Пограничное состояние (сборник)

Я — живой

Строй только что прибывших в отряд молодых лейтенантов, привычно переминаясь с ноги на ногу, ждал командира.

— Здравствуйте, товарищи офицеры!

— Зд-ра… ж-ла, т-р-щ под-п-л-к-ник!!!

— Буду краток, но начну с главного: кто подаст рапорт в Афганистан, ити мать, десять суток ареста моими правами гарантирую!

Строй загудел. В воздухе повис вопрос: «А почему, собственно?..»

— Читаю ваши мысли, товарищи офицеры. И отвечаю на ваш немой вопрос — а потому, в корягу вашу маму, что мне тут границу охранять не с кем! Еще вопросы? Нет вопросов? Все, служите, сынки! А слава, етитская сила, вас и здесь найдет. Да, и напоследок о главном — берегите людей! Чтоб каждой маме вернулось обратно по ее чаду! Живыми, товарищи офицеры, ити мать, живыми!

А почти через два года (когда уже совсем не ждешь и планов громадье) — звонок кадровика. И голосом таким елейно-медовым, ласково так, по-отечески:

— Товарищ лейтенант, не желаете ли в командировочку в Афган?

Если честно — не сильно, нас и здесь неплохо кормят. Но скажи попробуй, что не желаешь. Нет, конечно, сказать-то можно. Почему нет? Только после этого сразу можно забыть о:

а) нормальной должности;

б) шансах на академию;

в) нормальном прохождении очередных воинских званий.

И будешь ты долго (очень долго, до самого «дембеля»!) Никем, и звать тебя будут Никак.

— Так точно, всегда готов по приказу моей Родины, Союза Советских Социалистических Республик. Когда за предписанием?

И вот славный город Термез (любой конец города на такси — рубль, аэропорт — три; четыре главных ресторана и несколько мелких баров; население — смешанное: «звери», «озверевшие русаки» и военные всех родов войск). Отряд, оперативная группа — мозг и центральная нервная система наших спецобъектов. Самая центральная и очень нервная.

Женя Потехин, начальник опергруппы, озадаченно вертит перед глазами предписание.

— Ну и что мне с тобой делать, лейтенант? Кто и на кой хрен тебя сюда прислал?

— Там все написано, товарищ подполковник!

Женя (начиная нервничать):

— Да написано-то, конечно, да только у меня вроде никто по сроку не заменяется.

Встревает дежурный офицер опергруппы:

— Товарищ подполковник, в четвертой, в Бариабафе, вроде зам со второй заставы должен меняться?

— Товарищ подполковник, а мне говорили в Мормоль…

— Отставить! Кто разрешал говорить? — взрывается Потехин. — М-о-р-моль?! Вам сказали? Вы что заканчивали? Где служили? Голицы-но?! Балетно-паркетное? Понятно! Служили в Хороге? Да вы жизни не видели! Да меня не волнуют даже пятна на Солнце и кольца Сатурна! И кто, и где, и что там вам говорил, меня интересует не больше, чем национальное примирение там, куда вы, лейтенант, в конце концов поедете, полетите, поползете. Бариабаф, лейтенант, Бариабаф! А кстати, служебный паспорт ваш где?

— А мне никто…

— Вот! Вот видите, красавец, про Мормоль вам сказали, а про самое главное — нет! Оформляйте паспорт в кадрах, а пока он придет — будете дежурить по опергруппе… И не дай вам бог!

(Жаль, но мне уже никогда не узнать, чего бог мне не должен был дать. А может, и к лучшему?)

Дежурство по опергруппе — рутинное дело: поддержание связи, контроль обстановки. Обстановка — это противник (все, что становится известным, разумеется), это борты (люди, грузы), это рейды, колонны в движении и прочая суета. И мега-гектолитры зеленого чая… К концу дежурства уши опухают от трубки ЗАСа[14].

— Один, два, три, четыре, «Риборза», «Риборза», к вам «чаечки», пара, с ними группа, 10 карандашей, встречайте, плюс пятнадцать, как понял?

— …десять… понял тебя… наша «пружина»… минус 20 были на мосту… прием.

— Один, два, три, ля, семьсот, восемьсот… «Риборза», «Риборза», я — «Окантус», тебя не понял, повтори, прием.

— …девять, десять…

И так весь день, а если «повезет» — то и ночь.

Вечером — «экскурсии» по городу, как правило, вместе с нашей авиацией («люфтваффе», «чаечки»). То есть с наиболее славными и «продвинутыми» представителями этой трудной и почетной профессии. Но об этой когорте — отдельная песня. После «экскурсий» в голове только один вопрос — как же наши вертолеты летают по утрам и не падают?

Но однажды утром завертелось! Духи расстреляли наших саперов на Мормоле. Положили пять мальчишек, суки. Били в упор, метров с пяти. И ушли безнаказанно. Только командир саперов, прапор, чудом спасся, шельма.

В опергруппе — как в улье.

— Лейтенант, ты не крутись под ногами. Ты вот чего. Ты давай дуй в армейский госпиталь. Там прапор, командир саперов, вроде бы в себе, в сознании. Ты сходи, возьми с него письменное объяснение. Давай дуй, тут без тебя народу — не продохнуть. А через час прилетит начальник округа со свитой — будет полный абзац! Так что давай, родной, тебе час времени на все про все.

Прапор мог сидеть и говорить. Но писать он не мог. У него была дырка в правой руке, еще две в ноге и глубокая борозда от осколка гранаты на башке. Израненный и недоскальпированный, еще в болевом шоке, он сидел и блаженно улыбался.

— Я — живой!

— Нормально, брат. Тебя как звать?

— Саня…

— Значит, так, Саня. Давай напишем на бумажке, как все произошло. Надо. Приказ начальника опергруппы.

Улыбка сползла с его лица. Соседи по палате угрожающе сдвинулись в тесный круг.

— Лейтенант, ты охренел? Его к Герою надо представлять, а ты с бумажками! А вот этим костылем в ухо?

— Братцы, спокойно. Давайте будем думать. Я по приказу в рамках дознания должен отобрать объяснение. Если этого не сделаю я, завтра здесь будет следователь военной прокуратуры. Кому от этого лучше? Пусть он расскажет, я запишу, и делов-то, а?

Саня стал рассказывать. А я написал свой первый рассказ о войне. Можно сказать, под псевдонимом.

«Шли на подъем, на пятнашку, рано утром. Оставался предпоследний язык серпантина, самый длинный. Техника у нас, сам знаешь, полное дерьмо.

Старший сказал:

— Саня, давай со своими вверх до конца этого отрезка. Как проверишь — сверху дай отмашку. Мы тогда с разгона втянем остальную колонну. По-другому никак. Пятерка совсем не тянет. Встанем где-нибудь посередине — амба. Раздолбают как котят. Ну, с богом!

И мы с парнями пошли. Привычно пошли. Работаем. Мы эту дорогу уже как свои пять пальцев выучили. Через день здесь ползаем.

Идем. Носы в землю. Сегодня без собачки. Обдристалась бедная, вот и не стали брать. Я — третий. Вот и поворот почти…

Вспышка. Взрывы. Выстрелы. Ору: „Огонь!“ Ничего не вижу — дым. Руки по инерции делают все, что им положено, — с подствольника — бац, переводчик огня вниз — очередь. Толчок, еще один. Боли не чувствую. Своих не вижу. Парни, ну что же вы? Огонь, огонь!!! Прилетела птичка, клюнула в яичко… Бум-бум, в голове разорвались тысячи искорок. Проваливаясь в черноту, успеваю увидеть два распластанных тела своих бойцов. Амба…

Открываю глаза. Сколько прошло времени? Вечность. Это потом мне скажут, что весь бой длился несколько секунд.

Где автомат? Вот он, родной! Тяну руку. Черт, чьи-то ноги. Наши? Поднимаю голову. Чучело бородатое, в меня целит, падел! И-эх! Спасибо, папа, что отвел меня в третьем классе в секцию акробатики. Видел бы меня тренер — сальто назад из положения лежа! Ой, куда это я лечу… Дальше — не помню. Очнулся на руках у наших».

Очевидцы потом говорили, что после сальто Сашка пролетел метров восемь с обрыва. А духи просто не успели с ним закончить. Повезло.

В совместно «отшлифованной» бумаге все было сухо и скучно. Военная прокуратура будет удовлетворена. Сашке налили водки, и он пил ее как воду. И было такое чувство, что окажись она сухой — он бы ее грыз. Грыз и плакал:

— Ребята, простите, простите, ребята… Я — живой…

Судьба

Вот ты говоришь, мой собрат, что Бога нет? Готов согласиться. Я и сам так долгое время думал. Да по-другому и быть не могло — школа-то у нас с тобой одна! Материя — первична, а «битие», так сказать, определяет сознание. Генсек — и царь, и бог на земле советской, а Политбюро — совет апостолов. И колебаться — только с линией партии! Шаг влево, шаг вправо — попытка к бегству. Прыжок — попытка улететь. Расстрел на месте.

Это сейчас я крещеный и в церковь хожу. И все равно сильно подозреваю, что Бога нет.

Но все-таки есть, мой сородич, Нечто, лежащее за пределами материальной теории мира.

Это Нечто заставляет человека пригибать голову за секунду до выстрела. Это Нечто не дает ему сесть в вертолет, который сгорает, едва оторвавшись от взлетки.

Ты скажешь, что это интуиция? Нет, дорогой мой русскоговорящий друг. Это больше чем интуиция.

Я знавал людей с очень обостренным чувством «жопы», которые, пройдя огонь и воду, умудрялись тонуть на полуметровой глубине и абсолютно трезвые.

Я видел, как у машины отваливалось колесо на серпантине и она только чудом удерживалась за сантиметр от обрыва.

Ты слышал про одного нашего доктора, который дважды «падал с неба» (один раз в вертолете, второй — в самолете) и оставался живым? И когда уже после второго падения ему нужно было лететь в мангруппу, он, несмотря на все насмешки и подколки старших товарищей (неглупых и чутких), остался (ноги отнялись перед посадкой на борт!) и пошел с колонной. А вертолет, на котором он должен был лететь, разбился и сгорел дотла. И никто не выжил.

Ты можешь назвать это чудом. Я называю это Судьбой…

Мишка, дежурный офицер, двигался обходом по базе своей родной мотоманевренной группы (ММГ). Двигался — это громко сказано. Скорее переползал от тени к тени. Мишке оставался месяц до замены. Начальство не гоняло его на операции, и он теперь до отлета в Союз был «вечным» дежурным.

Мишка, шестидесятикилограммовый старший лейтенант, как старый кот, обходя сто раз меченную территорию, точно знал, что будет за каждым поворотом. Он знал все бойцовские «нычки» и «схроны». Его невозможно было удивить. Он устало и привычно мечтал о ведре «фанты», каждый раз с тоской провожая взглядом уходящие курсом на Союз вертушки и большебрюхие Илы.

«Сейчас двадцать три шага до сортира, разгон ненакурившихся цириков, заодно пару-тройку снарядим на отсос „мумия“ в очке, и — в дежурку, баиньки…»

— Не понял?! — остановился он.

За сортиром на старом урюке без признаков жизни висел боец со связанными за спиной руками. Как на дыбе. Молча так висел, покачивался на вечернем ветерке. У Мишки неприятно засосало под ложечкой.

«Волки позорные, ну надо же, удружили, не хватало еще „холодного“ на дежурстве перед заменой! А может, живой, гад?»

— Эй, алло, ты живой?

Тело открыло глаза.

«Фу, маманя, пронесло».

— Давно висишь, гамадрил?

В ответ тишина.

— Глазки строим? Нормально, Ну и как тебя, родной, угораздило?

Кряхтенье, сопенье, шипенье, и наконец тихо, но твердо:

— Наказан… это, товарищ старший лейтенант.

— Так-так, наказан, говоришь? Нормально, уже смешно. Ну и кем это, интересно?

— Судьбой…

Бойца сняли с дерева, как созревшую грушу, определили в санчасть. Мишка нормально заменился.

А через месяц боец этот за завтраком очень сильно поторопился. Настолько сильно, что опрокинул в себя целую кружку с кофейным напитком «Арктика». И через сорок минут скончался от отека легких.

Потом была грозная телеграмма из округа («В войсках округа продолжает иметь место!..»), запрещающая выдавать бойцам кофейный напиток «Арктика».

И дикий вопль начмана: «А если бы он, елки-метелки, мясом подавился?!!»

Только я вот с тех пор так понимаю — на Бога, есть он или нет его, надейся, а от Судьбы не уйдешь.

Жара

Жара… А ты знаешь, что такое жара? Жара, духота, зной, пекло?.. Нет? Аты спроси пустыню.

Жара — это когда ты в течение всей ночи пытаешься спать в лужах собственного пота, но на самом деле ты спишь только последние полчаса до восхода солнца: это то самое время, когда чуть-чуть остывает земля.

Жара — это когда днем ты реально осязаешь, как капля за каплей из тебя неподвижного выплавляется последнее сало.

Жара — это когда ты можешь убить фельдшера, который, честно выполняя свой служебный долг, пытается кинуть в водовозку пантацид[15], а уже через сутки этой водой будет страшно даже умываться, не то чтобы пить.

Жара — это… жара. Представь, что ты живешь, жрешь, спишь, работаешь изо дня в день — в общем, честно служишь любимой Родине, защищая ее интересы во всем мире. И все это происходит в духовке или в хорошо натопленной парной. Это, брат, и есть жара…

И служат здесь, брат, русские чудо-богатыри (метр с кепкой, вес пера, но вы-нос-ли-вы-еее…), не только стойко и мужественно перенося тяготы и лишения, но и привнося в здешние места незабываемый национальный колорит и «легкий, непринужденный» юмор.

Июль достиг середины. Стрелки часов приближались к полуночи. Мы с Мишкой сидели на краю арыка и, сняв «берцы», топили свои ноги в мутной воде. Мы пытались привести себя в чувство после третьего за один вечер кабака. Но то ли вода была теплой, то ли воздух такой тугой и горячий — из «пике» выйти никак не удавалось.

Прилетев в Термез за колонной, я нашел Мишку в госпитале. Мишка проходил реабилитацию после тифа. Я честно отговаривал его от радикальных способов проверки результатов лечения. Но то ли я был не слишком убедителен, то ли недостаточно настойчив… То ли мои собственные, основательно запыленные легкие и другие внутренние органы требовали немедленного орошения. В общем, дважды меня упрашивать не пришлось.

Молодые ноги быстро донесли нас до нужного места. Первый кабак пошел чинно-блинно. Прямо на ура пошел. И мы вели себя как два достопочтенных джентльмена. Глядя в наши строгие, спокойные и мужественные лица, каждый мог смело сказать: «Смотрите — вот люди, которые всегда уступят в трамвае место даме, вытрут сопли пионеру и заступятся за слабого». И это было бы чистой правдой текущего момента.

Был ранний вечер «тяпницы». Пардон, пятницы, но в кабаке — практически пусто, что достаточно непривычно по меркам «военного времени». И очень странно для «прифронтового» города. Особенно учитывая, что в помещениях работал приличный кондиционер.

Было уютно, но как-то одиноко. Не по себе как-то. Душа уже хотела развернуться, а ей, родимой, явно не хватало аудитории. Это угнетало, задевало, унижало, в конце концов.

— Здорово, войска, чего носы повесили? — заорал вдруг с порога Шура Клячко.

— Слава Украине! — степенно ответствовали мы. И в душе у нас что-то шевельнулось. Шуру, командира взвода нашей ДШМГ, знал и любил весь Термез. Я уже молчу за местную женскую половину.

Вечер начинал становиться интересным.

— Героям слава! Хлопцы! Браты, в «Сурхане» наши Витьке звезды обмывают. Погнали?

И мы уже таки погнали.

В «Сурхане» было весело. Основательно было. Подобралась там такая замечательная военно-гражданская компания. Народ дошел до нужной кондиции, громко пел и бодро плясал, сжигая полученные за столом лишние калории и обливаясь потом. Еще никто не вырывал микрофон у вокалистки замечательного ВИА, типа «Ялла-2», никто не вылезал на сцену и не пытался устроить стриптиз на столах. Все пока еще было так же чинно, по-прежнему блинно и просто замечательно.

Но кое-кто сделал первый неверный ход. Мишка опрометчиво сыграл на понижение.

Шампанское после водки погубило многих и даже более здоровых людей. Что уж тогда говорить о реабилитируемых?

Да и с кондиционером в «Сурхане» были проблемы. Он явно филонил, гад. Шланг гофрированный.

Мишка как-то заметно сник и крайне заскучал. Видимо, его перфорированный желудок отчаянно возражал против ударной дозы «анаболиков». А добавившаяся к жаре духота банкетного зала только усугубляла довлеющие над ним негативные процессы.

Фонтан возле парадного входа в «Сурхан» вернул Мишаню в реальный мир. Вот они, глазоньки-то наши!

— Фу-у… Кто здесь? А? Чур меня! Бр-р-р… О, братуха! А где это мы?

— Нормально. Мы — здесь… Это — Шура. Это — я. Мы среди своих. С нами — армия, позади — Москва. Все хорошо. Ты как?

— Уже лучше. Почти совсем хорошо. Жарко только.

— Миш, может, тебе хватит, а? Может, на базу?..

— Не-не-не… Я в норме, мужики. Жарковато мал-мало. Пойдем к первой точке? Там, по-моему, попрохладнее было, а?

И мы вернулись к истокам. И нас там уже не узнали. Ибо мы уходили джентльменами. А вернулись — «зелеными беретами», псами войны. Недобро сверкая глазами, скрипя зубами и почти стуча себя пяткой в грудь.

Метаморфозы… Ой, душа-тельняшка зеленая!

— Где бармен? Где эта басмачинная рожа? Как ни при чем? Это ж дух, у него в подсобке зеленое знамя! Да они все тут духи! Нет? Отвечаешь? Выпить? Легко! Наливай! Давай за погранвойска. Уважаю… И я тебя тоже люблю, брат…

— Какой счет? Оборзел? Ты видишь — мы отдыхаем! В глаза смотреть! В глаз-за мне-е-е!.. Тьфу, на фиг, чурбан! (Э, брат, ты извини, ребята перебрали немного! Лады? Ну, прости, не обращай внимания! Сколько с нас?)

— Ты, ну чего он дое….ся? Денег? Де-е-н-еег?!!! Будет ему денег! На, жри, басмота…

И с этими словами Шура, скомкав рукой сотенную, утолкал ее на дно фужера. А затем с каменным лицом вставил сверху в фужер «эфку» (Ф-1, граната осколочная, оборонительная, радиус поражения — до 200 метров) и вытащил чеку.

— Держи, брат. Сдачи не надо, — добавил он и толкнул фужер вдоль стойки, — Отходим, братишки! Три зеленых свистка в сторону леса.

«…Мы уходим с Востока, уходим, уходим, уходим…»

Выходя, я оглянулся. Бармен медленно оседал за стойкой, хватаясь то за телефон, то за сердце. Ему явно было нехорошо. От жары, наверное.

Рассказывали, что доставать «ассигнации» из злополучного стакана приезжал лично начальник отряда с группой саперов. Сильно кричал. Наверное, что-то типа: «Ай-я-яй, Сидоров!» А потом еще полночи всем отрядом искали злоумышленников. Но те как будто растаяли в южной июльской ночи. Час волка… Фата-моргана, мираж.

И вот теперь мы сидим и «умираем». Тоже от жары, видимо…

— Брат, проводи меня.

— Куда?

— Да есть тут у меня одна «мамка». Я покажу Ты позвонишь и сразу уходи, ладно?

— Без проблем. Как скажешь.

Я «поставил» Мишаню возле обшарпанной двери на первом этаже темного подъезда старой хрущевки. «Тело» еще стояло, но говорить уже не могло. Я последний раз проверил устойчивость, позвонил и отошел в тень. Дверь не сразу, но открылась.

— А, явился не запылился! Ну и к-а-к-о-г-о хрена? Ты бы еще в два часа ночи приперся! — раздался громоподобный и какой-то совсем не женский рык. И даже во мраке ночного подъезда я увидел, как шкафоподобное чудовище сгребло Мишаню под мышку и втащило в квартиру.

Я потом долго не мог успокоиться. Все спрашивал Мишку — мол, что это было? А он только пожимал плечами и удивленно спрашивал: «Ты про что это, брат? Какая мамка? Может, ты меня с кем-то спутал?»

Черт его знает. Может, и спутал. И чего только не померещится от жары.

Реинкарнация

— Салам алейкум, кумондон саиб! Хуб асти, читур асти, джон тон джур аст?[16]

— Салам, Нури. Меша, ташакор. Ту хам хуб асти, буту? Сехат у кави? Хона? Че дар кор? Чизи буда?[17]

— Бале, саиб. Як мардак-е риш сафед аз кишлок-е мо мариз шуд, мемурад. Ман бисьер афсус микунам. Шойад, дуктар-е ту митавон чизи кунад?[18]

— Намидонам… амо… хош, мебиним, чиро ни? Гуш ку, Нури, куджо аму риш сафед? Инджо? Хош, дар хол-е хозир, саиб, як дакика[19]…

— Доктор, а ну давай-ка, подгребай сюда. Вася, тут вот тебе работка подвалила. Вон, видишь того «бабая»? Это нашего старосты «бабай». Нури говорит, что дедок помирает. Ты глянь там что чего, давай, прямо у себя там его определи и осмотри. Если что можно сделать — постарайся. Надо помочь… Давай-давай, Ибн Сина ты наш, в темпе вальса.

Нури, староста ближайшего к мангруппе кишлака, частенько приходил к начману — поделиться новостями да заодно угоститься чем-нибудь из наших припасов. На прощание Николай Иванович всегда давал ему несколько банок мясных консервов, хлеб и разные лекарства, в основном жаропонижающее, обеззараживающее — йод, зеленку, что-нибудь от расстройства желудка и различный перевязочный материал. Нури не злоупотреблял гостеприимством, но посещал это гнездо неверных по меньшей мере один раз в неделю. Ибо…

Ибо местные афганцы жили весьма и весьма бедно. Пожалуй, бедно — это мягко сказано. На мой взгляд, это была последняя грань нищеты. Нури сам по местным меркам считался очень богатым человеком. Он ходил в чистом пирохане и шальварах[20], простой чалме и красиво вышитой жилетке. Но я ни разу не видел его в обуви. Он почти круглый год ходил босиком. Что уж говорить о простых смертных дехканах.

А чувство голода у них у всех было непреходящим. В рейдах мы всегда опрашивали редко встречающихся нам путников или чабанов. Как правило, от этого толку было мало. Но все же кое-что в этом пустынном радио могло оказаться полезным. И мы упорно «напрягали» своих бойцов-переводчиков языковой практикой. Я до сих пор помню, как все опрашиваемые, с удовольствием рассказывая нам кучу разных «секретов», поминутно тыкали себя пальцами в живот или показывали нам своих маленьких, чумазых и беспредельно худющих детишек: «Жрать охота, командир!!!»

И мы давали им хлебушка, тушенки, каши, таблетки. А они потом, укутанные белой пылью, долго махали нам вслед, что-то крича и провожая наши колонны напряженным тоскливым взглядом.

Пока начман со старостой местного кишлака пили чай, Васька с фельдшером осмотрели старика.

— Николай Иванович, на минуточку!

Коля колобочком выкатился из-за стола:

— Ну чего там, Василек? Как «бабай»?

— Плохо, Николай Иванович. Помирает «бабайка». И что характерно — видимых причин нет. Не пойму. Такое ощущение, что просто от старости угасает. Прямо на глазах. Ему по всем физическим показателям лет двести. Думаю, часа два, максимум три еще протянет. Но без гарантий. Может, ему промедольчика[21] вколоть? Успокоится, заснет, а там, глядишь, во сне и отойдет тихонько?

— А что, сильно мучается?

— Да нет, в общем-то. Но жалко как-то, черт.

— Ну ладно. Сейчас с особистом переговорю, подожди тут. — Начман с кислым лицом взял трубку «ТАшки»[22]: — Алло, Слава, такое дело, переговорить надо.

После небольших формальностей вопрос был решен, и начман выдал санкцию доктору на использование промедола. Нури он сказал:

— Нури саиб, гуш ку. Мутаасефона, нафар-е ту хатман аз мо рафта меша… Агар ту михохи, мо ба аму нафар чизи микуним, чун ке вай ором меша, ва пас мебиним, чашм?[23]

— Чашм, саиб. Бисьер моташакерам. Амо друст мегуи, ке мебиним че меша. Ходо хоста, иншалла! Бийе, дуст-е ман, фардо вомебиним. Ба омон-е ходо.[24]

— Ходо хафиз, ходо хафиз…[25]

Доктор вколол «бабаю» промедольчик, и старик заснул. Проинструктировав дежурного фельдшера, Вася быстро покидал в пакет мыльно-пузырные принадлежности и помчался в баню.

В предбаннике уже допивали третий чайничек. Морды у всех красные. Хорошо. Веничками пахнет. Как дома. Когда все это строили, начмана материли кому не лень. Потому что это был практически Турксиб, это был Днепрогэс с Беломорским каналом вместе! Кирпичики вручную, точнее «вножную», дневная норма — пятилетка в три года — даешь! Коля был неумолим, как дедушка Ленин. И народ, скрипя зубами и изощряясь в ненормативной лексике, месил глину ножками, колотил формочки из досок, сушил, носил, таскал, делал кладку — строил, строил и построил баню, блиндажи, столовую… Сейчас мне кажется, что если бы Коля захотел, то возвели бы и пирамиды. Пирамиды Начмана. А?

Но как бы там ни было — баня в четвертой была лепшая на все загранобъекты погранвойск. И особенно «Большой колодец»! Так ласково мы называли наш маленький бассейн.

Алик Мишин, сплюнув воду, блаженно улыбался, медленно шевеля руками в прозрачной воде «Большого колодца» и разглядывая звезды в черном чужом небе через натянутую масксеть:

— Вась, а помнишь, в прошлом месяце тебе старшего сына Фархада привезли с ранением в голову? Ну, я в рейд уходил тогда как раз, помнишь?

Фархад — командир ополчения одного из договорных кишлаков, а по сути — тот же бандит, только играющий по одним с нами правилам.

А куда деваться? Он — глава рода, а род надо кормить, поить и охранять. Время суровое, неспокойное. После ракетного обстрела Пянджа наши спецподразделения практически сровняли три приграничных афганских кишлака с землей. Не разбирая, кто там был прав, кто виноват. Война — штука жестокая. Ну а жить-то как? Придут духи неместные, «набедокурят» — обстреляют наряд на советской территории, например, или еще какую-нибудь пакость устроят. И смоются. А местным достанется всей мощью советского оружия. Лучшего в мире. Вот и стали местные сами свои территории от чужих охранять. Чтоб не попасть под «раздачу».

Вот и старшего сына Фархада ранили где-то в ночном бою с «залетными» моджахедами. Привезли его к нам еще живым.

— Ну, помню, у него входное было в районе лобной кости, а выходное за ухом. — Вася закурил. — Я такого в жизни не видел — парень в сознании, бинты стали снимать — смотрю, первая дырка! Думаю, так не бывает. Спрашиваю Фархада, сколько времени прошло. Он говорит, что часа три уже или четыре. Мы, говорит, его несем только вот последний километр, а так он сам, мол, шел. Ну, я бинты снял. Да там и не бинты были. Так, тряпки какие-то грязные. Смотрю, а выходное — за ухом! Фантастика! Короче, я раны промыл, перебинтовал нормально, вколол промедольчика. В общем, до бортов его «додержал». А там его по согласованию с округом уже — в Союз.

— Так, а чем там все закончилось?

— Точно не знаю. Начмед говорил, что вроде помер парень в Ташкенте.

— Мать моя женщина! Силен мужик был. Жалко. И Фархада жалко.

Ночью Вася пошел проверять больных и на входе столкнулся с фельдшером.

— Товарищ старший лейтенант! Дед пропал!

— Солдат, ты в уме? Куда пропал? Как?

— Ну, я пошел в столовую, за сахаром, на пять минут. Вернулся, а его нет…

— Когда?.. Так, дежурному доложили?

— Да я вот только…

— Мабена, Санта-Мария, карамба… Дежурный? У меня пациент, афганец, пропал из расположения.

Шухер был большой. Старика искали по всей базе. Но он как сквозь землю сгинул. В конце концов все дружно решили, что дед пошел в пустыню помирать. Негоже мусульманину-то среди неверных уходить в мир иной. Уж как он ушел через посты?.. Бойцы дежурных смен, обливаясь потом и «кровью» от «антисонных» мероприятий, клялись и божились, что не спали. И что все было тихо. Но факт оставался фактом — дед ушел.

Рано утром я уходил с группой в рейд. Покачиваясь на «ресничке» БТРа, я тихо мурлыкал себе под нос:

Саперы доложились — под кишлаком чисто. Трогаем дальше. Спокойно. Вытягиваем до походного интервала. КШМка[27]? Вижу, ползет. Нормально. Водовозка? Коптит, старушка. Набираем скорость, дистанция. Э, блин, что за черт?

На бархане сидит наш знакомый «бабай». Он, закрыв глаза, ритмично покачивается и тихо поет что-то на своем древнем языке… Глюк? Мираж? Да нет же, точно он! Ну, зараза — реинкарнация наяву! Долгожитель хренов.

Потом уже Васька мне рассказал, разведчики наши выяснили, что дедушка, оказывается, был законченным наркоманом. А бедность хоть и не порок, но иногда порог пороку. Не нашлось у него, брат, грошей ни на дозу, ни на косяк. Обычно ему сын привозил. Да в этот раз пропал где-то с караваном, застрял. Вот старик и помирал в синдроме. Ломка она и молодому — аут, а «бабаю», староста сказал, под девяносто. Он, можно сказать, уже почти «там» был! А тут мы по доброте душевной ему промедольчика! Дозу. Он и ожил, бродяга.

Реинкарнация, блин.

Мечты

Вот так, елки-палки, — сахар белый…

Вот живешь себе, из сил каждый день выбиваешься, работаешь угарно у самого Садового кольца (где-то там сад только?) — свинец с прочими канцерогенами накапливаешь. Между едой и работой в Интернете торчишь, глаза монитором протираешь, энергетику теряешь… Утром-вечером по пробкам, по пробкам… настоишься — домой пришел, из носков выпал — полутруп. Жене внимание уделил — и умер. На звезды забыл, когда глядел по-хорошему.

А вот так вот, чтоб раз — и ночь целую, белую-белую ночь обглядеть, облапить, обмусолить ее нежно, обсюсюкать всю как есть да и выпить сердешную: по капелюхе, до донышка — это вам уж фиг. И стыдно сказать, уж не то чтобы так, а и одним глазком-то — фиг, хотя бы раз еще.

Вот и получается: у кого-то уксус сладкий, а у кого-то бриллианты мелкие. Отчего так и доколе — спросить бы, да не у кого.

А были ведь, были ночи-ноченьки. Ох, уж эти азиатские черные ночи!

Смотришь, бывало: ну вот же, только что день был, и вдруг — хлоп! И все. И темно, как У нефа, сами знаете где. И вот уже ночь томной брюнеткой обволокла, оглушила. И еще сила есть, воля есть, а силы воли нет уже. Да и не надо.

Вот в такую ночь Колька Пышный, живая легенда и притча во языцех, лежал в проходе отрядного КПП. Головой, как и положено, к штабу части — оно и понятно, человек служить хочет, тянется всем свои долговязым и мосластым телом к этому чудному вместилищу немыслимых достижений воинской науки и техники, к этому сплаву неожиданных оперативно-тактических решений, нестандартных (в рамках шаблонов военных игр, естественно) ходов и хаоса безумных идей усиления партийно-политического влияния в маргинальной среде солдат и офицеров пограничных войск.

Черное, в мириадах ярких южных звезд, но абсолютно безучастное к состоянию русского офицера небо только подчеркивало бездонную пропасть его падения, его перманентного погружения в пучины алкогольной зависимости на фоне многомесячного стресса, вызванного отсутствием возможности «покормить лошадь с руки».

Дежурная смена бойцов к сложившемуся положению тела старалась относиться индифферентно. Ибо… Ибо буйный нрав лежавшего был хорошо известен не только в данном военном городке, но и далеко за его пределами. Сказано ведь: «Не буди лихо, пока оно тихо!» Посему бойцы тихонечко курили и вдумчиво тачали дембель.

Спорадически! Такое слово пришло мне сейчас на ум. Да, именно это слово всегда приходит, когда я размышляю о том, каким образом в армии принимаются решения. И надо же, именно в эту ночь начальник политотдела отряда, начПО, целый подполковник, чисто спорадически принял решение проверить. Нет, не боеготовность, упаси Господи, а только устойчивость политической платформы вверенного ему контингента. Кстати, контингент — это еще одно слово, произнося которое я вытягиваю губы трубочкой и мучительно пытаюсь осознать его потаенный смысл: если контингент — это определенная группа людей, то вот ограниченный контингент (ОКСВА, например, в коем мы со товарищи имели честь исполнять интернациональный долг) — это ограниченная группа людей или все-таки группа ограниченных людей?

НачПО, конечно, принял в корне неверное решение. Да и немудрено. Не всякий в состоянии связать два события, совпадение которых по месту и времени равносильно цунами: выдача жалованья в части и отправка представления к высокой правительственной награде на Колю Пышного в округ. Надо хоть пару пядей во лбу-то иметь. А откуда им взяться там, где и одна не ночевала.

Бойцы стояли по стойке «смирно», дико вращая глазами и изображая неподдельное недоумение и практически честную скорбь: «Не знаем, тарыц пад-пл-к-ник! Никак нет, тарыц пад-пл-к-ник! Мы тут… а он вот… так мы ж…»

НачПО задумчиво пинал носком лакированного ботинка запыленный старлейский погон.

Нет, то, что Коля, закончив самое настоящее армейское артиллерийское училище, попал в пограничные войска, где самым крупным калибром был 120-мм ротный миномет, он знал. Знал он и то, что Коля командовал взводом и его орудиями были три взводных миномета — калибр 62 мм. И тот факт, что комплекс неполноценности несостоявшегося артиллериста за три года сделал из отличника-выпускника глубоко пьющего человека, тоже был ему известен. Да и не только ему, к сожалению.

«Жалко парня. Ведь только представление после операции подписали на „Красное Знамя“… Только ушло, что ты будешь делать».

Вы видели цунами? Я тоже живьем не видел. Рассказывали.

Как начПО почувствовал железные клещи на своих лодыжках. Как что-то огромное поднялось, схватило его за отвороты отглаженной рубашечки, так что один погон, не выдержав, жалобно пискнул и остался в могучей лапе. Как это вдруг шепотом (ведь узнал, паршивец эдакий) сказало:

— Е-о мое… — и опустившись на четвереньки стало ему чистить ботинки собственной фуражкой.

А потом было утро. И Коля, двухметровый, потеющий и краснеющий, — в кабинете начПО, злыдень. И неловко так…

— Коля, ну у тебя вот мечта хоть есть какая-нибудь в жизни? Ну, вот вообще так?

И неожиданно:

— Так точно, есть, товарищ подполковник!

— Ну-ка, ну-ка! Интересно… И какая, позвольте спросить? — заинтересованно и вкрадчиво спросил начПО.

— Из пушки стрельнуть!

И ничего. Ни ордена. Ни взыскания (а кому оно надо-то?). Ни даже строчки в приказе. Ведь воюет малый. Да как воюет! Такие спецы, чтоб почти на глазок да с плиты, что у бойца на спине, да с первого раза в отверстие печной трубы с полутора километров засандалить, пусть и валяются на дороге, но искать их в другом месте — не найдешь. А эта дорога как ни крути, а на территории части была!

И мечты есть. Правда, теперь уже были. И ночи. Ночи такие были. И любовь к людям, как ни странно, была.

Мне снится сон

Мне снится сон, что я опять там…

Ночь. Оживает пустыня, оживают люди. Я сижу в блиндаже и разбираю посылочку из дому. Вот теплые носочки, шерстяные. Почти джурабы[28]. Это любимая жена мне… «Сидела — грустила, сидела — скучала, шерсти клубочек катился мимо… Его подняла, носочки связала — носи, мой сладкий, носи, любимый…» Спасибо, родная моя… Вот ужо приеду… Обниму, зацелую…

Вот тельняшка парадная, с «начесом». Это старший братик нам с «барского» плеча. Он уже повоевал свое и теперь ночует дома. Знает, чертяка, что нужно «пехотному» офицеру. Теплый «вшивничек» на войне — первое дело. Спасибо, братик…

Так, а это что у нас тут? Знакомый фантик… Грильяж! О-о-о, мамуля, ты все помнишь! Мои любимые. Полкило. Благодарствую…

А это нам папа — чай зеленый, 95-й! Где достал? Супер-пупер! О! Чабрец, мелисса, мята! Класс! Ну, батя, ну, уважил! Все, как я и просил. Ого! И лезвия «шиковские» — отпад! Завтра буду выбрит до синевы, а не слегка, как обычно. И конечно… Виват! «Фирменное» домашнее сало — с прослоечками мяса, с чесночком да с перчиком. «Слышь, афганец, сало будешь?» — «Ну яки ж афганец сало не буде?» Спасибо, батя…

А на сладкое? А на сладкое нам от белочки-сестрички — варенье земляничное. Сама собирала, сама варила — ай, молодец! Баночка только маловата…

— Угощайтесь, братцы! Вареньице вот сестричка прислала, земляничное. Вкус — спе-сфи-сс-кий!

— О-о-о… А пахнет то как, парни! Лесом пахнет, русским духом!

— С вашего п-а-а-зв-а-л-е-ния? Ложечку? — Это наш мальчик двухметровый, Сереженька Пышкин, начальник «первой». Ему трусики старшина подбирает распоследнего размера — не налазят: ляжки мешают. Приходится штык-ножом с боков подпарывать. У Сережи своя индивидуальная ложечка. Не в силу личной гигиены, а токмо сообразно аппетиту. Она у него размером — как малая саперная лопатка. Р-р-раз! И нет полбаночки! Еще раз…

— Сережа, имейте совесть! А… поздно… Проглот вы, батенька. Вас легче пристрелить, чем прокормить, любезнейший.

— А я че? Другие вон че, и то ниче…

— Братцы, а может, сальца? («Витамин Це — винЦе, сальЦе…»)

— Сальца?.. Блин, час ночи. И сальца… Ты — изверг! Это невозможно. Это негуманно, в конце концов! Это абсолютно нездоровый образ Жизни… — Пауза. — А-а-а… давай! Устроим холестериновый шабаш! Сало, цибуля и… горилка.

Я нарезаю сало — вот оно, «дымится»: сочное, бледно-розовое, тонюсенькими ломтиками на блюдечке с голубой каемочкой. Все уже в слезах и соплях, истекают слюной. Ах, как хочется! Ну же!.. Подцепляешь ножичком его и в рот…

— Сынок, ты чего это тут?..

Открываю глаза — ба! Я стою в трусах у раскрытого холодильника. В одной руке шмат сала, в другой — горбушка бородинского. Рядом — мама, смотрит на меня в недоумении, слегка ошарашенно.

— М-м-м… — мычу я с набитым ртом.

— Ты, может, не наедаешься, сынок? Я, может, невкусно готовлю? Или мало?.. — И уже совсем почти обиженно: — Ты б сказал — я б тебе сделала чего хочешь! Хочешь пельмешки? Или рыбки… Судачка тебе пожарить?

Прости меня, мама… Ну как тебе объяснить, мама, что не голодный я. И не лунатик. Просто привычка это — «оживать» ночью. Выделение желудочного сока к ночному доппайку. Рефлекс филина. Не отпускает меня та, «прошлая», жизнь.

Снится…

Нас там не было

Когда господин Громов, наш самый главнокомандующий самым ограниченным контингентом самых советских войск в Афганистане 15 февраля 1889 года заявил, честно и мужественно глядя в многочисленные телекамеры, что «за моей спиной не осталось ни одного российского солдата», мы долго смеялись. Последний объект пограничников выходил из Афгана в июне.

Но нас там «не было» с самого начала…

Пограничников перед отправкой «за речку» заставляли перешивать зеленые погоны на красные, армейские. А в газетах, рассказывая о действиях наших пограничных подразделений в Афганистане, всегда писали — мотострелки. Но нам это все было по барабану.

Тем более что там, за «речкой», наши офицеры и солдаты в принципе не носили погон. И вообще, строй закордонных «погранцов» перед выходом на операции скорее напоминал строй тех же духов. Только почему-то русоволосых и красномордых. А наши «переводяги»[29] — таджики, туркмены, узбеки — так вообще одно лицо! Моджахеды, блин.

Мы ходили на операции в выклянченных у армейцев «лифчиках-разгрузках». Мы ездили на технике, где зачастую стояли движки, снятые за ящик тушенки с армейских БТРов. Мы курили сигареты «Охотничьи», «разлива» 1942 года. Мы ели кильку в томате — это была наша «красная рыба». Во всем ограниченном контингенте мы были самыми «ограниченными». В смысле снабжения, я имею в виду в смысле снабжения. По сравнению с Красной армией — так мы были просто нищими!

Подъезжаешь, бывало, к куче всякого добра, лежащего в навал у дороги. Рядом под масксетью сидят «красные» полковники. Дуют «холодный чай» в последнем километре перед границей. На выход, господа, на выход! «Мы уходим с Востока»… Прости-прощай, «ридна афганщина».

Что за добро, вы спросите? И я вам отвечу! Добро, мои драгоценные сограждане, — это разный военный «хлам». Очень часто основным в «хламе» были, например, боеприпасы. Са-а-амые различные. «Неучтенка» — это в Афгане в порядке вещей. А в Союзе — криминал, статейное дело. Помимо боеприпасов — масса других полезных на войне вещей: ящики, коробки, банки-склянки, шмотье интендантское, железяки всякие. «Хлам», в общем.

А почему, собственно, вы спросите, все это в куче у дороги? А потому, недогадливые вы мои, что на выводе армейские колонны очень часто «рвали нитку»[30] без таможенного досмотра. И бойцы с офицерами сидели сверху на броне (помните кадры телевизионных программ?) не просто так, для истории. А потому что внутренности славных армейских боевых машин были под завязку набиты другим «шмотьем» — японской аппаратурой, афганской и пакистанской мануфактурой и прочей малайско-сингапурской фурнитурой. Отсюда и кучи у дороги: лишнее дерьмо — в сторону. Освобождаем место для ценного багажа. А чтоб вверенное, пусть даже и неучтенное, военное имущество не досталось врагу..

— Товарищ полковник, а можно мы тут себе чего-нибудь повыбираем?

Над красным носом мутные глаза сразу превратились в узенькие щелочки-триплексы (ха-ра-шо идет «холодный чай»!):

— Ты х-х-хыто… такой? (ик-а…)

— Лейтенант Рябуха, пограничники мы, товарищ полковник.

— Ух, блин (ик-а...), а вы-тο здесь как? Ну, впрочем, уже не важно. Значит, так, у вас (ик-а…) есть полчаса — забирайте все что хотите. Все! Что хотите (ик-а…)… Но через полчаса мы (ик-а…)… Мы эт-то все… взо-о-рве-о-м к такой матери! Понятно вам, ле-й-те-нант?!

Голь перекатная! Пограничники, спецвойска. Но нам и это было по барабану. И проезжая шлагбаумы армейских комендатур на вопрос «кто такие?», мы всегда гордо ответствовали:

— Пограничники!.. Ну че вылупился?

— Пограничники? А, это которые на одном БТРе за бандами гоняются?

— Сам ты гонишь, муфлон, крыса тыловая! Стоишь тут ишаком, шлагбаум в чистом поле охраняешь от «зям-зямчиков»[31]! «Шуруп»[32] под крестовую отвертку… Открывай давай!.. Шнеллер, брат, тыз-тыз![33]

И в своей 200-мильной зоне мы действительно «гоняли» духов. Гоняли строго по делу, не особенно вмешиваясь в их внутренние распри. И жестко, а порой и жестоко, пресекая их любую возню, угрожающую Священной и Неприкосновенной (так и тянет сказать — Поднебесной…) Границе. Так же, как и весь остальной ограниченный контингент, теряя людей.

Но нас там «не было»…

Коля Овчаренко, начман четвертой, с утра пораньше проводив рейды, решил прикорнуть. Как он любил говорить — «минут шестьсот». Начштаба с замполитом играли в шахматы. Партия шла с перерывами вторые сутки.

— Василич, пардон, можно я перехожу?

Василич — наш начштаба, или коротко «эН-Ша», — задумчиво:

— Можно, Веня, можно. Не вопрос. За литр — все можно…

— Василич, экскюз ми, не томи, ходи давай! А, кстати, слышал? Мишин-то опять в рейд в сланцах уехал.

— В сланцах говоришь? М-да… Негодяй, однако… Пожалуй, на «G7», вот так. А походную «ленкомнату» он взял?

— Взял.

— Ну вот, видишь, «руководящая и направляющая» обеспечена. Значит? Значит, твоя совесть чиста, а жопа — прикрыта. А по мне пусть он хоть в плавках в рейде ходит — лишь бы люди были живы и боевая задача выполнена… Шах!..

Партию и мирную беседу прервал дежурный.

— Товарищ майор! Там с шестого поста доложили, какая-то «шишига»[34] «вылупилась» со стороны Хзйрабада. Новенькая совсем, вариант для минбатра[35]. Ну, для «Василька»[36], такая… Вылезла из-за сопочки и встала. Че делать-то?

— Далеко?

— Километра полтора-два.

— По радио запрашивали?

— Запрашивали. Молчит, сука.

— Так. А сигналов визуальных никаких не подает?

— Никак нет. И наших там нет. «Соседей» я тоже запрашивал. У них в этом районе тоже никого.

— Ясно. У местных аборигенов такой техники нет? Нет. Наших там тоже нет. Значит, что? Значит — духи! Та-ак… Та-ак… Надо дяде Коле доложить…

Николай Иваныч вышел смурной.

— Ну что за говно? Человеку поспать не дадут. Духи, духи… а сами то что? Ни одного решения не могут принять. Офицеры, командиры, политработники, мать… Все должен за вас Овчаренко думать. Свиньи вы, товарищи офицеры! Человек только лег… Ну что там, дежурный? Дежурный!!! Проснись, ты серишь! Я спрашиваю, что там!!!

— Духи, товарищ подполковник! Духи-и-и (просыпаясь)!.. Ссаные мухи… Точно, духи?

Василич вмешался:

— Командир, а давай мы их со «стодвадцатничка» на «фу-фу» проверим?

— На «фу-фу»? А далеко они?

— Километра полтора-два.

— Духи-и (оживляясь)!.. Со «стодвадцатничка»? А давай!

— Батарея! К бою! Огонь!!!

Пошла-а «гирька»[37]!..

Б-у-м!..

Ай-я-яй, недолет, однако!..

— Комбат!!! (-а-ат! а-ат! — ат!)… Дмитрий Николаевич, ну, епона мать! Ну что такое? Стрелять разучились, что ли? А?! Будем тренироваться! Давай второй…

«Шишига» тем временем уползла обратно за сопочку.

— Отставить второй! Вот так надо, малахольные! — просиял Овчаренко. — Видали? Духи, духи!.. Говно вопрос! Вот! Учитесь, дети мои! Ну как? А? У-у-у!.. И все-то надо делать самому! А? Дежурный! Свяжись с «люфтваффе»[38] и рейдами. Дай ориентировочку и координаты. Пусть подчистят там!..

Вдруг с поста дико заорал наблюдатель:

— Товарищ подполковник!!! Там! Там, товарищ подполковник, посмотрите!!!

Коля пулей приник к окулярам ТЗК[39].

— Уй, е-о!..

А еще через пять секунд, уже убегая:

— Слышь, Василич, че-то сердце прихватило… В общем, так: я — к доктору, а ты давай тут покомандуй…

Из-за сопочки огромной металлической гусеницей медленно вытягивалась колонна техники. Нескончаемая броня танков и САУ[40] угрожающе посверкивала на солнце.

— Всем в укрытие!

Ну какое тут, на хер, укрытие? Это ж — минимум дивизия! Да нас тут смешают с говном и песком в пять минут! Быстренько мелькали в голове ТэТэХа[41] боевой техники и вооружения мотострелковой дивизии. И ничего хорошего нам эти ТэТэХа не сулили…

Из штабного танка высунулся по пояс суровый дядька в генеральской форме. Василич — небритый третий день — стоял ни жив ни мертв («Ну, Коля, ну, сука, подставил!»).

— Кто такие?

— Четвертая мотоманевренная группа, пограничные войска, начштаба майор Дикин!

— А кто стрелял?

— Разреш-шите доложить, т-р-щ-щ генерал?..

— Докладывайте, майор, только быстро! Некогда мне.

— Тут такое дело, товарищ генерал: духи оборзели! Мы с утра два рейда снарядили. Короче, есть тут один, товарищ генерал, инженер Башир. Сволочь. Ипэашник[42], сукин сын! Уже вторую неделю нам кровь пьет. Извел, товарищ генерал. Сил нет никаких. Гоняем его, гоняем… Вот вчера прижали его в «прибрежке»[43], а он, гад, ночью как сквозь землю ушел. Ага… А вот сейчас наша разведка доложила — здесь он! Прорвался, сучий потрох! Прямо в километре от нас. Под носом проскочил, тварь ползучая! Сейчас через плато к «Северному входу» рвется. Он стрелял, он, товарищ генерал, больше некому. Но на этот раз не уйдет! Мы тут своей авиации уже ориентировочку дали. Они его сейчас на плато прищучат. Там ему деться-то некуда… «Отнурсуют»[44] козла по самое «не могу»…

— Хорошо-хорошо! — поморщившись, прервал этот словесный понос генерал. И повернув голову, спросил у своих: — Начштаба!

А почему не докладывали, что здесь есть пограничники?

— Э-мм-э-ммм, виноват… Сейчас, товарищ генерал, глянем на карте… И там, на карте, нас тоже не было.

— Так, полковник, нанесите пограничников на карту, и продолжать движение! — И уже обращаясь к нам: — Ну, спасибо за помощь, коллеги… Держитесь тут, молодцом!

Дивизия шла, обдавая нас пылью и подавляя наше сознание своей мощью. Дивизия шла куда-то в неведомое. Выполнять неизвестные нам боевые задачи. Объединенная неуемным командно-штабным интеллектом. Из ниоткуда. В никуда. По военно-секретной карте. От рубежа к рубежу. Подчиненная воле командира. Готовая по приказу любимой Родины всегда, везде и на все. По всем правилам своего боевого устава. В чужой стране. На войне без правил. Силища. Армия. Не дай бог!

А Василич стоял, дышал и думал о своем. Он думал о том, во сколько литров обойдется начману его, Василича, нервное потрясение от свидания с армией.

— Доктор, а где дядя Коля? Хочу вот доложить, понимаешь, как мы с армейцами взаимодействие отработали. Ага… Где наш славный командир, что вы с ним сделали? Здоров ли, отец родной?

— Он под капельницей, Василии. Спит он.

— Ага, понятно. И крепко спит?

— Крепко, вроде, я ему еще и тазепамчика дал. А че случилось-то?

— Да не, ничего. Все нормально. Значит, спит, говоришь? Крепко? Вот и хорошо. А ты его не буди, не буди. Не надо… Слышь, доктор, он тут как-то на запоры жаловался? Ага… Так это… Можно я приду и самолично ему клизму поставлю? Двухведерную…

Об отпуске и картошке

Пашу Дронова, когда он об отпуске говорит, заслушаешься.

Паша Дронов, крепкий майор, боевой офицер, простой труженик границы и неутомимый вояка, грудь в орденах и «жопа в шрамах» и при этом, заметьте, просто кладезь русской словесности. Паша Дронов ради красного словца… Да что это я, впрочем? Послушаем лучше Пашу, братцы. Расслабимся, настроимся на народную волну и с превеликим нашим удовольствием послушаем все эти южнорусские «г-э» и «шо», все эти изыски незатейливой офицерской речи и плавные выверты блуждающей мысли государева человека, волею судьбы и командования поставленного в строй и заброшенного на край света, в самую что ни на есть тмутаракань. Я тут, братцы мои, как-то в отпуск приехал к жениной родне. Они у меня хохлы, знаете ли. Да. И не просто хохлы, а западенцы кондовые, коренные. Под Хыровым живут, на Львивщине. Я супруге своей до сих пор смеюсь: «О-от, Гала, и угораздило ж меня, советского пограничника, красного, можно сказать, потомственного казака, на „бандеровке“ жениться!» Мама дорогая, и хде мой шмайсер-кулэмет?!

Ну вот, приехал я, значит, в отпуск. Ага. А дело было, как сейчас помню, в начале сентября. До этого, с самой нашей с Галой свадьбы, я все как-то зимой к родне попадал. Нет, ну до того, как связался с их семейством, конечно, бывал и летом. В училище пока учился. Но уж после свадьбы — зимой и только зимой. Как снег на голову… Сами знаете командование наше, они ведь большие забавники, и летом молодому лейтенанту об отпуске лучше просто забыть.

А тут, хлопцы мои драгоценные, осень золотая! Тепло, хорошо — природа, братцы, погода, все вокруг в цветочках-лютиках! Краски изумительные, воздух чистый ноздри с хрустом раскрывает, и ласкает, и щекочет. Хатка беленькая, плющом кучерявым увитая, — красота феерическая. Одним словом, душа прямо так и поет. Радость щенячья и жить хочется. Сказка!

По приезде, пень мой ясный, с уважаемым тестюшкой посидели, приняли горилки домашней пол-литру под такую палитру, да под пельмешки. Как положено. Чинно, степенно, по-взрослому. За родных, за друзей, значит, за мир во всем мире. Хорошо, лепо! Галушки, смятана! Птички поют, коровки мычат, яблочки налитые в саду падают. Деревня, мля, идиллия…

Ну и вот. Только я, значит, настроился отдохнуть, как мне теща любимая, душа-человек, без всяких предварительных ласк, эдак запросто объявляет:

— Сынок, мы вот с папой завтра хотим картошку копать. Пока погода хорошая. Ты как, поможешь?

О-от, здрас-с-т-и, мама дорогая, Зинаида Иванна! Привет — приехали! Как серпом по помидорам! Отдыхать я собрался, в отпуск намылился, расслабиться, рассупониться, узелок развязать! Только ремешочек ослабил, крючочек расстегнул, только слюни пустил. Наивняк! Haте вам! У них тут битва-жатва, оказывается.

Ни днем раньше, ни днем позже! Ну, е-мое! Колхоз «В голодный год», «Сорок лет без урожая», прости господи! И народ весь в поле, едрена кочерга! Ага. И ждали вот только меня, родимого, блин!

Ну, я теще, конечно, «вежливо» так и отвечаю:

— Мама! Ма-ма, я — майор! Фигли я буду в законном отпуске картошку эту фитофторную, колорадским жуком коцанную копать? Это ж вилы в «задний бампер»! Я ее, эту бульбу-картошку, курсантом столько накопал-навыкопал, что там весь ваш колхоз за пятилетку! Да я пойду лучше и по три рубля куплю вам на базаре той картошки, чтоб вы были здоровы. Я — офицер, мама, пограничник! Начальник штаба, между прочим, специального подразделения! Не говно коровье на дороге! Я вам ее столько могу купить, что вы ее за год не съедите. Сгниет она у вас — и на здоровье! Нет, ну это ж надо? Я, майор, мама, достойный представитель отдельного корпуса пограничной стражи России, буду картошку копать?! Вот хрен вы, мама, угадали! Я лучше к тетке Ганне пойду. Я вообще люблю к тетке Ганне ходить — у нее самогонка хорошая. И сало. И огурцы соленые с листом смородиновым и оч-чен-но душевным хрустом. Картошку копать… Я — ма-й-о-о-ррр! И картошку… Щ-щ-щ-а-з-з!..

Тещу после такой речи ветром сдуло, но тут моя половина встряла:

— Паша, ты вымогаешь?! Имей совесть! Здоровый же мужик! Что тебе десять ведер картошки? Что слону дробина! Там поле-то — с гулькин нос! На час работы! Что ты, переломишься?

— Любимая, ты несправедлива. Я, между прочим, не с курорта, не с санатория приехал, а совесть имею наравне с правом на отдых! Нельзя же так — только шнурки развязал, а тебя сразу с порога за рога и в стойло! Ну никакого ж уважения, я уже не говорю о почете! Мне, солнышко, Родина людей доверила и оружие — а вы? Ка-р-тош-ку ка-а-пать?!

— И не стыдно тебе? Вот бы дети тебя послушали…

В общем, слово за слово, членским билетом по столу — уломали меня эти бабы! Укатали горку крутые Сивки! Подняли меня теплого спозаранку, накормили, напоили сироту и вывели в поле. Гляжу: ба, участочек-то и в самом деле тьфу — десять грядок в широту, смех! Я на ручки поплевал, копочку поухватистей подобрал, корзиночку-кошичек. Только на грядочку пристроился, как теща мне в спину, по-доброму так:

— Ты не спеши, сыночка, сейчас папа коника приведет, грядочки разъедет, а мы тока потом собирать будем.

— А на кой черт нам коник? — И тут меня осенило в самый мозжечок и неприятно засосало под ложечкой. — Постой-постой! А где наш участочек-то заканчивается?

Вы будете смеяться, но это была засада! Участочек-то наш десятигрядочный окончаньице имел вдаль за линией горизонта и по площади очень даже простенько и со вкусом уложился на минуточку в гектар с гаком! Вуаля! Всего-то и делов!

Я не погиб на этом минно-картофельном поле исключительно благодаря качественной физической и профессиональной подготовке, но моя морально-психологическая устойчивость колебалась на волоске. Только присутствие «в строю» тестя с тещей да еще двух жениных тетушек, пожилых, снедаемых сотней болезней, но не унывающих и терпеливо пашущих людей, поддерживало мое угасающее самолюбие. Ближе к ночи, оттащив на вихляющихся ногах последний мешок картошки к телеге, я сказал любимой жене:

— Дорогая, я все понял! Мне открылось, меня озарило, на меня снизошло, наконец!

— Что такое?

— Я люблю русскую зиму! Все вот эти метели, снегопады, сугробы, пляски у костра, колядки и Масленицу! Я люблю лыжи, санки и зимнюю рыбалку. Или вот, например, русскую баню с прорубью после хорошей парилки. Я все понял: летом мое место в строю, на границе — тяжелая оперативная обстановка, сложные инженерные работы, напряженная боевая учеба! Я должен быть там.

— Зараза ты Паша! Наглая и бессовестная зараза…

А я так понимаю, мужики, — не жили с детства на земле, так и не фиг начинать! Нет, не крестьянин я. Я — майор!

Пашу Дронова, когда он об отпуске говорит, заслушаешься.

А сегодня вступаем в партию

Вступать в партию раньше, в добрые советские годы, было занятием «увлекательным»… А еще более «увлекательным» это занятие выходило в наших славных «погранических» войсках. И уж совсем «зашибись» весь этот процесс происходил в гарнизонах афганского направления.

Нет, конечно, такого, как в кино про войну — «А если же я не вернусь, считайте меня коммунистом!..», — не было. Потому что процесс — управляемый. Планы, графики, диаграммы, жесткий контроль старших товарищей, неглупых и чутких. Тенденции опять же…

— Что-то у нас в Мормоле партийное влияние ослабло! Чем там замполит занимается? Кто у нас там направленец? Борисюк? Пусть зайдет ко мне. — «Внезапно» озаряло секретаря парткомиссии.

— Игорь Анатольевич, вы вообще контролируете ситуацию на ваших объектах? Вы когда последний раз там были? На прошлой неделе? Удивительно… И чем вы там вместе с замполитом занимались? Дуканы и кантоны[45] шерстили?

— Пал Юрьевич, зря вы так… Мы работали, провели совещание… — мялся Борисюк, мучимый страшным похмельем со вчерашнего — обмывали сына Юрки Чумайкина, отрядного по комсомолу.

— Да вы что?!! И что же вы обсуждали на совещании?

— Ну, довели основные положения политики национального примирения в Афганистане в свете последних указаний, так сказать…

— Вы меня удивляете! Игорь Анатольевич, вы отдаете себе отчет? Что вы мне тут туфту вешаете — проводили, доводили… Кому вы там что доводили? Вы гляньте сюда — вот! Вот, посмотрите, по сравнению с прошлым годом число коммунистов резко снизилось! Вы что же думаете, все на замполита свалить? Не выйдет! Это уже тенденция! А какова ваша роль как инструктора? Где рост партийных кадров? Где партийное влияние на массы? Я поражаюсь вашей беспечности…

— Пал Юрьевич, мы с Дмитриевым этот вопрос тоже обсуждали. У него там есть два человека на вступление: один — в кандидаты, другой — в члены…

— Обсуждали они… Почему я не знаю, а? П-а-ч-и-м-у-у?! Где документы? Где? — я вас спрашиваю. У нас год заканчивается, а вы — «обсуждали, есть люди, в члены…». Что вы сиськи мнете? Прямо ясли какие-то! Я вам что, нянька? Давайте быстро со своим Дмитриевым документы, и готовим парткомиссию… — немного успокоившись, подытожил Чембарин.

— Да, и людей этих подготовьте. Чтоб они тут не блеяли мне. Ну там чтоб устав хоть почитали, последние решения там… Ну, что мне вас учить. В общем, чтоб все было пучком. Иначе я с вас обоих штаны спущу и к начПО запущу. Будете там с замполитом вашим на пару пыхтеть, пердеть и получать многократный оргазм. Он вам быстро и популярно разъяснит политику партии на современном этапе. Распердолит по самое «не балуйся»! Вставит по самые гланды! Чтоб голова не качалась! Бутоны мои нежнотрепетные… Ясно? Свободны.

И закипела после этого бурная деятельность. Накалились линии связи, переполнился радиоэфир, зашуршали бумаги. Пыхтя, потея и высовывая язык, кандидаты обреченно заполняли анкеты, писали автобиографии. Делали вид, что читают устав и программу партии. Даже на «очко» ходили с «Манифестом» под мышкой. Отлынивали под уважительным предлогом от рейдов и дежурной службы. А начальство понимающе кивало и не настаивало. Готовятся ребята! Дело нужное и ответственное. Партийное…

И ребята готовились. Вовсю. На полную катушку.

«Заряжались» друзья в Союзе, закупалось «пойло», заказывались столы, предупреждались барышни. Стирались и гладились выгоревшие «варшавки», штопались «выходные» тельники, чистились парадные туфли.

— И то сказать, повод-то нешуточный — в Союз едем, братцы, в партию вступать… Это вам не хор собачий. Это — ого-го, э-ге-гей, ля-а! Завтра беспартийной жизни кабыздец! Вовк, скажи?

— Ага, едем, брат… Летим! Завтра уже. Утренним бортом. Так-то вот. Под Лениным себя чистить, жить по совести. Вот после вступления отметим последний раз — и все! И чтоб к шлюхам — ни-ни, чтоб водки ни капли опять же. А то как же? Знамо дело — коммунисты, твердые «искровцы»… Личным примером. С партбилетом у сердца. И всю жизнь впереди. Первым из окопа, грудью на амбразуры.

Вот кто это написал — вот он прям брат наш! Вот ведь про нас, про молодых коммунистов, он это… Молодец какой, а?

И вот настал день X. И два наших друга (узда и подпруга, волчий хой и колбаса…), лейтенант Жора Джиоев и прапорщик Вовка Крицын, два героя — минометчики, к слову сказать, и правда отменные, от Бога, — стояли на «взлетке» в ожидании бортов. При «звезде», при шпаге. С горящими взорами на кислых лицах.

И Саша Дмитриев, замполит второй маневренной группы, провожал их, как в последний путь.

— Александр, не волнуйтесь, все будет хорошо. Мы вступим как по маслу, или я не артиллерист! — успокаивал замполита Жора.

— Жора, это у меня чисто нервное. Что-то на душе как-то… Вы уж не подведите, не опозорьте, — заламывая руки и хрустя пальцами, отвечал Дмитриев.

— Борисыч, не гундось! Пять минут позора — и мы в партии, отвечаю! — пробасил Крицын. Уверенно так. С чувством, — Поставишь галочку, включишь в годовой отчет. Начальство отметит. Все в шоколаде. Я вот, нимфетки-пипетки, прям уже чувствую себя коммунистом. Прям вот щ-щас взял бы флаг в руки — и в бой. Духов мочить со всей пролетарской ненавистью. Вот так вот по-партийному, без компромиссов, до полной победы… мировой революции над блоком НАТО. Янки, гоу хоум!

— Это-то и пугает, Володь, это-то и пугает…

На парткомиссии все было прозаично. Буднично даже как-то. Формальные вопросы. Формальные ответы. Все по сценарию.

— Еще вопросы есть, товарищи коммунисты? Вопросов нет. Поздравляю вас, товарищ Джиоев! Поздравляю вас, товарищ Крицын! От всех присутствующих. Надеюсь, что вы будете достойны высокого звания. И будете личным примером своим подчиненным во всем, так сказать, и везде. Хотите что-нибудь сказать?

— Да, можно, товарищ подполковник?

— Да, товарищ Джиоев, пожалуйста…

— Товарищ секретарь парткомиссии, товарищи коммунисты! Спасибо за оказанное нам доверие. Вот были мы с Вовк… то есть с товарищем Крицыным, простые минометчики, хоть там я — офицер, а он — прапорщик. Вот, ходили мы в рейды, били дух… то есть душманов, и ни о чем таком не думали. А теперь вот я лично чувствую высокую ответственность и — скажу, не побоюсь этого слова — солидарность с трудящимися и всеми коммунистами. Так что будем бить дух… душманов то есть, еще яростней, повышая свой профессиональный уровень и мастерство и передавая свой бесценный боевой опыт молодому пополнению. Спасибо.

Сказал и, похоже, сам офигел от сказанного. А Вовка посмотрел на него оторопело и произнес:

— Я это… тоже… Присоединяясь к сказанному… То есть… Оправдаю…

Итак, они вступили. И это был пролог.

Перекурив это дело, наши молодые коммунисты перешли к основному действию. К торжественной части. К отмечанию столь трогательного и волнительного события. К опрыскиванию и взбрызгиванию акта вступления.

— Войска!!! К торжественному маршу! Побатальонно! Стройными колоннами по шестнадцать! На одного-другого-третьего дистанции!.. Ша-а-г-о-о-о-м… а-арш!

Время пошло…

В 23.00 по термезскому времени наши герои в основательно теплой компании юзом выкатились из «Сурхана». Организм уже слушался плохо, но душа еще требовала продолжения банкета. Им хотелось шампанских рек и паюсных берегов. И борьбы нанайских мальчиков с камчадальскими девочками.

Тут мнения разделились. Жору уже неудержимо манили белые хрустящие простыни, пенящиеся ванны и сексодромы 3х3. А Вовка… Врешь, нас так просто голыми руками не возьмешь! Вовка настаивал радикально по водке…

— Жора, еще джуз грамм и… в койку! Не будь отщепенцем! Нельзя идти на поводу полового безволия! Это никуда не уйдет! Успеем, правда, девочки? Видишь, кивают и хихикают! Хихикают и кивают! Ну, брат, пару капель на каждый глаз! Для усиления потенции.

И они пошли в ночной бар. На вокзале. Усиливать. Или усугублять.

— Девочки, вы тут выпивайте, закусывайте, а нам с Вовой пошушукаться надо. Подышать, попить наоборот, типа…

— Жора, так тут же туалет есть внутри.

— Э-э-э! Внутри и дурак может. Нет, кто куда, а мы на воздух! На волю, в пампасы, давай, брат, пошли.

Под одиноким фонарем на платформе стояли писающие мальчики. Два брата, два «сиамских» близнеца, два коммуниста. В две струи, как в два смычка, они звенели по рельсам, уходящим в темноту. И все было хорошо, пока на эту картину взирали только зодиакальные созвездия.

Но скучно в вокзальной дежурке одинокому менту. Скучно и душно. И решил он тоже выйти на воздух. И предстала перед ним та дивная в южной ночи картина. И не вынес он такой наглости. Обидно ему стало за правопорядок и социалистическую законность. Не знал он, что это молодая партийная поросль соками и парами исходит от переполнявших в этот торжественный день чувств и яств. Сам виноват.

— Ребята, вы бы постеснялись хоть. Здесь люди ходят…

— А ты кто такой?!! — Сфокусировались на нем две пары мутных глаз. — Пошел на… И-к, п-шел, п-шел, зараза. Не мешай, и-к, людям сливать конденсат…

В общем, милиционер непонятливый оказался. И через минуту с погасшим «табло» улегся на рельсы. Отдыхать.

— Артиллеристы, Сталин дал приказ…

А что же дальше? Нормальные герои всегда идут в обход?

Ну что вы, никто и не подумал уйти с поля боя в глухие леса. Ще польска не згинела! Их ждали дамы с маслеными глазами и райскими кущами. Какой же гусар сбежит от выпивки, закуски и дам?

Там-то их сердешных и повязал наряд милиции, вызванный на подмогу «ожившим» после нокаута стражем вокзального порядка.

И увез в «тюрьму». И лишил «сладкого». Такой праздник испортили!

А на следующий день обоих исключали из партии…

И орал начПО:

— Скоты! Паразиты!! Шланги гофрированные ваши папы!!!

А Юрка Лукашин, командир их минометной батареи, сказал:

— Братцы, зато детям своим будете песни петь когда-нибудь: «Знаешь, сынок там или доча, я расскажу тебе, как я почти целые сутки был членом партии…»

Все имеет свою цену

Я достаю из сундуков своей памяти еще один день. Один день на чужой земле.

Один день в зоне ответственности… Один день за три…

Начальник Главного управления — ГУПВ — пограничных войск КГБ СССР проводит встречу с командованием и офицерами спецподразделений пограничного отряда таджикско-афганского направления.

— Товарищ командующий! Товарищ генерал армии, разрешите обратиться? Капитан Клячко… вопрос можно?

— Пожалуйста, слушаю вас, капитан.

— Товарищ генерал, а как так получается, что гражданский специалист получает «за речкой» до 3000 чеков в месяц, а мы в 2–3 раза меньше? Он в тепле, нос в табаке: пробурил скважину и полдня — пузом в небо. А мы — воюем, в грязи, в дерьме по уши, под пулями, каждый день под прицелом? Почему у меня командир саперов каждый день рискует кишки размотать где-нибудь на дороге и получает 500–700 чеков? А эта пьянь в «гражданском платье» двигается за ним, как по Арбату, и ему — две с половиной тысячи? Почему наши офицеры, я уж не говорю о рядовом составе…

— А потому, товарищ капитан, что мои офицеры воюют не за деньги!.. Вот так…

Вот оно что! Вон оно как! Не за деньги, оказывается… Господи, а за что же еще? За Родину, «за Сталина»? А где она, Родина? С какой стороны границы? (Мы еще не знали, что через несколько лет между местом нашей службы и Родиной будет две страны как минимум! И тысячи верст чужой земли.)

Ну, тогда, может, за интернациональный долг?

Да за какой-такой долг?! Спросите любого афганца, из самого наиглухого кишлака, и он вам скажет: ему в Союзе никто ничего не должен… Ну, по крайней мере, был не должен. По крайней мере, до войны…

— Рябуха! Ну е-мое!! Я вас умоляю, лейтенант, ка-ко-го хрена!!! Вас, где ни поцелуй — у вас везде жопа! Ну, вот как вас угораздило, ублюдонище, а? Вы же потенциальная угроза миру (во всем мире)? Вам что — повылазило? Вы у меня в тюрьму пойдете!!! «Товарищ подполковник, товарищ подполковник!..» Застегнитесь! Я вам что — нянька? Вот посмотрите, вот — «ца-ран-дой»[46]! Уже здесь! Вот идите и объясните им, что вы раздолбай, что вы совершенно нечаянно убили человека! Да-да, вы, лично вы, парнокопытное…

Рябуха, шмыгая носом, молча изучал дорожное покрытие…

Головная БМП, на которой он «вел» колонну, вылетев из-за поворота на основное шоссе, практически «распласталась» на кабине афганского «КамАЗа». Бойцы, сидевшие на броне вместе с командиром, как горох посыпались на дорогу — брык! Бээмпушка, взревев движками, сползла вниз и заглохла. А в установившейся тишине слышны были только крики полураздавленного водителя «КамАЗа», афганца.

Подбегающие «царандоевцы» что-то возбужденно орали и размахивали руками, наскакивая на наших офицеров. При этом совершенно никто не обращал внимания на «жертву». Но зато отчетливо было слышно бесконечно повторяющуюся с разных сторон фразу почти на чистом русском: «Кто будет платить? Кто будет платить?!»

Водитель скончался через полчаса от потери крови. Рябуху сослали в дальний рейд на три месяца. Афганцам передали полвагона зерна (одна цена жизни…), и вопрос закрыли.

Может быть, это и был интернациональный долг?

A-а! А может, мы воевали за награды?

О, эти боевые награды! Эти славные ордена и медали! Эти «золотые часы» и памятные знаки («родимые пятна», «черные метки», «железяки», «ордена сутулого с закруткой на спине»…)!

…И награждается памятной медалью — «От благодарного (бла-го-дар-но-го!) афганского народа»! Аплодисменты…

Нет, бойцам не стыдно за ратные труды, отмеченные Родиной. И не зазорно «надеть по случаю». Но… смотришь, иной «товарищ из Центра» приедет в короткую командировочку — как говорится, «хвост за речку занести», — пофотографируется в расположении базы с оружием, на боевой технике. Или прогуляется с боевым прикрытием до ближайшего дукана, желательно в спокойном кишлаке. И все. А через полгода встретишь его где-нибудь в окружных коридорах… Ба! Поздравляю, «Семен Семеныч»! С орденом вас, с медалькой!.. Родина помнит, Родина знает…

Один начальник квартирно-эксплуатационной службы съездил так вот разок, слетал, так сказать, на два дня буквально. Из блиндажа носа не высунул. Бойцы жрать ему носили. По нужде — и то в ведерко. А потом, глядь, а мужику медаль — «За боевые заслуги»! Ну надо же! Награда нашла «героя»?! Не иначе как «за постройку туалета в боевых условиях»…

— Рафик, держись! Потерпи, брат, все будет хорошо…

— Джума, мне больно, Джума… Пить… Пить…

— Сейчас, дружище, вот водичка! Не умирай, держись, зараза!

— Покурить бы… Смешно говорить — пару тяг… Кажись, хана мне, а?..

— Я те-е умру, не смей, гад! И помолчи. На, курни вот лучше…

— Женя, я… Где моя нога? Дай посмотреть… А-а-а, сука… Танюшке… Танюшке не говори… Сыну… Женя, я… дай руку…

— Р-а-а-ф-и-и-и-к!!!…

И что ты скажешь, генерал, его вдове, его детям? За что погиб их отец, выполняя свой служебный долг? Почему на красненькой подушечке всего лишь скромный, хотя и очень почетный, орден боевого Красного Знамени (другая цена жизни…)? И почему он не Герой Союза? Потому что нет согласования партии? Так, может, мы и воевали за партию?

Не говори ничего. Не надо. Ты все равно соврешь…

Эти деньги, о которых тебя спросили, нужны не нам. Они были нужны нашим детям, нашим женам, нашим отцам и матерям. А мы воевали и не думали — за что? На войне отвлекаться опасно. На войне опасно сомневаться. На войне нужно воевать, чтобы выжить. На войне нужно воевать, чтобы дать выжить другим. И если не судьба — значит, пройти путь воина до конца. Просто так. Во имя чести. Во славу русского оружия.

Чтобы помнили…

Бе-е-ешка

Как и когда Борька, здоровенный, черного цвета козел, появился в мангруппе, никто уже не помнил. Казалось, он был в мангруппе всегда. Ее неотъемлемой частью, как знамя, как сын полка, как комната боевой славы, как строевая песня.

У редкого бойца в дембельском альбоме не было набора фоток с Борькой: «Я и мой ефрейтор», «Я и мой боевой конь», «Я и Вовка, который попил водички из „дурного“ колодца», «Я с пленным духом» и так далее, и тому подобное.

Неизвестно где пропадавший в течение дня Борька обычно появлялся на публике строго к боевому расчету и вставал позади начмана. Народ, припухавший и скучающий в строю, начинал тихо «умирать».

— Опять встали, как бык поссал?

«Не бык, а козел!»

Борька в это время тихо струил в песочек.

— Командиры, доложите наличие людей (за спиной тихо: бе-е-е…)! Отставить шум и возню! Чарыев, подтяните ремень! Все? Р-р-рав-няйсь! Смир-на-а! Слушай боевой расчет! Обстановка на участке ответственности нашей мангруппы продолжает оставаться сложной (у-хр-хр, бе-еее…). Гм-х, выход отдельных вооруженных групп и банд возможен на следующих направлениях… Епонский городовой, старшина, откуда так воняет — опять отходы не вывезли?

Отходы… Отходы — это семечки. А вот когда Борька валит — это аут! Фосген по сравнению с его дерьмом — просто «Шанель № 5», парфюм от Диора! Ну а как иначе: козел — он и в Афгане козел.

Старшина (мертвый от смеха) сквозь зубы:

— Никак нет, товарищ подполковник, увезли вовремя, лично контролировал.

— Контролировал? Может, говновозка протекла?

— Проверю, товарищ подполковник!

Ветерок сменился, и начман продолжает:

— Отставить смех! Кому смешно, предоставлю возможность насмеяться до коликов — умрете на говне! Слушай боевой расчет!

(Хр-хмх-хр-бе-ееее…)

И тут Борька, потеряв бдительность, перестает чувствовать дистанцию и начинает тереться об начмана.

— Это что за тварь?!! Опять?!! Старшина, я же вчера приказал — в «зиндан» гада! Какого хера он опять здесь трется?! Расстрелять! За баню и расстрелять! Немедленно! Из пулемета!!! Нет, привязать жопой к СПГ — и бронебойным!!!

Боря, включив заднюю, пятится. К нему уже мчится бригада «добровольцев», остальной народ лежит на плацу «мертвый». Еще минут пять продолжается коррида. Борьку ловят и прячут от начманова гнева в «зиндан». С глаз подальше. А то пальнет, правда, в запале — и прощай, реликвия.

— Приказываю выступить на охрану Государственной границы Союза Советских Социалистических Республик!..

Начман отходчив. А Борька… Борька вечен, как индийская корова. Потому что у него есть священная обязанность: он всегда провожает рейды на выходе. Это — примета, добрый знак. И мы уже стали настолько суеверны, что не тронемся с места, пока он не потрясет своей бородой нам в дорогу на прощание.

А еще у Борьки есть право — право на вечернюю сигарету. После ужина Борька «курит». Бойцы раскрывают пачку «Охотничьих» («Смерть на болоте») и скармливают ее всю этому черному козлу. Борька «курит» вдумчиво, по одной, медленно пережевывая и смешно шевеля губами, а бойцы пускают ему дым в нос. Глаза его постепенно краснеют.

— Бе-ее-е-шка, сука, Бе-ее-шка. Смотри-смотри, кайф ловит, чистый наркоман, гы-гы-гы! Небось мама много конопли кушала, когда тебя сиськой кормила? Че молчишь, баран?

— Не баран, а козел.

— Монопенисуально, брат, один хрен, тварь полорогая и парнокопытная.

— Умно. Слышь, а интересно — он ведь, наверное, еще мальчик-одуванчик, ни разу не целованный ниже пояса?

— Ясный пень, и че?

— Че-че? Пень в очо! А что, если ему невесту надыбать? Во прикол, а?

Мысль запала в головы. Кто-то вспомнил, что в старые добрые времена казаки, воевавшие Сибирь, умыкали себе невест из местных племен. Али мы не казаки?

И во время одного из рейдов бойцы, отжав, отрезав бортом БТРа от основного козьего стада красивую белую козочку, затащили ее внутрь. Трофей тут же окрестили Машкой.

— Хороша, вакханка! Гляди, какой стан, а? Мадам Помпадур, принцесса Будур! А глаза? А рожки, а ножки, а? Мисс Бариабаф-88, шемаханская царица! Улетная стерва… Ну, Боря, не подведи!

На «свадьбу» собралось полмангруппы. Алик Мишин, начальник 2-й заставы, был и за тамаду, и за бабку-повитуху, и за генерального продюсера. Процесс!

— Боря, давай!

Боря ошалело крутил головой и не двигался с места.

— Маша, Манюня, сделай козлику глазки!

— Алик, а может, они при свете стесняются?

— Ага, а может, им еще свечку принести и подержать? Давай, Боря, давай! Маша, не строй из себя целку, смотри, какой у нас парень, красавец мужчина в самом расцвете сил! Ну?

— Алик, а может, им помочь?

— Угу. Помочь, показать, поднаправить… С головой-то у тебя как, нормально? Это ж козлы… А хотя, why бы и not? Ну-ка, парни, давай, вы вот держите Маню, а вы давайте-ка тащите Бе-е-ешку поближе. Давай-давай поднимай. Так-так, ну, Боря, Боренька, елочки зеленые, мужик ты или где?

— Алик, а ты ему помастурбируй!

— Я сейчас тебе помастурбирую, гиббон!

Цирк этот мог бы продолжаться долго. Уж больно тема была интересная и животрепещущая.

— Мишин! Чем это вы тут занимаетесь?.. Увлекшись процессом, никто не заметил, как появился начман.

— Ассимилируем местное население, товарищ подполковник! Используем, так сказать, половой процесс как мощное средство спецпропаганды. Культуру в массы, советский образ жизни! Опять же, честь мундира — никак нельзя ударить в грязь лицом! Мы — казаки…

— Что за бред? А ты, стало быть, за инструктора? Так, а ну-ка, войска, жопу в горсть и скачками к старшине! Он вам нарежет фронт работ до отбоя. Марш-марш, клоуны мои загорелые! Олег Николаевич, как не стыдно? Ну ладно пацаны, но ты-то взрослый мужик, йопрст…

— А что я, Николай Иванович?!! — Мишин завелся с пол-оборота. — Я три месяца не видел женского тела! Я из рейдов не вылезаю, я что, не человек? Я тоже имею право на отдых! Даже в Древнем Риме императоры понимали — без хлеба и зрелищ толпа звереет. Ну может боевой пехотный офицер расслабиться один раз?

— Ну ты бы, Олег, еще личным примером показал личному составу, что-ли, как оно да куда! Ты, знаешь, вот что — побрейся, приведи себя в порядок. Завтра колонну отправляем в Термез за пополнением. Давай-ка дуй, там пару-тройку дней у тебя будет. Вот и отдохнешь. Смотри только — без дури, чтоб потом с опергруппой не пришлось объясняться.

— Товарищ подполковник, какой разговор, вы ж меня знаете, все будет о'кейно, тип-топ!

— Знаю, Олег, то-то, что знаю. Потому и предупреждаю — пей, но в меру, и с пьяными дураками не связывайся.

Бе-ее-е-е!!!

— Ты смотри, засранец, вдул-таки! Ай, молодца, знай наших! Ай да Боря, силен бродяга! Ты видел? Мужчина!

— А, Николай Иванович, задело? Я ж говорю — честь мундира…

— Так, отставить! Все. Пошел вон с глаз моих.

Утром Мишин уводил колонну в Союз.

А на бархане стояла «счастливая семейная» пара и качала бородами в такт покачиваниям тяжелых боевых машин.

Наследники Парацельса

Западная медицина базируется в основном на принципе излечения болезней. Восточная — на излечении человека. Русской же душе, вечно метущейся между Востоком и Западом, привыкшей с детства к таблеткам, уколам и клизмам, отнюдь не чужды и нетрадиционные формы лечения.

И что характерно — русского человека очень привлекают всякие методики, основанные на использовании энергии — внутренней, био, космоса и других ее разновидностей. И способен наш человек на достижения в этом вопросе, достойные внимания филиппинских врачей, тибетских лам и зороастрийских жрецов, вместе взятых. Короче, Гиппократ отдыхает…

Пустыня, припорошенная ночью мокрым декабрьским снежком, с утра снова умывалась дождиком. Вторая боевая группа возвращалась на базу после трехнедельного рейда заросшая, немытая и голодная. Не воевавшая, а стало быть, в этот раз и непобежденная. Но с одной «потерей».

С КШМки «выгрузили» лежащего на палатке бревном Ерофеича.

Ерофеич, в миру просто Володя, а в «войсках» — батя, к своим сорока годам уже был капитаном. Вдобавок к длинному послужному списку из ряда «пехотных» должностей и череды «строгих» благодарностей имел два ранения и хронический радикулит. Последний достаточно регулярно навещал Ерофеича, а в этот раз особенно трогательно настиг его после холодной ночевки на плато.

— Сынки, ити его мать, поаккуратней, бога душу! Ой, маманя, роди меня обратно…

— Ерофеич, ты не болтай. А то и правда, помрешь молодым — родне семью твою кормить, — балагурил замполит.

— Стыдно, Веня, стыдно и грешно смеяться над больным человеком.

— Ничего-ничего, Ерофеич. Сейчас в блиндажике на коечку тебя положим. У дока, я знаю, барсучий жир есть. Спинку разотрем, печку протопим. Поспишь, завтра как огурец будешь, а там и баньку организуем. Мужики мне с Хабаровска лимонничка подогнали. Ты в Союзе сколько не был?

— Чего вспомнил! Я из пустыни уж полгода не вылезаю.

— Вот-вот! А послезавтра борт будет на Термез. Там какая-то конференция комсомольская. Мы тебя и делегируем.

— Ага, тоже мне комсомольца нашел, так меня начман и отпустит.

— А мы объясним. Дядя Коля, он только снаружи грозный, а внутри — белый и пушистый. Он поймет. А там, Ерофеич… Сказки Шахерезады, «Тысяча и одна ночь»! Конечно, тебе лично тысячи ночей не обещаю. Но одна ночь у тебя будет! Розы на термезских газонах еще не отцвели, шампанское не высохло, а девушки ждут и любят героев. Найдешь себе красавицу — попроси, чтоб поплевала тебе на спинку и растерла. Говорят, змеиный яд помогает.

В блиндаже под оханье и кряканье Ерофеича наш док Васька растирал ему спину барсучьим жиром. Веня аккуратно нарезал колбасный фарш и готовил посуду. Ренат, прапорщик минометной батареи, меланхолично выдергивая из тротиловых шашек запалы, подкидывал их в буржуйку. Тепло… Сонливо…

Шашечки горели хорошо, долго, давая жар и потихонечку навевая сон. Веня все уже настрогал и теперь просто умирал от нетерпения.

— Вася, хорош уже! Ты ж ведь его до костей сотрешь! А я от голода сдохну. И нас похоронят. Но ты за это ответишь.

— Вень, ты лучше спой чего-нибудь. Я ж тебя не учу, как боевые листки писать.

Вениамин взял гитару и противным голосом затянул:

— «Вот умру я, умру я, похоронят меня-а-а-а…»

— Ну ты и зараза, Венчик, докаркаешься точно, смотри…

— Да я… — начал было говорить что-то замполит. — Э, э, э, Ренат, ты что творишь?!

Дальше все было как в замедленном кино. На глазах у изумленной публики уже полусонный Ренат легким движением руки бросает очередную шашечку, но с невыдернутым запалом прямо в печкино хайло.

Через секунду все были наверху. В гробовой тишине прозвучал глухой разрыв, и из-под наката повалил дым.

Багровый Ерофеич медленно повернулся к Ренату.

— Ерофеич, это… того, прости засранца, клянусь мамой, не хотел!

— Да я тебя, козел! В бога душу ма-ать! Су-ка-а-а! — заорал было Ерофеич и вдруг неожиданно тихим голосом произнес: — Братцы!

Тут все обратили внимание, что Ерофеич стоит. Стоит прямо, стоит на двух ногах. Стоит и светится блаженством.

— Братцы, родные, а ведь отпустило, ей-богу!

Ужинали (а потом и заночевали) уже в бане. И сидя после парной в «Большом колодце», то бишь в маленьком бассейне, как всегда, мечтали о бабах и доме. И пили чай с лимонником, и смотрели на черное афганское небо, перечеркнутое Млечным Путем. И вели неспешные разговоры о чудесах нетрадиционной медицины.