану сердца рад, но можно ль исцелиться вновь?
Так истекаю кровью я, — ах! — я отвергнут милой, знай!
Кто видит, говорит сейчас: «Ты гибнешь, ах! Саят-Нова!
Тебя встречать ли нам не раз, кровь на очах, Саят-Нова!
Иль лучшей девы, лучших глаз нет на пирах, Саят-Нова!
Вся жизнь прошла, как сон, плодов лоза не подарила, — знай!
Я — на чужбине соловей, а клетка золотая — ты!
Пройдешь, как по ковру царей, лицо мне попирая, ты!
Твои ланиты — роз алей, как образ дивный рая — ты!
Как шаха, я тебя молю; молчишь, не отвечая, ты!
О милая! Вошла ты в сад и взорами цветы палишь:
Твои глаза огонь струят, ты силой красоты палишь,
А я своим мученьям рад: сгораю я, а ты палншь…
Никто так стройно не ступал, как ходишь, всех сжигая, ты!
Причти меня к своим рабам! Что я твой раб, не скрою я!
Поставь меня к своим вратам: страдать в темнице стою я!
Я жив иль мертв, не знаю сам, но болен лишь тобою я!
Как море, как Араз{501}, мечусь: причина, дорогая, ты!
Ты, с пятнышком лица, мила; кто видел, тот пленен тобой,
Хотя ты мной пренебрегла, но суд произнесен тобой.
Ты отвернулась, отошла, не выслушан мой стон тобой,
Хотя жизнь можешь даровать, как царь повелевая, ты.
Саят-Нова сказал в слезах: «Я слез не лью, пока могу,
Но буду выносить я страх и скорбь свою, пока могу.
Хочу быть славным на пирах, тебя пою, пока могу…
Когда б со мной, саз золотой, вошла на пир, сверкая, ты!»
Отраден голос твой, и речь приятна.
Бог — светоч твой в земном просторе, прелесть.
Ты станом — лань, ты — белый сахар цветом,
Ты — золото в цветном узоре, прелесть!
Скажу — ты шелк, но ткань года погубят;
Скажу — ты тополь, — тополь люди срубят;
Скажу — ты лань, — про лань все песни трубят.
Как петь? Слова со мной в раздоре, прелесть!
Скажу — цветок, — гора взрастила, скажут;
Скажу — алмаз, — земная жила, скажут;
Скажу — луна, — ночей светило, скажут.
Ты солнца свет таишь во взоре, прелесть!
Мой храм молитв — твои дверные плиты.
Твои глаза — как розы цвет раскрытый,
Язык — звучней пера, как снег — ланиты,
Ты дивный перл, возникший в море, прелесть!
Зерно любви ты в сердце мне вложила;
Томясь тобой, душа во мне изныла;
Ты своего Саят-Нову убила.
Не ведай слез, пусть мне все горе, прелесть!
Я в жизни вздоха не издам, доколе джан ты для меня!
Наполненный живой водой златой пинджан{502} ты для меня!
Я сяду, ты мне бросишь тень, в пустыне — стан ты для меня!
Узнав мой грех, меня убей: султан и хан ты для меня!
Ты вся — чинарный кипарис; твое лицо — пранги-атлас{503};
Язык твой — сахар, мед — уста, а зубы — жемчуг и алмаз;
Твой взор — эмалевый сосуд, где жемчуг, изумруд, топаз.
Ты — бриллиант! Бесценный лал индийских стран ты для меня!
Как мне печаль перенести? Иль сердце стало как утес?
Ах! Я рассудок потерял! В кровь обратились токи слез!
Ты — новый сад, и в том саду, за тыном из роскошных роз,
Позволь мне над тобой порхать: краса полян ты для меня!
Любовью опьянен, не сплю, но сердце спит, тобою полно:
Всем миром пусть пресыщен мир, но алчет лишь тебя оно!
С чем, милая, сравню тебя? Все, все исчерпано давно.
Конь Рахш из огненных зыбей, степная лань ты для меня!
Поговори со мной хоть миг, будь милая Саят-Новы!
Ты блеском озаряешь мир, ты солнцу — щит средь синевы!
Ты — лилия долин, и ты — цветок багряный средь травы:
Гвоздика, роза, сусамбар{504} и майоран ты для меня!
О царь, люби закон и суд, не будь жесток, коль жизнь мила,
Виновен я — повелевай, швырни в поток, коль жизнь мила,
Но не губи, не истребляй надежд исток, коль жизнь мила,
Уедешь ли — бери с собой на юг, восток, коль жизнь мила.
Ютится роза близ воды, прохладой веет сад для ней,
Зеленый лист и алый цвет — созвучный песне лад для ней,
И все цветы ковром царей вкруг стелются, горят для ней,
От глаз ворон убереги, о дуб, цветок, коль жизнь мила.
Не быть вороне соловьем — я в этом заверенье дам,
Средь всех красивейших цветков лишь розе предпочтенье дам,
И, кто с серпом срезать придет, тому свое презренье дам,
На страже будь, храни, о шип, родной росток, коль жизнь мила.
Из дальних стран к нам соловей свой звон несет по всем садам.
……………………………..
Саят-Нова, пронзив сердца, нам песнь поет по городам.
О джаваир{505}, небесный лал — мой лепесток, коль жизнь мила.
То, что бархат я, что шелк я, что парча, — ты разве знаешь?
Что как легкий ветер к розе льну, журча, — ты разве знаешь?
Что тебе пою, на сазе все бренча, — ты разве знаешь?
Что с тобой обручены мы, два луча, — ты разве знаешь?
Обо всем, о чем бренчу я, бормоча, — ты разве знаешь?
Как всю землю обошел я, ты, краса, послушай ныне.
Без Лейли, с Меджнуном схожий, всюду был я как в пустыне.
Соловьем искал я розу, — но и в найденной долине
Не увидев к ней дороги, — я в отчаянья пучине.
Покажись! Что жжешь мне крылья, как свеча, — ты разве знаешь?
Прозвучали мои струны, и печали над Ираном
Песни люду и владыкам я певал по разным странам.
Что ж мне делать? Обрекать ли это сердце новым ранам?
Сын один я у родимой, — бьешь меня ты в гневе рьяном.
То, что сахар ты метнула в глубь ключа, — ты разве знаешь?
Дышит осень; не умчаться ль мне за птичьей стаей тоже?
А покуда расцветешь ты. Иль ко мне ты станешь строже?
По тебе тоски не зная, жил бы долго я, — ну что же,
Я приду к тебе сегодня в поздний час, но все ж — о, боже! —
Что гостей своих не гонят сгоряча, — ты разве знаешь?
Я, Саят-Нова, в печали. У меня ведь лука нету.
И меча, чтоб замолчала вместе с жизнью мука, — нету.
И груди твоей гранатов, — о, горька разлука! — нету.
Лоб в огне, пылает сердце, слов твоих и звука нету.
Что в хмелю бреду, чуть ноги волоча, — ты разве знаешь?
Твоему суду сердце будет радо,
Ты — пресветлый царь, Грузии услада.
Люди говорят — я, мол, их досада,
Мусор я дрянной, кладезь, полный яда, —
Мол, не обессудь, — высказаться надо.
Неженат живу — где искать привета?
Я — мужик: толкнут — и не ждут ответа;
Вот я целью стал для насмешек света;
Сердце я раскрыл — молвят мне на это:
«Холм бесплодный ты меж грядами сада!»
Я царю предстал в чистом облаченье,
Саза моего чуя нетерпенье, —
Мне б грузинских слов позабыть значенье! —
Прочь меня прогнал царь в ожесточенье:
«Грязный войлок ты, поношенье взгляда!»
Сказано: гора встретится с горою.
Боже, будь твоя милость надо мною!
Неужели я и суда не стою?
Лучше бы казнил царскою рукою —
Ты наставник мой, ты моя отрада.
Ты — пенная Кура с волной Аракса мутноводной.
Вконец измучен я твоей повадкой сумасбродной.
Похожа ты на златоткань отделки превосходной.
Глаза и брови красотой блистают благородной.
«Но что я дам тебе взамен?» — шепчу в тоске бесплодной.
Иной на пиршестве вкушать вино и снедь стремится.
Другой за праздничным столом к стихам — заметь — стремится.
А мой язык тебя одну всегда воспеть стремится.
О том — и сердцу век болеть, к тому и впредь стремиться!
Кто в розу, как оса, впился? Оставь ее, негодный!
Тебя воспевший — океан чернил, как я, испишет.
Тебя узревший — ничего не ест, не пьет, не дышит.
Других возлюбленных совсем не видит и не слышит.
Как солнце выглянешь из туч — и мир весельем пышет,
А без тебя тоскует он, как сирота безродный.
Приди и вслушайся в мои слова, журавль Багдада,
Индийский нежный попугай, чей голос мне отрада.
Тому, кто правду говорит, хоть раз поверить надо:
И для красавицы Ширин опасен враг Фархада!
Беда мне с милою такой строптивой, злой, холодной!
Что делать, если нарды вдруг смешала, мне в насмешку.
Убила доведь, повела вперед простую пешку?
Без розы соловей поет и плачет вперемежку.
На свете бед — не перечесть. Ищи свою, не мешкай!
Страдаешь ты, Саят-Нова, от робости природной.
Златые пуговки твои под стать искусному шитью,
Иран, Туран, Азербайджан, цветущий дол в родном краю!
Ты меч напрасно занесла: обезоружен я стою.
Зачем ты причинила боль рыдающему соловью?
Избранник недостойный спит под колыбельную твою.
Служанками окружена, не медли, выходи в цветник.
Там на рассвете соловей тебя приветствовать привык.
Осанки царственной твоей не в силах описать язык.
Я славословьем утомлен, — признаюсь в этом напрямик:
Сто сорок пятистиший сплел и все еще тебя пою!
Луне подобная, зачем в зеркальную глядишься гладь?
Зачем за ножницы взялась, как бы подравнивая прядь?
А шея стройная — кувшин из хрусталя, ни дать ни взять!
Казнив беднягу без вины, ты славу думаешь снискать?
Иль достоянием своим считаешь голову мою?
Нигде покоя не найду. Одна лишь смерть — отрада мне.
Весь мир сложи к моим ногам, — и я скажу: не надо мне!
Смущенных глаз не отвести от пышного наряда мне,
Любимая, в парче, в шелках прекрасной кажешься вдвойне.
Я ладанки твоей не крал, — нашел и на груди таю.
Я лживых слов не говорил. Кто на меня поклеп возвел?
Кто очернил меня? Поверь, он сам коварен был и зол.
Прелестница, тебя воспеть бессилен бедный мой глагол.
К чему стремлюсь? Не про меня Моголов золотой престол.
Зачем же я, Саят-Нова, в напрасной скорби слезы лью?
Пусть попугай поет — а я услышать соловья хочу.
Дай, роза, мне росы твоей! Целебного питья хочу.
С нагорья дальнего пришел и поискать жилья хочу.
Заплакал соловей: узнать, где роза спит моя, хочу!
От поисков я ослабел. Кровавый пот лился с меня.
Над розой срезанной застыл, как соловей, судьбу кляня.
Ты — златокованых! ларец, а в нем лежит хрусталь, звеня. —
Ковчега не хочу… Ларец, — твержу я, в грудь бия, — хочу!
О редкостный зверек, бежишь, таясь от зверолова ты.
Скажи мне, мраморная ты иль из кости слоновой ты?
Счастливцу, видно, суждена заморская обнова — ты!
Диковинный атлас! Как раз такого для шитья хочу.
Я получил твое письмо. Тебе мое прочесть пора б!
Нуждаюсь в добром слове я, как нищий, узник или раб.
Зачем отринула того, кто жалок, немощен и слаб?
Под одеялом у тебя, недужный, забытья хочу.
Не обжигай меня, я сам горю на медленном огне.
Не двоедушен я, поверь, коварство не по сердцу мне.
Я — соловей, Саят-Нова! Открой же, роза, дверцу мне
В златую клетку: миндаля очищенного я хочу!
Питомица розы, поверь мне, — родного сосца прекраснее ты.
Насущного хлеба, добытого в поте лица, прекраснее ты.
Блестящего слитка в руках златодела-творца прекраснее ты.
Кувшина, что мог бы служить украшеньем дворца, прекраснее ты.
Чье войско стоит у ворот? Я султана ищу.
Нарцисса — в садах и на склонах — тюльпана ищу,
Жемчужные четки, продернутые сквозь парчу!
Подземной царицы, подвесок ее и венца прекраснее ты.
Вселенная делится надвое: ты — и не ты!
Мой ангел приснился. Его неземные черты
Казались чудесным подобьем твоей красоты.
Насущного хлеба — готов я твердить без конца — прекраснее ты.
Ты — пряность заморская, что ли? Корица, мускат?
Иль камень целебный? Иль золототканый наряд?
Ларец драгоценный, в котором скрывается клад?
Сандалового с перламутровой крышкой ларца прекраснее ты.
Зачем же далекой ладьей ты маячишь всегда?
Спросила бы Саят-Нову, что, мол, плачешь всегда?
Днем солнцу подобна, ты светишь в ночи, как звезда.
Пятнадцатидневной созревшей луны для певца прекраснее ты.
Полуночная звезда в небосклоне — ты.
Розы в скошенной траве благовонней — ты.
Ты — фиалка, первоцвет в вешнем лоне — ты.
Кто ты? Сказочный олень, конь в погоне — ты?
Ты — сантури{506}, ты — смычок, плеск ладоней — ты!
Где наставник твой? Ушел, видно, на покой.
Убиваешь ты меня собственной рукой.
Дай лекарства, помоги совладать с тоской!
Кисть не может передать красоты такой:
Дивной вязи на шелку изощренней ты.
Без тебя судьба моя слишком тяжела.
И за что меня казнишь? Я не сделал зла.
Кандалы — моя любовь, цепи, кабала.
Ты глядишь, а мне глаза застилает мгла…
Ты — в ларце из хрусталя, в светлой броне ты.
Горный тур, — со снеговой кручи прянешь ты,
Иль дождем из грозовой тучи станешь ты.
Серной на скале мелькнешь и не взглянешь ты.
Тысячью огней сверкнешь и обманешь ты.
В каждом вздохе у меня, в каждом стоне — ты!
Заручилась ты не зря дружбою царей:
Грамоту индийский царь шлет из-за морей,
Страж с кинжалом золотым замер у дверей,
Блюдо жемчуга тебе в дар несут скорей.
Прочь ступай, Саят-Нова! Посторонний ты.
Разве голоден был и едой подкрепиться пришел я?
Слышать голос твой жаждал, беседой упиться пришел я.
Мне денницы дождаться б! Затем, что не спится, пришел я.
Сам не помню зачем, бестолковый тупица, пришел я?
Ты — венец государя. Бесценно твое покрывало,
А моя голова украшений таких не знавала.
Ты — оконница из хрусталя и резного сандала.
Ради ночи бессонной к тебе, златолицей, пришел я.
Ты — узорный клинок, драгоценный товар хорасанский.
Ты — цветистый атлас, ты — парча, каламкар{507} индостанский.
Я — купец из далеких земель, ты — базар мой марандский{508}.
Денег нет у меня на парчу, ради ситца пришел я.
Верь мне в долг, свет очей, — голова моя будет залогом,
А лихвою — хвала, славословье, — клянусь моим слогом!
Я тебе предаюсь, я стою перед этим порогом.
Не спастись — так погибнуть сегодня, царица, пришел я!
Целый мир не воздал бы тебе по достоинству дани.
Равных нет в Индостане, таких не найти в Прангистане.
«Бедный Саят-Нова, — говорят, — вне себя от страданий!»
Я Аллепо прошел, и в Ассирию, мнится, пришел я.
Мало радости в том, что совсем ты дурного не знаешь.
Ты печали не знаешь — ни старой, ни новой не знаешь.
Загубила кого, без единого слова, — не знаешь.
Чье рыданье всечасно прорваться готово — но знаешь.
Как зовусь я, и то — не гляди так сурово! — не знаешь.
Нас обоих господь сотворил, — я клянусь тебе в этом.
Слаще сахара может быть слово твое, по приметам.
Желчь оставь для врагов — не гнушайся хорошим советом.
Ты различья не ведаешь между зимою и летом.
Ты ни масленой, ни воскресенья Христова не знаешь.
По природе своей соловей, воробьем я не буду.
Я не дальняя лодка, гонимая ветром повсюду.
Я не черен, а бел. Я привержен добру, а не худу.
Мы соседи с тобой. Как понять мне такую причуду,
Что родства ты не знаешь, соседства простого не знаешь?
Без тебя я томлюсь понапрасну, тоска меня гложет.
Как свеча, от чужого дыханья угасну, быть может.
Стань же сахара слаще, — мой стих в этом деле поможет!
О, никто тебе, Саят-Нова, торговать не предложит!
Сам себе господин, ты ль призванья святого не знаешь?
Оставь меня! Хитрить, платить бесчестью дань я не хочу!
Я униженья не хочу, в ногах валяться не хочу.
Исподтишка передавать чужую брань я не хочу.
И сколько б ни твердили мне: «Двуличным стань!» — я не хочу.
Я простолюдин, а не князь. Другого званья не хочу!
Не допускай, чтоб кровь моя рекою попусту лилась.
Ты, видно, дорогой ценой купил меня на этот раз.
К тебе с поклоном я приду: иранский чин введен у нас.
Но ты одень меня в шелка и переливчатый атлас:
С каймою черной нипочем я одеянья не хочу!
Ты слов моих не отвергай, коль правда у тебя в чести.
Зато твоей одежды край отныне я готов нести,
И прахом голову мою в своей гордыне не сочти!
Но саду твоему — с моим в одной долине расцвести.
Меж ними кольев не вбивай: размежеваиья не хочу!
Ушло былое, не вернуть поры твоей, Саят-Нова!
О ней напрасно не вздыхай и слез не лей, Саят-Нова,
Отныне всякий по плечу ударит: «Эй, Саят-Нова, Куда идешь?
Ступай ко мне, и ешь, и ней, Саят-Нова».
Но хлеба с твоего стола, с тобой братанья — не хочу!
Благословен строитель, возведший мост!
С ним камень свой прохожий в лад положит.
Народу жизнь я отдал, — за это мне
Могильную плиту мой брат положит.
Кто сердцем благороден, душой высок,
Сорвет, воспрянув гордо, оковы с ног,
А наш герой отыщет свинца кусок —
На стол купца, удаче рад, положит.
Труба слепого рока о том поет,
Что потерял достаток почтенный род, —
А кто нуждался в шерсти, сегодня тот
Парчи да шелка в скрыню клад положит.
Добро и зло, мой боже, разъедини!
От деспота лихого — оборони!
Не на врага в обиде я в эти дни:
Любимый друг мне в чашу яд положит.
Вы, соловьи без вдохновенья, кому нужны?
Пройдет любовь — ее мученья кому нужны?
Саят-Новы стихотворенья — кому нужны?
Теперь любой созвучья в ряд положит.
Невыносимым стал мне песенный мой дар.
Я словно связан, рук лишен как будто.
Мой разум отлетел, в груди моей пожар,
А люди скажут: он умен как будто!
Наперекор всему я к хлебу соль достал,
Со дна морей песок — взглянуть изволь — достал.
К одной болезни сто, усилив боль, достал.
В них корень, в них и зелень крон как будто.
Да смилуется бог над мастера душой!
Сырою веткою горю в степи сухой.
На сердце уголек упал в иочи глухой, —
Огнем я мечен, заклеймен как будто.
Кровь глаз моих с водой реки смешал я,
И день и ночь от боли чуть дышал я.
Как мотылек на край свечи, упал я,
Промасленный со всех сторон как будто.
Безумцем стал, дышу любви угаром,
А ты восторг мой треплешь по базарам…
И говорят прохожие недаром:
Саят-Нова, мол, опьянен как будто.
Смерть придет ко мне незванно, — и себе я кров ищу.
Для злокозненных и низких я клянущих слов ищу.
Что мне помнить о минувшем! Новых берегов ищу.
Мир усопшим! Тех, кто ныне мне внимать готов, ищу.
Я — певец любви. Откуда этот дар ниспослан мне?
Он мой разум жжет, как пламя, а ведь я и так в огне.
Мирно, мать моя, покойся ты в загробной тишине!
С молоком свой дар впитал я. Млечных я ручьев ищу.
Как и мельницы, напевы не завертятся без вод.
Песнь меня в безумье ввергнет, вмиг мой разум разорвет.
В розы сердце обратилось, в лепестковый хоровод.
Не всегда ценю я знатных, в друге не чинов ищу.
Я попал в любви пучину, я чуть сдерживаю крик.
Вот я чувствую: без сил я, воют волны, скроют вмиг.
В песнях и четвертой доли мастерства я не достиг.
Ученик я, чтоб учиться, лучших мастеров ищу.
Песнопенье, словно пламя, сердце все мое сожгло.
Душу, тело мне сжигает, разум вихрем унесло.
Плачь, Саят-Нова безумный, проклинай ты это зло.
От невнемлющих не сгину. В мире свой улов ищу.
Яр, мук терпеть не стану, нету силы.
Не ты ль мне жилы вскрыла, — пожалей!
Перевяжи мне рану, нету силы.
Рука мне изменила, — пожалей!
Я жертва кос, обрызганных росою,
Брел в полнолунье лунной полосою,
На огонек летел, пленен красою,
Ты мотыльку светила, — пожалей!
Подстреленный олень я, скал не вижу.
Где кравчий? Я вина искал, не вижу.
Сад соловьиный темен стал, не вижу.
Бутону червь — могила, пожалей!
Двух родинок у влажных уст я жажду,
Дай меда ласки, кубок пуст, — я жажду.
Той шали, что как в розах куст, я жажду.
Парчой ты день затмила, — пожалей!
Ах, вступит скорбь в свои права однажды,
Ужалят в сердце, яр, слова однажды.
Есть божий раб Саят-Нова. Однажды
Того, кого сгубила, пожалей.
В морях любви на дне есть жемчуг, и вот оттуда кладь моя,
Шелка цветов рубина, перла иль изумруда — кладь моя.
Неведомые благовонья в стекле сосуда — кладь моя.
Ты — всех не видевших приманка, души причуда — кладь моя.
Имбирь, гвоздика, мир, терпенье и прелесть чуда — кладь моя.
Художники со всей вселенной пускай сберутся вкруг меня,
Индийский резчик пусть рассмотрит узоры, тонкость оценя.
Любуйтесь яхонтом, рубином, игрой их тайного огня.
Заворожат вас шелк, и бархат, и златоткань, к себе маня,
Искусно убрана, с уменьем, — не сыщешь худа, — кладь моя.
Так тяжела! Слону не сдвинуть, не унести и на спине,
Ни за один рубин не смог я сойтись с оценщиком в цене.
На тысячу затворов заперт любой ларец в моей казне.
А в сердце горн такой пылает, что и в потоп сгоришь в огне.
Сожжет вас, если не уйдете тотчас отсюда, — кладь моя.
Эй, господа, боюсь, расхитят поклажу ценную мою,
Я лучше вьюк за вьюком вскрою, — вам покажу, о чем пою.
Товар возьмете — не возьмете, себя вам в жертву отдаю.
Я вьюк раскрыл: разнесся запах, — вдыхайте сладкую струю.
Дошаб{509}, шербет, миндаль и сахар, варенья блюда — кладь моя.
Алмазными пусть станут скалы, — на что они моим очам.
Другие пусть ко мне подходят, а к ним не подойду я сам.
Но не приблизитесь вы, знаю, огонь любви опасен вам.
Послушайте, друзья, не верьте, прошу, Саят-Новы словам.
Ведь так нежна, что в зной растает, как снега груда, кладь моя.
В когтях тоски забыта жизнь моя,
Но света ждет в ночи Саят-Нова.
Потоком слез омыта жизнь моя,
Кто скажет: замолчи, Саят-Нова?
Благословенной скромность назови,
С нее покровов детских не сорви.
Когда плывешь ты по морю любви,
Челна не промочи, Саят-Нова!
Все в ранах, сердце, ноешь ты о ком?
Ты на свече сгорело мотыльком.
Убей газель, искусным будь стрелком
И на плечах влачи, Саят-Нова!
Ты с азбукой знаком, ты грамотей,
Стихи для милой золотом расшей.
Яр потерял — ищи других страстей.
У бога все ключи, Саят-Нова!
Бессмертной влаги взял у музы ты.
Огонь потух, сосуды все пусты.
Ты прожил тридцать лет средь темноты, —
Недуг свой излечи, Саят-Нова!
«Мир — ничто», — мне кто-то шепчет меж ветвей.
Петь, играть, мечтать о пире я страшусь.
Ах, в гнездо свое умчится соловей.
Сирой клетки, птах в эфире я страшусь.
Смертный час натянет лук, — и в свой черед
Мир души твоей, нагрянув, рассечет,
Струны сердца твоего переберет, —
Игрока на этой лире я страшусь.
Смертный час придет и встанет надо мной,
Мне минуты не подарит ни одной,
Шелк возьмет, заменит скудной пеленой.
Этих мен в подлунной шири я страшусь.
Но «купец» без спроса в двери постучит,
Он с болящим телом душу разлучит.
Пять аршин он мне полотнища всучит.
И его всех больше в мире я страшусь.
Говорит Саят-Нова: беда идет.
Вы, грешившие! Она сюда идет!
Боже милостивый, час-мзда идет!
Взвесят грех. Весов и гири я страшусь.
Из-за тебя, красавица, в морях страстей — погибну,
Из-за очей, и стрел ресниц, и дуг бровей — погибну;
Одной улыбкой розовой, как соловей, прельщенный,
Из-за цветенья белого груди твоей — погибну.
Смотри: я стал язычником, душа как пламень стала;
Я сохранил достоинство, изведав бед немало;
Одну печаль я выгадал, купец без капитала;
В объятьях горя жгучего, в плену скорбей — погибну.
Я в Грузни, среди князей, напрасно жизнь растрачу.
У яр душа темна, как ночь, — и вот я кровью плачу.
Сберег я честь народную, клеймо бесчестья прячу, —
Из-за любви, Саят-Нова, — в расцвете дней погибну.
Да будут смертному слова мои ясны:
Знай, солнце в небе до зари не встанет.
Друзья, бегите прочь от козней сатаны,
Чужой пусть в двери сердца не заглянет.
Лампаду правды жги, а серу затуши,
Блюди спокойствие и чистоту души,
Язык нам богом дан, — злословьем не греши,
Двух струй из одного ключа не прянет.
В народе говорят: племянник с дядей схож,
Чинар плодов не даст, зато высок, пригож.
Имеет корень все, и ты в свой род идешь.
Корицей пшат{510} благоухать не станет.
По сердцу друга мне я в мире не найду
И, сетуя, кричу всем про свою беду.
Не рыл соседям ям и сам не попаду.
Пусть я сгорю, а правда не обманет,
Саят-Нова твердит: себя от бурь укрой.
Что буря сделает с высокою горой?
На камне прочном ты очаг души построй.
Ковчегом он в потоп всплывет — не канет.
Я лишь слуга ашугов искушенных,
Я тот, кто чтит судьбою обойденных.
И я мудрей тобой со мной сравненных,
Я тот, кто даст ученикам познанье.
Кто смел, тот людям правду скажет просто.
В душе любовь, взрастая, жаждет роста.
Бед восемьдесят у меня… нет!.. до ста!
Я тот, чья жизнь и чья душа — страданье.
Беря плоды — их обаянье ведай.
Беря коралл — его названье ведай.
Саят-Нову, его созданье ведай;
Я тот, кто — свет, но кто не знал признанья.
Весь этот мир — лишь суета. Что край беды припоминать?
Сгорает смертный, как огонь. Что ж нам прошедшего желать?
Коль светоч истин угашу, то сам не буду я пылать.
От смертной чаши в Судный день рта не смогу я оторвать.
Певунья сердца улетит, увядшей розе не дышать.
Мир — плод в руке творца, — и я прошу, склонясь у божьих ног:
«Возьми на длань свою меня, чтобы припасть к тебе я смог.
Во мне и суша и вода, не расплетай же мой клубок».
О сын Адама, ты творца не покидай: ты одинок.
Последний сон сойдет к тебе, — и век тебе не приподнять.
Все мудрецы, увидев мир, его сторонкой обошли, —
Так соловей в завоях роз не хочет и коснуться тли.
Не утверждай нам этот мир, в нем жизни вечной не сули:
Мир в море каплями течет, глянь — в море капли утекли.
Коль правду молвлю обо всем — стыда пред истиной не знать.
Эй вы, аги! Придет беда, — огонь каких еще горнил!
В миру ином не различат — агой ли был, рабом ли жил.
Отнимет розу у тебя приказом бога Гавриил.
Язык мне режьте, коль я лжи хоть малость вам наговорил;
Бог — надо мной, под богом — я, и лжи мне не провозглашать.
Бог правит. Семьдесят и два в его руке народа есть.
Пророков — жизни вожаков — есть триста шестьдесят и шесть.
О том, что, как певец Давид, в раю я буду, — есть мне весть.
Саят-Нова, твой караван пошел — идет куда невесть.
Живите в благе! Ухожу, — и ног не поверну я вспять.
Твоих грудей гранат — что меч!
Самшит твоих бесценен плеч!
Хочу у двери милой лечь!
Там прах целую и пою.
О, твоего атласа звук!
Дай мне испить из чаши рук…
Молю целенья в смене мук,
Люблю, ревную и пою.
Я не садовник в эту ночь, —
Как тайну сада превозмочь?
Я — соловей, где роза? «Прочь!» —
Шипу скажу я и пою.
Ты — песня! И слова звучат!
Ты — гимн! И я молиться рад!
Саят-Новы ты светлый сад!
Вот я тоскую и пою.
Наш мир — раскрытое окно; тяжелый свод мне в тягость.
Кто смотрит — стрелами пронзен; их злой полет мне в тягость.
Сегодня хуже, чем вчера; зари восход мне в тягость.
Неверно все; пустой игры круговорот мне в тягость.
Не верь богатству, хоть оно во славе свой проходит век;
Верь тем, кто голову свою несет, как добрый человек.
Мир не наследует никто — так голос мудрости предрек.
Хочу вспорхнуть, как соловей, — мой сад и тот мне в тягость.
Себе ты властен ли сказать, что ты до ночи доживешь?
В руках господних — суета, придешь ли ты или уйдешь.
Нет хода истине моей, в народе расплодилась ложь.
На двадцать бар — один слуга; толпа господ мне в тягость.
Мир не наследует никто, хоть проживи все дни в гульбе.
Вспоенный млеком смертный род, безумен верящий тебе!
Нет сил терпеть людской хулы, я духом изнемог в борьбе.
Друзья врагами стали мне, их злобный гнет мне в тягость.
Саят-Нова сказал: увы, моих скорбей все больше.
Былая слава не сладка, отравы в ней все больше.
Над розой плачу соловьем, — а в ней червей все больше.
Ее срывать, когда в руке она гниет, мне в тягость.
Манана
Грузинская поэтесса
XVIII век
Разговор Мананы с лихорадкой
Лихорадка сказала:
Разлучились мы, Манана,
Как ты время коротала?
Впору биться мне о камень —
Так бранилась ты, бывало.
Обходить твой дом сторонкой
Я зарок себе давала.
А сама ты звать не станешь,
На тебя надежды мало.
Манана сказала:
Пусть тебя сжигает пламя,
Злая ведьма, лихорадка!
Я семь месяцев в ознобе
Сотрясалась жердью шаткой.
Еле-еле от болезни
Дух перевела украдкой.
Кто тебя позвать захочет —
Жизнь тому не будет сладкой.
Лихорадка сказала:
Не надейся по-пустому.
Ты средь поля колос хилый.
По тебе твои родные
Не прольют слезы унылой.
По рукам-ногам свяжу я,
Уложу тебя в могилу,
Как удавленного волка,
Как змею, как все, что гнило.
Манана сказала:
Что с тобою, лихорадка?
Ну, чего ты захотела?
Оттого ли ты глумишься,
Что с лица я подурнела?
Но дана мне власть от бога:
Изгоню тебя из тела.
Песий лай — твои угрозы,
И до них мне нету дела.
Лихорадка сказала:
Эй, Манана, осторожней!
Ты меня стращаешь даром.
Отравлю и дни и ночи,
Иссушу палючим жаром.
Позову попов ко гробу —
Вот пожива будет старым…
Прекращу твое дыханье,
Душным задушу угаром.
Манана сказала:
О, скажи мне, лихорадка,
Отчего ты рассердилась,
Разве ты не христианка,
Кто же ты, скажи на милость?
Словно Мурия собачка,
Вишь, тебе я полюбилась.
Коль убьешь, не стану плакать, —
Я на жизнь не так уж льстилась.
Лихорадка сказала:
Трое суток потеряла.
Что казню тебя — не диво;
Омрачив твой век недолгий,
Я была лишь справедлива.
Почему тебя жалеть мне,
Ты упряма и кичлива,
Разговором ядовита
И обличьем некрасива.
Манана сказала:
Прочь с очей моих! Довольно!
Мира злобная причуда,
Отнимающая силы
Дщерь презренная Иуды!
Черный саван скорой смерти
Сшей себе, души остуда.
Как меня ты смеешь мучить,
Ты, отрепьев рваных груда?!
Снова Манана сказала:
Горе мне, Манане бедной,
Никну слабой головою,
Я не выживу, — умру я,
Свяну чахлою травою.
Я и так уж невесома,
Таю свечкой восковою.
Чем я так ей полюбилась,
Что не выпустит живою?!
Лихорадка сказала:
Эй, Манана, если трону,
Рот замкну семью замками,
Перестанешь у меня ты
Разговаривать стихами.
Лишь начну людей пытать я —
Люди смерти просят сами.
Сиротою станет прялка
Пред закрытыми глазами.
Манана сказала:
Пусть твои глазища слепнут,
Что ты мучаешь, пугая,
Что еще ты можешь сделать?
Я лежу, изнемогая.
Зубом на зуб не попасть мне,
Пламя сердце рвет, сжигая,
Но меня ты не загубишь,
Бог поможет мне, дурная!
Лихорадка сказала:
Что ты, что с тобой, Манана?
Разве я была дурною,
Разве я вослед ознобу
Не давала места зною?
Я бессонницей поила —
Не водою ледяною,
Нет, тебя я не забуду,
Навещу порой ночною…
Манана сказала:
Для чего тебя мне видеть,
Гибельная огневица,
Чуть подступишь к изголовью,
Все дрожат и всем не спится,
На зуб зуб не попадает,
Ноют кости, поясница.
Нет больным тобой спасенья,
Впору им в слезах топиться.
Лихорадка сказала:
Умертвив тебя, не буду
Я виновной, без сомненья.
Если у тебя осталось
Хоть немножечко именья,
Обменяй его на саван, —
Вот его употребленье.
Ты уже мертва, Манана,
Ты уже добыча тленья.
Разговор Мананы с лихорадкой
Лихорадка сказала:
Разлучились мы, Манана,
Как ты время коротала?
Впору биться мне о камень —
Так бранилась ты, бывало.
Обходить твой дом сторонкой
Я зарок себе давала.
А сама ты звать не станешь,
На тебя надежды мало.
Манана сказала:
Пусть тебя сжигает пламя,
Злая ведьма, лихорадка!
Я семь месяцев в ознобе
Сотрясалась жердью шаткой.
Еле-еле от болезни
Дух перевела украдкой.
Кто тебя позвать захочет —
Жизнь тому не будет сладкой.
Лихорадка сказала:
Не надейся по-пустому.
Ты средь поля колос хилый.
По тебе твои родные
Не прольют слезы унылой.
По рукам-ногам свяжу я,
Уложу тебя в могилу,
Как удавленного волка,
Как змею, как все, что гнило.
Манана сказала:
Что с тобою, лихорадка?
Ну, чего ты захотела?
Оттого ли ты глумишься,
Что с лица я подурнела?
Но дана мне власть от бога:
Изгоню тебя из тела.
Песий лай — твои угрозы,
И до них мне нету дела.
Лихорадка сказала:
Эй, Манана, осторожней!
Ты меня стращаешь даром.
Отравлю и дни и ночи,
Иссушу палючим жаром.
Позову попов ко гробу —
Вот пожива будет старым…
Прекращу твое дыханье,
Душным задушу угаром.
Манана сказала:
О, скажи мне, лихорадка,
Отчего ты рассердилась,
Разве ты не христианка,
Кто же ты, скажи на милость?
Словно Мурия собачка,
Вишь, тебе я полюбилась.
Коль убьешь, не стану плакать, —
Я на жизнь не так уж льстилась.
Лихорадка сказала:
Трое суток потеряла.
Что казню тебя — не диво;
Омрачив твой век недолгий,
Я была лишь справедлива.
Почему тебя жалеть мне,
Ты упряма и кичлива,
Разговором ядовита
И обличьем некрасива.
Манана сказала:
Прочь с очей моих! Довольно!
Мира злобная причуда,
Отнимающая силы
Дщерь презренная Иуды!
Черный саван скорой смерти
Сшей себе, души остуда.
Как меня ты смеешь мучить,
Ты, отрепьев рваных груда?!
Снова Манана сказала:
Горе мне, Манане бедной,
Никну слабой головою,
Я не выживу, — умру я,
Свяну чахлою травою.
Я и так уж невесома,
Таю свечкой восковою.
Чем я так ей полюбилась,
Что не выпустит живою?!
Лихорадка сказала:
Эй, Манана, если трону,
Рот замкну семью замками,
Перестанешь у меня ты
Разговаривать стихами.
Лишь начну людей пытать я —
Люди смерти просят сами.
Сиротою станет прялка
Пред закрытыми глазами.
Манана сказала:
Пусть твои глазища слепнут,
Что ты мучаешь, пугая,
Что еще ты можешь сделать?
Я лежу, изнемогая.
Зубом на зуб не попасть мне,
Пламя сердце рвет, сжигая,
Но меня ты не загубишь,
Бог поможет мне, дурная!
Лихорадка сказала:
Что ты, что с тобой, Манана?
Разве я была дурною,
Разве я вослед ознобу
Не давала места зною?
Я бессонницей поила —
Не водою ледяною,
Нет, тебя я не забуду,
Навещу порой ночною…
Манана сказала:
Для чего тебя мне видеть,
Гибельная огневица,
Чуть подступишь к изголовью,
Все дрожат и всем не спится,
На зуб зуб не попадает,
Ноют кости, поясница.
Нет больным тобой спасенья,
Впору им в слезах топиться.
Лихорадка сказала:
Умертвив тебя, не буду
Я виновной, без сомненья.
Если у тебя осталось
Хоть немножечко именья,
Обменяй его на саван, —
Вот его употребленье.
Ты уже мертва, Манана,
Ты уже добыча тленья.
Бесики
Грузинский поэт
1750–1791
О царевне Анне
Я скиталец, чужестранец.
Прохожу, пою, играю.
Мир пустой и вероломный
Укоряю, проклинаю.
Только Анне раб покорный,
На нее, горя, взираю.
Я сгораю, о царевна,
Я без рая умираю!
Кто прельщает, кто сражает
Красотой? Царевна Анна!
С ней луна, ночами споря,
Погасает постоянно.
Звезды полночи толпою
К ней стремятся неустанно.
Посмотри, одна над миром
Светит Анна необманно.
Мысли мне смешала Анна,
Полонив меня тоскою,
Стан являя, убивая
Тонкой прелестью такою.
Ах, нарцисс над розой плачет,
Не обняв ее рукою!
Не иметь бы вовсе милой!
Не лишаться бы покою!
Уст рубин твердит улыбкой:
Жемчуга дружны со мною.
Влага глаз пускает стрелы,
Обойдешь ли стороною?
Кинешь стрелы, тяжко ранит, —
И пойдешь бродить по зною.
Заблудился! Провинился
Я беспечности виною!
Больше не в силах
Петь я о милых!
Разума вовсе лишила меня,
Именем кратким,
Именем сладким,
Именем нежным и станом маня.
Сердцу подарок
Дорог да жарок.
Памятен будет: он жарче огня,
Древнее снова
Слышу я слово:
«Любишь — умрешь. Так люби — не стеня».
Будь, о царевна,
К верным негневна!
В тканях укрывшись, прими договор.
До смерти — всюду! —
Верен пребуду.
Если ж измены увидишь позор,
Если с другою
Я под луною
Выйду, ей предан, забывши твой взор, —
Будь беспощадна!
Пусть безотрадно
Буду рыдать я в ответ на укор!
Сад грусти
I
Я в сад вошел с предчувствием печали
И понял, что у розы я в опале.
Сердилась роза и, шипами жаля,
Сказала мне: «Остерегись! Едва ли
Посмеешь ты, как прежде, как вначале,
Меня касаться!..» В чем изобличали
Упреки эти? И вина моя ли,
Что я не понял их? Но истерзали
Они меня. Как жребий мой суров!
II
Спросил фиалку, что стояла рядом:
«За что же роза голосом и взглядом
Казнит меня, поит змеиным ядом?»
Фиалка отвечала: «С нашим садом
Простись и не стремись к былым усладам.
Ищи разгадки в сердце виноватом:
Тебя другая обликом, нарядом
Пленила, а обманщикам проклятым
Нет места в сердце роз, в душе цветов».
III
Услышав от фиалки лишь угрозы,
Нарциссу я сказал, роняя слезы:
«Ты видишь в сердце у меня занозы,
Изранен я шипами гордой розы.
Но пусть ответит на мои вопросы:
Кто оскорбил мои святые грезы?
Кто нашептал ей ложные доносы?
В глазах моих не сладостные росы,
А слезы горькие от горьких слов!»
IV
Нарцисс был добрым и желал мне блага.
На лепестках слезой блеснула влага,
И он сказал мне ласково: «Бедняга!
Ты — жертва необдуманного шага.
Ты изменил. Любовная отвага
Влекла тебя к другой во мрак оврага.
Что радовало розу? Только тяга
К тебе, а где шатался ты, бродяга!
И вот страдаешь от своих грехов».
V
Меня терзали горечь и досада.
Я очутился за оградой сада.
В мучениях сердечного разлада
Лишь на судьбу мне жаловаться надо.
Кто сам страдал, тому довольно взгляда,
Чтобы понять меня. Прощай, отрада!
Как быть, Бесики? Высока ограда,
Ворота чудятся вратами ада…
Виновен я и умереть готов.
Мне твои прегрешенья известны
I
Мне твои прегрешенья известны,
И хочу я спросить откровенно:
Почему поступил ты бесчестно?
Чем тебя заманила измена?
Как ты мог не отпрянуть от бездны?
Ты от розы отрекся мгновенно!
О тебе сожалеть неуместно.
Жаждал розу ты нощно и денно.
Как посмел ты от милой уйти?
II
Ты отвергнут по собственной воле.
Что ж мятешься в тоскливом испуге?
Иль зачем ты рыдаешь от боли,
Изнываешь в жестоком недуге?
Откажись от сладчайшей неволи
И мечись от подруги к подруге.
Растерялся ты! Не оттого ли
Молишь смерть о последней услуге.
Поищи-ка другие пути!
III
В темноте соловья попроси ты,
Чтобы ирис молил он всечасно,
Для тебя добиваясь защиты
Светлой песней своей сладкогласной.
Пусть фиалки из розиной свиты
Заклинают ее не напрасно,
Говоря, что, тоскою убитый,
Ты достоин прощенья, несчастный…
Но себя самого не прости!
IV
Если роза стоит возле двери
И тебе шлет фиалки навстречу,
Ты, нарциссу разумному веря,
Подойди к нему с искренней речью.
Ты скажи: «Потерпел я потерю
И дивлюсь моему бессердечью,
К милой розе любви не измерю.
За предательство жизнью отвечу.
Гнет раскаянья тяжко нести!»
V
Если взор просветлеет у розы, —
Не жалей заклинаний, молений.
Проливай безутешные слезы,
Опустись перед ней на колени.
Расскажи ей, что в сердце занозы
Ты таишь как следы прегрешений,
И, что кров твой разрушили грозы,
Ты поведай царице весенней,
Заклиная: «Грехи отпусти!»
С плачем летит соловей
С плачем летит соловей из полночного сада.
Видно, садовника разгорячила досада,
Гонит он прочь соловья, — тот летит и рыдает,
Осы вдогонку спешат из колючей засады.
Ты, соловей, промолчи, и утихнут угрозы,
В грудь не вопьются осиные злые занозы.
Поговори с гиацинтом — пускай он научит,
Как подольститься к садовнику голосом розы.
С шелестом розы к нему в темноте подойди ты.
Не распознает обмана садовник сердитый.
В темном саду поскорей повидайся с нарциссом, —
Пусть перед розой он будет твоею защитой.
Ранен я, ранен! Кончается век соловьиный.
Проклял садовник меня. Погибаю, безвинный.
Сжальтесь! Вдохните в скорбящего душу живую
Или смягчите слезами мученья кончины!
Стройный стан
I
Ты на свете всех красивей, всех стройнее.
Черных кос твоих коснуться я не смею.
Мрамор шеи обвивают косы-змеи,
Жгучий взор твой завладел душой моею.
Губы жаркие меня воспламенили.
II
Ты красою несравненною богата.
Вижу я твои глаза, темней агата.
Вижу родинки твои, огнем объятый.
Вижу я, теряя разум, два граната,
Извели меня желанья, истомили.
III
Тополь стройный, ты красуешься пред нами.
Отстраняющими манишь ты руками.
Близ тебя я жив, и в жилах льется пламя.
Без тебя томлюсь я днями и ночами.
Если гибну без тебя, — виной не ты ли?
IV
Как мне вытерпеть сердечную остуду?
Жадным взором я ищу тебя повсюду.
С чем сравнить тебя, коль ты подобна чуду?
Без тебя — куда пойду, как жить я буду?
Все, как есть, мне опротивели, постылы.
V
Я изжаждался тебя, неутоленный.
Умереть хочу, страданьями спаленный.
Схорони меня, оплачь меня, влюбленный,
Сокрушайся о душе испепеленной.
С горьким стоном припади к моей могиле.
Неодолимые думы
I
Неодолимые думы становятся горем,
Сердце не верит, что лютый недуг переборем.
Щеки твои розовеют, подобные зорям.
Мы же, безумцы, друг другу стенаньями вторим.
Жду, погибая, когда исцеленье подашь ты?
II
Поступью плавной ты схожа с плывущей луною.
Вот я в луну и влюбился порою ночною.
Я обезумел, мне тягостно бремя земное.
Как уживаешься ты со смертельной виною?
Веришь ли в бога? Ведь верит во что-нибудь каждый!
III
Знаешь ты, знаешь: меня поджидает могила.
Сердце, что крепче скалы, ты во прах сокрушила.
Сладкой была, стала горькой, обеты забыла.
Стала неправедной — дверь предо мною закрыла.
Кто пожалеет меня, — я сгораю от жажды!
IV
В горести я простираю зовущие руки.
Разве не видишь, как я погибаю в разлуке?
Силы я черпал в счастливой любовной науке.
Что ж ты меня обрекаешь на смертные муки?
Дай мне взглянуть на тебя, покажись хоть однажды!
Я думаю о тебе
I
Я думаю о тебе, сражен отказом.
От черных душистых кос теряю разум.
Смеются твои уста — рубин с алмазом.
Взглянуть на точеный стан — и сгинуть разом!
Мне есть о чем горевать, — я пленник страсти.
II
Мне есть о чем горевать в моей утрате.
Твои ресницы тесней индусской рати.
Ты шлешь стрелу за стрелой в знак благодати.
Ужель не слышит судьба моих проклятий?
Я смерть принять от тебя почту за счастье!
III
Уж если я не люблю, то кто же, кто же!
Красавицы не найти, с тобою схожей.
Ни стариков не щадить, ни молодежи.
И я в причудах твоих теряюсь тоже.
Убей меня, исцели от злой напасти!
IV
Вовек не жаждал сильней и никогда я
Не знал, что буду рассвет встречать, рыдая.
Моей неверной судьбы не разгадаю.
Ты знать не хочешь о том, как я страдаю.
Другой, лаская, сожмет твои запястья.
V
Зачем меня обожгла слепящим светом!
Твои глаза не затмить семи планетам.
Насмешкой жалишь меня, манишь приветом.
Я гибну! Разве не ты повинна в этом?
И погубить и спасти в твоей лишь власти.
Черные дрозды
В черной клетке два черных дрозда,
В черной клетке вдвоем навсегда,
Смотрят кротко и свищут так нежно,
Что от них не уйдешь никуда!
Оперенные в блеск черноты,
Столь нарядны, сколь песни просты, —
Их звучанье весну возвещает,
Превращает бутоны в цветы.
Ходят следом один за другим,
И вдвоем, видно, весело им.
Как пьянят они, как отрезвляют
Двоезвучным согласьем своим.
Песнопевцы фиалок и роз,
Каждый черен и звонкоголос.
Чужеземца заставили плакать
Эти двое, не знавшие слез.
Предутренний воздух прохладный…
Предутренний воздух прохладный
Из жизни исчез безвозвратно.
Свиданья с моей ненаглядной
Я жажду так поздно, так жадно.
Печали гнетущая сила
К молчанью меня приучила.
Фиалки поникли уныло, —
Фиалкам тепла не хватило.
О царевне Анне
Я скиталец, чужестранец.
Прохожу, пою, играю.
Мир пустой и вероломный
Укоряю, проклинаю.
Только Анне раб покорный,
На нее, горя, взираю.
Я сгораю, о царевна,
Я без рая умираю!
Кто прельщает, кто сражает
Красотой? Царевна Анна!
С ней луна, ночами споря,
Погасает постоянно.
Звезды полночи толпою
К ней стремятся неустанно.
Посмотри, одна над миром
Светит Анна необманно.
Мысли мне смешала Анна,
Полонив меня тоскою,
Стан являя, убивая
Тонкой прелестью такою.
Ах, нарцисс над розой плачет,
Не обняв ее рукою!
Не иметь бы вовсе милой!
Не лишаться бы покою!
Уст рубин твердит улыбкой:
Жемчуга дружны со мною.
Влага глаз пускает стрелы,
Обойдешь ли стороною?
Кинешь стрелы, тяжко ранит, —
И пойдешь бродить по зною.
Заблудился! Провинился
Я беспечности виною!
Больше не в силах
Петь я о милых!
Разума вовсе лишила меня,
Именем кратким,
Именем сладким,
Именем нежным и станом маня.
Сердцу подарок
Дорог да жарок.
Памятен будет: он жарче огня,
Древнее снова
Слышу я слово:
«Любишь — умрешь. Так люби — не стеня».
Будь, о царевна,
К верным негневна!
В тканях укрывшись, прими договор.
До смерти — всюду! —
Верен пребуду.
Если ж измены увидишь позор,
Если с другою
Я под луною
Выйду, ей предан, забывши твой взор, —
Будь беспощадна!
Пусть безотрадно
Буду рыдать я в ответ на укор!
Сад грусти
Я в сад вошел с предчувствием печали
И понял, что у розы я в опале.
Сердилась роза и, шипами жаля,
Сказала мне: «Остерегись! Едва ли
Посмеешь ты, как прежде, как вначале,
Меня касаться!..» В чем изобличали
Упреки эти? И вина моя ли,
Что я не понял их? Но истерзали
Они меня. Как жребий мой суров!
Спросил фиалку, что стояла рядом:
«За что же роза голосом и взглядом
Казнит меня, поит змеиным ядом?»
Фиалка отвечала: «С нашим садом
Простись и не стремись к былым усладам.
Ищи разгадки в сердце виноватом:
Тебя другая обликом, нарядом
Пленила, а обманщикам проклятым
Нет места в сердце роз, в душе цветов».
Услышав от фиалки лишь угрозы,
Нарциссу я сказал, роняя слезы:
«Ты видишь в сердце у меня занозы,
Изранен я шипами гордой розы.
Но пусть ответит на мои вопросы:
Кто оскорбил мои святые грезы?
Кто нашептал ей ложные доносы?
В глазах моих не сладостные росы,
А слезы горькие от горьких слов!»
Нарцисс был добрым и желал мне блага.
На лепестках слезой блеснула влага,
И он сказал мне ласково: «Бедняга!
Ты — жертва необдуманного шага.
Ты изменил. Любовная отвага
Влекла тебя к другой во мрак оврага.
Что радовало розу? Только тяга
К тебе, а где шатался ты, бродяга!
И вот страдаешь от своих грехов».
Меня терзали горечь и досада.
Я очутился за оградой сада.
В мучениях сердечного разлада
Лишь на судьбу мне жаловаться надо.
Кто сам страдал, тому довольно взгляда,
Чтобы понять меня. Прощай, отрада!
Как быть, Бесики? Высока ограда,
Ворота чудятся вратами ада…
Виновен я и умереть готов.
Мне твои прегрешенья известны
Мне твои прегрешенья известны,
И хочу я спросить откровенно:
Почему поступил ты бесчестно?
Чем тебя заманила измена?
Как ты мог не отпрянуть от бездны?
Ты от розы отрекся мгновенно!
О тебе сожалеть неуместно.
Жаждал розу ты нощно и денно.
Как посмел ты от милой уйти?
Ты отвергнут по собственной воле.
Что ж мятешься в тоскливом испуге?
Иль зачем ты рыдаешь от боли,
Изнываешь в жестоком недуге?
Откажись от сладчайшей неволи
И мечись от подруги к подруге.
Растерялся ты! Не оттого ли
Молишь смерть о последней услуге.
Поищи-ка другие пути!
В темноте соловья попроси ты,
Чтобы ирис молил он всечасно,
Для тебя добиваясь защиты
Светлой песней своей сладкогласной.
Пусть фиалки из розиной свиты
Заклинают ее не напрасно,
Говоря, что, тоскою убитый,
Ты достоин прощенья, несчастный…
Но себя самого не прости!
Если роза стоит возле двери
И тебе шлет фиалки навстречу,
Ты, нарциссу разумному веря,
Подойди к нему с искренней речью.
Ты скажи: «Потерпел я потерю
И дивлюсь моему бессердечью,
К милой розе любви не измерю.
За предательство жизнью отвечу.
Гнет раскаянья тяжко нести!»
Если взор просветлеет у розы, —
Не жалей заклинаний, молений.
Проливай безутешные слезы,
Опустись перед ней на колени.
Расскажи ей, что в сердце занозы
Ты таишь как следы прегрешений,
И, что кров твой разрушили грозы,
Ты поведай царице весенней,
Заклиная: «Грехи отпусти!»
С плачем летит соловей
С плачем летит соловей из полночного сада.
Видно, садовника разгорячила досада,
Гонит он прочь соловья, — тот летит и рыдает,
Осы вдогонку спешат из колючей засады.
Ты, соловей, промолчи, и утихнут угрозы,
В грудь не вопьются осиные злые занозы.
Поговори с гиацинтом — пускай он научит,
Как подольститься к садовнику голосом розы.
С шелестом розы к нему в темноте подойди ты.
Не распознает обмана садовник сердитый.
В темном саду поскорей повидайся с нарциссом, —
Пусть перед розой он будет твоею защитой.
Ранен я, ранен! Кончается век соловьиный.
Проклял садовник меня. Погибаю, безвинный.
Сжальтесь! Вдохните в скорбящего душу живую
Или смягчите слезами мученья кончины!
Стройный стан
Ты на свете всех красивей, всех стройнее.
Черных кос твоих коснуться я не смею.
Мрамор шеи обвивают косы-змеи,
Жгучий взор твой завладел душой моею.
Губы жаркие меня воспламенили.
Ты красою несравненною богата.
Вижу я твои глаза, темней агата.
Вижу родинки твои, огнем объятый.
Вижу я, теряя разум, два граната,
Извели меня желанья, истомили.
Тополь стройный, ты красуешься пред нами.
Отстраняющими манишь ты руками.
Близ тебя я жив, и в жилах льется пламя.
Без тебя томлюсь я днями и ночами.
Если гибну без тебя, — виной не ты ли?
Как мне вытерпеть сердечную остуду?
Жадным взором я ищу тебя повсюду.
С чем сравнить тебя, коль ты подобна чуду?
Без тебя — куда пойду, как жить я буду?
Все, как есть, мне опротивели, постылы.
Я изжаждался тебя, неутоленный.
Умереть хочу, страданьями спаленный.
Схорони меня, оплачь меня, влюбленный,
Сокрушайся о душе испепеленной.
С горьким стоном припади к моей могиле.
Неодолимые думы
Неодолимые думы становятся горем,
Сердце не верит, что лютый недуг переборем.
Щеки твои розовеют, подобные зорям.
Мы же, безумцы, друг другу стенаньями вторим.
Жду, погибая, когда исцеленье подашь ты?
Поступью плавной ты схожа с плывущей луною.
Вот я в луну и влюбился порою ночною.
Я обезумел, мне тягостно бремя земное.
Как уживаешься ты со смертельной виною?
Веришь ли в бога? Ведь верит во что-нибудь каждый!
Знаешь ты, знаешь: меня поджидает могила.
Сердце, что крепче скалы, ты во прах сокрушила.
Сладкой была, стала горькой, обеты забыла.
Стала неправедной — дверь предо мною закрыла.
Кто пожалеет меня, — я сгораю от жажды!
В горести я простираю зовущие руки.
Разве не видишь, как я погибаю в разлуке?
Силы я черпал в счастливой любовной науке.
Что ж ты меня обрекаешь на смертные муки?
Дай мне взглянуть на тебя, покажись хоть однажды!
Я думаю о тебе
Я думаю о тебе, сражен отказом.
От черных душистых кос теряю разум.
Смеются твои уста — рубин с алмазом.
Взглянуть на точеный стан — и сгинуть разом!
Мне есть о чем горевать, — я пленник страсти.
Мне есть о чем горевать в моей утрате.
Твои ресницы тесней индусской рати.
Ты шлешь стрелу за стрелой в знак благодати.
Ужель не слышит судьба моих проклятий?
Я смерть принять от тебя почту за счастье!
Уж если я не люблю, то кто же, кто же!
Красавицы не найти, с тобою схожей.
Ни стариков не щадить, ни молодежи.
И я в причудах твоих теряюсь тоже.
Убей меня, исцели от злой напасти!
Вовек не жаждал сильней и никогда я
Не знал, что буду рассвет встречать, рыдая.
Моей неверной судьбы не разгадаю.
Ты знать не хочешь о том, как я страдаю.
Другой, лаская, сожмет твои запястья.
Зачем меня обожгла слепящим светом!
Твои глаза не затмить семи планетам.
Насмешкой жалишь меня, манишь приветом.
Я гибну! Разве не ты повинна в этом?
И погубить и спасти в твоей лишь власти.
Черные дрозды
В черной клетке два черных дрозда,
В черной клетке вдвоем навсегда,
Смотрят кротко и свищут так нежно,
Что от них не уйдешь никуда!
Оперенные в блеск черноты,
Столь нарядны, сколь песни просты, —
Их звучанье весну возвещает,
Превращает бутоны в цветы.
Ходят следом один за другим,
И вдвоем, видно, весело им.
Как пьянят они, как отрезвляют
Двоезвучным согласьем своим.
Песнопевцы фиалок и роз,
Каждый черен и звонкоголос.
Чужеземца заставили плакать
Эти двое, не знавшие слез.
Предутренний воздух прохладный…
Предутренний воздух прохладный
Из жизни исчез безвозвратно.
Свиданья с моей ненаглядной
Я жажду так поздно, так жадно.
Печали гнетущая сила
К молчанью меня приучила.
Фиалки поникли уныло, —
Фиалкам тепла не хватило.
Давид Гурамишвили
Грузинский поэт
1705–1792
Давитиани
Отрывки из поэмы
Вступление
Имя и прозвище того, кто написал эту книгу.
Написал «Давитиани»
Я, Давид Гурамишвили,
Рек божественное слово —
Сладкий плод моих усилий.
Ток живой по древу жизни
Устремил я в изобилье,
Говорил о муках крестных.
Чтобы люди слезы лили.
В Картли добрых вин не стало,
В том повинны войны с Чари{515}.
Диких ягод винограда
Я промыслил для маджари.
Чтоб меня вы помянули,
Приношу вино вам в чаре.
Люди, нет для вас худого
В бескорыстном этом даре.
Не взрастил я терн колючий
Вкруг деревьев этих строк.
Я хочу, чтоб каждый отрок
Их плода отведать мог.
Не разлейте ж мой напиток,
Он пойдет вам, дети, впрок.
Берегите эту книгу,
Чтоб служила долгий срок.
В дни былые ритор Шота{516},
Муж, искусный в этом деле,
Вывел древо стихотворства,
Несравнимое доселе.
Взрыли корни глубь земную,
На ветвях плоды созрели.
Много знал я стихотворцев, —
Нет подобных Руставели!
Как юнец, который лихо
Мчит на палочке верхом,
Сходен резвыми прыжками
С настоящим ездоком —
Так и стих мой бедный сходен
С Руставелевым стихом.
Подражать ему пытаясь,
Получил я поделом.
Мне достался после Шота
Сад обобранный, пустынный.
Как ребенок, между ловчих
Я толкался с хворостиной.
Не нашел плодов я в поле,
Не разжился я дичиной.
Зря, рыбак нерасторопный,
Замутил я воду тиной.
Стих жемчужный Руставели
Не сравнить с моей трухою.
Но кокетки могут ловко
Приукраситься сурьмою.
И вода вином прекрасным
Людям кажется порою.
В час нужды лесная груша
Служит пищей неплохою.
Там, где нет коней исправных,
Всякой лошади почет.
Там, где нет высоких ростом,
Недомерок — не урод.
Нет красотки — и дурнушка
За красивую сойдет.
Тот, кто книг других не знает,
И мою авось прочтет.
Бренный мир, как палкой по лбу,
Оглушил меня безвинно:
Сгину я — и дом мой сгинет,
Ибо не дал бог мне сына.
И собрал свои стихи я,
И связал их воедино,
Чтоб меня вы помянули
Добрым словом в день помина.
Я взрастил с трудом великим
Эту книгу-сироту,
Воспитал ее усердно,
Дал ей знанья полноту,
Но оставил некрещеной,
Ибо впал я в нищету.
Кто дарует ей крещенье,
Тех молитвою почту.
Мужа мудрого молю я
О мирском ее крещенье:
Утверди ее, грузинку,
В нашем правом разуменье,
Если в чем солжет невольно,
Сбереги от заблуждений,
Пусть чурается враждебных
И греховных помышлений!
Вот зачем я, стих слагая,
Слушал мира небылицы.
Не дала судьба мне сына,
Обделила несчастливца.
Будь же, юноша, мне братом!
Будь сестрою мне, девица!
Обо мне, читая книгу,
Не забудьте помолиться.
Вас, мои живые братья,
Да хранит великий бог!
Пусть веселье сменит стоны
Ваших жалоб и тревог.
Помолитесь, чтоб создатель
Взял меня к себе в чертог,
Чтобы адского мученья
Избежать я, грешный, мог!
Недосказанное ныне
Не успел сказать я связно.
Все свободной ждал минуты,
Ах, зачем я ждал напрасно!
Копья скорби грудь пронзили,
Сердце сделалось безгласно.
Ран ли ждет меня господень
Или ад грозит всечасно?
Потому в тоске и плачу
И не в силах больше петь.
В изголовье встала злая,
Несговорчивая смерть.
Ни мольба, ни меч, ни подкуп
Смерть не могут одолеть.
Лишь набросится — любого
Постарается стереть.
Отче мой, шатер чудесный
В Картли ты воздвиг над нами,
Был высок он и просторен,
Осененный облаками.
Жил я в нем, и вдруг оттуда
Выгнал ты меня пинками.
Море слез с тех пор я пролил,
Размышляя над грехами.
О превратный мир! За что же
Возлюбил я образ твой?
Почитал тебя я сладким —
Ты же горький и дрянной.
Ты зачем меня навеки
Из земли увел родной?
Отчего ты, беспощадный,
Надругался надо мной?
Прадед деда и прабабка!
Дед и бабка! В свой черед —
Мать, отец, сестрицы, братья,
И жена, и весь мой род, —
Мир вам в царствии небесном!
Да избегнет ада тот,
Кто составил эту книгу,
Чтоб читал ее народ!
Бедствия Грузии
Отрывки из поэмы
Турки занимают Картли
Карталинский царь уезжает в Россию
Жар Кахетии раздуло
Карталинским ураганом.
Коршун с коршуном сцепились
Над цыпленком бездыханным.
Но вблизи орел проснулся,
И приблизился к горланам,
И унес от них добычу.
Победив на поле бранном.
Эх, напрасно эти птицы
Не поладили тайком!
Тот бы ножкой поживился,
Этот — спинкой и крылом.
Зря позволили злодею
Завладеть своим добром!
Коль неправду говорю я,
Наградите тумаком.
Белена была Вахтангу
В эти дни вкусней нектара:
Он к султану обратился,
Не очнувшись от удара.
Двух строителей послал он
Заметать следы пожара:
Лицемера Иессея
И царевича Бакара{518}.
Но строители ошиблись,
Не хватило им уменья.
Только Картли и Кахети
Обрекли на разоренье.
Не могли они воздвигнуть
Неприступного строенья,
Уступив врагу без боя
Все грузинские владенья.
Не смогли цари поладить, —
Зол был каждый и упрям,
Не умели присмотреться
К государственным делам,
Крепко запертые двери
Лютым отперли врагам, —
Привели пришельцев кахи,
Карталинцы — турок к нам.
Лишь проведал царь Кахети,
Что горами и долиной
Турки движутся к столице
Напрямик, как рой осиный, —
Он признал себя бессильным
Перед вражеской дружиной.
Сдал ключи он сераскиру{519}
И пришел к нему с повинной.
И вошли в Тбилиси турки,
Увидав, что нет запрета.
Иессей поладил с ними —
Был он веры Магомета.
Царь Вахтанг ушел в Россию
Через Рачу{520} в то же лето.
Что случилось с ним в России,
Я еще скажу про это.
В горы к пшавам и хевсурам{521}
Удалился Константин.
Разместилось близ Тваливи{522}
Беглых множество грузин.
Но ни жать не мог, ни сеять
В этом месте ни одни, —
Что имели, то проели
И бедняк и господин.
Невтерпеж несчастным кахам
Становилось это горе.
Поклялись они друг другу
Отомстить турецкой своре:
«Проведем подкоп секретный
И ворвемся в крепость Гори!»
Царь решился, и запели
Боевые трубы вскоре.
Иессей, узнав, что в Гори
Мчатся кахи по лесам,
Во главе отряда турок
Из Тбилиси вышел сам.
Грянул бой. И кровь людская,
Щедро пролитая там,
Жернова вертеть могла бы,
Коль текла б по желобам!
От рассказов этих горьких
И в гортани горько стало!
Зедавельская долина{523}
Ополчений не вмещала.
Атакуя войско турок,
Одолели мы сначала,
Но потом разбиты были:
Нас измена доконала.
Страшный день! Отряды турок
Проливали кровь невинных,
Обезглавливали женщин,
Чернецов, простолюдинов.
Наши головы возили
На арбах, в больших корзинах.
Мертвецов не хоронили, —
Грызли волки их в долинах.
Побег Давида из плена
Бил во мне источник жизни —
Полный влаги желобок.
Ныне там, где был источник,
Хлынул слез моих поток.
Я молил о провожатом,
Чтоб его послал мне бог,
Чтоб враждебную границу
Перейти я, грешный, мог.
И пошел я в край далекий,
Где хотел найти спасенье.
Сердце плакало; слезами
Затуманивалось зренье.
Уж не думал я, что сердце
Это выдержит томленье.
Потерял я вас, родные!
Нет мне боле утешенья!
Путь на север по светилам
Находил я неустанно;
Семь планет проводниками
Мне служили постоянно.
Так достиг горы я голой
Посредине Дагестана,
И немало претерпел я
В том краю от урагана.
Засвистел внезапно ветер,
Застучал о камни град.
Ослепляя взор огнями,
Били молнии подряд.
Негде было мне укрыться,
И, блуждая наугад,
Обмотал тряпьем я темя
И упал, тоской объят.
Я лежал ничком, и сердце
Мне сказало, маловеру:
«Поищи от бури крова
И не мучайся чрез меру».
Я пошел и в блеске молний
Вдруг наткнулся на пещеру,
И она мне показалась
Подходящей по размеру.
Я в пещере той укрылся
И возрадовался снова:
Сам господь послал мне милость,
Не лишил в ненастье крова.
Он укрыл меня от града,
Защитил от ветра злого.
Не утратившему веры
Бог не сделает худого.
Ты один спасаешь, боже,
Заблудившихся в пути!
Без тебя дороги верной
Никому не обрести.
Я лежал, глаза зажмурив,
Но велел ты мне идти,
И пошел и отыскал я
То, что должен был найти.
Град прошел, и мрак пещеры
Я оставил для скитанья
И восславил в сердце бога
За его благодеянья.
Не силен я был в молитвах
Без Священного писанья.
«Сохрани, помилуй, боже!» —
Говорил я сквозь рыданья.
Выход из плена в Россию
Ночь прошла. Никто не гнался,
Чтоб настигнуть беглеца.
Истомленный и неспавший,
Снова шел я без конца.
И в дороге пропитанье
Мне досталось от творца:
Я нашел кусок арбуза,
Два отличных огурца.
Но когда, склонясь к реке, я
Обмывал арбуз от пыли,
Из-за пазухи упали
Огурцы и прочь поплыли.
И до слез я огорчился,
Что поймать их был не в силе
Мне дороже ста червонцев
Огурцы в то время были!
Понесло их вдаль теченьем,
Я за ними вслед погнался.
Чуть в реке не потонул я,
Но, увы, ни с чем остался.
И немало я на бога,
Неразумный, обижался:
«Коль ты дал, зачем ты отнял
И над нищим надругался?
Все живое процветает
По твоей лишь благостыне, —
Отчего ж забыл ты, боже,
О своем голодном сыне?
Коль послал ему ты пищу
Здесь, в неведомой пустыне,
Почему обратно отнял
То, чем он владел отныне?»
Спохватившись, со слезами
Снова бога я молил,
Чтобы он мои упреки
Неразумному простил.
Пережить любую кару
Был готов я, слаб и хил,
Но, увы, идти голодным
Не имел я больше сил.
Я роптал: «Неужто голод
Омрачил мое сознанье?
Но ведь душу укрепляют
Долгий пост и покаянье.
Предающиеся пьянству
Не достойны ль порицанья?
Вслед за плотью губят душу
Роскошь и невоздержанье».
Так я шел и горько плакал,
Тяжкой думою объят.
С покаянною молитвой
Брел вперед я наугад.
Вдруг возник передо мною
Плодоносный дивный сад,
Где сплошной зеленой чащей
Персик рос и виноград.
И нагнулся и пролез я
В виноградник тот цветущий,
И наелся винограда,
Притаясь под темной кущей.
«Ах, зачем роптал на бога
Я, скиталец неимущий?
Почему не положился
На тебя я, всемогущий?
Огурцы ты отнял, боже, —
Счел себя я страстотерпцем,
И хулить тебя я начал,
Согрешив умом и сердцем.
Ты ж простил грехи мне эти
И привел к единоверцам,
Хоть набить мне надлежало
Рот за это горьким перцем!
Как могу я, боже правый,
Похвалу тебе воздать
За великие щедроты,
За святую благодать?
Темен я, псалмы Давида
Не умею распевать.
Не взыщи за то, что грешен
Пред тобою я опять!
Сделай так, чтоб стали песней
Плач мой горький и томленье.
Мне, зловонному сосуду,
Средство дай для очшценья.
Сердце, разум мой и душу
Сохрани от прегрешенья,
Укрепи своею силой,
Не ввергай во искушенье!»
Внял господь моим стенаньям
И мольбе немногословной —
И послал успокоенье
Он душе моей греховной:
Вместо голоса тревоги
Я услышал глас духовный, —
До ушей моих донесся
Дальний благовест церковный.
О, как сердце задрожало,
Услыхав церковный звон!
Я вскочил и оглянулся —
И отпрянул, поражен:
Люди истово крестились
Возле церкви у окон.
Вот оно, мое спасенье!
Кончен вражеский полон!
Возместил мне бог сторицей
Все, чего лишил когда-то!
Как безумное, стучало
Сердце, радостью объято,
И рассыпал изо рта я
Там немало винограда,
И бежать хотел я к людям
Из приветливого сада.
Тут внимательней взглянул я
На неведомых людей, —
Кички женщин поднимались,
Словно рожки у чертей.
Испугался я, несчастный,
Новых дьявольских затей
И решил бежать отсюда
И других искать путей.
Я набрал плодов в дорогу,
Чтоб не мыкать горькой доли, —
Часть за пазуху засунул,
Часть узлом связал в подоле.
И до сумерек в саду я
Затаился поневоле:
Днем, погони опасаясь,
Не посмел я выйти в поле.
Возвратившись на дорогу,
Снова я залег в тростник,
Но врагу не пожелаю
Новых горестей моих:
Комаров взметнулась туча
Надо мною в тот же миг,
И закрылся я руками,
Задыхаясь в гуще их.
И сказал я, комарами
Доведен до исступленья:
«Ухожу я, кто б там ни был,
Больше нет во мне терпенья!»
И вскочил, и быстрым шагом
Устремился я в селенье.
И гумно, где молотили,
Я заметил в отдаленье.
Словно званый гость, внезапно
На гумне я появился.
Окружив меня толпою,
На меня народ дивился.
У любого под рубахой
Крестик маленький светился.
Медный крестик лобызая,
Трижды я перекрестился.
«Лазарь, дай-ка парню хлеба!»{524} —
Кто-то, сжалившись, сказал.
Слово «хлеб» заслышав ухом,
Я, как лист, затрепетал,
Закачался на ногах я,
Пошатнулся, застонал
И, как рухнувшее зданье,
Обессиленный, упал.
Слово «хлеб» я знал по-русски,
Слышал я его и ране.
Услыхав его, я понял,
Что на русской я окрайне.
И душа, забыв о муке,
Погрузилась в ликованье,
И, как сноп, я там на землю
Повалился без сознанья.
Был казак в селенье этом,
Мне ниспосланный судьбою.
Как родной отец за сыном,
Он ухаживал за мною.
Обнял он меня с любовью,
Оросил мне грудь слезою,
Толмача Январу-пшава
Разыскал, привел с собою.
Повезли меня за речку,
В храм господень привели,
Дали мне святым иконам
Поклониться до земли.
К старшине потом позвали,
Расспросили, как могли:
Кто такой, зачем скитаюсь
От отечества вдали.
Расскажу теперь я вкратце,
Как я с Тереком расстался.
Прибыл я в Сулак сначала,
В Астрахань потом подался.
С Волги я к царю Вахтангу
До Москвы с трудом добрался.
Царь с царевичем Бакаром
Там у русских укрывался.
Был начальником я сделан
У Вахтанга в арсенале,
Дай вам боже справить пасху
Так, как мы ее справляли!
Состязались в пенье, в пляске,
Вирши взапуски писали,
Под веселый звон цимбалов
До рассвета пировали.
Виршеплет Джавахишвили{525}
Там соперником мне стал.
Словно деревцо кривое,
Был тщедушен он и мал.
Каждый стих мой, как репейник,
В хвост бедняге попадал,
И не раз, пища в досаде,
Шапку наземь он кидал.
Зубовка
На мотив русской песни «Казак — душа правдивая»
Я из Зубовки однажды к дому возвращался
И с красоткой чернобровой в поле повстречался.
На лице ее прекрасном родинка чернела,
Красота ее внезапно сердцем овладела!
Я спросил ее: «О солнце, держишь путь куда ты?
Из какого ты селенья, из какой ты хаты?
Я узрел тебя, и сердце стало словно камень,
Окропи меня водою, жжет меня твой пламень!»
Осерчав, она сказала: «Грех тебе, злодею!
Как просить ты смеешь, чтобы стала я твоею!
С соловьем любиться розе, не с тобой, вороной!»
Слыша это, я заплакал, в сердце уязвленный.
И она сказала снова: «Прочь, отстань, прошу я!
Не хочу тебя, другому здесь принадлежу я.
Мой супруг тебя красивей, мужественней с виду», —
Обезумел я, почуяв горькую обиду.
А она: «Ни слова больше! Отцепись, проклятый!» —
И ударила, ругая, палкой суковатой.
Покачнулся и упал я, потеряв сознанье,
И она передо мною встала, как сиянье.
Пожалела, наклонилась и взяла за руку:
«И за что ты, неразумный, принимаешь муку?»
Я сказал: «Из-за тебя я разума лишился,
Не обласканный тобою, с жизнью распростился!»
И красавица с улыбкой ласково сказала:
«Если нас с тобой увидят, худо бы не стало.
Встань, пойдем, пора вернуться каждому до дому,
Будешь здесь, так снова выйду я к тебе, дурному».
И ушла она, пропала, чудо черноброво,
Лишь оставила на память ласковое слово.
С той поры я, раб влюбленный, все гляжу на поле,
Лишь пришла бы, ничего я не желаю боле.
«Я приду», — она сказала. Полный ожиданья,
Не могу в тоске по милой я сдержать рыданья.
В час кончины одинокой не она, так кто же
Дверь в загробное селенье мне откроет, боже?
Послужить моей любимой жажду я, унылый.
Переполненное сердце вечно жаждет милой.
У нее в руках, я знаю, чтобы жил и впредь я,
Есть и хлеб существованья, и вода бессмертья.
Дай мне, боже, только ею жить в годины эти!
Разве есть еще другая, лучшая, на свете?
За меня она, я знаю, вытерпела муки,
Вижу лик ее обмерший, связанные руки.
Где теперь ты, дорогая? Отзовись скорее!
Ты была мне в целом мире всех людей роднее.
Я в аду тебя не вижу, ты в стране господней,
Так возьми ж меня с собою прочь из преисподней!
Я в аду тебя не вижу, ты в стране господней,
Так возьми ж меня с собою прочь из преисподней!
Так возьми ж меня с собою прочь из преисподней!
* * *
Одна красотка, встретившись со мною,
Зажгла меня «Веселою весною».
Российской песни сила
Мне сердце опалила
Томительным огнем!
С тех пор горю я, и никто на свете
Омыть водой не хочет раны эти.
О боже, для защиты
Меха с водой пошли ты
Страдальцу твоему!
Дай мне прозреть, незрячему невежде,
Чтоб шел я в путь, узнав дорогу прежде.
Пошли мне вдохновенье,
Чтоб я свое творенье
Исправно завершил!
Завещание Давида Гурамишвили
Не хочу я больше лиры и свирели,
Уж не в силах петь я, как я пел доселе.
Повернулся лживый мир ко мне спиною,
Ничего мне не дал, что сулил весною.
Не простил грехов мне он в великом гневе,
Иссушил мне корни, листья сжег на древе.
Стал я одинокий, сирый, нелюдимый,
Ближними забытый, брошенный любимой.
Сердце словно уголь стало от печали,
Волосы густые с головы упали,
Сморщились ланиты, словно плод печеный,
И поник я долу, скорбью удрученный.
Овладели телом немощи и хвори,
На больное сердце навалилось горе.
С обнаженной саблей смерть ко мне стучится,
Острою косою сместь меня грозится.
Слушайте же, люди, верящие в бога,
Те, кто соблюдает заповеди строго:
В день, когда пред вами мертвый я предстану,
Помяните миром душу бездыханну.
Те, пред кем я грешен, мне мой грех простите,
Горечи и злобы в мыслях не таите:
Не смогу ничем я больше вас обидеть,
Онемел язык мой, взор не может видеть.
Если бы и стали спорить вы со мною,
Все равно уста я больше не открою:
Глух я и безжизнен, нет во мне дыханья,
Истребил создатель сам свое созданье.
На одре кончины, устремленный к богу,
Ничего с собой я не беру в дорогу.
Ничего теперь мне, грешному, не надо —
Ни бахчи, ни дома, ни парчи, ни сада.
Боже, мой создатель, милостивым буди!
Об одном молю вас, праведные люди:
Три доски на гроб мне сбейте, остругайте,
Только позолотой гроб не украшайте.
Не трудитесь красить, сколотите просто,
Чтоб нести полегче было до погоста.
Не бросайте денег ради позолоты,
Лучше их оставьте на свои заботы:
Бесполезны гробу ваши украшенья,
Мать-земля поглотит их в одно мгновенье.
Тот же, кто добра мне истинно желает,
Пусть душе поможет тем, чем подобает,
Пусть ее проводит он с посильным даром,
Чтоб она за гробом не пропала даром.
Вот что ей, убогой, будет во спасенье:
Служба и молитва, ладан и кажденье,
Пища для голодных, платья для холодных,
Чтоб никто не грабил бедных и безродных.
Мне же не помогут вопли и рыданья,
Не вернут мне жизни горькие стенанья.
Скорбные одежды — что они Давиду?
Лучше заплатите в храм за панихиду.
Горе мне, больному! Если что случится,
Нет попа с дарами, чтобы приобщиться.
Кто меня помянет в церкви за обедней?
Кто меня проводит в дальний путь последний
Одинок я в мире: не дал бог мне сына,
Чтоб затеплить свечку дома в день помина,
Чтоб поминки справить обо мне, убогом…
Вот как я унижен всемогущим богом!
Давитиани Отрывки из поэмы
Написал «Давитиани»
Я, Давид Гурамишвили,
Рек божественное слово —
Сладкий плод моих усилий.
Ток живой по древу жизни
Устремил я в изобилье,
Говорил о муках крестных.
Чтобы люди слезы лили.
В Картли добрых вин не стало,
В том повинны войны с Чари{515}.
Диких ягод винограда
Я промыслил для маджари.
Чтоб меня вы помянули,
Приношу вино вам в чаре.
Люди, нет для вас худого
В бескорыстном этом даре.
Не взрастил я терн колючий
Вкруг деревьев этих строк.
Я хочу, чтоб каждый отрок
Их плода отведать мог.
Не разлейте ж мой напиток,
Он пойдет вам, дети, впрок.
Берегите эту книгу,
Чтоб служила долгий срок.
В дни былые ритор Шота{516},
Муж, искусный в этом деле,
Вывел древо стихотворства,
Несравнимое доселе.
Взрыли корни глубь земную,
На ветвях плоды созрели.
Много знал я стихотворцев, —
Нет подобных Руставели!
Как юнец, который лихо
Мчит на палочке верхом,
Сходен резвыми прыжками
С настоящим ездоком —
Так и стих мой бедный сходен
С Руставелевым стихом.
Подражать ему пытаясь,
Получил я поделом.
Мне достался после Шота
Сад обобранный, пустынный.
Как ребенок, между ловчих
Я толкался с хворостиной.
Не нашел плодов я в поле,
Не разжился я дичиной.
Зря, рыбак нерасторопный,
Замутил я воду тиной.
Стих жемчужный Руставели
Не сравнить с моей трухою.
Но кокетки могут ловко
Приукраситься сурьмою.
И вода вином прекрасным
Людям кажется порою.
В час нужды лесная груша
Служит пищей неплохою.
Там, где нет коней исправных,
Всякой лошади почет.
Там, где нет высоких ростом,
Недомерок — не урод.
Нет красотки — и дурнушка
За красивую сойдет.
Тот, кто книг других не знает,
И мою авось прочтет.
Бренный мир, как палкой по лбу,
Оглушил меня безвинно:
Сгину я — и дом мой сгинет,
Ибо не дал бог мне сына.
И собрал свои стихи я,
И связал их воедино,
Чтоб меня вы помянули
Добрым словом в день помина.
Я взрастил с трудом великим
Эту книгу-сироту,
Воспитал ее усердно,
Дал ей знанья полноту,
Но оставил некрещеной,
Ибо впал я в нищету.
Кто дарует ей крещенье,
Тех молитвою почту.
Мужа мудрого молю я
О мирском ее крещенье:
Утверди ее, грузинку,
В нашем правом разуменье,
Если в чем солжет невольно,
Сбереги от заблуждений,
Пусть чурается враждебных
И греховных помышлений!
Вот зачем я, стих слагая,
Слушал мира небылицы.
Не дала судьба мне сына,
Обделила несчастливца.
Будь же, юноша, мне братом!
Будь сестрою мне, девица!
Обо мне, читая книгу,
Не забудьте помолиться.
Вас, мои живые братья,
Да хранит великий бог!
Пусть веселье сменит стоны
Ваших жалоб и тревог.
Помолитесь, чтоб создатель
Взял меня к себе в чертог,
Чтобы адского мученья
Избежать я, грешный, мог!
Недосказанное ныне
Не успел сказать я связно.
Все свободной ждал минуты,
Ах, зачем я ждал напрасно!
Копья скорби грудь пронзили,
Сердце сделалось безгласно.
Ран ли ждет меня господень
Или ад грозит всечасно?
Потому в тоске и плачу
И не в силах больше петь.
В изголовье встала злая,
Несговорчивая смерть.
Ни мольба, ни меч, ни подкуп
Смерть не могут одолеть.
Лишь набросится — любого
Постарается стереть.
Отче мой, шатер чудесный
В Картли ты воздвиг над нами,
Был высок он и просторен,
Осененный облаками.
Жил я в нем, и вдруг оттуда
Выгнал ты меня пинками.
Море слез с тех пор я пролил,
Размышляя над грехами.
О превратный мир! За что же
Возлюбил я образ твой?
Почитал тебя я сладким —
Ты же горький и дрянной.
Ты зачем меня навеки
Из земли увел родной?
Отчего ты, беспощадный,
Надругался надо мной?
Прадед деда и прабабка!
Дед и бабка! В свой черед —
Мать, отец, сестрицы, братья,
И жена, и весь мой род, —
Мир вам в царствии небесном!
Да избегнет ада тот,
Кто составил эту книгу,
Чтоб читал ее народ!
Бедствия Грузии Отрывки из поэмы
Турки занимают Картли Карталинский царь уезжает в Россию
Жар Кахетии раздуло
Карталинским ураганом.
Коршун с коршуном сцепились
Над цыпленком бездыханным.
Но вблизи орел проснулся,
И приблизился к горланам,
И унес от них добычу.
Победив на поле бранном.
Эх, напрасно эти птицы
Не поладили тайком!
Тот бы ножкой поживился,
Этот — спинкой и крылом.
Зря позволили злодею
Завладеть своим добром!
Коль неправду говорю я,
Наградите тумаком.
Белена была Вахтангу
В эти дни вкусней нектара:
Он к султану обратился,
Не очнувшись от удара.
Двух строителей послал он
Заметать следы пожара:
Лицемера Иессея
И царевича Бакара{518}.
Но строители ошиблись,
Не хватило им уменья.
Только Картли и Кахети
Обрекли на разоренье.
Не могли они воздвигнуть
Неприступного строенья,
Уступив врагу без боя
Все грузинские владенья.
Не смогли цари поладить, —
Зол был каждый и упрям,
Не умели присмотреться
К государственным делам,
Крепко запертые двери
Лютым отперли врагам, —
Привели пришельцев кахи,
Карталинцы — турок к нам.
Лишь проведал царь Кахети,
Что горами и долиной
Турки движутся к столице
Напрямик, как рой осиный, —
Он признал себя бессильным
Перед вражеской дружиной.
Сдал ключи он сераскиру{519}
И пришел к нему с повинной.
И вошли в Тбилиси турки,
Увидав, что нет запрета.
Иессей поладил с ними —
Был он веры Магомета.
Царь Вахтанг ушел в Россию
Через Рачу{520} в то же лето.
Что случилось с ним в России,
Я еще скажу про это.
В горы к пшавам и хевсурам{521}
Удалился Константин.
Разместилось близ Тваливи{522}
Беглых множество грузин.
Но ни жать не мог, ни сеять
В этом месте ни одни, —
Что имели, то проели
И бедняк и господин.
Невтерпеж несчастным кахам
Становилось это горе.
Поклялись они друг другу
Отомстить турецкой своре:
«Проведем подкоп секретный
И ворвемся в крепость Гори!»
Царь решился, и запели
Боевые трубы вскоре.
Иессей, узнав, что в Гори
Мчатся кахи по лесам,
Во главе отряда турок
Из Тбилиси вышел сам.
Грянул бой. И кровь людская,
Щедро пролитая там,
Жернова вертеть могла бы,
Коль текла б по желобам!
От рассказов этих горьких
И в гортани горько стало!
Зедавельская долина{523}
Ополчений не вмещала.
Атакуя войско турок,
Одолели мы сначала,
Но потом разбиты были:
Нас измена доконала.
Страшный день! Отряды турок
Проливали кровь невинных,
Обезглавливали женщин,
Чернецов, простолюдинов.
Наши головы возили
На арбах, в больших корзинах.
Мертвецов не хоронили, —
Грызли волки их в долинах.
Побег Давида из плена
Бил во мне источник жизни —
Полный влаги желобок.
Ныне там, где был источник,
Хлынул слез моих поток.
Я молил о провожатом,
Чтоб его послал мне бог,
Чтоб враждебную границу
Перейти я, грешный, мог.
И пошел я в край далекий,
Где хотел найти спасенье.
Сердце плакало; слезами
Затуманивалось зренье.
Уж не думал я, что сердце
Это выдержит томленье.
Потерял я вас, родные!
Нет мне боле утешенья!
Путь на север по светилам
Находил я неустанно;
Семь планет проводниками
Мне служили постоянно.
Так достиг горы я голой
Посредине Дагестана,
И немало претерпел я
В том краю от урагана.
Засвистел внезапно ветер,
Застучал о камни град.
Ослепляя взор огнями,
Били молнии подряд.
Негде было мне укрыться,
И, блуждая наугад,
Обмотал тряпьем я темя
И упал, тоской объят.
Я лежал ничком, и сердце
Мне сказало, маловеру:
«Поищи от бури крова
И не мучайся чрез меру».
Я пошел и в блеске молний
Вдруг наткнулся на пещеру,
И она мне показалась
Подходящей по размеру.
Я в пещере той укрылся
И возрадовался снова:
Сам господь послал мне милость,
Не лишил в ненастье крова.
Он укрыл меня от града,
Защитил от ветра злого.
Не утратившему веры
Бог не сделает худого.
Ты один спасаешь, боже,
Заблудившихся в пути!
Без тебя дороги верной
Никому не обрести.
Я лежал, глаза зажмурив,
Но велел ты мне идти,
И пошел и отыскал я
То, что должен был найти.
Град прошел, и мрак пещеры
Я оставил для скитанья
И восславил в сердце бога
За его благодеянья.
Не силен я был в молитвах
Без Священного писанья.
«Сохрани, помилуй, боже!» —
Говорил я сквозь рыданья.
Бил во мне источник жизни —
Полный влаги желобок.
Ныне там, где был источник,
Хлынул слез моих поток.
Я молил о провожатом,
Чтоб его послал мне бог,
Чтоб враждебную границу
Перейти я, грешный, мог.
И пошел я в край далекий,
Где хотел найти спасенье.
Сердце плакало; слезами
Затуманивалось зренье.
Уж не думал я, что сердце
Это выдержит томленье.
Потерял я вас, родные!
Нет мне боле утешенья!
Путь на север по светилам
Находил я неустанно;
Семь планет проводниками
Мне служили постоянно.
Так достиг горы я голой
Посредине Дагестана,
И немало претерпел я
В том краю от урагана.
Засвистел внезапно ветер,
Застучал о камни град.
Ослепляя взор огнями,
Били молнии подряд.
Негде было мне укрыться,
И, блуждая наугад,
Обмотал тряпьем я темя
И упал, тоской объят.
Я лежал ничком, и сердце
Мне сказало, маловеру:
«Поищи от бури крова
И не мучайся чрез меру».
Я пошел и в блеске молний
Вдруг наткнулся на пещеру,
И она мне показалась
Подходящей по размеру.
Я в пещере той укрылся
И возрадовался снова:
Сам господь послал мне милость,
Не лишил в ненастье крова.
Он укрыл меня от града,
Защитил от ветра злого.
Не утратившему веры
Бог не сделает худого.
Ты один спасаешь, боже,
Заблудившихся в пути!
Без тебя дороги верной
Никому не обрести.
Я лежал, глаза зажмурив,
Но велел ты мне идти,
И пошел и отыскал я
То, что должен был найти.
Град прошел, и мрак пещеры
Я оставил для скитанья
И восславил в сердце бога
За его благодеянья.
Не силен я был в молитвах
Без Священного писанья.
«Сохрани, помилуй, боже!» —
Говорил я сквозь рыданья.
Выход из плена в Россию
Ночь прошла. Никто не гнался,
Чтоб настигнуть беглеца.
Истомленный и неспавший,
Снова шел я без конца.
И в дороге пропитанье
Мне досталось от творца:
Я нашел кусок арбуза,
Два отличных огурца.
Но когда, склонясь к реке, я
Обмывал арбуз от пыли,
Из-за пазухи упали
Огурцы и прочь поплыли.
И до слез я огорчился,
Что поймать их был не в силе
Мне дороже ста червонцев
Огурцы в то время были!
Понесло их вдаль теченьем,
Я за ними вслед погнался.
Чуть в реке не потонул я,
Но, увы, ни с чем остался.
И немало я на бога,
Неразумный, обижался:
«Коль ты дал, зачем ты отнял
И над нищим надругался?
Все живое процветает
По твоей лишь благостыне, —
Отчего ж забыл ты, боже,
О своем голодном сыне?
Коль послал ему ты пищу
Здесь, в неведомой пустыне,
Почему обратно отнял
То, чем он владел отныне?»
Спохватившись, со слезами
Снова бога я молил,
Чтобы он мои упреки
Неразумному простил.
Пережить любую кару
Был готов я, слаб и хил,
Но, увы, идти голодным
Не имел я больше сил.
Я роптал: «Неужто голод
Омрачил мое сознанье?
Но ведь душу укрепляют
Долгий пост и покаянье.
Предающиеся пьянству
Не достойны ль порицанья?
Вслед за плотью губят душу
Роскошь и невоздержанье».
Так я шел и горько плакал,
Тяжкой думою объят.
С покаянною молитвой
Брел вперед я наугад.
Вдруг возник передо мною
Плодоносный дивный сад,
Где сплошной зеленой чащей
Персик рос и виноград.
И нагнулся и пролез я
В виноградник тот цветущий,
И наелся винограда,
Притаясь под темной кущей.
«Ах, зачем роптал на бога
Я, скиталец неимущий?
Почему не положился
На тебя я, всемогущий?
Огурцы ты отнял, боже, —
Счел себя я страстотерпцем,
И хулить тебя я начал,
Согрешив умом и сердцем.
Ты ж простил грехи мне эти
И привел к единоверцам,
Хоть набить мне надлежало
Рот за это горьким перцем!
Как могу я, боже правый,
Похвалу тебе воздать
За великие щедроты,
За святую благодать?
Темен я, псалмы Давида
Не умею распевать.
Не взыщи за то, что грешен
Пред тобою я опять!
Сделай так, чтоб стали песней
Плач мой горький и томленье.
Мне, зловонному сосуду,
Средство дай для очшценья.
Сердце, разум мой и душу
Сохрани от прегрешенья,
Укрепи своею силой,
Не ввергай во искушенье!»
Внял господь моим стенаньям
И мольбе немногословной —
И послал успокоенье
Он душе моей греховной:
Вместо голоса тревоги
Я услышал глас духовный, —
До ушей моих донесся
Дальний благовест церковный.
О, как сердце задрожало,
Услыхав церковный звон!
Я вскочил и оглянулся —
И отпрянул, поражен:
Люди истово крестились
Возле церкви у окон.
Вот оно, мое спасенье!
Кончен вражеский полон!
Возместил мне бог сторицей
Все, чего лишил когда-то!
Как безумное, стучало
Сердце, радостью объято,
И рассыпал изо рта я
Там немало винограда,
И бежать хотел я к людям
Из приветливого сада.
Тут внимательней взглянул я
На неведомых людей, —
Кички женщин поднимались,
Словно рожки у чертей.
Испугался я, несчастный,
Новых дьявольских затей
И решил бежать отсюда
И других искать путей.
Я набрал плодов в дорогу,
Чтоб не мыкать горькой доли, —
Часть за пазуху засунул,
Часть узлом связал в подоле.
И до сумерек в саду я
Затаился поневоле:
Днем, погони опасаясь,
Не посмел я выйти в поле.
Возвратившись на дорогу,
Снова я залег в тростник,
Но врагу не пожелаю
Новых горестей моих:
Комаров взметнулась туча
Надо мною в тот же миг,
И закрылся я руками,
Задыхаясь в гуще их.
И сказал я, комарами
Доведен до исступленья:
«Ухожу я, кто б там ни был,
Больше нет во мне терпенья!»
И вскочил, и быстрым шагом
Устремился я в селенье.
И гумно, где молотили,
Я заметил в отдаленье.
Словно званый гость, внезапно
На гумне я появился.
Окружив меня толпою,
На меня народ дивился.
У любого под рубахой
Крестик маленький светился.
Медный крестик лобызая,
Трижды я перекрестился.
«Лазарь, дай-ка парню хлеба!»{524} —
Кто-то, сжалившись, сказал.
Слово «хлеб» заслышав ухом,
Я, как лист, затрепетал,
Закачался на ногах я,
Пошатнулся, застонал
И, как рухнувшее зданье,
Обессиленный, упал.
Слово «хлеб» я знал по-русски,
Слышал я его и ране.
Услыхав его, я понял,
Что на русской я окрайне.
И душа, забыв о муке,
Погрузилась в ликованье,
И, как сноп, я там на землю
Повалился без сознанья.
Был казак в селенье этом,
Мне ниспосланный судьбою.
Как родной отец за сыном,
Он ухаживал за мною.
Обнял он меня с любовью,
Оросил мне грудь слезою,
Толмача Январу-пшава
Разыскал, привел с собою.
Повезли меня за речку,
В храм господень привели,
Дали мне святым иконам
Поклониться до земли.
К старшине потом позвали,
Расспросили, как могли:
Кто такой, зачем скитаюсь
От отечества вдали.
Расскажу теперь я вкратце,
Как я с Тереком расстался.
Прибыл я в Сулак сначала,
В Астрахань потом подался.
С Волги я к царю Вахтангу
До Москвы с трудом добрался.
Царь с царевичем Бакаром
Там у русских укрывался.
Был начальником я сделан
У Вахтанга в арсенале,
Дай вам боже справить пасху
Так, как мы ее справляли!
Состязались в пенье, в пляске,
Вирши взапуски писали,
Под веселый звон цимбалов
До рассвета пировали.
Виршеплет Джавахишвили{525}
Там соперником мне стал.
Словно деревцо кривое,
Был тщедушен он и мал.
Каждый стих мой, как репейник,
В хвост бедняге попадал,
И не раз, пища в досаде,
Шапку наземь он кидал.
Ночь прошла. Никто не гнался,
Чтоб настигнуть беглеца.
Истомленный и неспавший,
Снова шел я без конца.
И в дороге пропитанье
Мне досталось от творца:
Я нашел кусок арбуза,
Два отличных огурца.
Но когда, склонясь к реке, я
Обмывал арбуз от пыли,
Из-за пазухи упали
Огурцы и прочь поплыли.
И до слез я огорчился,
Что поймать их был не в силе
Мне дороже ста червонцев
Огурцы в то время были!
Понесло их вдаль теченьем,
Я за ними вслед погнался.
Чуть в реке не потонул я,
Но, увы, ни с чем остался.
И немало я на бога,
Неразумный, обижался:
«Коль ты дал, зачем ты отнял
И над нищим надругался?
Все живое процветает
По твоей лишь благостыне, —
Отчего ж забыл ты, боже,
О своем голодном сыне?
Коль послал ему ты пищу
Здесь, в неведомой пустыне,
Почему обратно отнял
То, чем он владел отныне?»
Спохватившись, со слезами
Снова бога я молил,
Чтобы он мои упреки
Неразумному простил.
Пережить любую кару
Был готов я, слаб и хил,
Но, увы, идти голодным
Не имел я больше сил.
Я роптал: «Неужто голод
Омрачил мое сознанье?
Но ведь душу укрепляют
Долгий пост и покаянье.
Предающиеся пьянству
Не достойны ль порицанья?
Вслед за плотью губят душу
Роскошь и невоздержанье».
Так я шел и горько плакал,
Тяжкой думою объят.
С покаянною молитвой
Брел вперед я наугад.
Вдруг возник передо мною
Плодоносный дивный сад,
Где сплошной зеленой чащей
Персик рос и виноград.
И нагнулся и пролез я
В виноградник тот цветущий,
И наелся винограда,
Притаясь под темной кущей.
«Ах, зачем роптал на бога
Я, скиталец неимущий?
Почему не положился
На тебя я, всемогущий?
Огурцы ты отнял, боже, —
Счел себя я страстотерпцем,
И хулить тебя я начал,
Согрешив умом и сердцем.
Ты ж простил грехи мне эти
И привел к единоверцам,
Хоть набить мне надлежало
Рот за это горьким перцем!
Как могу я, боже правый,
Похвалу тебе воздать
За великие щедроты,
За святую благодать?
Темен я, псалмы Давида
Не умею распевать.
Не взыщи за то, что грешен
Пред тобою я опять!
Сделай так, чтоб стали песней
Плач мой горький и томленье.
Мне, зловонному сосуду,
Средство дай для очшценья.
Сердце, разум мой и душу
Сохрани от прегрешенья,
Укрепи своею силой,
Не ввергай во искушенье!»
Внял господь моим стенаньям
И мольбе немногословной —
И послал успокоенье
Он душе моей греховной:
Вместо голоса тревоги
Я услышал глас духовный, —
До ушей моих донесся
Дальний благовест церковный.
О, как сердце задрожало,
Услыхав церковный звон!
Я вскочил и оглянулся —
И отпрянул, поражен:
Люди истово крестились
Возле церкви у окон.
Вот оно, мое спасенье!
Кончен вражеский полон!
Возместил мне бог сторицей
Все, чего лишил когда-то!
Как безумное, стучало
Сердце, радостью объято,
И рассыпал изо рта я
Там немало винограда,
И бежать хотел я к людям
Из приветливого сада.
Тут внимательней взглянул я
На неведомых людей, —
Кички женщин поднимались,
Словно рожки у чертей.
Испугался я, несчастный,
Новых дьявольских затей
И решил бежать отсюда
И других искать путей.
Я набрал плодов в дорогу,
Чтоб не мыкать горькой доли, —
Часть за пазуху засунул,
Часть узлом связал в подоле.
И до сумерек в саду я
Затаился поневоле:
Днем, погони опасаясь,
Не посмел я выйти в поле.
Возвратившись на дорогу,
Снова я залег в тростник,
Но врагу не пожелаю
Новых горестей моих:
Комаров взметнулась туча
Надо мною в тот же миг,
И закрылся я руками,
Задыхаясь в гуще их.
И сказал я, комарами
Доведен до исступленья:
«Ухожу я, кто б там ни был,
Больше нет во мне терпенья!»
И вскочил, и быстрым шагом
Устремился я в селенье.
И гумно, где молотили,
Я заметил в отдаленье.
Словно званый гость, внезапно
На гумне я появился.
Окружив меня толпою,
На меня народ дивился.
У любого под рубахой
Крестик маленький светился.
Медный крестик лобызая,
Трижды я перекрестился.
«Лазарь, дай-ка парню хлеба!»{524} —
Кто-то, сжалившись, сказал.
Слово «хлеб» заслышав ухом,
Я, как лист, затрепетал,
Закачался на ногах я,
Пошатнулся, застонал
И, как рухнувшее зданье,
Обессиленный, упал.
Слово «хлеб» я знал по-русски,
Слышал я его и ране.
Услыхав его, я понял,
Что на русской я окрайне.
И душа, забыв о муке,
Погрузилась в ликованье,
И, как сноп, я там на землю
Повалился без сознанья.
Был казак в селенье этом,
Мне ниспосланный судьбою.
Как родной отец за сыном,
Он ухаживал за мною.
Обнял он меня с любовью,
Оросил мне грудь слезою,
Толмача Январу-пшава
Разыскал, привел с собою.
Повезли меня за речку,
В храм господень привели,
Дали мне святым иконам
Поклониться до земли.
К старшине потом позвали,
Расспросили, как могли:
Кто такой, зачем скитаюсь
От отечества вдали.
Расскажу теперь я вкратце,
Как я с Тереком расстался.
Прибыл я в Сулак сначала,
В Астрахань потом подался.
С Волги я к царю Вахтангу
До Москвы с трудом добрался.
Царь с царевичем Бакаром
Там у русских укрывался.
Был начальником я сделан
У Вахтанга в арсенале,
Дай вам боже справить пасху
Так, как мы ее справляли!
Состязались в пенье, в пляске,
Вирши взапуски писали,
Под веселый звон цимбалов
До рассвета пировали.
Виршеплет Джавахишвили{525}
Там соперником мне стал.
Словно деревцо кривое,
Был тщедушен он и мал.
Каждый стих мой, как репейник,
В хвост бедняге попадал,
И не раз, пища в досаде,
Шапку наземь он кидал.
Зубовка На мотив русской песни «Казак — душа правдивая»
Я из Зубовки однажды к дому возвращался
И с красоткой чернобровой в поле повстречался.
На лице ее прекрасном родинка чернела,
Красота ее внезапно сердцем овладела!
Я спросил ее: «О солнце, держишь путь куда ты?
Из какого ты селенья, из какой ты хаты?
Я узрел тебя, и сердце стало словно камень,
Окропи меня водою, жжет меня твой пламень!»
Осерчав, она сказала: «Грех тебе, злодею!
Как просить ты смеешь, чтобы стала я твоею!
С соловьем любиться розе, не с тобой, вороной!»
Слыша это, я заплакал, в сердце уязвленный.
И она сказала снова: «Прочь, отстань, прошу я!
Не хочу тебя, другому здесь принадлежу я.
Мой супруг тебя красивей, мужественней с виду», —
Обезумел я, почуяв горькую обиду.
А она: «Ни слова больше! Отцепись, проклятый!» —
И ударила, ругая, палкой суковатой.
Покачнулся и упал я, потеряв сознанье,
И она передо мною встала, как сиянье.
Пожалела, наклонилась и взяла за руку:
«И за что ты, неразумный, принимаешь муку?»
Я сказал: «Из-за тебя я разума лишился,
Не обласканный тобою, с жизнью распростился!»
И красавица с улыбкой ласково сказала:
«Если нас с тобой увидят, худо бы не стало.
Встань, пойдем, пора вернуться каждому до дому,
Будешь здесь, так снова выйду я к тебе, дурному».
И ушла она, пропала, чудо черноброво,
Лишь оставила на память ласковое слово.
С той поры я, раб влюбленный, все гляжу на поле,
Лишь пришла бы, ничего я не желаю боле.
«Я приду», — она сказала. Полный ожиданья,
Не могу в тоске по милой я сдержать рыданья.
В час кончины одинокой не она, так кто же
Дверь в загробное селенье мне откроет, боже?
Послужить моей любимой жажду я, унылый.
Переполненное сердце вечно жаждет милой.
У нее в руках, я знаю, чтобы жил и впредь я,
Есть и хлеб существованья, и вода бессмертья.
Дай мне, боже, только ею жить в годины эти!
Разве есть еще другая, лучшая, на свете?
За меня она, я знаю, вытерпела муки,
Вижу лик ее обмерший, связанные руки.
Где теперь ты, дорогая? Отзовись скорее!
Ты была мне в целом мире всех людей роднее.
Я в аду тебя не вижу, ты в стране господней,
Так возьми ж меня с собою прочь из преисподней!
Я в аду тебя не вижу, ты в стране господней,
Так возьми ж меня с собою прочь из преисподней!
Так возьми ж меня с собою прочь из преисподней!
Одна красотка, встретившись со мною,
Зажгла меня «Веселою весною».
Российской песни сила
Мне сердце опалила
Томительным огнем!
С тех пор горю я, и никто на свете
Омыть водой не хочет раны эти.
О боже, для защиты
Меха с водой пошли ты
Страдальцу твоему!
Дай мне прозреть, незрячему невежде,
Чтоб шел я в путь, узнав дорогу прежде.
Пошли мне вдохновенье,
Чтоб я свое творенье
Исправно завершил!
Завещание Давида Гурамишвили
Не хочу я больше лиры и свирели,
Уж не в силах петь я, как я пел доселе.
Повернулся лживый мир ко мне спиною,
Ничего мне не дал, что сулил весною.
Не простил грехов мне он в великом гневе,
Иссушил мне корни, листья сжег на древе.
Стал я одинокий, сирый, нелюдимый,
Ближними забытый, брошенный любимой.
Сердце словно уголь стало от печали,
Волосы густые с головы упали,
Сморщились ланиты, словно плод печеный,
И поник я долу, скорбью удрученный.
Овладели телом немощи и хвори,
На больное сердце навалилось горе.
С обнаженной саблей смерть ко мне стучится,
Острою косою сместь меня грозится.
Слушайте же, люди, верящие в бога,
Те, кто соблюдает заповеди строго:
В день, когда пред вами мертвый я предстану,
Помяните миром душу бездыханну.
Те, пред кем я грешен, мне мой грех простите,
Горечи и злобы в мыслях не таите:
Не смогу ничем я больше вас обидеть,
Онемел язык мой, взор не может видеть.
Если бы и стали спорить вы со мною,
Все равно уста я больше не открою:
Глух я и безжизнен, нет во мне дыханья,
Истребил создатель сам свое созданье.
На одре кончины, устремленный к богу,
Ничего с собой я не беру в дорогу.
Ничего теперь мне, грешному, не надо —
Ни бахчи, ни дома, ни парчи, ни сада.
Боже, мой создатель, милостивым буди!
Об одном молю вас, праведные люди:
Три доски на гроб мне сбейте, остругайте,
Только позолотой гроб не украшайте.
Не трудитесь красить, сколотите просто,
Чтоб нести полегче было до погоста.
Не бросайте денег ради позолоты,
Лучше их оставьте на свои заботы:
Бесполезны гробу ваши украшенья,
Мать-земля поглотит их в одно мгновенье.
Тот же, кто добра мне истинно желает,
Пусть душе поможет тем, чем подобает,
Пусть ее проводит он с посильным даром,
Чтоб она за гробом не пропала даром.
Вот что ей, убогой, будет во спасенье:
Служба и молитва, ладан и кажденье,
Пища для голодных, платья для холодных,
Чтоб никто не грабил бедных и безродных.
Мне же не помогут вопли и рыданья,
Не вернут мне жизни горькие стенанья.
Скорбные одежды — что они Давиду?
Лучше заплатите в храм за панихиду.
Горе мне, больному! Если что случится,
Нет попа с дарами, чтобы приобщиться.
Кто меня помянет в церкви за обедней?
Кто меня проводит в дальний путь последний
Одинок я в мире: не дал бог мне сына,
Чтоб затеплить свечку дома в день помина,
Чтоб поминки справить обо мне, убогом…
Вот как я унижен всемогущим богом!
Анхил Марин
Аварская поэтесса
Конец XVIII века
Чтоб тебя поразила стрела
Гордый сокол мой, пусть тебя ранит стрела,
Сизый голубь мой, пусть тебя пуля сразит.
Грех тебе: ты спалил мое сердце дотла,
Мне с другой изменил — нету горше обид.
На охоте мне сокол попался в силки,
Провела с этим соколом сладкие дни.
Многих сплетниц чернили меня языки,
Но сегодня иное болтают они.
Сыплет яд мне на сердце безжалостный слух:
Мол, другая у сокола нынче в чести.
Тяжело, словно спину сломали мне вдруг
И свинцовую кладь заставляют нести.
Я с тобою доверчивой слишком была,
Из-за этого в сплетнях тону я сейчас.
Постоянства мужского в тебе не нашла,
Человеком считая, ошиблась сто раз.
Хоть, как целый аул, я рассудком сильна.
Не сумела любви своей скрыть, видит бог.
Мир на чести моей не нашел бы пятна,
Ты вошел в мое тело, как в ножны клинок.
Драгоценнейший яхонт, упавший с горы,
Из жемчужного моря коралл дорогой, —
Разве сделалась хуже я с этой поры
Или в юной красе уступила другой?
Пусть достанется тело мое воронью,
Если раз хоть с другим, как с тобой, я была.
Ни тебя, ни соперницы я не виню,
Оба счастливы будьте, мне Жизнь не мила.
Если вправду способна любовь замарать,
То не хватит воды, чтоб влюбленных отмыть.
Если страстью горевших неверными звать,
То с крестом на груди должен каждый ходить.
Приди, ясноокий
Приди, ясноокий, взгляни на меня,
С тобой, предаваясь любви, мы
Сольемся, как будто два жарких огня,
И вновь разойдемся, любимый.
Да будут святыми те вешние дни,
Когда мы бросались в объятья друг другу,
И гурии нас окружали одни,
Стремясь оказать нам любую услугу.
Пусть белую грудь мою змеи пронзят,
Что жарко дышала любовью земною.
За то, что был страстным очей моих взгляд,
Пускай их засыплют сырою землею.
Вся горечь кончины лишь мертвым ясна.
Ужель перестала ходить по земле я?
О камень могильный, где надпись видна,
Ужель ты несчастной любви тяжелее?
Ужель осквернится мечеть оттого,
Что я появлюсь в ней, как будто святая?
Иль тень упадет от греха моего
На тех, с кем несется ладья золотая?
В богатую сбрую сама облачу
Еще не объезженную полукровку,
Когтистого беркута я научу
С бубенчиком звонким охотиться ловко.
Какие к любимому думы пришли,
Скажи мне, итарку — волшебная птица?
Поведай, орел, проплывая вдали,
Куда в своих мыслях любимый стремится?
Нам, видно, мой сокол, расстаться пора.
Давай предадим наши клятвы забвенью.
Погасим любовь, словно пламя костра,
Базарного люда мы стали мишенью.
На кручи взлечу, поселюсь вдалеке
От пестрых ворон и всезнающих улиц,
На сваях жилище построю в реке,
Чтоб сплетен не слышать кудахчущих куриц.
Шипящие гадины, долго иль нет
Вонзать в мое имя вы будете жала?
Пусть пальцами тычет в меня хоть весь свет, —
Пройду, не сутулясь, кремневой я стала.
Чтоб тебя поразила стрела
Гордый сокол мой, пусть тебя ранит стрела,
Сизый голубь мой, пусть тебя пуля сразит.
Грех тебе: ты спалил мое сердце дотла,
Мне с другой изменил — нету горше обид.
На охоте мне сокол попался в силки,
Провела с этим соколом сладкие дни.
Многих сплетниц чернили меня языки,
Но сегодня иное болтают они.
Сыплет яд мне на сердце безжалостный слух:
Мол, другая у сокола нынче в чести.
Тяжело, словно спину сломали мне вдруг
И свинцовую кладь заставляют нести.
Я с тобою доверчивой слишком была,
Из-за этого в сплетнях тону я сейчас.
Постоянства мужского в тебе не нашла,
Человеком считая, ошиблась сто раз.
Хоть, как целый аул, я рассудком сильна.
Не сумела любви своей скрыть, видит бог.
Мир на чести моей не нашел бы пятна,
Ты вошел в мое тело, как в ножны клинок.
Драгоценнейший яхонт, упавший с горы,
Из жемчужного моря коралл дорогой, —
Разве сделалась хуже я с этой поры
Или в юной красе уступила другой?
Пусть достанется тело мое воронью,
Если раз хоть с другим, как с тобой, я была.
Ни тебя, ни соперницы я не виню,
Оба счастливы будьте, мне Жизнь не мила.
Если вправду способна любовь замарать,
То не хватит воды, чтоб влюбленных отмыть.
Если страстью горевших неверными звать,
То с крестом на груди должен каждый ходить.
Приди, ясноокий
Приди, ясноокий, взгляни на меня,
С тобой, предаваясь любви, мы
Сольемся, как будто два жарких огня,
И вновь разойдемся, любимый.
Да будут святыми те вешние дни,
Когда мы бросались в объятья друг другу,
И гурии нас окружали одни,
Стремясь оказать нам любую услугу.
Пусть белую грудь мою змеи пронзят,
Что жарко дышала любовью земною.
За то, что был страстным очей моих взгляд,
Пускай их засыплют сырою землею.
Вся горечь кончины лишь мертвым ясна.
Ужель перестала ходить по земле я?
О камень могильный, где надпись видна,
Ужель ты несчастной любви тяжелее?
Ужель осквернится мечеть оттого,
Что я появлюсь в ней, как будто святая?
Иль тень упадет от греха моего
На тех, с кем несется ладья золотая?
В богатую сбрую сама облачу
Еще не объезженную полукровку,
Когтистого беркута я научу
С бубенчиком звонким охотиться ловко.
Какие к любимому думы пришли,
Скажи мне, итарку — волшебная птица?
Поведай, орел, проплывая вдали,
Куда в своих мыслях любимый стремится?
Нам, видно, мой сокол, расстаться пора.
Давай предадим наши клятвы забвенью.
Погасим любовь, словно пламя костра,
Базарного люда мы стали мишенью.
На кручи взлечу, поселюсь вдалеке
От пестрых ворон и всезнающих улиц,
На сваях жилище построю в реке,
Чтоб сплетен не слышать кудахчущих куриц.
Шипящие гадины, долго иль нет
Вонзать в мое имя вы будете жала?
Пусть пальцами тычет в меня хоть весь свет, —
Пройду, не сутулясь, кремневой я стала.
Патимат из Кумуха
Лакская поэтесса
Вторая половина XVIII века
* * *
За что меня винишь ты,
Вечерняя звезда?
Нависла надо мною,
Как мрак ночной, беда.
Ах, если бы могла я
Стать утренней звездой!
Вслед жениху пошла бы
Дорогою прямой!
Погибни, мир свирепый,
Добычей стань огня!
Пусть я исчезну, словно
И не было меня!
За что меня винишь ты,
Вечерняя звезда?
Нависла надо мною,
Как мрак ночной, беда.
Ах, если бы могла я
Стать утренней звездой!
Вслед жениху пошла бы
Дорогою прямой!
Погибни, мир свирепый,
Добычей стань огня!
Пусть я исчезну, словно
И не было меня!
Саид из Кочхюра
Лезгинский поэт
1767–1812
Проклятье Мурсал-хану
Будь проклят свет, где ты рожден на свет,
Будь проклят свет, где тьма, где правды нет.
Кровавый хан — источник наших бед,
Скажи, докуда нам терпеть, проклятый?
Ты разорил аулы наших гор,
Вверг в ад мужей, а женщин вверг в позор.
Терпеть нам это все до коих пор?
Когда же грянет грозный час расплаты?
Давно в саду не слышно соловья.
Давно в саду черно от воронья.
Песнь не слышна за шумом их вранья.
Поругано все то, что было свято.
Пусть грянет гром, пусть превратится в прах
Все, что в твоих домах и закромах.
Да будет страх в твоих пустых глазах
И все твое добро огнем объято.
И пусть тебе все десять жен твоих
Родят детей увечных и больных,
И пусть на всей земле среди живых
Не будет друга у тебя и брата.
Не знающий пути добра и зла,
Зловещи и черны твои дела.
Лишь шкура у меня еще цела,
Поторопись, сдери ее с меня ты!
Платок моей ты кровью обагрил,
За все тебе я кровью заплатил,
Прочь от меня. Довольно. Нету сил,
Все то, чем я владел, тобою взято.
О Шалбуз-Даг — священная гора,
Какая нынче тяжкая пора!
Мне неоткуда ждать уже добра,
Вся жизнь моя погублена и смята.
Что делать мне? Трясется каждый раз
Моя рука, когда беру я саз.
Струится кровь из выколотых глаз.
Вот что ты сделал, хан, мой враг заклятый!
Черна судьба
Черна судьба. Все повернулось вспять.
Свет чуть блеснул, и черен мир опять.
Будь проклят, хан, мне б век тебя не знать.
Ты блеска дорогой алмаз лишил.
Есть у иных отец, у тех родня,
Но ни отца, ни брата у меня.
И плачу я один, судьбу кляня.
Будь проклят, хан, ты песни саз лишил.
Есть у иных на свете добрый друг,
Лачуга, сила двух прилежных рук,
А у меня лишь горе и недуг.
Будь проклят, хан, меня ты глаз лишил.
Все позади, окончен путь земной.
Ответь мне, хан, ответь, гонитель злой:
За что все это сделал ты со мной?
Всего, всего в недобрый час лишил!
Ты отнял все, что даровал мне бог.
Передо мною больше нет дорог.
Саид Кочхюрский, стар я и убог,
Будь проклят, хан, меня ты глаз лишил.
Проклятье Мурсал-хану
Будь проклят свет, где ты рожден на свет,
Будь проклят свет, где тьма, где правды нет.
Кровавый хан — источник наших бед,
Скажи, докуда нам терпеть, проклятый?
Ты разорил аулы наших гор,
Вверг в ад мужей, а женщин вверг в позор.
Терпеть нам это все до коих пор?
Когда же грянет грозный час расплаты?
Давно в саду не слышно соловья.
Давно в саду черно от воронья.
Песнь не слышна за шумом их вранья.
Поругано все то, что было свято.
Пусть грянет гром, пусть превратится в прах
Все, что в твоих домах и закромах.
Да будет страх в твоих пустых глазах
И все твое добро огнем объято.
И пусть тебе все десять жен твоих
Родят детей увечных и больных,
И пусть на всей земле среди живых
Не будет друга у тебя и брата.
Не знающий пути добра и зла,
Зловещи и черны твои дела.
Лишь шкура у меня еще цела,
Поторопись, сдери ее с меня ты!
Платок моей ты кровью обагрил,
За все тебе я кровью заплатил,
Прочь от меня. Довольно. Нету сил,
Все то, чем я владел, тобою взято.
О Шалбуз-Даг — священная гора,
Какая нынче тяжкая пора!
Мне неоткуда ждать уже добра,
Вся жизнь моя погублена и смята.
Что делать мне? Трясется каждый раз
Моя рука, когда беру я саз.
Струится кровь из выколотых глаз.
Вот что ты сделал, хан, мой враг заклятый!
Черна судьба
Черна судьба. Все повернулось вспять.
Свет чуть блеснул, и черен мир опять.
Будь проклят, хан, мне б век тебя не знать.
Ты блеска дорогой алмаз лишил.
Есть у иных отец, у тех родня,
Но ни отца, ни брата у меня.
И плачу я один, судьбу кляня.
Будь проклят, хан, ты песни саз лишил.
Есть у иных на свете добрый друг,
Лачуга, сила двух прилежных рук,
А у меня лишь горе и недуг.
Будь проклят, хан, меня ты глаз лишил.
Все позади, окончен путь земной.
Ответь мне, хан, ответь, гонитель злой:
За что все это сделал ты со мной?
Всего, всего в недобрый час лишил!
Ты отнял все, что даровал мне бог.
Передо мною больше нет дорог.
Саид Кочхюрский, стар я и убог,
Будь проклят, хан, меня ты глаз лишил.
Григорий Сковорода
Украинский поэт
1722–1794
1
Ах, поля, поля зелены,
Поля, цветами распещренны!
Ах долины, яры,
Круглы могилы, бугры!
Ах вы, вод потоки чисты!
Ах вы, берега трависты!
Ах, ваши волоса,
Вы, кудрявые леса!
Жаворонок меж полями,
Соловейко меж садами;
Тот выспрь летя сверчит,
А сей на ветвах свистит.
А когда взошла денница,
Свищет в той час всяка птица,
Музыкою воздух растворенный
Шумит вкруг.
Только солнце выникает,
Пастух овцы выганяет
I на свою свирель
Выдает дрожливой трель.
Пропадайте, думы трудны,
Города премноголюдны!
А я з хлеба куском
Умру на месте таком.
2
Всякому городу нрав и права;
Всяка имеет свой ум голова;
Всякому сердцу своя есть любовь,
Всякому горлу свой есть вкус каков.
А мне одна только в свете дума,
А мне одно только не йдет с ума.
Петр для чинов углы панский трот,
Федька-купец при аршине все лжет,
Тот строит дом свой на новый манер,
Тот все в процентах: пожалуй, поверь!
А мне одна только в свете дума,
А мне одно только не йдет с ума.
Тот непрестанно стягает грунта,
Сей иностранны заводит скота.
Те формируют на ловлю собак,
Сих шумит дом от гостей, как кабак.
А мне одна только в свете дума,
А мне одно только не йдет с ума.
Строит на свой тон юриста права,
С диспут студенту трещит голова,
Тех беспокоит Венерин амур,
Всякому голову мучит свой дур.
А мне одна только в свете дума,
Как бы умерти мне не без ума.
Тот панегирик сплетает со лжей,
Лекарь в подряд ставит мертвых людей,
Сей образы жировых чтёт тузов,
Степка бежит, как на свадьбу, в позов.
А мне одна только в свете дума,
Как бы умерти мне не без ума.
Смерте страшна! замашная косо!
Ты не щадиш и царских волосов,
Ты не глядиш, где мужик, а где царь, —
Все жереш так, как солому пожар.
Кто ж на ее плюет острую сталь?
Тот, чия совесть, как чистый хрусталь
3
Ой ты, птичко жолтобоко,
Не клади гнезда высоко!
Клади на зеленой травке,
На молоденькой муравке.
От ястреб над головою
Висит, хочет ухватить,
Вашею живет он кровью.
От, от кохти он строит!
Стоит явор над горою,
Все кивает головою,
Буйны ветры повевают,
Руки явору ламают.
А вербочки шумят низко,
Волокут мене до сна.
Тут течет поточек близко,
Видно воду аж до дна.
На что ж мне замышляти,
Что в селе родила мати?
Нехай у тех мозок рвется,
Кто высоко в гору дмется,
А я буду себе тихо
Коротати милый век,
Так минет мене все лихо,
Счастлив буду человек.
De libertate
Что то за вольность? Добро в ней какое?
Ины говорять, будто золотое.
Ах, не златое: если сравнить злато,
Против вольности еще оно блато.
О, когда бы же мне в дурни не пошитись,
Дабы вольности не мог как лишитись.
Будь славен вовек, о муже избрание,
Вольности отче, герою Богдане{531}.
Ах, поля, поля зелены,
Поля, цветами распещренны!
Ах долины, яры,
Круглы могилы, бугры!
Ах вы, вод потоки чисты!
Ах вы, берега трависты!
Ах, ваши волоса,
Вы, кудрявые леса!
Жаворонок меж полями,
Соловейко меж садами;
Тот выспрь летя сверчит,
А сей на ветвах свистит.
А когда взошла денница,
Свищет в той час всяка птица,
Музыкою воздух растворенный
Шумит вкруг.
Только солнце выникает,
Пастух овцы выганяет
I на свою свирель
Выдает дрожливой трель.
Пропадайте, думы трудны,
Города премноголюдны!
А я з хлеба куском
Умру на месте таком.
Всякому городу нрав и права;
Всяка имеет свой ум голова;
Всякому сердцу своя есть любовь,
Всякому горлу свой есть вкус каков.
А мне одна только в свете дума,
А мне одно только не йдет с ума.
Петр для чинов углы панский трот,
Федька-купец при аршине все лжет,
Тот строит дом свой на новый манер,
Тот все в процентах: пожалуй, поверь!
А мне одна только в свете дума,
А мне одно только не йдет с ума.
Тот непрестанно стягает грунта,
Сей иностранны заводит скота.
Те формируют на ловлю собак,
Сих шумит дом от гостей, как кабак.
А мне одна только в свете дума,
А мне одно только не йдет с ума.
Строит на свой тон юриста права,
С диспут студенту трещит голова,
Тех беспокоит Венерин амур,
Всякому голову мучит свой дур.
А мне одна только в свете дума,
Как бы умерти мне не без ума.
Тот панегирик сплетает со лжей,
Лекарь в подряд ставит мертвых людей,
Сей образы жировых чтёт тузов,
Степка бежит, как на свадьбу, в позов.
А мне одна только в свете дума,
Как бы умерти мне не без ума.
Смерте страшна! замашная косо!
Ты не щадиш и царских волосов,
Ты не глядиш, где мужик, а где царь, —
Все жереш так, как солому пожар.
Кто ж на ее плюет острую сталь?
Тот, чия совесть, как чистый хрусталь
Ой ты, птичко жолтобоко,
Не клади гнезда высоко!
Клади на зеленой травке,
На молоденькой муравке.
От ястреб над головою
Висит, хочет ухватить,
Вашею живет он кровью.
От, от кохти он строит!
Стоит явор над горою,
Все кивает головою,
Буйны ветры повевают,
Руки явору ламают.
А вербочки шумят низко,
Волокут мене до сна.
Тут течет поточек близко,
Видно воду аж до дна.
На что ж мне замышляти,
Что в селе родила мати?
Нехай у тех мозок рвется,
Кто высоко в гору дмется,
А я буду себе тихо
Коротати милый век,
Так минет мене все лихо,
Счастлив буду человек.
De libertate
Что то за вольность? Добро в ней какое?
Ины говорять, будто золотое.
Ах, не златое: если сравнить злато,
Против вольности еще оно блато.
О, когда бы же мне в дурни не пошитись,
Дабы вольности не мог как лишитись.
Будь славен вовек, о муже избрание,
Вольности отче, герою Богдане{531}.
Иван Котляревский
Украинский поэт
1769–1838
Энеида
Отрывки
Часть первая
Эней{533} был парубок бедовый
И хлопец хоть куда казак,
На шашни прыткий, непутевый,
Затмил он записных гуляк.
Когда же Трою в битве грозной
Сровняли с кучею навозной,
Котомку сгреб и тягу дал;
С собою прихватил троянцев,
Бритоголовых голодранцев,
И грекам пятки показал.
Челны сварганив, разместились,
Весельцами взмахнули в лад,
Ватагой по морю пустились
Чесать, куда глаза глядят.
Юнона{534}, злая сучья дочка,
Тут раскудахталась, как квочка,
Энея не любила — страх;
Хотелось ей, чтоб отлетела
К чертям душа его из тела,
Чтоб сгинул этот вертопрах.
Был не по праву, не по сердцу
Богине издавна Эней:
Он ей казался горше перцу,
Не хаживал с поклоном к ней
И был ей ненавистней вдвое,
Как всякий обитатель Трои;
Он там родился и возрос,
Вдобавок звал Венеру мамой,
А ей Парис{535} — дитя Приама —
Некстати яблочко поднес.
Пронюхала злодейка Геба{536},
Что пан Эней на кораблях.
Юнона поглядела с неба,
И взял ее великий страх.
Проворно спрыгнула с лежанки,
Павлина{537} заложила в санки;
Убрав под кичку волоса,
Шнуровку хвать и юбку тоже,
Хлеб-соль — на блюдо и — за вожжи.
Летит — ни дать ни взять оса!
Вошла она к Эолу{538} в хату,
Осведомилась, как живет,
Здоровья пожелала свату,
Спросила, — не гостей ли ждет?
И, прежде чем начать беседу,
Хлеб-соль на стол Эолу-деду
Метнула, села на скамью:
«К тебе я с просьбою великой!
Ты сбей Энея с панталыку,
Исполни волюшку мою.
Он — прощелыга и заноза,
Разбойник и головорез.
На белом свете льются слезы
Через таких, как он, повес.
Пошли ему, сквернавцу, горе!
Со всей своей ватагой в море
Пускай утонет пан Эней!
За это девкою здоровой,
Смазливой, смачной, чернобровой
Я награжу тебя, ей-ей!»
Вздохнул Эол: «По мне и плата!
Когда бы знал я наперед!
Все ветры разбрелись куда-то…
Теперь кой черт их соберет!
Спьяна Борею{539} только спать бы;
Не воротился Нот со свадьбы;
Зефир, отпетый негодяй,
С девчатами заженихался,
А Эвр в поденщики подался;
Без них теперь хоть пропадай!
Но так и быть, умом раскину,
Энею оплеуху дам
И загоню к чертям в трясину.
Пускай барахтается там!
Прощай, не забывай посула.
А если только зря сболтнула,
Сбрехнула попусту — шалишь!
Уж как ты ни вертись, ни бейся —
На ласку больше не надейся.
Тогда с меня возьмешь ты шиш!»
Юнону проводив с подворья,
Старик Эол созвал домой
Четыре ветра для подспорья,
И море вспучилось горой.
Эней не ждал такой невзгоды.
Пузырились, кипели воды,
Валы вздымались вновь и вновь.
От непредвиденной прорухи
Вопил он, как от рези в брюхе,
И темя расцарапал в кровь.
А тут Эоловы поганцы
Знай дуют! Море аж ревет.
Слезами облились троянцы.
Взяло Энея за живот.
Челны разбило, разметало.
Немало войска там пропало.
Хлебнули сто напастей злых!
Взмолился наш Эней: «Нептуну{540}
Я четвертак в ручищу суну,
Чтоб окаянный шторм утих!»
Нептун хапугой был известным.
Почуя лакомый кусок,
Не усидел в запечье тесном,
Подался тут же за порог.
Он рака оседлал проворно,
Взвалился на него задорно,
Метнулся к ветрам, как карась:
«Эй вы, чего разбушевались,
В чужом дому развоевались?
Вам на море нет ходу, мразь!»
Угомонились ветры в страхе,
Пустились мигом наутек;
Шатнулись, как «до ляса» ляхи{541};
Бегут, как от ежа — хорек.
Нептун сейчас же взял метелку
И вымел море, как светелку.
Тут солнце глянуло на свет.
Эней как будто вновь родился,
Пять раз подряд перекрестился
И приказал варить обед.
Вот мисками настил сосновый
Уставили, забыв беду.
Не говоря худого слова,
Все навалились на еду.
Кулеш, галушки и лемешку{542}
Уписывали вперемежку,
Тянули брагу из корцов,
Горелку квартами хлестали,
Из-за стола насилу встали
И спать легли в конце концов.
Была Венера-вертихвостка
Востра и на язык бойка.
Смекнувши мигом, в чем загвоздка
Кто настращал ее сынка,
Она приубралась, умылась,
Как в день воскресный нарядилась
Пуститься в пляс бы ей к лицу!
В кунтуш{543} люстриновый{544} одета,
В очипке{545} новом из грезета{546},
Явилась на поклон к отцу.
Зевес тогда глушил сивуху,
Питье селедкой заедал;
Седьмую высуслив осьмуху,
Подонки в кубок наливал.
«За что, скажи, любимый батя,
Обида моему днтяте?
Чем прогневил тебя Эней?
Моим сынком играют в свинки!» —
Венера всхлипнула, слезинки
Из глаз посыпались у ней.
«Уж не видать бедняге Рима
Ни в сладком сне, ни наяву,
Точь-в-точь как пану хану Крыма{547}.
Скорей издохнет черт во рву!
Ты знаешь сам — когда Юнона
Пестом задаст кому трезвона,
Так загудят в башке шмели.
Вот колобродить мастерица!
Но ты заставь ее смириться,
Угомониться ей вели!»
Последнее допив из кубка,
Юпитер свой погладил чуб:
«Ох, доченька моя, голубка!
Поверь, я в правде тверд, как дуб.
Эней забудет все мытарства,
Он сильное построит царство,
Немаловажный станет пан,
Свой род возвысит, не уронит;
Весь мир на панщину погонит;
Над всеми будет атаман.
Часть 3
Эней дивился преисподней.
Совсем не то, что этот свет:
Куда мрачней и безысходней!
Ни звезд, ни месяца там нет.
Там зыблется туман великий,
Там слышны жалобные крики.
Анхизов сын оторопел,
Увидя, сколько душам грешным
Грозило мук в аду кромешном,
Какую кару кто терпел.
Смола, живица, нефть кипели,
Под ними полыхало, страх!
И, словно в огненной купели,
Сидели грешники в котлах.
Им воздавали полной мерой,
Бурлящей обливали серой,
Не уставали их терзать.
Какие чудеса там были —
Пером я описать не в силе
И в сказке не могу сказать.
Панов за то и мордовали,
И припекали в свой черед,
Что людям льготы не давали,
На них смотрели, как на скот,
Паны за то дрова возили,
В болотах очерет косили,
Носили на растопку в ад.
Их черти сзади подгоняли,
Железным прутовьем шпыняли,
Кто отставал — был сам не рад!
Калеными рожнами спины
И животы безумцам жгли,
Что в смерти собственной повинны,
Из мира, не спросясь, ушли.
Им под бока ножи совали,
Кипящим паром обдавали,
Чтоб не спешили умирать.
Для них придумывали муки,
Дробили в тяжких ступах руки,
Чтоб не решались убивать.
Лгуны лизали сковородку.
Дрожавшим за свое добро
Богатым скрягам лили в глотку
Расплавленное серебро.
А тех, что сроду не женились
Да по чужим углам живились,
Тут черти вешали на крюк,
За бренное цепляя тело,
Которое грешило смело,
Не убоявшись этих мук.
Панов, подпанков крепко секли,
Не различая по чинам.
Досталось по заслугам в пекле
Всем, без разбора, старшинам.
Тут ратманы{550} и бургомистры{551},
Все те, что на расправу быстры,
Цехмейстеры{552}, и писаря,
И судьи, и подсудки были,
Что денежки с людей лупили,
Свой суд неправедный творя.
Разумники и филозопы,
Что любят напускать туман,
Попы, монахи, крутопопы{553}, —
Чтоб знали, как учить мирян,
Чтоб не гнались за медяками,
Чтоб не возились с попадьями, —
Горели в адовом огне.
Чтоб звезд всезнайки не хватали,
Ксендзы, как жеребцы, не ржали, —
Держали их на самом дне.
Мужья, что женам потакали,
Прибрать их не могли к рукам,
На свадьбы часто отпускали,
Чтоб за полночь гуляли там,
Чтоб новобрачных провожали
Да в гречку с кем-нибудь скакали{554},
В больших рогатых колпаках,
В котлах, где клокотала сера,
Теперь сидели для примера
С тугой повязкой на глазах.
Родители, что не пеняли
Своим ленивым сыновьям,
Их баловали, выхваляли
Да гладили по головам, —
В кипящей нефти здесь варились:
Ведь сыновья с дороги сбились,
Трепали за чубы отцов
И смерти им желали скорой,
Чтоб с кладовых сорвать затворы
И отпереть замки ларцов.
Здесь были те, что речью сладкой
Смущали девушек тайком
И в окна по стремянке шаткой
Неслышно крались вечерком;
Обманывали, улещали,
Клялись и сватать обещали,
Стремясь к желанному концу,
А девушки от перечёса
До самого толстели носа,
Да так, что срам идти к венцу.
Все купчики, что с неклейменым
Аршином, с речью разбитной
На шумных ярмарках с поклоном
Сбывали свой товар гнилой;
Вьюны, пролазы, обиралы,
Мазилы-пачкуны, менялы,
Ростовщики и шинкари,
И те, что сбитень{555} разливали,
И те, что ветошь продавали,
Все торгаши и корчмари.
Головорезы, прощелыги,
Бродяги, плуты, болтуны,
Все сводники и забулдыги,
Гадальщики и колдуны,
Разбойники и живодеры,
Мошенники, пропойцы, воры
Кипели в огненной смоле;
А цех мясницкий, цех скорняжный,
Цех шерстобитный, цех портняжный
Сидели всяк в своем котле.
Была здесь шляхта и мещане,
Паны здесь были, мужики,
Неверные и христиане,
И молодежь, и старики;
Здесь был богатый и убогий,
Здесь был прямой и колченогий,
Здесь были зрячие, слепцы,
И тьма военных, и гражданских,
Казенных множество, и панских,
Попы, миряне, чернецы.
Эхма! Лукавить нет охоты.
Солгав, лишь попадешь впросак.
Томились в пекле рифмоплеты.
Немало было там писак.
Великую терпели муку
За то, что нагоняли скуку.
Полон татарский — их удел!
Вот так и наш брат обожжется,
Кто пишет, не остережется.
Да ведь кой черт бы утерпел!
Там страхолюдную фигуру{556}
Поджаривали, как шашлык.
Стеснять бесчестную натуру
Корыстолюбец не привык.
Ему и медь за шкуру лили,
И распинали на кобыле;
Пришлось на вертеле торчать
За то, что рукопись чужую,
Нарушив заповедь восьмую{557},
За деньги отдавал в печать.
Сынок Анхизов отшатнулся,
Немного дальше отошел;
На казнь он снова натолкнулся.
Иное зрелище нашел:
Он караван увидел женский,
Что в бане жарился гееннской.
Кричали на чем свет стоит!
Ревмя ревели поголовно,
Визжали, голосили, словно
С кутьи у них живот болит.
Девчата, бабы, молодицы
Себя не уставали клясть;
Свой род, житье и вечерницы,
Весь мир они костили — страсть!
Сажали их на сковородки
За то, что были верховодки,
Мудрили, ладили свое.
Хоть муженьку и неохота,
Да женке, вишь, приспичит что-то…
Ну как не ублажить ее?
Терпели кару пустосвятки.
Таких немало было здесь,
Что теплят господу лампадки,
Устав церковный знают весь;
Молясь на людях до упаду.
Кладут пятьсот поклонов сряду;
Зато, когда наступит ночь,
Свои молитвенники прячут,
Беснуются, гогочут, скачут
И пуще согрешить не прочь.
Тут были барышни-вострухи,
Одетые, как напоказ,
Распутницы и потаскухи,
Что продают себя на час.
В густой смоле они кипели
За то, что слишком жирно ели
И даже не страшил их пост;
За то, что, прикусивши губки,
Оскалив беленькие зубки,
Бесстыдно волочили хвост.
Терпели муку молодицы —
Посмотришь, право, станет жаль:
Стройны, чернявы, круглолицы…
Нигде таких не сыщешь краль.
Они за старых, за немилых
Шли замуж, а затем постылых
Мужей травили мышьяком
И с парубками забавлялись;
Повеселившись, отправлялись
Вдовицы в пекло прямиком.
Еще какие-то горюхи
С куделями на головах —
Девицы честные, не шлюхи —
В кипящих мучались котлах.
Они при всех держались крайне
Умильно, а грешили втайне,
Не выносили за порог.
Смолой горячей после смерти
Им щеки залепляли черти
И припекали недотрог
За то, что свой румянец блёклый,
Заёмной не стыдясь красы,
Изрядно подправляли свеклой,
Вовсю белили лбы, носы,
Из репы подставляли зубы,
Примазывали смальцем губы,
А если не было грудей,
Совали в пазуху платочки,
Бока топорщили, как бочки,
Желая в грех ввести людей.
А бабы старые трещали,
Поджариваясь на углях,
За то, что день-деньской ворчали,
Судили о чужих делах,
Упрямо старину хвалили,
А молодых трепали, били,
Добро стороннее блюли,
Забыв, как в девках жили сами,
Как баловали с казаками
Да по дитяти привели.
Шептух и ведьм колесовали;
Все жилы вытянув из них,
Без мотовил в клубок свивали —
Чтоб не чинили козней злых,
На помеле чтоб не летали
Да на шестке чтоб не пахали,
Не ездили на упырях,
Чтоб ночью спящих не пугали
И чтоб дождя не продавали,
Не ворожили на бобах.
А чем карали в пекле сводниц —
Чур с ним! Зазорно молвить вслух.
Терзали дьявольских угодниц,
Чтоб не вводили в грех простух,
Не подбивали жен примерных
Венчать рогами благоверных,
Не опекали волокит,
Чужим добром их не ссужали,
На откупе чтоб не держали
Того, что прятать надлежит.
Эней увидел там страдалиц —
В смоле кипящих дев и вдов.
Из них вытапливался смалец,
Как из отменных кабанов.
Там были бабы, молодицы,
Мирянки были и черницы,
Немало барышень и дам;
Кто — в кунтуше, а кто — в накидке,
Кто — в стеганом шелку, кто — в свитке.
Был женский пол в избытке там…
Зато открылся без заминки
Покой подземного царя,
Где ни соринки, ни пылинки,
Оконца сплошь из янтаря,
В начищенных гвоздочках стены,
Везде порядок, блеск отменный,
Куда ни глянь — сусаль, свинец,
Сверканье меди и булата,
Светлицы убраны богато.
Ну панский, истинно, дворец!
Вошли в Плутоново жилище,
Разинув рты, Эней с ягой
И, вылупив на лоб глазища,
Дивились красоте такой.
Подмигивали, усмехались,
Локтями то и знай пихались.
Эней причмокивал, свистал:
«Вот тут-то праведные души
Ликуют, бьют небось баклуши!»
Эней и этих повидал.
Они сидели, руки сложа,
Для них и в будни праздник был;
Покуривали трубки лежа,
А кто хотел — горелку пил.
Но угощались там не пенной,
А третьепробною, отменной
(Ей вкусу придавал бадьян),
А также запеканкой пряной,
Анисовой или калганной.
В ней были перец и шафран.
Вареники, оладьи, пышки
На блюдах высились горой.
Все наедались до одышки
Пшеничных калачей с икрой.
Там кушали паслен, клубнику,
Чеснок, рогоз, терн, ежевику,
Крутые яйца с сыровцом,
Какую-то глазунью, — чудо! —
Немецкое, не наше блюдо, —
И запивали все пивцом.
Где ждало грешников бездолье
И приходилось им страдать,
Там было праведным приволье,
Заслуженная благодать.
Им дозволялось без помехи
По вкусу выбирать утехи.
Творился полный ералаш:
Кричи, молчи, вертись, пой, слушай,
Лежи, валяйся, спи, пей, кушай,
Рубись — и то дадут палаш!
Но чваниться и зазнаваться,
Насмешками глаза колоть
И брат над братом издеваться
Не смели — упаси господь!
Раздоров, стычек, ссор пустячных,
Ругни, обид, расправ кулачных
В заводе не было у них.
Все жили в дружбе и приязни
И женихались без боязни
Ревнивых ябед, козней злых.
Точь-в-точь как на святой неделе{558}
Совсем нескучно было там
И, — словно вы зипун надели —
Ни холодно, ни душно вам!
Кому что вздумается — сразу
Появится, как по приказу:
Моргнешь — и с неба упадет.
«Скажи, кто праведники эти?» —
Ягу спросил Эней, заметя,
Что им со всех сторон почет.
«Они, поверь, не толстосумы, —
Сивилла молвила в ответ, —
И не чиновные, — не думай! —
И не с брюшком округлым, — нет!
Не те, что в дорогих жупанах
И в кармазинах, и сафьянах;
Не те, что с четками в руках{559},
Не рыцари и не вояки,
Не те, что рявкают «и паки»{560},
Не в златотканых колпаках!
То — бедняки, хромцы, юроды,
Что слыли дурнями у всех;
Слепцы, калеки от природы,
Сносившие глумленье, смех;
Все те, что летом и зимою
Голодные, с пустой сумою
Дразнили по дворам собак,
С мольбой в оконницы стучали,
Но «бог подаст» лишь получали
И уходили натощак.
Тут бесприютных вдов немало,
И девы-голубицы есть.
Небось им юбки не вздувало,
Они блюсти умели честь;
И те, что, без родни оставшись,
В домах сиротских воспитавшись,
Попали в податной оклад{561};
И те, что лихвы не лупили,
А людям помогать любили, —
Кто чем богат был, тем и рад.
И, хоть на свете справедливой
Не больно много старшины —
Увидишь и такое диво!
Бывают всякие паны.
Будь сотник ты или значковый,
Будь войсковой иль бунчуковый, —
Коль праведную жизнь ведешь
(Хоть господам не сродно это),
Сюда без всякого запрета
Ты после смерти попадешь».
Часть 4
Теперь мы знаем, как латинцы{562}
Поход готовят на троян,
Какие припасли гостинцы
Энею нашему в изъян.
Еще проведать бы недурно,
Какой ждать каверзы от Турна?
Он — хват, сам черт ему не брат!
Уж коли пьет — не проливает,
Уж коли бьет — так попадает.
Людей, как мух, давить он рад.
Турн витязь был не из последних.
И, трубки раскурив, тотчас
Все корольки земель соседних,
Считая просьбу за приказ,
Пошли в поход со всем народом,
И с потрохами, и с приплодом,
Чтоб Турну-удальцу помочь:
Энею помешать жениться,
Не дать в Латии поселиться,
К чертям прогнать энейцев прочь!
Не туча солнце заслонила,
Не буйный вихрь кружил, пыля;
Не стая галок чернокрыла
Слеталась нынче на поля.
По всем шляхам, гремя булатом,
Шла рать навстречу супостатам,
К Ардее{563}-городу спеша.
Казалось, пыль до неба вьется,
Сама земля, казалось, гнется.
Эней! прощай твоя душа!
Мезентий впереди Тирренский{564},
И воинства за ним стена.
Точь-в-точь полковник так лубенский{565}
Свой полк в былые времена
Вел к земляным валам Полтавы
(Где шведы полегли без славы) —
Полтаву-матушку спасать.
И шведов-чудищ нет в помине,
И вал исчез, — осталось ныне
Одни бульвары нам топтать.
Затем на битюгах тащился
Авентий-попадьич{566}, байстрюк,
И с челядью он обходился,
Как с прихлебалами барчук.
Знакомому был пану внучек,
Господских кобельков и сучек
И лошаков менять умел.
Разбойник от рожденья — бучу
Любил поднять, валил всех в кучу
И чертом, бирюком глядел.
А дальше конница стремилась,
Испытанное войско шло:
Там атаман был Покотиллос{567},
А есаул Караспуло.
Лихие греческие части!
Они везли с собою сласти —
Пирожные, кебаб-калос,
А также мыло, рис, оливы, —
Все, чем богат их край счастливый:
Морея, Дельта, Кефалос.
Сынок Вулканов, — из Пренесте
Цекул{568} в Латию с войском шел,
Не так ли с Сагайдачным{569} вместе
Казаков Дорошенко{570} вел?
Он с бунчуком скакал пред ратью,
А друг его хмельную братью
Донской нагайкой подгонял.
Рядочком ехали-пылили
И смачно трубками дымили,
А кое-кто в седле дремал.
Нептунов сын, буян, вояка,
Мезап{571} за ними следом брел.
В бою был сущая собака
И лбом бодался, как козел.
Боец, горлан и забияка,
Стрелок, кулачник и рубака,
И дюжий из него казак.
В виски кому-нибудь вопьется —
Тот насухо не отдерется.
Точь-в-точь как ляхам — Железняк!
Другой дорогою — обходной —
Агамемноненко Галес{572}
Стремглав, как пес к воде холодной,
Летит врагу наперерез.
Галес орду велику, многу
Ведет рутульцу на подмогу.
Тут люди всяких языков:
Аврунцы{573} есть и сидицяне,
Калесцы и ситикуляне,
И пропасть разных казаков.
Сыночек панский, богоданный
Тезеевич пан Ипполит{574}.
За этой образиной чванной,
Рядами воинство валит.
Барчук упитанный, смазливый,
Чернявый был, сладкоречивый,
И мачеху он искусил;
Держал богинь лишь на закуску,
А смертным не давал он спуску,
Брал часто там, где не просил,
Ей-ей, и сосчитать не сможешь
Народов тех, что здесь толклись.
И на бумагу не положишь, —
Откуда все они взялись?
Не нам чета, в другое время
Вергилий жил, а тоже темя
Чесал он, видно, в свой черед.
Рутульцы были тут, сиканцы{575},
Аргавцы, лабики, сакранцы
И те, что черт их разберет!
Еще наездница скакала
И войско грозное вела.
Людей пугала и брыкала
И все, как помелом, мела.
Девица та звалась Камиллой{576}
И от пупа была кобылой,
Имела всю кобылью стать:
Ноги четыре, хвост с прикладом,
Хвостом хлестала, била задом,
Умела говорить и ржать.
Вы слыхивали о Полкане{577}?
Она была его сестра.
Слонялись долго по Кубани,
А род вели из-за Днестра.
Сама Камилла, царь-девица,
Воительница, чаровница,
Была проворна на скаку,
Из лука метко в цель стреляла
И крови пролила немало,
Должно быть, на своем веку.
Такое сборище грозилось
Энея распатронить в пух;
Когда Юнона обозлилась —
Уж затаить придется дух!
Жаль, жаль Энея нам, однако!
Неужто Зевс его, как рака,
На мель позволит посадить?
Иль избежит он сей напасти?
Увидим это в пятой части,
Коли удастся смастерить.
Энеида Отрывки
Часть первая
Эней{533} был парубок бедовый
И хлопец хоть куда казак,
На шашни прыткий, непутевый,
Затмил он записных гуляк.
Когда же Трою в битве грозной
Сровняли с кучею навозной,
Котомку сгреб и тягу дал;
С собою прихватил троянцев,
Бритоголовых голодранцев,
И грекам пятки показал.
Челны сварганив, разместились,
Весельцами взмахнули в лад,
Ватагой по морю пустились
Чесать, куда глаза глядят.
Юнона{534}, злая сучья дочка,
Тут раскудахталась, как квочка,
Энея не любила — страх;
Хотелось ей, чтоб отлетела
К чертям душа его из тела,
Чтоб сгинул этот вертопрах.
Был не по праву, не по сердцу
Богине издавна Эней:
Он ей казался горше перцу,
Не хаживал с поклоном к ней
И был ей ненавистней вдвое,
Как всякий обитатель Трои;
Он там родился и возрос,
Вдобавок звал Венеру мамой,
А ей Парис{535} — дитя Приама —
Некстати яблочко поднес.
Пронюхала злодейка Геба{536},
Что пан Эней на кораблях.
Юнона поглядела с неба,
И взял ее великий страх.
Проворно спрыгнула с лежанки,
Павлина{537} заложила в санки;
Убрав под кичку волоса,
Шнуровку хвать и юбку тоже,
Хлеб-соль — на блюдо и — за вожжи.
Летит — ни дать ни взять оса!
Вошла она к Эолу{538} в хату,
Осведомилась, как живет,
Здоровья пожелала свату,
Спросила, — не гостей ли ждет?
И, прежде чем начать беседу,
Хлеб-соль на стол Эолу-деду
Метнула, села на скамью:
«К тебе я с просьбою великой!
Ты сбей Энея с панталыку,
Исполни волюшку мою.
Он — прощелыга и заноза,
Разбойник и головорез.
На белом свете льются слезы
Через таких, как он, повес.
Пошли ему, сквернавцу, горе!
Со всей своей ватагой в море
Пускай утонет пан Эней!
За это девкою здоровой,
Смазливой, смачной, чернобровой
Я награжу тебя, ей-ей!»
Вздохнул Эол: «По мне и плата!
Когда бы знал я наперед!
Все ветры разбрелись куда-то…
Теперь кой черт их соберет!
Спьяна Борею{539} только спать бы;
Не воротился Нот со свадьбы;
Зефир, отпетый негодяй,
С девчатами заженихался,
А Эвр в поденщики подался;
Без них теперь хоть пропадай!
Но так и быть, умом раскину,
Энею оплеуху дам
И загоню к чертям в трясину.
Пускай барахтается там!
Прощай, не забывай посула.
А если только зря сболтнула,
Сбрехнула попусту — шалишь!
Уж как ты ни вертись, ни бейся —
На ласку больше не надейся.
Тогда с меня возьмешь ты шиш!»
Юнону проводив с подворья,
Старик Эол созвал домой
Четыре ветра для подспорья,
И море вспучилось горой.
Эней не ждал такой невзгоды.
Пузырились, кипели воды,
Валы вздымались вновь и вновь.
От непредвиденной прорухи
Вопил он, как от рези в брюхе,
И темя расцарапал в кровь.
А тут Эоловы поганцы
Знай дуют! Море аж ревет.
Слезами облились троянцы.
Взяло Энея за живот.
Челны разбило, разметало.
Немало войска там пропало.
Хлебнули сто напастей злых!
Взмолился наш Эней: «Нептуну{540}
Я четвертак в ручищу суну,
Чтоб окаянный шторм утих!»
Нептун хапугой был известным.
Почуя лакомый кусок,
Не усидел в запечье тесном,
Подался тут же за порог.
Он рака оседлал проворно,
Взвалился на него задорно,
Метнулся к ветрам, как карась:
«Эй вы, чего разбушевались,
В чужом дому развоевались?
Вам на море нет ходу, мразь!»
Угомонились ветры в страхе,
Пустились мигом наутек;
Шатнулись, как «до ляса» ляхи{541};
Бегут, как от ежа — хорек.
Нептун сейчас же взял метелку
И вымел море, как светелку.
Тут солнце глянуло на свет.
Эней как будто вновь родился,
Пять раз подряд перекрестился
И приказал варить обед.
Вот мисками настил сосновый
Уставили, забыв беду.
Не говоря худого слова,
Все навалились на еду.
Кулеш, галушки и лемешку{542}
Уписывали вперемежку,
Тянули брагу из корцов,
Горелку квартами хлестали,
Из-за стола насилу встали
И спать легли в конце концов.
Была Венера-вертихвостка
Востра и на язык бойка.
Смекнувши мигом, в чем загвоздка
Кто настращал ее сынка,
Она приубралась, умылась,
Как в день воскресный нарядилась
Пуститься в пляс бы ей к лицу!
В кунтуш{543} люстриновый{544} одета,
В очипке{545} новом из грезета{546},
Явилась на поклон к отцу.
Зевес тогда глушил сивуху,
Питье селедкой заедал;
Седьмую высуслив осьмуху,
Подонки в кубок наливал.
«За что, скажи, любимый батя,
Обида моему днтяте?
Чем прогневил тебя Эней?
Моим сынком играют в свинки!» —
Венера всхлипнула, слезинки
Из глаз посыпались у ней.
«Уж не видать бедняге Рима
Ни в сладком сне, ни наяву,
Точь-в-точь как пану хану Крыма{547}.
Скорей издохнет черт во рву!
Ты знаешь сам — когда Юнона
Пестом задаст кому трезвона,
Так загудят в башке шмели.
Вот колобродить мастерица!
Но ты заставь ее смириться,
Угомониться ей вели!»
Последнее допив из кубка,
Юпитер свой погладил чуб:
«Ох, доченька моя, голубка!
Поверь, я в правде тверд, как дуб.
Эней забудет все мытарства,
Он сильное построит царство,
Немаловажный станет пан,
Свой род возвысит, не уронит;
Весь мир на панщину погонит;
Над всеми будет атаман.
Эней{533} был парубок бедовый
И хлопец хоть куда казак,
На шашни прыткий, непутевый,
Затмил он записных гуляк.
Когда же Трою в битве грозной
Сровняли с кучею навозной,
Котомку сгреб и тягу дал;
С собою прихватил троянцев,
Бритоголовых голодранцев,
И грекам пятки показал.
Челны сварганив, разместились,
Весельцами взмахнули в лад,
Ватагой по морю пустились
Чесать, куда глаза глядят.
Юнона{534}, злая сучья дочка,
Тут раскудахталась, как квочка,
Энея не любила — страх;
Хотелось ей, чтоб отлетела
К чертям душа его из тела,
Чтоб сгинул этот вертопрах.
Был не по праву, не по сердцу
Богине издавна Эней:
Он ей казался горше перцу,
Не хаживал с поклоном к ней
И был ей ненавистней вдвое,
Как всякий обитатель Трои;
Он там родился и возрос,
Вдобавок звал Венеру мамой,
А ей Парис{535} — дитя Приама —
Некстати яблочко поднес.
Пронюхала злодейка Геба{536},
Что пан Эней на кораблях.
Юнона поглядела с неба,
И взял ее великий страх.
Проворно спрыгнула с лежанки,
Павлина{537} заложила в санки;
Убрав под кичку волоса,
Шнуровку хвать и юбку тоже,
Хлеб-соль — на блюдо и — за вожжи.
Летит — ни дать ни взять оса!
Вошла она к Эолу{538} в хату,
Осведомилась, как живет,
Здоровья пожелала свату,
Спросила, — не гостей ли ждет?
И, прежде чем начать беседу,
Хлеб-соль на стол Эолу-деду
Метнула, села на скамью:
«К тебе я с просьбою великой!
Ты сбей Энея с панталыку,
Исполни волюшку мою.
Он — прощелыга и заноза,
Разбойник и головорез.
На белом свете льются слезы
Через таких, как он, повес.
Пошли ему, сквернавцу, горе!
Со всей своей ватагой в море
Пускай утонет пан Эней!
За это девкою здоровой,
Смазливой, смачной, чернобровой
Я награжу тебя, ей-ей!»
Вздохнул Эол: «По мне и плата!
Когда бы знал я наперед!
Все ветры разбрелись куда-то…
Теперь кой черт их соберет!
Спьяна Борею{539} только спать бы;
Не воротился Нот со свадьбы;
Зефир, отпетый негодяй,
С девчатами заженихался,
А Эвр в поденщики подался;
Без них теперь хоть пропадай!
Но так и быть, умом раскину,
Энею оплеуху дам
И загоню к чертям в трясину.
Пускай барахтается там!
Прощай, не забывай посула.
А если только зря сболтнула,
Сбрехнула попусту — шалишь!
Уж как ты ни вертись, ни бейся —
На ласку больше не надейся.
Тогда с меня возьмешь ты шиш!»
Юнону проводив с подворья,
Старик Эол созвал домой
Четыре ветра для подспорья,
И море вспучилось горой.
Эней не ждал такой невзгоды.
Пузырились, кипели воды,
Валы вздымались вновь и вновь.
От непредвиденной прорухи
Вопил он, как от рези в брюхе,
И темя расцарапал в кровь.
А тут Эоловы поганцы
Знай дуют! Море аж ревет.
Слезами облились троянцы.
Взяло Энея за живот.
Челны разбило, разметало.
Немало войска там пропало.
Хлебнули сто напастей злых!
Взмолился наш Эней: «Нептуну{540}
Я четвертак в ручищу суну,
Чтоб окаянный шторм утих!»
Нептун хапугой был известным.
Почуя лакомый кусок,
Не усидел в запечье тесном,
Подался тут же за порог.
Он рака оседлал проворно,
Взвалился на него задорно,
Метнулся к ветрам, как карась:
«Эй вы, чего разбушевались,
В чужом дому развоевались?
Вам на море нет ходу, мразь!»
Угомонились ветры в страхе,
Пустились мигом наутек;
Шатнулись, как «до ляса» ляхи{541};
Бегут, как от ежа — хорек.
Нептун сейчас же взял метелку
И вымел море, как светелку.
Тут солнце глянуло на свет.
Эней как будто вновь родился,
Пять раз подряд перекрестился
И приказал варить обед.
Вот мисками настил сосновый
Уставили, забыв беду.
Не говоря худого слова,
Все навалились на еду.
Кулеш, галушки и лемешку{542}
Уписывали вперемежку,
Тянули брагу из корцов,
Горелку квартами хлестали,
Из-за стола насилу встали
И спать легли в конце концов.
Была Венера-вертихвостка
Востра и на язык бойка.
Смекнувши мигом, в чем загвоздка
Кто настращал ее сынка,
Она приубралась, умылась,
Как в день воскресный нарядилась
Пуститься в пляс бы ей к лицу!
В кунтуш{543} люстриновый{544} одета,
В очипке{545} новом из грезета{546},
Явилась на поклон к отцу.
Зевес тогда глушил сивуху,
Питье селедкой заедал;
Седьмую высуслив осьмуху,
Подонки в кубок наливал.
«За что, скажи, любимый батя,
Обида моему днтяте?
Чем прогневил тебя Эней?
Моим сынком играют в свинки!» —
Венера всхлипнула, слезинки
Из глаз посыпались у ней.
«Уж не видать бедняге Рима
Ни в сладком сне, ни наяву,
Точь-в-точь как пану хану Крыма{547}.
Скорей издохнет черт во рву!
Ты знаешь сам — когда Юнона
Пестом задаст кому трезвона,
Так загудят в башке шмели.
Вот колобродить мастерица!
Но ты заставь ее смириться,
Угомониться ей вели!»
Последнее допив из кубка,
Юпитер свой погладил чуб:
«Ох, доченька моя, голубка!
Поверь, я в правде тверд, как дуб.
Эней забудет все мытарства,
Он сильное построит царство,
Немаловажный станет пан,
Свой род возвысит, не уронит;
Весь мир на панщину погонит;
Над всеми будет атаман.
Часть 3
Эней дивился преисподней.
Совсем не то, что этот свет:
Куда мрачней и безысходней!
Ни звезд, ни месяца там нет.
Там зыблется туман великий,
Там слышны жалобные крики.
Анхизов сын оторопел,
Увидя, сколько душам грешным
Грозило мук в аду кромешном,
Какую кару кто терпел.
Смола, живица, нефть кипели,
Под ними полыхало, страх!
И, словно в огненной купели,
Сидели грешники в котлах.
Им воздавали полной мерой,
Бурлящей обливали серой,
Не уставали их терзать.
Какие чудеса там были —
Пером я описать не в силе
И в сказке не могу сказать.
Панов за то и мордовали,
И припекали в свой черед,
Что людям льготы не давали,
На них смотрели, как на скот,
Паны за то дрова возили,
В болотах очерет косили,
Носили на растопку в ад.
Их черти сзади подгоняли,
Железным прутовьем шпыняли,
Кто отставал — был сам не рад!
Калеными рожнами спины
И животы безумцам жгли,
Что в смерти собственной повинны,
Из мира, не спросясь, ушли.
Им под бока ножи совали,
Кипящим паром обдавали,
Чтоб не спешили умирать.
Для них придумывали муки,
Дробили в тяжких ступах руки,
Чтоб не решались убивать.
Лгуны лизали сковородку.
Дрожавшим за свое добро
Богатым скрягам лили в глотку
Расплавленное серебро.
А тех, что сроду не женились
Да по чужим углам живились,
Тут черти вешали на крюк,
За бренное цепляя тело,
Которое грешило смело,
Не убоявшись этих мук.
Панов, подпанков крепко секли,
Не различая по чинам.
Досталось по заслугам в пекле
Всем, без разбора, старшинам.
Тут ратманы{550} и бургомистры{551},
Все те, что на расправу быстры,
Цехмейстеры{552}, и писаря,
И судьи, и подсудки были,
Что денежки с людей лупили,
Свой суд неправедный творя.
Разумники и филозопы,
Что любят напускать туман,
Попы, монахи, крутопопы{553}, —
Чтоб знали, как учить мирян,
Чтоб не гнались за медяками,
Чтоб не возились с попадьями, —
Горели в адовом огне.
Чтоб звезд всезнайки не хватали,
Ксендзы, как жеребцы, не ржали, —
Держали их на самом дне.
Мужья, что женам потакали,
Прибрать их не могли к рукам,
На свадьбы часто отпускали,
Чтоб за полночь гуляли там,
Чтоб новобрачных провожали
Да в гречку с кем-нибудь скакали{554},
В больших рогатых колпаках,
В котлах, где клокотала сера,
Теперь сидели для примера
С тугой повязкой на глазах.
Родители, что не пеняли
Своим ленивым сыновьям,
Их баловали, выхваляли
Да гладили по головам, —
В кипящей нефти здесь варились:
Ведь сыновья с дороги сбились,
Трепали за чубы отцов
И смерти им желали скорой,
Чтоб с кладовых сорвать затворы
И отпереть замки ларцов.
Здесь были те, что речью сладкой
Смущали девушек тайком
И в окна по стремянке шаткой
Неслышно крались вечерком;
Обманывали, улещали,
Клялись и сватать обещали,
Стремясь к желанному концу,
А девушки от перечёса
До самого толстели носа,
Да так, что срам идти к венцу.
Все купчики, что с неклейменым
Аршином, с речью разбитной
На шумных ярмарках с поклоном
Сбывали свой товар гнилой;
Вьюны, пролазы, обиралы,
Мазилы-пачкуны, менялы,
Ростовщики и шинкари,
И те, что сбитень{555} разливали,
И те, что ветошь продавали,
Все торгаши и корчмари.
Головорезы, прощелыги,
Бродяги, плуты, болтуны,
Все сводники и забулдыги,
Гадальщики и колдуны,
Разбойники и живодеры,
Мошенники, пропойцы, воры
Кипели в огненной смоле;
А цех мясницкий, цех скорняжный,
Цех шерстобитный, цех портняжный
Сидели всяк в своем котле.
Была здесь шляхта и мещане,
Паны здесь были, мужики,
Неверные и христиане,
И молодежь, и старики;
Здесь был богатый и убогий,
Здесь был прямой и колченогий,
Здесь были зрячие, слепцы,
И тьма военных, и гражданских,
Казенных множество, и панских,
Попы, миряне, чернецы.
Эхма! Лукавить нет охоты.
Солгав, лишь попадешь впросак.
Томились в пекле рифмоплеты.
Немало было там писак.
Великую терпели муку
За то, что нагоняли скуку.
Полон татарский — их удел!
Вот так и наш брат обожжется,
Кто пишет, не остережется.
Да ведь кой черт бы утерпел!
Там страхолюдную фигуру{556}
Поджаривали, как шашлык.
Стеснять бесчестную натуру
Корыстолюбец не привык.
Ему и медь за шкуру лили,
И распинали на кобыле;
Пришлось на вертеле торчать
За то, что рукопись чужую,
Нарушив заповедь восьмую{557},
За деньги отдавал в печать.
Сынок Анхизов отшатнулся,
Немного дальше отошел;
На казнь он снова натолкнулся.
Иное зрелище нашел:
Он караван увидел женский,
Что в бане жарился гееннской.
Кричали на чем свет стоит!
Ревмя ревели поголовно,
Визжали, голосили, словно
С кутьи у них живот болит.
Девчата, бабы, молодицы
Себя не уставали клясть;
Свой род, житье и вечерницы,
Весь мир они костили — страсть!
Сажали их на сковородки
За то, что были верховодки,
Мудрили, ладили свое.
Хоть муженьку и неохота,
Да женке, вишь, приспичит что-то…
Ну как не ублажить ее?
Терпели кару пустосвятки.
Таких немало было здесь,
Что теплят господу лампадки,
Устав церковный знают весь;
Молясь на людях до упаду.
Кладут пятьсот поклонов сряду;
Зато, когда наступит ночь,
Свои молитвенники прячут,
Беснуются, гогочут, скачут
И пуще согрешить не прочь.
Тут были барышни-вострухи,
Одетые, как напоказ,
Распутницы и потаскухи,
Что продают себя на час.
В густой смоле они кипели
За то, что слишком жирно ели
И даже не страшил их пост;
За то, что, прикусивши губки,
Оскалив беленькие зубки,
Бесстыдно волочили хвост.
Терпели муку молодицы —
Посмотришь, право, станет жаль:
Стройны, чернявы, круглолицы…
Нигде таких не сыщешь краль.
Они за старых, за немилых
Шли замуж, а затем постылых
Мужей травили мышьяком
И с парубками забавлялись;
Повеселившись, отправлялись
Вдовицы в пекло прямиком.
Еще какие-то горюхи
С куделями на головах —
Девицы честные, не шлюхи —
В кипящих мучались котлах.
Они при всех держались крайне
Умильно, а грешили втайне,
Не выносили за порог.
Смолой горячей после смерти
Им щеки залепляли черти
И припекали недотрог
За то, что свой румянец блёклый,
Заёмной не стыдясь красы,
Изрядно подправляли свеклой,
Вовсю белили лбы, носы,
Из репы подставляли зубы,
Примазывали смальцем губы,
А если не было грудей,
Совали в пазуху платочки,
Бока топорщили, как бочки,
Желая в грех ввести людей.
А бабы старые трещали,
Поджариваясь на углях,
За то, что день-деньской ворчали,
Судили о чужих делах,
Упрямо старину хвалили,
А молодых трепали, били,
Добро стороннее блюли,
Забыв, как в девках жили сами,
Как баловали с казаками
Да по дитяти привели.
Шептух и ведьм колесовали;
Все жилы вытянув из них,
Без мотовил в клубок свивали —
Чтоб не чинили козней злых,
На помеле чтоб не летали
Да на шестке чтоб не пахали,
Не ездили на упырях,
Чтоб ночью спящих не пугали
И чтоб дождя не продавали,
Не ворожили на бобах.
А чем карали в пекле сводниц —
Чур с ним! Зазорно молвить вслух.
Терзали дьявольских угодниц,
Чтоб не вводили в грех простух,
Не подбивали жен примерных
Венчать рогами благоверных,
Не опекали волокит,
Чужим добром их не ссужали,
На откупе чтоб не держали
Того, что прятать надлежит.
Эней увидел там страдалиц —
В смоле кипящих дев и вдов.
Из них вытапливался смалец,
Как из отменных кабанов.
Там были бабы, молодицы,
Мирянки были и черницы,
Немало барышень и дам;
Кто — в кунтуше, а кто — в накидке,
Кто — в стеганом шелку, кто — в свитке.
Был женский пол в избытке там…
Зато открылся без заминки
Покой подземного царя,
Где ни соринки, ни пылинки,
Оконца сплошь из янтаря,
В начищенных гвоздочках стены,
Везде порядок, блеск отменный,
Куда ни глянь — сусаль, свинец,
Сверканье меди и булата,
Светлицы убраны богато.
Ну панский, истинно, дворец!
Вошли в Плутоново жилище,
Разинув рты, Эней с ягой
И, вылупив на лоб глазища,
Дивились красоте такой.
Подмигивали, усмехались,
Локтями то и знай пихались.
Эней причмокивал, свистал:
«Вот тут-то праведные души
Ликуют, бьют небось баклуши!»
Эней и этих повидал.
Они сидели, руки сложа,
Для них и в будни праздник был;
Покуривали трубки лежа,
А кто хотел — горелку пил.
Но угощались там не пенной,
А третьепробною, отменной
(Ей вкусу придавал бадьян),
А также запеканкой пряной,
Анисовой или калганной.
В ней были перец и шафран.
Вареники, оладьи, пышки
На блюдах высились горой.
Все наедались до одышки
Пшеничных калачей с икрой.
Там кушали паслен, клубнику,
Чеснок, рогоз, терн, ежевику,
Крутые яйца с сыровцом,
Какую-то глазунью, — чудо! —
Немецкое, не наше блюдо, —
И запивали все пивцом.
Где ждало грешников бездолье
И приходилось им страдать,
Там было праведным приволье,
Заслуженная благодать.
Им дозволялось без помехи
По вкусу выбирать утехи.
Творился полный ералаш:
Кричи, молчи, вертись, пой, слушай,
Лежи, валяйся, спи, пей, кушай,
Рубись — и то дадут палаш!
Но чваниться и зазнаваться,
Насмешками глаза колоть
И брат над братом издеваться
Не смели — упаси господь!
Раздоров, стычек, ссор пустячных,
Ругни, обид, расправ кулачных
В заводе не было у них.
Все жили в дружбе и приязни
И женихались без боязни
Ревнивых ябед, козней злых.
Точь-в-точь как на святой неделе{558}
Совсем нескучно было там
И, — словно вы зипун надели —
Ни холодно, ни душно вам!
Кому что вздумается — сразу
Появится, как по приказу:
Моргнешь — и с неба упадет.
«Скажи, кто праведники эти?» —
Ягу спросил Эней, заметя,
Что им со всех сторон почет.
«Они, поверь, не толстосумы, —
Сивилла молвила в ответ, —
И не чиновные, — не думай! —
И не с брюшком округлым, — нет!
Не те, что в дорогих жупанах
И в кармазинах, и сафьянах;
Не те, что с четками в руках{559},
Не рыцари и не вояки,
Не те, что рявкают «и паки»{560},
Не в златотканых колпаках!
То — бедняки, хромцы, юроды,
Что слыли дурнями у всех;
Слепцы, калеки от природы,
Сносившие глумленье, смех;
Все те, что летом и зимою
Голодные, с пустой сумою
Дразнили по дворам собак,
С мольбой в оконницы стучали,
Но «бог подаст» лишь получали
И уходили натощак.
Тут бесприютных вдов немало,
И девы-голубицы есть.
Небось им юбки не вздувало,
Они блюсти умели честь;
И те, что, без родни оставшись,
В домах сиротских воспитавшись,
Попали в податной оклад{561};
И те, что лихвы не лупили,
А людям помогать любили, —
Кто чем богат был, тем и рад.
И, хоть на свете справедливой
Не больно много старшины —
Увидишь и такое диво!
Бывают всякие паны.
Будь сотник ты или значковый,
Будь войсковой иль бунчуковый, —
Коль праведную жизнь ведешь
(Хоть господам не сродно это),
Сюда без всякого запрета
Ты после смерти попадешь».
Эней дивился преисподней.
Совсем не то, что этот свет:
Куда мрачней и безысходней!
Ни звезд, ни месяца там нет.
Там зыблется туман великий,
Там слышны жалобные крики.
Анхизов сын оторопел,
Увидя, сколько душам грешным
Грозило мук в аду кромешном,
Какую кару кто терпел.
Смола, живица, нефть кипели,
Под ними полыхало, страх!
И, словно в огненной купели,
Сидели грешники в котлах.
Им воздавали полной мерой,
Бурлящей обливали серой,
Не уставали их терзать.
Какие чудеса там были —
Пером я описать не в силе
И в сказке не могу сказать.
Панов за то и мордовали,
И припекали в свой черед,
Что людям льготы не давали,
На них смотрели, как на скот,
Паны за то дрова возили,
В болотах очерет косили,
Носили на растопку в ад.
Их черти сзади подгоняли,
Железным прутовьем шпыняли,
Кто отставал — был сам не рад!
Калеными рожнами спины
И животы безумцам жгли,
Что в смерти собственной повинны,
Из мира, не спросясь, ушли.
Им под бока ножи совали,
Кипящим паром обдавали,
Чтоб не спешили умирать.
Для них придумывали муки,
Дробили в тяжких ступах руки,
Чтоб не решались убивать.
Лгуны лизали сковородку.
Дрожавшим за свое добро
Богатым скрягам лили в глотку
Расплавленное серебро.
А тех, что сроду не женились
Да по чужим углам живились,
Тут черти вешали на крюк,
За бренное цепляя тело,
Которое грешило смело,
Не убоявшись этих мук.
Панов, подпанков крепко секли,
Не различая по чинам.
Досталось по заслугам в пекле
Всем, без разбора, старшинам.
Тут ратманы{550} и бургомистры{551},
Все те, что на расправу быстры,
Цехмейстеры{552}, и писаря,
И судьи, и подсудки были,
Что денежки с людей лупили,
Свой суд неправедный творя.
Разумники и филозопы,
Что любят напускать туман,
Попы, монахи, крутопопы{553}, —
Чтоб знали, как учить мирян,
Чтоб не гнались за медяками,
Чтоб не возились с попадьями, —
Горели в адовом огне.
Чтоб звезд всезнайки не хватали,
Ксендзы, как жеребцы, не ржали, —
Держали их на самом дне.
Мужья, что женам потакали,
Прибрать их не могли к рукам,
На свадьбы часто отпускали,
Чтоб за полночь гуляли там,
Чтоб новобрачных провожали
Да в гречку с кем-нибудь скакали{554},
В больших рогатых колпаках,
В котлах, где клокотала сера,
Теперь сидели для примера
С тугой повязкой на глазах.
Родители, что не пеняли
Своим ленивым сыновьям,
Их баловали, выхваляли
Да гладили по головам, —
В кипящей нефти здесь варились:
Ведь сыновья с дороги сбились,
Трепали за чубы отцов
И смерти им желали скорой,
Чтоб с кладовых сорвать затворы
И отпереть замки ларцов.
Здесь были те, что речью сладкой
Смущали девушек тайком
И в окна по стремянке шаткой
Неслышно крались вечерком;
Обманывали, улещали,
Клялись и сватать обещали,
Стремясь к желанному концу,
А девушки от перечёса
До самого толстели носа,
Да так, что срам идти к венцу.
Все купчики, что с неклейменым
Аршином, с речью разбитной
На шумных ярмарках с поклоном
Сбывали свой товар гнилой;
Вьюны, пролазы, обиралы,
Мазилы-пачкуны, менялы,
Ростовщики и шинкари,
И те, что сбитень{555} разливали,
И те, что ветошь продавали,
Все торгаши и корчмари.
Головорезы, прощелыги,
Бродяги, плуты, болтуны,
Все сводники и забулдыги,
Гадальщики и колдуны,
Разбойники и живодеры,
Мошенники, пропойцы, воры
Кипели в огненной смоле;
А цех мясницкий, цех скорняжный,
Цех шерстобитный, цех портняжный
Сидели всяк в своем котле.
Была здесь шляхта и мещане,
Паны здесь были, мужики,
Неверные и христиане,
И молодежь, и старики;
Здесь был богатый и убогий,
Здесь был прямой и колченогий,
Здесь были зрячие, слепцы,
И тьма военных, и гражданских,
Казенных множество, и панских,
Попы, миряне, чернецы.
Эхма! Лукавить нет охоты.
Солгав, лишь попадешь впросак.
Томились в пекле рифмоплеты.
Немало было там писак.
Великую терпели муку
За то, что нагоняли скуку.
Полон татарский — их удел!
Вот так и наш брат обожжется,
Кто пишет, не остережется.
Да ведь кой черт бы утерпел!
Там страхолюдную фигуру{556}
Поджаривали, как шашлык.
Стеснять бесчестную натуру
Корыстолюбец не привык.
Ему и медь за шкуру лили,
И распинали на кобыле;
Пришлось на вертеле торчать
За то, что рукопись чужую,
Нарушив заповедь восьмую{557},
За деньги отдавал в печать.
Сынок Анхизов отшатнулся,
Немного дальше отошел;
На казнь он снова натолкнулся.
Иное зрелище нашел:
Он караван увидел женский,
Что в бане жарился гееннской.
Кричали на чем свет стоит!
Ревмя ревели поголовно,
Визжали, голосили, словно
С кутьи у них живот болит.
Девчата, бабы, молодицы
Себя не уставали клясть;
Свой род, житье и вечерницы,
Весь мир они костили — страсть!
Сажали их на сковородки
За то, что были верховодки,
Мудрили, ладили свое.
Хоть муженьку и неохота,
Да женке, вишь, приспичит что-то…
Ну как не ублажить ее?
Терпели кару пустосвятки.
Таких немало было здесь,
Что теплят господу лампадки,
Устав церковный знают весь;
Молясь на людях до упаду.
Кладут пятьсот поклонов сряду;
Зато, когда наступит ночь,
Свои молитвенники прячут,
Беснуются, гогочут, скачут
И пуще согрешить не прочь.
Тут были барышни-вострухи,
Одетые, как напоказ,
Распутницы и потаскухи,
Что продают себя на час.
В густой смоле они кипели
За то, что слишком жирно ели
И даже не страшил их пост;
За то, что, прикусивши губки,
Оскалив беленькие зубки,
Бесстыдно волочили хвост.
Терпели муку молодицы —
Посмотришь, право, станет жаль:
Стройны, чернявы, круглолицы…
Нигде таких не сыщешь краль.
Они за старых, за немилых
Шли замуж, а затем постылых
Мужей травили мышьяком
И с парубками забавлялись;
Повеселившись, отправлялись
Вдовицы в пекло прямиком.
Еще какие-то горюхи
С куделями на головах —
Девицы честные, не шлюхи —
В кипящих мучались котлах.
Они при всех держались крайне
Умильно, а грешили втайне,
Не выносили за порог.
Смолой горячей после смерти
Им щеки залепляли черти
И припекали недотрог
За то, что свой румянец блёклый,
Заёмной не стыдясь красы,
Изрядно подправляли свеклой,
Вовсю белили лбы, носы,
Из репы подставляли зубы,
Примазывали смальцем губы,
А если не было грудей,
Совали в пазуху платочки,
Бока топорщили, как бочки,
Желая в грех ввести людей.
А бабы старые трещали,
Поджариваясь на углях,
За то, что день-деньской ворчали,
Судили о чужих делах,
Упрямо старину хвалили,
А молодых трепали, били,
Добро стороннее блюли,
Забыв, как в девках жили сами,
Как баловали с казаками
Да по дитяти привели.
Шептух и ведьм колесовали;
Все жилы вытянув из них,
Без мотовил в клубок свивали —
Чтоб не чинили козней злых,
На помеле чтоб не летали
Да на шестке чтоб не пахали,
Не ездили на упырях,
Чтоб ночью спящих не пугали
И чтоб дождя не продавали,
Не ворожили на бобах.
А чем карали в пекле сводниц —
Чур с ним! Зазорно молвить вслух.
Терзали дьявольских угодниц,
Чтоб не вводили в грех простух,
Не подбивали жен примерных
Венчать рогами благоверных,
Не опекали волокит,
Чужим добром их не ссужали,
На откупе чтоб не держали
Того, что прятать надлежит.
Эней увидел там страдалиц —
В смоле кипящих дев и вдов.
Из них вытапливался смалец,
Как из отменных кабанов.
Там были бабы, молодицы,
Мирянки были и черницы,
Немало барышень и дам;
Кто — в кунтуше, а кто — в накидке,
Кто — в стеганом шелку, кто — в свитке.
Был женский пол в избытке там…
Зато открылся без заминки
Покой подземного царя,
Где ни соринки, ни пылинки,
Оконца сплошь из янтаря,
В начищенных гвоздочках стены,
Везде порядок, блеск отменный,
Куда ни глянь — сусаль, свинец,
Сверканье меди и булата,
Светлицы убраны богато.
Ну панский, истинно, дворец!
Вошли в Плутоново жилище,
Разинув рты, Эней с ягой
И, вылупив на лоб глазища,
Дивились красоте такой.
Подмигивали, усмехались,
Локтями то и знай пихались.
Эней причмокивал, свистал:
«Вот тут-то праведные души
Ликуют, бьют небось баклуши!»
Эней и этих повидал.
Они сидели, руки сложа,
Для них и в будни праздник был;
Покуривали трубки лежа,
А кто хотел — горелку пил.
Но угощались там не пенной,
А третьепробною, отменной
(Ей вкусу придавал бадьян),
А также запеканкой пряной,
Анисовой или калганной.
В ней были перец и шафран.
Вареники, оладьи, пышки
На блюдах высились горой.
Все наедались до одышки
Пшеничных калачей с икрой.
Там кушали паслен, клубнику,
Чеснок, рогоз, терн, ежевику,
Крутые яйца с сыровцом,
Какую-то глазунью, — чудо! —
Немецкое, не наше блюдо, —
И запивали все пивцом.
Где ждало грешников бездолье
И приходилось им страдать,
Там было праведным приволье,
Заслуженная благодать.
Им дозволялось без помехи
По вкусу выбирать утехи.
Творился полный ералаш:
Кричи, молчи, вертись, пой, слушай,
Лежи, валяйся, спи, пей, кушай,
Рубись — и то дадут палаш!
Но чваниться и зазнаваться,
Насмешками глаза колоть
И брат над братом издеваться
Не смели — упаси господь!
Раздоров, стычек, ссор пустячных,
Ругни, обид, расправ кулачных
В заводе не было у них.
Все жили в дружбе и приязни
И женихались без боязни
Ревнивых ябед, козней злых.
Точь-в-точь как на святой неделе{558}
Совсем нескучно было там
И, — словно вы зипун надели —
Ни холодно, ни душно вам!
Кому что вздумается — сразу
Появится, как по приказу:
Моргнешь — и с неба упадет.
«Скажи, кто праведники эти?» —
Ягу спросил Эней, заметя,
Что им со всех сторон почет.
«Они, поверь, не толстосумы, —
Сивилла молвила в ответ, —
И не чиновные, — не думай! —
И не с брюшком округлым, — нет!
Не те, что в дорогих жупанах
И в кармазинах, и сафьянах;
Не те, что с четками в руках{559},
Не рыцари и не вояки,
Не те, что рявкают «и паки»{560},
Не в златотканых колпаках!
То — бедняки, хромцы, юроды,
Что слыли дурнями у всех;
Слепцы, калеки от природы,
Сносившие глумленье, смех;
Все те, что летом и зимою
Голодные, с пустой сумою
Дразнили по дворам собак,
С мольбой в оконницы стучали,
Но «бог подаст» лишь получали
И уходили натощак.
Тут бесприютных вдов немало,
И девы-голубицы есть.
Небось им юбки не вздувало,
Они блюсти умели честь;
И те, что, без родни оставшись,
В домах сиротских воспитавшись,
Попали в податной оклад{561};
И те, что лихвы не лупили,
А людям помогать любили, —
Кто чем богат был, тем и рад.
И, хоть на свете справедливой
Не больно много старшины —
Увидишь и такое диво!
Бывают всякие паны.
Будь сотник ты или значковый,
Будь войсковой иль бунчуковый, —
Коль праведную жизнь ведешь
(Хоть господам не сродно это),
Сюда без всякого запрета
Ты после смерти попадешь».
Часть 4
Теперь мы знаем, как латинцы{562}
Поход готовят на троян,
Какие припасли гостинцы
Энею нашему в изъян.
Еще проведать бы недурно,
Какой ждать каверзы от Турна?
Он — хват, сам черт ему не брат!
Уж коли пьет — не проливает,
Уж коли бьет — так попадает.
Людей, как мух, давить он рад.
Турн витязь был не из последних.
И, трубки раскурив, тотчас
Все корольки земель соседних,
Считая просьбу за приказ,
Пошли в поход со всем народом,
И с потрохами, и с приплодом,
Чтоб Турну-удальцу помочь:
Энею помешать жениться,
Не дать в Латии поселиться,
К чертям прогнать энейцев прочь!
Не туча солнце заслонила,
Не буйный вихрь кружил, пыля;
Не стая галок чернокрыла
Слеталась нынче на поля.
По всем шляхам, гремя булатом,
Шла рать навстречу супостатам,
К Ардее{563}-городу спеша.
Казалось, пыль до неба вьется,
Сама земля, казалось, гнется.
Эней! прощай твоя душа!
Мезентий впереди Тирренский{564},
И воинства за ним стена.
Точь-в-точь полковник так лубенский{565}
Свой полк в былые времена
Вел к земляным валам Полтавы
(Где шведы полегли без славы) —
Полтаву-матушку спасать.
И шведов-чудищ нет в помине,
И вал исчез, — осталось ныне
Одни бульвары нам топтать.
Затем на битюгах тащился
Авентий-попадьич{566}, байстрюк,
И с челядью он обходился,
Как с прихлебалами барчук.
Знакомому был пану внучек,
Господских кобельков и сучек
И лошаков менять умел.
Разбойник от рожденья — бучу
Любил поднять, валил всех в кучу
И чертом, бирюком глядел.
А дальше конница стремилась,
Испытанное войско шло:
Там атаман был Покотиллос{567},
А есаул Караспуло.
Лихие греческие части!
Они везли с собою сласти —
Пирожные, кебаб-калос,
А также мыло, рис, оливы, —
Все, чем богат их край счастливый:
Морея, Дельта, Кефалос.
Сынок Вулканов, — из Пренесте
Цекул{568} в Латию с войском шел,
Не так ли с Сагайдачным{569} вместе
Казаков Дорошенко{570} вел?
Он с бунчуком скакал пред ратью,
А друг его хмельную братью
Донской нагайкой подгонял.
Рядочком ехали-пылили
И смачно трубками дымили,
А кое-кто в седле дремал.
Нептунов сын, буян, вояка,
Мезап{571} за ними следом брел.
В бою был сущая собака
И лбом бодался, как козел.
Боец, горлан и забияка,
Стрелок, кулачник и рубака,
И дюжий из него казак.
В виски кому-нибудь вопьется —
Тот насухо не отдерется.
Точь-в-точь как ляхам — Железняк!
Другой дорогою — обходной —
Агамемноненко Галес{572}
Стремглав, как пес к воде холодной,
Летит врагу наперерез.
Галес орду велику, многу
Ведет рутульцу на подмогу.
Тут люди всяких языков:
Аврунцы{573} есть и сидицяне,
Калесцы и ситикуляне,
И пропасть разных казаков.
Сыночек панский, богоданный
Тезеевич пан Ипполит{574}.
За этой образиной чванной,
Рядами воинство валит.
Барчук упитанный, смазливый,
Чернявый был, сладкоречивый,
И мачеху он искусил;
Держал богинь лишь на закуску,
А смертным не давал он спуску,
Брал часто там, где не просил,
Ей-ей, и сосчитать не сможешь
Народов тех, что здесь толклись.
И на бумагу не положишь, —
Откуда все они взялись?
Не нам чета, в другое время
Вергилий жил, а тоже темя
Чесал он, видно, в свой черед.
Рутульцы были тут, сиканцы{575},
Аргавцы, лабики, сакранцы
И те, что черт их разберет!
Еще наездница скакала
И войско грозное вела.
Людей пугала и брыкала
И все, как помелом, мела.
Девица та звалась Камиллой{576}
И от пупа была кобылой,
Имела всю кобылью стать:
Ноги четыре, хвост с прикладом,
Хвостом хлестала, била задом,
Умела говорить и ржать.
Вы слыхивали о Полкане{577}?
Она была его сестра.
Слонялись долго по Кубани,
А род вели из-за Днестра.
Сама Камилла, царь-девица,
Воительница, чаровница,
Была проворна на скаку,
Из лука метко в цель стреляла
И крови пролила немало,
Должно быть, на своем веку.
Такое сборище грозилось
Энея распатронить в пух;
Когда Юнона обозлилась —
Уж затаить придется дух!
Жаль, жаль Энея нам, однако!
Неужто Зевс его, как рака,
На мель позволит посадить?
Иль избежит он сей напасти?
Увидим это в пятой части,
Коли удастся смастерить.
Теперь мы знаем, как латинцы{562}
Поход готовят на троян,
Какие припасли гостинцы
Энею нашему в изъян.
Еще проведать бы недурно,
Какой ждать каверзы от Турна?
Он — хват, сам черт ему не брат!
Уж коли пьет — не проливает,
Уж коли бьет — так попадает.
Людей, как мух, давить он рад.
Турн витязь был не из последних.
И, трубки раскурив, тотчас
Все корольки земель соседних,
Считая просьбу за приказ,
Пошли в поход со всем народом,
И с потрохами, и с приплодом,
Чтоб Турну-удальцу помочь:
Энею помешать жениться,
Не дать в Латии поселиться,
К чертям прогнать энейцев прочь!
Не туча солнце заслонила,
Не буйный вихрь кружил, пыля;
Не стая галок чернокрыла
Слеталась нынче на поля.
По всем шляхам, гремя булатом,
Шла рать навстречу супостатам,
К Ардее{563}-городу спеша.
Казалось, пыль до неба вьется,
Сама земля, казалось, гнется.
Эней! прощай твоя душа!
Мезентий впереди Тирренский{564},
И воинства за ним стена.
Точь-в-точь полковник так лубенский{565}
Свой полк в былые времена
Вел к земляным валам Полтавы
(Где шведы полегли без славы) —
Полтаву-матушку спасать.
И шведов-чудищ нет в помине,
И вал исчез, — осталось ныне
Одни бульвары нам топтать.
Затем на битюгах тащился
Авентий-попадьич{566}, байстрюк,
И с челядью он обходился,
Как с прихлебалами барчук.
Знакомому был пану внучек,
Господских кобельков и сучек
И лошаков менять умел.
Разбойник от рожденья — бучу
Любил поднять, валил всех в кучу
И чертом, бирюком глядел.
А дальше конница стремилась,
Испытанное войско шло:
Там атаман был Покотиллос{567},
А есаул Караспуло.
Лихие греческие части!
Они везли с собою сласти —
Пирожные, кебаб-калос,
А также мыло, рис, оливы, —
Все, чем богат их край счастливый:
Морея, Дельта, Кефалос.
Сынок Вулканов, — из Пренесте
Цекул{568} в Латию с войском шел,
Не так ли с Сагайдачным{569} вместе
Казаков Дорошенко{570} вел?
Он с бунчуком скакал пред ратью,
А друг его хмельную братью
Донской нагайкой подгонял.
Рядочком ехали-пылили
И смачно трубками дымили,
А кое-кто в седле дремал.
Нептунов сын, буян, вояка,
Мезап{571} за ними следом брел.
В бою был сущая собака
И лбом бодался, как козел.
Боец, горлан и забияка,
Стрелок, кулачник и рубака,
И дюжий из него казак.
В виски кому-нибудь вопьется —
Тот насухо не отдерется.
Точь-в-точь как ляхам — Железняк!
Другой дорогою — обходной —
Агамемноненко Галес{572}
Стремглав, как пес к воде холодной,
Летит врагу наперерез.
Галес орду велику, многу
Ведет рутульцу на подмогу.
Тут люди всяких языков:
Аврунцы{573} есть и сидицяне,
Калесцы и ситикуляне,
И пропасть разных казаков.
Сыночек панский, богоданный
Тезеевич пан Ипполит{574}.
За этой образиной чванной,
Рядами воинство валит.
Барчук упитанный, смазливый,
Чернявый был, сладкоречивый,
И мачеху он искусил;
Держал богинь лишь на закуску,
А смертным не давал он спуску,
Брал часто там, где не просил,
Ей-ей, и сосчитать не сможешь
Народов тех, что здесь толклись.
И на бумагу не положишь, —
Откуда все они взялись?
Не нам чета, в другое время
Вергилий жил, а тоже темя
Чесал он, видно, в свой черед.
Рутульцы были тут, сиканцы{575},
Аргавцы, лабики, сакранцы
И те, что черт их разберет!
Еще наездница скакала
И войско грозное вела.
Людей пугала и брыкала
И все, как помелом, мела.
Девица та звалась Камиллой{576}
И от пупа была кобылой,
Имела всю кобылью стать:
Ноги четыре, хвост с прикладом,
Хвостом хлестала, била задом,
Умела говорить и ржать.
Вы слыхивали о Полкане{577}?
Она была его сестра.
Слонялись долго по Кубани,
А род вели из-за Днестра.
Сама Камилла, царь-девица,
Воительница, чаровница,
Была проворна на скаку,
Из лука метко в цель стреляла
И крови пролила немало,
Должно быть, на своем веку.
Такое сборище грозилось
Энея распатронить в пух;
Когда Юнона обозлилась —
Уж затаить придется дух!
Жаль, жаль Энея нам, однако!
Неужто Зевс его, как рака,
На мель позволит посадить?
Иль избежит он сей напасти?
Увидим это в пятой части,
Коли удастся смастерить.
Кристионас Донелайтис
Литовский поэт
1714–1780
Времена года
Отрывки из поэмы
Блага осени
Вот уж солнышко вновь, удаляясь от нас неуклонно,
Наши края покидает, спешит склониться к закату.
День ото дня лучи все больше солнышко прячет,
Наземь день ото дня длиннее тени ложатся.
Ветры крылатые снова шалить начинают помалу.
В поле, в лесах зашумели, тепло последнее гонят,
Вот почему и погода становится все холоднее,
Зябкую старость опять натянуть полушубок торопит,
Бабе и дряхлому деду у печки велит приютиться,
Всех остальных в жилье загоняет — отогреваться
Теплым и жирным куском или с пылу горячей похлебкой.
Вся промокла земля и слезами обильными плачет,
Ибо повозка порой раздирает ей дряблую спину.
Там, где телегу легко вывозила пара клячонок,
Нынче ее протащить и четверке совсем не под силу.
Оси визжат и скрипят, и колеса вертятся натужно,
Вязнут по втулку в грязище, и комья взметают высоко.
Полосы пашен лежат, утопая в расплывшихся лужах,
Дождь, неуемный дождь поливает спины прохожим,
И сапожишки и лапти хлебают студеную воду,
Липкую грязь на дорогах меся, как тесто крутое.
Где же вы, красные дни? Куда, скажите, вы делись,
Дни, когда в доме впервой, на волю окно отворяя,
Чувствовать мы начинали тепло весеннего солнца?
Словно какой-нибудь сон невзначай приснится, и после,
Вдруг пробудясь, о нем вспоминаешь вскользь, ненадолго,
Так и радость от нас с промелькнувшим летом умчалась.
А куда ты ни глянь, одна лишь слякоть повсюду,
Словно кисель на огне, пузырями вскипает под лаптем.
Все, что порхало, резвилось на светлом празднике лета,
Все, что в траве луговой копошилось долгими днями,
Все, что к небу взмывало, качая крыльями плавно,
И насыщалось потом козявками и червяками, —
В страхе покинуло нас, поспешая от стужи укрыться.
Осиротели поля и в скорбь глубокую впали,
Роскоши прежней лишась, уподобились старым кладбищам.
Опустошает смерть и леса, и мелкий кустарник,
Исподволь их красоту обрывают бури и ливни.
Ветви, где только недавно под листьями выводки птичьи
В гнездах своих пищали и плакали, как в колыбелях,
Где оперились потом и, крылья расправив, резвились,
Мошек ловить на лету принимались без матери милой, —
Нынче совсем оголились и стали как высохший хворост,
Бьются, стучат друг о друга, когда разыграются ветры.
Там, где медведь выгребал из колоды тяжелые соты
И, медвежат кормя, медведица глухо урчала,
Там, где испуганный лось уносился, опасность ночуя,
И грабежу да вытью обучали выводок волки,
Там, где немало кур ястреба унесли-поклевали
И воронье воровало гусят зазевавшихся глупых, —
Там, поглядите, совсем пропало нынче веселье.
Только вороны одни прославляют осеннюю мерзость.
Певчих птиц не слыхать — давным-давно схоронились
И беззаботно спят, и мороз им снится, наверно.
Ах, огороды наши в нарядах из зелени свежей,
Слава и гордость весны — цветочки ранние в поле, —
Ах, ни следа от вашей красы и благоуханья.
И погляди, полюбуйся: что вешней порой огороды
Нам показали в расцвет и лето взрастило позднее, —
Это добро в кладовые, в чуланы мы прячем сегодня,
После, сварив иль зажарив, едим и хвалим усердно.
Вы же, гуси, и вы, болтуньи утки, ступайте
И поплещитесь, потешьтесь, пока еще реки открыты.
Вы, петухи и куры, что возитесь вечно в навозе,
Кыш поскорее во двор, чтоб еще насладиться немного.
Только не думайте вправду, что мы ради вашего шума,
Наших песен-псалмов во дворах вас держим да кормим,
Нет, из-за вкусного мяса ваш голос хозяева хвалят.
Любо смотреть, как ножами орудуют нынче стряпухи,
Страшно, ей-богу, когда громыхают сковородами.
Ищут зубчатый кремень озабоченно Грита и Пиме,
Дует на тлеющий трут Сельмике, стоя у печки,
Берге с Катрине в углу котелки песком начищают,
Выпятив губы, они усердно дуют на пламя,
Чтобы под самым горшком веселей и жарче пылало.
Яке с Магуже дружно поленья колют на щепки,
Тащит дровишки сухие Энскис — за охапкой охапку.
Только лодырь Дочис, прислонясь к натопленной почке,
Дремлет, глотая слюну, втихомолку еды поджидает.
Вот, петуха общипав, кладет в горшок его Асте,
В печку сажает она десяток лепешек пшеничных,
Слюни глотал Дочис, блаженствуя в полудремоте;
Вдруг верхом на коне разодетый посланец явился,
Оповестил он соседей, что Кризас зовет их на свадьбу.
Скинули шапки сваты и, кланяясь в пояс усердно,
Благодарили за честь великую и обещали
Кризаса-друга почтить и на свадьбу прибыть, как просил он.
Скоро неделя прошла, и в назначенный день спозаранку
Стали соседи везде наряжаться на свадьбу получше, —
Не поскупясь, башмаки обновили Степас и Мерчис,
Загодя Йонас и Лаурас сплели себе новые лапти,
В путь отправляясь, они запрягли коней; особливо ж
Там суетился Энскис: сначала выкупал сивку,
После, седлая ее, стремена пристегнул он исправно;
Лошадь свою разукрасив как должно, он напоследок
Поясом новым стянул бока и брюхо покрепче,
Новеньких пару сапог натянул, понатужась маленько.
Женщин немало в селе сыновей проводить напросилось,
Ибо на свадебный пир позвал их также посланец.
Как подобает гостям, приоделись соседки, но только
Не на немецкий манер, как теперь ухитряются часто, —
Нет, на литовский, на свойский оделись они. Ведь известно,
Как с незапамятных пор наряжаются наши литвинки,
В гости либо на пир собираясь: замужних признаешь —
Кики на их головах да еще домотканые шали.
Головы пестрым веночком украшены у незамужних.
Бабы, не думайте вы о венках девичьих нисколько,
Девушки, вам говорю, не прельщайтесь кикою бабьей.
Вот наконец потянулись толпою неисчислимой
Люди в пестрых нарядах, галдя и песни горланя.
Каждого низким поклоном у входа приветствовал Кризас,
Дверь распахнул широко и в дом гостей пригласил он,
Водки большую бутыль на стол поставил и начал
Ею от чистого сердца веселых потчевать сватов.
Ну, а невестина мать, сходив за всякою снедью,
Так накормила гостей, что язык у иных развязался
И принялись отпускать помаленьку мужицкие шутки.
Даже один, охмелев, за столом сболтнул непристойность.
И постепенно дошло до такого разгула веселье,
Гам поднялся такой, что и клячи худые в сарае
Стали метаться, ржать, на дыбы вставая в тревоге.
Тут-то верхом появился опять разодетый посланец,
Он, понукая коня, по спине колотил его рьяно.
Ты для чего жеребца, голова пустая, дубасишь!
Барщина мало ль его гоняла эту неделю?
Ты ж его в бок норовишь побольнее шпорой ударить!
Тише скачи — без нужды горемыку нечего мучить!
Завтра ему чуть свет за дровами в лес отправляться,
А послезавтра везти брюхача господина придется.
По двору сват проскакал, жеребца понукая пинками,
Въехали тотчас во двор молодые через ворота,
Перед святым алтарем епископ святой обвенчал их,
Как подобает, обоих напутствовал благословеньем.
Вмиг новобрачным навстречу сбежались родня и соседи,
Их от души поздравляли, довольства и счастья желая,
Вкусными яствами после попотчевать в дом проводили.
Кризас с женой своей, уже старухою дряхлой,
Сидя поодаль, глядели на дочку с радостью в сердце,
Ибо у них была Ильзбуте самой последней,
Замуж вышла она вдобавок за шульца{579} из Таукяй.
Вот почему, приглашая родню и соседей на свадьбу,
Кризас, счастливый отец, не скупился на траты нисколько.
Иловых трех коров и двух бычков годовалых
К свадьбе зарезать велел, а свиней и овец не считали,
Что же до кур и гусей, то остались от них одиночки.
Множество яств мясных и закусок разнообразных
Кризаса повар готовил усердно круглые сутки.
Шум такой стоял над всей округой, что даже
Кризаса дальний сосед, Паулукс, встревожился очень.
Вот из котлов черпаком разлив по мискам похлебку,
Вытащив вслед за тем сковородки с жарким из печки,
Повар Пятрас сказал, что кушанья, дескать, готовы,
Дескать, на стол собирать и званых потчевать можно.
Тонких тогда скатертей достала Туше немедля,
Свадебный стол большой украсила как подобает.
Быстро потом натаскали посланцы кушаний всяких,
Цельных гусей в жиру, и свинину с говядиной также,
И потрохов разварных, и рубцов в кастрюлях огромных.
Благоговейно сперва «Отче наш» они прочитали,
Пo-христиански потом за стол трапезный уселись:
Кризас гостей дорогих обходил, их всех приглашал он
Сколько угодно душе насыщаться, пить, веселиться.
Длинный и узкий нож Энскис достал из кармана,
Вызвался он для гостей на куски разрезать жаркое,
Но, по-господски нисколько ножом владеть не умея,
Сала большие куски хватал он всей пятернею
И, разрывая, бросал с размаху в миски соседям,
Ибо изрядно хлебнул и уже позабыл о приличье.
Выпили гости иные крепчайшей водки сверх меры
И нагрузились так, что на яства смотреть не хотели,
Ну, а другие пьянчуги, ножей не имевшие вовсе,
Сало руками хватали и ели с чавканьем жадным,
Губы лоснились у них, и стекали по бородам капли.
Думали гости: когда на пирушке у Кризаса бурас,
Нет, мол, нужды никакой блюсти господский обычай.
Тою порой, как, жуя, насыщались они по-крестьянски,
Крикнул хозяин, и вот гурьбою слуги явились
И на носилках внесли здоровенный пива бочонок.
Тут-то сваты сбежались к нему и стали мгновенно
Кружки со взболтанным пивом тянуть одну за другою,
Ибо скорей насыщенье приносит жаждущим людям
Пиво с гущею, если глотать его не отрываясь.
Вот наконец поезжане наелись кушаний вкусных,
Пивом густым и холодным они угостились на славу,
По-христиански ж молитву прочесть совсем позабыли.
Стали крестьяне (о, стыд!) арендаторским свиньям подобны
Гогот и визг поднялся, раздались непристойные песни…
Стяпас бессовестно врал о раскормленных дюжих кобылах,
Осоловелый Энскис похвалялся волами своими,
Прочие в шутках соленых под хохот и гам изощрялись.
Лаурас, щеки надув, дудел там в дудку пастушью,
Рьяно на скрипке пиликал с ним рядом пьяный Йокубас.
Только Дочис молчал, — до того нажрался и напился,
Что неожиданно рухнул, как польский школяр, со скамейки
Перепугал гостей, и людям тотчас на воздух
Вынесть его пришлось, одурелого, еле живого.
Женщины тоже на свадьбе изрядно повеселились,
Только схитрили они, — ибо кто же не знает, что баба
За нос порой провести мужика хитрейшего может.
Барбе и Пиме — рядком с Лаурене и Пакулене,
Сев за свадебный стол, и смотреть не хотели на водку,
Даже дивились весьма, как любезная может Кризене
Девушек потчевать скромных таким непотребным напитком.
Ну, а потом, потом что, братец, там заварилось!
В угол укромный тишком забрались греховодницы эти,
Водки припрятанной флягу большую мигом достали,
В два-три глотка осушили ее до капли последней.
Тут-то стали они выкамаривать штуки такие,
Что, покраснев от стыда, головами качали соседки.
Песню про лен не в лад загорланили Барбе и Пиме,
Песенку в честь петуха затянули соседки другие{580}.
Те же, кто был постепенней, от них подальше уселись,
Чтобы в тиши меж собой о домашних делах покалякать.
Даке своих гусенят выхваляла, уточек — Яке,
Врали они, не стыдясь, с три короба там наболтали,
Ибо известно, какие бывают охотницы бабы
Пострекотать меж собой о делах — заботах домашних…
А между тем музыканты толпою пестрой ввалились,
Тотчас они принялись играть мужицкие танцы.
Кубас на скрипке пилил, на цимбалах наяривал Плицкюс,
Дул Шнайрюкас в трубу, раскрасневшись и выпятив губы.
Девок в тесный кружок собрав, Энскис охмелевший
Их уговаривал в танце пройтись с молодыми парнями.
Клишис в смазных сапогах разомлелую Пиме облапил,
Туше мгновенно сгреб в башмаки обутый Кайрюкас,
И, сотрясая пол, затопали все по-литовски.
Ради потехи одни босиком иль в лаптях танцевали,
Сбросив кафтаны, другие выкидывать стали коленца.
Нам-то известно, как бурас, напившись пьян, веселится,
Что за дурацкие шутки в хмелю откалывать может,
Но погодите, извольте послушать, что дальше случилось.
Два появились внезапно соседа неприглашенных —
Слункюс{581} с Пеледою{582}; оба бездельники и прощелыги.
С криком рассерженный Кризас напал на гостей нежеланных.
Тут же старуха его с перепугу так расхворалась,
Что начала стонать из-за тяжкой боли в утробе.
Вправду негоже, когда человек врывается силой
В дом, где лишь званых гостей и соседей честных угощают,
Стой да гляди, безобразник, не лезь, куда не пристало!
Жди терпеливо, когда соизволит тебя на пирушку
В дом свой Кризас позвать как достойного друга-соседа.
И началось меж гостями тогда смятенье большое.
С мест повскакали они, позабыв о куренье любезном
И с перепугу роняя из рук кисеты и трубки.
Разом игру оборвали, в смятенье пришли музыканты
И под скамьями, столами искать спасения стали.
Те же, кто в пляске веселой носились с криком и визгом,
Остановились вмиг, перестали орать безобразно.
Песенки о петухах, о курицах и гусенятах,
Толки о волках лесных, о медведях, волах и о прочем
Разом утихли кругом, будто не было их и в помине.
Гости стояли, смутясь, и в затылках безмолвно чесали,
Соображая, как быть им, покуда Энскис обозленный,
С места сорвавшись внезапно, поленом не вооружился:
Он по бокам хорошенько Пеледу и Слункюса съездил,
Их за волосья схватил и с проклятьем вышвырнул за дверь.
Не удивляйтесь нисколько, услышав подобные речи:
И господа порой, как хлебнут по-господски чрез меру,
То же, что мы во хмелю, вытворяют, с бесстыдством таким же.
Бурасов много, конечно, ведущих себя непотребно,
И особливо на шумных пирушках находятся дурни,
Что болтовней своей крестины и свадьбы позорят.
Но не подумайте вы, что барин любой постоянно
Благочестивые речи ведет, поступает пристойно,
Эх, и средь них немало таких пьянчуг-сквернословов,
Шутку мужичью на людях сболтнуть ничего им не стоит.
«Эх, — отозвался Причкус, — уж столько в шульцах служу я,
Что именитых господ мне дела и нравы знакомы.
Что запримечу, завижу, спешу на ус намотать я.
Вот и намедни случилось, как барин с письмом наказал мне
Сесть на коня и скорей к советнику главному съездить.
Много их там к нему понаехало, пьяниц отпетых.
Как подобает слуге, я шапчонку убогую сдернул
И, поклонясь по-простецки, письмо хозяину подал.
Освободившись, я тотчас ввалился в открытую кухню,
Чтобы один разок поглядеть на барские яства,
Правда, мозолить глаза господам именитым привык я, —
Езжу вот так не впервой, и уже не берет меня робость.
Дюжих трех поваров я приметил — один, страховитый,
Ястреба там потрошил, черноперую птицу чудную,
Цельного зайца другой раздирал ногтями кривыми,
Веришь, живых червей выковыривал он из желудка,
Третий, какую-то вдруг чудную посудину взявши,
Кучу поганых жаб на блюдо вывалил разом{583}, —
Нынче, слыхать, господам особливо жабы по вкусу.
Очень я долго смотрел: вдруг почуял — душу воротит.
Выскочив тотчас на двор, у распахнутой двери сблевал я
И, облегчившись, опять к господам в покои вернулся.
Только о том, что стряслось, не обмолвился даже и словом;
Знаете сами небось, как глумятся баре над нами,
Ну и вдобавок меня по зубам бы, может, хватили.
Вот почему, вернувшись, тихонько я в угол забрался,
Чтобы глядеть, как в гостях угощаются важные баре.
Множество всяческих блюд повара сготовить успели,
Дым коромыслом стоял, и усадьба насквозь провоняла.
Слуги сбежались гурьбой, проворно засуетились,
Вилок, тарелок, ножей натащили, на стол собирая,
Уйму потом нанесли и жареных яств и вареных.
Грубые руки свои на груди сложил я, как должно,
Барских горячих молитв в простоте ожидая душевной.
Вижу, садятся за стол, придвигают тарелки поближе,
О небесах позабыв, за ножи да ложки берутся,
Яства за обе щеки уплетать принимаются дружно.
Сколько на свете живу, не видал безобразья такого.
Крикнуть с досады хотелось, поверишь — насилу сдержался,
Но, поразмыслив о том, что кричать мне здесь не пристало,
Я за дверьми схоронился, проклятьями стал втихомолку
Сыпать такими, что даже собаки в голос завыли.
«Ах, брюхачи господа! Ах, безбожники! Стыдно вам, что ли,
Набожно руки сложить и, как водится, на небо глянуть,
Прежде чем к жирным кускам тянуться, пасти разинув?
Мы — заскорузлый народ, бедняки в дырявых лаптишках,
Сколько мы терпим и как помыкают нами жестоко,
Часто кишки набиваем сухими корками только,
Душу свою веселим одним кваском жидковатым,
Но и за это творцу благодарность шлем каждодневно.
Вы же, бездельники, вы, наедаясь обильно и сладко,
Толстые брюха свои рейнвейном переполняя,
Господа бога и вовсе в речах поминать перестали.
Иль не боитесь ничуть за столом икрой подавиться?
Или надеетесь вы, что минуют вас громы господни?»
Так поразмыслив и в руки письмо получив, из покоев
Кубарем вылетел я, себя не помня от страха,
Клячу свою подхлестнул и скорей восвояси убрался».
Да, времена подошли нечестивые! — вымолвил Сельмас.—
Всюду, куда ни ткнись, — шельмовство одно, да и только.
Баре и слуги, глядишь, все в пекло лезут да лезут.
Тот задирает нос и, в бока упершись кулаками,
Господа лишний раз помянуть считает зазорным.
Бога поносит другой, этой дурьей башке в угожденье;
Барин, глядишь, как слепец, в преисподнюю прет ошалело,
Преданных слуг своих беззаконью учит тому же.
Слово святое господне, церквей красота и величье,
Звучные наши псалмы и сердечные наши молитвы —
Хуже навозного смрада для этих гнусных людишек.
С толку барина сбили театры, пирушки да ломбер{584}.
Слуги его распустились, руки хозяйской не чуют, —
Где же, где же она, былая благопристойность!»
Так меж собою они толковали. Уж свадьба кончалась,
Вдруг прибежал в лаптях работник Блеберса шустрый:
«Навеселились, поди! Ну, так пир затевается новый!
Бендиксас режет гуся, — поглядите, как суетится;
Пайкжентис, нож навострив, барана рядом свежует,
Неподалеку быка однорогого Ваушкус{585} режет;
Миколс палит кабана усердно среди огорода,
И напустил он кругом дымищу такого, что в небе
Не различить ни звезд, ни луны холодной, ни солнца.
Вдосталь будет колбас, чтобы досыта гости наелись,
Ибо и сала свиного, и окороков для копченья
На зиму много висит на крюках у крестьянина ныне.
Но заложили в трубу мясца добротного снова,
Так что теперь наконец пировать по-литовски мы станем,
Душу хоть чуть отведем, хоть на миг о невзгодах забудем.
Только не думайте вы, услышав речи такие,
Что для насмешки над нами они, мол, сказаны были.
Слишком уж, братцы мои, мы в полях намаялись тяжко,
Знали одно всегда — что бежать на барщину надо:
То вывозить навоз, то пахать, боронить, или сеять,
Сено косить, сгребать и укладывать на сеновалы,
Иль наконец урожай отвозить в сараи да клети.
Ах, в непрестанном труде мы с зари до зари пребывали,
Ливни частенько хлестали по нашим натруженным спинам.
Лица и головы нам обжигало знойное солнце;
Мы, на работы спеша, давились кашей сухою,
В завтрак, обед с трудом жевали черствые корки,
Часто мы жажду в жару утоляли, квас разбавляя
Мутной водою, из лужи зачерпнутой где-нибудь в поле.
Так изобильно пот стекал со лбов воспаленных,
Что за ручьями ручьи бежали по подбородку.
Крепко намаялись мы и немало горя хлебнули.
Ну, так стряхнем поскорей невзгод постылое бремя,
Повеселимся хоть раз на пирушке дружеской, братцы,
Ведь для того и господь одаряет нас милостью щедрой,
Чтобы такие, как мы, натрудившись, набедовавшись,
Ожили сердцем опять, подкрепились едою обильной.
Все мы трудиться должны, ибо есть повелел нам всевышний.
Должно нам есть для того, чтобы нас не покинули силы, —
Так что сегодня скотину коли и режь, не жалея.
Если откормишь бычка, его забивай без раздумья,
Режь, не щадя, овец и баранов комолых не милуй,
Куриц, уток, гусей вари горшками большими,
Ты кабана заколи, поросяток пестрых вдобавок.
Ешь на здоровье, дружок, крупяные с салом колбасы,
Жирного мяса возьми и колбас мозговых понаделай.
Если же мало тебе, то свиную кишку потрохами
Плотно набей, не боясь, что лопнет и разорвется.
Ты, набивая колбасы, смотри не забудь о печенке.
Снедь такая тебе, конечно, будет на пользу.
Знаешь небось, весна какою тощей бывает, —
Ну, так в навозницу ты, отдыхая, шкварок нажаришь
Либо в страду, спеша на «милую» барщину нашу.
Либо же дома, трудясь, ветчинки сваришь, быть может».
«Тут и сноровка нужна, — произнес рассудительный Лаурас, —
Действовать надо с умом, если осенью режешь скотину.
А принимаешься есть — рассчитай хорошенько запасы.
Разве разумно, скажи, коли осени тучной дождешься
И обжираться начнешь беспечно мясом и салом,
Изо дня в день в корчму — поближе к хмельному таскаться.
Кажется, слышали вы, как Дочис, наш старый знакомый,
Пьянствуя целыми днями, обжорству меры не зная,
После того по селу ходил, как нищий последний.
Досыта ешь, сынок, но будь поблагоразумней, —
Много проходит дней, покуда год не иссякнет,
Требует каждый из них кусков, чтоб насытиться, много.
Встал и позавтракал утром, а там и обедать садишься,
Под вечер снова еды неуемный просит желудок,
Не говоря уж о том, что и полдник, бывает, устроишь,
Если на лишний кусок потянет в страдную пору.
До пресыщения, значит, не каждый день наедайся,
Будто на свадьбе какой, пирушке или крестинах,
Помни, не каждый день веселить свой желудок ты должен.
То-то посетуешь, если останешься вдруг без приправы,
Если придется в нужде пробавляться похлебкою пресной.
Репа, морковь, пастернак, петрушка, также и редька,
Добрый наваристый борщ из свеклы и кислой капусты
Вперемешку с бобами, горох, тушенный в горшочке,
Вкусный, густой шюпинис{586} и крупа, дробленная мелко,
Если ее с киселем разварить потом хорошенько,
Также, скажу, и картофель, будь жареный, будь он печеный,
Ну и, конечно, грибы с приправою разнообразной —
Все это вкусно и сытно, пойдет, конечно, на пользу,
Ежели каждый день в еде знать меру ты будешь,
Ежели помнить будешь о завтрашнем дне за едою.
Но не посетуйте вы, коли слово еще вам скажу я:
Много встречается нынче, соседи, таких негодяев,
Что, от литовцев родясь, говоря на литовском наречье,
Нам на великий позор примером немцев избрали.
Много меж нами таких, что, хватив хмельного чрез меру,
Песни немецкие петь приучаются и сквернословить
И, словно немцы, торчат в шинках с утра до полночи.
Не потому ли иной, до последнего слопав запасы,
На смех людям честным на карачках ползет полуголый?
О, расточители! Нас, недостойных людей, для того ли
Благами изо дня в день одаряет щедро всевышний,
Чтобы, не зная забот, мы потом обжирались, как свиньи?
Брюхо свое ежедневно побаловать нужно, конечно,
Но не забудь и того, что прикрыть его надо одеждой».
«Да, это истинно так! — промолвил, шамкая, Бужас.—
Мы-то ведь знаем небось, каковыми рождаются люди:
Лапотник — так же, как барин, на свет является голым,
Голым родится король, как из подданных нищий последний.
Нищий так же, как барин хитрейший, рождается глупым,
Кормятся оба они небось молоком материнским,
Оба — барчук на шелках, на соломе — младенец крестьянский —
Плачут, пока разуметь они не начнут мало-мальски,
Бурас-малыш и барчук преисправно марают пеленки;
Тряпочкой нужно зады обтирать, без сомненья, обоим,
Нужно тому и другому пеленки мыть постоянно.
Братцы мои, не дивитесь речам моим странным нисколько,
Милые, честью клянусь, говорил я сущую правду.
Горестно плакать, кричать человек любой начинает,
Только-только на свет явясь из темной утробы;
После из люльки нередко зовет он спросонья на помощь.
Бурас-малыш и барчук при рожденье беспомощны оба,
Только, когда барчука в постель с почетом относят,
Бураса тут же спешат положить куда-нибудь в угол
Иль, спеленав, оставляют его на убогой рогоже.
Много ль богатств они с собою приносят, скажи-ка?
Барин еще никогда с мечом в руке не рождался,
Из материнского чрева бедняк не являлся вовеки
Ни с бороною-зубаткой, ни с вилами, ни с грабловищем.
Высокородные баре средь бурасов чванятся, будто
Плавает, лоснится жир поверх похлебки горячей.
А горемыка-крестьянин, как снимет дырявую шапку,
Так, ослепленный их блеском, трясется у печки холодной
Или же издалека перед ними гнется в поклоне.
Каждому место его, видать, назначил всевышний,
Чтобы, спесивясь, один властелином расхаживал грозным
И каждодневно другой в грязи да в навозе копался.
Знаем, много таких, что забитого бураса часто
Олухом круглым считают, его от души презирая.
Дурни! Ведь сами они заслужили подобную кличку.
Кто бы бездельникам этим доставил вкусные яства,
Кто бы сладким питьем всегда ублажал их, скажите,
Кто бы поля распахал, засеял да жатву убрал бы,
Кто бы зерно молотил и в город сбывать его ездил,
Если бы не были здесь ретивые Лaypac и Кризас?
Мы-то ведь знаем, что барин любой, для своих домочадцев
Осенью поздней ни хлеба и ни пирогов не имея,
Бypacy деньги сует, стараясь к нему подольститься,
Увещевает его подсобить ему в трудную пору.
Ну, а потом, глядишь, он, в бока упершись кулаками
И обо всем позабыв, ругмя ругает беднягу
И насмехается снова над ним и над всем его домом».
«Это я видел не раз, — отозвался Причкус, — солтыс{587} я
Старый. По должности мне пришлось наездиться вдосталь.
Амтман{588} ругался так, что вставали волосы дыбом,
Да и от бурасов также я брани наслушался вдоволь.
«Лодырь!» — изо дня в день кричал мне барин, бывало,
Коль ненароком случится замешкаться хоть на минуту,
По уху смажет — да так, что сопли из носу брызнут.
Барам, кажись, не к лицу обычаи свинские эти,
И особливо когда крестьяне, увидя такое,
Перестают солтыса считать за старшого меж ними,
И на него плюют, и зовут его глупою клячей.
Если бы барин меня отодрал где-нибудь на конюшие,
Ну, а часок спустя расхвалил вовсю пред народом,
Не было б, верно, тогда так обидно мне и так горько,
Люду честному теперь на глаза показаться мне стыдно,
Даже мальчишки и те надо мной глумиться дерзают.
Вот и намедни случилось: когда на барщину ехал,
Лодыря Слункюса вздумал наставить, как должно солтысу;
Рассвирепел он, как зверь, да ногами затопал, да рявкнул:
«Ах ты, старый дурак! Убирайся, иль в ухо заеду!
Видно, забыл ты, как барин тебя по спине отдубасил?»
Братцы мои, до того я опешил тогда, что, поверьте,
Просто не знал, куда мне голову деть от позора.
Бурасы, то увидав, животы надорвали со смеху.
Да, уж все миновало и ввек назад не вернется.
Вот как весною, когда повсюду снег прыщеватый
Таять начнет и уже не годится для санной дороги,
Так получилось со мной и с моим почетом, соседи.
Эх, когда я был молод (прошли золотые денечки!),
Эх, когда я был молод, хвалили меня и ласкали
Все, начиная от бар и кончая прислугой пастушьей.
И мальчуган голопузый, и даже грудной ребятенок
Причкуса в голос один прославляли, честное слово.
Ну, а когда поседел, надо мной насмехается всякий.
Да, старика солтыса позорят и барин и бурас.
Часто, садясь на свою облысевшую тощую клячу
И на загривке ее седину замечая, со вздохом
Вижу также свою, соседи, горькую старость.
Осенью поздней, когда по грязи на барщину еду
И через силу бредет по дорогам усталая кляча,
Так мне жалко ее, что порой обильные слезы
Льются ручьем по лицу, особливо ж как барин обидит.
Так я жалею свою постаревшую тощую клячу, —
Шутки ль, тринадцатый год мы в поездках с нею проводим,
Честно на барщину тащит меня в седле эта кляча,
А надо мной, стариком облысевшим, господи боже,
Сжалиться никому на ум досель не приходит».
«Ах, — отозвался Энскис, ножище большой доставая, —
Что так хмуришься ты и сердишься, брат мой сердечный?
Право, ничуть не меньше терпел я горя на свете!
Видишь вот этот нож с костяной рукоятью: он кован
На наковальне холодной, он крив, как луна на ущербе
Иль ястребиный клюв, и, когда на него погляжу я,
Сразу мне видится смерть костлявая — точно такая,
Как по привычке старинной малюют ее и поныне,
С выгнутой острой косою, грозящей белому свету.
Ах, этот нож теперь истерся и притупился,
Так я жалею его, что порой заливаюсь слезами.
Шутка ль? Тринадцать годов на колбасы мясо рубил он,
Толстого сала куски рассекал на веселых пирушках,
Страшный, словно огонь, он по жесткому мясу носился,
Словно топор дровосека, он кость раскалывал бычью.
Миколас, Йонас и JIaypac — свидетели этому, братец!
Мало того — погоди, я еще словечко добавлю,
Ты вот послушай, брат, что со мною случилось недавно,
Это из году в год случается с бурасом всяким,
Если захочет он лапти сплести из свежего лыка{589}
Или же дичь подстрелить задумает, изголодавшись.
Я, как бурас любой, забираюсь в лес королевский,
Чтобы во тьме непроглядной рубить втихомолку деревья.
Правда, частенько меня накрывал объездчик суровый
И, надавав тумаков, как воришке, что пойман с поличным,
Силой топор у меня отбирал, как разбойник заправский, —
Не отпрягал он, однако, моей клячонки убогой…
Ибо, по правде сказать, воровал я с оглядкой и толком,
Не как иной баламут, что в тяжелую зимнюю пору,
В лес забираясь с рассвета, дубы и клены срубает,
В город отвозит их после и, с выгодой там продавая,
Тут же в шинок спешит, и гуляет, и пьет бесшабашно.
Коли что-нибудь мне иногда своровать приходилось,
Руки себе замарать, признаюсь, и я не стыдился.
Не для себя воровал — для господ сиятельных только.
Ведь ежегодно, как знаешь, платить мы обязаны подать
Амтманам нашим, когда приказ они присылают
Или чрез вахмистров нас понуждают, плетей не жалея.
Так-то, братец сердечный, пожалуйста, будь осторожен,
Пред лесником не обмолвись, что, дескать, Обрис, мой работник,
В лес деревья красть отправляется осенью каждой.
Радуюсь сердцем, как вижу, что вновь он хлопочет усердно,
Если ж зимой, на рассвете, моих он одров{590} запрягает,
Жареных пару колбас я вручаю ему на дорогу,
А возвратился назад с добычей, неоштрафован,
Третью ему колбасу добавляю от чистого сердца,
Если же нет колбасы, два сыра больших добавляю,
Лесу этак собрав помаленьку изрядную кучу,
Тотчас я воз нагружал и в соседний город пускался,
Лес на базаре продав и хорошие выручив деньги,
Прятал барыш хитро, чтоб иметь на оброк ежегодно.
Нужно, дружок, научиться и красть-то умеючи, с толком.
Не потому ли иной простофиля-бедняк, отправляясь
В барский лес воровать иль табак запрещенный сбывая,
Только позор и беду непрестанно себе наживает.
Но и немало таких средь бурасов есть обормотов,
Вовсе никчемных людей, что, сожрав припасы до крошки,
Вместо пивка глотая разбавленный квас или воду,
С горя обманом жить начинают, словно евреи.
Слушай-ка, братец, в деревне, где ставлю горшок я на пламя
Двое мерзавцев таких со мною соседствуют близко.
Добрые люди — Пеледой из них одного окрестили,
Ну, а другому, лентяю, присвоили прозвище — Слункюс.
Знаешь небось, до чего наш бурас додуматься может,
Да особливо когда на свадьбе хватит хмельного
И принимается тотчас откалывать шутки по-свински.
Только сравнялся год, как живу я в этой деревне, —
Просто сказать, новичок, и поэтому нравов соседских,
Также лукавства и плутней еще не узнал, — и, однако,
Эти Пеледа и Слункюс, которых не жалуют люди,
Столь мне страшны, что поджилки трясутся, когда их завижу.
Ты вот послушай, дружище, — о дивах таких ты узнаешь,
Что у тебя, старика, волосья подымутся дыбом.
Избы у этих скотов, когда б на них ни взглянул ты,
Землю хоть всю обшарь, не найдешь запущенней, право;
Вверх подымешь глаза — увидишь дырявую крышу,
Ветер гуляет по ней, громыхая дранкою ветхой,
Исподволь — здесь и там — заплаты срывает гнилые.
Весь покосился конек, и скрипят стропила, шатаясь,
Слеги косые торчат, посередке тяжко свисают,
Прутьями между собой скреплены или просто мочалой.
Если же в избы заглянешь, то страшно, братец мой, станет!
То ль это хлевы свиные, то ль грязные конские стойла,
Ибо, куда ни подайся, повсюду кучи навоза.
Ведь и свиней-то в жилье, подлецы, держать не стыдятся,
А подивишься тому — начинают еще и браниться.
Вот и намедни случилось: с Пеледой на улице встретясь,
Стал я за свинскую жизнь его отчитывать крепко,
На подобающий путь обратить неряху желая:
«Как ты, боров, живешь? Иль стыд потерял без остатка,
Ты ведь, соседушка милый, как жук, толчешься в навозе,
Ведь с головы до пят, как жук, пропах ты навозом.
Мимо хибарки твоей проезжал лишь позавчера я,
Чтоб хорошенько вглядеться, нарочно остановился,
Долго смотрел, как вдруг беспокойно заржал жеребец мой, —
С крыши упав, стропило меня едва не задело,
Там же, где было окно, проем один лишь остался.
Ты вот послушай, сосед, ты послушай, что дальше случилось:
Трое пестрых свиней с поросятами пестрыми вместе,
Будто бы резали их, провизжав истошно в хибарке,
Вдруг через окна во двор рванулись, словно шальные.
Дива такого вовеки не видывал, честное слово,
Так изумился, что дыбом волосья на темени встали.
Ты, ободранец, с бродягой и пьяницей Слункюсом в паре,
Этак являться на люди ужель ничуть не стыдишься?
Оба вы даже свиней худых пасти недостойны,
А поглядишь — так всегда с честными соседями рядом,
Вы подле сватов спешите усесться на свадебном пире.
Все норовите вы сладко пожрать да попьянствовать вдосталь.
Если бы милость свою оказало начальство большое,
Дрянь такую изгнав поскорей из нашей деревни,
Ибо мы все из-за вас понемногу пованивать стали».
Так я Пеледе сказал. Услышав это, схватил он
Палку и тотчас меня по спине огрел, как разбойник,
И не случись, по счастью, там подле Сельмас почтенный,
Верно, меня бы на месте тогда и убил этот изверг.
Вот какие раздоры бывают, когда по-соседски
Увещевать начинаешь разбойника чистосердечно
И побранить его малость решаешься, увещевая».
Пиру конец приходил, и уже иссякли рассказы, —
Вдруг ходуном заходила земля от края до края,
Из-за стола повскакали в испуге пьяные гости
И повалили на двор, теснясь, как стадо овечье,
Так что одни без глаз в толчее суматошной остались,
Ну, а другие — руками-ногами там поплатились.
Только была пустяковой причина переполоха,
Дела-то было всего, что Дочис и шестеро парней
Стали, горох молотя, колотить беспощадно цепами, —
Так колотить, что и мыши в подполье пищать перестали,
И половина гостей искалеченной вмиг оказалась.
Но не дивитесь, друзья, услышав речи такие, —
Ведь ежегодно Дочис, дождавшись осени тучной,
В ужас приводит соседей, когда молотить начинает.
Столько, ох, сколько вреда натворил он нашей деревне,
Столько домов своротил и лесов да холмов разметал он.
Страшно, ей-богу, когда принимается Блеберса дядя,
Лаурас, повествовать о своих злоключеньях несчетных, —
Клеть да свинарник последний едва у него уцелели,
Также и дом у него глядит развалиной жалкой.
Этот Дочис, затевая дела непотребные, смотришь,
Множество вызвал в деревне раздоров, ссор, несогласий.
Сколько достойных соседей, дома побросав и хозяйство,
Поздней осенней порою скитается в поле холодном
Или, вконец обнищав, с котомкой идет побираться.
О бесконечных мытарствах хозяева, люди честные,
Судьям высоким не раз в Караляучюс жалобы слали,
Только суда все ждут, справедливости все не дождутся.
Знаем — прости господь, как лихое времечко наше,
Слезы людские презрев, над чужим измывается горем.
Но почему Дочис так беснуется каждую осень,
Из году в год почему он цепами так громыхает?
Люди, которых не раз шюпинисом он потчевал вкусным,
Все говорят, что Дочис оттого в сарае бушует,
Что поскорей загулять да забражничать рвется, пьянчуга.
После Михайлова дня{591}, на току орудуя цепом,
Слюни глотает, наглец, на корчму косится умильно…
Женку на помощь позвав, обмолотит кладей немного,
Веет поспешно потом, насыпает корзины до края
И подается в корчму — пропивать урожай без остатка.
Трепаный лен в кабак относит женка Дочиса
И, за бесценок отдав, к бутылке спешит приложиться.
Мало того — и детишек приводит, ничуть не смущаясь,
Прямо в кабак к муженьку, а сама — опять за бутылку.
В прошлом случилось году: к Плаучюнасу в дом на крестины
Блеберса добрый батрак, уважаемый Каспарас, вместе
С наглым Дочисом пошел, и туда же поехали Кризас
С Лаурасом; в гости к себе Плаучюнас соседей сзывая,
Выставить пообещал побольше напитков и снеди;
Званых гостей у него собралось без числа, но немало
Понабежало к нему и соседей неприглашенных.
Щедрому Кризасу в пояс поклон наш Каспарс отвесил,
Ну, а пьянчуга Дочис, подбочась, как советник пузатый,
И непристойно крича, на пирушке честной показался;
Клюкнуть уже успел пред Мартыновым{592} днем он изрядно,
Слюни глотая, наглец на яства косился умильно.
Блюда хозяин поставил с вареным и жареным мясом.
Так же радушно поднес кумовьям он булок пшеничных,
Гости честные в ряд за стол хозяйский уселись,
Ели, дружно хваля, кровяную похлебку и сало.
Благопристойно пирушка текла, — вдруг Лаурас с Дочисом
Стали ворчать друг на друга и злобно, как псы, огрызаться,
Из-за свиных хлевов разоренных стали друг друга
Мало-помалу они осыпать безобразною бранью.
Не забывайся, мужлан, ты в гостях, на пирушке хозяйской,
Время нашел вспоминать о дрянных каких-то закутках!
Ну, а теперь, друзья, расскажу, что позже случилось,
В прошлом году, — о том уважаемый передал Кризас.
Доброго пива купив за немалую цену три бочки{593},
Слуг Плаучюнас позвал и велел внести их в светлицу.
И притащил Энскис, слуга его, целую гору
Кружек пивных расписных и муравленых емких кувшинов.
Гости бочонок большой во мгновенье опорожнили,
Хмель зашумел в головах, языки у всех развязались, —
Знаете сами небось, до какой околесицы может
Договориться крестьянин, лишку хватив на пирушке,
Из-за убитых свиней и свиных развалившихся хлевов
Так же у прочих дошло наконец до нешуточной ссоры.
Гости хмельные в карман за скверным не лазили словом,
Адский галдеж поднялся, а затем и дракой запахло.
Знаем, хлебнет мужик — и рассудка лишается вовсе,
Прямо сказать — на глазах человеческий образ теряет.
Ведь Плаучюнас-то сам, затеявший эту пирушку,
Даже и тот до того с напитком крепким повздорил,
Что по светлице плутал, невзвидя белого света.
Диво ль большое, что гости, которых он потчевал щедро,
Скромных, разумных речей за столом вести не сумели?
Мало того — погодите, узнаем, что дальше случилось:
Кубас и Лaypac, бывший почтенному Каспару зятем, —
Также и Миколас, — был он приказчиком в нашей деревне, —
В помощь товарищей взяв, напустились вдруг на Дочиса.
Сбились они в клубок и в драке ожесточенной
Рухнули на пол вдруг и, катаясь, тузили друг друга
С пылом таким, что один, говорят, там без глаза остался,
Уха лишился другой; особливо ж Дочису попало:
Полуживого домой сыновья потащили в корыте.
Пиме, Дочиса жена, смертельно перепугалась —
Над муженьком полумертвым с рыданьем она хлопотала
И с головы его отмывала кровь, причитая;
Крики и плач услыхав, отовсюду соседки сбежались
И впопыхах притащили с собою снадобий разных,
Грита и девясила{594} и прочих травок достала,
Приволокли Сельмике и Берге мазей целебных.
Дружно пошли хлопотать над больным сердобольные бабы.
Яке настойку из трав в черепке развела хорошенько,
Польского дегтю в нее да багульника чуть подмешала,
Так завоняло в избе, что и мертвый, кажись, не стерпел бы.
Вот на лежанке Дочис понемногу стал шевелиться.
Пиме, Дочиса жена, и соседки повеселели,
Мазью стали они усердно смазывать раны,
Голову мужу скорей начала перевязывать Пиме,
А Пакулене взялась заговор прочитать подходящий.
В то же мгновенье Дочис, вонючее зелье унюхав,
Неописуемый страх почуял пред знахарством бабьим, —
Тотчас придя в себя, с постели молниеносно
Он соскочил и дубиной большущей вооружился,
Всех сердобольных баб с их бальзамами бабьими вместе
Вышиб он в ярости вон из избы, насквозь просмердевшей,
Ну, а потом, перебив немало утвари всякой,
Все черепки с лекарством схватил и за дверь пошвырял он.
Бедных сынов, что его, как падаль, домой притащили,
Злобно ворча и бранясь, едва не прикончил, поганец».
«Хватит! — вымолвил Сельмас. — Довольно этих побасок,
Уши вянут от них, а нет ни конца им, ни краю.
Эх, и куда ушли времена, когда еще пруссы
Ни одного словца по-немецки сказать не умели,
А башмаков иль сапог не знавали, и хоть каждодневно
Лапти носили простые, да все не могли нахвалиться.
Где времена, когда ни друзей, ни соседей почтенных
Не было нужды бранить и стыдиться за них постоянно.
Нынче ж, скажу, не таясь, глаза бы мои не глядели.
Осенью брат наш, литвин, в башмаках, а то и в сапожках,
Будто бы немец заправский, приходит, глядишь, на пирушку.
Нам-то, литовцам, пожалуй, носить негоже и клумпы{595}, —
Так по-немецки у нас деревянная обувь зовется, —
Деды и прадеды наши не слишком ее уважали.
Знаем, стеснялись они поминать башмаки в разговорах
И на французский манер щегольские полусапожки.
Это французы, когда понаехали к нам отовсюду,
Вскоре привычкам своим и обычаям нас научили.
В древние те времена наши прадеды школ не имели,
Знать не знали они букварей и книжек церковных.
Вероученью тогда изустно их всех наставляли.
А ведь усердней, поди, почитали прадеды бога
И, подымаясь до солнца, по праздникам в церковь спешили,
Нынче ж, помилуй господь, до какого мы дожили срама:
Все разряжены в лоск на манер французский, литовцы
Лишь на минутку-другую покажутся в храме господнем
И поскорее в корчму гулять да бражничать мчатся.
Многие образ людской там теряют, перепиваясь,
И начинают болтать по-свински и по-мужицки,
В церкви слышанных слов никто и вспомнить не хочет, —
Шутки мужичьи одни, да брань, да хохот немолчный…
По пустякам во хмелю затевая ссоры частенько,
Тут же они меж собою вступают в жестокие драки,
Хуже разбойников, право, катаются с воплями, с бранью
По полу, в грязных плевках, в блевотине, в лужицах водки.
Ну же и мерзость пошла! Как подумаешь — волосы дыбом.
Но не довольно того! Отцы-то пьянствуют сами
И ребятишек в кабак приводят, как в гости к соседу, —
Вот и потомство свое приучают к вину с малолетства.
В драку вступают отцы на глазах у своих ребятишек,
Клочья волос летят, и кровь потоками хлещет.
Нет угомону на вас, беспутники и нечестивцы,
Иль не страшитесь, что бездна разверзнется вдруг перед вами,
Пламя пожрет вас всех, оскверняющих праздники божьи,
Или не совестно вам среди христиан появляться?
Если священники в школу детей посылать заставляют
Или пора подошла заплатить учителю деньги —
Что за нытье стоит и какой галдеж несусветный!
А напоследок, когда рассерженный амтман прикажет
Вахмистрам без разговоров описывать всех виноватых,
Вмиг набежит толпа недоумков долгобородых,
И завопит, завопит, будто миру конец наступает,
И, в пререканья вступив с несчастными учителями,
Примется их шельмовать за одно лишь то, что дерзнули,
В горькой нужде изныв, потребовать кровные деньги.
Пайкюс{596}, известный дурак, «Отче наш» не знающий даже,
Также и братец его двоюродный, круглый невежда,
Смеют в голос бранить наставников скромных и школы,
Диву даешься, когда начинают болтать эти люди,
А поглядеть, так один сыновей обалдуями сделал,
Им угождая во всем, их воле потворствуя слепо.
Чуть не убить готов он учителя, если порою
Лодырей тот ремнем стеганет, потерявши терпенье.
Ну, а другой совсем свихнулся: ребят неразумных
В школу он ни за что посылать не желает, как будто
Дал себе крепкий зарок — их вырастить аду на славу.
Пайкюс ненастье бранит, а Ваушкус вёдро поносит:
Этому слишком светло, а тому недостаточно света,
Школа плоха одному, а другому несносно ученье.
Молод еще для одних и учить не умеет учитель,
Он для других староват и детей наставлять не годится.
Эти твердят: неприлично орет он, псалмы распевая,
Те говорят: не поет, а всегда бубнит что-то под нос.
Боек — одни кричат, тихоня — молвят другие.
Вот как по праздничным дням, в корчме с утра собираясь,
Учителей-горемык и священнослужителей скромных
Пьяницы и пустоболты ругмя ругают повсюду.
Вот как о них толковать эти головы дурьи дерзают!
Все же, скажу, и средь нас не перевелись христиане, —
Между литовцев найдется хозяев добрых немало,
Высокочтимых людей, что пример являют соседям:
Сами живут благонравно и, смотришь, также умеют
Домом своим управлять и почтенье внушать домочадцам.
В мире уж так повелось, гласит Святое писанье,
Непогрешимых людей, перед господом чистых душою,
Меньше бывает всегда, чем безбожников закоренелых.
Так оно будет и впредь: побеснуется несколько мир наш
И, напоследок ослепнув, к чертям на рога понесется.
Ведь говорят нам слова пророков ветхозаветных,
Также господь наш, Христос, и апостолов рукописанья
Все об одном, что, когда конец приблизится миру,
Столпотворенье пойдет, из ада чудища выйдут
И средь господ просвещенных, а также бурасов темных
Только коварство и подлость откроются нашему взору.
Разве мы изо дня в день не видим, как, властвуя всюду,
Грешных слабых людей соблазняет нечистая сила!
Ах, опомнимся, братья! Почувствуем сердцем, как страшно
Бездна ада на нас ощерилась, и поразмыслим,
Сколь богомерзким ученьем своим людей баламутит
Время тяжкое наше, исчадье силы нечистой!
Грабить, бесчинствовать, лгать, ненасытной корысти в угоду,
Ближних своих предавать да оплевывать имя господне —
Вот непреложный закон, вот первая заповедь нашей
Трижды проклятой поры лихолетий, нас посетивших.
Ах, куда ни гляди, все навыворот, все наизнанку.
Мы — коренные литовцы, не зная белого света,
Простосердечно считали, что только француз да швейцарец
Свет и честных людей мастаки околпачить, опутать,
Думали мы: сквернословить и красть лишь немцам не стыдно.
А на поверку, друзья, и меж нами людишек немало
Водится подлых, безбожных, таких немало мы видим,
Что и Литву и литовцев позорят своим поведеньем!
Ах, земляки дорогие, мои сердечные братья,
Уподобляться не станем слепцам — безбожникам грубым,
Будем спокойны, когда, с ухмылкой презрительной глядя,
И зубоскалят они, и над нами глумятся бесстыдно.
Видите, братья, что вас, как верный слуга, поучал я,
Нас не хвалил я ничуть по-французски иль по-немецки,
Но по-крестьянски, как друг, сказал, не таясь, не лукавя,
Все, что хотел, напрямик сказал я вам, как сказалось.
Вот мы с весельем великим Мартынов день проводили,
Вот и рождественский пост, а за ним рождество наступает.
С хмурого запада вновь задули суровые ветры,
Вновь на востоке они и на севере забушевали
И холода и метели в Литву к нам издали гонят.
Скоро уж печи топить — дровец заготовьте побольше
Да не забудьте хлева по-хозяйски проконопатить,
Чтобы от стуж не погиб поросенок махонький даже.
Дело известное: только земля в декабре промерзает,
Жить без наших забот повседневных скотина не может,
Жалобно на руки смотрит, ждет сытного корма и пойла.
Ну, так дадим же с умом все то, что скотине потребно,
Ибо не знает никто, надолго ль затянется стужа,
Сколько припасов до пасхи останется нам на потребу.
Плохо, что ли, когда, одолев суровую пору,
Вдруг поглядишь — ан, запасов к весне осталось немало.
Что же — кончить пора! По домам разойдемся, соседи.
Так ниспошли нам, господь, достойно праздники справить,
С теплой радостью в сердце дождаться Нового года,
Снова в гости позвать по-добрососедски друг друга».
Басни
Пиршество лисицы и аиста
Рыскала лиска в полях, и вдруг ей встретился аист.
«Братец любезный, здорово! Как женка твоя поживает?
Как себя чувствуют дети в уютном гнездышке?
Сам ты как себя чувствуешь? Так же ль охотиться в силах, как прежде?
Но не прогневайся, брат, — пожурить тебя надо бы крепко!
Времени столько прошло, а меня навестить ты ни разу
Не соизволил! Что сталось с тобой? Иль совсем загордился,
Шастая день-деньской да лягушек глотая без счету,
Жаб из окрестных прудов вылавливать не уставая.
Ведь неучтиво, поди, забывать доброхота-соседа!»
«Кажется, — аист ответил, — виновен я впрямь пред тобою!
Только ведь знаешь сама, сколько тяжких хлопот прокормиться,
Деток растить-питать, да и, кроме того, неусыпно
От лиходеев проклятых, от коршунов, оберегать их!»
Аист давно привык про лисье слышать коварство,
Но приставала лиса к нему столь рьяно, что в гости,
Несколько дней спустя, на званый обед полетел он.
Сразу лисица его приветила льстивою речью:
«Здравствуй, милый брат, посетивший угол наш скромный!
Ну-ка, в мою ты нору полезай да скорей принимайся
За угощенье, которым от сердца я потчевать рада!»
Вмиг на обрывок бересты насыпав сохлых крупинок,
Очень лиса эту снедь расхваливать аисту стала.
«Кушай, любезный брат, кой-чего принесу я вдобавок».
Так сказав, она из норы на волю шмыгнула,
Кучу гнилых костей собрала и ему поднесла их:
«Вот для тебя и мясного я, гость дорогой, раздобыла».
Лисье коварство на деле узнав, отзывается аист:
«Я, сестрица лиса, за честь благодарен премного,
Только сегодня со мною неладное что-то творится:
Видно, какая-то хворь одолела — все колики в сердце».
Но среди их разговора батрак за аистом этим
Вдруг прилетел и домой принялся торопить господина.
Аист, тотчас распрощавшись, из лисьего дома убрался.
Часто потом поминал он лисицу с ее угощеньем.
Но попрошу послушать, что позже, в другой раз, случилось.
Чад подросших своих проводив, хозяйственный аист
Стал беззаботно в гнезде чинить худую сермягу,
Ибо пора подошла в дорогу вновь собираться.
Вот издалека лисица его навестить прибегает
И, с огорченною миной, соседу вкрадчиво молвит:
«Ах, любезный брат, беда большая со мною.
И уж охочусь три дня, а без толку… Нынче пыталась
Я потихоньку в курятник забраться по этой причине,
Но кочергами меня там бабы исколотили,
Псы ободрали, — гляди-ка на что я стала похожа,
Кончик один от хвоста каким-то чудом остался.
Сжалься, молю, надо мною, чего-нибудь кинь мне, голодной!»
Длинный свой клюв раскрыв, сердобольный аист немедля
Выблевал жабу одну и промолвил: «На вот, сестрица,
На угощенье твое с лихвой и этого хватит!»
Ты, человек, научись узнавать плута продувного,
Кто сладкозвучною речью коварство свое прикрывает
И, обнимая сердечно, кусок тебе малый жалеет.
Низких людишек таких особливо остерегайся!
Этих лисиц повсюду на свете водится много.
Тварей коварных искать не только средь бурасов нужно!
Ты погляди да послушай, что в барских усадьбах творится.
Мягким, пушистым хвостом там гладят раны сиротам,
А бедняка обирает злодей лихой втихомолку.
Так что скорей позабудь о коварстве бесовском и плутнях,
Ближних своих полюби, как любишь себя самого ты.
Ближнему ввек не желай того, что тебе неприятно, —
То, что приятно тебе, твори ему чистосердечно.
Лиска, коварная нравом, как мы узнали из басни,
Аисту груду гнилья на обед предложила радушно, —
Выблевав жабу, аист лисе ее подал в отместку.
Плуты эти друг с другом коварством своим обменялись.
Но посуди, человече, твой нрав намного ли лучше:
Быстро из уст вылетает: «Сестрица, братец любезный», —
А кулаками нежданно палач в упор ударяет.
Так на свете на белом, где правит обозом нечистый
И среди слуг своих пасет свое стадо большое.
Ну, поди же сюда, мой сердечный, мой избранный братец,
Будем любить друг друга, как братья, родные по крови!
Рыжка на ярмарке
Рыжка на рынок однажды тайком бежал поживиться.
Глупое это созданье, на рынке ввек не бывавши,
Мнило: в базарный день товар отпускают задаром,
Также и всех собак с отменного ласкою кормят,
Думая так, вбежал он отважно в город торговый —
И затесался вмиг меж купцов и крамарей всяких,
Словно какой-нибудь гость, на пирушку званный учтиво.
Понаблюдайте ж теперь, какие с ним дива случились!
Смелость имел он сперва к торговцу в лавку толкнуться,
Сдуру себе представляя вкуснейшими барские снеди.
Но лишь по лесенке стал он взбираться, как тут же хозяин
Так его по боку съездил аршином своим, что, от боли
Скорчась в дугу, наглец покатился с лестницы, воя.
Неподалеку на рынке сапожник сидел и привычно
Всем предлагал проходящим товара кожевного короб.
Пару сапог тайком утащить и пес догадался —
Думал, дурак, что там, где кожа, будет и мясо!
Но по загривку дрючком получил он так, что немедля,
Жалобный крик издав, отскочил к ларьку хлебопека.
Вскоре его и здесь по лодыжке толстым поленом
Стукнули так, что, хромая, насилу сдвинулся с места.
Только ему, видать, угощенья все не хватало:
Духу набравшись, решил мясника навестить, полагая
Хоть у него поразжиться каким-нибудь потрохом лишним.
Вот, подбираясь тихонько, он водит разинутой пастью,
Вот уж вплотную подполз, на добычу готовится прыгнуть…
Но не дремал мясник: издалека Рыжку приметив,
Хвост ему вмиг топором отхватил до самого корня.
Так, угощенный на славу, с базара пес воротился
И поминал частенько базар с угощением дивным.
Вникни, отхлестанный вор, в содержанье басни поглубже!
Рыжку, как слышал ты, на базаре вором считали,
Всюду его поделом, как отпетого дурня, тузили.
Кто ж виноват, скажи? Для чего на чужое польстился?
Правда, глупый пес, большим он будь или малым,
Разума вовсе лишен, потому и за грех не в ответе.
Но человек лихой, ущерб другим наносящий,
Закоренелый разбойник, коварный, казни достойный, —
Тот человек, говорю, взаправду петли достоин.
Можно из басни моей извлечь и другое на пользу:
Пес как дурак побежал на рынок; там очутившись,
Смело разинул пасть и во все безрассудно вцеплялся,
Воображал он, что всюду жратва его ждет даровая!
Лучше ли некий лентяй, наделенный умом человечьим,
Лучше ль безмозглого Рыжки лентяй, говорю, поступает?
Много на свете бродяг, что живут не трудом повседневным,
А, по углам толчась, для себя лишь готовое тащат.
Лодырь! Работать ступай, свой хлеб зарабатывай честно,
То, что нажил сам, и считай своим достояньем!
Пес-голован
Кризаса пес-непоседа, прозваньем «Большеголовый»,
Тяжбу у львов ведя, обвинил однажды овечку.
Страшно, ей-богу, сказать, каким он был лиходеем!
Мимо пройти не давал ни одной соседской собаке,
Денно и нощно повсюду носился, будто взбесившись,
Либо же, если не так, то гонял воробьев неустанно.
Но особливо злодей, подкатясь без рыка и лая,
Платье прохожим драл, не щадя ни чужих, ни соседей.
Ночью — на месяц холодный, на звезды небесные лаял,
В полдень — до хрипоты брехал на теплое солнце.
Этот прохвост пристал, как изволите слышать, к овечке:
Мол, ячменя у него отец ее занял на свадьбу;
С бедной не мелочь какую — три четверти требовал целых.
Но, не имея расписки, как в этих делах подобает,
В помощь свидетелей взял свояков — лисицу да волка.
Мало того: чтобы судьям свою втолковать справедливость,
К этим бессовестным тварям прибавил и ястреба злого.
Те собрались и втроем головану так пособили.
Ложью своей, что судья возмутился, жалобу слыша,
И сгоряча овечку безвинную бранью осыпал.
«Шельма, — вскричал, — отдай, отдай свой долг, да не мешкай,
Или сейчас же тебя разрешу разорвать — для примера!»
Робкое это созданье, смутясь приговором обидным,
Слова свидетелей грозных и крика судьи убоявшись,
Эта овца, говорю, терпя насилье такое,
Немощи или защиты не видя себе ниоткуда,
С горя вернуть ячмень обещала неодолженный.
Но, не имея ни меры, одежку свою шерстяную,
Бог нас помилуй, остригла, пошла — продала ее в стужу
И, уплатив поскорей, уняла лиходеев проклятых.
Ах, дорогой мой, терпи, если бьют по месту больному
И с кожуха твоего отдирают последнюю латку!
Волк-судья
Волк тот, известный всем охотник чащ непролазных,
Кто, притаясь в кустах, вдоль опушек рыщет сторожко
И за стадами стада вырезает себе на закуску, —
Этот мясник бежал однажды, проголодавшись, —
Не покупать, — о нет! — но, чего-нибудь вынюхав, стибрить
И недалеко, у речки, козу приметил случайно,
Даже, верней, не козу, а всего лишь козочку только.
Тотчас, по-волчьи напав, бранить он сердечную начал:
«Воду мою зачем мутишь ты мордой нечистой?
Или забыла, как страшно отца твоего покарал я?
Как же вдобавок и ты грязнить питье мое смеешь!»
«Ах, пощади, господин, — трепеща, взмолилась бедняжка, —
В жизни я никогда твоей не грязнила водицы!
Бог нас вовеки храни от лихого дела такого!
Мы, лишь волчий дух почуя, спешим схорониться,
Ибо набеги твои наш род беззащитный изводят.
Коз, лошадей, коров, поросят, овец и баранов
Всюду, в полях и в бору, сожрал ты, право, без счету,
Также и мать мою задрал во ржи беспощадно».
Чуть не взбесился волк, услышав речи такие,
Гнева и мстительной злобы исполнен, ощерился тотчас.
«Дурья башка, — вскричал, — держи язык за зубами,
Несправедливым судьею досель не бывал никогда я.
Иль неизвестно тебе, как луга потравил мне отец твой,
Взяв на подмогу мать заодно с ненасытным потомством?
Этого мало: сердце должно бы лопнуть с досады…
Разве, признайся, не вы беззастенчиво шкодите всюду, —
Кто обдирает в лесах наилучшие наши деревья,
Кто молодые побеги в садах изгрызает, играя,
Кто, в огород хитроумно забравшись, овощи крадет?
Вот почему король запрещает держать вас отныне,
Знай, что мне повелел он за вами присматривать зорко.
Мне разрешил карать преступников всех для примера,
Твердой рукой повсеместно лихие дола пресекая!»
Так, пред козою похвастав, в несчастную зубы вонзил он
И, во мгновенье одно растерзав, сожрал ее тут же.
Так и на свете, глядишь. Кто втайне злое замыслил,
Может бесчестно всегда обвинить в преступленье любого
И, как свирепый волк, растерзать беднягу на части.
Времена года Отрывки из поэмы
Блага осени
Вот уж солнышко вновь, удаляясь от нас неуклонно,
Наши края покидает, спешит склониться к закату.
День ото дня лучи все больше солнышко прячет,
Наземь день ото дня длиннее тени ложатся.
Ветры крылатые снова шалить начинают помалу.
В поле, в лесах зашумели, тепло последнее гонят,
Вот почему и погода становится все холоднее,
Зябкую старость опять натянуть полушубок торопит,
Бабе и дряхлому деду у печки велит приютиться,
Всех остальных в жилье загоняет — отогреваться
Теплым и жирным куском или с пылу горячей похлебкой.
Вся промокла земля и слезами обильными плачет,
Ибо повозка порой раздирает ей дряблую спину.
Там, где телегу легко вывозила пара клячонок,
Нынче ее протащить и четверке совсем не под силу.
Оси визжат и скрипят, и колеса вертятся натужно,
Вязнут по втулку в грязище, и комья взметают высоко.
Полосы пашен лежат, утопая в расплывшихся лужах,
Дождь, неуемный дождь поливает спины прохожим,
И сапожишки и лапти хлебают студеную воду,
Липкую грязь на дорогах меся, как тесто крутое.
Где же вы, красные дни? Куда, скажите, вы делись,
Дни, когда в доме впервой, на волю окно отворяя,
Чувствовать мы начинали тепло весеннего солнца?
Словно какой-нибудь сон невзначай приснится, и после,
Вдруг пробудясь, о нем вспоминаешь вскользь, ненадолго,
Так и радость от нас с промелькнувшим летом умчалась.
А куда ты ни глянь, одна лишь слякоть повсюду,
Словно кисель на огне, пузырями вскипает под лаптем.
Все, что порхало, резвилось на светлом празднике лета,
Все, что в траве луговой копошилось долгими днями,
Все, что к небу взмывало, качая крыльями плавно,
И насыщалось потом козявками и червяками, —
В страхе покинуло нас, поспешая от стужи укрыться.
Осиротели поля и в скорбь глубокую впали,
Роскоши прежней лишась, уподобились старым кладбищам.
Опустошает смерть и леса, и мелкий кустарник,
Исподволь их красоту обрывают бури и ливни.
Ветви, где только недавно под листьями выводки птичьи
В гнездах своих пищали и плакали, как в колыбелях,
Где оперились потом и, крылья расправив, резвились,
Мошек ловить на лету принимались без матери милой, —
Нынче совсем оголились и стали как высохший хворост,
Бьются, стучат друг о друга, когда разыграются ветры.
Там, где медведь выгребал из колоды тяжелые соты
И, медвежат кормя, медведица глухо урчала,
Там, где испуганный лось уносился, опасность ночуя,
И грабежу да вытью обучали выводок волки,
Там, где немало кур ястреба унесли-поклевали
И воронье воровало гусят зазевавшихся глупых, —
Там, поглядите, совсем пропало нынче веселье.
Только вороны одни прославляют осеннюю мерзость.
Певчих птиц не слыхать — давным-давно схоронились
И беззаботно спят, и мороз им снится, наверно.
Ах, огороды наши в нарядах из зелени свежей,
Слава и гордость весны — цветочки ранние в поле, —
Ах, ни следа от вашей красы и благоуханья.
И погляди, полюбуйся: что вешней порой огороды
Нам показали в расцвет и лето взрастило позднее, —
Это добро в кладовые, в чуланы мы прячем сегодня,
После, сварив иль зажарив, едим и хвалим усердно.
Вы же, гуси, и вы, болтуньи утки, ступайте
И поплещитесь, потешьтесь, пока еще реки открыты.
Вы, петухи и куры, что возитесь вечно в навозе,
Кыш поскорее во двор, чтоб еще насладиться немного.
Только не думайте вправду, что мы ради вашего шума,
Наших песен-псалмов во дворах вас держим да кормим,
Нет, из-за вкусного мяса ваш голос хозяева хвалят.
Любо смотреть, как ножами орудуют нынче стряпухи,
Страшно, ей-богу, когда громыхают сковородами.
Ищут зубчатый кремень озабоченно Грита и Пиме,
Дует на тлеющий трут Сельмике, стоя у печки,
Берге с Катрине в углу котелки песком начищают,
Выпятив губы, они усердно дуют на пламя,
Чтобы под самым горшком веселей и жарче пылало.
Яке с Магуже дружно поленья колют на щепки,
Тащит дровишки сухие Энскис — за охапкой охапку.
Только лодырь Дочис, прислонясь к натопленной почке,
Дремлет, глотая слюну, втихомолку еды поджидает.
Вот, петуха общипав, кладет в горшок его Асте,
В печку сажает она десяток лепешек пшеничных,
Слюни глотал Дочис, блаженствуя в полудремоте;
Вдруг верхом на коне разодетый посланец явился,
Оповестил он соседей, что Кризас зовет их на свадьбу.
Скинули шапки сваты и, кланяясь в пояс усердно,
Благодарили за честь великую и обещали
Кризаса-друга почтить и на свадьбу прибыть, как просил он.
Скоро неделя прошла, и в назначенный день спозаранку
Стали соседи везде наряжаться на свадьбу получше, —
Не поскупясь, башмаки обновили Степас и Мерчис,
Загодя Йонас и Лаурас сплели себе новые лапти,
В путь отправляясь, они запрягли коней; особливо ж
Там суетился Энскис: сначала выкупал сивку,
После, седлая ее, стремена пристегнул он исправно;
Лошадь свою разукрасив как должно, он напоследок
Поясом новым стянул бока и брюхо покрепче,
Новеньких пару сапог натянул, понатужась маленько.
Женщин немало в селе сыновей проводить напросилось,
Ибо на свадебный пир позвал их также посланец.
Как подобает гостям, приоделись соседки, но только
Не на немецкий манер, как теперь ухитряются часто, —
Нет, на литовский, на свойский оделись они. Ведь известно,
Как с незапамятных пор наряжаются наши литвинки,
В гости либо на пир собираясь: замужних признаешь —
Кики на их головах да еще домотканые шали.
Головы пестрым веночком украшены у незамужних.
Бабы, не думайте вы о венках девичьих нисколько,
Девушки, вам говорю, не прельщайтесь кикою бабьей.
Вот наконец потянулись толпою неисчислимой
Люди в пестрых нарядах, галдя и песни горланя.
Каждого низким поклоном у входа приветствовал Кризас,
Дверь распахнул широко и в дом гостей пригласил он,
Водки большую бутыль на стол поставил и начал
Ею от чистого сердца веселых потчевать сватов.
Ну, а невестина мать, сходив за всякою снедью,
Так накормила гостей, что язык у иных развязался
И принялись отпускать помаленьку мужицкие шутки.
Даже один, охмелев, за столом сболтнул непристойность.
И постепенно дошло до такого разгула веселье,
Гам поднялся такой, что и клячи худые в сарае
Стали метаться, ржать, на дыбы вставая в тревоге.
Тут-то верхом появился опять разодетый посланец,
Он, понукая коня, по спине колотил его рьяно.
Ты для чего жеребца, голова пустая, дубасишь!
Барщина мало ль его гоняла эту неделю?
Ты ж его в бок норовишь побольнее шпорой ударить!
Тише скачи — без нужды горемыку нечего мучить!
Завтра ему чуть свет за дровами в лес отправляться,
А послезавтра везти брюхача господина придется.
По двору сват проскакал, жеребца понукая пинками,
Въехали тотчас во двор молодые через ворота,
Перед святым алтарем епископ святой обвенчал их,
Как подобает, обоих напутствовал благословеньем.
Вмиг новобрачным навстречу сбежались родня и соседи,
Их от души поздравляли, довольства и счастья желая,
Вкусными яствами после попотчевать в дом проводили.
Кризас с женой своей, уже старухою дряхлой,
Сидя поодаль, глядели на дочку с радостью в сердце,
Ибо у них была Ильзбуте самой последней,
Замуж вышла она вдобавок за шульца{579} из Таукяй.
Вот почему, приглашая родню и соседей на свадьбу,
Кризас, счастливый отец, не скупился на траты нисколько.
Иловых трех коров и двух бычков годовалых
К свадьбе зарезать велел, а свиней и овец не считали,
Что же до кур и гусей, то остались от них одиночки.
Множество яств мясных и закусок разнообразных
Кризаса повар готовил усердно круглые сутки.
Шум такой стоял над всей округой, что даже
Кризаса дальний сосед, Паулукс, встревожился очень.
Вот из котлов черпаком разлив по мискам похлебку,
Вытащив вслед за тем сковородки с жарким из печки,
Повар Пятрас сказал, что кушанья, дескать, готовы,
Дескать, на стол собирать и званых потчевать можно.
Тонких тогда скатертей достала Туше немедля,
Свадебный стол большой украсила как подобает.
Быстро потом натаскали посланцы кушаний всяких,
Цельных гусей в жиру, и свинину с говядиной также,
И потрохов разварных, и рубцов в кастрюлях огромных.
Благоговейно сперва «Отче наш» они прочитали,
Пo-христиански потом за стол трапезный уселись:
Кризас гостей дорогих обходил, их всех приглашал он
Сколько угодно душе насыщаться, пить, веселиться.
Длинный и узкий нож Энскис достал из кармана,
Вызвался он для гостей на куски разрезать жаркое,
Но, по-господски нисколько ножом владеть не умея,
Сала большие куски хватал он всей пятернею
И, разрывая, бросал с размаху в миски соседям,
Ибо изрядно хлебнул и уже позабыл о приличье.
Выпили гости иные крепчайшей водки сверх меры
И нагрузились так, что на яства смотреть не хотели,
Ну, а другие пьянчуги, ножей не имевшие вовсе,
Сало руками хватали и ели с чавканьем жадным,
Губы лоснились у них, и стекали по бородам капли.
Думали гости: когда на пирушке у Кризаса бурас,
Нет, мол, нужды никакой блюсти господский обычай.
Тою порой, как, жуя, насыщались они по-крестьянски,
Крикнул хозяин, и вот гурьбою слуги явились
И на носилках внесли здоровенный пива бочонок.
Тут-то сваты сбежались к нему и стали мгновенно
Кружки со взболтанным пивом тянуть одну за другою,
Ибо скорей насыщенье приносит жаждущим людям
Пиво с гущею, если глотать его не отрываясь.
Вот наконец поезжане наелись кушаний вкусных,
Пивом густым и холодным они угостились на славу,
По-христиански ж молитву прочесть совсем позабыли.
Стали крестьяне (о, стыд!) арендаторским свиньям подобны
Гогот и визг поднялся, раздались непристойные песни…
Стяпас бессовестно врал о раскормленных дюжих кобылах,
Осоловелый Энскис похвалялся волами своими,
Прочие в шутках соленых под хохот и гам изощрялись.
Лаурас, щеки надув, дудел там в дудку пастушью,
Рьяно на скрипке пиликал с ним рядом пьяный Йокубас.
Только Дочис молчал, — до того нажрался и напился,
Что неожиданно рухнул, как польский школяр, со скамейки
Перепугал гостей, и людям тотчас на воздух
Вынесть его пришлось, одурелого, еле живого.
Женщины тоже на свадьбе изрядно повеселились,
Только схитрили они, — ибо кто же не знает, что баба
За нос порой провести мужика хитрейшего может.
Барбе и Пиме — рядком с Лаурене и Пакулене,
Сев за свадебный стол, и смотреть не хотели на водку,
Даже дивились весьма, как любезная может Кризене
Девушек потчевать скромных таким непотребным напитком.
Ну, а потом, потом что, братец, там заварилось!
В угол укромный тишком забрались греховодницы эти,
Водки припрятанной флягу большую мигом достали,
В два-три глотка осушили ее до капли последней.
Тут-то стали они выкамаривать штуки такие,
Что, покраснев от стыда, головами качали соседки.
Песню про лен не в лад загорланили Барбе и Пиме,
Песенку в честь петуха затянули соседки другие{580}.
Те же, кто был постепенней, от них подальше уселись,
Чтобы в тиши меж собой о домашних делах покалякать.
Даке своих гусенят выхваляла, уточек — Яке,
Врали они, не стыдясь, с три короба там наболтали,
Ибо известно, какие бывают охотницы бабы
Пострекотать меж собой о делах — заботах домашних…
А между тем музыканты толпою пестрой ввалились,
Тотчас они принялись играть мужицкие танцы.
Кубас на скрипке пилил, на цимбалах наяривал Плицкюс,
Дул Шнайрюкас в трубу, раскрасневшись и выпятив губы.
Девок в тесный кружок собрав, Энскис охмелевший
Их уговаривал в танце пройтись с молодыми парнями.
Клишис в смазных сапогах разомлелую Пиме облапил,
Туше мгновенно сгреб в башмаки обутый Кайрюкас,
И, сотрясая пол, затопали все по-литовски.
Ради потехи одни босиком иль в лаптях танцевали,
Сбросив кафтаны, другие выкидывать стали коленца.
Нам-то известно, как бурас, напившись пьян, веселится,
Что за дурацкие шутки в хмелю откалывать может,
Но погодите, извольте послушать, что дальше случилось.
Два появились внезапно соседа неприглашенных —
Слункюс{581} с Пеледою{582}; оба бездельники и прощелыги.
С криком рассерженный Кризас напал на гостей нежеланных.
Тут же старуха его с перепугу так расхворалась,
Что начала стонать из-за тяжкой боли в утробе.
Вправду негоже, когда человек врывается силой
В дом, где лишь званых гостей и соседей честных угощают,
Стой да гляди, безобразник, не лезь, куда не пристало!
Жди терпеливо, когда соизволит тебя на пирушку
В дом свой Кризас позвать как достойного друга-соседа.
И началось меж гостями тогда смятенье большое.
С мест повскакали они, позабыв о куренье любезном
И с перепугу роняя из рук кисеты и трубки.
Разом игру оборвали, в смятенье пришли музыканты
И под скамьями, столами искать спасения стали.
Те же, кто в пляске веселой носились с криком и визгом,
Остановились вмиг, перестали орать безобразно.
Песенки о петухах, о курицах и гусенятах,
Толки о волках лесных, о медведях, волах и о прочем
Разом утихли кругом, будто не было их и в помине.
Гости стояли, смутясь, и в затылках безмолвно чесали,
Соображая, как быть им, покуда Энскис обозленный,
С места сорвавшись внезапно, поленом не вооружился:
Он по бокам хорошенько Пеледу и Слункюса съездил,
Их за волосья схватил и с проклятьем вышвырнул за дверь.
Не удивляйтесь нисколько, услышав подобные речи:
И господа порой, как хлебнут по-господски чрез меру,
То же, что мы во хмелю, вытворяют, с бесстыдством таким же.
Бурасов много, конечно, ведущих себя непотребно,
И особливо на шумных пирушках находятся дурни,
Что болтовней своей крестины и свадьбы позорят.
Но не подумайте вы, что барин любой постоянно
Благочестивые речи ведет, поступает пристойно,
Эх, и средь них немало таких пьянчуг-сквернословов,
Шутку мужичью на людях сболтнуть ничего им не стоит.
«Эх, — отозвался Причкус, — уж столько в шульцах служу я,
Что именитых господ мне дела и нравы знакомы.
Что запримечу, завижу, спешу на ус намотать я.
Вот и намедни случилось, как барин с письмом наказал мне
Сесть на коня и скорей к советнику главному съездить.
Много их там к нему понаехало, пьяниц отпетых.
Как подобает слуге, я шапчонку убогую сдернул
И, поклонясь по-простецки, письмо хозяину подал.
Освободившись, я тотчас ввалился в открытую кухню,
Чтобы один разок поглядеть на барские яства,
Правда, мозолить глаза господам именитым привык я, —
Езжу вот так не впервой, и уже не берет меня робость.
Дюжих трех поваров я приметил — один, страховитый,
Ястреба там потрошил, черноперую птицу чудную,
Цельного зайца другой раздирал ногтями кривыми,
Веришь, живых червей выковыривал он из желудка,
Третий, какую-то вдруг чудную посудину взявши,
Кучу поганых жаб на блюдо вывалил разом{583}, —
Нынче, слыхать, господам особливо жабы по вкусу.
Очень я долго смотрел: вдруг почуял — душу воротит.
Выскочив тотчас на двор, у распахнутой двери сблевал я
И, облегчившись, опять к господам в покои вернулся.
Только о том, что стряслось, не обмолвился даже и словом;
Знаете сами небось, как глумятся баре над нами,
Ну и вдобавок меня по зубам бы, может, хватили.
Вот почему, вернувшись, тихонько я в угол забрался,
Чтобы глядеть, как в гостях угощаются важные баре.
Множество всяческих блюд повара сготовить успели,
Дым коромыслом стоял, и усадьба насквозь провоняла.
Слуги сбежались гурьбой, проворно засуетились,
Вилок, тарелок, ножей натащили, на стол собирая,
Уйму потом нанесли и жареных яств и вареных.
Грубые руки свои на груди сложил я, как должно,
Барских горячих молитв в простоте ожидая душевной.
Вижу, садятся за стол, придвигают тарелки поближе,
О небесах позабыв, за ножи да ложки берутся,
Яства за обе щеки уплетать принимаются дружно.
Сколько на свете живу, не видал безобразья такого.
Крикнуть с досады хотелось, поверишь — насилу сдержался,
Но, поразмыслив о том, что кричать мне здесь не пристало,
Я за дверьми схоронился, проклятьями стал втихомолку
Сыпать такими, что даже собаки в голос завыли.
«Ах, брюхачи господа! Ах, безбожники! Стыдно вам, что ли,
Набожно руки сложить и, как водится, на небо глянуть,
Прежде чем к жирным кускам тянуться, пасти разинув?
Мы — заскорузлый народ, бедняки в дырявых лаптишках,
Сколько мы терпим и как помыкают нами жестоко,
Часто кишки набиваем сухими корками только,
Душу свою веселим одним кваском жидковатым,
Но и за это творцу благодарность шлем каждодневно.
Вы же, бездельники, вы, наедаясь обильно и сладко,
Толстые брюха свои рейнвейном переполняя,
Господа бога и вовсе в речах поминать перестали.
Иль не боитесь ничуть за столом икрой подавиться?
Или надеетесь вы, что минуют вас громы господни?»
Так поразмыслив и в руки письмо получив, из покоев
Кубарем вылетел я, себя не помня от страха,
Клячу свою подхлестнул и скорей восвояси убрался».
Да, времена подошли нечестивые! — вымолвил Сельмас.—
Всюду, куда ни ткнись, — шельмовство одно, да и только.
Баре и слуги, глядишь, все в пекло лезут да лезут.
Тот задирает нос и, в бока упершись кулаками,
Господа лишний раз помянуть считает зазорным.
Бога поносит другой, этой дурьей башке в угожденье;
Барин, глядишь, как слепец, в преисподнюю прет ошалело,
Преданных слуг своих беззаконью учит тому же.
Слово святое господне, церквей красота и величье,
Звучные наши псалмы и сердечные наши молитвы —
Хуже навозного смрада для этих гнусных людишек.
С толку барина сбили театры, пирушки да ломбер{584}.
Слуги его распустились, руки хозяйской не чуют, —
Где же, где же она, былая благопристойность!»
Так меж собою они толковали. Уж свадьба кончалась,
Вдруг прибежал в лаптях работник Блеберса шустрый:
«Навеселились, поди! Ну, так пир затевается новый!
Бендиксас режет гуся, — поглядите, как суетится;
Пайкжентис, нож навострив, барана рядом свежует,
Неподалеку быка однорогого Ваушкус{585} режет;
Миколс палит кабана усердно среди огорода,
И напустил он кругом дымищу такого, что в небе
Не различить ни звезд, ни луны холодной, ни солнца.
Вдосталь будет колбас, чтобы досыта гости наелись,
Ибо и сала свиного, и окороков для копченья
На зиму много висит на крюках у крестьянина ныне.
Но заложили в трубу мясца добротного снова,
Так что теперь наконец пировать по-литовски мы станем,
Душу хоть чуть отведем, хоть на миг о невзгодах забудем.
Только не думайте вы, услышав речи такие,
Что для насмешки над нами они, мол, сказаны были.
Слишком уж, братцы мои, мы в полях намаялись тяжко,
Знали одно всегда — что бежать на барщину надо:
То вывозить навоз, то пахать, боронить, или сеять,
Сено косить, сгребать и укладывать на сеновалы,
Иль наконец урожай отвозить в сараи да клети.
Ах, в непрестанном труде мы с зари до зари пребывали,
Ливни частенько хлестали по нашим натруженным спинам.
Лица и головы нам обжигало знойное солнце;
Мы, на работы спеша, давились кашей сухою,
В завтрак, обед с трудом жевали черствые корки,
Часто мы жажду в жару утоляли, квас разбавляя
Мутной водою, из лужи зачерпнутой где-нибудь в поле.
Так изобильно пот стекал со лбов воспаленных,
Что за ручьями ручьи бежали по подбородку.
Крепко намаялись мы и немало горя хлебнули.
Ну, так стряхнем поскорей невзгод постылое бремя,
Повеселимся хоть раз на пирушке дружеской, братцы,
Ведь для того и господь одаряет нас милостью щедрой,
Чтобы такие, как мы, натрудившись, набедовавшись,
Ожили сердцем опять, подкрепились едою обильной.
Все мы трудиться должны, ибо есть повелел нам всевышний.
Должно нам есть для того, чтобы нас не покинули силы, —
Так что сегодня скотину коли и режь, не жалея.
Если откормишь бычка, его забивай без раздумья,
Режь, не щадя, овец и баранов комолых не милуй,
Куриц, уток, гусей вари горшками большими,
Ты кабана заколи, поросяток пестрых вдобавок.
Ешь на здоровье, дружок, крупяные с салом колбасы,
Жирного мяса возьми и колбас мозговых понаделай.
Если же мало тебе, то свиную кишку потрохами
Плотно набей, не боясь, что лопнет и разорвется.
Ты, набивая колбасы, смотри не забудь о печенке.
Снедь такая тебе, конечно, будет на пользу.
Знаешь небось, весна какою тощей бывает, —
Ну, так в навозницу ты, отдыхая, шкварок нажаришь
Либо в страду, спеша на «милую» барщину нашу.
Либо же дома, трудясь, ветчинки сваришь, быть может».
«Тут и сноровка нужна, — произнес рассудительный Лаурас, —
Действовать надо с умом, если осенью режешь скотину.
А принимаешься есть — рассчитай хорошенько запасы.
Разве разумно, скажи, коли осени тучной дождешься
И обжираться начнешь беспечно мясом и салом,
Изо дня в день в корчму — поближе к хмельному таскаться.
Кажется, слышали вы, как Дочис, наш старый знакомый,
Пьянствуя целыми днями, обжорству меры не зная,
После того по селу ходил, как нищий последний.
Досыта ешь, сынок, но будь поблагоразумней, —
Много проходит дней, покуда год не иссякнет,
Требует каждый из них кусков, чтоб насытиться, много.
Встал и позавтракал утром, а там и обедать садишься,
Под вечер снова еды неуемный просит желудок,
Не говоря уж о том, что и полдник, бывает, устроишь,
Если на лишний кусок потянет в страдную пору.
До пресыщения, значит, не каждый день наедайся,
Будто на свадьбе какой, пирушке или крестинах,
Помни, не каждый день веселить свой желудок ты должен.
То-то посетуешь, если останешься вдруг без приправы,
Если придется в нужде пробавляться похлебкою пресной.
Репа, морковь, пастернак, петрушка, также и редька,
Добрый наваристый борщ из свеклы и кислой капусты
Вперемешку с бобами, горох, тушенный в горшочке,
Вкусный, густой шюпинис{586} и крупа, дробленная мелко,
Если ее с киселем разварить потом хорошенько,
Также, скажу, и картофель, будь жареный, будь он печеный,
Ну и, конечно, грибы с приправою разнообразной —
Все это вкусно и сытно, пойдет, конечно, на пользу,
Ежели каждый день в еде знать меру ты будешь,
Ежели помнить будешь о завтрашнем дне за едою.
Но не посетуйте вы, коли слово еще вам скажу я:
Много встречается нынче, соседи, таких негодяев,
Что, от литовцев родясь, говоря на литовском наречье,
Нам на великий позор примером немцев избрали.
Много меж нами таких, что, хватив хмельного чрез меру,
Песни немецкие петь приучаются и сквернословить
И, словно немцы, торчат в шинках с утра до полночи.
Не потому ли иной, до последнего слопав запасы,
На смех людям честным на карачках ползет полуголый?
О, расточители! Нас, недостойных людей, для того ли
Благами изо дня в день одаряет щедро всевышний,
Чтобы, не зная забот, мы потом обжирались, как свиньи?
Брюхо свое ежедневно побаловать нужно, конечно,
Но не забудь и того, что прикрыть его надо одеждой».
«Да, это истинно так! — промолвил, шамкая, Бужас.—
Мы-то ведь знаем небось, каковыми рождаются люди:
Лапотник — так же, как барин, на свет является голым,
Голым родится король, как из подданных нищий последний.
Нищий так же, как барин хитрейший, рождается глупым,
Кормятся оба они небось молоком материнским,
Оба — барчук на шелках, на соломе — младенец крестьянский —
Плачут, пока разуметь они не начнут мало-мальски,
Бурас-малыш и барчук преисправно марают пеленки;
Тряпочкой нужно зады обтирать, без сомненья, обоим,
Нужно тому и другому пеленки мыть постоянно.
Братцы мои, не дивитесь речам моим странным нисколько,
Милые, честью клянусь, говорил я сущую правду.
Горестно плакать, кричать человек любой начинает,
Только-только на свет явясь из темной утробы;
После из люльки нередко зовет он спросонья на помощь.
Бурас-малыш и барчук при рожденье беспомощны оба,
Только, когда барчука в постель с почетом относят,
Бураса тут же спешат положить куда-нибудь в угол
Иль, спеленав, оставляют его на убогой рогоже.
Много ль богатств они с собою приносят, скажи-ка?
Барин еще никогда с мечом в руке не рождался,
Из материнского чрева бедняк не являлся вовеки
Ни с бороною-зубаткой, ни с вилами, ни с грабловищем.
Высокородные баре средь бурасов чванятся, будто
Плавает, лоснится жир поверх похлебки горячей.
А горемыка-крестьянин, как снимет дырявую шапку,
Так, ослепленный их блеском, трясется у печки холодной
Или же издалека перед ними гнется в поклоне.
Каждому место его, видать, назначил всевышний,
Чтобы, спесивясь, один властелином расхаживал грозным
И каждодневно другой в грязи да в навозе копался.
Знаем, много таких, что забитого бураса часто
Олухом круглым считают, его от души презирая.
Дурни! Ведь сами они заслужили подобную кличку.
Кто бы бездельникам этим доставил вкусные яства,
Кто бы сладким питьем всегда ублажал их, скажите,
Кто бы поля распахал, засеял да жатву убрал бы,
Кто бы зерно молотил и в город сбывать его ездил,
Если бы не были здесь ретивые Лaypac и Кризас?
Мы-то ведь знаем, что барин любой, для своих домочадцев
Осенью поздней ни хлеба и ни пирогов не имея,
Бypacy деньги сует, стараясь к нему подольститься,
Увещевает его подсобить ему в трудную пору.
Ну, а потом, глядишь, он, в бока упершись кулаками
И обо всем позабыв, ругмя ругает беднягу
И насмехается снова над ним и над всем его домом».
«Это я видел не раз, — отозвался Причкус, — солтыс{587} я
Старый. По должности мне пришлось наездиться вдосталь.
Амтман{588} ругался так, что вставали волосы дыбом,
Да и от бурасов также я брани наслушался вдоволь.
«Лодырь!» — изо дня в день кричал мне барин, бывало,
Коль ненароком случится замешкаться хоть на минуту,
По уху смажет — да так, что сопли из носу брызнут.
Барам, кажись, не к лицу обычаи свинские эти,
И особливо когда крестьяне, увидя такое,
Перестают солтыса считать за старшого меж ними,
И на него плюют, и зовут его глупою клячей.
Если бы барин меня отодрал где-нибудь на конюшие,
Ну, а часок спустя расхвалил вовсю пред народом,
Не было б, верно, тогда так обидно мне и так горько,
Люду честному теперь на глаза показаться мне стыдно,
Даже мальчишки и те надо мной глумиться дерзают.
Вот и намедни случилось: когда на барщину ехал,
Лодыря Слункюса вздумал наставить, как должно солтысу;
Рассвирепел он, как зверь, да ногами затопал, да рявкнул:
«Ах ты, старый дурак! Убирайся, иль в ухо заеду!
Видно, забыл ты, как барин тебя по спине отдубасил?»
Братцы мои, до того я опешил тогда, что, поверьте,
Просто не знал, куда мне голову деть от позора.
Бурасы, то увидав, животы надорвали со смеху.
Да, уж все миновало и ввек назад не вернется.
Вот как весною, когда повсюду снег прыщеватый
Таять начнет и уже не годится для санной дороги,
Так получилось со мной и с моим почетом, соседи.
Эх, когда я был молод (прошли золотые денечки!),
Эх, когда я был молод, хвалили меня и ласкали
Все, начиная от бар и кончая прислугой пастушьей.
И мальчуган голопузый, и даже грудной ребятенок
Причкуса в голос один прославляли, честное слово.
Ну, а когда поседел, надо мной насмехается всякий.
Да, старика солтыса позорят и барин и бурас.
Часто, садясь на свою облысевшую тощую клячу
И на загривке ее седину замечая, со вздохом
Вижу также свою, соседи, горькую старость.
Осенью поздней, когда по грязи на барщину еду
И через силу бредет по дорогам усталая кляча,
Так мне жалко ее, что порой обильные слезы
Льются ручьем по лицу, особливо ж как барин обидит.
Так я жалею свою постаревшую тощую клячу, —
Шутки ль, тринадцатый год мы в поездках с нею проводим,
Честно на барщину тащит меня в седле эта кляча,
А надо мной, стариком облысевшим, господи боже,
Сжалиться никому на ум досель не приходит».
«Ах, — отозвался Энскис, ножище большой доставая, —
Что так хмуришься ты и сердишься, брат мой сердечный?
Право, ничуть не меньше терпел я горя на свете!
Видишь вот этот нож с костяной рукоятью: он кован
На наковальне холодной, он крив, как луна на ущербе
Иль ястребиный клюв, и, когда на него погляжу я,
Сразу мне видится смерть костлявая — точно такая,
Как по привычке старинной малюют ее и поныне,
С выгнутой острой косою, грозящей белому свету.
Ах, этот нож теперь истерся и притупился,
Так я жалею его, что порой заливаюсь слезами.
Шутка ль? Тринадцать годов на колбасы мясо рубил он,
Толстого сала куски рассекал на веселых пирушках,
Страшный, словно огонь, он по жесткому мясу носился,
Словно топор дровосека, он кость раскалывал бычью.
Миколас, Йонас и JIaypac — свидетели этому, братец!
Мало того — погоди, я еще словечко добавлю,
Ты вот послушай, брат, что со мною случилось недавно,
Это из году в год случается с бурасом всяким,
Если захочет он лапти сплести из свежего лыка{589}
Или же дичь подстрелить задумает, изголодавшись.
Я, как бурас любой, забираюсь в лес королевский,
Чтобы во тьме непроглядной рубить втихомолку деревья.
Правда, частенько меня накрывал объездчик суровый
И, надавав тумаков, как воришке, что пойман с поличным,
Силой топор у меня отбирал, как разбойник заправский, —
Не отпрягал он, однако, моей клячонки убогой…
Ибо, по правде сказать, воровал я с оглядкой и толком,
Не как иной баламут, что в тяжелую зимнюю пору,
В лес забираясь с рассвета, дубы и клены срубает,
В город отвозит их после и, с выгодой там продавая,
Тут же в шинок спешит, и гуляет, и пьет бесшабашно.
Коли что-нибудь мне иногда своровать приходилось,
Руки себе замарать, признаюсь, и я не стыдился.
Не для себя воровал — для господ сиятельных только.
Ведь ежегодно, как знаешь, платить мы обязаны подать
Амтманам нашим, когда приказ они присылают
Или чрез вахмистров нас понуждают, плетей не жалея.
Так-то, братец сердечный, пожалуйста, будь осторожен,
Пред лесником не обмолвись, что, дескать, Обрис, мой работник,
В лес деревья красть отправляется осенью каждой.
Радуюсь сердцем, как вижу, что вновь он хлопочет усердно,
Если ж зимой, на рассвете, моих он одров{590} запрягает,
Жареных пару колбас я вручаю ему на дорогу,
А возвратился назад с добычей, неоштрафован,
Третью ему колбасу добавляю от чистого сердца,
Если же нет колбасы, два сыра больших добавляю,
Лесу этак собрав помаленьку изрядную кучу,
Тотчас я воз нагружал и в соседний город пускался,
Лес на базаре продав и хорошие выручив деньги,
Прятал барыш хитро, чтоб иметь на оброк ежегодно.
Нужно, дружок, научиться и красть-то умеючи, с толком.
Не потому ли иной простофиля-бедняк, отправляясь
В барский лес воровать иль табак запрещенный сбывая,
Только позор и беду непрестанно себе наживает.
Но и немало таких средь бурасов есть обормотов,
Вовсе никчемных людей, что, сожрав припасы до крошки,
Вместо пивка глотая разбавленный квас или воду,
С горя обманом жить начинают, словно евреи.
Слушай-ка, братец, в деревне, где ставлю горшок я на пламя
Двое мерзавцев таких со мною соседствуют близко.
Добрые люди — Пеледой из них одного окрестили,
Ну, а другому, лентяю, присвоили прозвище — Слункюс.
Знаешь небось, до чего наш бурас додуматься может,
Да особливо когда на свадьбе хватит хмельного
И принимается тотчас откалывать шутки по-свински.
Только сравнялся год, как живу я в этой деревне, —
Просто сказать, новичок, и поэтому нравов соседских,
Также лукавства и плутней еще не узнал, — и, однако,
Эти Пеледа и Слункюс, которых не жалуют люди,
Столь мне страшны, что поджилки трясутся, когда их завижу.
Ты вот послушай, дружище, — о дивах таких ты узнаешь,
Что у тебя, старика, волосья подымутся дыбом.
Избы у этих скотов, когда б на них ни взглянул ты,
Землю хоть всю обшарь, не найдешь запущенней, право;
Вверх подымешь глаза — увидишь дырявую крышу,
Ветер гуляет по ней, громыхая дранкою ветхой,
Исподволь — здесь и там — заплаты срывает гнилые.
Весь покосился конек, и скрипят стропила, шатаясь,
Слеги косые торчат, посередке тяжко свисают,
Прутьями между собой скреплены или просто мочалой.
Если же в избы заглянешь, то страшно, братец мой, станет!
То ль это хлевы свиные, то ль грязные конские стойла,
Ибо, куда ни подайся, повсюду кучи навоза.
Ведь и свиней-то в жилье, подлецы, держать не стыдятся,
А подивишься тому — начинают еще и браниться.
Вот и намедни случилось: с Пеледой на улице встретясь,
Стал я за свинскую жизнь его отчитывать крепко,
На подобающий путь обратить неряху желая:
«Как ты, боров, живешь? Иль стыд потерял без остатка,
Ты ведь, соседушка милый, как жук, толчешься в навозе,
Ведь с головы до пят, как жук, пропах ты навозом.
Мимо хибарки твоей проезжал лишь позавчера я,
Чтоб хорошенько вглядеться, нарочно остановился,
Долго смотрел, как вдруг беспокойно заржал жеребец мой, —
С крыши упав, стропило меня едва не задело,
Там же, где было окно, проем один лишь остался.
Ты вот послушай, сосед, ты послушай, что дальше случилось:
Трое пестрых свиней с поросятами пестрыми вместе,
Будто бы резали их, провизжав истошно в хибарке,
Вдруг через окна во двор рванулись, словно шальные.
Дива такого вовеки не видывал, честное слово,
Так изумился, что дыбом волосья на темени встали.
Ты, ободранец, с бродягой и пьяницей Слункюсом в паре,
Этак являться на люди ужель ничуть не стыдишься?
Оба вы даже свиней худых пасти недостойны,
А поглядишь — так всегда с честными соседями рядом,
Вы подле сватов спешите усесться на свадебном пире.
Все норовите вы сладко пожрать да попьянствовать вдосталь.
Если бы милость свою оказало начальство большое,
Дрянь такую изгнав поскорей из нашей деревни,
Ибо мы все из-за вас понемногу пованивать стали».
Так я Пеледе сказал. Услышав это, схватил он
Палку и тотчас меня по спине огрел, как разбойник,
И не случись, по счастью, там подле Сельмас почтенный,
Верно, меня бы на месте тогда и убил этот изверг.
Вот какие раздоры бывают, когда по-соседски
Увещевать начинаешь разбойника чистосердечно
И побранить его малость решаешься, увещевая».
Пиру конец приходил, и уже иссякли рассказы, —
Вдруг ходуном заходила земля от края до края,
Из-за стола повскакали в испуге пьяные гости
И повалили на двор, теснясь, как стадо овечье,
Так что одни без глаз в толчее суматошной остались,
Ну, а другие — руками-ногами там поплатились.
Только была пустяковой причина переполоха,
Дела-то было всего, что Дочис и шестеро парней
Стали, горох молотя, колотить беспощадно цепами, —
Так колотить, что и мыши в подполье пищать перестали,
И половина гостей искалеченной вмиг оказалась.
Но не дивитесь, друзья, услышав речи такие, —
Ведь ежегодно Дочис, дождавшись осени тучной,
В ужас приводит соседей, когда молотить начинает.
Столько, ох, сколько вреда натворил он нашей деревне,
Столько домов своротил и лесов да холмов разметал он.
Страшно, ей-богу, когда принимается Блеберса дядя,
Лаурас, повествовать о своих злоключеньях несчетных, —
Клеть да свинарник последний едва у него уцелели,
Также и дом у него глядит развалиной жалкой.
Этот Дочис, затевая дела непотребные, смотришь,
Множество вызвал в деревне раздоров, ссор, несогласий.
Сколько достойных соседей, дома побросав и хозяйство,
Поздней осенней порою скитается в поле холодном
Или, вконец обнищав, с котомкой идет побираться.
О бесконечных мытарствах хозяева, люди честные,
Судьям высоким не раз в Караляучюс жалобы слали,
Только суда все ждут, справедливости все не дождутся.
Знаем — прости господь, как лихое времечко наше,
Слезы людские презрев, над чужим измывается горем.
Но почему Дочис так беснуется каждую осень,
Из году в год почему он цепами так громыхает?
Люди, которых не раз шюпинисом он потчевал вкусным,
Все говорят, что Дочис оттого в сарае бушует,
Что поскорей загулять да забражничать рвется, пьянчуга.
После Михайлова дня{591}, на току орудуя цепом,
Слюни глотает, наглец, на корчму косится умильно…
Женку на помощь позвав, обмолотит кладей немного,
Веет поспешно потом, насыпает корзины до края
И подается в корчму — пропивать урожай без остатка.
Трепаный лен в кабак относит женка Дочиса
И, за бесценок отдав, к бутылке спешит приложиться.
Мало того — и детишек приводит, ничуть не смущаясь,
Прямо в кабак к муженьку, а сама — опять за бутылку.
В прошлом случилось году: к Плаучюнасу в дом на крестины
Блеберса добрый батрак, уважаемый Каспарас, вместе
С наглым Дочисом пошел, и туда же поехали Кризас
С Лаурасом; в гости к себе Плаучюнас соседей сзывая,
Выставить пообещал побольше напитков и снеди;
Званых гостей у него собралось без числа, но немало
Понабежало к нему и соседей неприглашенных.
Щедрому Кризасу в пояс поклон наш Каспарс отвесил,
Ну, а пьянчуга Дочис, подбочась, как советник пузатый,
И непристойно крича, на пирушке честной показался;
Клюкнуть уже успел пред Мартыновым{592} днем он изрядно,
Слюни глотая, наглец на яства косился умильно.
Блюда хозяин поставил с вареным и жареным мясом.
Так же радушно поднес кумовьям он булок пшеничных,
Гости честные в ряд за стол хозяйский уселись,
Ели, дружно хваля, кровяную похлебку и сало.
Благопристойно пирушка текла, — вдруг Лаурас с Дочисом
Стали ворчать друг на друга и злобно, как псы, огрызаться,
Из-за свиных хлевов разоренных стали друг друга
Мало-помалу они осыпать безобразною бранью.
Не забывайся, мужлан, ты в гостях, на пирушке хозяйской,
Время нашел вспоминать о дрянных каких-то закутках!
Ну, а теперь, друзья, расскажу, что позже случилось,
В прошлом году, — о том уважаемый передал Кризас.
Доброго пива купив за немалую цену три бочки{593},
Слуг Плаучюнас позвал и велел внести их в светлицу.
И притащил Энскис, слуга его, целую гору
Кружек пивных расписных и муравленых емких кувшинов.
Гости бочонок большой во мгновенье опорожнили,
Хмель зашумел в головах, языки у всех развязались, —
Знаете сами небось, до какой околесицы может
Договориться крестьянин, лишку хватив на пирушке,
Из-за убитых свиней и свиных развалившихся хлевов
Так же у прочих дошло наконец до нешуточной ссоры.
Гости хмельные в карман за скверным не лазили словом,
Адский галдеж поднялся, а затем и дракой запахло.
Знаем, хлебнет мужик — и рассудка лишается вовсе,
Прямо сказать — на глазах человеческий образ теряет.
Ведь Плаучюнас-то сам, затеявший эту пирушку,
Даже и тот до того с напитком крепким повздорил,
Что по светлице плутал, невзвидя белого света.
Диво ль большое, что гости, которых он потчевал щедро,
Скромных, разумных речей за столом вести не сумели?
Мало того — погодите, узнаем, что дальше случилось:
Кубас и Лaypac, бывший почтенному Каспару зятем, —
Также и Миколас, — был он приказчиком в нашей деревне, —
В помощь товарищей взяв, напустились вдруг на Дочиса.
Сбились они в клубок и в драке ожесточенной
Рухнули на пол вдруг и, катаясь, тузили друг друга
С пылом таким, что один, говорят, там без глаза остался,
Уха лишился другой; особливо ж Дочису попало:
Полуживого домой сыновья потащили в корыте.
Пиме, Дочиса жена, смертельно перепугалась —
Над муженьком полумертвым с рыданьем она хлопотала
И с головы его отмывала кровь, причитая;
Крики и плач услыхав, отовсюду соседки сбежались
И впопыхах притащили с собою снадобий разных,
Грита и девясила{594} и прочих травок достала,
Приволокли Сельмике и Берге мазей целебных.
Дружно пошли хлопотать над больным сердобольные бабы.
Яке настойку из трав в черепке развела хорошенько,
Польского дегтю в нее да багульника чуть подмешала,
Так завоняло в избе, что и мертвый, кажись, не стерпел бы.
Вот на лежанке Дочис понемногу стал шевелиться.
Пиме, Дочиса жена, и соседки повеселели,
Мазью стали они усердно смазывать раны,
Голову мужу скорей начала перевязывать Пиме,
А Пакулене взялась заговор прочитать подходящий.
В то же мгновенье Дочис, вонючее зелье унюхав,
Неописуемый страх почуял пред знахарством бабьим, —
Тотчас придя в себя, с постели молниеносно
Он соскочил и дубиной большущей вооружился,
Всех сердобольных баб с их бальзамами бабьими вместе
Вышиб он в ярости вон из избы, насквозь просмердевшей,
Ну, а потом, перебив немало утвари всякой,
Все черепки с лекарством схватил и за дверь пошвырял он.
Бедных сынов, что его, как падаль, домой притащили,
Злобно ворча и бранясь, едва не прикончил, поганец».
«Хватит! — вымолвил Сельмас. — Довольно этих побасок,
Уши вянут от них, а нет ни конца им, ни краю.
Эх, и куда ушли времена, когда еще пруссы
Ни одного словца по-немецки сказать не умели,
А башмаков иль сапог не знавали, и хоть каждодневно
Лапти носили простые, да все не могли нахвалиться.
Где времена, когда ни друзей, ни соседей почтенных
Не было нужды бранить и стыдиться за них постоянно.
Нынче ж, скажу, не таясь, глаза бы мои не глядели.
Осенью брат наш, литвин, в башмаках, а то и в сапожках,
Будто бы немец заправский, приходит, глядишь, на пирушку.
Нам-то, литовцам, пожалуй, носить негоже и клумпы{595}, —
Так по-немецки у нас деревянная обувь зовется, —
Деды и прадеды наши не слишком ее уважали.
Знаем, стеснялись они поминать башмаки в разговорах
И на французский манер щегольские полусапожки.
Это французы, когда понаехали к нам отовсюду,
Вскоре привычкам своим и обычаям нас научили.
В древние те времена наши прадеды школ не имели,
Знать не знали они букварей и книжек церковных.
Вероученью тогда изустно их всех наставляли.
А ведь усердней, поди, почитали прадеды бога
И, подымаясь до солнца, по праздникам в церковь спешили,
Нынче ж, помилуй господь, до какого мы дожили срама:
Все разряжены в лоск на манер французский, литовцы
Лишь на минутку-другую покажутся в храме господнем
И поскорее в корчму гулять да бражничать мчатся.
Многие образ людской там теряют, перепиваясь,
И начинают болтать по-свински и по-мужицки,
В церкви слышанных слов никто и вспомнить не хочет, —
Шутки мужичьи одни, да брань, да хохот немолчный…
По пустякам во хмелю затевая ссоры частенько,
Тут же они меж собою вступают в жестокие драки,
Хуже разбойников, право, катаются с воплями, с бранью
По полу, в грязных плевках, в блевотине, в лужицах водки.
Ну же и мерзость пошла! Как подумаешь — волосы дыбом.
Но не довольно того! Отцы-то пьянствуют сами
И ребятишек в кабак приводят, как в гости к соседу, —
Вот и потомство свое приучают к вину с малолетства.
В драку вступают отцы на глазах у своих ребятишек,
Клочья волос летят, и кровь потоками хлещет.
Нет угомону на вас, беспутники и нечестивцы,
Иль не страшитесь, что бездна разверзнется вдруг перед вами,
Пламя пожрет вас всех, оскверняющих праздники божьи,
Или не совестно вам среди христиан появляться?
Если священники в школу детей посылать заставляют
Или пора подошла заплатить учителю деньги —
Что за нытье стоит и какой галдеж несусветный!
А напоследок, когда рассерженный амтман прикажет
Вахмистрам без разговоров описывать всех виноватых,
Вмиг набежит толпа недоумков долгобородых,
И завопит, завопит, будто миру конец наступает,
И, в пререканья вступив с несчастными учителями,
Примется их шельмовать за одно лишь то, что дерзнули,
В горькой нужде изныв, потребовать кровные деньги.
Пайкюс{596}, известный дурак, «Отче наш» не знающий даже,
Также и братец его двоюродный, круглый невежда,
Смеют в голос бранить наставников скромных и школы,
Диву даешься, когда начинают болтать эти люди,
А поглядеть, так один сыновей обалдуями сделал,
Им угождая во всем, их воле потворствуя слепо.
Чуть не убить готов он учителя, если порою
Лодырей тот ремнем стеганет, потерявши терпенье.
Ну, а другой совсем свихнулся: ребят неразумных
В школу он ни за что посылать не желает, как будто
Дал себе крепкий зарок — их вырастить аду на славу.
Пайкюс ненастье бранит, а Ваушкус вёдро поносит:
Этому слишком светло, а тому недостаточно света,
Школа плоха одному, а другому несносно ученье.
Молод еще для одних и учить не умеет учитель,
Он для других староват и детей наставлять не годится.
Эти твердят: неприлично орет он, псалмы распевая,
Те говорят: не поет, а всегда бубнит что-то под нос.
Боек — одни кричат, тихоня — молвят другие.
Вот как по праздничным дням, в корчме с утра собираясь,
Учителей-горемык и священнослужителей скромных
Пьяницы и пустоболты ругмя ругают повсюду.
Вот как о них толковать эти головы дурьи дерзают!
Все же, скажу, и средь нас не перевелись христиане, —
Между литовцев найдется хозяев добрых немало,
Высокочтимых людей, что пример являют соседям:
Сами живут благонравно и, смотришь, также умеют
Домом своим управлять и почтенье внушать домочадцам.
В мире уж так повелось, гласит Святое писанье,
Непогрешимых людей, перед господом чистых душою,
Меньше бывает всегда, чем безбожников закоренелых.
Так оно будет и впредь: побеснуется несколько мир наш
И, напоследок ослепнув, к чертям на рога понесется.
Ведь говорят нам слова пророков ветхозаветных,
Также господь наш, Христос, и апостолов рукописанья
Все об одном, что, когда конец приблизится миру,
Столпотворенье пойдет, из ада чудища выйдут
И средь господ просвещенных, а также бурасов темных
Только коварство и подлость откроются нашему взору.
Разве мы изо дня в день не видим, как, властвуя всюду,
Грешных слабых людей соблазняет нечистая сила!
Ах, опомнимся, братья! Почувствуем сердцем, как страшно
Бездна ада на нас ощерилась, и поразмыслим,
Сколь богомерзким ученьем своим людей баламутит
Время тяжкое наше, исчадье силы нечистой!
Грабить, бесчинствовать, лгать, ненасытной корысти в угоду,
Ближних своих предавать да оплевывать имя господне —
Вот непреложный закон, вот первая заповедь нашей
Трижды проклятой поры лихолетий, нас посетивших.
Ах, куда ни гляди, все навыворот, все наизнанку.
Мы — коренные литовцы, не зная белого света,
Простосердечно считали, что только француз да швейцарец
Свет и честных людей мастаки околпачить, опутать,
Думали мы: сквернословить и красть лишь немцам не стыдно.
А на поверку, друзья, и меж нами людишек немало
Водится подлых, безбожных, таких немало мы видим,
Что и Литву и литовцев позорят своим поведеньем!
Ах, земляки дорогие, мои сердечные братья,
Уподобляться не станем слепцам — безбожникам грубым,
Будем спокойны, когда, с ухмылкой презрительной глядя,
И зубоскалят они, и над нами глумятся бесстыдно.
Видите, братья, что вас, как верный слуга, поучал я,
Нас не хвалил я ничуть по-французски иль по-немецки,
Но по-крестьянски, как друг, сказал, не таясь, не лукавя,
Все, что хотел, напрямик сказал я вам, как сказалось.
Вот мы с весельем великим Мартынов день проводили,
Вот и рождественский пост, а за ним рождество наступает.
С хмурого запада вновь задули суровые ветры,
Вновь на востоке они и на севере забушевали
И холода и метели в Литву к нам издали гонят.
Скоро уж печи топить — дровец заготовьте побольше
Да не забудьте хлева по-хозяйски проконопатить,
Чтобы от стуж не погиб поросенок махонький даже.
Дело известное: только земля в декабре промерзает,
Жить без наших забот повседневных скотина не может,
Жалобно на руки смотрит, ждет сытного корма и пойла.
Ну, так дадим же с умом все то, что скотине потребно,
Ибо не знает никто, надолго ль затянется стужа,
Сколько припасов до пасхи останется нам на потребу.
Плохо, что ли, когда, одолев суровую пору,
Вдруг поглядишь — ан, запасов к весне осталось немало.
Что же — кончить пора! По домам разойдемся, соседи.
Так ниспошли нам, господь, достойно праздники справить,
С теплой радостью в сердце дождаться Нового года,
Снова в гости позвать по-добрососедски друг друга».
Вот уж солнышко вновь, удаляясь от нас неуклонно,
Наши края покидает, спешит склониться к закату.
День ото дня лучи все больше солнышко прячет,
Наземь день ото дня длиннее тени ложатся.
Ветры крылатые снова шалить начинают помалу.
В поле, в лесах зашумели, тепло последнее гонят,
Вот почему и погода становится все холоднее,
Зябкую старость опять натянуть полушубок торопит,
Бабе и дряхлому деду у печки велит приютиться,
Всех остальных в жилье загоняет — отогреваться
Теплым и жирным куском или с пылу горячей похлебкой.
Вся промокла земля и слезами обильными плачет,
Ибо повозка порой раздирает ей дряблую спину.
Там, где телегу легко вывозила пара клячонок,
Нынче ее протащить и четверке совсем не под силу.
Оси визжат и скрипят, и колеса вертятся натужно,
Вязнут по втулку в грязище, и комья взметают высоко.
Полосы пашен лежат, утопая в расплывшихся лужах,
Дождь, неуемный дождь поливает спины прохожим,
И сапожишки и лапти хлебают студеную воду,
Липкую грязь на дорогах меся, как тесто крутое.
Где же вы, красные дни? Куда, скажите, вы делись,
Дни, когда в доме впервой, на волю окно отворяя,
Чувствовать мы начинали тепло весеннего солнца?
Словно какой-нибудь сон невзначай приснится, и после,
Вдруг пробудясь, о нем вспоминаешь вскользь, ненадолго,
Так и радость от нас с промелькнувшим летом умчалась.
А куда ты ни глянь, одна лишь слякоть повсюду,
Словно кисель на огне, пузырями вскипает под лаптем.
Все, что порхало, резвилось на светлом празднике лета,
Все, что в траве луговой копошилось долгими днями,
Все, что к небу взмывало, качая крыльями плавно,
И насыщалось потом козявками и червяками, —
В страхе покинуло нас, поспешая от стужи укрыться.
Осиротели поля и в скорбь глубокую впали,
Роскоши прежней лишась, уподобились старым кладбищам.
Опустошает смерть и леса, и мелкий кустарник,
Исподволь их красоту обрывают бури и ливни.
Ветви, где только недавно под листьями выводки птичьи
В гнездах своих пищали и плакали, как в колыбелях,
Где оперились потом и, крылья расправив, резвились,
Мошек ловить на лету принимались без матери милой, —
Нынче совсем оголились и стали как высохший хворост,
Бьются, стучат друг о друга, когда разыграются ветры.
Там, где медведь выгребал из колоды тяжелые соты
И, медвежат кормя, медведица глухо урчала,
Там, где испуганный лось уносился, опасность ночуя,
И грабежу да вытью обучали выводок волки,
Там, где немало кур ястреба унесли-поклевали
И воронье воровало гусят зазевавшихся глупых, —
Там, поглядите, совсем пропало нынче веселье.
Только вороны одни прославляют осеннюю мерзость.
Певчих птиц не слыхать — давным-давно схоронились
И беззаботно спят, и мороз им снится, наверно.
Ах, огороды наши в нарядах из зелени свежей,
Слава и гордость весны — цветочки ранние в поле, —
Ах, ни следа от вашей красы и благоуханья.
И погляди, полюбуйся: что вешней порой огороды
Нам показали в расцвет и лето взрастило позднее, —
Это добро в кладовые, в чуланы мы прячем сегодня,
После, сварив иль зажарив, едим и хвалим усердно.
Вы же, гуси, и вы, болтуньи утки, ступайте
И поплещитесь, потешьтесь, пока еще реки открыты.
Вы, петухи и куры, что возитесь вечно в навозе,
Кыш поскорее во двор, чтоб еще насладиться немного.
Только не думайте вправду, что мы ради вашего шума,
Наших песен-псалмов во дворах вас держим да кормим,
Нет, из-за вкусного мяса ваш голос хозяева хвалят.
Любо смотреть, как ножами орудуют нынче стряпухи,
Страшно, ей-богу, когда громыхают сковородами.
Ищут зубчатый кремень озабоченно Грита и Пиме,
Дует на тлеющий трут Сельмике, стоя у печки,
Берге с Катрине в углу котелки песком начищают,
Выпятив губы, они усердно дуют на пламя,
Чтобы под самым горшком веселей и жарче пылало.
Яке с Магуже дружно поленья колют на щепки,
Тащит дровишки сухие Энскис — за охапкой охапку.
Только лодырь Дочис, прислонясь к натопленной почке,
Дремлет, глотая слюну, втихомолку еды поджидает.
Вот, петуха общипав, кладет в горшок его Асте,
В печку сажает она десяток лепешек пшеничных,
Слюни глотал Дочис, блаженствуя в полудремоте;
Вдруг верхом на коне разодетый посланец явился,
Оповестил он соседей, что Кризас зовет их на свадьбу.
Скинули шапки сваты и, кланяясь в пояс усердно,
Благодарили за честь великую и обещали
Кризаса-друга почтить и на свадьбу прибыть, как просил он.
Скоро неделя прошла, и в назначенный день спозаранку
Стали соседи везде наряжаться на свадьбу получше, —
Не поскупясь, башмаки обновили Степас и Мерчис,
Загодя Йонас и Лаурас сплели себе новые лапти,
В путь отправляясь, они запрягли коней; особливо ж
Там суетился Энскис: сначала выкупал сивку,
После, седлая ее, стремена пристегнул он исправно;
Лошадь свою разукрасив как должно, он напоследок
Поясом новым стянул бока и брюхо покрепче,
Новеньких пару сапог натянул, понатужась маленько.
Женщин немало в селе сыновей проводить напросилось,
Ибо на свадебный пир позвал их также посланец.
Как подобает гостям, приоделись соседки, но только
Не на немецкий манер, как теперь ухитряются часто, —
Нет, на литовский, на свойский оделись они. Ведь известно,
Как с незапамятных пор наряжаются наши литвинки,
В гости либо на пир собираясь: замужних признаешь —
Кики на их головах да еще домотканые шали.
Головы пестрым веночком украшены у незамужних.
Бабы, не думайте вы о венках девичьих нисколько,
Девушки, вам говорю, не прельщайтесь кикою бабьей.
Вот наконец потянулись толпою неисчислимой
Люди в пестрых нарядах, галдя и песни горланя.
Каждого низким поклоном у входа приветствовал Кризас,
Дверь распахнул широко и в дом гостей пригласил он,
Водки большую бутыль на стол поставил и начал
Ею от чистого сердца веселых потчевать сватов.
Ну, а невестина мать, сходив за всякою снедью,
Так накормила гостей, что язык у иных развязался
И принялись отпускать помаленьку мужицкие шутки.
Даже один, охмелев, за столом сболтнул непристойность.
И постепенно дошло до такого разгула веселье,
Гам поднялся такой, что и клячи худые в сарае
Стали метаться, ржать, на дыбы вставая в тревоге.
Тут-то верхом появился опять разодетый посланец,
Он, понукая коня, по спине колотил его рьяно.
Ты для чего жеребца, голова пустая, дубасишь!
Барщина мало ль его гоняла эту неделю?
Ты ж его в бок норовишь побольнее шпорой ударить!
Тише скачи — без нужды горемыку нечего мучить!
Завтра ему чуть свет за дровами в лес отправляться,
А послезавтра везти брюхача господина придется.
По двору сват проскакал, жеребца понукая пинками,
Въехали тотчас во двор молодые через ворота,
Перед святым алтарем епископ святой обвенчал их,
Как подобает, обоих напутствовал благословеньем.
Вмиг новобрачным навстречу сбежались родня и соседи,
Их от души поздравляли, довольства и счастья желая,
Вкусными яствами после попотчевать в дом проводили.
Кризас с женой своей, уже старухою дряхлой,
Сидя поодаль, глядели на дочку с радостью в сердце,
Ибо у них была Ильзбуте самой последней,
Замуж вышла она вдобавок за шульца{579} из Таукяй.
Вот почему, приглашая родню и соседей на свадьбу,
Кризас, счастливый отец, не скупился на траты нисколько.
Иловых трех коров и двух бычков годовалых
К свадьбе зарезать велел, а свиней и овец не считали,
Что же до кур и гусей, то остались от них одиночки.
Множество яств мясных и закусок разнообразных
Кризаса повар готовил усердно круглые сутки.
Шум такой стоял над всей округой, что даже
Кризаса дальний сосед, Паулукс, встревожился очень.
Вот из котлов черпаком разлив по мискам похлебку,
Вытащив вслед за тем сковородки с жарким из печки,
Повар Пятрас сказал, что кушанья, дескать, готовы,
Дескать, на стол собирать и званых потчевать можно.
Тонких тогда скатертей достала Туше немедля,
Свадебный стол большой украсила как подобает.
Быстро потом натаскали посланцы кушаний всяких,
Цельных гусей в жиру, и свинину с говядиной также,
И потрохов разварных, и рубцов в кастрюлях огромных.
Благоговейно сперва «Отче наш» они прочитали,
Пo-христиански потом за стол трапезный уселись:
Кризас гостей дорогих обходил, их всех приглашал он
Сколько угодно душе насыщаться, пить, веселиться.
Длинный и узкий нож Энскис достал из кармана,
Вызвался он для гостей на куски разрезать жаркое,
Но, по-господски нисколько ножом владеть не умея,
Сала большие куски хватал он всей пятернею
И, разрывая, бросал с размаху в миски соседям,
Ибо изрядно хлебнул и уже позабыл о приличье.
Выпили гости иные крепчайшей водки сверх меры
И нагрузились так, что на яства смотреть не хотели,
Ну, а другие пьянчуги, ножей не имевшие вовсе,
Сало руками хватали и ели с чавканьем жадным,
Губы лоснились у них, и стекали по бородам капли.
Думали гости: когда на пирушке у Кризаса бурас,
Нет, мол, нужды никакой блюсти господский обычай.
Тою порой, как, жуя, насыщались они по-крестьянски,
Крикнул хозяин, и вот гурьбою слуги явились
И на носилках внесли здоровенный пива бочонок.
Тут-то сваты сбежались к нему и стали мгновенно
Кружки со взболтанным пивом тянуть одну за другою,
Ибо скорей насыщенье приносит жаждущим людям
Пиво с гущею, если глотать его не отрываясь.
Вот наконец поезжане наелись кушаний вкусных,
Пивом густым и холодным они угостились на славу,
По-христиански ж молитву прочесть совсем позабыли.
Стали крестьяне (о, стыд!) арендаторским свиньям подобны
Гогот и визг поднялся, раздались непристойные песни…
Стяпас бессовестно врал о раскормленных дюжих кобылах,
Осоловелый Энскис похвалялся волами своими,
Прочие в шутках соленых под хохот и гам изощрялись.
Лаурас, щеки надув, дудел там в дудку пастушью,
Рьяно на скрипке пиликал с ним рядом пьяный Йокубас.
Только Дочис молчал, — до того нажрался и напился,
Что неожиданно рухнул, как польский школяр, со скамейки
Перепугал гостей, и людям тотчас на воздух
Вынесть его пришлось, одурелого, еле живого.
Женщины тоже на свадьбе изрядно повеселились,
Только схитрили они, — ибо кто же не знает, что баба
За нос порой провести мужика хитрейшего может.
Барбе и Пиме — рядком с Лаурене и Пакулене,
Сев за свадебный стол, и смотреть не хотели на водку,
Даже дивились весьма, как любезная может Кризене
Девушек потчевать скромных таким непотребным напитком.
Ну, а потом, потом что, братец, там заварилось!
В угол укромный тишком забрались греховодницы эти,
Водки припрятанной флягу большую мигом достали,
В два-три глотка осушили ее до капли последней.
Тут-то стали они выкамаривать штуки такие,
Что, покраснев от стыда, головами качали соседки.
Песню про лен не в лад загорланили Барбе и Пиме,
Песенку в честь петуха затянули соседки другие{580}.
Те же, кто был постепенней, от них подальше уселись,
Чтобы в тиши меж собой о домашних делах покалякать.
Даке своих гусенят выхваляла, уточек — Яке,
Врали они, не стыдясь, с три короба там наболтали,
Ибо известно, какие бывают охотницы бабы
Пострекотать меж собой о делах — заботах домашних…
А между тем музыканты толпою пестрой ввалились,
Тотчас они принялись играть мужицкие танцы.
Кубас на скрипке пилил, на цимбалах наяривал Плицкюс,
Дул Шнайрюкас в трубу, раскрасневшись и выпятив губы.
Девок в тесный кружок собрав, Энскис охмелевший
Их уговаривал в танце пройтись с молодыми парнями.
Клишис в смазных сапогах разомлелую Пиме облапил,
Туше мгновенно сгреб в башмаки обутый Кайрюкас,
И, сотрясая пол, затопали все по-литовски.
Ради потехи одни босиком иль в лаптях танцевали,
Сбросив кафтаны, другие выкидывать стали коленца.
Нам-то известно, как бурас, напившись пьян, веселится,
Что за дурацкие шутки в хмелю откалывать может,
Но погодите, извольте послушать, что дальше случилось.
Два появились внезапно соседа неприглашенных —
Слункюс{581} с Пеледою{582}; оба бездельники и прощелыги.
С криком рассерженный Кризас напал на гостей нежеланных.
Тут же старуха его с перепугу так расхворалась,
Что начала стонать из-за тяжкой боли в утробе.
Вправду негоже, когда человек врывается силой
В дом, где лишь званых гостей и соседей честных угощают,
Стой да гляди, безобразник, не лезь, куда не пристало!
Жди терпеливо, когда соизволит тебя на пирушку
В дом свой Кризас позвать как достойного друга-соседа.
И началось меж гостями тогда смятенье большое.
С мест повскакали они, позабыв о куренье любезном
И с перепугу роняя из рук кисеты и трубки.
Разом игру оборвали, в смятенье пришли музыканты
И под скамьями, столами искать спасения стали.
Те же, кто в пляске веселой носились с криком и визгом,
Остановились вмиг, перестали орать безобразно.
Песенки о петухах, о курицах и гусенятах,
Толки о волках лесных, о медведях, волах и о прочем
Разом утихли кругом, будто не было их и в помине.
Гости стояли, смутясь, и в затылках безмолвно чесали,
Соображая, как быть им, покуда Энскис обозленный,
С места сорвавшись внезапно, поленом не вооружился:
Он по бокам хорошенько Пеледу и Слункюса съездил,
Их за волосья схватил и с проклятьем вышвырнул за дверь.
Не удивляйтесь нисколько, услышав подобные речи:
И господа порой, как хлебнут по-господски чрез меру,
То же, что мы во хмелю, вытворяют, с бесстыдством таким же.
Бурасов много, конечно, ведущих себя непотребно,
И особливо на шумных пирушках находятся дурни,
Что болтовней своей крестины и свадьбы позорят.
Но не подумайте вы, что барин любой постоянно
Благочестивые речи ведет, поступает пристойно,
Эх, и средь них немало таких пьянчуг-сквернословов,
Шутку мужичью на людях сболтнуть ничего им не стоит.
«Эх, — отозвался Причкус, — уж столько в шульцах служу я,
Что именитых господ мне дела и нравы знакомы.
Что запримечу, завижу, спешу на ус намотать я.
Вот и намедни случилось, как барин с письмом наказал мне
Сесть на коня и скорей к советнику главному съездить.
Много их там к нему понаехало, пьяниц отпетых.
Как подобает слуге, я шапчонку убогую сдернул
И, поклонясь по-простецки, письмо хозяину подал.
Освободившись, я тотчас ввалился в открытую кухню,
Чтобы один разок поглядеть на барские яства,
Правда, мозолить глаза господам именитым привык я, —
Езжу вот так не впервой, и уже не берет меня робость.
Дюжих трех поваров я приметил — один, страховитый,
Ястреба там потрошил, черноперую птицу чудную,
Цельного зайца другой раздирал ногтями кривыми,
Веришь, живых червей выковыривал он из желудка,
Третий, какую-то вдруг чудную посудину взявши,
Кучу поганых жаб на блюдо вывалил разом{583}, —
Нынче, слыхать, господам особливо жабы по вкусу.
Очень я долго смотрел: вдруг почуял — душу воротит.
Выскочив тотчас на двор, у распахнутой двери сблевал я
И, облегчившись, опять к господам в покои вернулся.
Только о том, что стряслось, не обмолвился даже и словом;
Знаете сами небось, как глумятся баре над нами,
Ну и вдобавок меня по зубам бы, может, хватили.
Вот почему, вернувшись, тихонько я в угол забрался,
Чтобы глядеть, как в гостях угощаются важные баре.
Множество всяческих блюд повара сготовить успели,
Дым коромыслом стоял, и усадьба насквозь провоняла.
Слуги сбежались гурьбой, проворно засуетились,
Вилок, тарелок, ножей натащили, на стол собирая,
Уйму потом нанесли и жареных яств и вареных.
Грубые руки свои на груди сложил я, как должно,
Барских горячих молитв в простоте ожидая душевной.
Вижу, садятся за стол, придвигают тарелки поближе,
О небесах позабыв, за ножи да ложки берутся,
Яства за обе щеки уплетать принимаются дружно.
Сколько на свете живу, не видал безобразья такого.
Крикнуть с досады хотелось, поверишь — насилу сдержался,
Но, поразмыслив о том, что кричать мне здесь не пристало,
Я за дверьми схоронился, проклятьями стал втихомолку
Сыпать такими, что даже собаки в голос завыли.
«Ах, брюхачи господа! Ах, безбожники! Стыдно вам, что ли,
Набожно руки сложить и, как водится, на небо глянуть,
Прежде чем к жирным кускам тянуться, пасти разинув?
Мы — заскорузлый народ, бедняки в дырявых лаптишках,
Сколько мы терпим и как помыкают нами жестоко,
Часто кишки набиваем сухими корками только,
Душу свою веселим одним кваском жидковатым,
Но и за это творцу благодарность шлем каждодневно.
Вы же, бездельники, вы, наедаясь обильно и сладко,
Толстые брюха свои рейнвейном переполняя,
Господа бога и вовсе в речах поминать перестали.
Иль не боитесь ничуть за столом икрой подавиться?
Или надеетесь вы, что минуют вас громы господни?»
Так поразмыслив и в руки письмо получив, из покоев
Кубарем вылетел я, себя не помня от страха,
Клячу свою подхлестнул и скорей восвояси убрался».
Да, времена подошли нечестивые! — вымолвил Сельмас.—
Всюду, куда ни ткнись, — шельмовство одно, да и только.
Баре и слуги, глядишь, все в пекло лезут да лезут.
Тот задирает нос и, в бока упершись кулаками,
Господа лишний раз помянуть считает зазорным.
Бога поносит другой, этой дурьей башке в угожденье;
Барин, глядишь, как слепец, в преисподнюю прет ошалело,
Преданных слуг своих беззаконью учит тому же.
Слово святое господне, церквей красота и величье,
Звучные наши псалмы и сердечные наши молитвы —
Хуже навозного смрада для этих гнусных людишек.
С толку барина сбили театры, пирушки да ломбер{584}.
Слуги его распустились, руки хозяйской не чуют, —
Где же, где же она, былая благопристойность!»
Так меж собою они толковали. Уж свадьба кончалась,
Вдруг прибежал в лаптях работник Блеберса шустрый:
«Навеселились, поди! Ну, так пир затевается новый!
Бендиксас режет гуся, — поглядите, как суетится;
Пайкжентис, нож навострив, барана рядом свежует,
Неподалеку быка однорогого Ваушкус{585} режет;
Миколс палит кабана усердно среди огорода,
И напустил он кругом дымищу такого, что в небе
Не различить ни звезд, ни луны холодной, ни солнца.
Вдосталь будет колбас, чтобы досыта гости наелись,
Ибо и сала свиного, и окороков для копченья
На зиму много висит на крюках у крестьянина ныне.
Но заложили в трубу мясца добротного снова,
Так что теперь наконец пировать по-литовски мы станем,
Душу хоть чуть отведем, хоть на миг о невзгодах забудем.
Только не думайте вы, услышав речи такие,
Что для насмешки над нами они, мол, сказаны были.
Слишком уж, братцы мои, мы в полях намаялись тяжко,
Знали одно всегда — что бежать на барщину надо:
То вывозить навоз, то пахать, боронить, или сеять,
Сено косить, сгребать и укладывать на сеновалы,
Иль наконец урожай отвозить в сараи да клети.
Ах, в непрестанном труде мы с зари до зари пребывали,
Ливни частенько хлестали по нашим натруженным спинам.
Лица и головы нам обжигало знойное солнце;
Мы, на работы спеша, давились кашей сухою,
В завтрак, обед с трудом жевали черствые корки,
Часто мы жажду в жару утоляли, квас разбавляя
Мутной водою, из лужи зачерпнутой где-нибудь в поле.
Так изобильно пот стекал со лбов воспаленных,
Что за ручьями ручьи бежали по подбородку.
Крепко намаялись мы и немало горя хлебнули.
Ну, так стряхнем поскорей невзгод постылое бремя,
Повеселимся хоть раз на пирушке дружеской, братцы,
Ведь для того и господь одаряет нас милостью щедрой,
Чтобы такие, как мы, натрудившись, набедовавшись,
Ожили сердцем опять, подкрепились едою обильной.
Все мы трудиться должны, ибо есть повелел нам всевышний.
Должно нам есть для того, чтобы нас не покинули силы, —
Так что сегодня скотину коли и режь, не жалея.
Если откормишь бычка, его забивай без раздумья,
Режь, не щадя, овец и баранов комолых не милуй,
Куриц, уток, гусей вари горшками большими,
Ты кабана заколи, поросяток пестрых вдобавок.
Ешь на здоровье, дружок, крупяные с салом колбасы,
Жирного мяса возьми и колбас мозговых понаделай.
Если же мало тебе, то свиную кишку потрохами
Плотно набей, не боясь, что лопнет и разорвется.
Ты, набивая колбасы, смотри не забудь о печенке.
Снедь такая тебе, конечно, будет на пользу.
Знаешь небось, весна какою тощей бывает, —
Ну, так в навозницу ты, отдыхая, шкварок нажаришь
Либо в страду, спеша на «милую» барщину нашу.
Либо же дома, трудясь, ветчинки сваришь, быть может».
«Тут и сноровка нужна, — произнес рассудительный Лаурас, —
Действовать надо с умом, если осенью режешь скотину.
А принимаешься есть — рассчитай хорошенько запасы.
Разве разумно, скажи, коли осени тучной дождешься
И обжираться начнешь беспечно мясом и салом,
Изо дня в день в корчму — поближе к хмельному таскаться.
Кажется, слышали вы, как Дочис, наш старый знакомый,
Пьянствуя целыми днями, обжорству меры не зная,
После того по селу ходил, как нищий последний.
Досыта ешь, сынок, но будь поблагоразумней, —
Много проходит дней, покуда год не иссякнет,
Требует каждый из них кусков, чтоб насытиться, много.
Встал и позавтракал утром, а там и обедать садишься,
Под вечер снова еды неуемный просит желудок,
Не говоря уж о том, что и полдник, бывает, устроишь,
Если на лишний кусок потянет в страдную пору.
До пресыщения, значит, не каждый день наедайся,
Будто на свадьбе какой, пирушке или крестинах,
Помни, не каждый день веселить свой желудок ты должен.
То-то посетуешь, если останешься вдруг без приправы,
Если придется в нужде пробавляться похлебкою пресной.
Репа, морковь, пастернак, петрушка, также и редька,
Добрый наваристый борщ из свеклы и кислой капусты
Вперемешку с бобами, горох, тушенный в горшочке,
Вкусный, густой шюпинис{586} и крупа, дробленная мелко,
Если ее с киселем разварить потом хорошенько,
Также, скажу, и картофель, будь жареный, будь он печеный,
Ну и, конечно, грибы с приправою разнообразной —
Все это вкусно и сытно, пойдет, конечно, на пользу,
Ежели каждый день в еде знать меру ты будешь,
Ежели помнить будешь о завтрашнем дне за едою.
Но не посетуйте вы, коли слово еще вам скажу я:
Много встречается нынче, соседи, таких негодяев,
Что, от литовцев родясь, говоря на литовском наречье,
Нам на великий позор примером немцев избрали.
Много меж нами таких, что, хватив хмельного чрез меру,
Песни немецкие петь приучаются и сквернословить
И, словно немцы, торчат в шинках с утра до полночи.
Не потому ли иной, до последнего слопав запасы,
На смех людям честным на карачках ползет полуголый?
О, расточители! Нас, недостойных людей, для того ли
Благами изо дня в день одаряет щедро всевышний,
Чтобы, не зная забот, мы потом обжирались, как свиньи?
Брюхо свое ежедневно побаловать нужно, конечно,
Но не забудь и того, что прикрыть его надо одеждой».
«Да, это истинно так! — промолвил, шамкая, Бужас.—
Мы-то ведь знаем небось, каковыми рождаются люди:
Лапотник — так же, как барин, на свет является голым,
Голым родится король, как из подданных нищий последний.
Нищий так же, как барин хитрейший, рождается глупым,
Кормятся оба они небось молоком материнским,
Оба — барчук на шелках, на соломе — младенец крестьянский —
Плачут, пока разуметь они не начнут мало-мальски,
Бурас-малыш и барчук преисправно марают пеленки;
Тряпочкой нужно зады обтирать, без сомненья, обоим,
Нужно тому и другому пеленки мыть постоянно.
Братцы мои, не дивитесь речам моим странным нисколько,
Милые, честью клянусь, говорил я сущую правду.
Горестно плакать, кричать человек любой начинает,
Только-только на свет явясь из темной утробы;
После из люльки нередко зовет он спросонья на помощь.
Бурас-малыш и барчук при рожденье беспомощны оба,
Только, когда барчука в постель с почетом относят,
Бураса тут же спешат положить куда-нибудь в угол
Иль, спеленав, оставляют его на убогой рогоже.
Много ль богатств они с собою приносят, скажи-ка?
Барин еще никогда с мечом в руке не рождался,
Из материнского чрева бедняк не являлся вовеки
Ни с бороною-зубаткой, ни с вилами, ни с грабловищем.
Высокородные баре средь бурасов чванятся, будто
Плавает, лоснится жир поверх похлебки горячей.
А горемыка-крестьянин, как снимет дырявую шапку,
Так, ослепленный их блеском, трясется у печки холодной
Или же издалека перед ними гнется в поклоне.
Каждому место его, видать, назначил всевышний,
Чтобы, спесивясь, один властелином расхаживал грозным
И каждодневно другой в грязи да в навозе копался.
Знаем, много таких, что забитого бураса часто
Олухом круглым считают, его от души презирая.
Дурни! Ведь сами они заслужили подобную кличку.
Кто бы бездельникам этим доставил вкусные яства,
Кто бы сладким питьем всегда ублажал их, скажите,
Кто бы поля распахал, засеял да жатву убрал бы,
Кто бы зерно молотил и в город сбывать его ездил,
Если бы не были здесь ретивые Лaypac и Кризас?
Мы-то ведь знаем, что барин любой, для своих домочадцев
Осенью поздней ни хлеба и ни пирогов не имея,
Бypacy деньги сует, стараясь к нему подольститься,
Увещевает его подсобить ему в трудную пору.
Ну, а потом, глядишь, он, в бока упершись кулаками
И обо всем позабыв, ругмя ругает беднягу
И насмехается снова над ним и над всем его домом».
«Это я видел не раз, — отозвался Причкус, — солтыс{587} я
Старый. По должности мне пришлось наездиться вдосталь.
Амтман{588} ругался так, что вставали волосы дыбом,
Да и от бурасов также я брани наслушался вдоволь.
«Лодырь!» — изо дня в день кричал мне барин, бывало,
Коль ненароком случится замешкаться хоть на минуту,
По уху смажет — да так, что сопли из носу брызнут.
Барам, кажись, не к лицу обычаи свинские эти,
И особливо когда крестьяне, увидя такое,
Перестают солтыса считать за старшого меж ними,
И на него плюют, и зовут его глупою клячей.
Если бы барин меня отодрал где-нибудь на конюшие,
Ну, а часок спустя расхвалил вовсю пред народом,
Не было б, верно, тогда так обидно мне и так горько,
Люду честному теперь на глаза показаться мне стыдно,
Даже мальчишки и те надо мной глумиться дерзают.
Вот и намедни случилось: когда на барщину ехал,
Лодыря Слункюса вздумал наставить, как должно солтысу;
Рассвирепел он, как зверь, да ногами затопал, да рявкнул:
«Ах ты, старый дурак! Убирайся, иль в ухо заеду!
Видно, забыл ты, как барин тебя по спине отдубасил?»
Братцы мои, до того я опешил тогда, что, поверьте,
Просто не знал, куда мне голову деть от позора.
Бурасы, то увидав, животы надорвали со смеху.
Да, уж все миновало и ввек назад не вернется.
Вот как весною, когда повсюду снег прыщеватый
Таять начнет и уже не годится для санной дороги,
Так получилось со мной и с моим почетом, соседи.
Эх, когда я был молод (прошли золотые денечки!),
Эх, когда я был молод, хвалили меня и ласкали
Все, начиная от бар и кончая прислугой пастушьей.
И мальчуган голопузый, и даже грудной ребятенок
Причкуса в голос один прославляли, честное слово.
Ну, а когда поседел, надо мной насмехается всякий.
Да, старика солтыса позорят и барин и бурас.
Часто, садясь на свою облысевшую тощую клячу
И на загривке ее седину замечая, со вздохом
Вижу также свою, соседи, горькую старость.
Осенью поздней, когда по грязи на барщину еду
И через силу бредет по дорогам усталая кляча,
Так мне жалко ее, что порой обильные слезы
Льются ручьем по лицу, особливо ж как барин обидит.
Так я жалею свою постаревшую тощую клячу, —
Шутки ль, тринадцатый год мы в поездках с нею проводим,
Честно на барщину тащит меня в седле эта кляча,
А надо мной, стариком облысевшим, господи боже,
Сжалиться никому на ум досель не приходит».
«Ах, — отозвался Энскис, ножище большой доставая, —
Что так хмуришься ты и сердишься, брат мой сердечный?
Право, ничуть не меньше терпел я горя на свете!
Видишь вот этот нож с костяной рукоятью: он кован
На наковальне холодной, он крив, как луна на ущербе
Иль ястребиный клюв, и, когда на него погляжу я,
Сразу мне видится смерть костлявая — точно такая,
Как по привычке старинной малюют ее и поныне,
С выгнутой острой косою, грозящей белому свету.
Ах, этот нож теперь истерся и притупился,
Так я жалею его, что порой заливаюсь слезами.
Шутка ль? Тринадцать годов на колбасы мясо рубил он,
Толстого сала куски рассекал на веселых пирушках,
Страшный, словно огонь, он по жесткому мясу носился,
Словно топор дровосека, он кость раскалывал бычью.
Миколас, Йонас и JIaypac — свидетели этому, братец!
Мало того — погоди, я еще словечко добавлю,
Ты вот послушай, брат, что со мною случилось недавно,
Это из году в год случается с бурасом всяким,
Если захочет он лапти сплести из свежего лыка{589}
Или же дичь подстрелить задумает, изголодавшись.
Я, как бурас любой, забираюсь в лес королевский,
Чтобы во тьме непроглядной рубить втихомолку деревья.
Правда, частенько меня накрывал объездчик суровый
И, надавав тумаков, как воришке, что пойман с поличным,
Силой топор у меня отбирал, как разбойник заправский, —
Не отпрягал он, однако, моей клячонки убогой…
Ибо, по правде сказать, воровал я с оглядкой и толком,
Не как иной баламут, что в тяжелую зимнюю пору,
В лес забираясь с рассвета, дубы и клены срубает,
В город отвозит их после и, с выгодой там продавая,
Тут же в шинок спешит, и гуляет, и пьет бесшабашно.
Коли что-нибудь мне иногда своровать приходилось,
Руки себе замарать, признаюсь, и я не стыдился.
Не для себя воровал — для господ сиятельных только.
Ведь ежегодно, как знаешь, платить мы обязаны подать
Амтманам нашим, когда приказ они присылают
Или чрез вахмистров нас понуждают, плетей не жалея.
Так-то, братец сердечный, пожалуйста, будь осторожен,
Пред лесником не обмолвись, что, дескать, Обрис, мой работник,
В лес деревья красть отправляется осенью каждой.
Радуюсь сердцем, как вижу, что вновь он хлопочет усердно,
Если ж зимой, на рассвете, моих он одров{590} запрягает,
Жареных пару колбас я вручаю ему на дорогу,
А возвратился назад с добычей, неоштрафован,
Третью ему колбасу добавляю от чистого сердца,
Если же нет колбасы, два сыра больших добавляю,
Лесу этак собрав помаленьку изрядную кучу,
Тотчас я воз нагружал и в соседний город пускался,
Лес на базаре продав и хорошие выручив деньги,
Прятал барыш хитро, чтоб иметь на оброк ежегодно.
Нужно, дружок, научиться и красть-то умеючи, с толком.
Не потому ли иной простофиля-бедняк, отправляясь
В барский лес воровать иль табак запрещенный сбывая,
Только позор и беду непрестанно себе наживает.
Но и немало таких средь бурасов есть обормотов,
Вовсе никчемных людей, что, сожрав припасы до крошки,
Вместо пивка глотая разбавленный квас или воду,
С горя обманом жить начинают, словно евреи.
Слушай-ка, братец, в деревне, где ставлю горшок я на пламя
Двое мерзавцев таких со мною соседствуют близко.
Добрые люди — Пеледой из них одного окрестили,
Ну, а другому, лентяю, присвоили прозвище — Слункюс.
Знаешь небось, до чего наш бурас додуматься может,
Да особливо когда на свадьбе хватит хмельного
И принимается тотчас откалывать шутки по-свински.
Только сравнялся год, как живу я в этой деревне, —
Просто сказать, новичок, и поэтому нравов соседских,
Также лукавства и плутней еще не узнал, — и, однако,
Эти Пеледа и Слункюс, которых не жалуют люди,
Столь мне страшны, что поджилки трясутся, когда их завижу.
Ты вот послушай, дружище, — о дивах таких ты узнаешь,
Что у тебя, старика, волосья подымутся дыбом.
Избы у этих скотов, когда б на них ни взглянул ты,
Землю хоть всю обшарь, не найдешь запущенней, право;
Вверх подымешь глаза — увидишь дырявую крышу,
Ветер гуляет по ней, громыхая дранкою ветхой,
Исподволь — здесь и там — заплаты срывает гнилые.
Весь покосился конек, и скрипят стропила, шатаясь,
Слеги косые торчат, посередке тяжко свисают,
Прутьями между собой скреплены или просто мочалой.
Если же в избы заглянешь, то страшно, братец мой, станет!
То ль это хлевы свиные, то ль грязные конские стойла,
Ибо, куда ни подайся, повсюду кучи навоза.
Ведь и свиней-то в жилье, подлецы, держать не стыдятся,
А подивишься тому — начинают еще и браниться.
Вот и намедни случилось: с Пеледой на улице встретясь,
Стал я за свинскую жизнь его отчитывать крепко,
На подобающий путь обратить неряху желая:
«Как ты, боров, живешь? Иль стыд потерял без остатка,
Ты ведь, соседушка милый, как жук, толчешься в навозе,
Ведь с головы до пят, как жук, пропах ты навозом.
Мимо хибарки твоей проезжал лишь позавчера я,
Чтоб хорошенько вглядеться, нарочно остановился,
Долго смотрел, как вдруг беспокойно заржал жеребец мой, —
С крыши упав, стропило меня едва не задело,
Там же, где было окно, проем один лишь остался.
Ты вот послушай, сосед, ты послушай, что дальше случилось:
Трое пестрых свиней с поросятами пестрыми вместе,
Будто бы резали их, провизжав истошно в хибарке,
Вдруг через окна во двор рванулись, словно шальные.
Дива такого вовеки не видывал, честное слово,
Так изумился, что дыбом волосья на темени встали.
Ты, ободранец, с бродягой и пьяницей Слункюсом в паре,
Этак являться на люди ужель ничуть не стыдишься?
Оба вы даже свиней худых пасти недостойны,
А поглядишь — так всегда с честными соседями рядом,
Вы подле сватов спешите усесться на свадебном пире.
Все норовите вы сладко пожрать да попьянствовать вдосталь.
Если бы милость свою оказало начальство большое,
Дрянь такую изгнав поскорей из нашей деревни,
Ибо мы все из-за вас понемногу пованивать стали».
Так я Пеледе сказал. Услышав это, схватил он
Палку и тотчас меня по спине огрел, как разбойник,
И не случись, по счастью, там подле Сельмас почтенный,
Верно, меня бы на месте тогда и убил этот изверг.
Вот какие раздоры бывают, когда по-соседски
Увещевать начинаешь разбойника чистосердечно
И побранить его малость решаешься, увещевая».
Пиру конец приходил, и уже иссякли рассказы, —
Вдруг ходуном заходила земля от края до края,
Из-за стола повскакали в испуге пьяные гости
И повалили на двор, теснясь, как стадо овечье,
Так что одни без глаз в толчее суматошной остались,
Ну, а другие — руками-ногами там поплатились.
Только была пустяковой причина переполоха,
Дела-то было всего, что Дочис и шестеро парней
Стали, горох молотя, колотить беспощадно цепами, —
Так колотить, что и мыши в подполье пищать перестали,
И половина гостей искалеченной вмиг оказалась.
Но не дивитесь, друзья, услышав речи такие, —
Ведь ежегодно Дочис, дождавшись осени тучной,
В ужас приводит соседей, когда молотить начинает.
Столько, ох, сколько вреда натворил он нашей деревне,
Столько домов своротил и лесов да холмов разметал он.
Страшно, ей-богу, когда принимается Блеберса дядя,
Лаурас, повествовать о своих злоключеньях несчетных, —
Клеть да свинарник последний едва у него уцелели,
Также и дом у него глядит развалиной жалкой.
Этот Дочис, затевая дела непотребные, смотришь,
Множество вызвал в деревне раздоров, ссор, несогласий.
Сколько достойных соседей, дома побросав и хозяйство,
Поздней осенней порою скитается в поле холодном
Или, вконец обнищав, с котомкой идет побираться.
О бесконечных мытарствах хозяева, люди честные,
Судьям высоким не раз в Караляучюс жалобы слали,
Только суда все ждут, справедливости все не дождутся.
Знаем — прости господь, как лихое времечко наше,
Слезы людские презрев, над чужим измывается горем.
Но почему Дочис так беснуется каждую осень,
Из году в год почему он цепами так громыхает?
Люди, которых не раз шюпинисом он потчевал вкусным,
Все говорят, что Дочис оттого в сарае бушует,
Что поскорей загулять да забражничать рвется, пьянчуга.
После Михайлова дня{591}, на току орудуя цепом,
Слюни глотает, наглец, на корчму косится умильно…
Женку на помощь позвав, обмолотит кладей немного,
Веет поспешно потом, насыпает корзины до края
И подается в корчму — пропивать урожай без остатка.
Трепаный лен в кабак относит женка Дочиса
И, за бесценок отдав, к бутылке спешит приложиться.
Мало того — и детишек приводит, ничуть не смущаясь,
Прямо в кабак к муженьку, а сама — опять за бутылку.
В прошлом случилось году: к Плаучюнасу в дом на крестины
Блеберса добрый батрак, уважаемый Каспарас, вместе
С наглым Дочисом пошел, и туда же поехали Кризас
С Лаурасом; в гости к себе Плаучюнас соседей сзывая,
Выставить пообещал побольше напитков и снеди;
Званых гостей у него собралось без числа, но немало
Понабежало к нему и соседей неприглашенных.
Щедрому Кризасу в пояс поклон наш Каспарс отвесил,
Ну, а пьянчуга Дочис, подбочась, как советник пузатый,
И непристойно крича, на пирушке честной показался;
Клюкнуть уже успел пред Мартыновым{592} днем он изрядно,
Слюни глотая, наглец на яства косился умильно.
Блюда хозяин поставил с вареным и жареным мясом.
Так же радушно поднес кумовьям он булок пшеничных,
Гости честные в ряд за стол хозяйский уселись,
Ели, дружно хваля, кровяную похлебку и сало.
Благопристойно пирушка текла, — вдруг Лаурас с Дочисом
Стали ворчать друг на друга и злобно, как псы, огрызаться,
Из-за свиных хлевов разоренных стали друг друга
Мало-помалу они осыпать безобразною бранью.
Не забывайся, мужлан, ты в гостях, на пирушке хозяйской,
Время нашел вспоминать о дрянных каких-то закутках!
Ну, а теперь, друзья, расскажу, что позже случилось,
В прошлом году, — о том уважаемый передал Кризас.
Доброго пива купив за немалую цену три бочки{593},
Слуг Плаучюнас позвал и велел внести их в светлицу.
И притащил Энскис, слуга его, целую гору
Кружек пивных расписных и муравленых емких кувшинов.
Гости бочонок большой во мгновенье опорожнили,
Хмель зашумел в головах, языки у всех развязались, —
Знаете сами небось, до какой околесицы может
Договориться крестьянин, лишку хватив на пирушке,
Из-за убитых свиней и свиных развалившихся хлевов
Так же у прочих дошло наконец до нешуточной ссоры.
Гости хмельные в карман за скверным не лазили словом,
Адский галдеж поднялся, а затем и дракой запахло.
Знаем, хлебнет мужик — и рассудка лишается вовсе,
Прямо сказать — на глазах человеческий образ теряет.
Ведь Плаучюнас-то сам, затеявший эту пирушку,
Даже и тот до того с напитком крепким повздорил,
Что по светлице плутал, невзвидя белого света.
Диво ль большое, что гости, которых он потчевал щедро,
Скромных, разумных речей за столом вести не сумели?
Мало того — погодите, узнаем, что дальше случилось:
Кубас и Лaypac, бывший почтенному Каспару зятем, —
Также и Миколас, — был он приказчиком в нашей деревне, —
В помощь товарищей взяв, напустились вдруг на Дочиса.
Сбились они в клубок и в драке ожесточенной
Рухнули на пол вдруг и, катаясь, тузили друг друга
С пылом таким, что один, говорят, там без глаза остался,
Уха лишился другой; особливо ж Дочису попало:
Полуживого домой сыновья потащили в корыте.
Пиме, Дочиса жена, смертельно перепугалась —
Над муженьком полумертвым с рыданьем она хлопотала
И с головы его отмывала кровь, причитая;
Крики и плач услыхав, отовсюду соседки сбежались
И впопыхах притащили с собою снадобий разных,
Грита и девясила{594} и прочих травок достала,
Приволокли Сельмике и Берге мазей целебных.
Дружно пошли хлопотать над больным сердобольные бабы.
Яке настойку из трав в черепке развела хорошенько,
Польского дегтю в нее да багульника чуть подмешала,
Так завоняло в избе, что и мертвый, кажись, не стерпел бы.
Вот на лежанке Дочис понемногу стал шевелиться.
Пиме, Дочиса жена, и соседки повеселели,
Мазью стали они усердно смазывать раны,
Голову мужу скорей начала перевязывать Пиме,
А Пакулене взялась заговор прочитать подходящий.
В то же мгновенье Дочис, вонючее зелье унюхав,
Неописуемый страх почуял пред знахарством бабьим, —
Тотчас придя в себя, с постели молниеносно
Он соскочил и дубиной большущей вооружился,
Всех сердобольных баб с их бальзамами бабьими вместе
Вышиб он в ярости вон из избы, насквозь просмердевшей,
Ну, а потом, перебив немало утвари всякой,
Все черепки с лекарством схватил и за дверь пошвырял он.
Бедных сынов, что его, как падаль, домой притащили,
Злобно ворча и бранясь, едва не прикончил, поганец».
«Хватит! — вымолвил Сельмас. — Довольно этих побасок,
Уши вянут от них, а нет ни конца им, ни краю.
Эх, и куда ушли времена, когда еще пруссы
Ни одного словца по-немецки сказать не умели,
А башмаков иль сапог не знавали, и хоть каждодневно
Лапти носили простые, да все не могли нахвалиться.
Где времена, когда ни друзей, ни соседей почтенных
Не было нужды бранить и стыдиться за них постоянно.
Нынче ж, скажу, не таясь, глаза бы мои не глядели.
Осенью брат наш, литвин, в башмаках, а то и в сапожках,
Будто бы немец заправский, приходит, глядишь, на пирушку.
Нам-то, литовцам, пожалуй, носить негоже и клумпы{595}, —
Так по-немецки у нас деревянная обувь зовется, —
Деды и прадеды наши не слишком ее уважали.
Знаем, стеснялись они поминать башмаки в разговорах
И на французский манер щегольские полусапожки.
Это французы, когда понаехали к нам отовсюду,
Вскоре привычкам своим и обычаям нас научили.
В древние те времена наши прадеды школ не имели,
Знать не знали они букварей и книжек церковных.
Вероученью тогда изустно их всех наставляли.
А ведь усердней, поди, почитали прадеды бога
И, подымаясь до солнца, по праздникам в церковь спешили,
Нынче ж, помилуй господь, до какого мы дожили срама:
Все разряжены в лоск на манер французский, литовцы
Лишь на минутку-другую покажутся в храме господнем
И поскорее в корчму гулять да бражничать мчатся.
Многие образ людской там теряют, перепиваясь,
И начинают болтать по-свински и по-мужицки,
В церкви слышанных слов никто и вспомнить не хочет, —
Шутки мужичьи одни, да брань, да хохот немолчный…
По пустякам во хмелю затевая ссоры частенько,
Тут же они меж собою вступают в жестокие драки,
Хуже разбойников, право, катаются с воплями, с бранью
По полу, в грязных плевках, в блевотине, в лужицах водки.
Ну же и мерзость пошла! Как подумаешь — волосы дыбом.
Но не довольно того! Отцы-то пьянствуют сами
И ребятишек в кабак приводят, как в гости к соседу, —
Вот и потомство свое приучают к вину с малолетства.
В драку вступают отцы на глазах у своих ребятишек,
Клочья волос летят, и кровь потоками хлещет.
Нет угомону на вас, беспутники и нечестивцы,
Иль не страшитесь, что бездна разверзнется вдруг перед вами,
Пламя пожрет вас всех, оскверняющих праздники божьи,
Или не совестно вам среди христиан появляться?
Если священники в школу детей посылать заставляют
Или пора подошла заплатить учителю деньги —
Что за нытье стоит и какой галдеж несусветный!
А напоследок, когда рассерженный амтман прикажет
Вахмистрам без разговоров описывать всех виноватых,
Вмиг набежит толпа недоумков долгобородых,
И завопит, завопит, будто миру конец наступает,
И, в пререканья вступив с несчастными учителями,
Примется их шельмовать за одно лишь то, что дерзнули,
В горькой нужде изныв, потребовать кровные деньги.
Пайкюс{596}, известный дурак, «Отче наш» не знающий даже,
Также и братец его двоюродный, круглый невежда,
Смеют в голос бранить наставников скромных и школы,
Диву даешься, когда начинают болтать эти люди,
А поглядеть, так один сыновей обалдуями сделал,
Им угождая во всем, их воле потворствуя слепо.
Чуть не убить готов он учителя, если порою
Лодырей тот ремнем стеганет, потерявши терпенье.
Ну, а другой совсем свихнулся: ребят неразумных
В школу он ни за что посылать не желает, как будто
Дал себе крепкий зарок — их вырастить аду на славу.
Пайкюс ненастье бранит, а Ваушкус вёдро поносит:
Этому слишком светло, а тому недостаточно света,
Школа плоха одному, а другому несносно ученье.
Молод еще для одних и учить не умеет учитель,
Он для других староват и детей наставлять не годится.
Эти твердят: неприлично орет он, псалмы распевая,
Те говорят: не поет, а всегда бубнит что-то под нос.
Боек — одни кричат, тихоня — молвят другие.
Вот как по праздничным дням, в корчме с утра собираясь,
Учителей-горемык и священнослужителей скромных
Пьяницы и пустоболты ругмя ругают повсюду.
Вот как о них толковать эти головы дурьи дерзают!
Все же, скажу, и средь нас не перевелись христиане, —
Между литовцев найдется хозяев добрых немало,
Высокочтимых людей, что пример являют соседям:
Сами живут благонравно и, смотришь, также умеют
Домом своим управлять и почтенье внушать домочадцам.
В мире уж так повелось, гласит Святое писанье,
Непогрешимых людей, перед господом чистых душою,
Меньше бывает всегда, чем безбожников закоренелых.
Так оно будет и впредь: побеснуется несколько мир наш
И, напоследок ослепнув, к чертям на рога понесется.
Ведь говорят нам слова пророков ветхозаветных,
Также господь наш, Христос, и апостолов рукописанья
Все об одном, что, когда конец приблизится миру,
Столпотворенье пойдет, из ада чудища выйдут
И средь господ просвещенных, а также бурасов темных
Только коварство и подлость откроются нашему взору.
Разве мы изо дня в день не видим, как, властвуя всюду,
Грешных слабых людей соблазняет нечистая сила!
Ах, опомнимся, братья! Почувствуем сердцем, как страшно
Бездна ада на нас ощерилась, и поразмыслим,
Сколь богомерзким ученьем своим людей баламутит
Время тяжкое наше, исчадье силы нечистой!
Грабить, бесчинствовать, лгать, ненасытной корысти в угоду,
Ближних своих предавать да оплевывать имя господне —
Вот непреложный закон, вот первая заповедь нашей
Трижды проклятой поры лихолетий, нас посетивших.
Ах, куда ни гляди, все навыворот, все наизнанку.
Мы — коренные литовцы, не зная белого света,
Простосердечно считали, что только француз да швейцарец
Свет и честных людей мастаки околпачить, опутать,
Думали мы: сквернословить и красть лишь немцам не стыдно.
А на поверку, друзья, и меж нами людишек немало
Водится подлых, безбожных, таких немало мы видим,
Что и Литву и литовцев позорят своим поведеньем!
Ах, земляки дорогие, мои сердечные братья,
Уподобляться не станем слепцам — безбожникам грубым,
Будем спокойны, когда, с ухмылкой презрительной глядя,
И зубоскалят они, и над нами глумятся бесстыдно.
Видите, братья, что вас, как верный слуга, поучал я,
Нас не хвалил я ничуть по-французски иль по-немецки,
Но по-крестьянски, как друг, сказал, не таясь, не лукавя,
Все, что хотел, напрямик сказал я вам, как сказалось.
Вот мы с весельем великим Мартынов день проводили,
Вот и рождественский пост, а за ним рождество наступает.
С хмурого запада вновь задули суровые ветры,
Вновь на востоке они и на севере забушевали
И холода и метели в Литву к нам издали гонят.
Скоро уж печи топить — дровец заготовьте побольше
Да не забудьте хлева по-хозяйски проконопатить,
Чтобы от стуж не погиб поросенок махонький даже.
Дело известное: только земля в декабре промерзает,
Жить без наших забот повседневных скотина не может,
Жалобно на руки смотрит, ждет сытного корма и пойла.
Ну, так дадим же с умом все то, что скотине потребно,
Ибо не знает никто, надолго ль затянется стужа,
Сколько припасов до пасхи останется нам на потребу.
Плохо, что ли, когда, одолев суровую пору,
Вдруг поглядишь — ан, запасов к весне осталось немало.
Что же — кончить пора! По домам разойдемся, соседи.
Так ниспошли нам, господь, достойно праздники справить,
С теплой радостью в сердце дождаться Нового года,
Снова в гости позвать по-добрососедски друг друга».
Басни
Пиршество лисицы и аиста
Рыскала лиска в полях, и вдруг ей встретился аист.
«Братец любезный, здорово! Как женка твоя поживает?
Как себя чувствуют дети в уютном гнездышке?
Сам ты как себя чувствуешь? Так же ль охотиться в силах, как прежде?
Но не прогневайся, брат, — пожурить тебя надо бы крепко!
Времени столько прошло, а меня навестить ты ни разу
Не соизволил! Что сталось с тобой? Иль совсем загордился,
Шастая день-деньской да лягушек глотая без счету,
Жаб из окрестных прудов вылавливать не уставая.
Ведь неучтиво, поди, забывать доброхота-соседа!»
«Кажется, — аист ответил, — виновен я впрямь пред тобою!
Только ведь знаешь сама, сколько тяжких хлопот прокормиться,
Деток растить-питать, да и, кроме того, неусыпно
От лиходеев проклятых, от коршунов, оберегать их!»
Аист давно привык про лисье слышать коварство,
Но приставала лиса к нему столь рьяно, что в гости,
Несколько дней спустя, на званый обед полетел он.
Сразу лисица его приветила льстивою речью:
«Здравствуй, милый брат, посетивший угол наш скромный!
Ну-ка, в мою ты нору полезай да скорей принимайся
За угощенье, которым от сердца я потчевать рада!»
Вмиг на обрывок бересты насыпав сохлых крупинок,
Очень лиса эту снедь расхваливать аисту стала.
«Кушай, любезный брат, кой-чего принесу я вдобавок».
Так сказав, она из норы на волю шмыгнула,
Кучу гнилых костей собрала и ему поднесла их:
«Вот для тебя и мясного я, гость дорогой, раздобыла».
Лисье коварство на деле узнав, отзывается аист:
«Я, сестрица лиса, за честь благодарен премного,
Только сегодня со мною неладное что-то творится:
Видно, какая-то хворь одолела — все колики в сердце».
Но среди их разговора батрак за аистом этим
Вдруг прилетел и домой принялся торопить господина.
Аист, тотчас распрощавшись, из лисьего дома убрался.
Часто потом поминал он лисицу с ее угощеньем.
Но попрошу послушать, что позже, в другой раз, случилось.
Чад подросших своих проводив, хозяйственный аист
Стал беззаботно в гнезде чинить худую сермягу,
Ибо пора подошла в дорогу вновь собираться.
Вот издалека лисица его навестить прибегает
И, с огорченною миной, соседу вкрадчиво молвит:
«Ах, любезный брат, беда большая со мною.
И уж охочусь три дня, а без толку… Нынче пыталась
Я потихоньку в курятник забраться по этой причине,
Но кочергами меня там бабы исколотили,
Псы ободрали, — гляди-ка на что я стала похожа,
Кончик один от хвоста каким-то чудом остался.
Сжалься, молю, надо мною, чего-нибудь кинь мне, голодной!»
Длинный свой клюв раскрыв, сердобольный аист немедля
Выблевал жабу одну и промолвил: «На вот, сестрица,
На угощенье твое с лихвой и этого хватит!»
Ты, человек, научись узнавать плута продувного,
Кто сладкозвучною речью коварство свое прикрывает
И, обнимая сердечно, кусок тебе малый жалеет.
Низких людишек таких особливо остерегайся!
Этих лисиц повсюду на свете водится много.
Тварей коварных искать не только средь бурасов нужно!
Ты погляди да послушай, что в барских усадьбах творится.
Мягким, пушистым хвостом там гладят раны сиротам,
А бедняка обирает злодей лихой втихомолку.
Так что скорей позабудь о коварстве бесовском и плутнях,
Ближних своих полюби, как любишь себя самого ты.
Ближнему ввек не желай того, что тебе неприятно, —
То, что приятно тебе, твори ему чистосердечно.
Лиска, коварная нравом, как мы узнали из басни,
Аисту груду гнилья на обед предложила радушно, —
Выблевав жабу, аист лисе ее подал в отместку.
Плуты эти друг с другом коварством своим обменялись.
Но посуди, человече, твой нрав намного ли лучше:
Быстро из уст вылетает: «Сестрица, братец любезный», —
А кулаками нежданно палач в упор ударяет.
Так на свете на белом, где правит обозом нечистый
И среди слуг своих пасет свое стадо большое.
Ну, поди же сюда, мой сердечный, мой избранный братец,
Будем любить друг друга, как братья, родные по крови!
Рыскала лиска в полях, и вдруг ей встретился аист.
«Братец любезный, здорово! Как женка твоя поживает?
Как себя чувствуют дети в уютном гнездышке?
Сам ты как себя чувствуешь? Так же ль охотиться в силах, как прежде?
Но не прогневайся, брат, — пожурить тебя надо бы крепко!
Времени столько прошло, а меня навестить ты ни разу
Не соизволил! Что сталось с тобой? Иль совсем загордился,
Шастая день-деньской да лягушек глотая без счету,
Жаб из окрестных прудов вылавливать не уставая.
Ведь неучтиво, поди, забывать доброхота-соседа!»
«Кажется, — аист ответил, — виновен я впрямь пред тобою!
Только ведь знаешь сама, сколько тяжких хлопот прокормиться,
Деток растить-питать, да и, кроме того, неусыпно
От лиходеев проклятых, от коршунов, оберегать их!»
Аист давно привык про лисье слышать коварство,
Но приставала лиса к нему столь рьяно, что в гости,
Несколько дней спустя, на званый обед полетел он.
Сразу лисица его приветила льстивою речью:
«Здравствуй, милый брат, посетивший угол наш скромный!
Ну-ка, в мою ты нору полезай да скорей принимайся
За угощенье, которым от сердца я потчевать рада!»
Вмиг на обрывок бересты насыпав сохлых крупинок,
Очень лиса эту снедь расхваливать аисту стала.
«Кушай, любезный брат, кой-чего принесу я вдобавок».
Так сказав, она из норы на волю шмыгнула,
Кучу гнилых костей собрала и ему поднесла их:
«Вот для тебя и мясного я, гость дорогой, раздобыла».
Лисье коварство на деле узнав, отзывается аист:
«Я, сестрица лиса, за честь благодарен премного,
Только сегодня со мною неладное что-то творится:
Видно, какая-то хворь одолела — все колики в сердце».
Но среди их разговора батрак за аистом этим
Вдруг прилетел и домой принялся торопить господина.
Аист, тотчас распрощавшись, из лисьего дома убрался.
Часто потом поминал он лисицу с ее угощеньем.
Но попрошу послушать, что позже, в другой раз, случилось.
Чад подросших своих проводив, хозяйственный аист
Стал беззаботно в гнезде чинить худую сермягу,
Ибо пора подошла в дорогу вновь собираться.
Вот издалека лисица его навестить прибегает
И, с огорченною миной, соседу вкрадчиво молвит:
«Ах, любезный брат, беда большая со мною.
И уж охочусь три дня, а без толку… Нынче пыталась
Я потихоньку в курятник забраться по этой причине,
Но кочергами меня там бабы исколотили,
Псы ободрали, — гляди-ка на что я стала похожа,
Кончик один от хвоста каким-то чудом остался.
Сжалься, молю, надо мною, чего-нибудь кинь мне, голодной!»
Длинный свой клюв раскрыв, сердобольный аист немедля
Выблевал жабу одну и промолвил: «На вот, сестрица,
На угощенье твое с лихвой и этого хватит!»
Ты, человек, научись узнавать плута продувного,
Кто сладкозвучною речью коварство свое прикрывает
И, обнимая сердечно, кусок тебе малый жалеет.
Низких людишек таких особливо остерегайся!
Этих лисиц повсюду на свете водится много.
Тварей коварных искать не только средь бурасов нужно!
Ты погляди да послушай, что в барских усадьбах творится.
Мягким, пушистым хвостом там гладят раны сиротам,
А бедняка обирает злодей лихой втихомолку.
Так что скорей позабудь о коварстве бесовском и плутнях,
Ближних своих полюби, как любишь себя самого ты.
Ближнему ввек не желай того, что тебе неприятно, —
То, что приятно тебе, твори ему чистосердечно.
Лиска, коварная нравом, как мы узнали из басни,
Аисту груду гнилья на обед предложила радушно, —
Выблевав жабу, аист лисе ее подал в отместку.
Плуты эти друг с другом коварством своим обменялись.
Но посуди, человече, твой нрав намного ли лучше:
Быстро из уст вылетает: «Сестрица, братец любезный», —
А кулаками нежданно палач в упор ударяет.
Так на свете на белом, где правит обозом нечистый
И среди слуг своих пасет свое стадо большое.
Ну, поди же сюда, мой сердечный, мой избранный братец,
Будем любить друг друга, как братья, родные по крови!
Рыжка на ярмарке
Рыжка на рынок однажды тайком бежал поживиться.
Глупое это созданье, на рынке ввек не бывавши,
Мнило: в базарный день товар отпускают задаром,
Также и всех собак с отменного ласкою кормят,
Думая так, вбежал он отважно в город торговый —
И затесался вмиг меж купцов и крамарей всяких,
Словно какой-нибудь гость, на пирушку званный учтиво.
Понаблюдайте ж теперь, какие с ним дива случились!
Смелость имел он сперва к торговцу в лавку толкнуться,
Сдуру себе представляя вкуснейшими барские снеди.
Но лишь по лесенке стал он взбираться, как тут же хозяин
Так его по боку съездил аршином своим, что, от боли
Скорчась в дугу, наглец покатился с лестницы, воя.
Неподалеку на рынке сапожник сидел и привычно
Всем предлагал проходящим товара кожевного короб.
Пару сапог тайком утащить и пес догадался —
Думал, дурак, что там, где кожа, будет и мясо!
Но по загривку дрючком получил он так, что немедля,
Жалобный крик издав, отскочил к ларьку хлебопека.
Вскоре его и здесь по лодыжке толстым поленом
Стукнули так, что, хромая, насилу сдвинулся с места.
Только ему, видать, угощенья все не хватало:
Духу набравшись, решил мясника навестить, полагая
Хоть у него поразжиться каким-нибудь потрохом лишним.
Вот, подбираясь тихонько, он водит разинутой пастью,
Вот уж вплотную подполз, на добычу готовится прыгнуть…
Но не дремал мясник: издалека Рыжку приметив,
Хвост ему вмиг топором отхватил до самого корня.
Так, угощенный на славу, с базара пес воротился
И поминал частенько базар с угощением дивным.
Вникни, отхлестанный вор, в содержанье басни поглубже!
Рыжку, как слышал ты, на базаре вором считали,
Всюду его поделом, как отпетого дурня, тузили.
Кто ж виноват, скажи? Для чего на чужое польстился?
Правда, глупый пес, большим он будь или малым,
Разума вовсе лишен, потому и за грех не в ответе.
Но человек лихой, ущерб другим наносящий,
Закоренелый разбойник, коварный, казни достойный, —
Тот человек, говорю, взаправду петли достоин.
Можно из басни моей извлечь и другое на пользу:
Пес как дурак побежал на рынок; там очутившись,
Смело разинул пасть и во все безрассудно вцеплялся,
Воображал он, что всюду жратва его ждет даровая!
Лучше ли некий лентяй, наделенный умом человечьим,
Лучше ль безмозглого Рыжки лентяй, говорю, поступает?
Много на свете бродяг, что живут не трудом повседневным,
А, по углам толчась, для себя лишь готовое тащат.
Лодырь! Работать ступай, свой хлеб зарабатывай честно,
То, что нажил сам, и считай своим достояньем!
Рыжка на рынок однажды тайком бежал поживиться.
Глупое это созданье, на рынке ввек не бывавши,
Мнило: в базарный день товар отпускают задаром,
Также и всех собак с отменного ласкою кормят,
Думая так, вбежал он отважно в город торговый —
И затесался вмиг меж купцов и крамарей всяких,
Словно какой-нибудь гость, на пирушку званный учтиво.
Понаблюдайте ж теперь, какие с ним дива случились!
Смелость имел он сперва к торговцу в лавку толкнуться,
Сдуру себе представляя вкуснейшими барские снеди.
Но лишь по лесенке стал он взбираться, как тут же хозяин
Так его по боку съездил аршином своим, что, от боли
Скорчась в дугу, наглец покатился с лестницы, воя.
Неподалеку на рынке сапожник сидел и привычно
Всем предлагал проходящим товара кожевного короб.
Пару сапог тайком утащить и пес догадался —
Думал, дурак, что там, где кожа, будет и мясо!
Но по загривку дрючком получил он так, что немедля,
Жалобный крик издав, отскочил к ларьку хлебопека.
Вскоре его и здесь по лодыжке толстым поленом
Стукнули так, что, хромая, насилу сдвинулся с места.
Только ему, видать, угощенья все не хватало:
Духу набравшись, решил мясника навестить, полагая
Хоть у него поразжиться каким-нибудь потрохом лишним.
Вот, подбираясь тихонько, он водит разинутой пастью,
Вот уж вплотную подполз, на добычу готовится прыгнуть…
Но не дремал мясник: издалека Рыжку приметив,
Хвост ему вмиг топором отхватил до самого корня.
Так, угощенный на славу, с базара пес воротился
И поминал частенько базар с угощением дивным.
Вникни, отхлестанный вор, в содержанье басни поглубже!
Рыжку, как слышал ты, на базаре вором считали,
Всюду его поделом, как отпетого дурня, тузили.
Кто ж виноват, скажи? Для чего на чужое польстился?
Правда, глупый пес, большим он будь или малым,
Разума вовсе лишен, потому и за грех не в ответе.
Но человек лихой, ущерб другим наносящий,
Закоренелый разбойник, коварный, казни достойный, —
Тот человек, говорю, взаправду петли достоин.
Можно из басни моей извлечь и другое на пользу:
Пес как дурак побежал на рынок; там очутившись,
Смело разинул пасть и во все безрассудно вцеплялся,
Воображал он, что всюду жратва его ждет даровая!
Лучше ли некий лентяй, наделенный умом человечьим,
Лучше ль безмозглого Рыжки лентяй, говорю, поступает?
Много на свете бродяг, что живут не трудом повседневным,
А, по углам толчась, для себя лишь готовое тащат.
Лодырь! Работать ступай, свой хлеб зарабатывай честно,
То, что нажил сам, и считай своим достояньем!
Пес-голован
Кризаса пес-непоседа, прозваньем «Большеголовый»,
Тяжбу у львов ведя, обвинил однажды овечку.
Страшно, ей-богу, сказать, каким он был лиходеем!
Мимо пройти не давал ни одной соседской собаке,
Денно и нощно повсюду носился, будто взбесившись,
Либо же, если не так, то гонял воробьев неустанно.
Но особливо злодей, подкатясь без рыка и лая,
Платье прохожим драл, не щадя ни чужих, ни соседей.
Ночью — на месяц холодный, на звезды небесные лаял,
В полдень — до хрипоты брехал на теплое солнце.
Этот прохвост пристал, как изволите слышать, к овечке:
Мол, ячменя у него отец ее занял на свадьбу;
С бедной не мелочь какую — три четверти требовал целых.
Но, не имея расписки, как в этих делах подобает,
В помощь свидетелей взял свояков — лисицу да волка.
Мало того: чтобы судьям свою втолковать справедливость,
К этим бессовестным тварям прибавил и ястреба злого.
Те собрались и втроем головану так пособили.
Ложью своей, что судья возмутился, жалобу слыша,
И сгоряча овечку безвинную бранью осыпал.
«Шельма, — вскричал, — отдай, отдай свой долг, да не мешкай,
Или сейчас же тебя разрешу разорвать — для примера!»
Робкое это созданье, смутясь приговором обидным,
Слова свидетелей грозных и крика судьи убоявшись,
Эта овца, говорю, терпя насилье такое,
Немощи или защиты не видя себе ниоткуда,
С горя вернуть ячмень обещала неодолженный.
Но, не имея ни меры, одежку свою шерстяную,
Бог нас помилуй, остригла, пошла — продала ее в стужу
И, уплатив поскорей, уняла лиходеев проклятых.
Ах, дорогой мой, терпи, если бьют по месту больному
И с кожуха твоего отдирают последнюю латку!
Кризаса пес-непоседа, прозваньем «Большеголовый»,
Тяжбу у львов ведя, обвинил однажды овечку.
Страшно, ей-богу, сказать, каким он был лиходеем!
Мимо пройти не давал ни одной соседской собаке,
Денно и нощно повсюду носился, будто взбесившись,
Либо же, если не так, то гонял воробьев неустанно.
Но особливо злодей, подкатясь без рыка и лая,
Платье прохожим драл, не щадя ни чужих, ни соседей.
Ночью — на месяц холодный, на звезды небесные лаял,
В полдень — до хрипоты брехал на теплое солнце.
Этот прохвост пристал, как изволите слышать, к овечке:
Мол, ячменя у него отец ее занял на свадьбу;
С бедной не мелочь какую — три четверти требовал целых.
Но, не имея расписки, как в этих делах подобает,
В помощь свидетелей взял свояков — лисицу да волка.
Мало того: чтобы судьям свою втолковать справедливость,
К этим бессовестным тварям прибавил и ястреба злого.
Те собрались и втроем головану так пособили.
Ложью своей, что судья возмутился, жалобу слыша,
И сгоряча овечку безвинную бранью осыпал.
«Шельма, — вскричал, — отдай, отдай свой долг, да не мешкай,
Или сейчас же тебя разрешу разорвать — для примера!»
Робкое это созданье, смутясь приговором обидным,
Слова свидетелей грозных и крика судьи убоявшись,
Эта овца, говорю, терпя насилье такое,
Немощи или защиты не видя себе ниоткуда,
С горя вернуть ячмень обещала неодолженный.
Но, не имея ни меры, одежку свою шерстяную,
Бог нас помилуй, остригла, пошла — продала ее в стужу
И, уплатив поскорей, уняла лиходеев проклятых.
Ах, дорогой мой, терпи, если бьют по месту больному
И с кожуха твоего отдирают последнюю латку!
Волк-судья
Волк тот, известный всем охотник чащ непролазных,
Кто, притаясь в кустах, вдоль опушек рыщет сторожко
И за стадами стада вырезает себе на закуску, —
Этот мясник бежал однажды, проголодавшись, —
Не покупать, — о нет! — но, чего-нибудь вынюхав, стибрить
И недалеко, у речки, козу приметил случайно,
Даже, верней, не козу, а всего лишь козочку только.
Тотчас, по-волчьи напав, бранить он сердечную начал:
«Воду мою зачем мутишь ты мордой нечистой?
Или забыла, как страшно отца твоего покарал я?
Как же вдобавок и ты грязнить питье мое смеешь!»
«Ах, пощади, господин, — трепеща, взмолилась бедняжка, —
В жизни я никогда твоей не грязнила водицы!
Бог нас вовеки храни от лихого дела такого!
Мы, лишь волчий дух почуя, спешим схорониться,
Ибо набеги твои наш род беззащитный изводят.
Коз, лошадей, коров, поросят, овец и баранов
Всюду, в полях и в бору, сожрал ты, право, без счету,
Также и мать мою задрал во ржи беспощадно».
Чуть не взбесился волк, услышав речи такие,
Гнева и мстительной злобы исполнен, ощерился тотчас.
«Дурья башка, — вскричал, — держи язык за зубами,
Несправедливым судьею досель не бывал никогда я.
Иль неизвестно тебе, как луга потравил мне отец твой,
Взяв на подмогу мать заодно с ненасытным потомством?
Этого мало: сердце должно бы лопнуть с досады…
Разве, признайся, не вы беззастенчиво шкодите всюду, —
Кто обдирает в лесах наилучшие наши деревья,
Кто молодые побеги в садах изгрызает, играя,
Кто, в огород хитроумно забравшись, овощи крадет?
Вот почему король запрещает держать вас отныне,
Знай, что мне повелел он за вами присматривать зорко.
Мне разрешил карать преступников всех для примера,
Твердой рукой повсеместно лихие дола пресекая!»
Так, пред козою похвастав, в несчастную зубы вонзил он
И, во мгновенье одно растерзав, сожрал ее тут же.
Так и на свете, глядишь. Кто втайне злое замыслил,
Может бесчестно всегда обвинить в преступленье любого
И, как свирепый волк, растерзать беднягу на части.
Волк тот, известный всем охотник чащ непролазных,
Кто, притаясь в кустах, вдоль опушек рыщет сторожко
И за стадами стада вырезает себе на закуску, —
Этот мясник бежал однажды, проголодавшись, —
Не покупать, — о нет! — но, чего-нибудь вынюхав, стибрить
И недалеко, у речки, козу приметил случайно,
Даже, верней, не козу, а всего лишь козочку только.
Тотчас, по-волчьи напав, бранить он сердечную начал:
«Воду мою зачем мутишь ты мордой нечистой?
Или забыла, как страшно отца твоего покарал я?
Как же вдобавок и ты грязнить питье мое смеешь!»
«Ах, пощади, господин, — трепеща, взмолилась бедняжка, —
В жизни я никогда твоей не грязнила водицы!
Бог нас вовеки храни от лихого дела такого!
Мы, лишь волчий дух почуя, спешим схорониться,
Ибо набеги твои наш род беззащитный изводят.
Коз, лошадей, коров, поросят, овец и баранов
Всюду, в полях и в бору, сожрал ты, право, без счету,
Также и мать мою задрал во ржи беспощадно».
Чуть не взбесился волк, услышав речи такие,
Гнева и мстительной злобы исполнен, ощерился тотчас.
«Дурья башка, — вскричал, — держи язык за зубами,
Несправедливым судьею досель не бывал никогда я.
Иль неизвестно тебе, как луга потравил мне отец твой,
Взяв на подмогу мать заодно с ненасытным потомством?
Этого мало: сердце должно бы лопнуть с досады…
Разве, признайся, не вы беззастенчиво шкодите всюду, —
Кто обдирает в лесах наилучшие наши деревья,
Кто молодые побеги в садах изгрызает, играя,
Кто, в огород хитроумно забравшись, овощи крадет?
Вот почему король запрещает держать вас отныне,
Знай, что мне повелел он за вами присматривать зорко.
Мне разрешил карать преступников всех для примера,
Твердой рукой повсеместно лихие дола пресекая!»
Так, пред козою похвастав, в несчастную зубы вонзил он
И, во мгновенье одно растерзав, сожрал ее тут же.
Так и на свете, глядишь. Кто втайне злое замыслил,
Может бесчестно всегда обвинить в преступленье любого
И, как свирепый волк, растерзать беднягу на части.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги