Погружение

Глава 5

Меня провожают все. Сергей сначала хотел со мной вместе, потом решил прихватить пару дней от традиционного колхоза. Одну на попутках не отпустили. Не для девушки автостоп в Союзе. Автобус поднял пыль с обочины. Дверь запыхтела, складываясь внутрь. Со всеми обнялись и расцеловались.

Водитель забрал два рубля и мотнул головой. Народу много. Места не досталось. Сейчас надо сразу уйти в конец. Заднюю дверь не открывают, поэтому можно притулиться на ступеньках. Я постелила газету и уселась. Сумку поставила рядом. В Большом Селе народу набился целый салон. Как в городе, в часы пик.

После автобуса, вся в мыле, еле добралась до бочки с квасом. Удивительно, очередь всего три человека. Вкусный квас, сразу жить захотелось. А так, только газировку в магазине покупать. Можно лимонад за тридцать пять копеек. Но я его боюсь открывать. На жаре всегда струя пены течет на асфальт и на ноги, если не увернешься.

Пока пила, увидела вдалеке красную будку автомата. Точно, надо маме позвонить. Две копейки нашлось. Трубку взял доцент.

— Ох, Машенька! Здравствуй. Приезжай прямо сейчас к нам. Вон, мама идет.

— Алле, мама. Я приехала. Домой еду. В автобусе духотища и пылища.

— Дочь, давай к нам. Здесь и помоешься. И поешь. А потом к себе. Если решишь, так переночуешь. Заодно и расскажешь про свой отдых. Целый месяц пропадала.

— Я же письма передавала. Их из Углича отсылали. Три письма целых.

— Три? Я только что второе получила.

— Странно. Кидали в ящик в тот же день, как от меня получали. Говорят, обычно за два дня доходит. Ну, три, если с накладкой. А тут две недели, получается.

— Да кто их там поймет на почте. Так как?

— У меня переодевки нет. Давай, я в себя приду, потом к вам заеду. Завтра.

— Давай так. А то я к тебе приеду?

— Чего гонятся? У меня все хорошо. Ополоснусь, поем да спать лягу.

На том и порешили. В последние минуты успела в магазин. Взяла овсяных хлопьев в картонной пачке с желтыми колосками, булку городскую за двадцать копеек. Появилась карамель кофейная. Наверное, выкинули перед закрытием. Взяла две пачки. Пачку чая грузинского, второго сорта. И пару десятков яиц, из которых одно битое подсунули. Дома прохладно и темно. Вечерние сумерки подсвечивают далекие факела НПЗ, скрывая звезды на рыжем небе. Воду уже дали. Видно, не давно. Дождалась, пока стечет ржавая. У городского душа свои преимущества. Дров не надо, печку не топить. В то же время, это не действо, как баня. Так, эрзац-омовение.

Ужинать решила наскоро, яишницей. Не люблю зажаренный желток. Он должен жидким быть. Но сейчас яиц все боятся. Была эпидемия сальмонеллеза. Говорят, народу померло — тьма. Я не боюсь. В желток макаю корочку. Закипает чайник.

В дверь позвонили. Мама не удержалась? Вот чего бегать. Я уже большая девочка. Открываю замок. Дверь с силой отодвигает меня в сторону.

— Макарова Мария Викентьевна?

— Да, — с удивлением смотрю на целую делегацию, на развернутые корочки.

— Ознакомьтесь с постановлением на обыск.

Бумагу в руки мне не дают. Прямо в коридоре сильные руки поворачивают к стене. Тетка с яркой помадой на губах и крашенными белыми волосами хлопает меня по бокам, по трусикам. Мне указывают место за столом на кухне.

— Можно хоть трико надеть?

— Сидеть! — рыкает из коридора голос.

— Потом оденешься, — тетка кладет на стол папку и садится тоже.

Пытаюсь собрать мысли в голову. Что это? И кто это? Корочки не разглядела. И за что? Грехов за собой не чувствую.

— Извините, — обращаюсь к тетке, — а кто вы? И эти люди? Я документы не разглядела.

— Управление КГБ по Ярославской области.

— А что случилось?

— Тебе все объяснят.

По комнатам ходят понятые. Немецкая овчарка тяжело дышит. С языка капает. Обнюхала кастрюльку, из которой ел Рик. Уселась рядом.

— Что это? — мужчина в кожаной куртке на рубашку и брюках вытянул палец вниз.

— Кастрюлька, — смотрю ему в глаза.

— Где ты ее взяла?

— Всегда тут была. На кухне стояла. От прежних жильцов, наверное.

— Кастрюлю на анализ. — Бросает он за спину.

Шарят по ящикам. Сдвигают шкафы, тумбочки.

— Что вы ищете? Может, это ошибка? — начинаю приходить в себя.

— У нас нет ошибок, — на табурет опускается отекший пузан. «Это почки, — рисуется в голове, — сначала пиво, а теперь почки. Пиво не пьет давно. Я его видела. И эти отеки под глазами. Это следак. Он допрашивал меня после операции с Равильевичем».

— Я вижу, вы меня вспомнили, — он улыбается, — не все вы нам отдали тогда, Маша. И очень зря.

— Да что ищите-то? — недоумеваю искренне, — вы меня подробно все выспросили. Что еще-то?

— То, что вы забрали с собой, не сказав нам. Знаете, как это называется? Предательство. Статья шестьдесят четыре УК РСФСР. Измена Родине. Общались со шпионом?

— Общалась с человеком. А что он — шпион, узнала с после и с чужих слов.

— А кто вам дал задание с ним общаться?

— Попросил его посмотреть Ренат Равильевич. А он где? Он же в курсе всего.

— Его нет тут. И неизвестно, что он еще за птица. Посмотреть? А вы разве врач? Вы же художница. Могли бы быть.

— Петрович, не трать силы. Сейчас к себе привезем и поговорим, как следует. — Рявкает кожаная куртка.

— Вот, видишь. Сейчас не поздно пойти на деятельное раскаяние. Ты девочка молодая, вся жизнь впереди. Наивная. Прихватила сувенир по незнанию, а там, может, пленки с секретными данными. Верни. Рассмотрим, как смягчающее.

— Да вернула я все. А у него и не брала ничего. Посмотрела человека, посоветовала лечение, да к Волге проводила. А там ваши повязали всех. И вы не сказали, что ищите.

— Микротайник мы ищем. Без описания. Что угодно может быть. И ты единственная, кто еще мог его видеть и взять. Вспоминай.

— Нечего мне вспоминать.

— У вас будет на это время.

Все перевернуто вверх дном. Книги, белье, тетради, рисунки, краски. Что-то пакуют по мешкам и пакетам. Так просто не отделаться. Государственное чудовище рыкнуло в мою сторону. Мне разрешают одеться. Вспоминаю рассказы бабы Лиды про вареговских сидельцев.

— Можно сумку с собой, — спрашиваю у следователя, он сейчас тут главный.

— Да-да, собирайтесь.

Хорошо, что помылась. Беру две смены белья. Большую пачку ватыи старую простынь. Сухари, булку, чай, сахар. Сигарет нет. Пригодились бы. Спички зато есть. Тоже надо. В бок укладываю два альбома, тетрадки, карандаши, ручки и два оставшихся конверта.

— Вы так собираетесь, словно на этап. Может, сейчас все выяснится. Обратно приедете, — следак смотрит, как тетка проверяет сумку, — а вата вам зачем?

— На случай месячных. Вот-вот придут.

— А простынь?

— Затем же. Чтоб казенную не рвать.

— Конечно, хм.

Дописывают бумаги. Понятые расходятся. Мне надевают наручники спереди. Двое ведут в машину. Знакомая «Волга».

Ночной город притих. Управление КГБ в огромном квадратном здании. На входе прапорщик с расходящимся косоглазием косит на меня. Проводят без вопросов. «С нами». И все.

Под потолком подрагивает длинная палка лампы. Наручники с меня сняли. По другую сторону стола следователь, которого называют Палыч, что-то пишет. Не долго он старался. Встал и, не глядя на меня, вышел.

Через минуту зашел тот, в черной кожаной куртке. Я уловила имя его в коридорном разговоре — Толик. Стул скрипнул под ним.

— Ты чего ломаешься, сучка? — Начал он, — в подвал хочешь сходить? Сейчас сходим.

Тут самое главное — отрешиться. Посмотреть на все со стороны. И не нырять в эмоции. Это проигрыш сразу. Даже если ни в чем не виновата. Время собраться было. Так, что имеем? Вот мужик сидит. Орет. Чего хочет, не понятно. Точнее, понятно, что ему сейчас нужно — вывести меня из равновесия, погрузить в материальный мир сознанием. Тогда можно управлять. Что там пока из материального? Перспектива неизвестности и телесного воздействия. А зачем еще в подвал водят? Расстреливать не за что. Стоп! Сама перспективу стала просчитывать. Дура. Учат меня, учат. Вот тебе практическая работа, а я — сразу ошибки. Расстреляют? Пускай. На этом не закончится. Даже интересно, что будет. А если я что-то важное не успела? Даже не вспомнила, что должна сделать. Стоп. Опять просчитываю последствия. Смотрим только здесь и сейчас.

— Умолять на коленях будешь, ползать под ногами, чтоб тебе шанс исправиться дали, — переходит Толик на крик.

— Если вы считаете необходимым посещение подвала, то почему меня спрашиваете? Я же не сопротивляюсь. — Вижу сомнение в глазах. Он опытен, так просто не собьешь.

— Ладно, ты про себя не думаешь? А про мать? — зашел он с козырей.

— Совсем ни о чем не думаю. Вы разрушили миллионы судеб. Что значит еще одна?

— А я думаю. И сейчас расскажу, как все было. Ты только и ждала возможности предать. А некоторые недальновидные сотрудники это проглядели. Сначала строила из себя экстрасенса. Мода сейчас, понимаю. Развелось таких на каждом углу. И не прогадала. Клюнул на тебя уважаемый человек, в беду попавший. Точнее, жена его. Ухватились, как за последнюю соломинку. А ты и давай стараться. Повезло тебе. Стали они и диету соблюдать, и травы пить, про которые и раньше знали. Только руки у них опустились. А тут ты подтолкнула. Вот и вся твоя заслуга. А как болезнь обратно повернула, так и доверие тебе пошло. Так ты же не успокоилась, вцепилась, как клещ. Олег тебе нужен. А я скажу, зачем он тебе. Ты пронюхала, что молодой ученый работает по перспективной теме, имеющей оборонное значение. И внедрилась. Или внедрили. Вот это и предстоит выяснить.

Про Олега — удар ниже пояса. Хорошо продуманный. Не цепляться за чувства. Что я вижу? Мужик пытается меня вывести, говорит гадости. Стоп. Плевать, что говорит. Гадости или приятности.

— А дальше — больше. Серьезный сотрудник в момент личного кризиса ухватился за тебя. Так и тут повезло. Я уверен, что ты и браться не стала бы, если б не увидела, что дело и само к выздоровлению идет. И не могла ты одна такую ситуацию просчитать. Кто-то тебя направляет. Все, как по нотам. Доверие получила. А потом участие в реальной операции. Дело я изучил. Твоя роль там только в присутствии. Нашли изделие на обыске при тебе. И все. Зато потом додумались наивные головы использовать тебя в серьезном деле на первых ролях. Вот тут ты себя и показала. А сначала и не поняли. Несколько месяцев проверки информации потребовалось, чтоб узнать — у резидента было еще что-то. И где оно?! — Он орет.

Распалился до нужной степени. Не бойся, Маша. Это так надо. Будь что серьезное, ты бы сейчас под препаратами сидела. С воткнутыми в нужные точки тонкими иглами. И боль тока, проходящего через голые нервы, взрывала бы мозг. Этого допускать нельзя.

— Мне нечего вам ответить. Такие фантазии можно про каждого придумать.

— Ах ты блядь! — Стул грохочет, отлетев в сторону, — придумать? Мне делать нечего больше, как тебя развлекать?! Говори!

Голова дергается в сторону от оплеухи по щеке, в глазах вспышка. И тут же удар с другой стороны. Тихо сидеть. Кровь из носа капает на черную майку. Хорошо, что черную надела. На ней не видно. Кап-кап. Сколько нужно капель, чтобы вся вытекла?

«Я тебя убью сейчас» — доносится издалека. Не убьет. Это работа такая, методы воздействия. Вот, уже и не орет.

— Мария Викентьевна, возьмите вату из своей сумки, — Палыч садится на свое место.

Лучше ничего не делать. Но пора показать готовность к разговору. Следак же добрый. Злой уже ушел. Послушно нагибаюсь и достаю клочок ваты. Запрокинув голову, жду.

— Анатолий Иванович погорячился. Уж очень много вопросов, а времени на ответы мало. Подумай до утра, чем сможешь нас обрадовать.

Меня ведут по длинным коридорам на первый этаж. Там маленькая камера на одного человека. Голые деревянные нары. Сворачиваюсь калачиком. Все мысли потом. Надо вжиться в новые обстоятельства.

Утром рабочая суета началась часов в девять. Через решетку постоянно заглядывают, как в зоопарке. Прошусь в туалет. Но никто не реагирует на мои слова. Будто кошка мяукнула. Вывели из камеры часов в одиннадцать.

Следак посвежевший. На столе стакан с чаем.

— Мне нужно в туалет, — заявляю с ходу.

— Не выводили? — недовольно морщится тот в сторону конвойного.

— Команды не было.

— Выведи.

Нет у меня чувства стеснения. Знаю, что смотреть будет. Пусть смотрит. Сняла трико и уселась. Пожурчала. Наверное, все же это психическое отклонение. Другие стесняются, а я придерживаюсь правил — только, чтобы окружающих не расстраивать. А когда нужно, все условности отбрасываю и не чувствую неудобства. В кабинете с порога:

— У вас есть кипяток?

— Не предусмотрено, — обрывает меня следователь, — ничего нового сказать не хотите?

— Нет.

— Очень плохо, что до вас не дошла вся серьезность положения.

— Дошла. Но врать я не буду. Ничего у меня нет.

— Нет, не дошла! Но время подумать будет. Отпустить мы вас не можем. Санкция на арест у прокурора получена.

— Арест? А как же адвокат? И на основании чего? — вспоминаю скудные кусочки информации про отношения с государством.

— Фильмов западных насмотрелись? У нас защитник предоставляется после предъявления обвинения. То есть в суде. А на этапе предварительного следствия вам именно не положено.

— Можно позвонить хотя бы?

— Нельзя. Читайте постановление.

«Возможно, причастна к противоправной деятельности, предусмотренной статьей…в качестве обвиняемой…». Туман в голове. Реальность меняется, нужно время на осмысление.

После всех подписей, сижу около часа. Потом меня отводят вниз и передают трем милиционерам в форме. В отдельной комнате обыскивают сумку. Объясняю, зачем вата. Ее потрошат на мелкие кусочки. Сухари ломают пополам, батон тоже. Меня обыскивает та же тетка. Ведут на улицу. Там стоит ЗИЛ. В кунге маленькое зарешеченное окошко на двери. Дверь открывают. Внутри кабинки из железа. В одну из них сажусь я. Дверь кабинки закрывается. И кунга — тоже. Двигатель заурчал. За шумом дороги чувствую, что не одна. Кто-то еще есть. Но позвать не решаюсь.

В маленькую щель видно кусочек зарешеченного окна с проплывающим небом. Тень надвинулась. И лай собаки. Ненавидящий такой лай. Догадываюсь, что ворота, осмотр машины. Еще немного и дверь открывается. Во время. Очень жарко и душно. После деревни — настоящая пытка. Лязгает дверь моей кабинки. Спрыгиваю на щебень, жмурюсь от света. «Пошли» — командует толстая тетка в форме. Здесь все в форме. Странно, но я не чувствую от них особой злости. Просто мрачные служители тьмы. Наверное, таких описывали древние греки при сошествии души в подземное царство. Очень похоже, кстати. Со мной из машины вылезли цыганка и поблекшая, несчастного вида девушка. Интересно, у меня какой вид? Цыганка, на правах опытной, роняет: «На вокзал, что ли?», но вопрос повисает в воздухе. Не так страшно в компании. Заводят в камеру со скамейками по стенке.

— Это и есть вокзал, — просвещает цыганка, — здесь ждут. Я — Роза. А вы кто и за что?

— Меня Вика зовут, — представляется девушка, — двести двадцать четвертая. За мак.

— Знакомое дело. А ты?

— Я Маша Макарова. Шестьдесят четвертая.

— Это еще что? Политика?

— Ага. Измена родине.

Роза посмотрела с уважением, потом скользнуло недоверие.

— За политику отдельно посадили бы. А за измену в Москву отвезли, — она всматривается в меня, — непростая ты девка, но не брешешь. На понт мусора тебя берут, раз здесь. Прессовать будут. Не ссы. У девчонок лучше условия, чем у мальчишек. Радости мало, но прожить можно. В трехэтажном корпусе будем. Вы с Аней вместе попадете, потому что первоходы. А мальчишки в корпусе подальше. Но сначала на карантин. Пара дней. Потом в хату поднимут. Есть курить?

— Нет, не курю.

— Плохо.

— У меня есть, — подает Аня голос, — только они ломаные.

— Понятно, что ломаные, если с воли. Давай такие, — Роза выхватывает из протянутой пачки несколько обломков покрупнее, — от души, подруга. За что тебя?

— Мой молодой человек, — замялась Аня, — бывший теперь. Попросил привезти для его друга пакет с маком, со стеблями. Он из него чернуху варит какую-то. Я собрала и привезла. Он мне за это шоколадку дал. Меня повязали сразу. А в шоколадке — деньги. Сбыт вменяют, хранение, перевозку и приобретение.

— Так ты деревенская, что-ли?

— В Гаврилов-Яме живу, — она опустила голову, — на окраине. Там, как деревня.

— Да знаю я этот городишко, — усмехается Роза, чиркая спичкой, — теперь девчули слушайте меня. О своей делюге трещать ни с кем не надо. Только с самыми близкими. В любой хате уши есть.

Глазок в двери лязгнул. «Макарова, на выход».

Отводят в отдельную комнату. Снова досмотр. Тетка щупает каждый шов, заглядывает в каждую дырку. Делают фотографию прямо и боком. Снимают отпечатки пальцев. Долго отмываю жирную краску под холодной водой. Приходит тетка в белом мятом халате: «Жалобы есть? Сифилисом, гонореей болела? Туберкулез?» Пометила в листочках и ушла.

Стою в коридоре, жду. Проверяют Вику, затем Розу.

«Вы двое — за мной» — командует тетка им.

«А эту не с нами?» — спрашивает Роза.

«Не твое дело».

Меня ведут минут через пятнадцать отдельно. И не в трехэтажный, а четырехэтажный корпус старинного красного кирпича. Двери без ручек. У надсмотрщицы специальный ключ, которым она брякает по двери. В конце коридора прапорщик среди груды белья. Я беру матрас, большую алюминиевую кружку, черную внутри, с перемотанной шерстяной ниткой ручкой, белье, полушку. У ложки черенок заточен, как отвертка. Тусклые желтые лампочки коридоров. «Стоять, лицом к стене» — командует тетка. Дверь лязгает. Я переступаю порог.

Стены камеры окрашены зеленным. Потолок высокий, беленый. Две двухэтажные кровати вдоль стены. Все железное. Ближе к окну стол со столешницей из деревянных досок. По обе его стороны соединенные с ним железные скамейки с деревянной доской сверху. В правом углу у двери отгороженный до потолка крашенными досками туалет. И здесь тот же запах, непередаваемый запах тюрьмы, который въедается в одежду, волосы, кожу, горьковато-тоскливый запах горя.

На ближней к окну кровати сидела женщина лет тридцати. Я сразу заметила «маску», которую та старалась надеть. Явно, то, что она изображала, не было для нее естественным.

— Здравствуйте, — поздоровалась я.

— Привет, проходи, занимай любую шконку, — простой текст был выдан с блатным таким напуском. Странно, я же не разборки пришла, да и не та фигура, чтобы авторитетом давить. Или та?

Я положила матрас на нижнюю и стала расстилаться. Кровать с широкими квадратными ячейками. Нога до бедра пролезет. Спать будет неудобно. И точно, матрас почти не смягчал сетку, проваливается в дырки.

— Как зовут? — продолжила знакомство соседка, — какая статья?

— Зовут Маша, вменяют шестьдесят четвертую, измена родине.

— Вот, гады, — не удивилась она, — только бы жизнь поломать. А что ошибки могут быть, про то не думают. Меня, кстати, Ольга зовут. А мне антисоветскую агитацию шьют.

— И такая еще есть? Я в уголовном кодексе не очень.

— Да меня отпустят скоро. Уже десять дней сижу. На работе кто-то наплел, вот и прихватили. А у них нет ничего. Так что чистой воды невиновница. У тебя как?

— Не знаю, — тянуло вывалить всю ту боль, что проникла в меня за последние сутки. Взгляд упал на тощую сеточку у ножки стола, других вещей у нее не было, — что-то вещей ты взяла мало.

— Так меня прямо с работы привезли.

Я закрыла кровать одеялом и легла сверху.

— О, на продоле шум, — отметила Вика, — камазы гремят. Ужин везут.

— Продол, это коридор, как понимаю. А камаз?

— Да любая емкость. У козлов — бочки железные, а у нас — кастрюлька.

Разговор не поддерживаю, боюсь сорваться и в слезах вывалить про себя все. Щелкнул глазок. Откинулась дверка лючка в двери. Я протянула свою миску. Две руки утянули ее и вернули с перловой кашей и куском рыбных консервов. В кружку налили горячего черного чая. Понятно, почему ручки обмотаны — чтоб не обжечься об алюминий. Выдали две середки черного хлеба. Вика тоже получила еду. Но как-то неохотно.

Я уселась и преступила к трапезе. Каша нормально сварена. Даже можно не опасаться за желудок. Хлеб мне не понравился. Попробовала корочку. Есть привкус чего-то незнакомого. Есть не стала. Чай оказался крепким и сладким. Жаль, что другой воды нет. Надо бы кипятильник с собой взять.

После ужина Вика завела разговор:

— Маша, раз ты по политике, то должна меня понять. Как думаешь, выпустят меня за границу? У меня в Дании родственники есть. И наследство оставили, дом в Копенгагене. Брат уже уехал по вызову. И я подумываю. Может, из-за этого весь кипеж?

— Не отпустят, — мне не понравился такой переход. И все в ней не нравится.

— Да отпустят. Брат сидел даже по уголовке. Выпустили. Мне следак сам сказал, что формальности уладят и все. Так что через пару дней дома буду. Если кому надо маляву передать, могу прихватить с собой. На выход не обыскивают.

— Не кому мне писать.

С наступлением темноты послышался крик: «АУЕ, братва, налаживаем дороги». И тюрьма заголосила на разные манеры. «Еще давай. Дома, дома! Четыре три ноль. Говори. Лови коня». Уснуть в таком гаме невозможно. Орут на продолах — камеры переговариваются между собой. Сквозь крики слышу: «Один ноль один, один ноль один…». И вдруг доходит, это же номер камеры, где я сейчас. Вскочила, подошла к двери. «Не отвечай, — шепчет Вика, — там мужики одни, привяжутся».

Я прильнула к косяку:

— Один ноль один, говори, — на том конце повисло молчание, выхватываю отдельные слова «бабы, что-ли?».

— Здорово.

— Здорово, — мой тоненький голос влился в общую симфонию. И приглушил ее. Не ожидали в этом корпусе девчонок.

— Вас сколько?

— Двое.

— Как звать?

— Маша, — так громко орать уже не получается.

— Маша, сейчас коня пришлют. Курсани в маляве, что и как. Что за беда, там. И кто с тобой, тоже.

Через десять минут над окошком орут, но доносится тихо. Это с третьего этажа. Над нами никого, значит, нет. «Один ноль один». Отзываюсь. Спускается черный мешочек на тонкой веревке. Это носок! Окно зарешечено с двух сторон. Моя рука не дотягивается. «Не могу достать» — кричу. «Сверни листы какие-нибудь», — разбираю ответ. Вырвала из альбома листок, свернула в трубочку. Удалось зацепить. Тащу на себя. Развязываю и достаю маленький бумажный скруток. Носок уезжает.

«Здорово, девчонки. Курсаните для положенца, кто вы и что за беда. И почему вас на остров сегодня заперли. Сверху и с боков от вас никого нет». Последние слова написаны почти с претензией. Достаю тетрадь, которую на всякий случай взяла, письма писать, и ручку. Вика хмурится: «Ничего я не буду мужикам писать». На маленьком листочке пишу: «Мария Викентьевна Макарова, статья шестьдесят четыре УК РСФСР, заехала сегодня. Другая писать не хочет, зовут Ольга, говорит, что за антисоветскую агитацию, сидит десять дней». Подхожу к окну. У нас один ноль один, значиттретий этаж над нами три ноль один. Так и кричу. Отзываются не сразу. Но коня спускают. Вкладываю в носок свою записку и отправляю первую в жизни тюремную почту.

Через час меня выкрикивают в коридоре.

— Говори, — отзываюсь на местный манер.

— Маша, твоя соседка заехала сегодня около десяти утра. Пайку не получала до ужина, на прогулку не ходила. В обед опера заходили. Ты все поняла? — невидимый голос с небольшим акцентом, — меня Гурген зовут. Если что надо, скажи.

— От души, Гурген, — вспоминаю, как благодарила за сигареты Роза.

Ольга сидит, поджав ноги.

— Я все понимаю, работа такая, — пародирую волка из мультика.

Утром в шесть разносят завтрак. Сладкая пшенная каша, хлеб и чай. В решку заглядывает красное лицо:

— Макарова, на слежку сейчас.

— Простите, куда?

— На следственные действия. Собирайся. Тебя прямо к кобыле выведут, около восьми готова будь.

— Кобыла, это машина. Прямо к ней лучше, чем полтора часа на вокзале сидеть, — говорит Вика, — а на меня не обижайся. Не знаешь ты всего. Тебе, может, здесь и лучше.

Я не отвечаю. Съедаю кашу, выпиваю чай. Посещаю туалет.

За мной пришли в девять. Сразу уехать не получилось. Завели на вокзал. Видно, что народ давно сидит. Увидела знакомых Розу и Аню. Встретили, как давнюю подругу, обнялись. Поговорили о разном полчаса. Потом сотрудница провела к ЗИЛу. Вновь отдельная железная кабинка. Между собой охранники называют ее стакан. В стакане и поеду.

Выводят из машины. Сбоку от входа вижу маму с доцентом. Их зачем приплетать? Козлы! Спокойно, Маша. Они только этого и добиваются. Наверняка, специально пригласили. Или даже вызвали.

Знакомый кабинет.

— Вот, Мария Викентьевна, — следователь смотрит, склонив голову на бок, — я всеми силами хочу вам помочь. Я даже дам небольшое свидание с мамой, вещи передаст, поговорите. И очень рассчитываю, что вы это оцените. У нас тут есть подсобка, там посидите, потом поговорим.

Меня отводят в комнатушку рядом. Заходит мама. Мы обнимаемся и обе плачем.

— Доченька, что они хотят?

— Не знаю, давно бы уже отдала все, что попросят, — краем глаза смотрю, где может быть микрофон. Наверное, под столом.

— Александр Павлович объяснил, что ты шпиону помогала. Так я и знала, что все эти помощи добром не кончатся.

— Можно было и добром, но меня такие условия не устроили, — я справляюсь со слезами, — давай, не будем про это. Как ты, как Владимир Михайлович?

— Ночь не спали. Он всех знакомых на уши поднял, — мама наклонилась к самому уху, — говорят, большие игры. Не в тебе дело. Под гребенку попала просто. Там тяжело?

— Нормально. Везде люди живут. Но приятного мало. Но я все равно не буду брать на себя то, чего не было.

— Мы вот тебе еще принесли, — мама протягивает пакет, — там кипятильник, еда. Ты голодная?

В этот момент в дверь стучат. Мы обнимаемся и целуем друг дружку.

Я сижу напротив следака.

— Поймите, Мария, я хочу вам верить. Но есть начальство, в том числе, московское, которое сопоставляет факты. И которому нужна завершенность и понятность во всем. Ладно, нет у вас ничего, что передал резидент. Но ведь могло быть? Могло. Вы даже не знали бы, что это. Были, так сказать, в неведении.

— Я и сейчас в неведении. В полном.

— Речь про другое. Вы могли по незнанию выбросить непонятную вещицу в Волгу. Понимаете, на что намекаю? От чувства брезгливости к иностранному шпиону. Не смогли преодолеть, так сказать. И если мы так напишем, то многие вопросы отпадут.

— А другие вопросы появятся. Особенно, у Анатолия Ивановича, который скажет, что я таким образом скрыла, уничтожила и покрывала.

— Тут тонкая грань. Наличие преступного умысла. Суд может его и не увидеть.

— Я не буду говорить то, чего не было.

— Обдумайте мое предложение. Это выход для всех. И для вас путь на свободу.

Я сижу на вокзале. Одна. Там тоже есть туалет. Сумку даже не досматривали. На деревянной лавке разложила добро. Четыре пачки сигарет. Четыре спичечных коробка. Кто-то опытный консультировал маму. Палка сырокопченой колбасы. Я ее не ем, но мало ли. Она долго не портится. Конфеты «Коровка» и карамель «Сливочная», по килограмму. Два килограмма баранок и сухарей с изюмом. Три пачки печенья «Юбилейное». Четыре цыбика чая грузинского первого сорта. Четыре головки свежего чеснока. Две пары носков, две майки, двое трусиков. Большой пакет набрался.

«Макарова, на выход». Камера пустая. Понятное дело, наседка улетела. Возле стола есть розетка. В кружке ставлю воду кипятиться. Взгляд падает на майки, уложенные мамиными руками. И тут меня прорывает. Сдерживаться больше нет сил. Вою в голос, уткнувшись в подушку. Обидно. И больно.

Вода вскипела и остыла. И я успокоилась. Докипятила и бросила щепотку чаю. Дядя Вася рассказывал, что это просто чай. А есть «купчик» — крепкий очень. Еще есть чифир. Если рассматривать чай, как лекарственную форму, то это настой листьев чайного куста. А вот чифир — это отвар. То есть, для того, чтобы вышли недоступные при обычном настаивании вещества, надо прокипятить. Попробовать, что-ли? Раз уж в тюрьму попала. Не буду, говорили, что вредно.

Принесли ужин. Ближе к ночи пришла проверка. Три тетки в форме с колотушками. «Выйти из камеры, лицом к стене». Стук стоит. Колотушка похожа на большую киянку на длинной ручке. Такой деревянный молоток. Им лупят по кроватям, столу, решетке. На случай, если я что-то спрятала или подпилила прутья, чтобы сбежать. Эти проверки издалека слышно. Открывают двери камер, потом стуки. Все ближе и ближе. Пока не щелкнет глазок на двери и не загрохочут замки.

После утренней проверки заглядывает сержант: «Макарова, на слежку. Здесь». Приводят в комнату этого же корпуса. За старым столом сидит Александр Павлович. Вопросы какие-то второстепенные. Советы подумать. За полчаса управились. Протокол я подписывать отказываюсь. Он и не настаивает.