Похититель персиков

5

К концу недели задул жаркий суховей. Он шел как будто из пустыни, откуда-то издалека, с юга, низко над землей и не пригнал на небо ни единой тучки. Длинные полосы пыли обозначали спрятавшееся между деревьями шоссе и клубами расходились вокруг. Небесная лазурь потемнела, и в знойном слепящем свете сквозило что-то болезненное и тревожное. Поникшие растения приобрели какой-то пыльный, зеленовато-серый цвет, поредевшие листья на деревьях непрерывно дрожали под напором горячей волны, со свистом проносившейся мимо, а по галерее, гоняясь друг за дружкой, шуршали сорванные с ореха листья.

Элисавете нездоровилось. Мучила головная боль, нервы были напряжены до предела. По вечерам ее будоражила луна, нескончаемое движение горячего воздуха вызывало смятение и тоску.

Сейчас она лежала в полутемной комнате, пытаясь читать. Денщик поехал за водой, и она была одна. Она рассеянно пробегала глазами «Путешествие Гулливера», ее раздражал плаксивый скрип ставня, легкая тень которого скользила по белым страницам книги.

Вдруг ей показалось, что возле дома кто-то ходит. Она поднялась в кровати, прислушалась. Сквозь шум ветра ухо различило медленные, неуверенные шаги, приближавшиеся снаружи к двери. Она откинула одеяло, сунула босые ноги в туфли и села на постели.

В светлом, резко очерченном проеме двери мелькнула тень, и спустя мгновение появился пленный. Он кивнул ей, что-то проговорил… У нее оборвалось сердце. Непроизвольным движением она собрала распахнувшийся ворот тонкой блузы. Застигнутая врасплох, она смотрела на него в оцепенении. Но он тут же отпрянул назад, и в проеме двери уже не видно было ни его серовато — зеленого френча, ни смуглого лица.

Она оставалась сидеть, широко раскрыв глаза, с трудом переводя дыхание, все еще придерживая ворот блузы. Уж не почудилось ли ей это, подумала она, и все ее существо напряглось — не послышатся ли снова шаги. Потом, не отрывая взгляда от двери, надела пеньюар и выбежала на галерею, боясь, что уже не застанет его. Но он сидел на садовой скамье и ждал. Увидев ее, он вздрогнул и поднялся ей навстречу.

Она пошла к нему, ветер обдал ее горячей, сладостно кружащей голову волной, и тотчас с необычайной остротой ее пронзила мысль, что она здесь одна с незнакомым мужчиной, в этом исполненном движения и шума пространстве. Ей показалось, что она движется во сие и уже не подвластна самой себе. Сбивчиво сказав что-то, она смущенно улыбнулась и неожиданно протянула ему маленькую белую руку. Он взял ее в свою, нагнулся и поцеловал. Его черные волнистые волосы почти касались ее груди.

— Я подумала, что вы… забыли… — сказала она, проглотив слово «меня» в самое последнее мгновение, когда оно было уже на кончике языка.

— Я хотел прийти, но не мог, — ответил он, путая ударения и растягивая согласные.

— Мы ждали вас… с женой учителя, там, у дороги, хотели вас повидать. Вы разве не возвращаетесь в лагерь вместе со всеми?

— Нет, я работаю в самом лагере, — неохотно сказал он, и его темные брови слегка нахмурились.

Наступило молчание. Они стояли друг против друга. Горячий ветер бился об них, плотно прижимая пеньюар к ее телу и распахивая полы, открывая округлые колени. Густой румянец заливал ей лицо, и она прятала глаза. Обломившаяся веточка абрикосового дерева застряла у нее в волосах.

Он смотрел на нее сияющими глазами, и она чувствовала, что его взгляд завладевает ею и кружит голову, как этот взвихренный ветром воздух. Смятение ее все росло, ей казалось, что сейчас она сгорит от стыда. Мысль, что она стоит наедине с посторонним мужчиной, вновь пронзила мозг, и в тот же миг к ней вернулось самообладание.

— Подождите, — сказала она и чуть не бегом вернулась в дом.

«Боже мой, что я делаю! — вскрикнула она про себя. — Что это со мной? Я сошла с ума! Отдам ему сапоги, и пусть уходит».

Гордость помогла ей взять себя в руки. Она сердито вытащила сапоги из-под столика и, придав лицу спокойное и даже строгое выражение, спустилась в сад.

— Возьмите, это вам, — сухо сказала она.

Он взглянул на нее с удивлением, и ей трудно было решить, что его удивило — ее сухой и спокойный тон, перемена в выражении лица или сапоги, которые она ему протягивала.

Он взял их, посмотрел на свои жалкие коричневые полуботинки. Лишь теперь Элисавета заметила, что на этот раз на нем уже другой френч, не рваный, и поношенные, но целые бриджи, а над дырявыми башмаками аккуратно навернуты зеленоватые обмотки. Он казался стройнее, выше, и платье сидело на нем ловко, хоть у него и был вид человека, одевшегося в лавке старьевщика.

— Благодарю, сердечно благодарю вас, — сказал он.

— Надеюсь, они будут вам по ноге, — проговорила она. — Это сапоги моего мужа, но он их не носит.

— А где ваш муж? — спросил он.

— В городе… Он там служит.

Пленный с усмешкой взглянул на нее, и ей показалось, что он ей не поверил.

— А почему вы одна? У вас нет детей?

— Нет, — ответила она, — у меня нет детей.

Он держал сапоги в руке, слегка помахивая ими, и пристально смотрел на нее своими большими глазами. Потом вдруг проронил:

— Я знаю, кто ваш муж. Комендант города.

— От кого вы узнали?

— Узнал. Спросил конвойных в лагере… Вы его жена. Почему вы это скрываете?

В смущении она не сразу ответила:

— Потому что он очень суров с пленными…

— Зато вы такая добрая!

— Вам нужно быть очень осторожным, когда вы приходите сюда, — заметила она. — Я не всегда одна.

— Я знаю. У вас денщик и прислуга.

— Откуда вы знаете?

— Подсматривал.

Она рассмеялась. Он глядел на нее серьезно, с видом обиженного ребенка.

— Я приходил на другой день после того, как вы поймали меня в винограднике, но вы были не одни. Тогда-то я и увидел денщика. Он сидел на скамейке и стругал палку.

— Вы подвергаете себя большой опасности, — сказала она, уже немного успокоенная разговором. — Не хотите ли закусить?

— Не откажусь, если предложите.

Она вернулась в дом со счастливым выражением лица, избавившись от волнения и неловкости. Отрезала ломоть хлеба, взяла кусок брынзы и завернула все в газету. Денщик должен был скоро вернуться, и следовало предупредить пленного, что ему пора уходить.

«Милый юноша», — подумала она, вспомнив его обиженный взгляд.

Она подала ему сверток и предупредила, что денщик может вернуться с минуты на минуту. Он попрощался и быстро зашагал по тропинке, которая тянулась вдоль виноградника.

Элисавета проводила его взглядом до самой ограды. Оттуда он помахал ей на прощание рукой, и она тоже махнула в ответ. Он перепрыгнул через ограду и исчез, и тут она вдруг ощутила, как одинока. Вернулась в дом, бросилась ничком на свою огромную кровать и долго лежала не шевелясь. В голове не было ни единой мысли, и отчего-то щемило сердце. Оно словно заполнило собой все ее тело, и она ощущала его теперь с какой-то странной силой. Перед нею стоял образ пленного. Он настойчиво смотрел на нее своими темными глазами, которые так волновали ее.

«Может быть, не придет больше, — подумала она, и эта мысль вывела ее из оцепенения. Она испугала и вместе с тем успокоила ее. Пленный знает, чья она жена. Неужели у него хватит смелости снова прийти? — Тем лучше, тем лучше, — твердила она про себя. — Я сегодня обезумела. Это все от погоды… От этого душного ветра…»

Но она знала, что он снова придет, и это наполняло ее радостной тревогой.

Элисавета очнулась, заслышав лошадиный топот, и поднялась с кровати. На пороге стоял денщик.

— Ну что тебе? — сердито спросила она.

— Если вам угодно свежей воды, я налью.

У нее шевельнулась мысль, уж не встретился ли ему пленный с сапогами. Солдат смотрел на нее подозрительно и, как ей показалось, с легким презрением. Потом его тощая физиономия исчезла за дверью, и было слышно, как он покрикивает на старую клячу, послушно стоявшую перед домом с полными мехами воды на спине.

«Даже если и видел, не посмеет сказать Михаилу», — ^ успокоила она себя и решила пойти к жене учителя, потому что ей не хотелось видеть этого нелюдимого, мрачного человека, которому, возможно, известна ее тайна…