Пограничное состояние (сборник)

Просыпаясь, каждое утро он взводил себя как боевую пружину. Привычка, выработанная годами службы и работой в непростой обстановке последних лет «разгула демократии», быстро включала организм. Он по-прежнему называл работу боевой, а мероприятия — острыми. Он по-прежнему был в маргинальном поле, и это отнимало силы и здоровье. Но это была его жизнь, жизнь в системе координат «свой — чужой». И он относился к ней с юмором.

Доброе утро, враги…

Жаркое туркменское солнце потихоньку накаляло сковородку пустыни. Два молодых «летехи-ложкомоя» накрывали «поляну». Эдакий импровизированный дастархан под открытым небом, на котором особо выделялся огромный арбуз — подарок председателя местного совхоза, — «оттопыренный» Джумариком по дороге. Утирая капли пота и проклиная жару, туркменский климат и всех туркмен вместе взятых, Джума утешался вкусным предощущением. Он явственно представлял себе и хруст разрезаемой арбузной корки, и прохладную розовую мякоть.

— Черт, наваждение… Однако где этот га-рибище?

— Уже пылит, товарищ капитан. Вон, справа-10, по плато! Минуты через три будет здесь, — отозвался Виталик, один из летех, вторую неделю как пришедший в разведотдел.

— Галямов, нож есть? — бросил в сторону водителя капитан. Любимец женщин и душа любой компании, классный опер и «почти Герой Советского Союза», которого весь отдел ласково называл Джумариком.

— Сейчас нарисуем.

Нож, как это часто случается, был единственным.

Старый пуштун, пуштуняра, с хитрым прищуром глаз, грязный и с копытами мозолей на ногах, затараторил обычные в этих краях приветствия. Вдоволь наобнимавшись со всеми, он в конце концов прилег к «столу». Пошла «работа».

Попив чайку, подкрепившись и «усугубив» для поддержания разговора, Масуд перешел к делу. «Последние известия» из его уст впечатляли. Пленка диктофона крутилась, бесстрастно фиксируя рассказ бородатого.

Масуд, увлекшись рассказом, как-то незаметно ухватил единственный ножик и лихо стал обрезать на ногах свои «копыта».

«Е-мое, вот же урод!» — подумал Джумарик и незаметно кивнул водителю.

— Готовь ложки, арбуз расколем и будем рубать ложками, — шепнул он ему на ухо. — Еще чайку, Масуд?

— Ай, чай-пай, парварда, косточка, урюк — хорошо! Однако что-то вы арбуз не кушаете? — спросил Масуд и вонзил ножичек в арбуз! Как по-живому.

Никто не услышал внутреннего стона офицеров разведки. Их лица так и остались приветливы и благодушны: Восток — дело тонкое!

— Кушай, Масуд, кушай, мы уже сегодня по два каждый таких слопали! Ай, молодец, хороший аппетит…

— Шурави оффарин, шумо дустон-е ман аст[9].

— Бале саиб, ту дуст-е мо хам хасти…[10] (Урод, ты урод… Еще пару таких друзей — и врагов не надо.)

Доброе утро, враги…

Коррида на Хумлах

Звонил комендант:

— Алле, банзай, здорово Боровичок, как служба?

Это он меня так ласково. Вообще-то фамилия моя Боровик. Я — «старый» (не путать со старшим!) лейтенант и в настоящий момент исполняю обязанности начальника заставы, пока мой непосредственный шеф давится «Жигулевским» в законном отпуске. А поскольку старшины у нас на заставе нет уже лет пять (ищи дурака на Хумлы за четыре сольдо!), я в единственном лице представляю все командование. Бог-Отец, Бог-Сын, Бог-Дух Святой.

Когда комендант в духе, он зовет меня Боровичком. И — о, горе! — если он начинает с «алло, Боров, нюх потерял?» Далее обычно следует непереводимая игра слов, и если повезет — отделаешься легким испугом. Хотя лично для меня взыскания потеряли всякое значение к концу первого лейтенантского года службы. А самым лучшим поощрением было снятие ранее наложенного… Но речь сейчас пойдет не об этом.

— Здравия желаю, товарищ подполковник, на участке заставы…

— Ясно-ясно. Все нормально?

Издалека начинает. О чем это он? И к чему?

— Так точно! Все нормально, товарищ подполковник!

На прошлой неделе он вкатил мне строгача за «подрыв авторитета». Его авторитета, разумеется. Последним «афганцем» мне на систему надуло столько колючки местами под самый козырек. Комендант, проезжая по «линейке» на моем участке, своим орлиным глазом все это зафиксировал. На заставе я был отдрючен за это «безобразие», и мне дано было сроку три дня на очистку всего этого хлама. Разумеется, за счет своих сил и средств.

Сил и средств у меня было, как всегда, ноль целых, ноль десятых. Вопросы есть? Вопросов нет! Комендант укатил, а я, не долго думая, набрал комендатуру и его голосом просипел в трубочку:

— Любезный, дай-ка мне связистов! Никора? Нюх потерял? Короче, я тут на «Вибраторе» по линеечке проехал — система в полном говне! И вот что я думаю — попридержу-ка я тебе представление на старлея, а? Как это за что? За то самое, родной! Ну-ка, давай пару-тройку бойцов пошустрее и сюда — пусть потрудятся, нехрена штаны протирать за паяльниками! Понял меня? Давай действуй!

Вечером у меня были люди. А через два дня — звонок на заставу:

— Алло, Боров, нюх потерял? Да я ж тебя, родной, с говном съем! Без соли. Пародист. Фокусник, епона мать…

Я пытаюсь угадать, за что меня могут отыметь сегодня, но ничего не приходит в голову.

— Боровичок, мне тут с отряда замначтыла звонил. У них там какая-то комиссия из Москвы прилетела. Будут по всем заставам шерстить. Там — въедливый майор, «оленевод Бельдыев» прямо какой-то, все по неучтенной скотине специализируется. Ты вот чего, если у тебя что-то в этом плане есть — давай под нож. Делаем как обычно, понял?

Обычно скотину на мясо летом нигде не режут, тем более в Туркмении… Морозильных камер-то на заставе больших нет, а в холодильники даже с учетом офицерских много ли рассуешь? Но это нас не касается. У нас давно все отработано. Бьем скотину круглый год. Вы спросите — а как же мы мясо сохраняем? А очень просто, недалекие вы мои. Бьем, разделываем и раздаем окрестным аборигенам. Но с условием: мы вам на вес и сейчас, вы нам — потом, живьем и на глаз. Дал ему, допустим, сейчас килограммов десять. Время пришло — взял барашка целиком. Свои ж люди, верно, акя?

— Понял, товарищ подполковник! Сколько времени есть?

— Дня через два будут у тебя, успеешь?

— Не вопрос!

А у нас в загоне стоял бык-трехлеток. Стоял, мирно кушал травку, поправлялся. Никого себе не трогал. И отзывался на кличку Туран Исмаил или просто Туран. Здоровый, черт, как с картинки.

Быков нам еще до сих пор забивать не доводилось. Собрал я тогда консилиум-симпозиум «специалистов», призванных на службу Родине из сельской местности. Говорю им: мол, так и так, дело ответственное, времени в обрез, завтра надо Турана «оприходовать» и раскидать по «тельпекам». И чтоб до вечера на территории вверенной мне пограничной заставы быком и не пахло.

— Вопросы по сути есть?

Воины мои репы почесали, брови сдвинули — думают.

— Задачи ясны, товарищ лейтенант, цели понятны, вопросов нет!

— Детали и нюансы меня не интересуют.

— Разрешите идти?

— Свободны! Плевако — старший. Завтра жду доклада об исполнении.

Минуты через две обсуждение деталей продолжилось в курилке. Серега Плевако, младший сержант, инструктор службы собак, отличник боевой и политической подготовки, а по совместительству главный свинорез (или свинокол?), как самый что ни на есть назначенный старший, начал решительно:

— Колоть надо, чую, только колоть! Только нож бы подлиннее, чем на свиню!

— Все бы вам, бульбашам, колоть! — взвился Петюня Попов, горячий малый из кубанских казаков. — Да где ты видел, шоб быка кололи? Его надо кувалдометром и в лоб! Оглушить, а потом за задние ноги подвешивать и кровь спускать! Ко-ло-оть! Это ж бы-ык, а не чучка, скворешня! Самого бы тебя…

— Такого оглушишь, как же! Ты его рога видел? — робко огрызался Серега.

— Сярога, не бзди! Я его закорчую, як той дуб у при дорози! Все будет в шоколаде, веришь?

В Петюне был центнер живого веса, а кулаки — размером с человечью голову. Поэтому все как-то сразу ему поверили — этот может.

Тут встрял наш повар:

— Пацаны, а я слыхал, что быку, когда его бьют, надо сразу того, яйца отрезать!

— На хрена?

— Говорят, что его когда по башке бьют, у него от испуга какая-то фигня из яиц в кровь впрыскивается и мясо потом горчит и долго не хранится.

— Какая такая фигня? Сперма, что ли?

— Да нет, ну типа желчи, но не желчь. Вроде моча, или нет? Короче. Я за что купил, за то и продаю.

— Блин, слышал звон…

— Да не, парни, точно, я тоже такую басню слыхал, есть такое дело, — поддержал «удачную» мысль Плевако. — Мужики у нас в деревне промеж себя как-то говорили за это дело. У свиней — тот же случай: вон кабанчика когда на мясо годуют, так его «выложить» надо сразу, еще поросенком! Они даже по-разному называются: ежели с яйцами — это кабан, а коли сразу кастрированный — то это хряк!

— Точно, точно, угу, — закивал согласный народ.

— В общем, так! — подвел черту Петюня. — Завтра делаем следующим образом — я буду его кувалдой валить, а ты, Сярога, будешь по сигналу — ну когда я его в лоб долбану, понял? — ему коки того, фьюить… Короче: вали его набок, ломай ему х… гы-гы! Ну все, а теперь разбежались.

А поутру, не слишком рано (утро на заставе понятие растяжимое — как минимум до полудня), приступили к «священнодейству». Все-таки есть во всем этом что-то первобытное, от закланий и жертвоприношений. Охота на мамонта, блин! И отличает людей цивилизованных от дикарей в такие минуты разве только отсутствие ритуальных танцев. Вывели Турана.

— Слышь, Сярога, смотри, как глазом водит — чует, гад, поди, что в последний путь? Как думаешь?

— Ни! Ни хрена ен не чуе…

— Не, он точно чует! Слышь, молодой, мы пока инструмент подготовим, ты налей ему водички, хай попьет перед смертью, отвлечется.

Туран приник к бадье с водой. Пьет, пофыркивает, смертник. Сярога с вострым ножиком в руке ему яйца наглаживает. Петюня кувалду в рученьках богатырских взвесил, приладился.

— Готов?

— Пошел!

Хлоп!!! Есть «мусульманин»! Вжик! Бульк (упали яйца в кастрюльку)!.. А бык стоит… Стоит, сука, и даже не думает падать!

— Стой!!!

— Ну что там?

— Ля… кувалда слетела, я его… голой палкой…

— Е-мое…

Вы видели те памятные кадры старта «Челленджера»? Он еще потом взорвался, и вся Америка рыдала от горя. Так я скажу вам — то были детские слезы…

И хотя Хумлы — не мыс Канаверал, а застава имени героя Поскребко — не штаб-квартира НАСА, зрелище, я вам доложу, ничуть не хуже. Это была коррида!

Нет, пожалуй, это было цунами! Бык-супербой! Бык, который проходит сквозь стены! Только пикадоры вместе с матадорами сидели почему-то на крыше. И, как ни странно, не нашлось ни одного добровольца, чтоб «похристосоваться» с Тураном…

И вспомнил я тут, как когда-то папа моего друга, полковник того еще КГБ, рассказывал нам, лопоухим курсантам, одну байку.

Работали они по группе сектантов-скопцов. Скопцы — это такие славные парни, которые во имя веры православной отрекаются от всяких плотских утех. А чтоб соблазны их не отвлекали однозначно — изобрели они один забавный ритуал. И надо сказать, превзошли тем самым и иудеев, и мусульман. Те, значит, в своих вероучениях придумали крайнюю плоть мужикам отсекать. Ну а эти пошли дальше — отсекали они болезным их шершавый мешочек с ценными шарами. И вот советские чекисты, борясь с этим чуждым советскому человеку членовредительством, решили внедрить к ним своего секретного сотрудника.

И внедрили… Мужика подготовили, проинструктировали и, чтоб не переживал, убедили, что все будет под контролем. Брать-то гадов надо с поличным. А как? А так, чтоб успеть заснять весь ритуал скрытой камерой и лишь в самый последний момент схватить негодяев за руку.

Бойцу невидимого фронта сказали: «Не дрейфь, Капустин. Все будет в ажуре. Как главный „шаман“ двинет с ножом по направлению к твоему прибору — ори что есть мочи! Понял?»

Ну, привели, значит, эту Мату Хари в штанах на ритуальную площадку. Заголили снизу по пояс и посадили на стул с дыркой. Под стулом — горшочек с кипяточком, впереди — горилла с точилом, ножик точит. Сидит спокойно, ножичек туда-сюда двигается. Вжик-вжик, вжик-вжик… Мужик расслабился, снизу тепло, мешочек его шершавый от теплого пара обвис.

И в это время вдруг сзади снизу ему кто-то бритовкой золингеновской по мешочку — вжик!

Не, он не умер от инфаркта. Так, небольшой обморок. Гадов, конечно, повязали. Мужику — инвалидность, почетную пенсию — как-никак за государственную безопасность пострадал. Хорошо у него уже детишек трое было. Успел.

А Турана… После того как он разнес ползаставы, Турана расстреляли из пулемета. Без суда и следствия. Без пенсии, без льгот и последующей реабилитации. И детей у него не было.

Ну, в смысле племени. Так и пострадал ни за что, в общем-то. Принял смерть лютую и мучительную.

«У нас в Туркмении, у нас в Туркмении, Туркмении, Туркмении…»

Коррида, блин.

Комендантский тест

«Ну, что бы тебя еще такое спросить? Вот стоишь ты и смотришь на меня преданно, а сам небось думаешь: как ты мне надоел, старый пердун. Скорее бы ты умотал в свою комендатуру. И-е-эх-х, жисть…»

— Водочку-то пьешь, лейтенант? А-а?

— Никак нет, товарищ подполковник!

— Вот! Вот поэтому и на заставе у тебя бардак, и наглядная агитация опять же запущена, и солдат неухожен! Неряшлив у тебя солдат, лейтенант!

«И что обидно — ведь врет же, подлец! „Никак нет, никак нет!“ Тьфу! Лейтенант, сопливый лейтенант, а туда же… Не пьет он. Ага. Угу. Где тебя воспитывали так — врать старому подполковнику. Командиру. Хотя… Это в армии командиры, а у нас в войсках как в колхозе — везде начальники, а во главе — председатель![11] А моя должность так и вообще из разряда коммунального хозяйства — КОМЕНДАНТ! Управдом… Н-да… А лейтенант-то засранец, однако, возьмем на заметочку».

— Ладно, лейтенант, учитывая молодость, наказывать на этот раз не буду! — И обращаясь уже к замполиту комендатуры — Александр Иванович, обратите внимание — товарищ растерялся. Вы помогите ему определиться с ролью и местом, так сказать. В противном случае мы с вами будем сначала краснеть перед вашим начальством, а потом — иметь бледный вид перед моим. Ну, то есть перед командиром… Все, будь здоров, лейтенант, исправляйся. Да, и передай оперативному — мы на «пятнадцатую». С учетом дороги будем там через часик.

Всю дорогу до следующей заставы комендант был необычно для себя молчалив. На самом деле началось все с раннего звонка начальника отряда, который в порядке утреннего взбадривания вставил Петровичу «пистон» за все «хорошее», не обвинив, пожалуй, только в прелюбодеянии. На прощание дал сутки на размышление и оставил «фитиль» зажженным. А «непьющий» лейтенант был просто последней каплей.

Петрович вспоминал себя молодым лейтенантом. Через полтора года службы на границе он «принимал» заставу. Вспоминалась первая проверка. Один, без замов и старшины, крутился, как раненный в жопу волк, скалясь и огрызаясь, улещивая и умасливая, на ходу устраняя недостатки и решая текущие вопросы. Он забыл про жену, дом и «поспать»…

Машину тряхнуло, и комендант проснулся. На «пятнадцатой» начальник заставы был в отпуске. А отпуска на границе дли-и-нные… Суток под пятьдесят. Лейтенант, его заместитель, исполнял обязанности уже месяц. И тоже один. Да бойцов десять человек. Осень. «Дембеля» уже уехали, а молодежь с учебного пункта еще не прислали. Бывает. Участок под полтинник километров. Крутись как хочешь — охраняй границу, защищай родную!

Слушая бодрые доклады молоденького и.о.[12] и наблюдая за действиями заставских «цириков»[13], Петрович про себя думал:

«Этот, пожалуй, поживее будет. Видно, что упарился, бедолага. Не высыпается. Вон мешки под глазами какие. Скулы вытянулись. Но глазки живые. Живые глазоньки! И докладывает толково. С юмором мужик, чувствуется. И со стержнем. С этого толк будет».

— Водочку-то пьешь, лейтенант?

— Ну, не так чтоб очень, но по праздникам употребляю, товарищ подполковник!

— Вот! Вот и на заставе у тебя нормально, и бойцы шустренькие, ладненькие, толковые! Вот и правильно — ты поработай, службу организуй, проверь все, а потом и выпей, отдохни. А чего ж? Вот и на конюшне, смотрю, у тебя порядок, и в ленкомнате — приятно глазу! А, Александр Иванович? Смотри, какой орел! Молодец! Ну, держись, братец, терпи! Когда начальника-тο ждешь?

— Да недели две еще…

— Ну, ничего, нормально. Мы тебе людей подкинем. Немного, но подкинем. У нас там достаточно бездельников шляется. Вот мы тебе их недельки на две и отдадим, на усиление. Грузи их по полной, чтоб пищали! А там, глядишь, и молодежь распределят. Так что держись, мужчина! И держи кардан.

И как-то легко стало у Петровича на душе. Отпустило прямо как-то. Да и то верно: не все ж люди — засранцы.

Приступы субординации

Федор Михайлович был не в духе. В обычные дни подчиненным дозволялось обращаться к нему по имени-отчеству. Такая в отделе была демократичная обстановка. Но когда Михалыч бывал не в духе, он становился страшным тираном, деспотом в подполковничьих погонах.

— Вас что, товарищ лейтенант, не учили, как нужно входить в кабинет старшего воинского начальника? Я вам что тут, завскладом? Я, между прочим, подполковник!

— Да я, Федор Михайлович…

— Где ваш начальник? Развели тут «Васи-Пети»! Распустились? «Федор Михайлович, Федор Михайлович»! Ну-ка выйдите! И зайдите как положено!

Хмыкнув за дверью и сделав соответствующее моменту лицо, подчиненный стучится:

— Товарищ подполковник, разрешите войти?

Входите!

— Разрешите доложить?

— Не разрешаю! Сейчас идите к моему заместителю, доложите ему. А заодно доложите, что я объявил вам замечание за нетактичное поведение и нарушение субординации!

— Есть…

И начинается в отделе жизнь, полная уставной субординации и строгого официоза. Учитывая привычку Михалыча влетать в кабинеты сотрудников по многу раз в день, в служебных помещениях то и дело можно услышать:

— Товарищи офицеры!!!

— Товарищи офицеры, садитесь.

И тишина. Михалыч прохаживается от стола к столу. Никто не поднимает головы и не смотрит начальнику в глаза. Вопрос — ответ с вставанием и опрокидыванием стула. Четко, по всей форме. Ни шага в сторону, ни намека на неформальный подход к делу.

— Петров, как обстановка в вашей зоне ответственности?

— Старший лейтенант Петров! За истекшие сутки на участке ответственности изменений не произошло, передвижение бандгрупп зафиксировано в районе кишлака Хайрабад, южнее отметки Ν. Караван в количестве 15 вьючных единиц, груженные, Предположительно боеприпасы к стрелковому вооружению и медикаменты. Сопровождение 20 человек с легким оружием. Информация передана в мангруппу для последующей реализации. К текущему времени район блокирован подразделениями, ждем результатов. Старший лейтенант Петров доклад закончил.

— Садитесь.

И снова тишина. Михалыч перемещается между столами, тихонько и жалобно поскрипывают половицы. Обстановочка — чуть веселее, чем на Ваганькове.

— Боровик!

— Я!

Михалыч морщится:

— Оглушил… Садись. Ну, что там нового в Кяризях?

— Старший лейтенант Боровик! — Падает стул, на пол летят бумаги. — На вверенном мне участке…

— Да садитесь вы, Евгений! Докладывайте…

— Есть! Товарищ подполковник! В зоне ответственности объекта Кяризи-Ильяс…

И так целый день. И на выходе начальника из кабинета неизменное:

— Товарищи офицеры!

— Товарищи офицеры…

К концу рабочей недели Михалыч с виноватым лицом заходит в кабинет старших офицеров отдела.

— Товарищи офицеры!

— Да ладно вам…

— Товарищи офицеры!

Все с грохотом садятся. И молчат.

— Х-м… — начинает Михалыч. — Тут это, скоро у моего зама день рождения. Может, скинемся, а?

Народ молча достает кошельки, слюнит червонцы старосте Канату Алимджановичу и упорно «не замечает» шефа. Канат складывает чирики в аккуратную стопочку, встает, подходит строевым шагом к Михалычу и рубит наотмашь:

— Товарищ подполковник! Личный состав офицеров отдела по случаю празднования предстоящей 41-й годовщины со дня рождения майора Крылова передает средства, собранные для закупки подарка и подготовки скромного товарищеского ужина! Докладывал майор Атабеков!

— Вольно! Не надоело?

— Не понял вопроса, товарищ подполковник!

— Дурака валяете?

— Никак нет! Офицеры согласно графику, прапорщики по распорядку! Готовимся к читке приказов, заканчиваем еженедельную разведсводку, подчищаем хвосты, трое — командировка, один — отпуск, больных нет. Разрешите продолжать работу?

— Разрешаю.

Помявшись еще пару минут в полной тишине, Михалыч начинает движение на выход.

— Товарищи офицеры!..

Возле двери он нерешительно останавливается, мнется, как бы принимая трудное для себя решение, потом поворачивается ко всем присутствующим и бросает с укором:

— А между прочим, товарищи офицеры, у этого, — тычет себя в грудь, — офицера имя-отчество есть.

И, опустив голову, уходит.

Вечером трудного дня в помещениях отдела долго не гасли окна и слышалось то и дело:

— Федор Михалыч, ну вы тут не правы!

— Молчать, салаги! В отделе «дед» должен быть только один — это я! Леша, давай, не тормози, еще по маленькой — и спать всем. Завтра в 9.00 все как штык на оперативку…

Я сказал…

Канат и «Чемен»

О, Туркмения! О, дивная, сказочная страна не менее сказочных персонажей! О, родина песка и саксаулов, газовая сокровищница Али-Бабы и когда-то зимнее стойбище бомжей всея Советского Союза! О, Фирюза моей души! Помолиться б над прахом десятков тысяч моих земляков, чьи кости покоятся под Турксибом и Каракумским каналом, да ныне уж нет ровно никакой возможности и паче того никакого желания.

Великий туркменский поэт Махтумкули написал когда-то очень давно:

«О, мой народ, ты глуп, ленив и жаден…»

Но я, как толерантный и тактичный человек, ни слова о народе писать не буду. Своя у них жизнь, своя орбита, не моему Богу их судить и уж тем более не мне.

А расскажу-ка я вам лучше о чудном напитке животворящем под маркой «Чемен», который в годы славной боевой моей молодости на туркменской земле с переменным успехом заменял рубежному воинству в зеленых фуражках исконный русский напиток с фряжскими корнями.

Видел ли ты, мой в Запад устремленный соотечественник, пробовал ли ты когда-нибудь обычное среднерусское «плодово-выгодное» вино? Портвейн «Кавказ» или «Агдам», в годы оные разливавшийся в «огнетушители» а-ля бутылка из-под советского шампанского? Если да, тогда ты знаешь, о чем пойдет речь. Если нет — спроси у своих старших товарищей. Они знают и помнят, они смогут передать тебе изустно все вкусовые ощущения, послевкусия и нюансы этого изысканного, божественного пойла пэтэушного и студенческого братства.

Но в Туркмении «Чемен» всегда был больше чем «Чемен». Дешевый и доступный, не то что там какой-нибудь гашиш, он не вдохновлял, он не открывал двери подсознания и психоделических фантазий. Нет. Зато он прекрасно снимал стресс и изумительно сокращал расстояния, дистанции и дороги.

От Тахта-Базара до Кушки больше сотни километров. Умножим на +45 в тени (а на солнце можно яйца варить вкрутую… и куриные тоже…), разделим на военную скорость уазика, отнимем отсутствие кондиционера в этом супер-комфортабельном, по меркам отечественного автопрома, ландо да добавим мал-мала тряски, шума, пыли, гари и песка. В общем, часа два, а если повезет, и три сплошного «удовольствия». И неизменный «сериал» за окном — опять пустыня, одна тысяча первый бархан.

Канат Алимджанович Атабеков не мог ездить по этой дороге один. То есть просто вот так, с водителем и без группы сослуживцев. Не потому, что не мог ездить один. А потому…

Однако все по порядку. В очередной выезд с Канатом поехал Женя. Ничто не предвещало очередного захода — Канат сел в машину пустой, с одной только тощей папкой в руках. Женя вздохнул: «Слава богу! Может быть, хоть в этот раз… Хотя бы раз… Разочек».

На выезде у последнего тахта-базарского дукана, сиречь магазина, Канат резко обернулся к Жене и, виновато улыбаясь, спросил:

— Женя, давайте остановимся?

— Зачем, Канат Алимджанович? Может, не будем? А то поздно уже, а нам пилить и пилить.

— Я… сигарет забыл купить.

«Господи! За что?!!» — обреченно подумал Женя.

В магазине Канат, суетливо шаря по карманам, попросил у продавца блок «Родопи», расплатился и было уже рванул к выходу. Потом, вроде как что-то вспомнив, сбавил ход, скользнул взглядом по полкам и замер, уставившись на полки с «Чеменом».

— Женя, это что это?

— Где, Канат Алимджанович?

— Да вон, вон, смотри! Что это? Масло, что ли?

— Да где?

— Да вон, — начинал волноваться Канат, — вон, на полке слева! Это масло, что ли?! Ну, видишь?

— Да (ой, мамочки!) вижу… Э-то, Канат Алимджанович, «Че-мен»!

— «Чемен»?!! Да ты что?! Не может быть…

— Почему же не может? — мрачнея лицом, рубанул Женя. — Очень даже может. Он это…

— Вал-ла, облисполком рахман-рахим! Возьмем?

— А надо?

— Что ты? Обязательно. Да мы немножко, так. Сколько берем? Одну? Две?

— Давайте… одну лучше…

— Да ну… Что одну-то брать? — огорчился Канат. — Давай две?

— Ну, давайте две.

— Так, дорогой, дай-ка нам «Чемену». Сколько? Пять!!!

Километров через двадцать водитель без всяких команд остановил машину и заглушил двигатель. Вылезая, обронил:

— Пиалушки там, в «собачнике».

А потом угрюмо поднял капот и прилег в тени растущего у придорожного колодца карагача.

Доехали до Кушки быстро. Практически незаметно. И Каната донесли до «каюты» легко. Вдвоем-то оно не так трудно.

«Чемен», однако…