Похищение столицы

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Сразу же после перестрелки и ареста одиннадцати кавказцев Петрунин на глазах у ошалевшего корейца натянул между деревьями веревку и, когда хозяин лагеря спросил: «Зачем ты делаешь?», посмотрел на него сердито:

— Ты хозяин этого лагеря?.. Плохо твое дело, брат. Схватят тебя за шкирку и потянут в кутузку.

— Кутузку?.. Что он есть, кутузка?

— А это ты там узнаешь, когда тебя в камеру вместе с кавказцами посадят.

— Камера? Тюрьма, значит. Зачем камера? Что плохого делает иностранный коммерсант? Я не стрелял. У меня нет пистолета.

— Там расскажешь, что ты делаешь. Лагерь–то твой!.. А теперь вот — фабрика будет — труба, дым, грязь. Кто захочет сюда ездить? Крышка тебе, Корея! Бери ноги в руки и валяй домой.

Подошла Екатерина. И — к корейцу:

— Ты лагерь хотел продавать?

— Да, да — продам лагерь. Сейчас продам. Но денег много надо.

— Сколько же?

Кореец замялся, стал что–то на руках показывать. Видно, слова какие–то забыл. Но потом сказал:

— Двести тысяч долларов!

— Ну, ты загнул парень! — пропел Петрунин. А Катерина предложила:

— Бери любую половину.

— Что есть половина?

— Ах, косоглазый бес! — вскинулся Петрунин. — Слов русских не понимаешь, а имущество наше к рукам прибрал.

Кореец догадался и замотал головой:

— Хорошо есть, хорошо! Давай половину.

Катя поручила Петрунину оформлять документы, а сама пошла в детскую столовую, где томились в ожидании своей судьбы девушки. За ней неотступно следовал Каратаев.

У дверей их встретил омоновец:

— Плачут девушки.

— Чего ж они плачут, дурочки?

— Боятся, задаток от них потребуют. Им по тысяче долларов дали. Говорят, истратили половину и взять их теперь негде.

Катя и Каратаев вошли в помещение, и девушки, онемев от страха, смолкли. Катя громко спросила:

— Вас триста душ должно быть. Где остальные?

— На втором этаже они, в спальных комнатах сидят.

— Зовите всех сюда. А вы, красавицы, чего нос повесили? Вот ты… как тебя зовут?

Подошла к рослой кареглазой девице:

— Ишь, Венера Милосская. Да за такую–то и сто миллионов не жалко. Ну, вот вы, Олег, — повернулась к Каратаеву, — дали бы за нее сто миллионов?..

— Дал бы и двести, но лишь в том случае, если бы вы от своей милиции отказались и воспитанием этой девушки занялись. Она ведь еще несовершеннолетняя.

Катя села рядом с кареглазой, обняла ее за плечи, заговорила в раздумье:

— Мне такой ваш проект нравится. Я только сегодня поняла, как опасно в милиции работать. Пулю в голову получить не желаю. Я хоть уже пожила на свете, но каждый день встречаю, как самый первый и единственный.

Тряхнула за плечи девушку:

— Ну, рассказывай, как тебя зовут?

— Марией.

— Машенька! Вот молодцы, родители! Самым красивым именем назвали.

Со второго этажа по живописной лестнице стекали разноцветные стайки девиц. Одеты изысканно, броско и по последней моде. Прически, туалеты — все так, будто они приготовились к смотру на конкурсе красоты. Глаза сияли весенними цветами, ноги длинные, шеи лебединые.

Русская элитная порода готовилась на вывоз в арабскую страну.

Бледность щек и тревожные взгляды выражали беспокойство и взволнованность.

За столами все не умещались, многим пришлось стоять. Тишина воцарилась такая, что и полет мухи можно было услышать.

— Кто из вас самая старшая? — спросила Катя.

Девушки молчали.

— Кому из вас двадцать лет?

С десяток рук взметнулись над головами.

— А кому двадцать один год?

Поднялись три руки.

— Вот вы, «старушки», и сядьте здесь, со мной рядом.

Три девушки, неся в руках стулья, приблизились и сели рядом с Катериной. Она сказала:

— Давайте знакомиться: я Екатерина Михайловна, хозяйка швейной фабрики, что тут по соседству, и одновременно майор милиции. Мы этот лагерь покупаем для фабрики. Тут будут отдыхать семьи рабочих, милиционеров, дети. В будущем устроим базу и для иностранных туристов. Вас мы вырвали из лап мафии. Вы были в плену.

— Нас пригласил Судан, мы туристы.

— Туристы? А кто же и зачем вам дал по тысяче долларов? Нет, милые, вас купил богатый человек, чтобы часть из вас оставить в своем гареме, а другую часть перепродать другим богатым людям. Вы стали живым товаром и чуть было не попали в рабство.

Наступила тишина, и Катя долго ее не нарушала. Из дальних рядов раздался чуть не плачущий голос:

— А как же деньги? Мы их потратили.

— Деньги возвращать не станем. Мы хотим устроить вашу судьбу. Приглашаю всех на работу. Часть из вас, кто захочет, будет трудиться здесь, а другие пойдут на мою фабрику. Всем вам будем платить по двести долларов в месяц. Ну, как? Принимаете мое предложение?

И снова тишина. Машенька, сидевшая справа от Кати, робко спросила:

— А если тут… что будем делать?

— Пока будем приводить в порядок помещения, территорию, а потом кто пойдет на кухни, кто в столовые залы официантками. Другие будут хозяйничать в бильярдной, кинотеатре, на спортивных базах. Желающие возьмут ножницы, научатся стричь газоны, разбивать цветочные клумбы, содержать в чистоте территорию. Те же из вас, кто захочет продолжать учебу, жить и работать в городе — милости просим, оставайтесь в городе. И еще скажу: для тех, кто пожелает работать у нас, выдадим зарплату за три месяца вперед. Ну, а теперь послушаем вас.

Рядом сидящая девушка — из «старушек», сказала:

— Меня зовут Ксения. Хочу спросить, а если у кого есть брат, или молодой человек, и он без работы, можно и ему здесь устроиться?

— Да, можно, но это в том случае, если он нам покажется надежным и порядочным парнем.

Заговорила другая «старушка»:

— Меня зовут Таня, хотела бы знать: что надо понимать под словами «надежный» и «порядочный»?

— У нас будет «сухой» закон. Согласятся ли они на абсолютную трезвость?.. Каждый пройдет медицинскую комиссию. Если чем болен, пошлем на лечение.

Вопросов больше не было, и Катя, обращаясь к трем «старушкам», сказала:

— У казаков раньше были сотские атаманы, мы тоже разобьем наших казачек на сотни и каждая из вас составит список, кто и где хочет работать. Через три дня вы мне такие списки представите.

Обратилась к Машеньке:

— Хочешь быть у меня секретарем?

— И у меня тоже! — раздался за спиной голос Петрунина.

Катя повернулась к нему. Он принял стойку смирно, доложил:

— Купля–продажа свершилась. Нужны еще кое–какие формальности, выписать корейцу денежный чек, и лагерь «Колокольчик» будет вашей личной собственностью. Прошу назначить меня генеральным директором, а эту юную мадам, — он указал на Машу, — моим заместителем. И он раскатисто, сверкнув белизной нетронутых кариесом зубов, засмеялся.

— А что, эта твоя мысль мне нравится; завтра же примешь хозяйство, но, конечно, останешься и моим адвокатом. Только вот что… — она оглядела повстававших со своих мест и волнующихся словно пчелиный улей девчат, сказала: — Нельзя ведь тебя… пускать в этот огород.

— В какой огород?

— А тут в лагере будут эти девушки работать.

— Так это и хорошо! Мне такое общество нравится.

Катя строго на него посмотрела:

— Игорь! Хватит скоморошничать!

— Но позволь. Если все они будут в моем подчинении, так как же я должен вести себя? Не смотреть, что ли, на них! Так они же на меня и обидятся.

— Вести себя будешь, как черный монах. А не то, так сразу получишь отставку.

И Петрунин снова засмеялся. И по тому, как весело и участливо смотрела на него Маша, можно было сделать вывод, что она на него не обижалась.

— Надо бы нам в больницу — навестить Артура, — поднялась Екатерина. И взяла за локоть Марию. — Пойдем в машину. Ты со мной потом в Москву поедешь.

Петрунин было устремился в задний салон за Олегом и Машей, но Катя сказала:

— Садись со мной. Расскажешь, какие бумаги оформили, что еще от меня требуется.

— Деньги нужны, да подпись поставить, да у юриста заверим купчую. Чего же больше?..

Катя обратилась к Маше:

— Сколько тебе лет, Машенька?

— Шестнадцать… скоро будет.

— Ты школу закончила?

— В девятом классе училась.

— А мама с папой у тебя есть?

— Есть мама и три братика.

— Мама работает?

— Нет. Она дома едва управляется.

Других вопросов Катя из деликатности не задавала, но Петрунин, обернувшись к ней, спросил:

— На что же вы живете?

— Теперь вот деньги получили. Мама спрятала их, будет экономить.

Подъехали к больнице, и Катя в сопровождении Олега прошла в приемный покой. Здесь ей сообщили, что лейтенанту милиции только что сделали операцию и он еще не проснулся от наркоза. Катя позвонила главному врачу, тот приказал пропустить их.

На лифте поднялись на шестой этаж, тут их встретил главный врач и провел в палату. Сел у изголовья больного и стал легонько бить его по щеке:

— Вставай, лейтенант! Разоспался.

Артур открыл глаза и увидел майора Катю. Хотел было приподняться, но врач его удержал:

— Лежи, лежи. Шов порвется.

Артур, оглядев гостей, улыбнулся, виновато сказал:

— Пустяки! Пуля, как оса, в плечо ужалила.

Катя склонилась к нему щекой, погладила волосы. «Как они счастливы!» — подумал Олег. И черная мысль о том, что они любят друг друга, вновь поползла в голову. На этот раз она явилась не в форме догадки, а уже как уверенность и несомненная данность. Сердце в груди упало, почти замерло. Душа опустела, как сосуд, из которого выкачали воздух. Надежд не оставалось. Она гладила Артура по волосам, нежно говорила: «Слава Богу, слава Богу, что так–то, не опасно…»

Вошла сестра и сказала, что к больному пришли мама и дедушка. Катя поднялась, и они стали прощаться.

Из Сергиева Посада покатили в Москву. Был поздний вечер, город с гирляндами огней остался позади, машин на дороге встречалось мало, Катя вела машину молча, скорость держала большую. Она и всегда так: если набирает скорость, едет молча, зорко следит за дорогой. Отвлекал ее, и даже раздражал, Петрунин. Адвокат донимал Марию:

— Глупые вы, девчонки! Если уж продавать себя, так за миллионы. Вон у нас из «Зенита» футболиста купили: двести миллионов отвалили. А вы?.. Тысяча долларов! И не подумали: кавказцы–то за вас себе в карман сколько положили.

— Игорь. Отстань от Марии! Откуда ей знать, где и за сколько футболиста купили. Но вообще–то — не приставай к ней. А то высажу тебя на дороге. Пойдешь на электричку.

За него заступилась Мария:

— Вы его не браните. Он говорит не обидно, от сердца. Веселый он, а я веселых парней люблю.

— О! Слышишь, что она сказала? Любит меня. Уже полюбила! И парнем назвала. А ты в наши дела не вмешивайся. Не смыслишь ты ничего в любви, потому как тебе кроме Автандила никто из мужиков не нравится. Засохла ты в милиции, душой очерствела. Тебя за то и Старрок с Автандилом держат: не любишь ты никого и не можешь любить, потому как синий чулок ты. Погоны нацепила и уж никого не видишь вокруг себя. На что уж я парень, что твой Аполлон Бельведерский, и два года возле тебя крутился, а ты и меня не разглядела. Вобла ты сушеная!

Катя сбавила скорость. Мотор работал неслышно, и голос Петрунина звучал, как на эстраде.

— Ты балаболишь много и для любви серьезной непригодный. Девочки, они умных любят, и важных, и так, чтобы парень чем–нибудь отличался от других, — говорила Катя. — Талант какой–нибудь, — скажем, на баяне играет или школу бальных танцев окончил. А еще лучше — если изобрел что–нибудь. К такому тянется девчоночье сердце, млеет от восторга.

Катерина говорила тихо, голосом мечтательным и певучим.

А Каратаев от этих ее слов вновь обретал душевное спокойствие и уверенность. Он–то уж со своими талантами мог рассчитывать на любовь девушки, но вот только девушек–то он теперь и не видел. Час назад сидел в таком цветнике, о котором и во сне нельзя вообразить. Жадно оглядывал каждую, искал ту самую дивную красоту, за которую восточный коммивояжер деньги большие платил, но чтобы в сердце его что–нибудь шевельнулось? — Нет, никакого биения в своей груди он не услышал. В одном только укреплялся все сильнее: без Катерины нет ему жизни на земле! И надо скорее объявлять ей о своем намерении отдать ей руку и сердце. Да как это сделаешь, если нет уверенности в ответном чувстве? Ведь если она откажет, сгорит он со стыда и перенести такую катастрофу не сможет. Оставалось ему пребывать в подвешенной неопределенности и ждать момента, когда уж не будет никаких сомнений в успехе. А они, эти сомнения, накатывают точно волны Финского залива на город Петра, и конца им не видно. Впрочем, вот сейчас ветерок в его сторону подул. Катя строй своих чувств и дум выговаривает, она такой портрет своего будущего принца рисует, который больше на него похож, чем на того милицейского офицера с восточными чертами на лице.

Сердце вновь начинало оттаивать. Теплая волна лизнула душу, и ему стало веселее.

Петрунина ссадили у метро, и втроем поехали в Черемушки. Олег предложил Кате и Маше остаться на ночь у него. Сказал:

— Займете комнату, что напротив входа, устраивайтесь там, и пусть она будет ваша.

Катя согласилась:

— Хорошо. Мне нужна комната в вашей квартире. И если мы вас не стесним…

— Господи! Да зачем мне одиночество? Я уж и так скоро выть буду от тоски. А к тому ж с завтрашнего дня на заводе буду торчать подолгу. Там, говорят, мне и комнату отдыха рядом с лабораторией оборудовали. И повар у меня будет — молоденькая такая, вот вроде Машеньки.

— Ну–ну! — прикрикнула Катя. — Влюбитесь еще!

— Ага! Ревнуете? Вот это как раз мне и надо, чтобы вы меня ревновали. А то смотрите на меня, как на белую стену. А мне, может, обидно такое ваше равнодушие. Может, в моем сердце любовь к вам разгорается, а вы меня не замечаете.

Машенька готовила ужин, а Олег и Катя, уединившись в своих комнатах, принялись названивать друзьям и знакомым.

— Завтра выйду на работу, — говорил Олег директору завода. — Я вам пополнил счет у Романа — знаете ли вы об этом?

— Да, он мне звонит о каждом новом поступлении. Говорит, вы ему жизнь красивую устроили. У него за эти дни процент втрое подскочил. Держится за вас, как за мать родную. Но и мы тоже… Рабочим зарплату подтянули — до трехсот долларов.

— Я сегодня еще вам подброшу. И узнайте, кто без квартиры, у кого детей много. Таким немедленно дайте деньги. И тем, кто в дружинники запишется, еще набросьте. Пусть безбедно живут и за завод держатся. Позовите к себе начальника районной милиции, пусть и он дружинникам помогает. В милиции трудятся наши ребята, русские. И платят им мизер. А корпус новый немедленно начинайте. И пристройку к конструкторскому бюро. Будем большие дела разворачивать.

Позвонил Роману. Тот ужинал, да так, что уже еле дышал и устал порядком, но еще по инерции продолжал жевать какую- то сверхвкусную рыбу, присланную ему на самолете из Мурманска, и был рад звонку Олега.

— Скажи, Роман, я могу забросить побольше денег на счета Вялова и Малютина? Им завод надо развивать, но боюсь, как бы их трясти не стали: что да откуда?..

— О чем ты говоришь?.. Вали на их счета хоть миллиарды! И меня, конечно, не забывай. Помни: чиновники из Центробанка и Министерства финансов на большие деньги липнут, как мухи. Им жирные куски кидать надо. А жирный кусок любой рот заткнет. Ты на меня положись. Я подводил тебя? Да?.. Роман — твой лучший друг. И слуга, и охранник, и адвокат. Да?.. Не веришь, что ли?..

Он говорил и не забывал про рыбу, тащил ее в рот, слова еле проталкивал, они застревали, путались, речь становилась непонятной.

— Да брось ты жевать! — крикнул Олег. — Отпускай моим людям наличные, сколько попросят. Мы строительство разворачиваем, нам много денег нужно. И обеспечь охрану.

— Олег, родной, хороший, Роман служил тебе и служить будет. В моем банке держат кое–что и олигархи, но — мизер, кот наплакал, а деньги большие переводят за рубеж. Ты же знаешь: среди них нет патриотов, а мы с тобой любим Россию, я все делаю для России. Мой брат уехал в Израиль, и там ему недавно смазали по морде. Остановили на центральной площади и сказали: «Почему ты рыжий?» И дали оплеуху. Он мне звонит и называет себя идиотом, что уехал из России, где его никто не останавливал и не бил. Я сказал: «Возвращайся в Москву», а он мне поставил условие: «Переведи побольше денег, и тогда я вернусь». Ты слышишь: «Побольше денег!» Я уже ему переводил, но сколько ни переведу — все мало. Оказывается, он тоже банк устроить хочет: и здесь, в Москве, и в Тель — Авиве. Нет, ты только подумай: он хочет банк! А я не хочу еще иметь банк в Лондоне и Париже?.. Если уж иметь банк, то пусть буду я хозяином, а не он. Ты меня слышишь?..

— Слышу, слышу, но про банк для брата ты мне расскажешь потом. Ты знаешь: деньги мои чистые, я получаю их за свои изобретения…

— Хо!.. Давно хотел у тебя спросить: ты уже такой умный, что у тебя так много изобретений?..

— Роман! Говорил тебе, не лезь туда, куда тебя не просят. А то уйду в другой банк, где умеют хранить секреты.

— Хорошо, хорошо. Только ты меня не пугай. Из того, что ты такой умный и ловишь в небе какие–то машинки, мой банк имеет процент. А если б не был процент, был бы тогда на свете еврей? Был?.. Нет, Олег, тогда бы еврей не был, а был бы русский, белорус и еще киргиз. И он бы лез в шахту, а там что–то взрывается и людей убивает. Роман имеет немножко денег, но ты знаешь, денег всегда не хватает. Наш Осиновский олигарх, говорят, у него на счетах семь миллиардов, но он носится по всему свету, ищет такую щель, где можно еще достать немножко денег, — и, представь себе, достает. Говорят, он болен, во сне дрожит и что–то кричит, но встает и опять ищет деньги. Вот это еврей! Такой бедным не будет. И в шахту не полезет. Там, на глубине, говорят, очень жарко: люди работают в трусах и обливаются потом. У мартена тоже жарко. Я давно говорил: русские захватили все теплые места — мартен, шахту, рудники.

— Ну, ладно — тебя не останови…

— Хорошо, хорошо — не буду больше. Я поел, и мне надо полежать. Ты знаешь, я снова набрал вес — такой вес, что боюсь вставать на весы. Стрелки зашкаливают.

— Вот это скверно! Умрешь — кто тогда будет хранить мои деньги?

— Умру? Типун тебе на язык! Я — умру. Да такое и вообразить невозможно. Ты смотри, не скажи кому другому. Говорил тебе, что Роман у тебя в кармане. Буду молчать как рыба, а если придет чиновник, суну ему пачку долларов и он поцелует мне пятки.

— Вот и ладно, пусть целует. А теперь спокойной ночи.

Олега позвали ужинать.

Утром Олег приехал на радиозавод. Директор представил ему Ваню, это был паренек с ясными, почти прозрачными голубыми глазами, с короткой челкой русых волос. Втроем они зашли к главному инженеру, и уже вчетвером пошли в лабораторию. Здесь было семь сотрудников, и они все вместе стали осматривать комнаты, в которых были размещены аппараты, приборы и целые компьютерные системы — самого современного образца, отечественные и зарубежные: японские, американские.

— Ты чего–нибудь в них смыслишь? — спрашивал Олег у Ивана, которого обнял за плечо и держал все время возле себя.

— Нет, — признался Иван. — Я таких не видал.

— А чего же тогда смыслишь?

— Не знаю.

— Ну, вот — а я думал, будешь мне помощником.

И потом, когда они остановились возле пульта, на котором разноцветные кнопки стелились словно клавиши концертного баяна, Олег, коснувшись их пальцами, с нескрываемой радостью проговорил:

— Ого! Эта система мне знакома. Буду с удовольствием с ней работать.

И обратился к главному инженеру:

— Одна такая на заводе?

— Мы их сами делаем. Недавно наладили производство. Да вот беда: не заказывает нам их наша армия. И академии, институты — тоже не заказывают.

— А мы их бесплатно будем поставлять; всем, кому они нужны.

И повернулся к Ивану:

— Будем бесплатно поставлять?

— А труд рабочих кто будет оплачивать?

— О-о!.. Да ты, Иван, экономист!

Олег притянул его к себе, взъерошил его русую головку. Было видно, что парень ему понравился и они станут большими друзьями. Парню было четырнадцать лет, он учился в девятом классе и, как говорили Олегу, «выказывал поразительные способности в компьютерных делах».

Потом Олег устроил небольшое совещание с сотрудниками, дал им программу действий и, когда все разошлись по своим местам, стал работать на пульте. Иван сидел рядом и смотрел на экран. А там появились ряды цифр, каких–то знаков, кодов и слов.

— А это банки Нью — Йорка, — сказал Иван.

— Откуда ты знаешь? — с тревогой в голосе спросил Олег.

— Знаю, — коротко ответил Иван.

Олег задумался, потом, заглянув парню в глаза, тихо проговорил:

— Никогда и никому не говори про наши дела. Ладно?

— Я сам знаю, — обиженно буркнул Иван. — Я и отцу не говорю про то, что делаю.

— А что ты делаешь?

— Два раза в неделю выхожу на связь с Васей с Кергелена. Он мне тоже говорит: «Молчи, как рыба. Наши дела секретные».

— А где он, этот Вася?

— Не скажу. Если даже меня убивать будут — не скажу.

— Ну, мне–то ты говори. Мы же с тобой вместе работать будем.

— И вам не скажу. Я честное слово дал — никому не говорить. Он скоро приедет ко мне. Тогда и спрошу у него: можно ли вам сказать?

Олег долго смотрел в глаза парня — чистые, светлые и снова потрепал его по голове, сказал:

— Молодец. Наши дела строго секретные, о них никто не должен знать. Никто! — слышишь?

— Слышу, не глухой, — снова обиженно проговорил Иван. — А вы меня на этом пульте работать научите?

— Я тебя на всех пультах учить буду. Важно, чтобы ты не ленился и компьютеру посвящал шесть часов в сутки.

— Шесть часов? — проговорил Иван. — Да я за ним и по десять каждый день сижу. Я вот вам покажу, чего я умею.

— Хорошо, покажешь. А сейчас ты побудь в лаборатории, а я пройду к директору, поговорю там с ними. А потом, если тебе родители разрешат, пойдем с тобой собак ловить.

— Собак? А зачем их ловить?

— А я, видишь ли, собак люблю, а у нас во дворе бездомные собаки живут. Я там подсмотрел двух. Ну, мы с ними и договоримся, чтобы они у нас жили.

Иван пожал плечами, — наверное, подумал: «Чудак он, этот американский компьютерщик», но ничего не сказал. Идея договариваться с собаками ему нравилась.

С директором и главным инженером речь шла о мини–телефонах. Олег, держа на ладони аппарат, говорил:

— Не хочу я один на один оставаться с этой проблемой — давайте вместе ее решать. Я вот вам дам по два аппарата, а вы как хотите, так ими и распоряжайтесь. Можно наладить их производство, но стоит ли это делать? Как затем распорядиться ими? Продавать? — смысла нет. Деньги мы будем иным путем добывать. Думайте и мне потом скажете свое решение. У него есть слабое место: титановая нить. Рецепт, по которому я ее делаю, предполагает три месяца службы, потом эта нить непонятным для меня образом теряет первоначальные свойства и перестает проводить сигналы. Нужна другая формула, другая математическая зависимость. Я хочу поехать в Петербург и там встретиться со знакомым математиком. Надеюсь, он мне поможет. Но пока вот так: срок жизни нашего телефончика — три месяца.

Вялов и Малютин разглядывали аппаратик, и каждый думал свою думу. Они, как и Олег, не знали еще, как им распорядиться этим изобретением. Одно было ясно: аппаратик способен внести большие перемены во всю жизнь человечества, и пока им неизвестно, чего он принесет больше: удобств или страданий.

— А теперь давайте решим: на какие радиоэлектронные заводы будем переводить деньги и в каких размерах?

Вялов достал из кармана записную книжку, стал называть заводы, директоров, счета.

— Заводы все лежат или почти лежат. Рабочие, техники, инженеры пробавляются на рынках. Пока они еще числятся в штатах предприятий, изредка посещают рабочие места, но скоро разбредутся и связь с ними потеряется.

— Много ли в Москве радиоэлектронных заводов?

— Больше двадцати будет. И почти всех директоров я знаю. С одними и сейчас встречаюсь, с другими говорю по телефону. Если бы на счета этих предприятий перевести деньги, — хотя бы немного, по пять–шесть миллионов долларов, — они бы ожили, вернули бы на места рабочих.

— Но вы мне скажите: если я кину им на счета по полсотни, а то и по сто, двести миллионов, — как бы они распорядились этими деньгами? Не ухнули бы эти миллионы в карманы директоров или министерских начальников?..

— Есть, конечно, и такие хищники среди директоров, но большинство–то из них люди порядочные.

— Есть предложение, — сказал Олег, — создайте на своем заводе нечто вроде контрольной комиссии. И пусть она докладывает моему бухгалтеру, — есть у меня такой! — кто и как распоряжается моими деньгами. Если убедимся, что директор — честный человек, то такому дадим много денег.

— Это несложно, — согласился Вялов. — Завтра же такая комиссия будет создана.

Олег стал прощаться с друзьями.

Ване сказал:

— Ты пока оставайся на заводе, учись работать на Большом пульте, а потом мы с тобой встретимся.

— А собаки?

— Придется подождать с собаками. У меня сейчас будет много неотложных дел.

Приехав домой, засел за компьютер. Вызвал на экран банки Нью — Йорка. Вошел в водоворот финансовых операций, кредитных сделок, займов и различных расчетов. Укоротил одну сумму — на пятьдесят миллионов долларов. Заделал подпись: «Жирный паук! Если будешь вопить — пущу на ветер! Вася с Кергелена!» Другого — этот был из российских олигархов — наказал на тридцать миллионов. И старославянским шрифтом нарисовал слова: «У меня адреса всех твоих вкладов и недвижимостей. Будешь огрызаться, все отниму и сообщу в штаб Армии народной воли». И — вместо подписи: «Ай, Вась! Не пришел вчарась…»

С нью–йоркских банков перекинулся в Лондон, — и здесь учинил несколько операций. Затем вошел в кварталы знаменитых швейцарских банков, «пощипал» и тут летящие куда–то десятки и сотни миллионов. Заполнил все счета московских заводов и уж готов был влить свежую кровь в питерские заводы и, особенно, в известный ему еще со студенческих лет гигантский завод радиоэлектронных машин «Светлану», но тут к нему вошли адвокат и Маша, позвали обедать.

После обеда прилег на диван и уснул. И во сне видел он себя летящим высоко–высоко над океаном, хватающим за хвост каких–то диковинных птиц, и слышал, как в ладонях, сверкая искрами, потрескивают и позванивают металлические предметы. Это деньги, много денег!.. Увидел остров посреди океана. Подлетел ближе: Деньги!.. Золотые, серебряные… Они ярко блестят под лучами солнца, слепят глаза. Деньги, деньги… Люди насыпали эту гору — зачем, для чего?.. Он спрашивает, кричит кому–то, но ответа нет. Никто не знает, зачем и кто придумал деньги… Вот он живет без денег, и — ничего. Живет. Сказал же Ленин: «Мы из золота построим нужники». Хочет вновь подняться в воздух, полететь, но гора оказалась магнитной и оторваться от нее не было сил…

Проснулся вечером. И снова — за компьютер. На счет директора, близкого друга Вялова и очень хорошего человека, кинул пятьсот миллионов. И подписал: «Вася с Кергелена».

Заглянул в тот банк, где потрудился в начале своего рабочего дня. И здесь прочел электронное письмо, направленное банкиру хозяином счета, с которого смахнул пятьдесят миллионов. Написал ему: «Прекрати гвалт! Иначе выверну карманы и сделаю нищим! Вася с Кергелена». Еще триста миллионов перевел на счет Екатерины. И полмиллиона — на счет Старрока. После этого принялся качать деньги в питерские заводы, затем во все остальные, бывшие в списке, составленном Вяловым и Малютиным. Не забыл и их самих: решился на дерзкую меру — кинул им на счета со швейцарских банков по полмиллиарда долларов.

Неслышно, точно кошка, подошла к нему Катерина; он услышал тонкий запах духов и повернулся. Она стояла в новом и очень красивом наряде, хотя и не совсем модном, современном. Серая кофта и примерно такого же цвета жакет, на кармашке которого то ли пуговица, то ли брошь — его телефончик. То было для него открытие: его, оказывается, можно было носить на куртке, жакете, на лацкане костюма, и он вполне сходил за оригинальный значок.

Катя улыбалась. Кажется, он впервые имел возможность долго смотреть на ее веселое, смеющееся лицо.

— Что вы находите во мне смешного?

— В вас ничего нет смешного; наоборот: когда вы долго работаете за компьютером и затем от него отрываетесь, в ваших глазах еще пылает огонь схваток с вашими клиентами. Вы будто внезапно прекращаете бой и не можете отдышаться. В такие минуты я боюсь за вас: как бы не разорвалось ваше сердце. Вы иногда думайте и обо мне: если с вами что случится, я буду сильно страдать. Мир для меня опустеет, и я уж не найду в нем места.

Это было почти признание, но он принял его за милый остроумный комплимент. Вышел из–за компьютера, сел в кресло у балкона, задумался. Она молчала, а он с некоторой тревогой в голосе заговорил:

— Сегодня я обнаглел и потрошил богачей, как хороший мясник. Рубил с плеча и отваливал большие куски. Забросил деньги на счета многих заводов, и друзьям своим Вялову и Малютину кинул по полмиллиарда долларов. Триста миллионов долларов послал и на ваш счет. Я еще никогда так лихо не резвился. Ночью снова пройдусь по банкам, послушаю гвалт, крики обиженных, реакцию банкиров. Боюсь, как бы они не подняли вселенский шум.

— А если поднимут? — испуганно спросила Катя. — Что будет тогда?

Олег улыбнулся:

— Тогда заговорят газеты, затрещат сороки, то есть дикторы радио и телевидения. А уж потом возьмутся за дело всех родов комментаторы, борзые псы вроде наших Киселева и Доренко. Эти–то за тридцать сребренников мать родную не пощадят.

— Ну, и что же? Вас–то они достанут?

— Меня — вряд ли; я укрыл себя четырьмя слоями защиты. Кинутся на остров Кергелен разбойника Васю искать. Все пещеры прошарят, рвы и овраги, но там даже и электричества нет. Васю–то им не видать, как своих ушей.

— Ну, а если, все–таки, прознают и найдут нас?

— Боитесь, майор Катя? Трусите, как зайчишка? А трус не играет в хоккей, волков бояться — в лес не ходить. Прознают — так и закипит дипломатическая война. Наши политики схватят меня и в лес отвезут. В тюрьму сажать не станут, убивать меня тоже не резон. Я любому режиму и любой стране живехонький нужен, да и так, чтоб хорошее настроение было у меня. Я ведь живу и действую как Пушкин, которому для писания стихов нужно было душевное спокойствие. Прежде, чем меня схватить и в лес отправить, в какой–нибудь отдаленный дворец засунуть, спросят меня: а что вам, мил человек, для успешного вашего творчества нужно? А я им и скажу: а ничего особенного, а только то и нужно, чтобы возле меня майор Катерина безотрывно находилась. Я тогда любой банк до чистого пола распотрошу, любые карманы миллиардами наполню. Ну, они, конечно, и вас в мешок запакуют и вместе со мной в лес отправят.

Любо Катерине слушать такие его шуточки, но для важности она сказала:

— Ну, меня–то вы не трогайте. Я в ваших фокусах не замешана.

— Оно и правда — не замешана, и состояние ваше к миллиарду приближается, в этом тоже вашей вины нет; вы–то ведь меня не просили. Все так, да власть верховная вашего настроения спрашивать не будет. Серые мыши, что в Кремле сидят, они интересов своих ради миллионы людей готовы на распыл пустить, а не то что прелестную девочку Катю по рукам и ногам связать и возле моего компьютера посадить. Что же до вашего слуги покорного… Он, если будет на то ваша воля, один отправится в заточение, но и стихов они от меня не дождутся; буду я лежать на какой–нибудь сафьяновой кушетке и печально смотреть в потолок. И компьютерная война мне уж будет не интересна.

Завизжал сотовый телефон и отвлек Катерину. Звонил Петрунин:

— Товарищ генерал–майор! Разрешите доложить?

— Не скоморошничай. Называй меня меня Катей или Екатериной Михайловной.

— Для меня вы всегда будете генералом. Так вот докладываю: из трехсот девушек двести девяносто запросили работу на вашей фабрике и в лагере. Двести шестьдесят просят устроить рядом с ними знакомых парней, братьев или соседей. Всего в список набежало семьсот человек. Что будем делать?

— Всех возьмем и устроим. Создавайте контору, оформляйте пока на фабрику, а потом будем регистрировать лагерь, оформим его как туристскую базу. Я обещала всем наперед дать денег — выплачивайте немедленно.

— А дружинники? К нам пришло четыреста человек, желающих носить красную повязку.

— Создавайте боевые отряды, назначайте командиров, выделите для них помещение в лагере. И всем загодя раздайте по тысяче долларов.

— Мой генерал! У вас немного того… крыша едет.

— Не рассуждайте! Распоряжение мое выполняйте в срок и в точности.

— Где деньги возьмем?

— Петрунин! Действуйте четко. Составьте ведомость и в течение трех дней вручите всем деньги. Забыли, как вы сами бедствовали? Так вот — думайте и о других. Деньги есть, и нам незачем их солить. До свидания.

Олег во все время ее разговора смотрел на нее с восхищением. И когда она кончила, сказал:

— Мне нравится ваш размах и решительность. Одаривайте щедро людей. В этом теперь смысл нашей жизни. Я на ваш личный счет и на счет вашей фабрики переведу много денег. Найдите таких людей, которые будут создавать дружины во всех районах Москвы. Денег и для них жалеть не станем. И заодно, не медля, подбирайте людей для работы в других городах, пусть они создают Армию народной воли по всей России. Если еще недавно я сомневался, черпать ли мне много денег из зарубежных банков или отщипывать помалу, то теперь решил брать пригоршнями. Буду перекачивать миллиарды из карманов богачей всего мира — и прежде всего своих олигархов.

Снова зазвонил телефон, на этот раз лежащий возле компьютера. Раздался радостный голос Кахарского:

— Мы с Семеном дома. Как тебя увидеть? Хорошо бы сейчас же. Мы едем!

И бросил трубку.

Олег приуныл, и Катя это заметила:

— Что произошло? Кто вам звонил?

— А-а… Прилетели, соколики! Вот от кого не отвертишься.

И рассказал о дружках, что помогли ему бежать из Америки.

— Неприятные субъекты, но, может, и здесь пригодятся. Пусть Маша приготовит угощение. Поесть и выпить эти гаврики зело как любят.

Сразу их в дом не пустили; предварительно зашли подполковник Тихий и Степан, начальник охраны соседа Малика Вартаняна. Он несколько дней где–то пропадал, и Катя его не видела, а увидев на пороге квартиры, воскликнула:

— Степан? Какими судьбами?..

Степан рассказал, что охраняет соседа, очень богатого армянина, и что с Олегом Гаврилычем он уже знаком, а теперь вот… — кивнул на Тихого, — познакомился и с ним.

— Сколько же мы с тобой не виделись?

Рассказала Каратаеву, что они со Степаном учились в одной школе и некоторое время служили вместе в милиции.

— К вам два сомнительных субъекта, — сообщил он не то Каратаеву, не то Катерине. — Я бы не хотел с ними иметь дело.

— Почему? — спросил Олег.

Степан пожал плечами. Ответил уклончиво:

— Есть категория людей, которые несут информацию туда, наверх. А у меня инструкция: не запускать в подъезд шпионов.

— Но в подъезде живет не один ваш хозяин, — недовольно проговорил Каратаев. — Эти люди — мои друзья.

— Другой ваш сосед, нефтяной магнат, боится этих людей еще больше, чем мой хозяин. Если я их пущу, меня уволят с работы. Но дело и не только во мне: у вас тоже могут быть неприятности. Оба ваши соседа — очень влиятельные люди, они почти олигархи, и возможности у них большие.

— Что же они могут нам сделать? — спросила Катя.

Степан пожал плечами: этого он предусмотреть не мог, а лишь только сказал: люди они восточные, а восток, как известно, дело тонкое.

Олег, обращаясь к Кате, сказал:

— Не хочу усложнять вашей задачи. Решайте: что будем делать?

— Поедемте ко мне в милицию. У меня там большой кабинет, а мы возьмем Машу, захватим вина, провизии и там устроим им угощение.

Олег давно хотел посмотреть, как живет на службе Катя, и охотно согласился.

Вышли на улицу, и тут их встретили Фихштейн и Кахарский. Первый выглядел больным, уставшим, худ и бледен, — он был таким и в Америке, второй, наоборот: походил на хорошо откормленного кабанчика или на Гайдара. Кстати, он так же смачно шлепал толстыми мокрыми губами, но только в отличие от Гайдара, сучившего по сторонам маленькими испуганными глазками, имел глаза большие, выпуклые и не сучил ими, а смотрел прямо, пристально, и так, будто сильно тебе обрадовался и вот–вот бросится на шею.

Сеня Фихштейн говорил мало и смотрел себе под ноги, но зато Миша Кахарский не умолкал:

— Старик! — обращался он к Олегу. — Тебя и здесь закрыли, как там, в лаборатории?.. Нас встретил медведеподобный амбал и не пускает. Представляешь?.. Я ему сую под нос удостоверение сотрудника Федеральной службы, — ты же знаешь, я немножко там работаю, — а он и усом не ведет. Ты дал ему такие инструкции?.. Не хочешь уже нас пускать?.. Нам это не нравится.

— Меня тоже едва пустили в мою квартиру. Что же делать? Надо мириться.

Едва заслышав речь с еврейским акцентом, Олег автоматически, помимо своей воли, и сам переходил на такой же акцент, чем смущал своих слушателей. Они зорко в него всматривались: нет ли в чертах его лица еврейских примет?

— Но почему надо мириться? Ты разве и тут не свободен? Скажи нам, и мы тебе все устроим. Если ты хочешь, будет тебе охрана. Если не хочешь — не будет охраны. Живи так, как ты хочешь.

Повернулся к Катерине:

— А это твоя жена, невеста или так?.. Я сразу заметил: очень красивая. Ты всегда умел выбирать.

Поклонился Кате, представился:

— Михаил Кахарский. Можно звать Мишей, я молодой. А это… — повернулся к Фихштейну: — Сеня, мой друг. Он не любит называть свою фамилию, она у него шипит, точно он наступил на змею. Важно другое: он мой друг. Хороший друг. Если вы не возражаете, он будет с вами дружить. У него нюх на хорошеньких женщин. Он их очень любит.

— Надо полагать, они его тоже любят? — съязвила Катя и слегка поклонилась, назвала себя:

— Екатерина Михайловна.

Пригласила всех к машине, но Кахарский повернулся к Олегу:

— Куда вы? Мы же приехали к вам в гости.

Олег отвел его в сторону и стал объяснять свое щекотливое положение. Миша запел:

— Чи–во–о?.. Какой Малик Вартанян? Никакой он не Вартанян, а Маркус. Гриша Маркус, Григорий Моисеевич. Вот он… — кивнул он на Фихштейна, — имеет тетю, которая жена газового министра Чернохарина, через него эта тетя посадила Гришу на трубу. И он качает деньги. Много денег! А другой твой сосед Чихвиашвили, он просто Чихман! И на нефть посадил его я. Нашли кого опасаться. А если нас не пустит охрана, я их выкину на улицу и они будут подыхать с голоду. Пошли, пошли к тебе на квартиру, и ты мне дашь ветчину или рыбу, потому что я хочу есть. Ты знаешь, я всегда хочу есть, потому что так устроен и ничего тут нельзя изменить.

Он махнул рукой и все за ним потянулись. В коридоре их никто не остановил и Степан куда–то исчез. А уже в лифте Миша спросил:

— Вы смотрели телевизор? Кто–то взорвал бомбу на Пушкинской площади и там гора трупов. Но не это главное. Самое важное, что произошло в мире — Обращение высших интеллектуалов к народу. Они предупредили, что идет диктатура. Могут послать на телевидение черт знает кого, и тот будет проверять, что можно сказать, а что уже и нельзя. Если я люблю смотреть хорошеньких женщин и как они одеваются и раздеваются, и Сеня тоже любит смотреть; он даже мне говорит, что лучше, если показывают подростков и даже детей. Что поделать: он любит девочек, если они еще не совсем созрели. И что же? Вы запретите ему это любить?.. Но тогда какая же будет демократия? Будет произвол, как был Сталин. Так вот эти интеллектуалы обратились к народу. И там есть подписи: Василий Аксенов, Фильман или Шильман и с ними Говорухин.

— Все они, как я понимаю, из ваших — фильманы и шильманы. К какому народу они обратились? К вашему или нашему?.. Но об этом после, а ты расскажи, что произошло на Пушкинской площади и много ли там жертв?

— Я же сказал: гора трупов! Но ты меня перебил. Есть Обращение: диктатура не пройдет! Мы должны все подняться и ты тоже. Дай деньги этим ребятам — много денег! Им надо печатать газеты, листовки и даже книги. Они президента поставят на место. Он уже сейчас большую власть забрал, а что будет потом?.. Сделал семь наместников и хочет всем нам зажать рты.

— Президента вы нам навязали, он из кармана Ельцина выпрыгнул. Но, видно, он подумал, подумал и решил так: зачем ему дальше разваливать Россию? Ему–то слава предателя Горбачева и пьянчуги Ельцина не нужна. Уж лучше он со Сталина возьмет пример, чем с этих недоумков. А со Сталиным шутки плохи; он–то вас всех на Колыму хотел послать. Не сумел, правда, вы его быстро на тот свет отправили, а этот, может, и сумеет. Нет, нет, вы как хотите, а мне этот наш новый президент нравится. Пока нравится, а там посмотрим.

— Ты, Олег, что–то разговорился, когда в эту страну приехал. В Америке потише был. Сидел там в своей лаборатории и помалкивал. А как в эту страну…

— Это для вас она — эта страна, а для меня Родина, Россия.

— И хорошо, если Родина, но на этой Родине тебе нужны семь наместников, которых делает ваш президент? Нужны?..

— А как же? Нужны, конечно, чтобы удержать Россию от распада. Но вы–то зря задергались, наместники–то из ваших, они вам рты не закроют и деньги у олигархов не отберут. Нам, русским, придется подождать немного. Наши лидеры еще не созрели. Они на печах лежат, как Илья Муромец, и бока почесывают. А вот когда слезут с печки и возьмут булаву… Они тогда вас на Крайний Север отошлют, в Сибирь–матушку.

— Кого это вас?.. Ты, Олег, что буровишь: мы, вы, Сибирь!.. Я говорю о диктатуре, а ты — вы, мы. Диктатура придет — и не будет ни вас и ни нас. И в Сибирь никого не отправят. Дадут выстрел в живот и еще два контрольных в голову. А кому не дадут пулю, того отправят на пароход и скажут: поезжай в Израиль.

— Ну, меня в Израиль не пошлют, я мордой не вышел. К тому ж Россия — моя Родина, а если вас хочет подприжать наш новый президент — я его одобряю. Он молодой, у него есть силы, почему вас и не тиснуть как следует. Гусинского тиснули — и ничего, и все русские смеялись.

— Какие русские? Тебя тут не было, как ты мог смеяться?

— А я там смеялся. И все русские, которые со мной работали, — они тоже смеялись. Но ты помолчи. Я включу телевизор, и мы посмотрим, что за взрыв случился на Пушкинской площади. Кто совершил такое чудовищное преступление?..

Катя и Маша в этом разговоре не участвовали; Катя, принося из кухни тарелки и слыша обрывки политических деклараций Олега, делала для себя выводы, что Олег этих двух молодцов не боится и что он вообще не боится с евреями обсуждать их проблемы. На кухне работает маленький цветной телевизор, и там, приготовляя салат, она видела авторов Обращения. Все они на одно лицо, и, усаживаясь за стол рядом с Березовским, лидером новой оппозиции, прятали глаза, суетились, точно мыши в доме, где была кошка. Не очень много она смыслила в политических разборках, но понимала, что все эти говорухины, лацисы, гусинские, березовские были чужаками на нашей земле и русский народ, даже самые простые люди, давно уж называли их политической швалью и только не знали, как бы их сбросить со своей шеи. Но вот что ее тревожило: эти–то двое — Кахарский и Фихштейн — из того же ряда суетливых и оборотистых попрыгунчиков, они–то хоть и вежливо беседуют с Олегом, но тоже чужаки и всегда камень за пазухой держат.

Тревожно было на душе у Катерины. Томило сердце скверное предчувствие.

Сеня Фихштейн, обыкновенно дававший волю красноречию своего друга, на этот раз резко оборвал Кахарского:

— Мы дело делать пришли, а ты политические прения затеваешь! Тебя медом не корми, лишь бы о политике словословить!

Голос его, басовитый и хриплый, не шел к его слабенькой щуплой фигурке. Было впечатление, что он промерз и гудит от простуды. И также казалось, что Сеня имел слабые нервы, чем–то недоволен и куда–то торопится. Удивительное противоречие таилось между ними; они были разными во всем: в строении тела, в одежде, в манере держаться и говорить. Но тот, кто их хорошо знает, мог бы поведать о не менее удивительном соответствии их внутреннего мира. Одинаковыми глазами они смотрели на окружающий их мир, каждого встретившегося им человека быстро распознавали: свой или чужой; и если чужой, то насколько враждебен евреям и можно ли его как–нибудь приспособить к своим интересам. Олега Каратаева они знали давно. Раньше этот добродушный синеглазый парень совершенно не различал людей по национальности, не испытывал и тени враждебности к евреям, но, поработав год, а затем второй и третий в американской лаборатории, общаясь там с ирландцами — потомками первых колонизаторов Америки, с неграми — внуками рабов, завезенных из Африки, проникся духом национализма, наслушался рассказов негров о коварстве евреев, стал совершенно иначе относиться к своим российским товарищам — Фихштейну и Кахарскому. Был насторожен к ним и все время ожидал от них какой–нибудь гадости. И только заложенная в нем от природы безбрежная доброта и покладистость удерживали его от проявления враждебности и сохраняли между ними прежние добрые и даже товарищеские отношения. Сеня же и Миша каким- то утробным чутьем угадывали все нарастающую способность Олега творить компьютерный разбой и при этом оставаться никем не узнанным и даже не подозреваемым, понимали важность этих его способностей, — мягко стелили перед ним свою лояльность, демонстрировали готовность оказать любую помощь. Олег знал это, верил им и со своей стороны старался им быть полезным. Еще там, в Америке, набросал на их счета кругленькие суммы, но, к удивлению своему, замечал, что чем больше он накачивал им денег, тем теснее они к нему жались, неотступнее за ним следовали. «Ну и пусть, — думал про себя Каратаев. — Не свои же деньги я даю им. Беру у таких же, как они, дельцов и мошенников. Зато в случае нужды я могу рассчитывать на их помощь. Здесь, в России, они особенно сильны своими связями. Будут просить — и еще дам деньги. Жалко, что ли?..»

Такова была природа их отношений. Где–то он читал про птичек, которые пасутся на теле слонов или бегемотов: склевывают с кожи животных зловредных насекомых. Веками установилась гармония интересов. Для Олега Миша и Сеня — те же полезные птички.

Катя и Маша что–то жарили на кухне, а друзья поглощали салаты, фрукты, запивали водой и вином. Сеня, тревожно поглядывая в сторону кухни, не идут ли женщины, вынул из кармана свернутый вчетверо лист, сунул Олегу:

— Тут список нужных людей. Надо бы им подбросить.

Каратаев развернул лист и читал фамилии, счета, названия банков.

— Ого! Аппетиты!..

— Ничего не поделаешь, — говорил Михаил. — Неизвестно из каких источников, но о тебе прознали и в органах, и на самом верху. Придется качать им деньги, иначе придут «искусствоведы в штатском» и предложат ехать с ними. Повезут ночью, в автомобиле с затененными стеклами, и упрячут в лесу — надолго, а может, и навсегда. Я знаю, как укрыли от всего мира, и даже от семьи, ученых, совершивших важные открытия. К ним приставляют доверенное лицо президента. Так что, если хочешь сохранять свободу, имей с нами дело.

Подошли Катя и Маша, поставили на средину стола большое блюдо с кусками жареного поросенка, и беседа приняла новое направление. Однако пир продолжался недолго, Олегу позвонили. Говорил незнакомый мужчина, — и так, что не сразу его можно было понять. Просил назначить ему встречу без свидетелей. Сказал, что он — представитель самых высших органов и имеет дело чрезвычайной важности.

Олег уклонялся:

— Я человек казенный, собой не распоряжаюсь, — вам придется обратиться к такому начальнику, выше которого уже и быть не может.

— Назовите имя вашего начальника.

— Вы так об этом говорите, будто я всякому незнакомцу называю его имя. Нет, я не имею на это права. Если хотите, передам ему трубку.

И передал трубку Кате. Та говорила серьезно и назначила встречу у подъезда дома в девятнадцать часов.

До семи вечера оставалось три часа, Маша работала на кухне, а Катя уединилась в своей комнате. Каратаев сел за компьютер, стал нащупывать банки в Америке, удобные для его операций. Деньги «выгребал» со счетов двух еврейских банкиров. При этом думал: «Вы меня извините, господа хорошие, но я должен немного вас пощипать. Не знаю, что говорит ваш бог Яхве, но наш Бог советует снимать с себя рубашку и отдавать ее ближнему. Я с вас рубашку снимать не стану, но по одной пуговице вам придется отдать вашим братьям — Сене Фихштейну и Мише Кахарскому».

«Вынул» из их банков по миллиону и перевел на счета Фихштейна и Кахарского. И тут же отстучал по электронной почте письмо:

«Миша и Сеня! Делаю вам привет и говорю такие слова: список, который вы мне показывали, можете повесить у себя в квартире и думать о том, сколько и кому вы пожелаете отсчитать из своих кошельков. Я в ваши бездонные карманы сыпанул по миллиону, и вы теперь уж можете не жидиться. И зарубите себе на носу: ваших клиентов я обслуживать не намерен по той причине, что не боюсь никаких искусствоведов в штатском. Если же они, все–таки, меня навестят, я вытолкаю их в шею, а вас в тот же день сделаю нищими, и вы лишитесь удовольствия лицезреть меня.

Ваш друг в доску Олег».

Одарив жаждущих, «прошелся» по банкам, с которых накануне снимал большие суммы. Все они молчали, словно в рот воды набрали. И только один банк, самый небольшой, «насиловал» свою защитную систему, побуждая ее найти обидчика. Сюда Олег послал письмецо:

«Паук двуногий! Не дергайся. Р-разорю!

Вася с Кергелена».

Катя по мини–телефону позвонила Старроку, сообщила о желании человека из компетентных органов встретиться с Объектом. Тот не удивился, сказал:

— К вам приедет генерал–майор Муха Родион Иванович, начальник отдела охранных структур. Ему поручено взять наш Объект под опеку.

— А мы? — упавшим голосом спросила Катя. Она почувствовала, что почва уплывает у нее из–под ног. Больше всего на свете она боялась очутиться в стороне от Каратаева. И не только потому, что лишались финансовой поддержки все ее начинания; денег на ее счетах было много. Страшилась потерять Олега, утратить возможность видеть его каждый день и час, общаться с ним и влиять на него.

Генерал тоже был подавлен. Говорил негромко, неуверенно, голосом почти паническим.

— Нас, конечно, отодвинут, но я надеюсь на тебя, Катюша; давай понять, что ты там необходима. И тогда мы еще поборемся за свои права.

И еще Старрок сказал, что знает Муху; это сравнительно молодой человек, недавно командовал отрядом атомных подводных лодок, но лодки его пошли под нож, а он попал в органы. Некоторое время был в охране президента, но не поладил с Семьей и его удалили. Обижен на Кремлевскую администрацию, и по всем законам логики его бы не должны допускать близко к Объекту, вокруг которого, по слухам, закипела борьба разных партий и властных групп, но ваша религия говорит: пути Господни неисповедимы; мы предполагаем, а Бог располагает; видимо, в органах, из которых выпрыгнул и наш новый президент, вздыбили шерсть силы, не подвластные Кремлю.

Так говорил Старрок.

И после паузы доверительно, сердечно добавил:

— Ты, Катюш, умница, будь внимательной и постарайся сохранить наши позиции. Подальше держись от Мухи, — он хитер и опасен. Может быть, мы с тобой еще возьмем реванш в борьбе за хрекера. Пока же мы проиграли и нас теснят. Очень нехорошие люди взяли верх.

Катя была вне себя от радости: она знала: что для Старрока плохо, для нее и для Олега хорошо. Уж в этом она уверена. Муху не любит, он бывший моряк, подводник. Его и Семья не взлюбила; значит, хороший человек! Бог посылает им милость.

И Катя пошла к Олегу, и рассказала ему обо всем, что слышала от Старрока, что она думает. Олег переспросил:

— Старроку он не нравится?

— И еще как!

— Значит, наш человек! — заключил Каратаев. — Тут и думать нечего.

Катя приказала Тихому встретить гостя и пригласить в квартиру.

Каратаев открыл дверь генералу и провел его в гостиную.

Генерал улыбался. Дружески и даже любовно разглядывал Олега. Олег его спросил:

— Чему вы радуетесь?

— А я всегда такой — веселый. И, тем более, теперь, когда вижу перед собой человека, в очередной раз доказавшего, что русские люди во всем впереди.

— Этого комплимента не понимаю. Сдается мне, что вы меня с кем–то путаете.

— Ну, нет, мы из своей конторы многое видим. Увидели и вас. И очень рады, что вы оказались русским человеком. И не только русским, но еще и человеком с глубоко патриотической, национальной душой.

— Ну, вот, вы так много наговорили, а я еще не знаю, с кем имею честь беседовать.

Генерал не спеша достал из кармана красную с золотым гербом новой России книжечку, протянул ее Олегу. Тот внимательно прочитал раз, другой — и также не спеша, с какой–то подчеркнутой, тайной мыслью вернул владельцу. И сказал:

— Документ важный, но это всего лишь документ. А документы в наше время легко изготовляются по любому заказу. Если уж доллары фальшивые в великом множестве по миру гуляют…

— Ваши сомнения мне понятны; вы и сами из Америки ускользнули по фальшивому паспорту. Но я перед вами весь открыт; вы можете снять трубку телефона и позвонить нашему начальству. А кроме того, я прибыл к вашему дому с большим количеством людей, и они уж приступили к выполнению своих исключительно важных обязанностей.

— Вот как! Я уже и окружен. И вы об этом сообщаете с такой радостью. Но это только подтверждает мою мысль о том, что вы жестоко ошиблись; я не тот, за кого вы меня принимаете.

Генерал поднялся с кресла, подошел к балкону и долго смотрел на гигантский спичечный коробок института Америки. И, согнав с лица улыбку, покачав головой, почти трагически проговорил:

— Скверное соседство у вашего дома. Боюсь, как бы они не наставили на вас приборы вредоносного излучения.

— Не наставят! — решительно заявил Олег. — Я им нужен живой, как, впрочем, и вам. И еще неизвестно, из какого гнездышка вы сами. Скорее всего, из того же, что и эти птенцы. Но я повторяю: вы жестоко ошибаетесь, принимая меня за какую–то важную птицу. Вам, очевидно, нужен Вася с Кергелена? Да, я его знаю и имею с ним связь, — он даже иногда и не прочь выполнить мой заказ, но лишь иногда. Однако Вася–то живет на острове Кергелене. Вам бы туда махнуть, и там его окружить со своими молодцами.

Каратаев поправил на диване расшитую шелковой вязью подушку, лег на нее, демонстрируя свою независимость от любого непрошенного вторжения. Генерал же хотя и не обиделся на такой пассаж, но серьезно задумался о трудностях поиска взаимопонимания. Каратаев оказался непростым орешком, и пока невозможно было понять подлинную суть его мировоззрения, его характера и психического строя. По информации, полученной им от Кахарского, «Объект» непрост, капризен, и, подобно сноровистой лошади, не знаешь, куда метнется и что выкинет в любую минуту. Но по многим признакам он — патриот, любит Россию, ненавидит ельцинское окружение; и поначалу к новому президенту относился отрицательно, считая его карманным человеком Семьи, но в последнее время будто бы во взглядах его произошел поворот, особенно после того, как власти арестовали Гусинского. Все это знал генерал, и это его радовало: он тоже относился к тому крылу «искусствоведов», которым не нравились люди, разрушающие русское государство, но как доказать эти свои взгляды Объекту?.. Он недоволен своей несвободой, и неизвестно, как еще удастся достигнуть с ним душевного контакта и заставить его работать под их контролем. А именно такую задачу ставило перед генералом высшее начальство.

Знал генерал и о майоре Кате, девушке необычной красоты и тонкого просвещенного ума; слышал, что Катерина пользуется доверием Старрока и Автандила, — этот таинственный клубок взаимоотношений добавлял трудностей генералу. Очень бы хотел познакомиться с Катериной и ждал, когда она появится.

Стараясь разрядить обстановку, заговорил:

— Знаю о существовании вашего друга Васи и о том, что это в его руках находится грозное оружие, но Вася–то человек русский и он должен понять нас и помочь нам в этот трудный час истории России.

— Как вы понимаете эту помощь?

— Очень просто: нам сейчас нужно вернуть украденные у России золото и деньги.

— Только–то и всего?

— Да, только.

— Какая малость! Да тут и разговаривать не о чем. Запустили руку в банки, зачерпнули все деньги, украденные у нас, и вернули их в Россию. Так это же для Василия раз плюнуть. Мы его попросим — и он сделает. Но кто нам поручится, что денежки эти снова не попадут в загребущие лапы «новых русских»? А не то, еще хуже, — наших всемогущих олигархов? Вот чего никто не может разъяснить Василию. А без этого он и пальцем не пошевельнет. Будет лежать в своем гроте у берегов Антарктиды по соседству с айсбергами и никого знать не захочет. И даже я, его лучший друг, ничего с ним не поделаю. Он такой, Вася с Кергелена. Сильно осерчал на пришедших к власти у нас демократов. Смотрит в потолок пещеры, слушает шум океана, а сам одну думу думает: как спасти Россию от демократической швали, которая по всем коридорам власти расползлась.

Генерал сел в кресло, смотрел на Олега, начинавшего дремать, и пуще прежнего улыбался, — даже, пожалуй, во весь рот смеялся. И думал про себя бывший офицер Балтфлота, капитан первого ранга, командир отряда подводных лодок, а теперь генерал тайной службы: «Ну, и штучка же этот русоголовый парень, разыгравший с ним, генералом, комедию с Васей и островом Кергеленом. Знал генерал, что Вася с Кергелена и Олег Каратаев — одно лицо; что этот детина с глазами и душой младенца и есть самый выдающийся на земле манипулятор компьютерными системами, что в начинающейся компьютерной войне он станет, может быть, самым грозным оружием России. И было генералу приятно сознавать, что такой молодец вылупился из толщи русского народа и что он всем сердцем предан России.

Нарочито громко, почти властным голосом сказал:

— Хочу показать вам список главных разбойников.

Олег поднялся, смотрел на генерала испуганно:

— Какой список?

— А вот — посмотрите.

И подал Каратаеву большой конверт. Олег достал из него листы, на которых значились фамилии и против них суммы имеющихся на их счетах денег. И также значились счета предприятий, министерств, на которые следовало переводить деньги.

— Вот они, разорители России. Хорошо бы учинить над ними суд.

Олег покачал головой:

— Не думал, что они владеют такими суммами. Тут я вижу цифру: восемнадцать миллиардов долларов. Да и не наш он, этот мешок денежный, иностранец какой–то!

— Да, представьте! Такой суммой можно было бы все население России целый год кормить. У нас учителя на уроках в голодный обморок падают.

— Но где же власть? Куда же вы–то смотрите? Ваши ребята, как я понимаю, за безопасность страны отвечают.

— Отвечаем, конечно, но мы должны действовать в рамках системы и Конституции. А Конституцию ельцинские молодцы под них вот, наших новых хозяев, подгоняли.

— И что же вы хотите от моего друга Васи с Кергелена?

— А чтобы все эти громадные суммы он ополовинил и перебросил в Россию на счета министерств и предприятий. И с обязательной припиской: «Использовать для развития отрасли». Или: «На зарплату рабочим, помощь бедным, строительство дорог, жилья для населения». При наличии такой приписки можно будет наладить контроль за тратой денег.

— Ну, а если Вася все денежки подчистую станет смахивать? Он ведь такой, олигархов зело как не любит.

— Подчистую не надо. Будем их узить исподволь, а там посмотрим, как поступать с ними.

Олег поднялся с дивана и стал в возбуждении ходить по комнате. Затем подошел к генералу, взял его за локоть, сказал:

— Жаль, что вы старше меня и звание у вас вон какое! А то бы дружбу свою вам предложил.

— Лет мне не так уж и много, и погоны мои пусть вас не смущают, — так что дружбу свою предлагайте. Мы русские, а русские теперь сплотиться должны и единой колонной на врага пойти. Время такое пришло, Америка в колонию нас превратить вознамерилась.

Они обнялись, как братья, которые давно не видались. Уходя, генерал обернулся, подмигнул Олегу, сказал:

— А Василию привет передайте, — от всех нас, — ну, тех, которые за безопасность страны отвечать должны.

Генерал ушел, а Олег положил ладонь на корпус компьютера. Никогда еще Каратаев не испытывал такой решительности и желания посчитаться со всеми богатеями мира. Он вдруг почувствовал за спиной всю мощь своей родной державы, вышел из окопа и устремился в атаку.

Катя ему не мешала; отпустила Машу домой и звонила Старроку, Автандилу, на фабрику и адвокату Петрунину. Ему приказала срочно создать адвокатскую контору, — и только из юристов русских, надежных. Повелела снять в аренду хорошее помещение в центре Москвы и держать своих людей в постоянной готовности выполнять ее распоряжения.

Звонила до самой ночи и всем давала подробные инструкции, предлагала развить бурную деятельность, набрать много помощников, обеспечить всех машинами, квартирами. Абоненты ее удивлялись: «Где возьмем деньги?», но Катя говорила: «Фабрика дает хороший доход, денег хватит».

А Каратаев работал; впервые лихо, без опаски, без страха, что его, все–таки, могут вычислить.

И не ждал междубанковских операций, «взламывал» счета и выдергивал половинную сумму. И, заделав подпись «Вася с Кергелена», оставлял две приписки: банкиру и хозяину счета. Первому, у которого смахнул девять миллиардов и отправил их на счет российского оборонного ведомства, написал:

«Папаша! Тебе персональный привет от Василия. Как видишь, я действую по заповеди Бога, который велел все делить пополам с ближним. А будешь метать из глаз искры и призывать кого–то на помощь, сделаю бомжом. И банкиру передай: пусть сидит тихо, как маленькая мышка. Кот не дремлет и может учинить второй погром, а там и третий. Ну, будь здоров, Папочка! До встречи на Кергелене. К нам близко подошел айсберг, и на его вершине мы попьем с тобой чаю. Твой внучатый племянничек Вася, который живет в глубоком ледяном гроте на острове Кергелен».

Затем половинил счета поменьше, но тоже миллиардные. Одному хозяину, который был советским гражданином, а затем купил в Испании замок и переехал туда на жительство, написал:

«Привет тебе, мой дорогой корешок! Если ты меня забыл, напомню: мы с тобой вместе ходили в баню и ты там тер спину жирному дяде. Это он помог тебе во время смены власти зацепить миллиарды и махнуть с ними за кордон. Я тебя немного пощипал и, если ты будешь вести себя тихо, оставлю в покое, но если станешь вопить — обдеру до нитки. Я вас никого не боюсь, потому что живу на Кергелене, куда не летают самолеты, не ходят теплоходы, и телефона, электричества у нас нет. Я тебе пишу письмо, а ко входу в грот, в котором я живу, подплыл кит и смотрит: что это я тут делаю? А с другой стороны грота стоит айсберг величиной с твой замок, который, по слухам, ты купил за сто восемьдесят миллионов долларов. Вот такая тут флора и фауна. Если хочешь — приезжай. Сюда за большие деньги тебя доставят на вертолете и высадят на вершину айсберга, ну, а с него, если я тебя увижу, мы уж как–нибудь снимем. Ну, бывай здоров и не обижайся. Писал бы еще, но пальцы закоченели и весь я посинел от холода. Ты можешь представить, что такое семьдесят градусов мороза и в гроте нет никакого отопления. Вот так я и живу тут все двенадцать лет с начала перестройки. Все–таки тут лучше, чем та жизнь, которую вы нам устроили в России. Обнимаю, целую крепко — твой Вася, который живет на острове Кергелен».

Но, пожалуй, самую веселую приписку он сделал бывшему зятю бывшего президента Мойше Шляппентоху, со счета которого сдернул три миллиарда.

«Мойша, извини, пожалуйста, ты славный парень и тебя сильно обидел пьяный буйвол, бывший у нас президентом: дал тебе под зад и ты очутился на западном берегу Америки. Твой бывший дружок Миша Кахарский катит на тебя бочку, как будто ты уже ничего не значишь и тебя можно пинать ногой. Он всем говорит, что ты слишком не похож на русского и тебя нельзя было никому показывать. Дали тебе отступную и купили виллу на американском западе. Тебя все тут ругают и говорят: пусть он там живет и забудет, что был зятем президента. Мне бы твои заботы! Я бы с твоими деньгами и такой виллой, как та, на которой ты сидишь, нашел бы такую бабочку, что они бы все попадали от зависти. Ну, ладно, я тебя заговорил, а мне надо сказать тебе маленькую неприятность, от которой ты не станешь много смеяться. Мне нужны деньги, и я тебя постриг: впрочем, оставил тебе два миллиона на покрытие налогов и выплаты по страховке. Если не хватит, пиши мне на Кергелен, и я пришлю тебе немного денег. Только вот долларов у меня нет, а водятся кое–какие рублишки. Я тебе и пришлю мешочек; в нем будет тысяч сорок. А теперь прости и прощай. До встречи на моем острове. Тут дачный сезон в разгаре: термометр показывает шестьдесят градусов мороза. Холода наши, кергеленские, еще впереди. Твой Вася».

И так вот резвился наш герой всю ночь и затем утром обскоблил последний полуторамиллиардный счет и перевел его половину Московскому радиоэлектронному заводу, где начальниками были его дружки Вялов и Малютин. И только уж затем пошел к себе в спальню.

Катерина встала в пять часов; Олег еще работал, и она, бесшумно выскользнув за дверь и не вызывая лифта, спустилась вниз. Тут увидела Степана. Кивнув наверх, сказала:

— Он спит.

— Не беспокойся. Бойцы мои берегут его пуще глаза.

Катерина дала «ребятам» по тысяче долларов на брата, а Степану помогла купить хороший автомобиль и квартиру тут, поблизости; и они, не зная подобных щедрот от своих хозяев, берегли Каратаева больше, чем кавказцев.

Сидя в углу заднего салона своего автомобиля, дремал подполковник Тихий. Он только что проверял посты и теперь на заре крепко заснул. Ему было неудобно перед майором, и он, выйдя из машины, таращил глаза и что–то бормотал в свое оправдание.

— Посты на месте, я только что проверял. И вообще: мы тут все изучили и разработали схему охраны подъезда.

Катя подумала: «Надо весь дом и всю окрестность наблюдать», но ничего не сказала. Решила в другой раз проверить и уточнить схему расстановки людей. Сейчас же сказала:

— Поеду в отделение. Что–то мне тревожно на душе. Теперь- то и Старрок, и Автандил выпустили из рук нашего мальчика, — впервые назвала она так Каратаева, — прощупаю их настроение. Вдруг что замыслили? Мафии–то теперь посильнее государства.

И по утренней, еще не проснувшейся Москве, шелестя шинами, покатила в отделение. Здесь дежурил капитан, только что пришедший из академии и, как все молодые офицеры, заочно влюбленный в майора Катю. Доложил, что начальство еще не пришло и до восьми часов он никого не ожидает.

Катерина тепло поздоровалась с ним, сказала:

— Зайдемте ко мне в кабинет. Давно хотела поговорить с вами.

Капитан взял под козырек:

— Слушаюсь, товарищ майор!

Катя замыслила план сколотить для себя команду из молодых офицеров, непременно русских и непременно женатых на русских, нечто похожее на тайное общество, и вместе с ними создавать большой отряд дружинников. Капитан ей давно приглянулся, и она сейчас решила с ним обо всем договориться.

В кабинете вскипятила воду, заварила душистый чай, достала конфеты, печенье и пригласила капитана к круглому небольшому столику.

— Вас, кажется, Иваном зовут?

— Да, Иван Сергеевич, как Тургенев, но можете называть меня Иваном. Я хотя уже и пожилой, но еще не старик.

— Что верно, то верно; я тоже не старушка, так что, надеюсь, на этой почве мы с вами поладим. Как вам у нас служится?

— Не о том я мечтал в жизни, но теперь–то, когда всем так трудно… Ничего. Бога гневить не надо.

— Вы москвич?

— Да, родился в Зарядье, где жил писатель Леонов. Но пришли новые русские, домик наш деревянный купили, а нам предложили квартиры на окраине Москвы, в Медведково. Поначалу–то ничего было, втроем с родителями жили, но потом я женился, двое детей у нас. Тесновато, но и то сказать: бывает, и хуже живут.

— Вы, наверное, знаете, у меня фабрика есть. Теперь вот доходы хорошие пошли — могу помочь вам.

— Помочь?.. Это как–то странно слышать. А на каких условиях?

— Никаких условий! Помогу и все.

Открыла сейф и достала оттуда пять упаковок достоинством в десять тысяч долларов каждая.

— Вот вам — на обустройство семьи. Можете и машину купить.

Иван брать деньги не торопился.

— Берите же!

Иван пожал плечами.

— Неудобно как–то. Я ведь расплатиться не смогу, — по крайности, в скором времени.

— А и не надо расплачиваться. Мы, русские люди, во всем разуверились; уж и вообразить не можем, что человек человеку может вот этак, запросто, помочь. Фабрику мне продали дешево, она почти так досталась, а вот сейчас прибыль от нее пошла. Так почему бы мне и не помочь своему, родному?..

— Своему… родному?

— Ну, да. Родному. Мы же с вами русские люди — значит, одного рода, родные. Вот если евреи, так те помогают друг другу; бедные приходят в синагогу и им дают деньги. А мы что же — хуже, что ли, их?.. Не понимаю вас.

Капитан взял деньги и неуверенно, неторопливо положил их в карман. И отвернул взгляд в сторону, стеснялся смотреть на Катерину. Поговорили еще несколько минут. Потом Катерина поднялась, сказала:

— Идите, капитан, на дежурство. А то еще позвонит генерал, а вас нет на месте.

Неловко поклонившись и краснея, направился к выходу. А Катя, глядя ему вслед, подумала: «Нескладно у меня все это вышло, но как же иначе?.. По–другому я не умею, а помочь парню хочется. И не только ему». Она хотела бы собрать всех русских офицеров своего отделения, именно русских! Что же поделать, если она стала такой националисткой? Все чаще задумывалась: почему это представители малых народностей, — те же кавказцы, или прибалты, — помогают друг другу, сплачиваются в группы, землячества и думают только об одном: как бы обмануть русских, взять у них и без того мизерную зарплату, пенсию и поделить между своими, только своими, а русские, как дети, ничего этого не видят. И дерут, дерут с них шкуру. По краю крыши огромного здания надпись: «Колхозный рынок». Еще с советских времен осталась, а попробуй, встань тут у прилавка вчерашний колхозник с морковкой или свеклой, выращенной у себя на огороде, — его кавказцы тут же вытолкают. И русский уходит покорно, смиряется, терпит. Да что же мы за люди такие, русские? Где наша хваленая загадочная душа, о которой пишут поэты? Где славянский характер, та силушка, что в полках Александра Невского и Дмитрия Донского священным огнем горела?.. Где деды наши, прадеды, что в сорок пятом Европу на колени поставили, немецкому зверю хребет сломали?.. Вон они, побелевшие от времени старички. В свой час Россию защитили, нам жизнь подарили, а теперь плетутся под презренными взглядами кавказцев, смотрят печальными глазами на горы апельсинов и яблок, а купить ничего не могут.

Катя не однажды наблюдала эти картины, и хотелось ей подойти к каждому, попросить прощения за глупую и пустую молодежь, не сумевшую защитить старость своих дедов, и отдать старикам последние деньги, и отвезти их домой на машине…

Обливалось слезами сердце, и давала себе клятву положить все силы, а если нужно будет, то и жизнь за своих, за русских — за дело, которому так беззаветно служили ее деды и прадеды.

Сжимала кулачки, готовая ринуться в любую драку, лишь бы защитить свой род. Не женское это дело — кидаться в драку, — скажет нам иной рассудительный читатель, но таков был характер у нашей героини, а из песни слов не выбросишь.

Отсюда, из этих картин и переживаний, и шел ее священный яростный национализм.

Положила на ладонь мини–телефончик, нажала кнопку «Прослушивание и запись», набрала номер квартирного телефона Автандила. И услышала беспокойный, нервный голос полковника. Говорил он быстро, заикаясь и захлебываясь, на своем родном языке.

Прилегла на диван в комнате для отдыха, слушала. Ничего, конечно, не понимала, отдельные слова и даже фразы Автандил говорил по–русски. Раза три повторил: «Нада брать, нада брать!..» Где и кого брать, зачем, с какой целью — этого Катя не понимала. И еще по–русски: «Москва — Мадрид».

Полковник называл Старрока — и тоже нервно, беспокойно, с шипящим присвистом и вороньим карканьем. «Старрок, Старрок!..» И дальше шла речь, не похожая ни на какие известные Кате языки.

Задремала, но тут же проснулась. И, не желая занимать ленту в аппарате, выключила телефон. Включила на одно только прослушивание. Но и на этот раз полковник говорил по–своему. Ему отвечали робко, с характерным для восточных людей подхалимским елеем. И тоже называли Старрока.

В восемь часов ей позвонил дежурный — капитан Баранов Иван Сергеевич. Доложил, что генерал пришел на работу. Катя позвонила ему, и тот радостно воскликнул:

— Катерина! Заходи!..

Старрок благодарил за деньги:

— Теперь их много, спасибо! Тут рядом с нами детский садик опустел, мы его купим, отремонтируем. И всем работникам зарплату прибавим, в полтора–два раза увеличим. Скажи Объекту: не для себя стараюсь, а для людей, для дела.

— Хорошо, товарищ генерал! Буду просить еще денег. Он должен быть благодарен людям, которые жизнь его берегут. А наш полковник что–то нервничает. Вот послушайте: узнаете его голос?..

И Катя незаметно для генерала включила похожую на брошь машинку. Генерал снова вытаращил глаза:

— Так это у тебя такая фантастика? Покажи!

— Вы слушайте, а потом и покажу вам.

Генерал слушал. Наклонившись к Кате, боясь, как бы машинка и его не записала, прошипел:

— Чем–то взволнован. На своем языке лопочет.

И, услышав: «Нада брать, нада брать!..» — привстал в кресле, почти выкрикнул:

— Бандитам команду дает. Каратаева брать!

— Каратаева? Как?.. Мы же его охраняем.

— А–а–а, Катерина! Не знаешь ты кавказцев. Они у нас из–под носа всю милицию уведут, а тут один человек. Да его, может быть, и нет уж в квартире. Звони ему!

Катя стала звонить по сотовому телефону. Не отвечает. Позвонила по обычному — не отвечает. Позвонила Тихому. Тот был спокоен.

— Что вы, товарищ майор! Из подъезда никто не выходил.

— А вы пойдите на квартиру.

— Неудобно. Объект отдыхает.

— А вы сходите.

— Слушаюсь.

И Катя вместе с генералом побежала на выход. И уже в машине она снова набрала номер телефона. И снова молчание. Сердце ее гулко билось, в висках стучало. «Но нет. Не может быть! Он крепко спит. Как же могли его увезти, если всюду часовые. И двое стоят у входа в лифт: и на первом этаже и на третьем». Пыталась себя успокоить, но сердце билось все сильнее. Что–то ей говорил Старрок, но она не слушала. Она думала: «Больше не отойду от него ни на минуту!»

У подъезда их встретил подполковник Тихий. Он, как всегда, был тих и спокоен. Генерал спросил:

— Объект не выходил?

— Нет, но тут командует какой–то человек в штатском, расставляет своих людей и в девять часов обещал связаться с вами. Будто бы нас отсюда удаляют. Охранять Объект будут другие люди.

И тут подошел генерал Муха, поздоровался вначале с Катей, а затем кивнул Старроку. Пожимая ему руку, сказал:

— Миссия ваших ребят кончилась. Сегодня утром вы получите приказ своего министра.

— Приказ–то я получу, но боюсь, что вам–то охранять будет некого.

— Как некого? Не понимаю вас.

— Мы звонили Объекту, он не отвечает.

Генерал Муха — к дежурному:

— Каратаев выходил из подъезда?

— Из подъезда не выходил, но ребята видели его у лифта. Они беседовали с Вартаняном, а потом зашли в его квартиру.

Оба генерала, а с ними Тихий и Катя метнулись наверх. Тут на лестнице, ведущей с третьего этажа на четвертый, сидели два парня — из отряда Тихого. Старрок у них спросил:

— Жилец из средней квартиры выходил?

— Да, выходил. У лифта они встретились с соседом из правой квартиры и затем зашли к нему. С тех пор прошло с полчаса. Они не выходили.

Генерал Муха позвонил в квартиру Вартаняна. Тот быстро открыл дверь.

— Каратаев у вас?

— Какой Каратаев?.. А–а–а!.. Жилец из средней квартиры? Нет, не заходил.

— Как же?.. — воскликнул охранник, но Старрок поднял руку: тише, мол, парень, не мешай нам. И к Вартаняну: — Позвольте нам войти.

— Это что — обыск? А какое у вас право?

Старрок показал удостоверение:

— Я генерал милиции.

Показал свой документ и Муха. Металлическим голосом проговорил:

— Вам придется подчиниться.

— А с какой стати? Я вас не приглашал.

Из–за плеча Старрока выступила майор Катя и направилась в глубь квартиры. Но Вартанян с криком рванул ее за плечо. Катя повернулась и со всего размаха залепила ему пощечину, а генерал Старрок схватил его за отворот шелкового халата, злобно зашипел:

— Ну, ну — озеро Севан — мальчик Вартанян, показывай нам свои золоченые апартаменты, где тут находится наш человек Олег Гаврилович Каратаев.

— Какой еще Каратаев? Не видел я никакого Каратаева. Ваши охранники его спрятали, а на меня валят. Ваши это фокусы, сами и разбирайтесь!

Катерина обежала все комнаты, заглянула под кровати, за все портьеры, во все углы — Олега не было. Она и без того едва держалась на ногах от волнения, а тут и совсем ноги ее подкосились. Она на минуту даже присела в кухне на угол диванчика. Сердце ей говорило: с Олегом случилась беда и, может быть, непоправимая.

В кухню зашли оба генерала, Старрок крикнул:

— Олег Гаврилович! Отзовись!..

Квартира хранила тишину. Генерал Старрок со своим пронзительным всепроникающим умом подумал: «Из квартиры есть ход в другую квартиру». И решительно направился в спальню, которая по всем его расчетам должна соседствовать с квартирой в другом подъезде. А Муха обратился к Тихому:

— Из соседнего подъезда люди выходили?

— Минут двадцать назад подъезжала машина скорой помощи и в нее внесли человека, закрытого простыней.

Сказал и осекся: «Это же мог быть Каратаев!» О том же подумали оба генерала и Катерина. А Муха подступился к Вартаняну:

— Говорите правду, и это облегчит вашу участь. Если же будете врать, получите двадцать лет строгого режима.

Тем временем Тихий подошел к подозрительному месту в стене спальни и двинул по нему плечом. Стена подалась, лязгнули запоры — тут была дверь. Вартанян закричал:

— Не надо ломать! Я все расскажу. Тут были люди — их прислал Автандил. Они схватили моего соседа, что–то прыснули ему под нос и унесли. Это все, что я знаю. Ей–богу! Кто эти люди, куда повезли — ничего не знаю. Автандил знает. Он наш человек, кавказский барон — мы все его люди.

Старрок позвонил дежурному по своему отделению, спросил, у себя ли Автандил? Нет, его не было на месте. И на квартире его нет. Может быть, он находится в пути.

Генерал позвонил по сотовому телефону. Но Автандил и с дороги не отвечал. Было ясно: он скрылся.

Генерал Муха позвонил в ГАИ, просил усилить контроль на дорогах, сообщил приметы Объекта.

Началась обычная в таких случаях операция по поимке похитителей.

Вартаняна арестовали.

Катюша едва держалась на ногах. Силы ее покидали. Она вдруг вспомнила: «Москва — Мадрид». Схватила за рукав Старрока:

— Поезжайте в Быково, а я во Внуково. Рейс: «Москва — Мадрид». Задержите, проверьте — там наш Объект! Я слышала, как говорил Автандил. Ну же!..

Сама кинулась вниз, села в машину и — понеслась в аэропорт Внуково. В голове колотилась мысль: «Полчаса назад. Его увезли полчаса назад!»

И уже по дороге подумала: «Что же это я… одна. Ни Тихого, ни Артура».

Вылетела на шоссе, заняла ряд, где удобно было обгонять. И в местах, далеких от очередного поста ГАИ, разгоняла большую скорость, шла на тройной обгон, — встречные шарахались от нее, а она все жала и жала педаль газа, выходила на самолетную скорость и, только заметив впереди гаишников, «садилась» на скорость обыкновенную, «крейсерскую».

У раскрытых ворот аэропорта, куда въезжают большие начальники, остановилась, спросила у дежурного милиционера, на какой рейс идет посадка, и, услышав «Москва — Мадрид», метнулась в машину. Сказав постовому: «Я — майор милиции», помчалась к самолету. Под крылом подкатила к лестнице и увидела картину: молодой парень, подхватив за талию Олега, ведет его к бортпроводнице. Та преградила им дорогу, не пускает. Что–то говорит: очевидно, объясняет, что пьяного не пропустит, но парень объясняет: не пьяный он, а больной. Катя вскочила на капот машины, с него на крышу кабины и, кошкой перемахнув через перила лестницы, вцепилась в Олега, а проводнице совала под нос удостоверение: «Я майор милиции, этого человека выкрали!» И тянет за рукав Каратаева, который в полубессознательном состоянии смотрит на нее и не может понять, что происходит. А Катя, — откуда только взялись силы? — потащила Олега вниз, и он, валясь на нее всем телом, следует за ней. И вот уже миновали последние ступени лестницы, как сверху, из самолета, раздался голос Автандила: «Катерина!.. Кто позволил?..» И полковник, — он был в форме, — ринулся вниз и настиг их уже в машине, рванул дверцу заднего салона, и в тот момент, когда Катерина дала газ и помчалась к воротам, в которые только что въехала, она вдруг почувствовала резкую боль под лопаткой. Ее точно ужалила оса. И перед глазами поплыли земля и небо, и она, сбросив газ и нажав на тормоз, уронила голову на плечо еще не пришедшего в себя Олега. Слышала, как к машине подкатил мотоцикл и как Автандил с кем–то объяснялся: «Я полковник милиции, вот мои документы…» И больше она ничего не слышала.