Погружение

Глава 8

В училище меня встретили аплодисментами. Для них это просто приключение, вроде попадания в обезьянник за шумную вечеринку на набережной. Последний курс в колхоз не посылали. Они уже учатся, поэтому мне срочно нужно втягиваться. И думать о дипломных работах.

За неделю все вернулось в привычное русло. Снова я вышла на работу. Там, по просьбе мамы оформили отпуск, сначала обычный, потом за свой счет. Накопилась куча стендов для оформления по технике безопасности. Работники косятся, но ничего не спрашивают. Только один слесарь подошел, поинтересовался: «Дочка, мужики спрашивают, не надо ли чего. Помочь там, или купить чего насущного. Ты говори, не стесняйся». «От души, — отвечаю с улыбкой, — нормально все. Мужикам поклон». Мама очень боялась, что меня выпишут из квартиры. Так обычно делают в попавшими в тюрьму. Но обошлось, хотя был бы приговор, точно бы выгнали.

В субботу заехала к Вере Абрамовне. Она тактично не о чем не расспрашивает. Я сижу и рассуждаю про будущую работу. Кто-то удачно устроился в клуб афиши рисовать. На судостроительный завод, куда раньше собиралась оформителем, меня не возьмут. Первый отдел не пропустит. На Равильевича рассчитывать не стоит. Преподавателем в художественную школу? Вариант. С другой стороны, чего цепляться за работу? Я же свободный художник. А статья в уголовном кодексе о тунеядстве? Так что трудовую книжку надо устроить хоть куда. Иначе еще один повод прихватить. В Союз Художников РСФСР мне не вступить. У художников разные мафии. Графику плотно держат евреи, скульптуру — армяне и осетины. Надо вот мне куда пролезать?

— Не надо, — обрывает мою болтовню Вера Абрамовна, — надо будет, пристроишься. А самой лезть не стоит. У тебя сейчас отличная работа. Завал разгребешь и свободна. Да и этого много.

— Конечно, романтично быть нонконформистом. Живешь такой на чердаке, пишешь всякую абстракцию. Никто тебя не понимает. А потом на Западе узнают про твои работы и раскупают в музеи за многие тысячи.

— Или не раскупают, а так и живешь. Особенно, если преследуют. И тебе нужно научиться жить вне системы, вне государства. Не просто жить, а делать то, что нужно.

— Как бичи?

— У бичей нет цели, кроме как найти еду, выпивку и тепло для ночлега. Они никуда не идут. Есть много людей, которых государство не видит.

— Белорусские партизаны, прямо.

— Правильные ассоциации с Белоруссией. Там много староверов прячется.

— Вот никогда не понимала, почему они прячутся и почему их гонят.

— А что читала про них?

— Ничего особенного. Что-то в журналах, что-то баба Лида рассказывала. При любой власти их гонят, сажают и, в любом случае, стараются найти, как Лыковых.

— Рядом с нами невидимо живут люди, занимаются своими делами, ходят, куда надо, независимо от государства.

— Я таких знаю, — киваю с ухмылкой, — цыгане за железной дорогой. Дети в школу не ходят, сами не работают, промышляют мошенничеством. И все нормально. Никто их не преследует.

— Уточню. Пока тебя не было, заваруха получилась. Те два табора, которые с тобой рядом, на грабежах и убийствах подвизались. За неделю трех рабочих, которые на пивзавод через поле ходят, зарезали. За трешку, на обед отложенную. Убийц, понятно, менты не ищут. А народ возмутился. Взяли ружья охотничьи и пошли. Так чумазые убивцы под защитой ментов бежали. Вывезли их подальше. Еще три табора у вас рядом осталось. Это мне все Лев Михайлович рассказывает, — уточнила наставница, — так те только коноплю в коробках продают да воруют. Не убивают, уже хорошо.

— Это ужасно, — возмущаюсь я, — считать достижением, что какие-то мрази пока тебя не убили.

— Я про другое. Их же никто не преследует. Не задумывалась? Староверов вычисляют буквально по душам. Да, они тоже паспорта не любят и живут особняком, но они работящие, а до революции и вовсе зажиточные. Молятся себе тихонько. Криминал у них невозможен, потому что в вере крепко стоят. А эти наркотой торгуют, на вокзале обманывают, золото фальшивое впаривают, детей воруют, людей резали вот. И никакого внимания. А они и до революции были, и после, и сейчас. Почему такая несправедливость? Не кажется странным?

— Я про староверов мало знаю. Значит, опасность для власть держащих есть. И значительно больше, чем от цыган.

— Правильно. От цыган народу опасность, а от староверов — государству. Причем в самом его корне.

— У нас они тоже есть?

— Вот. В точку. Есть. А ты про них не знаешь ничего. Видишь, как удачно маскируются.

— Разве староверы такие?

— А ты думаешь, какие, если не знаешь? Мне недели не хватит все рассказать.

— Тогда самое основное, для понимания дел. А то я чутьем чую, а умом пока не совладаю.

— Правильно называть — древлеправославные. До никоновских реформ все такие были. Потом случилась церковная революция с гражданской войной. Но как христиане воевать будут? Никак. Их жгли, убивали, в острогах гноили. А они бежали.

— А те, кто жег, не христиане что ли? Насколько помню, там расхождения очень незначительные. Стоило ли того? Тем более, убивать. Совсем не по-христиански.

— Делай выводы сама. Но за оболочкой любой религии есть реальная мистическая сила. И она главная. Не бывает религии без этой основы. Иначе это просто свод правил для жизни. Зачастую очень неудобный и бессмысленный. Если не знать, что за ним стоит. И здесь война именно с этой силой. Ее носителей уничтожали, и очень удачно. Заметь, не захватывали книги, иконы, рукописи, чтоб в хранилища отправить, а уничтожали, чтоб никто никогда не смог увидеть.

— И народ принял реформы?

— Революцию и убийство царя же принял?

— Но малая часть все-же осталась и стоит на смерть.

— А почему? — Вера Абрамовна не дожидается ответа, — да потому что невидимое нельзя предать. От него можно только отречься. Оно вечно и бесконечно. За него они принимают все муки. За то, что не многим доступно. Для невидимого форма — дело пятое. У древних христиан богослужения в разных церквях отличались сильно. Но всех объединял Христос. И креститься двумя или тремя перстами — мелочь для видящих. Но очень важная деталь для тех, у кого кроме обряда ничего нет.

— И у нас такие есть, видящие?

— Всякие есть. Странники. Или староверы-бегуны. Отрицают контроль государства радикально. Есть свои тайные дороги, места остановок в секретных комнатах особых людей. Пристани называются. А люди — пристанедержатели или странноприимцы.

— А куда бегут эти странники?

— В разные места. Где миры соприкасаются. В паломничество на Тибет тоже.

— Староверы?! На Тибет!? — Усомнилась я. — Извини, очень неожиданно.

Вера Абрамовна часто повторяет, что у нее нет времени выслушивать измышления и мысли по разным поводам. Слишком дорогое удовольствие принимать во внимание «Я так думаю». Если есть реальный опыт, свой или близких знакомых, тогда пожалуйста — докладывай. А если нет, лучше скажи: «Не знаю, давай поищем, кто уже с этим сталкивался». Поэтому я знаю, что просто так она болтать не будет, и боюсь расстроить ее недоверием.

— Мало того. Если почитаешь мемуары Пржевальского, то узнаешь, что первыми русскими на Тибете были именно они.

— А что им там надо то?

— Ищут волшебную страну Беловодье. Но это объяснение для прочих. С ламами контачат. Знания тайные получают в тибетских монастырях, которые записывают на деревянных дощечках ножиком. Секретная система называется Дюнхор-Калачакра. Деревянные дощечки с этим учением находили на обысках Костромской и нашей области, в Белоруссии и Поморье.

— Где Кострома, а где Тибет, — окаю, как костромичи.

— Чтоб дойти, карты есть потаенные, где отмечены и материальные места, географические, так и не видимые ходы, выходы. Через Калмыкию, тайными тропами. Бывает, что и вместе с калмыками — они буддисты и тоже в паломничество ходят.

— Да уж, такого я точно не предполагала. Буддизм в Пошехонских лесах.

— Но и это только то, что видят или слышат обычные люди. Есть разные степени посвящения. Это же не просто экзотические туристы, которые пешком бродят по разным местам. Истинное назначение — странствие в другие миры и измерения. Если таким знанием овладел странник, тогда и в Беловодье можно попасть, и в Шамбалу.

— Я знаю одного такого.

— Запомни, — Вера Абрамовна стала серьезна, — ты никого не знаешь и ничего не слыхала. Поняла?

— Поняла. Так все серьезно?

— Когда какой-нибудь кабинетный ученый пишет работу про них, это одно. А если от тебя услышат, совсем другое. Вцепятся намертво. Тюрьмой не отделаемся. Тебе, кстати, от него поклон.

— Как он?

— По делам своим исчез опять. Время сейчас неспокойное.

— А что за странная собака с ним? Спрашиваю, уходит от разговора.

— Я и про собаку не знаю. Видишь, как тебе доверяет, — смеется она.

Золотая осень сменилась дождями. Но я люблю и такую погоду. Когда бегаешь, то на каком-то этапе сливаешься с природой и все равно, дождь или снег. Даже еще лучше. Потом в горячем душе острое чувство блаженства.

В училище Лев Михайлович сказал, что мне звонил мамин доцент. Маму в роддом отвезли. После учебы еду к ним. В дверях записка с адресом и номером палаты.

В толчее еду на трамвае в центр. Первый роддом на Набережной. Под окнами стоят родственники. Нахожу Михаила Владимировича.

— Привет, Машенька. Вон, какое дело. Схватки в семь утра начались. Скорую не стали вызывать. Я на машине сразу сюда привез. Договаривался, знакомый тут работает.

— Да, говорят, лучший роддом.

— Пойдем, еще раз спросим.

Внизу долго ждем грузную тетку, которой доцент сует очередную шоколадку.

«Ась, — орет она в телефон, — Творогова? Когда?»

— Мальчик у вас, полчаса назад родился. Три двести, пятьдесят два сантиметра.

— Спасибо! — Михаил Владимирович кричит с таким чувством, будто санитарка принимала участие, но хватает меня в объятия и приподнимает.

— Что теперь, — по деловому спрашиваю я.

— Сейчас отдыхать будет. Завтра приходите. Передача будет, отнесем.

На следующий день, как договорились, встречаемся в четыре и едем на его желтой копейке. Палата теперь другая. Санитарка понесла пакет с едой и фруктами. Мама через пять минут выглянула. Машет рукой, чего говорит, не понять. Она приоткрывает окошко, оглядываясь назад.

— Скоро кормление, сейчас принесут, — кричит она со второго этажа.

Мы ждем. Через двадцать минут мама показывает в окно кулек. Видно красное пятнышко лица в пеленках, но этого достаточно, чтобы доцент заявил, что ребенок весь в него. Я соглашаюсь. Мама бросила записку. Там перечень необходимого с инструкциями, где и что взять. Едем домой. Помогаю разобраться с вещами. Готовлю ужин. В записке мама просит присматривать за мужем, чтоб не голодный был. Теперь я каждый вечер приезжаю, ужинаем вместе. Проверяю, чтоб была еда на завтрак. А обедает он в институтской столовой. Но это не долго. Выписка через пять дней.

Санитарки и акушерки получили свои пакеты с коробками и бутылками, мама — букет роз. А доцент — сопящий сверток.

Дома все устраиваем. Теперь во второй комнате детская. Доцент привез кроватку из промтоваров и синюю коляску. Я режу фланель на пеленки. Из марли делаем подгузники.

Мальчик спокойный. Ест, спит, иногда пищит. Мама кормит сама. Она уставшая, но счастливая. Я езжу к ним каждый день. И все выходные у них. Первый выход на прогулку вчетвером. Через две недели все наладилось. Стирки море. В комнате Михаил Владимирович натянул веревки, и теперь на них сохнут пеленки и подгузники, ползунки ираспашонки. Я приезжаю раза три в неделю помочь белье погладить или постирать, сготовить и просто понянчиться.

Сложно описать чувства. Мне тоже хочется маленького. Иногда думаешь, что ради этого можно всем пожертвовать. Но я могу заглушить все переживания. Все-таки это ненормально, и я ненормальная. Материнский инстинкт — сильнейший. Еще одно искушение. Рожу — познаю. Сейчас просто помогаю.

Решаюсь позвонить Полине. Трубку взял пожилой мужчина:

«Нет такой, если появится, что передать?»

«Скажите, что знакомая звонила из Ярославля».

Она перезванивает вечером. Как раз я у мамы. Меня зовет к телефону доцент.

«Алле, Маша, привет! Вспомнила про меня?» — в трубке шуршит.

«Привет, Поля! Да уж тебя забудешь», — я рада ее слышать.

«Трубку папа брал, он осторожничает со всеми».

«И правильно делает. Я тоже».

«Я буду в Ярославле скоро, позвоню на этот номер за день. Давай встретимся».

«Давай. А то сейчас в Москве не поймешь, что. Карта москвича, талоны всякие. Буду ждать».

Приехал Олег. Сначала позвонил домой к маме, выяснил, что я в училище. Что-то дрогнуло внутри, когда я увидала его на тротуаре. Обниматься и не пытался.

— Я очень виноват перед тобой. Знаю, ты меня презираешь, но такие возникли обстоятельства. Я не мог уехать.

— Никого я не презираю, — говорю я, смахивая мелкие капли дождя с лица, — как получилось, так и есть.

— Ты меня простишь? — С надеждой спрашивает он.

— Конечно, разве можно обижаться на обстоятельства. Вот, дождь, например. Он покапает и пройдет, а я останусь.

— Я не сразу узнал, что с тобой случилось.

— Если не секрет, от кого? — Пытаюсь использовать момент.

— От папы. Равильевич тоже в опале был. Сейчас все замялось. Ни хорошо, ни плохо. Все своими делами занимаются.

— Вот и славно, что все разрешилось. И я получила бесценный опыт.

— Как у тебя дела? Нужна помощь? — Он мнется и смотрит в сторону.

— Все отлично, мама родила братика. Глебом назвали. Забот море. Для мальчиков первый месяц критический, переживали. Но обошлось без осложнений. У меня учеба. Последний курс, уже дипломные темы выбрали. Проблем тоже не возникло. А тюрьме я благодарна. Столько увидела на собственной шкуре — самый доходчивый опыт. У тебя как?

— Тоже хорошо. Темы секретные, не имею права рассказывать. Но поверь, очень перспективные. Странно только, что от американцев секретов не делают, только от своих. Но мне и лучше, зимой поеду к ним на конференцию. У папы все прекрасно, закрытый реабилитационный центр. Иногда говорит, что тебя очень не хватает. Мама работает начальником секции в магазине, как раз за спецснабжение отвечает.

— Чего мнешься, я чувствую тебя. С девушкой сошелся?

— От тебя не скроешь, — он грустно улыбается.

— Зачем пришел?

— Неправильно как-то все. Ты не представляешь, что ты значила в моей жизни. Давай будем хоть друзьями, если что-то большее не получается?

— Какой смысл вешать ярлыки? Твоя дорога в одну сторону, моя — в другую. Свернешь обратно, видно будет. А сейчас прощай.

Я повернулась и пошла к остановке.

Дома переоделась и побежала в парк. Морось в лицо, но так лучше. На третьем километре полегчало. После пяти отпустило. Не первый раз кросс спасает. Универсальное средство, когда тело верх берет. Иногда так хочется близости, что аж зубы сводит. Девятнадцать лет берут свое. Когда чувствую, что себя упускаю, то даю двойную нагрузку и проходит. А если не проходит, то пять дней голода на воде. И точно, больше не беспокоит.

Пришла промокшая, голодная и уставшая, зато спокойная. После душа иду на кухню. Есть навага в холодильнике, томатная паста и лук. Тушу рыбу в томате. Заварила вьетнамский зеленый чай. Его много завезли. Никто не берет. Не понимают советские люди пользу. Главное, чтобы черно заварился. По этому критерию чай и ценят. А с зеленого какой цвет? Баловство одно.

Сегодня будет китайская тема. Почему-то я уверена, что в Китае так и готовят. Можно еще рису сварить, но его нет. А пшено его не заменит. Люблю овсяные хлопья в молоке и с изюмом. Его на рынке иногда покупаю. Продавцы в кепках гортанно обсуждают чего-то и ржут. Догадываюсь, что не изюм. В овощном, говорят, финики раньше были, но давно нет. Есть очереди за яблоками, небольшие, человек тридцать. А вот за арбузами большие — сотни две. Сейчас эти арбузы солеными продают. Дешево. Но у нас не принято так есть. Не берут. Мне некогда стоять. Когда очередей нет, покупаю свеклу и пеку в духовке. Лук репчатый. Иногда тыкву беру у бабушек перед магазином. Их недавно мент прогонял, но одна, с семечками, все равно стоит.

Рыба вкусная получилась. Целая сковородка. Косточки мягкие. Соус томатный с луком загустел, острый стал. Ела не спеша. Коркой собрала часть подливы. И пальцы облизала, все равно никто не видит.

Чай пью в прикуску с изюмом. Терпкая янтарная жидкость маленькими глоточками греет. Щурюсь в черное окно, слушаю шум дождя. Уютно.

Пора спать. Занимаюсь дыхательной гимнастикой. И посреди умиротворения возникло чувство присутствия. Так сильно, что прошлась по обеим комнатам и кухне, заглянула в ванную и туалет. Никого нет. Взгляд упал на входную дверь. Там точно кто-то есть.

После тюрьмы я больше доверяю себе. Тоже проблема — иногда чувствуешь, а верить не хочешь. Или неудобно это принять, и обманываешь себя. Перед арестом было такое ощущение, будто смотрят холодными глазами удава. И еще, что жизнь поворачивается. Но это я списала на практики с Любой.

Опасности не чуяла. А когда за дверью прошелестел еле уловимый вздох, сомнения отпали. И что делать? Если арест, то вещи надо собрать. Но сейчас нет того гадко-горького чувства обреченности. Да и постучались бы уже. Может, бич какой забрался на ночевку? Но ощущения другие. Лечь спать? Да я не усну. Присутствие за дверью хоть и мощное, но деликатное. Не хотят тревожить, но надо. Включила свет в коридоре. Несколько секунд ожидания перед дверью ничего не изменили. Щелкаю замком и толкаю дверь.

На площадке сидит Рик. Темно-коричневая плюшевая шерсть мокрая и кажется черной. Темно-янтарные глаза внимательны и спокойны. За ним никого нет.

— Привет, Рик, — удивленно заглядываю на лестницу, — а где дед?

Собакен не отвечает.

— Проходи, — уступаю дорогу.

Рик неспешно поднимается, чуть кивает. Или мне показалось? Степенно проходит в коридор. Так. Собака без деда. Может, после подойдет? Но мне кажется, что пес один и ждать некого. Надо гостя принимать.

— Добро пожаловать, загадочный зверь, — поджимаю губы и прикидываю, чем его кормить, — так, дружище. Сейчас поставлю овсянку варится. Будешь кашу с рыбой? А куда деваться, конечно, будешь. А пока варится, мы с тобой пойдем мыться. Обсохнешь, пол протру.

Я ставлю кастрюлю с водой на плиту. В ванную пес проходит без уговоров. Залезает сам. «Вот, умница», — хвалю его и включаю воду. Теплые струи душа смывают грязь с лап, с брюха. Намыливаю его хозяйственным мылом. А затем чешу, не мочалкой же мыть. Пес жмурится от удовольствия под пальцами. Ноготочки у меня короткие, но хватает. Два раза намылились и смылись. Обернула простыней из стирки, с ней он и вылез. «Куда ты», — смеюсь. Но Рик выбрался в коридор. Мелкий дождь оросил пол, обои и даже потолок. «Молодец, ладно хоть вода чистая». Беру швабру с тряпкой и протираю кругом.

Вода давно кипит. Засыпаю хлопья. Когда каша готова, вываливаю банку сардин. Дорогие, семьдесят копеек с чем-то. Но других нет. Свою навагу не даю, острая для охотничьих собак. Слышала, нюх портится. У деда — значит, должна быть охотничья собака. Или нет? Наливаю в блюдо воды и ставлю на пол. Рик сразу подходит и лакает аккуратно. Каша остыла. Пес съел все. А я рассчитывала, что на утро останется.

В постели думаю, как с ним гулять и чем кормить. Он лежит у кровати. Острые ушки чуть вздрагивают, когда я ворочаюсь.

Утром выпал снег. Бегать не пошла. Надо собаке еду варить. Вышли с ним во двор. Пес сбегал в кусты, сделал все дела и проследовал обратно. Варю пшенную кашу. Сама занимаюсь. Одела черные с красными вставками бриджи и топик на молнии для аэробики. Этот комплект мне мамин муж купил по случаю в Москве. Говорит, очередь отстоял в два часа. Думаю, для мамы старался, но она мне уговорила отдать. Машу руками и ногами, качаю пресс. Тянусь, как могу. Рик смотрит, не отрываясь.

Подошла к старому зеркалу в дверке шкафа. Молния топика тихо хрупнула. Бриджы легли у ног. Да, права баба Лида, грудь так и не выросла. Подтянутая, упругая, но небольшая. И ладно, Дмитрий Семенович говорил, что риск рака молочной железы возрастает пропорционально их массе. Да и зачем? Не представляю, как бегать с большими сиськами? Пресс и ноги стройные.

Потешив женское самолюбие, вижу, что Рик смущенно опустил морду, но все равно смотрит. «Смотри на здоровье, я не стесняюсь, — смеюсь, — что естественно, то не безобразно. Тем более у себя дома».

Поели кашу оба.

— Слушай, собыч, — говорю задумчиво, — в обед гулять не смогу с тобой. Пока постелю тебе тряпок в туалете, ходи туда. Приеду часа в четыре. А бегать завтра вместе пойдем.