Пограничные характеры

МИРНЫЙ ГОРОД

Брест — один из самых уютных, обжитых городов, какие я только видела. Июньский зной, почти как в августе, умеряется здесь дыханием листьев, близостью двух рек — Западного Буга и Муховца. Это город старых деревьев: улицы его тенисты, как бульвары. Даже узкие мостовые с булыжником, пригнанным друг к другу, как паркет, наполовину прикрыты тенью.

И вот, выйдя из душного вагона, вместо того чтобы броситься в гостиницу под защиту прохладных стен, я пошла бродить по улицам. Проходила их одну за другой. Пестрые голуби клевали на тротуарах; прямо из асфальта поднимался цветущий жасмин. А в сквере, где стоит памятник Мицкевичу, специальной оградой был обнесен редчайший пирамидальный дуб — формой он похож на кипарис, кора почти черная.

И люди вокруг так спокойны, магазинчики так приветливы — даже в подарочном продавались не сувениры вообще, одинаковые от Ялты до Архангельска, а свои, белорусские, брестские вернее (кстати, здесь действительно есть маленькая фабрика сувениров).

Александра Александровна Добеева, вдова офицера, партизанская связная, продавец в магазине, говорит:

— Если стоит в очереди мужчина, я ему заверну как следует — ему в руках нести. А женщина с кошелкой и за листочек не обидится.

Только что зашло солнце. Оно так было похоже на красный корабль с высоким облачным парусом, что сколько я ни вспоминала закатов в своей жизни и северных, и южных — в Литве во время войны, когда на сизом небе гневно горело одинокое, будто вырванное с живого лица око; праздничных закатов на Черном море; величественных в Саянских горах; туманных и росистых в степном Крыму; или же незакатное полярное солнце, такое задумчивое, словно похолодевшее, — но припомнить что-то сходное с сегодняшним высоким солнечным парусом так и не могла.

— А однажды, — продолжала между тем Александра Александровна, — стоит в очереди подросток и говорит, что дал мне пятерку, а я сдачу даю с рубля. И вся очередь тоже приняла его сторону, даже сама засомневалась. Отсчитала сдачу, поверила. А через час он приходит и тихо так говорит: «Тетя, я ведь вам рубль дал. Вот деньги».

Я думаю: «Какая она, эта женщина, тронувшая сердце лгунишки? Какое у нее лицо?» Слышу только голос, низкий, глуховатый. Голос из репродуктора. Потому что это ведется по радио передача городского выпуска брестских новостей.

И вот, оказывается, в умилительно мирном зеленом городе о войне помнят до сих пор каждый день! Живут женщины, вдовы, и о них говорят, что они вдовы. А ведь тому уже минуло более тридцати пяти лет! Помнят, кто был партизаном, и тоже не упускают случая упомянуть об этом, как о звании, не отделимом от человека, пока он жив.

В некоторых городах оставляют на площади разбитый дом — пусть смотрят! Или танк, словно танкисты только что выскочили, — такой он живой и непохожий на памятник. У Бреста есть Брестская крепость. Город несет свою славу, не делая из нее афиши и не привыкая к ней.

Городские известия давно кончились. Спокойной ночи, незнакомая Александра Александровна. Завтра с утра я пойду на те трагические камни, где погиб ваш муж — они никогда не станут для вас музеем!

ЦИТАДЕЛЬ

Брест древен, ему тысяча лет, он старше Москвы. О Берестье — последнем городе перед польской землей — упоминала в 1019 году Ипатьевская летопись. Значит, город уже существовал: тысяча лет — цифра приблизительная, он, может быть, еще старше. Но не моложе.

Брестская крепость, которая здесь называется цитаделью, начала строиться в 1836 году, за год до смерти Пушкина, а окончена в 1841 году, когда на Кавказе убили Лермонтова. Не знаю, почему мне пришли в голову именно эти параллели. Военные мыслят датами битв. Для ученых летосчисление начинается, скажем, с Ньютона или Эйнштейна. Литераторам важнее всего те, чей гений связан с мастерством слова. Слово не самый простой и податливый материал; и сталь, наверное, отливать легче…

Во времена Николая I цитадель возводилась на славу. Двухметровые стены круговых казарм смыкались наподобие крепостной стены: потолки сводчатые, окна глубокие, как бойницы. До пятисот комнат, называемых казематами, которые при нужде могли вместить двенадцатитысячное войско.

Конечно, цитадель оставалась бы неприступной, если б не шла так быстро вперед военная наука. Появилась дальнобойная артиллерия, и крепость превратилась просто в военный городок, хотя усовершенствования велись и позднее. В 1911—1915 годах старшим производителем работ в крепости был тогда еще молодой инженер-капитан Дмитрий Михайлович Карбышев. Судьба генерала Карбышева, превращенного немцами в ледяной столб, стала уже легендой, хотя свидетели тому совсем не старые люди.

Такая же судьба выпала и самой Брестской крепости. Не знаю, дошел ли до генерала слух перед его мученической кончиной, что цитадель, к которой он приложил руки, подобно ему, предпочла погибнуть, но не сдаться.

О беспримерной обороне Бреста написано много. Но главная книга — Сергея Сергеевича Смирнова: то, что, казалось, кануло навеки, он вернул человеческой памяти. Своим пером он поднял крепость из руин, камень за камнем. Отдал почесть мертвым и вернул из забвения живых. Это не только страницы чужих подвигов, но и собственный подвиг писателя.

В первый день войны Брест штурмовала 45-я немецкая дивизия, известная тем, что входила в Париж и Варшаву. Приказ войти в крепость двадцать второго июня к 12 часам дня не казался ее солдатам поначалу слишком сложным: ведь перед ними лежал небольшой пограничный город!

Конечно, им не могло и в голову прийти тогда, что они не возьмут крепости ни сегодня, ни завтра, что они вообще не возьмут ее. Потому что то, что им досталось, было уже не крепостью, а лишь грудой камней; до сих пор в музее лежат кирпичи, оплавленные, как стекло.

Да и в самом городе с одним пулеметом и несколькими карабинами держался дом областного военкомата. Его не только обстреливали — его бомбили и наконец подтянули полевые орудия. Полевое орудие против единственного пулемета! А на вокзале первый бой приняли пограничники контрольно-пропускного пункта. Старшина Баснев занял оборону в подвалах. Не в силах справиться с горсткой отважных, немцы затопили подвалы.

Нет, не просто доставался маленький пограничный город фашистам! И все-таки они еще не знали, что так сопротивляться будет вся страна, а их 45-я дивизия, хоть и переступит советскую границу, но найдет полную и заслуженную гибель в бобруйском котле.

ЗАСТАВА КИЖЕВАТОВА

От лейтенанта Андрея Митрофановича Кижеватова не осталось фотографий. Та, что хранится в Брестском музее, запечатлела совсем юное лицо; петлицы еще без единого знака различия. Начальник девятой заставы был, видимо, совсем не таким. И застава находилась не там, где сейчас. Мы шли на эту новую заставу довольно долго: сначала берегом Муховца, потом через Горбатую кладку (так называется временный мост), потом узкой тропой по самой кромке границы. По пути нам попадались древние осокори — обхватить ствол едва смогут четыре человека! Вокруг цвели бузина и акация. Воздух жужжал пчелами. Мы шли и разговаривали с провожающим меня капитаном о самых разных вещах. Я еще ничего не знала про Кижеватова. «Кижеватовская застава» — это был пока звук, не заполненный содержанием. Да и сама застава показалась прежде всего хорошо возделанным цветником — повсюду клумбы, бордюры, палисадники…

Ни начальника, ни заместителя не было. В канцелярии за столом сидело «третье лицо» заставы — старшина. Он нам не очень обрадовался, потому что у него был ворох неотложных дел. Но мы только попросили по кружке холодной воды и, никому не мешая, прошли в ленинскую комнату. Там я взяла альбом «Дела и дни заставы» и наконец узнала, кем же был Андрей Митрофанович Кижеватов.

Девятая застава раньше располагалась в самой крепости. В первые же часы войны под обстрелом многие погибли, в живых осталось всего семнадцать человек. Начальник заставы Кижеватов приказал бойцам Еремееву и Алексееву прикрывать огнем пулемета Тереспольские ворота.

Немцы приближались спокойно. Они были уверены, что после ураганного обстрела никого из защитников не осталось. Но вот заработал пулемет Григория Еремеева.

У немцев был приказ: защитников крепости с зелеными петлицами в плен не брать, расстреливать на месте. Но пограничники и не сдавались! Окруженный Харченко подорвал себя гранатой; Морозов, когда патроны кончились, прыгнул с крыши дома вниз на врагов… Погиб и сам Кижеватов.

30 мая 1958 года заставе было присвоено его имя. Он посмертно стал Героем Советского Союза.

— Андрей Митрофанович был человеком немногословным и собранным, — сказала о нем Наталья Михайловна Канторовская, участница защиты крепости, жена пограничника. — Его словами были дела. А семью — жену и троих детей — расстреляли немцы в 1943 году за связь с партизанами. К нам приезжал брат Кижеватова, очень похожий на Андрея Митрофановича, с него скульптор и делал портрет.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ПОДВИГОВ

Первые послевоенные годы не складывались на западной границе мирно. По лесам и болотам рыскали бандиты. Они стремились прорваться за рубеж.

Пограничники пришли на голое место и ежедневно, кроме службы, работали по четыре — шесть часов: построили здания застав, наблюдательные вышки, проложили контрольно-следовую полосу. Приходилось недосыпать; в дождливую погоду не успевали сушить, обмундирование. Но служба шла, как всегда, бдительно и четко. Об этом повествует летопись заставы имени Кижеватова.

В ноябре 1944 года группа лейтенанта Думачева несколько суток искала в лесу следы банды. Бандиты засели в окопах и открыли огонь, но потом бежали, оставив убитых.

В январе 1945 года наряд в составе Чернывского и Михайлова обнаружил след пешехода на контрольной полосе. После доклада на заставу к наряду присоединился инструктор с собакой. Нарушитель открыл огонь, ранил инструктора Гавриша, пытался подорвать пограничника гранатой. Гавриш перехватил гранату на лету и далеко отбросил. Он награжден медалью «За боевые заслуги».

С 1958 по 1960 год на заставе служили братья Ларченко. В морозное утро двадцать первого декабря в густом тумане Владимир Ларченко был в наряде на острове возле погранзнака. В лощине он заметил следы, доложил на заставу и пошел на преследование по глубокому снегу. Задержал двух неизвестных.

В июньскую ночь 1959 года Андрей Верхогляд, освещая фонариком контрольную полосу, увидел вмятину. След в сторону границы! Верхогляд сообщил на заставу и быстро пошел к реке, чтобы отрезать путь нарушителю. Все ближние заставы поднялись по тревоге. Нарушитель был задержан, а Андрей Верхогляд награжден медалью «За отличие в охране государственной границы СССР».

Ефрейтору Антонову пионеры сообщили о подозрительном человеке на территории крепости. Летопись заставы сообщает:

Итак, боевая жизнь заставы имени Кижеватова продолжается.

В ЗУБРИНОМ КРАЮ

Пуща берет в плен сразу: вековые деревья, как солдаты, стоят стеной. Мне еще не приходилось видеть сосен и дубов такого обхвата, вернее необхвата. И лесная крепость не покинута, не брошена, как какой-нибудь средневековый замок: она вся в птичьих голосах, в цветении лиловых колокольчиков, в цоканье белок, которых здесь тьма! От полян пахнет земляникой, как от медного таза с вареньем. Все, кто ходил по ягоду, знают особый «эффект»: то нет ничего, то вдруг красно под ногами — ступить некуда. Чуть отвел глаза — ягоды исчезли. Вот ведь — без ног, без рук, а в прятки играют.

Едва мы отъехали от заставы, как старший лейтенант закричал: «Останови!»

Газик проскочил по инерции, потом попятился. На широкой солнечной полосе в глубине просеки пасся олень. Он был спокоен, как большой теленок, шкура отливала медью.

В пуще дороги хороши, как нигде: пограничники бдительно следят за их исправностью. Асфальтовая земля ползет между корневищами, мощными, как слоновьи ноги. Угрюмый папоротник выплескивается на обочину, подобно темной воде. Веет то грибной сыростью, то сухим куреньем смол. Иногда хвойные отступают, и тогда чернолесье смыкает над дорогой ветви, будто девушки соединяют руки в хороводе. Становится почти темно, пока небо вновь не разорвет заросли и от яркого света в глазах не запрыгают по траве голубые пятна.

Второго оленя — лань, мы встретили шагах в двадцати от дороги. Она стояла у изгороди и жевала листья. Мы вышли из машины; маленькая дочка старшего лейтенанта ступала, как и я, на цыпочках. Лань все медлила и лишь шагах в десяти показала нам свой бархатный задик.

Зубры появились тоже внезапно. Они расположились на лужайке возле прямых, как колонны, сосновых стволов. Это было целое семейство. Мать-зубриха, горбатая, пепельно-коричневая, почему-то все время бодала трех зубров-погодков: от первоклассника до, возможно, первокурсника. Они лежали в траве, сбившись в кучу, отмахивались хвостами от оводов и иногда зачем-то подходили к матери. А та их гнала.

Наконец мы рассмотрели: крошечный зубренок, наверное, новорожденный, не больше крупной собаки, лежал у ее ног. Внезапно у подножия второго дерева столбом встала пыль. Вы видели, как валяется лошадь? Точно так же резвился папа-зубр. Когда он встал на ноги, то его величина, мощный загривок и висячая бахрома по шее произвели на нас самое внушительное впечатление. Это был рослый и, возможно, свирепый зверь. Хотя сейчас он находился в кругу семьи и благодушествовал.

Пограничники с зубрами знакомы накоротке. Звери «нарушают» границу: польские зубры заходят к нам и тотчас направляются в вольеры к кормушкам. Закусывать им не мешают, но потом возвращают по принадлежности. Один зубр повадился даже на заставу, к коровьему стойлу. Замечено, что зубры спокойно относятся к автомашинам, но терпеть не могут мотоцикла. Треск вызывает в них ярость, и они кидаются преследовать отвратительную тарахтелку. А скорость зубры могут развить до пятидесяти километров в час, и бежать им не обязательно по асфальту… Но вот коров зубры опасаются. Все видели, как взрослый зубр, столкнувшись с заставской буренкой, позорно удирал, задрав хвост.

Пуща населена зубрами уже довольно плотно: на нашей стороне их голов восемьдесят, у поляков тоже около ста. Из Беловежья зверей расселяют по другим заповедникам. Теперь они обживают Кавказ.

Удивительно, как много могут сделать всего каких-нибудь двадцать лет «мирного сосуществования»! Ведь зубры трагически вымирали. К концу войны их оставалось всего несколько голов. А нужно было так немного: запретить охоту, заготовить сена и подкормить зимой. И вот зубриные добродушные стада бродят ныне по лесу, охотно живут в вольерах и возвращают людям радость созерцания чего-то мощного, первобытно прекрасного, когда и деревья росли выше, и земля была моложе.

САМАЯ ЗАПАДНАЯ МАРИНА

От зубриного питомника мы возвращались дорогами, которые то ныряли в самую глухую чащобу, то выбегали на обочину типичного белорусского озера-болота, где чистая вода сменялась зеленой ряской и буйной зарослью осоки. Зеркало было безмятежно, озеро неглубоко; торчали островки, как шапки из зеленой овчины, и рогатые головы вывернутых с корнем пней.

Свернув, дорога пошла пообочь контрольной полосы. Вспахана она была мастерски: бороздка к бороздке, рубчик к рубчику.

— А если идти и заметать след? — спросила я. — Ну, скажем, палкой восстанавливать борозду?

Я дочь пограничника и знаю, что это весьма трудно. Спросила же на всякий случай. Моя собственная инспекторская проверка: как, мол, вы теперь охраняете границу? Так, как в мое время?

— Наметанный взгляд даже птичий след заметит, — ответил обиженно старший лейтенант, — а растяпа и зубриное копыто пропустит.

Когда мы ходили с его женой Тамарой по ягоды, она тоже все косилась на контрольную полосу: так, по привычке — вдруг что заметит?

Их пятилетнюю дочь я прозвала «самой западной Мариной», потому что ни одна советская девочка с таким именем западнее ее уже не живет. Так же, как в Кушке, есть своя самая южная Таня, а на норвежской границе, под городом Киркенесом, на самом северном клочке нашей земли благополучно здравствует самый северный Юра. Так вот эта «самая западная Маринка», выросшая на заставе, тоже неплохо разбирается в пограничных делах. Целый день она бегает в трусиках по лесу, комар ее не берет. Кожа у нее такая гладкая и смугло-золотая, словно она не девочка, а маленькая ланька.

— Ты не боишься заблудиться, попасть за границу?

— Как же я заблужусь? — с великолепным хладнокровием возразила Марина. — А контрольная полоса?

Маринка — не зубренок, она знает: на контрольную полосу ступить нельзя ни при каких обстоятельствах. Где начинается Польша, она определяет по-своему:

— У Польши дорога белая. Чтоб сразу было видно, где Россия, а где Польша.

Мы подошли к шлагбауму. И в самом деле — от последней нашей черты начиналась дорога другого цвета: это поляки еще не успели покрыть ее асфальтом и просто засыпали мелкой щебенкой.

— Приезжали в гости на заставу пионеры, — сказал старший лейтенант, — так взяли на память по заграничному камешку. А вы не хотите?

— Нет, — ответила я. — Я люблю свои камешки.

Мы ехали вдоль самой границы: березки были еще наши, а елки — уже их.

— Сейчас будет могила, — сказал старший лейтенант. — Смотрите налево. Голубая.

И действительно, я увидела деревянную голубую ограду и пирамиду, увенчанную звездой. В первые часы войны здесь сражался пулеметный расчет. Местные жители говорили, что против целой роты. Когда пограничники все полегли, немцы разрешили похоронить их на месте боя, даже поставить пулемет на могиле. Тогда еще они могли позволить себе такое великодушие; им казалось, что вся Россия лежит перед ними как на ладони. Но после Сталинграда, обозлившись, фашисты разорили могилу. И пулемет бы унесли, если бы его не спрятали раньше местные жители. Сейчас он стоит в приграничном селе Каменюки возле обелиска, тоже став памятником.

— В этой могилке лежит человек? — с сомнением спросила Марина. — Прямо под землей? — Мысль о смерти никак не укладывалась в ее голове. Она подвигала бровями и вздохнула. — Как его зовут?

Отец тоже вздохнул.

— Не знаю, дочка. Может быть, это даже твой дедушка, мамин папа.

О Тамарином отце известно только то, что он погиб в самые первые дни войны. Он успел узнать, что у него родилась дочь — а раньше были одни мальчишки! — и написал единственное письмо домой: «Счастлив. Назовите Тамарой».

Внучка его между тем говорила уже о другом:

— Здесь кругом ландыши растут. Много!

Забыла сказать, что Беловежская пуща получила свое название от круглой белой башни — Белой вежи, которая стоит в приграничном городе Каменце. Башне этой шестьсот лет, она возвышается на зеленом холме, у подножия которого течет тихая и милая речка Лесная. В башню проведен древний водопровод — колодец, и за всю свою историю, хотя осаждали ее многократно, пограничная Белая вежа не сдавалась никогда и никому.

СУББОТНИЙ ДЕНЬ

Жизнь на заставе не всегда такая безмятежная. Вдруг с утра все забегали, дежурный громко звал к телефону жену начальника заставы. Тамара и прачка Маруся, единственные женщины заставы, отпаивали ее потом водой. Оказывается, накануне дочку-семиклассницу отвезли в ближайшую больницу с приступом аппендицита, а сейчас состояние, видимо, ухудшается и вызвали мать.

Жизнь на заставе так тесна, что волнение одного не может пройти бесследно для всех. Слышны были встревоженные голоса: то ли в самом деле положение так серьезно, то ли кто-то сказал лишнее, не подумав?

На следующий день выяснилось: девочке сделали операцию. Мать вернулась успокоенная.

Следующий день был кануном выборов в Верховный Совет. С утра над заставой развевались два больших красных флага, и, попадая в луч солнца, их полотнища светились ярким насыщенным цветом.

Хотя застава — это военная казарма, но и она подвергается веянию времени. На окнах теперь пестрые, а не белые полотняные, как раньше, шторы. В ленинской комнате вместо скамеек и табуреток легкие гнутые стулья с отделкой из пластмасс. Есть телевизор, а радиола играет в свободные часы самые модные песенки. Издали можно подумать, что это не застава, а дом отдыха. Тем более, что начальник заставы большой любитель цветов, и они растут повсюду. Разбит и фруктовый сад, у каждого солдата свое подшефное деревцо.

Вечером приехали гости, ансамбль самодеятельности соседнего воинского подразделения. Расположились в саду между старых яблонь. Дощатая танцплощадка стала сценой, зрители сидели на траве. Солдаты отбивали чечетку и даже пели по-итальянски. Конферансье, гвардии рядовой, тонкий и высокий юноша, профессионально острил.

— Выступает наш небольшой оркестр, — сказал он. — То есть он был большой, но вот что осталось после демобилизации. А что останется после демобилизации следующей, еще посмотрим!

Тромбон, труба, медные тарелки ринулись в бешеный ритм. Все начали оглядываться — на крыльце заставы, в полной уверенности, что его никто не видит, отплясывал дежурный. У него выходило совсем недурно.

— Что подумают зубры? — сказал кто-то. — Такой рев!

— Они подумают: вот дикого зубра привезли, пойдем посмотрим.

И все-таки застава — это прежде всего застава. Радиола, телевизор занимают от силы час-два. А служба круглосуточна. Просыпаюсь от того, что под окном щелкают затворы; уходит на границу очередной наряд. Засыпаю под то же деловитое щелканье.

…В полдень пуща прошита солнцем, будто золотыми нитками. Кроме того, она вся в звуках: жужжа, вьются рои лесных мух; пищит комар, хотя лето для него раннее и жаркое; кукуют кукушки; с резким секущим звуком выпархивает из-под самых ног зазевавшаяся птица. Шуршат высохшие, старые дубовые листья. В пуще много дубов, и подлесок тоже дубовый, хотя заметны больше ели. Дубы здесь не коренасты, а прямы и высоки; верхушки их переплетаются с еловыми лапами. На земле повсюду повалены деревья и выкорчеванные пни с корнями, похожими на лесных химер: бабушки-задворенки, рогатые головы, человечки-кузнечики с тонкими руками. Я собирала корни и отламывала древесные грибы. Сучья трещали, хрупко ломался сухой лист. Вдруг огромное тело рядом со мной метнулось напролом в чащу. Вот тут-то и загремел по-настоящему весь лесной оркестр! Ни я не заметила оленя, ни он не оберегся меня. Он сильно струхнул, а я не успела испугаться. Может, человек потому и победил всех, что у него замедленная реакция на страх?

Подойдя к старому стрельбищу, я увидела коров. У одной было что-то вроде намордника. «Неспроста!» — подумала я, обходя их сторонкой. А коровам просто хотелось пить, вот они и тянулись к своему покровителю — человеку.

На обратном пути я шла, нагруженная корнями и земляникой, локтями отгоняя мух. Птицы по-прежнему вылетали из-под ног но я была уже гораздо внимательнее. И вот награда: не на дереве, а на земле, с пушистым темно-рыжим хвостом, как у сибирского котенка, шагах в пяти от меня разгуливала белка. Я остановилась, она медленно пошла от ствола к стволу. Она бы, наверное, вообще не обратила на меня внимания, если бы мне не приходилось отмахиваться от мух. Белочка поднялась до первой ветки и уселась, свесив хвост.

— Сиди на здоровье, — сказала я ей. — Бояться нечего: я сама охотников ненавижу!

— Застава, шагом марш! — послышалась совсем близко команда старшего лейтенанта, и за деревьями раздались плещущие звуки: топот сапог по мягкой земле. — Снять фуражки, гимнастерки и ремни. Построиться!

Все, что происходило дальше, напоминало занятия древних гимнастов в греческих гимназиях. На зеленом лугу, отвоеванном у пущи, десяток мужчин, сверкая на солнце выпуклыми молодыми плечами, бегали, прыгали, шли гусиным спортивным шагом, несли — бегом марш! — на спинах друг друга. Иногда они разражались смехом: ощущение играющих мускулов, горячего солнца и прохладной тени от набежавшего облака переполняло их.

Маринка, пограничная дочка, как одуванчик в своей белой панамке, примостилась рядом. Она была очень серьезна: папа ее работал, солдаты учились.

Черты «домашности» на заставах вызывают у меня всегда умиление, напоминая собственное детство. После поверки часть солдат, не занятых службой, прошагала перед воротами с песней. Песня была под стать суворовской «Солдатушки, бравы ребятушки», пелась с тем же наивным задором и лихостью. Войдя во двор, командир скомандовал «Смирно» и «Направо», а женщины, которые сидели на лавочке, спросили, ничуть не стесняясь, кто это так хорошо запевал. Ответ последовал между двумя командами.

Отношения старших и младших тоже носят характер дружелюбия. Приказания выполняются четко, повороты на каблуках, как у балерины, но люди живут тесно день за днем, служба трудная, и это создает понимание.

ХОРОШАЯ ЗАСТАВА

К тому времени, когда мы с ним познакомились, начальник заставы капитан Чистов прослужил в пограничных войсках уже больше двадцати лет. На заставах — десять. Службу начал в Забайкалье, он старый дальневосточник.

Григорий Иванович, чувствуется, службист, хотя наружность у него скорее школьного учителя: лоб с залысинками, очки. Заставу он любит: новое здание из белого кирпича, баня, службы — все строилось при нем. Огромный труд вложил сюда и старшина Белевич, старый кадровый служака, поистине деятельный нерв заставы! Это он привозил по одной яблоньке. Сейчас над запаханным старым фундаментом поднимается молодой сад, более ста деревьев.

От прежней заставы сохранился лишь деревянный флигель, который по большей части пустует или там останавливаются приезжие. Приезжих много, застава хорошая, здесь проводятся семинары отряда и даже округа.

— Что значит хорошая застава? — сказала я. — Ведь пограничная служба везде одинакова!

Служба одинакова, но по-разному может налаживаться быт. Например, капитан очень гордится тем, что застава насолила одиннадцать бочек огурцов сверх всякого плана, что свежая морковь до сего дня сохраняется в траншеях, а сад добавляет к солдатскому рациону яблоки, свежие и моченые. Командир есть командир, панибратство неуместно, но Григория Ивановича радует, когда, набрав в свободное время грибов или наловив рыбы, солдаты скажут повару: «Оставь капитану».

Есть что-то от учителя и в его взгляде на солдата как на очень молодое существо, которое застава должна не только научить воинскому делу, но и сформировать характер, привить навыки культурного, собранного, волевого человека.

Не так давно перед воротами была раскорчевана площадка. Сейчас на ней брусья, перекладины, спортивный конь. Занятия физкультурой выходят далеко за пределы положенных часов. Быть сильным и ловким — естественное стремление юноши, надо только чуть-чуть направить его в эту сторону. И вот результат: на заставе неплохие лыжники, из семи человек отрядной команды пятеро отсюда. Участник многих серьезных стрелковых соревнований Модин не добрал лишь очко до мастера спорта. Геннадий Прокопьев занял третье место по области в беге на длинные дистанции. А старший лейтенант Соцкий не только бывший чемпион по гимнастике, но и перворазрядник по стрельбе.

— Посмотрите, какие у них плечи, бицепсы, как сбитые, — почти с отцовской гордостью говорит капитан, сам отец шестнадцатилетнего парня. — И никогда не болеют.

Объект особого внимания для начальника заставы — молодой солдат, новобранец.

— Смотрю: приехали и умываются в гимнастерках. Зову сержанта, говорю: умойся с ними завтра сам, как у нас положено, до пояса. Пусть посмотрят. Недели не прошло — плещутся, хлопают друг друга по голым спинам: понравилось. Привычка за годы службы, уверен, останется уже до конца дней. В любых условиях человек будет опрятным. Сложнее с характерами. Люди к нам приходят разные, со своими склонностями, из разных семей. Вот есть солдат — пусть будет ему фамилия Царев, псевдоним, так сказать. Службу с первого дня стал нести хорошо, но упрям; дерзок. «Вы меня, — говорит, — не переделаете. Я не гожусь для муштры и дисциплину не люблю». Отправил его раз на гауптвахту. Отправил второй. Нет, думаю, наказание его не изменит. Надо искать другой подход. «Вот что, — говорю, — ты человек упорный, займись-ка с ребятами боксом. Поучись сам, и их поучи!» Не знаю, был ли он поначалу доволен, но приказ есть приказ. Человек толковый, увлекся, конечно, и хоть дело небольшое, а пришлось и ему дисциплину от других требовать. Как-то мы с ним беседуем, он говорит: «Даже мне удивительно, товарищ капитан, как я мог так грубить. Ну, уж в третий раз на гауптвахту мне не попасть, это обещаю!»

— Или наоборот: деревенский парень, мешковатый, застенчивый. Ему покажут, а он в толк не возьмет. Чувствую, служба становится для него обузой, с неохотой идет в наряд. Говорю, нельзя так к нему относиться, будьте терпеливее. Но откуда у молодых терпение?.. Тогда пошел в наряд сам. Пять часов с ним пробыл на службе. Он потом говорит: «Товарищ капитан, как у нас с вами время быстро прошло. И интересно!» Я отвечаю: «Так граница она вообще интересная. Я вот двадцать лет служу, и мне до сих пор интересно». Когда идут молодые солдаты в наряд, спрашиваю: «Не страшно в лесу ночью?» Конечно, смеются. А между прочим, тут в самом деле привычка нужна: звери бродят, деревья шумят, мало ли что может померещиться! Надо, ободрить. В прошлом году на проверке Из восьми дисциплин застава сдала шесть на «отлично». Генерал наградил многих солдат: семь человек получили отпуска. Теперь мы отправляем в отпуск солдат даже по первому году службы: заслужил — получи. Многие, уволившись в запас, пишут на заставу, поздравляют с Днем пограничника, а Николай Назаров, который уже окончил Воронежский институт, приезжал в отпуск. Ходил вместе с молодыми солдатами в наряд, показывал местность.

ВНУК И СЫН ПОГРАНИЧНИКОВ

Живет в станице Ново-Чирской, там, где Дон близко подходит к Волге, старый казак Данила Соцкий. Сама фамилия его рода восходит к воинскому званию: сотские. Испокон веков чирские казаки стояли на южных границах России. Был пограничником Данила, стал пограничником, уже советским, и его сын Терентий. Терентий Данилович Соцкий служил на Кавказе, потом переехал на иранскую границу. Нес службу как начальник маневренной группы в Каракумах. Одиннадцать лет провел в Туркмении. На заставе родился его единственный сын Владимир, наш старший лейтенант, отец «самой западной Марины». Терентий Данилович ушел в запас из дальневосточного погранотряда и вместе с семьей переселился в город Красный Сулин, близ Ростова.

Казалось, и для Владимира Соцкого началась теперь совсем другая полоса жизни: никаких тебе палаток, никаких ночных тревог — оседлый дом! Но каков первый самостоятельный шаг десятиклассника? Он обращается с просьбой в Главное управление погранвойск, чтобы его зачислили в пограничное училище, и вскоре действительно уезжает в Алма-Ату. Кому, может быть, и тяжела воинская учеба, только не внуку и сыну пограничника! Он слышал треск ружейных выстрелов прежде, чем научился читать. Дисциплина была у него в крови, зоркость взгляда — врожденная.

Граница, ее быт затягивают. Опасности, повседневное мужество, четкий ритм — все это привлекает сильные души. Уже на третьем курсе училища Володя Соцкий вдруг спросил Женю Федорова, долго приглядываясь к нему, а не жил ли тот в Туркмении? Оказалось, нынешние курсанты вместе ходили в детский сад и даже сидели на одной парте в первом классе! Встреча их была закономерной. Я и посейчас встречаю женщин, с которыми училась когда-то в пограничном интернате: они стали женами людей в зеленых фуражках. А некоторые мои школьные товарищи вместе с родителями защищали заставы в сорок первом. Так, уже через двадцать пять лет я узнала судьбу Гарькавого. Пал в первых боях и Саша Здорный. Мне поведал эту печальную весть его младший брат и мой одноклассник Олег.

— Я слышала, что Саша инженер на Горьковском автозаводе? — сказала я.

— Нет, — ответил Олег. — Он ни там и ни в каком другом месте. — Мы помолчали несколько минут, потому что Саша обещал стать замечательным человеком, все равно — инженером или пограничником.

Владимир Терентьевич Соцкий хорошо окончил училище, особенно выдвинулся как спортсмен: был даже чемпионом Казахской ССР по стрельбе, участвовал в сборной погранвойск. Службу начал на Дальнем Востоке командиром взвода. Случился в его жизни и двухгодичный «штатский» период. Уволившись в запас, он демобилизовался, работал в Днепропетровске на строительстве шинного завода, стал к исходу второго года старшим мастером. Но продолжал тосковать по заставе! Хотя жалко бросать коллектив, где его все знали и ценили, хотя лейтенантский оклад был меньше заводского заработка, все-таки, в конце концов, он вернулся на границу. Поддержала Владимира Терентьевича и жена Тамара, женщина молодая, но решительная.

У старшего лейтенанта Соцкого много в запасе интересных пограничных случаев. Я перескажу только один, последний.

В январе стояла оттепель. Ровно в 20.00 Соцкий проверял контрольно-следовую полосу. Машину вел сибиряк, солдат Виктор Захаров. Вся полоса была испещрена отпечатками лап мелких зверей. Но вот в одной луже вода показалась замутненной, как от крупного следа. Зверь или человек? Стали искать продолжение следа на обочине. Да, отпечаток подошвы. По телефону сообщили на заставу, Оставили машину и тотчас начали преследование. Следы были видны на снегу довольно отчетливо, пока не перешли на лесную дорогу; только сегодня здесь проезжали колхозники с сеном, и она была хороша укатана. Разве что с лупой можно было бы разглядеть теперь слабый отпечаток сапога на рубчиках от шин. К тому же наступал ранний зимний вечер. Пограничники решили перенести все внимание на обочины: пока на них нет следов, нарушитель идет прямо. Через три километра след свернул. Нарушитель перешел по кладке лесной ручей, углубился в чащу. К этому времени преследователей уже стало пятеро: с заставы их нагнали сержант Иван Раку, инструктор с собакой, пограничники Витаутас Юозапейтис и Александр Костров. На заставе служат представители одиннадцати национальностей. Собака сразу бросилась в чащу, за ней едва поспевали. Но вот на пути новое препятствие — лесоразработки. Еще тлел костер лесорубов, и следы нарушителя как бы тонули во множестве новых отпечатков. К тому же беглец, то ли устав и заблудившись, то ли из хитрости стал петлять. Уже дважды Владимир Терентьевич прошел мимо одного и того же поваленного дерева. Сбавила темп и собака Азбар. Пограничное чутье, однако, подсказывало, что цель погони близка. Соцкий двинулся наугад в чащу. Его фонарик нащупал две цепочки следов: ровный, спокойный, размашистый след одного из лесорубов, след уверенно идущего при свете дня человека, и второй — ломкий, спешащий, натыкающийся в темноте на ельник.

— За мной! — скомандовал старший лейтенант Захарову, и оба напролом через рыхлый снег углубились в густой подлесок. Метнулась тень.

— Руки вверх!

Нарушитель уже не сопротивлялся. Он прошел всего пять километров по советской земле. Это был уголовник, который рассчитывал, перейдя границу, пересидеть у дальнего родственника то время, пока его будут искать, а затем вновь вернуться к своему воровскому занятию. Он оказался наивен, этот вор! Вся операция поимки уложилась в два часа. Ровно в 22.00 наряд настиг нарушителя.

…По-разному складываются человеческие судьбы. Иногда люди долго ищут свое призвание и горько ошибаются. Но пограничник, как правило, выбирает дорогу однажды.