Вертолет опустился на каменистой площадке в нескольких метрах от берега озера. Вверху в зарослях кустарника стоял человек и махал руками. Генерал ему крикнул:
— Вы с машиной?
— Да, да — машина здесь, — вон, возле сосны!
И он показал рукой в сторону леса. Мужики подхватили нехитрый багаж: компьютер, магнитофон, Катин чемоданчик — и по тропинке, вьющейся между камнями, поднялись к кустарнику, а отсюда прошли к лесной дороге, где их ожидала зеленая «Волга». Простились с пилотом и поехали. Дорога вела их берегом озера, в иных местах углублялась в лес, а потом снова приближалась к озеру и спускалась к самому берегу, увлекала автомобиль в синюю даль сгущавшегося вечера. Было тихо и тепло, вода гигантским зеркалом лежала под небесами, дышала легкой дымкой нагретого за день марева, высвечивала золотую рябь, отраженную закатными лучами солнца.
Легко и безмятежно было на душе Екатерины, ничто ей не предвещало ни особых забот, ни опасностей. Генералу Мухе она верила. Еще вчера она билась в липких тенетах двух пауков — Старрока и Автандила; оба нерусские, коварные, чужие и непонятные… Теперь же она словно птица вылетела из клетки и наслаждалась воздухом свободы.
Радовали русская машина, шофер, говоривший по–русски. Неудобно было спрашивать, но по времени полета, по курсу могла вычислить, что приземлились они на земле белорусской, а значит, и жить будут среди братского народа. В России любят президента Лукашенко. Многие русские люди, как и белорусы, называют его батькой и считают лидером славянского мира.
Выкатились за лес, и грунтовая дорога, петляя между каменистыми холмами, полетела вверх к вершине горы, которую венчал старинный замок, неизвестно как уцелевший на этой земле со времен средневековья. Чем ближе к нему подъезжали, тем четче рисовались силуэты башен, зубцы стен, окаймлявших главное здание.
Ворота были открыты, и громадные дубовые двери главного входа тоже неплотно прилегали друг к другу; водитель приоткрыл их и широким жестом приглашал гостей внутрь. В небольшой зале у стола из черного дерева их ждал человек, похожий на медведя: высокий, сутулый, с длинными, тяжело висевшими руками. Синие глаза, точно звездочки, светились на широком лице, сплошь заросшем густой бородой. Казалось, он был удивлен вторжением незваных гостей; не шелохнулся, не сказал ни слова, и лишь глаза сверкнули детским любопытством. Генерал подошел к нему, и они поздоровались. Муха что–то тихо сказал хозяину, и тот лениво повернул голову вначале к Екатерине, едва заметно поклонился ей, а потом к Олегу, и ему молча кивнул. И затем, не сказав ни слова, пошел к небольшой двери за старинным камином из дымчатого мрамора и увлек за собой Муху.
Незаметно исчез куда–то и водитель.
Олег и Катя, оставшись одни, улыбнулись и, не сговариваясь, подошли к окну, за которым открывался вид на равнину. Она походила на дно зеленой чаши, посредине которой светились отблесками вечерней зари четыре небольших озера, соединенные темной ниточкой речушки. Не было признаков жизни: ни деревень, ни машин, ни людей.
— Странно тут. Вы не находите? — тихо проговорил Олег. — И хозяин нам не представился. Похоже, мы находимся где–то недалеко от Полоцка.
— Почему Полоцка?
— По времени полета и по курсу вычислил. А к тому же где–то я слышал: в Белоруссии только в районе Полоцка остались еще старинные замки.
— Вас не тревожит положение пленника?
— Меня — нет; я, кажется, уж свыкся с мыслью, что остаток жизни меня будут окружать глухие каменные стены.
— Остаток жизни? Мы с вами еще так молоды.
— Остаток жизни есть у всех, у молодых — тоже. Жалко мне только вас. Вы–то чем провинились, что вместе со мной попали в этот каменный мешок?
— А мне нравится наша новая ситуация. Я теперь вижу, что Муха не всевластен, и генерал Старрок оттеснен от вас какой–то иной силой. И могущественный олигарх Сеня Беленький со своей двухтысячной охраной получил по носу. Но вот что это за сила такая, что теснит всех и расшвыривает, я пока не знаю.
— А Муха… Он знает.
— Думаю, и Муха не знает. По–моему, он сейчас с этим бородатым Муму как раз и выясняет все подробности нашего нового положения.
— Но вы–то! Вам–то зачем вся эта канитель! — воскликнул Олег.
Катя заглянула ему в глаза, тронула за рукав и сказала:
— Я с вами, всегда с вами. И большего счастья для меня в жизни не будет.
— Ну, если уж так, то позвольте и мне вам сказать: когда вы рядом, то для меня не существует ни страха, ни опасностей. А если против меня ополчатся богатеи всего мира, я найду способ вывести вас из своей игры и отправить домой, к маме, в родную Москву, где вас ждут все радости мира.
Это было еще одно объяснение, и теперь уж настолько серьезное, что для полной ясности и полного счастья им оставалось лишь произнести одно–единственное магическое слово: любовь.
Олег чувствовал в себе силы произнести это слово, но смелости не хватало. Боялся он быть отвергнутым, — боялся настолько, что при одной только мысли произнести это слово сердце его холодело, а кончики пальцев начинали искрить, точно к ним подводили электричество.
— Ребята! Пошли со мной.
У раскрытой двери, что была возле камина, стоял генерал Муха. За дверью им открылась комната с электрической плитой и настенными шкафами, полными посуды. В углу стояли два холодильника «Минск», а рядом с ними стол и стулья из такого же черного дерева, что и в большой комнате. Окон тут не было, с потолка свисала люстра чугунного каслинского литья. Мрачный тон кухни скрашивался веселой белизной фарфора в посудных шкафах да холодильников.
— Пойдемте наверх, я покажу вам жилье.
На втором этаже справа и слева от широкого коридора, освещенного слабым светом нескольких лампочек, располагались помещения, похожие на двухкомнатные квартиры. Одна комната служила гостиной, другая — спальней. Генерал растворил дверь с левой стороны, сказал Катерине:
— Вы будете жить здесь.
Открыл дверь с правой стороны, пригласил Олега:
— Вы — здесь.
И затем они пошли к машине, стали перетаскивать в квартиру Олегу компьютер, магнитофон и радиоприборы.
Бородатого хозяина не было. И это обстоятельство смущало Катерину. Она спросила генерала:
— А хозяин? Он рад гостям или не очень?
— Хозяин — хороший человек. И надежный. Ему недавно вырвали почти все зубы, и он стесняется говорить. Каждый день ездит в город, где ему делают протезы. Вот и сейчас уехал.
— Вы что–то от меня скрываете, — заговорила Катя. — В какой он поехал город, где мы находимся?
— Поехал он в Полоцк. Мы находимся в Белоруссии. А сколько нам придется тут жить — неизвестно.
И потом, с минуту помедлив, стал рассказывать о хозяине замка:
— Прежде замок принадлежал брату полького короля Радзивила. С 1917 года в замке никто не жил, его разграбили и он пришел в упадок. А с приходом к власти демократов и объявился хозяин замка, какой–то потомок королевской семьи Радзивилов. Зовут его Демьяныч. Меня он хорошо знает, я для него свой человек, а он для меня не только свой, но и вполне надежный. К сожалению, у меня нет сейчас денег, а он человек бедный и все, что у него было, истратил на ремонт замка. Делает он все сам, никого на помощь не привлекает, и это нам очень удобно. Вот вам и все тайны этого замка. Пока мы обоснуемся здесь, а там видно будет.
— Вы тоже будете с нами?
— Да, и я, и вы назначены в качестве представителей правительства. Думаю, на этот раз Объект удалось укрыть надежно. Нас будет защищать и правительство братской Белоруссии. Но, впрочем, стопроцентной гарантии я вам дать не могу. Я и сам не ожидал, что частное лицо Сеня Беленький имеет в нашей стране такую власть и силу. И кто ему помогает в органах и в Кремле, я не знаю.
— Но если Демьяныч близкий вам человек, и надежный, то я бы могла помочь деньгами; если, конечно, вы не возражаете.
— Я возражать не стану и, наоборот, буду этому очень рад. И скажу вам честно: мое ведомство тоже нуждается в деньгах, и если бы Олег Гаврилович…
— Давайте счет вашей конторы, и мы попросим. А для Демьяныча я готова выделить из своих и сейчас же.
Они пошли в спальню, и здесь Катерина открыла чемоданчик и вынула из него пять упаковок по десять тысяч долларов в каждой.
— Вот вам… Безвозмездно.
— Спасибо. И если вы позволите, я одну пачку оставлю себе.
— Зачем же нам мелочиться. На ваши личные нужды… вот вам: столько же.
И она отсчитала еще пять упаковок.
Генерал смутился. Поднял руки:
— От дамы… Деньги.
— Берите, товарищ генерал. Мужчина без денег как–то не смотрится. Вдруг как интересная дама окажется рядом, а дамы подарки любят, я по себе знаю, наконец, в ресторан зайти… Деньги вам не помешают.
Генерал пытался справиться с неожиданно возникшей неловкостью. Как всякий русский человек, он был совестлив и горд и во всем руководствовался законами чести офицера. Если же при этом ему приходилось дело иметь с дамой, свойства его характера приобретали болезненную щепетильность.
Катя строго проговорила:
— Возьмите деньги! Это на служебные расходы.
— Да, вы правы. В наших делах деньги еще играют и служебную роль.
Потом был ужин. На кухне хлопотали Демьяныч и Катя. Хозяин был в приподнятом настроении; Катя поняла, что пятьдесят тысяч долларов явились для него царским подарком и он уже строил широкие планы будущих работ по ремонту замка. Огоньки глаз в густых зарослях его каштаново–бурой бороды светились; он хотя по–прежнему говорил мало, но если что и говорил, то в голосе его слышалось желание сделать для гостей что–нибудь хорошее. После ужина Демьяныч и генерал удалились в свои покои, а Катя с Олегом, попросив у генерала разрешение и взяв у хозяина ключ от входной двери, отправились погулять в окрестностях замка.
Как и днем, калитка не была закрыта, а на башне, что высилась на углу каменного массивного ограждения, деловито утаптывая прутяной настил, укладывался на ночлег огромный, достававший головой яркую вечернюю звезду, аист. Завидя посторонних, он негромко заклекотал, замер, но всего лишь на минуту, а затем, поджав ноги, мягко опустился на свою постель. И шея наполовину стала короче; он теперь походил на большую утку, плывущую по краю горящего звездного неба.
От массивной полуразрушенной арки, где в оные времена были главные ворота замка, а теперь болталась на ржавых петлях дверца калитки, бежали в разные стороны три дорожки: первая — вниз, по каменистому склону к ровной, как стол, поляне, в глубине которой, словно глаза диковинных зверей, светились озера; вторая дорожка, узкая как тропинка, обвивала змейкой ограду замка и вела наверх, где, пылая золотыми вершинами, громоздились три скалы; третья — петляла обочь дальней ограды, совсем развалившейся, и пропадала внизу, в темных кустах, затаившихся вокруг замка.
Путники, не сговариваясь, устремились по дорожке наверх к скалам. И чем ближе они подходили к крайней скале, тем таинственнее и мрачнее она им казалась. Дорожка становилась уже, и вот уже превратилась в тропинку и повела на самый верх лобастого камня, пышущего жаром, накопившимся за летний солнечный день. Местами идти было трудно, и тогда Олег подавал руку Катерине, и они карабкались, как альпинисты, вперед и вперед, подгоняемые стремлением достигнуть вершины, все больше заражаясь азартом победы.
И вот они на вершине. Гулко и часто стучат сердца, со стороны замка упруго тянет вечерняя прохлада. Небо опустилось, и звезды сияют веселее. Кажется, вот–вот они коснутся головы.
Скала оказалась самой высокой. Темень сгустилась, и долина перед замком погрузилась в непроницаемую мглу, и лишь чаши озер еще отсвечивают блики угасающего заката.
Катерина, родившаяся и живущая в Москве, городе ревущем, гудящем на все голоса, — услышала такую тишину, которую, кажется, никогда не знала. На соседней скале одиноко возвышалась сосна. Она будто бы обрадовалась гостям и наклонила к ним кудлатую шапку волос. И чудилось, что она что–то шепчет, пытается сказать, но не может. Под ногами зашуршала какая–то живность или камешек скатился по песчаному откосу. И эти слабые, скорее воображаемые звуки, еще сильнее подчеркивали благоговейное томление природы. Но ничто не бывает бесконечным. Вдруг внизу что–то захлопало, забилось, а потом истошно, как малый ребенок, закричало. Катя в диком испуге прильнула к Олегу, обвила руками его талию и тряслась, как в лихорадке. Олег и сам изрядно перетрусил, но быстро пришел в себя, прижал к груди голову Кати, гладил ее волосы.
— Тут филины живут. Филины так кричат — по–человечьи.
Не был уверен, что это филины, но и другого объяснения не находил. А крики повторились. На этот раз кричала не одна птица, а две. И обе громко хлопали крыльями, видимо, отбивали себе место в гнезде. Но теперь их крики не были так страшны и Катерине. Олег гладил ее волосы и что–то говорил, говорил. А Катя не спешила отстраниться от его теплой ладони, слышала, как ровно и гулко бьется его сердце, и себе на удивление думала о том, что вот она прильнула к парню, размякла, растаяла и ей так хорошо. Но она скоро опомнилась и почти оттолкнула Олега: «Что вы сотворили с моей прической?», стала поправлять ее. А Олег в свою очередь смутился; он хотя и имел опыт разнообразных отношений с женщинами, но никогда в других случаях так не робел перед ними и не боялся их гнева. Тут же он испугался не меньше, чем внезапного крика филинов, залепетал что–то в свое оправдание — нечто вроде такого:
— Но позвольте, сударыня! Сами же вы кинулись ко мне в объятия и чуть не столкнули с утеса!..
— Кинулась, и что же из этого следует?.. А к кому же мне больше кидаться, как не к вам?..
И они засмеялись.
Олег снова привлек ее и гладил волосы, но теперь уже Катерина от него не отстранялась.
Ночь окончательно вступила в свои права; землю плотно окутала темень, а в вышине ярче засверкали звезды. Долина скрылась от глаз, и только ожерелье озер, словно потухшие глаза засыпающих зверей, бесплотно светилось в пространстве. Над ними поднимался остророгий младенчески молодой и яркий месяц.
— Вы Мухе верите? — раздался вдруг голос Катерины.
— Мухе?.. Пока я вижу одну физиономию и глаза. Душа его закрыта. Но, видно, сам он ничему и никому не верит. Тревожно смотрит на нас и с какой–то нежной отцовской болью. Чувствую, и сам он, как и мы, не знает, кто и как подкатит под него мину. По всему видно, и у них, в органах, идет борьба каких–то групп и кланов. Вот так и все теперь в нашем государстве — в государстве, где нет государства.
— Не жалеете, что уехали из Америки?
— Я оттуда еле ноги унес. Промешкай я еще день–другой и оказался бы в наручниках.
— То есть — как?
— А так. Составили бы строгий график: кому, откуда и сколько перебрасывать денег, и — ни шагу в сторону. Правда, я и в этих условиях нашел бы средство работать на Россию, но это была бы несвобода — как раз ее–то я больше всего и боюсь.
— Вы, верно, не знали тогда всей вакханалии, творящейся у нас в России?
— Всего–то не ведал, но кое–что мне было известно. Знал уже, что наш новый президент тоже не свободен. И, может быть, он более не свободен, чем мы с вами теперь. Мы хоть знаем, кому служить, какому Богу молиться, а он и до сих пор не знает, в какую телегу прыгнуть; я по всему вижу — не решил он еще твердо, какую взять сторону. А у нас с вами компас есть, мы знаем, куда нужно плыть, какого берега держаться.
— Но если это так, то что же он за человек, наш президент? Как это можно — быть главой государства и не знать, какому клану, какой группировке служить? Вдруг встает и заявляет: передела собственности не будет! А у нас и школьники знают, что собственность вся российская жулью в руки перешла. Так как же его понимать? — жулью он будет служить, а не народу? Ведь у нас нет такой властной или олигархической группировки, которая бы служила интересам России. Какого лидера ни возьми — вертухай какой–то. Я раньше верила Зюганову. Почти все офицеры нашей милиции голосовали за него. Мы перед выборами шептали друг другу на ухо: голосуем за коммунистов. И голосовали. Но потом стали присматриваться к этим вожакам оппозиции: что ни человек, то и мерзавец. Тулеев, Руцкой, Подберезкин — все оказались предателями. Раскололи, ослабили патриотическое движение, еще раз опозорили перед всем миром компартию. А недавно и Селезнев, один из главных новых коммунистов, предал Зюганова. Да и сам Зюганов… Кому–то из наших сказал: меня пугает ваш радикализм. Слово «русский», как и все картавые, засевшие в Кремле, произнести не может. Благороднейших патриотов — Макашова, Миронова, Кондратенко — знать не желает. И к нашему всеобщему любимцу Лукашенко нежности не питает. Так что же он за человек, этот секретарь новой компартии?..
Олег слушал Катерину, а сам вычислял по звездам стороны света. Поднимал над головой руку и пальцами улавливал направление слабого теплого ветерка: он дул с запада. И к средине ночи становился теплее. Там, на северо–западе, — Полоцк, Новополоцк, города братской Белоруссии, древние крепости западного славянства. Рядом — Польша, а там — Германия… Тоже ведь места, где селились арии, наши праотцы. Их дух, кажется, витал над вершинами скал, служившими естественной загородой для замка, построенного тоже славянами. Война, прошумевшая в этих местах полвека назад, рождалась в умах ненавистников нашего рода, самых злобных сатанинских сил, свивших гнездо в банках Америки, тех же сил, которые и затеяли в России перестройку. В сущности, и это — война, да еще более коварная, чем те, которые носились огненным смерчем в здешних местах не однажды, и не дважды, а много раз. Иные битвы дотла опустошали славянские земли, а вот какой урон нанесла бесшумная, коварная война нынешних дней — этого еще никто не знает. На что уж Олег слывет среди друзей неунывающим оптимистом, но и он сейчас задумался: выстоит ли Россия?.. Не сойдет ли на нет славянская цивилизация?.. Ведь никогда еще против нее не шли такими дружными рядами все силы мирового зла.
— А я позволю себе, — обратился Олег к Катерине, — высказать смелую мысль: я верю новому президенту. Он — молодой и не захочет делить судьбу с такими вселенскими негодяями, как Горбачев и Ельцин. Я где–то читал, что враг, взошедший на русский престол, не может скрывать своей сущности более пяти лет. Пять лет — и он виден, как на ладони. Горбачева тоже увидели через пять лет. И у Ельцина был такой же срок. А уж после пяти лет их как огнем палила народная ненависть и они держались только на штыках многочисленной охраны. Но заметьте: они взошли на престол в почтенном возрасте; их одолевали немощь и болезни. Они если бы и увидели пагубность своего пути, но сил для крутого разворота у них уже не было. Сталин в последние годы правления понимал гибельность философии интернационализма и хотел покончить с ней, но ему уж было за семьдесят. Молодые демоны быстро свернули ему шею. У нашего президента есть запас прочности. Он недавно кинулся на Гусинского, да только удар–то получился слабым. Подержал вражину два дня в тюрьме и выпустил. По молодости не рассчитал силы; он хотя и дзюдоист, но тут промахнулся. Да и не с японской хитростью нужно кидаться на нашего противника, а идти с рогатиной, с которой деды и прадеды наши ходили на медведя. От нашего русского кулака не однажды падали народы и государства, ложились под ноги русских солдат Париж и Константинополь, Будапешт, Бухарест, Прага и Берлин.
Кате нравилась страстная горячность своего друга, он каждым словом подтверждал и ее убеждения. Ей тоже хотелось верить новому президенту. Судьба дала ему шанс заслужить любовь и благодарность соотечественников. Ну, как же не воспользоваться таким шансом!..
А Каратаев продолжал:
— Вот ведь что интересно: я никогда не боялся собственной смерти; ну, умру и умру. Все умирают, и я умру. Но как только в голову влетела мысль о возможной погибели моего народа — во мне все перевернулось. Я от этой мысли похолодел, небо стало черным, и я на все стал смотреть печальными глазами. А мне еще кто–то сказал: да, народы умирают. Это естественно. И что удивительно: чаще всего погибают большие народы, носители великих культур, создатели цивилизаций. Сошли на нет ацтеки — аборигены Америки, храбрейшие и благородные ассирийцы, ушли в небытие римляне. Я как–то открыл томик Пушкина и на первых же страницах прочел его юношеское стихотворение «Лицинию». И там есть такое место:
О Ромулов народ, скажи, давно ль ты пал?
Кто вас поработил и властью оковал?
Квириты гордые под иго преклонились,
Кому ж, о небеса, кому поработились?
(Скажу ль?) Витулию. Отчизне стыд моей,
Развратный юноша воссел в совет мужей;
Любимец деспота сенатом слабым правит.
На Рим простер ярем, отечество бесславит;
Витулий римлян царь! О стыд, о времена!
Или вселенная на гибель предана?
Я это стихотворение перевел на английский и однажды прочел одному старому профессору — из ирландцев, приглашенному военными для работы над новой ракетой. И сказал ему, что Пушкин написал это стихотворение, когда ему было пятнадцать лет. Профессор покачал головой, заметил: «Жаль, я не знаю русского. Хотел бы читать Пушкина на его родном языке». И потом еще проговорил:
— Гений часто и сам того не понимает, как он глубоко и мудро мыслит, подчас заглядывает на сотни лет вперед. Я всерьез верю, что языком гения с нами говорит Творец. Иначе как можно понять, что пятнадцатилетний юноша, никогда не бывший в Америке, мог предсказать на две сотни лет вперед будущее американского народа. Ведь это он о нас писал. Мы, американцы, устроили себе такую жизнь, которая нас же и погубит.
— Американцы? — удивился я.
— Да, американцы, — продолжал он. — Они, конечно, есть, и их много, и они даже живут богато, но если посмотреть на них с высоты птичьего полета, и хорошенько подумать над жизнью американцев — их уже нет; они сошли со сцены, превратились в сброд, поедающий друг друга. Я вот закончу здесь работы, получу деньги, и — вместе с семьей уеду в Ирландию, к отцовским могилам. Там трудно, но там идет борьба, там жива душа народа, а пока жива душа, жив и народ. Американцы потеряли душу, они не поют, не пляшут, не сочиняют книг и опер; у них нет души, а если в человеке осталось одно тело — он не человек, и жизни он не достоин. Ему незачем жить. Мечта и фантазия убиты, осталась одна только жажда наживы, одно стремление добыть пищу. Но если так, то зачем же он называется человеком?..
Я, конечно, знал, как сложна жизнь в Америке, как много там парадоксов и таких вещей, которые делают жизнь почти невозможной, но в мыслях своих о положении американцев так далеко не шел. Мне было интересно слушать пожилого умного человека, к тому же маститого ученого, и я больше для того, чтобы вызвать его на дальнейшие откровения, возразил:
— Мне думается, вы преувеличиваете беды американцев. У нас в России распространено мнение о процветании этой страны, о богатстве и комфорте жизни ее обитателей.
Ученый не сразу мне ответил; видно было, ему не очень–то хотелось доказывать очевидные истины, но он, все–таки, решил промыть мне мозги. Заговорил о тех, кто формирует общественное мнение:
— Вы обращали внимание на тех, кто мельтешит у вас на экранах телевизоров, разъясняет, поучает, советует?.. Вас не смущает то обстоятельство, что люди эти, как родные братья, все на одно лицо? Ага, вы это знаете и вас это возмущает! Ну, так вот, и еще узнайте одну важную деталь: все они, или почти все, страстные поклонники американского образа жизни. Так кого же они будут пропагандировать? Кого вам поставят в образцы?..
Ученый замолчал и долго выдерживал паузу. Я уж думал, он прекратил нашу беседу, но он продолжал:
— Начнем с того, что в Америке нет единого этноса. Здесь люди перемешались настолько, что уже и сами подчас не знают, кто они такие. Ну, а если человек не знает своей национальности, а того хуже, если он и вообще не имеет национальности, — чего же от него ждать?.. Во что он будет веровать, чему и кому поклоняться?.. В таком человеке нет стержня, и он подвержен случайным влияниям. Потому тут так много наркоманов и всяческих извращенцев, семьдесят процентов браков распадаются, тридцать процентов мужчин и совсем не хотят заводить семью. Религий тут нет, а есть секты. Ах, ладно! Вот поживете здесь год или два и сами увидите прелести американской жизни. Здешние стратеги и политики только и думают о том, как бы во всем мире посеять хаос, а страну вашу Россию развалить на части. И это им отчасти уже удалось. Но Россия возродится снова. И Китай будет жить, и Япония, и арабы выживут, и всякие страны, где есть национальность, а вот штаты американские скоро рассыпятся, как карточный домик. Америку ждет хаос и кризис в экономике, посильнее того, что был тут в начале тридцатых годов.
В другой раз этот ученый мне сказал:
— Америка — это большой вор. Сейчас она живет на деньги, вывезенные из России. Потом она другую страну ограбит. Но логика проста: сколько вор ни ворует, а жизнь он кончает в тюрьме.
Молодой месяц уж высоко взлетел на небеса, время перевалило далеко за полночь, но молодые люди и не думали идти ложиться спать. Олегу было приятно рассказывать, а Катерине слушать. Грело душу сознание, что человек, который вот–вот станет ей мужем, был так умен, так много знал и умел так хорошо рассказывать, Может быть, оттого она сама редко вступала в разговор, а лишь подавала короткие реплики, задавала вопросы.
Наконец, Олег поднялся, протянул Кате руку, и так, держась за руки, они спускались с утеса и шли в замок.
Катя по электронной почте написала письмо домой:
«Дорогая мама, мамулечка! Прости, что долго не подавала о себе знать. Пришлось срочно выехать в другой город, и вот пишу тебе из казенного дома. Со мной все хорошо, но вот не знаю, сколько мне придется проторчать на чужбине. Однако ты не беспокойся, тут нет для меня никаких опасностей. Я буду писать часто, — и не только тебе, но и юристу Петрунину, и на фабрику. Передай Эдуарду, чтобы он, наконец, пригласил из Днепропетровска целителя и как можно быстрее. Деньги я ему оставила, пусть он их не жалеет. Для него у нас есть серьезная работа, он нужен нам здоровеньким. А Филиппу передай: пусть хорошо учится. И больше сидит за компьютером. Ему мы тоже найдем дело. Ну, вот пока и все. Обнимаю всех вас и желаю счастья. Твоя Катя».
Иные задачи решал Каратаев. Работал смело, дерзко. Благо, что при нем были дискеты с записями всех банков и с адресами клиентов, на имя которых переводить деньги.
Вначале решил поскрести сусеки нью–йоркские. Под прицелом держал только банки, которые взбухли в последние десять- двенадцать лет; с того времени, как у нас в России началась перестройка и содержимое советских банков на самолетах, поездах, кораблях стало перекачиваться в банки зарубежные. Расчет Каратаева был прост: тут много вкладов грязных, криминальных — триста–четыреста миллионов долларов можно срывать безбоязненно. Банкир, имея не один десяток миллиардов, обыкновенно при таких потерях фырчит недовольно, но шума не поднимает. Уж лучше потерять такие деньги, чем прослыть ненадежным, не умеющим защитить своих клиентов. Да и клиентам шум не нужен. Денежки–то ворованные.
У первого банкира слизнул четыреста миллионов и оставил письмецо:
«Дядя! Ты много заложил в свои закрома русских денежек, придется отдавать долги. Поначалу беру из твоего кармана немного — самую малость. Но если будешь дергаться — смахну все русские деньги. Вот тогда у меня запляшешь. За время нашей перестройки ты принял на службу пятьсот новых сотрудников. Укорочу твои операции, и тебе придется их увольнять. Смотри у меня, не балуйся! Я хотя и далеко от тебя, но за каждым шагом твоим наблюдаю, и каждое твое слово слышу. Пока, мой друг! Будешь сидеть тихо, оставлю тебя в покое. Будешь кричать — смахну еще миллиарда полтора. Вася с Кергелена».
Все четыреста миллионов разбросал по адресам генерала Мухи. При этом думал: «Пусть ребята получат прибавку к зарплате. Не все же они там продались мафиозным кланам. Если им верит Муха, буду верить и я».
Долго Олег не трогал шустрого молодого дельца, которому «семья» дала энергию Красноярской гидростанции и красноярский алюминий. Большие суммы положил в чикагский банк этот умелец. И, конечно же, чувствовал себя в безопасности. Олег смахнул у него миллиард и разбросал эту гору долларов по российским оборонным заводам. Третью часть всей суммы послал в Петербург на счета заводов, работавших на космос и на морской флот. И набросал письмецо:
«Папаша! Я твой банк не трогал, все смотрел, как ты пухнешь от наших русских денежек. Ты ведь знал, что твой клиент обобрал всю нашу Сибирь, оставил без зарплаты рабочих, учителей, врачей и даже шахтеров. Пришло время с ним посчитаться. Пока беру миллиардик — всего лишь один! Слышишь?.. Но стоит тебе чертыхнуться, как возьму все красноярские вклады. А зеленому юнцу, у которого вечно нос мокрый, скажи: пусть затаится и молчит, упырь болотный. Стоит ему завизжать — весь его вклад опустошу, а его суну в Бутырку. Вася с Кергелена».
Из другого банка он перекинул деньги на республиканский пенсионный фонд. И сделал приписку:
«Все деньги до единого цента — на выплату пенсий нашим старикам и старушкам, которым мы обязаны всем, в том числе и жизнью. А кавказца, которого черные силы сделали руководителем этого фонда, предупреждаю: тронешь хоть одну копейку моих денег — пущу на распыл. Вася с Кергелена».
И так Олег работал до рассвета. Двадцать миллиардов долларов перекачал с иностранных банков в наши российские. И на чистом листочке, лежащем рядом с компьютером, написал: «Через неделю пройтись по всем вкладам, посмотреть, идут ли суммы по назначению».
Часы показывали без четверти шесть, когда Олег завалился в постель.
Проснулся от шума, возникшего в коридоре. Первой мыслью было: раскрыли! Его вычислили и прислали людей!..
Сунул руки в халат и побежал к Катерине. Влетел, и — в изнеможении опустился на угол дивана. Катя сидела перед зеркалом, расчесывала волосы. В зеркале увидела Олега: халат одет на одно плечо, волосы торчат дыбом. Он тяжело дышит и держится за сердце. Испугалась Катя, подскочила к нему:
— Что с тобой? Милый?..
Впервые назвала Олега на ты.
— На тебе лица нет. Кто тебя так напугал?
— Послышалось… Мне почудилось, что тебя куда–то потащили.
— Меня?
— Ну, да — тебя! Кого же больше?..
— Да если уж красть будут, то тебя, конечно. Я‑то им зачем?.. Испугался. Ишь, как с лица сменился!
Говорила с нежностью матери, чесала своим гребешком его волосы. Приятно ей было, что Олег так за нее боится. Кажется, впервые в своей жизни она слышала к себе такое участие. Каждая женщина ищет защиту. В тайных мыслях она ждет сильного, смелого, и только с ним она будет спокойна и счастлива.
Заговорила вдруг серьезно и с нешуточной тревогой:
— Нас опять обнаружили, по твою душу прикатили вездесущие следопыты, но на этот раз они будут иметь дело со мной. Я Мухе больше не верю. Это, конечно же, он наводит свору алчных псов, — они тебя и здесь выследили…
Она хотела еще что–то сказать, но в комнату без стука ввалились два толстяка. Одного из них Катя знала: Аркадий Халиф. Его видела на даче писателя.
— Халиф! — воскликнула Катя, инстинктивно загораживая Олега.
— Да, да — я самый. И что?.. Разве вы меня уже не хотели видеть?.. А это мой друг — Миша Кахарский. Он был в банке у Романа и там кое–что узнал.
— В каком банке? Что вы там могли узнать?..
Аркадий ее не слушал:
— Миша мой друг. Он был в Америке и там узнал Каратаева. Они тоже друзья.
Повернулся к Кахарскому:
— Миша! Ты стоишь, как столб! Ты что ослеп и ничего не видишь? Это же Олег Гаврилович Каратаев. Подойди к нему.
Миша Кахарский был такой же толстяк, как и Аркадий Халиф, только еще толще. Он как–то размяк, обхватил голову руками и тихо постанывал. Мокрыми толстыми губами невнятно повторял одну фразу, какое–то восточное заклинание: байрам ол, байрам ол! Они вытрясли из меня кишки.
Шеи у него не было, и он повернулся к Олегу всей своей бочкообразной фигурой:
— Олег! Ты не узнаешь своего Мишу? Я же так для тебя старался. Ты уже забыл, что я делал для тебя в Америке?.. О, байрам ол! Люди, люди. Где ваша благодарность?..
Олег подошел к нему, положил руку на плечо:
— Михаил! Я рад тебя видеть. Но что с тобой случилось? И почему ты в юбке? Ты уже стал араб и носишь юбку?
— Какая юбка?.. Это мои штаны. Такие мои штаны. Они широкие. И что же?..
— Ты в Америке принимал какой–то гербалайф от ожирения, а растолстел еще больше.
— Гербалайф… Да, да — принимал. Но эти таблетки делают в Израиле. Они берут песок и водоросли в Мертвом море. Но что это за песок — ты знаешь? Я нет, не знаю. Я глотал эти таблетки горстями, сожрал десять тысяч долларов, а толку?.. Ты видишь, я если и похудел, то на два–три килограмма. Не больше.
— Ты еще пополнел на два пуда. Тебе надо бегать.
— Бегать?.. От кого? Куда? Если меня схватит за штаны Устинов, от него не убежишь.
— Кто такой Устинов?
— Ах, ты не знаешь! Это же новый прокурор у Путина. Ну, тот, который схватил Гусинского и отволок в Бутырку. Гусинский откупился. Дал много денег, и его отпустили. За деньги отпустят хоть кого. Ты бы лучше сказал мне комплимент, что похудел, стал моложе, а ты только и знаешь: толстый, толстый… Ты мне скажи: ты можешь дать своему Мише миллион или два, а лучше сто миллионов? Тебе это ничего не стоит. Я знаю. Я был у Романа, твоего банкира, — он тоже мой друг, и он сказал: Олег может все.
— Роман обещал мне молчать как рыба и хранить тайну вклада. Я приеду в Москву и намылю ему шею.
— Ничего не надо мылить. Роман молчит, а если кое–что сказал мне, то его можно понять. Мы так устроены: друг другу помогаем. Вы, русские, один другого топите, а мы помогаем. Вас много, вас никто не жалеет, вы и себя не жалеете, а если нас мало и кругом антисемиты, то как же мы должны поступать?.. Нет, нет — ты ничего не говори Роману. Так будет лучше — и для тебя и для меня.
Кахарский стал понемногу приходить в себя, осторожно опустил на диван свою многопудовую тушу и остановил взгляд на стоявшей возле Каратаева Катерине. И, не спуская с нее глаз, спросил:
— Это твоя жена или как?
— Или как! — ответила Катерина. — А вам и это надо знать? Вы лучше предъявите документы и скажите, кто вам дал наш адрес, как вы сюда попали?
— Документы?.. Вам?.. Зачем?..
— Я майор российской милиции. Предъявите документы.
— Майор?.. В таком халатике?..
И — к Олегу:
— Скажи ты мне, пожалуйста: что здесь происходит? Я схожу с вертолета, у меня отбили там все кишки, а она спрашивает документы. Так разве поступают культурные люди?..
Каратаев взял Катерину за руку, тихо и ласково проговорил:
— Это мой приятель. Я с ним разберусь сам.
И к Михаилу:
— Как вы тут очутились? Мы должны знать.
Кахарский всплеснул руками:
— Олег! Ты такой же дурной, как был в Америке. Если к тебе прилетел Миша, то это хорошо. Мне дал вертолет самый страшный олигарх России Сеня Беленький. Там возле вертолета его задержал какой–то ваш генерал из органов и качает права. Но скажи ты этому генералу: можно ли качать права, если это Сеня Беленький?..
— Но как узнал наш адрес этот твой самый страшный олигарх?
— Ах, Олег! Но что же может остановить Сеню, если он захотел?.. Да ему стоит свистнуть… У него деньги! А к тому же он — Сеня Беленький. У нас везде свои люди. А если это было бы не так — ты бы убежал из Америки?.. Ты бы сидел там за решеткой и считал на своем компьютере то, что надо американцам. Но ты попросил меня, и я все сделал. Здесь тоже — попросишь меня, а я Сеню Беленького и ты получишь все, что хочешь. Он может сделать и такое, что сам ваш новый президент, который тоже недавно был подполковником, будет стоять в дверях и никого к тебе не пускать. А Жириновского посадят на цепь у калитки, и он будет лаять. Он же тоже наш человек. А мы что скажем своему человеку, то он и будет делать. Дисциплина! У вас она только в армии, а у нас — везде.
— Но чего от меня нужно твоему Сене Беленькому?
— А ты не знаешь?.. О, байрам ол! Знаешь ты, да только притворяешься.
Михаил потянул за рукав Каратаева, посадил его на диван, а на Катюшу замахал рукой:
— А ты иди подальше, иди, я буду секрет говорить.
И на ухо Олегу зашептал:
— Сто миллионов! Всего сто миллионов.
Огляделся вокруг — нет ли кого рядом? — придвинулся к Олегу, горячо и мокро засвистел на ухо:
— У него девятьсот миллионов, а ему надо в клуб миллиардеров. Там, если не хватает и одного миллиона, не берут. А он хочет. Сильно хочет. Ну, что тебе стоит?.. Ты возьми сто миллионов у одного еврея и передай их на счет другого еврея. Ха–ха!.. Забавно. Вчера я был в синагоге и там слышал анекдот. Один еврей спросил у генерального прокурора: «А если я при исполнении нового гимна не буду стоять? Что тогда?..» Прокурор на это сказал: «Будешь сидеть». А теперь у меня для них есть анекдот. А?.. Как ты из одного еврейского кармана переложил в другой еврейский карман. Такое даже мы не умеем. Реби мне скажет: приведи этого парня, который выдернул из банка сто миллионов и никто его не поймал. Мы на него посмотрим. А?.. Ты пойдешь со мной в синагогу? Там есть такой наш реби, которому сто семь лет. Говорят, у вас в Петербурге есть доктор, которому девяносто шесть, а он все работает. У нас тоже есть. И такой, которому сто семь лет. По секрету тебе скажу, что ему нет и восьмидесяти, но он говорит, что сто семь. А кто проверит? Он родился в Жмеринке, и никто не написал, что родился еще один еврей. Вот он и говорит. И все верят. И идут к нему, и несут много денег. Такое умеем только мы: из ничего делать деньги. Ваш хирург из Ленинграда тоже мог бы сказать: мне сто десять лет! И тогда бы люди платили деньги только за то, чтобы на него посмотреть. Но он не сказал, потому что русский. Так ты сделаешь Сене сто миллионов?..
Пока в покоях замка разыгрывалась эта сцена, возле вертолета генерал Муха беседовал с олигархом Беленьким. Генерал знал, что этот щупленький человек с начинавшим обозначаться горбиком на вершине позвоночника был один из тех могущественных олигархов, который каким–то таинственным образом стал владельцем тридцати процентов акций Красноярского алюминиевого завода и двух металлургических комбинатов в Сибири; подозревал генерал и людей в своем ведомстве, которые сообщили Беленькому адрес важнейшего государственного объекта, но делать было нечего, и он ничем не выдавал своего беспокойства, был сдержан в расспросах, говорил вежливо:
— Вы надолго к нам прилетели и, если не секрет, с какой целью?
Сеня был молод, ему не было и тридцати лет, и в замок к Каратаеву он прилетел по наводке своих людей, служивших и в Кремле, и в Министерстве внутренних дел, но был у него в Белоруссии и еще один глубоко личный интерес, о котором он никому не рассказывал: в Новополоцке, что тут недалеко от замка, жил целитель, умевший каким–то образом поправлять болезни позвоночника. Сеня послал к нему своих людей, и как раз в эти часы они встречались с целителем.
На вопрос генерала отвечал сухо и уклончиво:
— В Белоруссии по делам своих заводов.
Смотрел на главный подъезд, ждал, когда навстречу к нему выйдут хозяин замка и Каратаев. Но никто к нему не выходил. А генерал продолжал допрашивать:
— Вы мне назовите людей, давших вам наш адрес. Мне нужно для доклада начальству.
Беленький устремил на Муху сверлящий взор своих темных, как спинка майского жука, очей, проговорил дребезжащим, почти визгливым голосом:
— Генерал! Вы меня с кем–то путаете. Я Беленький! Вчера встречался с президентом. Наконец, проявите элементарную вежливость: пригласите в дом и велите подать чаю.
Генерал сделал вид, что не заметил ни тона, ни наглости олигарха. Пригласил его в замок, а здесь, в коридоре, их встретила Катерина. Чуть заметно поклонилась Беленькому, показала на приоткрытую дверь, из которой доносились голоса Кахарского и Олега. При появлении Мухи и Беленького Кахарский неожиданно резво поднялся, подобострастно склонился перед олигархом. Каратаев сидел в прежней позе и равнодушно смотрел на вошедших.
— Вот олигарх… Семен Беленький. Вы, Олег Гаврилович, видали когда–нибудь живого олигарха?
Каратаев поднялся, кивнул олигарху.
— Я Каратаев, других званий у меня нет. Прошу садиться. И показал на диван. Сам же сел в кресло, закинув ногу на ногу и развалясь так, будто собрался поспать. Олигарха он презирал, и не только за то, что он олигарх, ограбивший Россию, а еще и за то, что тот выследил его и нагло вторгся в его жилище. Беленький же весь дрожал от обиды и унижения: он за несколько лет своего нового положения привык к поклонению, к лести и всяческим проявлениям знаков внимания, а тут такой афронт.
Каратаев продолжал:
— На экране телевизора олигархов видел: Березовского, Черномырдина, братьев Абрамовичей, а еще Гусинского, который сидел в Бутырке. А вот так, чтобы рядом, — не приходилось. Скажу откровенно: не могу понять, зачем людям так много денег? Ну, к примеру, миллиард! Да такая куча долларов вот в этой комнате не уместится. Зачем она вам, а?.. Может быть, скажете?
Сеня гордо откинул назад голову, важно заговорил:
— Подобный разговор был у Горького с американским миллионером. Там Максим Горький, великий русский писатель, задавал глупые вопросы, а миллионер умно на них отвечал: деньги нужны человеку для того, чтобы делать деньги. И новые деньги нужны для того, чтобы делать другие новые деньги. Есть в мире такая профессия: делать деньги. Я как раз и посвятил себя этому занятию: я делаю деньги.
Эту последнюю длинную тираду Беленький произносил уже в ту минуту, когда в комнату вошла Катерина и внимательно слушала его. Он, между тем, пристально на нее смотрел. И чем больше смотрел, тем больше одушевлялся и хотел бы еще произнести какие–то умные слова, но его перебил Каратаев:
— А если я на ваш счет перетащу деньги со всех банков мира, тогда что вы будете делать с деньгами?
Беленького такая перспектива ничуть не смутила. Он сверкнул теменью глаз и сказал:
— Тогда бы я у калитки замка поставил на часы президента Америки, а вот здесь у двери — российского президента.
Он смерил взглядом с ног до головы Катерину и добавил:
— А еще бы я сделал так, чтобы вот эта прекрасная девушка, — кажется, она вчера стала подполковником органов безопасности, — все время стояла бы со мной рядом и подавала мне кофе с шоколадом.
Катя сказала:
— И с мороженым.
— И с мороженым. Я очень люблю мороженое.
Катя миролюбиво продолжала:
— А сейчас для такого кайфа у вас не хватает денег?
— Сейчас не хватает.
Беленький, несмотря на свою молодость, слыл за истинного волшебника в мире финансовых афер и невероятно смелых гешефтов. Он знал за собой силу, хранил на своем челе презрение ко всему свету, и только привлекательность и недоступность юных особ нередко представляли для него проблему. Катерина явилась для него орешком, к которому не знал, как подступиться. При первом же взгляде на нее он подумал: «Вот эта как раз и нужная мне для серьезных отношений». Ему в голову даже вскинулась мысль о супружестве. И хотя для жизни он искал красивую, как Юдифь, еврейку, но тут мог бы и пренебречь национальностью. Представил себе, как бы он, будучи в Нью- Йорке, явился с ней в клуб миллиардеров. Туда старики приходят с такими красотками, что глаза могут полопаться. Но эта!..
Смотрел на Катерину, а сам думал о ста миллионах. Даст же ему этот синеглазый балбес такую сумму. И тогда он автоматически становится членом клуба миллиардеров.
Беленький был из тех новых евреев, которые родились при советском строе и которых ныне зовут новыми русскими. Они сформировались уже после горбачевской перестройки. Советскую действительность Сеня не хотел вспоминать. При одном только упоминании о коммунистах, комсомольцах, о цензуре и железном занавесе у него возникала зубная боль. Он кончил советскую школу, учился в советском вузе, — и все это, конечно, на народные денежки, главным образом, на деньги русских людей, но согласно своей биологической природе он как раз больше всего и ненавидел русских, презирал все то, что его кормило, одевало, давало крышу. Не случись горбачевская перестройка, он бы, как и его отец, стал вначале кандидатом наук, а потом доктором и взошел бы на профессорскую кафедру… Много бы ездил за границу, получал премии, лауреатские медальки. Ему бы дали хорошую квартиру, он купил бы дачу, ездил на собственной машине. Словом, жил бы, как большинство евреев, которым советская власть создавала всяческие привилегии, освобождала их от армии, от физических работ — холила и лелеяла, как малых детей. Они же, благодаря своим все тем же биологическим качествам, становились авторами открытий, которых не совершали, изобретений, которых не делали; непременно поднимались над всеми русскими, занимали кафедры и возглавляли лаборатории, институты.
Так бы и прожил свою бесполезную, но вполне обеспеченную жизнь Сеня Беленький, не случись то ли на его счастье, то ли на беду его и всех евреев горбачевская перестройка, названная потом четвертой революцией в двадцатом столетии на русской земле. Его отец работал в Министерстве газовой промышленности, где министром был будущий премьер Черномырдин… Оттуда на голову Сени и посыпались акции, банковские счета и все остальное. Он стал олигархом, — правда, не таким, как Березовский, Гусинский, братья Черные, братья Абрамовичи… Для полного счастья ему не хватало ста миллионов. Здесь, в заброшенном белорусском замке, он и надеялся получить эту сумму. Однако сейчас он вдруг понял: не за одними только миллионами он сюда приехал. Не спускал глаз с Катерины. И сейчас ему влетела шальная мысль: вот эту бабочку он бы, пожалуй, ввел во все свои дворцы и на правах хозяйки, — то есть мог бы и жениться на ней.
Одна шальная мысль тянула за собой и другую: «А этот… синеглазый олух?.. Он–то, кажется, уж захороводил девчонку». Но Беленький не был бы Беленьким, если бы он не умел выходить из любого положения. Проблему Каратаева решил для себя просто: «Прикажу устранить». И, окрыленный таким открытием, придвинулся ближе к Олегу.
— Мне нужно поговорить с вами наедине.
— Не могу, — отрезал Каратаев. — Имею инструкции от самых больших начальников: быть всегда рядом с подполковником.
Он кивнул на Катерину.
— Но она нам позволит, — обратился к ней Беленький.
— Что вам позволить? — спросила Катя.
— Уединиться с Олегом Гаврилычем.
— А уж этого никак нельзя!
— Но это ущемление прав человека! — воскликнул оли- гарх.
— Как вам угодно. Но такова теперь наша жизнь: нынче всех ущемляют, и даже грабят.
Она взглянула на Олега. Он улыбался. По всему было видно, что ее ответы олигарху ему нравятся.
— Хорошенькие правила! Не позволяют человеку поговорить с другим человеком.
— Позволяем. Но только не с такими человеками, как вы. Вы олигарх, к вам отношение в обществе особое. Мы еще не знаем, что вы такое и с чем вас едят.
Сеня всплеснул руками:
— Меня надо есть? Вы что — людоеды? Где я нахожусь, в конце концов? С кем имею дело?..
— Вы дело имеете со мной, а я человек строгий. У меня инструкция, и я ее выполняю. Так что извольте не только меня слушать, но и повиноваться.
Катя умышленно шла на дерзкий тон и на конфронтацию с наглецом, заявлявшим права на Олега. Она была при исполнении служебных обязанностей, отвечала за безопасность Объекта и могла действовать по своему усмотрению. А Олег одобрительно на нее поглядывал и как бы говорил: «Так его, так! Ишь, чего захотел: сто миллионов!»
И Олег рассмеялся, неожиданно для всех, и даже напугал Катерину. Он любил находить смешные ситуации и воображать сцену, которая смешила его же самого, — иногда надолго. В нем еще оставалось много от детства, и он берег в себе этот солнечный беззаботный мир. Он, может быть, потому так любил детей и часто выходил на детскую площадку, садился там на лавочке и часами наблюдал за малышами. Иногда заводил с ними игры, — и так, чтобы участвовали в них он и малыш, а родители ничего не видели. У него были серебряные карманные часы на серебряной цепочке. Он их очень любил и, сидя на лавочке, вынимал из кармана и покачивал на пальце. Малыши, как сороки, любят все блестящее. Часы им нравились, и они подолгу на них смотрели. Когда же он прятал их в карман, они еще продолжали посматривать в его сторону и ждали, когда дядя снова станет показывать им блестящую игрушку. И неизвестно, кого эта игрушка больше забавляла: малыша или его самого.
Не заметил, как к нему подвинулся Кахарский и зашептал на ухо:
— Этот человек нам нужен. Очень нужен! — ты меня слышишь?
Каратаев, не поворачиваясь к нему, громко возвестил:
— Слышу, Миша, слышу. И, повернувшись к нему, добавил:
— Я человек зависимый, я многим нужен. Надо вертеться, мой друг, иначе искусают.
И вдруг обратился к Беленькому:
— А вы Фихштейна знаете?.. Он ваш тезка, его зовут Сеней. Очень хороший парень. Ему нужны деньги. Ему всегда нужны деньги. Помочь бы ему, а?..
Олигарх удивленно смотрел на Каратаева, не мог понять, к чему это он заговорил о каком–то Фихштейне?.. Миша Кахарский тоже не понимал, почему это Олег вдруг заговорил о Фихштейне. А Олег смотрел на них и тоже не понимал, почему это они его не понимают. Ведь он сказал такую простую вещь: Фихштейна зовут Сеней и ему, как и этому, что сидел с ним рядом, тоже нужны деньги. Может быть, не так много, но если бы Сене отвалили хотя бы один миллион, он бы от него не отказался.
Каратаев вдруг встал. И обратился к Катерине:
— А вы скажите: я имею право на прогулку?
Они извинились и пошли гулять.
Во дворе замка, внутри ограды и за ее пределами неожиданно возникло оживление. Вначале послышался шум автомобилей, а потом появились люди. Они все были в штатском, но как–то странно вели себя: никого не замечали, сновали туда–сюда, совали нос в каждый угол. Олега и Катерину, вышедших из замка, оглядели с ног до головы. Ничего им не сказали, но долго провожали взглядом, пока те не поднялись вверх по тропинке и не исчезли в кустарнике на вершине скалы. Однако не успели они сесть на камень, на котором сидели прошлой ночью, возле них, слева и справа, замельтешили люди. Они, как летучие мыши, сновали туда–сюда, выглядывали из–за кустов, слушали. Наконец, они успокоились, затихли, но Олег и Катерина, казалось, слышали их дыхание. И говорить им ни о чем не хотелось. Олег свесил над коленями голову, задумался. Он сейчас напоминал того всадника из сказки Пушкина, который очутился на развилке дорог и читал надписи: куда ни пойдешь, везде его ждет беда. Невесело улыбнулся, покачал головой:
— А я‑то думал: вот я встретил, наконец, свою любовь, мы поженимся и заживем счастливо.
— И заживем счастливо! — воскликнула Катя. — Нам ничто не помешает.
— Да нет, они нам уже мешают. А там и совсем устранят меня с дороги. Я им мешаю. Они такого не потерпят. Как я раньше не подумал об этом?
И с минуту помолчав:
— Поезжайте–ка вы домой, Катюша. Боюсь я, как бы они и вас со мной не зацепили. Люблю я вас, Катя, а потому и хочу вам счастья. Уезжайте. И сейчас же!
Катя нежно обняла его голову и, не стесняясь парней, которые залегли рядом, четко проговорила:
— Я вас тоже люблю. И, следовательно, тоже желаю вам счастья. Хороша бы я была, если в минуту опасности бросила вас и убежала к какому–то своему другому счастью. Да его у меня без вас и не будет. Дурачок вы мой. Любимый мой дурачок.
Прижала его голову к груди и целовала в щеки, лоб, в губы. Отныне ни он, ни она не мыслили себя в стороне друг от друга. Они уже превратились в одно целое.
Катерина вдруг его отстранила и голосом командира крикнула:
— Эй, кто там? Подойди сюда!
Ближний куст зашевелился, к ним подошел парень лет двадцати.
— Ну, я. Что вам нужно?
— Как вас зовут?
— Андрей.
— А что вы тут делаете?
Парень молчал. Катерина сказала строже:
— Я вас спрашиваю, а вы отвечайте. Я майор милиции…
— Я знаю. Только вы не майор милиции, а подполковник из органов…
— Ну, вот — подполковник, а вы мне не отвечаете.
— Я не имею права с вами говорить. Мы из другой си- стемы.
— Какая же еще у нас может быть система, кроме государственной?
— Много систем. Наша одна из них, и очень большая.
— Ну, сколько же человек в вашей системе? Кого вы охраняете?
Андрей оглядел соседние кусты, видимо, убедился, что рядом никого нет, и заговорил тихо:
— Охраняем олигарха Беленького. И его офисы, юридические конторы. Их много — в Москве и в других городах. Есть и за границей. У нас начальник генерал Клюев, он раньше был третьим заместителем Андропова.
— Ну и ну! Но ведь я‑то из фирмы государственной. Вам не страшно наезжать на нас?
— Я и так слишком много вам сказал. Если узнают, меня лишат работы.
— Андрей! Ты, я вижу, русский, а охраняешь мразь, которая грабит русских. Подумал бы об этом. А нас не бойся. Мы тоже русские, и все мы сейчас должны сплотиться в единую семью. Мы должны бороться за нашу землю, за наше родное государство.
Она достала из кармана куртки визитную карточку, подала Андрею:
— Вот мои координаты. Если тебе будет плохо — позвони, и я устрою тебя получше, чем ты устроен здесь. Будем друзьями, и я расскажу тебе, что надо делать, чтобы жить по совести и по чести.
— Хорошо. Спасибо.
И заговорил совсем тихо:
— Вам ничего не угрожает. Нам приказано охранять вас. Я только вам скажу, что ваш генерал Муха хороший мужик, но его начальник там в Москве дружит с нашим олигархом. В Москве у нашего Беленького много друзей — и в органах, и даже в Кремле у него свои люди. И Старрок — начальник милиции, тоже его приятель. Имейте это в виду: с Беленьким лучше не ссориться. Об этом говорят все наши ребята.
— А про нас что–нибудь знают ваши ребята? Почему вам приказали нас охранять?
— Беленькому нужен вот он, — не знаю, как вас звать…
Андрей кивнул на Олега и смутился. Но затем продолжал:
— Говорят, вы какой–то изобретатель, которого тайком вывезли из Америки, и очень нужны нашему хозяину. Олигарх моему командиру будто бы сказал: «Берегите его, как и меня. Он самый ценный и самый важный человек на свете».
Катя улыбнулась, пожала руку Андрею:
— А теперь иди. Спасибо за откровенность и не беспокойся: мы тебя не предадим. Наоборот, будем помогать тебе в жизни. Звони мне. Нам нужны русские ребята, — такие, как ты.
Андрей, не разгибаясь, юркнул в ближайший куст. А Олег и Катя, воодушевленные разговором, смотрели друг на друга и улыбались. Потом Олег привлек Катерину и прижался щекой к ее щеке.
В кустах вдруг снова возникло движение, послышались голоса, но разобрать их было невозможно. Потом увидели, как цепочка ребят побежала вниз по тропинке. Во дворе замка появились машины, раздавалась громкая команда. Тишину разорвал двигатель вертолета, со свистом рассекали воздух лопасти- крылья. А через пять–десять минут винтокрылая машина, точно гигантская стрекоза, поднялась над оградой замка и, клонясь боком к озерам, точно падая, выровнялась над поляной и полетела на восток — в сторону России. Уехали и машины — очевидно, увезли охрану. И почти внезапно наступила тишина, царившая тут во все прошлые века и тысячелетия.
— Сатана оставил нас, отлепился, — сказал Олег в тревожном раздумье. Глаза его потухли, он смотрел под ноги, перебирал камушки.
— Ты опечалился, будто проводил друга.
Олег повернулся к Катерине, взял ее руку, стал нежно поглаживать.
— Не дадут они нам покоя. Слышит мое сердце.
Катя молчала. Не хотелось ей говорить банальные слова утешения, она тоже слышала сердцем, что покоя им в жизни не будет. Для себя она уже решила быть всегда рядом с Олегом и его судьбу принимала, как свою собственную. Позвонила маме:
— Мамулечка, дорогая. Что ты там делаешь, я по тебе соскучилась, — и в голосе ее, почти еще детском, слышалась такая грусть и тревога. — Я нахожусь в командировке, от тебя далеко, но ты за меня не беспокойся. Тут объявился знаменитый целитель, он лечит позвоночник. Я постараюсь с ним встретиться и пришлю его к вам. Пусть он полечит Эдуарда.
Над ее головой раздался голос генерала Мухи:
— А лекарь тут, вот он. Я знал, что он вам нужен, и привел его.
Катя поднялась и увидела перед собой невысокого мужчину лет сорока, широкого в плечах, с длинными могучими руками.
— Но вы… Я только подумала, а вы уже здесь.
— На то он целитель, — сказал Муха. — Его пригласили к олигарху, но тот внезапно улетел. Его, как нечистую силу, словно ветром выдуло. Что–то там в Москве у него случилось, — по–моему, счета в банках заморозили. Это у них, «новых русских», бывает, их теперь все чаще стали потряхивать. А целитель — он вот, к вашим услугам.
Целитель поклонился Кате, назвал себя:
— Олесь Савицкий. Давайте адрес вашего брата. Я еду в Москву, заодно и посмотрю его.
Катя дала ему визитную карточку и на ней написала имя своей матери и брата. И хотела договориться насчет платы, но замялась, не знала, как это сделать. Муха понял ее и сказал:
— Не беспокойтесь. Я все улажу.
И — к целителю:
— Идите вниз, вас отвезут домой на моей машине.
Теперь они на большом гранитном камне сидели трое и — молчали. Катя и Олег ждали, когда заговорит генерал, но вид у него был сумрачный, в глазах металась тревога. И Катя спросила:
— Вы чем–то озабочены, Родион Иванович. Поделитесь с нами своей тревогой. Нам тоже как–то неуютно; слышит мое сердце неладное, боюсь я за нашего Олега и, как видите, не скрываю своего беспокойства.
Генерал посмотрел Катюше в глаза. По возрасту он годился ей в отцы, но выглядел молодо, был крепок, ладно скроен, лицом приветлив и симпатичен. Кате нравились такие мужики, спокойные и сильные духом, они казались ей надежными и располагали к откровенности.
— Женское сердце, — заговорил генерал, — более чуткое, чем наше, мужское. Потому и раньше слышите всякие беды, подползающие к нам. А они, эти беды, ползут точно змеи, и я уже слышу их шипение. Верный человек звонил мне рано утром и передал, что отдел, в котором я служу, реформируется и я останусь без работы. Люди Беленького, Гусинского есть и у нас. Они не дремлют, выталкивают так называемых государственников. Мне сорок два года, до пенсии далеко, но не о себе я сейчас думаю. Теперь я боюсь за судьбу Олега Гавриловича. Буду с вами до конца откровенен и скажу такое, что не имею права вам говорить. Олег Гаврилович становится объектом большой политической игры, в борьбу за него включается все больше сил, играющих в нашем государстве важную, а иногда и решающую роль. Меня от вас отставят и, может быть, даже устранят физически. Им не нужны свидетели, и люди, приближающиеся к Олегу, как бабочки, подлетающие к огню, будут сгорать мгновенно. Олега они, конечно, будут беречь, но свободы он лишится.
— Но наш новый президент! — воскликнула Катерина. — Мы на него так надеялись!
— Новый президент — это кот в мешке. Мы его замыслов не знаем. Но если он искренне хочет служить России, ему придется вступить в борьбу с бандитскими кланами, захватившими власть. А это потребует времени. У нас же с вами времени нет. Я на распутье: не знаю, что делать и что предпринять. На всякий случай послал Радзивила — это наш человек! — в Минск. Он сегодня же выпишет три паспорта. Вам тоже не помешают паспорта на чужие имена и визы на отлет в Австралию.
— В Австралию?.. Как интересно! Я никогда не была в Австралии.
И — к Олегу:
— Полетим в Австралию! Мне Старрок дал право летать и ездить куда угодно. Он сказал: хочешь куда поехать — хоть на месяц? Пожалуйста! Лишь бы не упустила нашего Объекта.
Схватила за рукав куртки Олега:
— А уж Объекта–то я не отпущу. Пусть никто не сомневается.
А Олег смотрел на нее и улыбался. Ему нравилось обещание Катерины никуда его не отпускать.
Повернулась к генералу:
— Но почему в Австралию? А, может, в Бразилию? Или на Филиппины? А не махнуть ли нам на Багамские острова?.. Там тепло и хорошая экология. Я так хочу позагорать!
— В Австралии есть наши люди, мои друзья. Там тоже тепло и чистое море. Это, конечно, на тот случай, если и вы решитесь со мной полететь в Австралию. Я такое решение принял. У меня нет иного выхода.
— А семья? — встревожилась Катя.
— К счастью, у меня нет ни жены ни детей.
— И не было?
— Была жена. И был и есть сын. Но это долгая история. И не из самых веселых.
Генерал смотрел на Катю, дружески улыбался будто бы даже кивал головой: дескать, вы не беспокойтесь. С моральной стороной в моей жизни все в порядке, а что до развода — так это бывает. Дай Бог, чтобы у вас с Олегом такого не случилось.
Так она поняла его дружеский проникновенный взгляд. И — успокоилась. Снова повернулась к Олегу:
— Махнем в Австралию? А?..
На нее напало игривое настроение, и она сыпала словами из лексики современной молодежи.
— А что?.. — заговорил молчавший до того Олег. — Если ты хочешь совершить свадебное путешествие — пожалуйста. Я человек свободный, мне разрешения ни у кого спрашивать не надо.
Катя захлопала в ладоши, но затем опомнилась и, стараясь быть сдержанной, проговорила:
— Никогда я не была в Австралии. Ну, так полетим?
Олег поднялся:
— Решено, товарищ генерал. Скажите город, в который мы поедем, и я открою там счета в банках. Нам, как я понимаю, нужны будут деньги.
Генерал назвал город:
— Дарвин. Австралия.
И они пошли в замок.
Генерал звонил нужным людям, Олег закладывал в главных городах Австралии на свое имя и на имя своих друзей основательные суммы денег, а затем все они послали по электронной почте письма родным. Катя просила маму не беспокоиться, сказала:
— Мамочка, мамуля! Три–четыре дня, а может, и целую неделю я тебе писать не буду, но ты не беспокойся. Со мной все в порядке. А к Эдуарду не сегодня–завтра приедет целитель и будет его лечить.
Ночью за ними прибыл автомобиль и они поехали в аэропорт.