Похождения нелегала

54

В моей изоляции, как я уже говорил, имелась одна отдушина: «Барс», приносивший продукты, забирал с собой черный пластиковый мешок с бытовыми отходами.

Этот неэквивалентный обмен являлся нашим единственным совместным действием, и постепенно он оброс некоторыми человеческими подробностями.

Мне казалось, что обязанность выносить за мной мусор не нравится «Барсу», задевает его воинское достоинство: забирая мешок, этот смуглый верзила не то что краснел, но темнел лицом и угрюмо косился в мою сторону.

Мне лично тоже не нравилось, что этот тип воротит от меня морду, как от неродного покойника.

В качестве отместки я непременно выносил мешок с мусором лично и торжественно передавал из рук в руки с поклоном и какими-нибудь шутливыми словами (типа «Подарок фирмы»), на что верзила не отвечал, только еще больше мрачнел.

Акт передачи черного мешка я давно уже разработал в качестве резервного варианта бегства.

Если бы верзила бросал мешок в контейнер возле подъезда, мне пришлось бы отказаться от этого варианта: «Барс» приезжал в десять утра, а коммунальщики опорожняли контейнеры на рассвете, и это означало, что, забравшись в черный мешок, я должен был валяться там почти сутки.

За это время меня могли хватиться, а вылезать из контейнера среди бела дня было равносильно самоубийству.

Не говоря уже о факторе кошек, крыс и бродячих собак.

Но из окна я заметил, что камуфляжник забирает мой мешок с собою в джип и увозит — видимо, на помойку в другом районе: предосторожность, как я думал, не чрезмерная.

Прошу простить за эти малоприятные подробности, но они лишними не являются: другой возможности сбежать из этой западни у меня не было.

Я стал приучать «Барса» к мысли, что мусор он должен забирать с кухни сам.

Перестал выходить к нему в прихожую: то курил, валяясь в постели, то брился в ванной комнате, то смотрел телевизор в гостиной — и оттуда напоминал ему о подарке фирмы.

Поначалу важно было, чтобы он меня видел через раскрытую дверь и не кидался искать по всей квартире.

Но постепенно необходимость в этом отпала: верзила привык, что для него, как говорится, я всегда дома.

Несколько раз к его приходу я запирался в ванной, включал душ и мурлыкал там какую-нибудь песню, потом выходил как ни в чем не бывало, говорил ему «А, это вы, привет-привет» и шествовал в спальню.

Так мне удалось притупить бдительность камуфляжника, и в один прекрасный день он удовлетворился магнитофонной записью моего пения и плеска воды за закрытой дверью ванной.

Это была репетиция бегства, которую я время от времени со стабильным успехом повторял.

И вот пришла пора премьеры: на генеральную репетицию времени уже не осталось.

55

Утром, когда камуфляжник должен был принести мне семейные фотографии Игорька, я включил в ванной свежеизготовленную купальную фонограмму, запер дверь изнутри на защелку, дисминуизировался и через щель под дверью вышел в прихожую.

Мой спасительный черный мешок возвышался надо мною подобно Джомолунгме. Я нашел заблаговременно сделанную прорезь, забрался в мешок и затаился в пустой сигаретной пачке, для виду полусмятой, но мягко устланной внутри.

И вспомнилось мне раннее детство, трогательная книжка про мышонка Пика… Как там моя бедная матушка, что она обо мне думает? Что ей говорят обо мне? Я ведь даже не могу ей позвонить…

Впрочем, долго предаваться ностальгическим размышлениям мне не пришлось. Я услышал жуткий скрежет ключа в замочной скважине, глухой удар двери, тяжкие шаги моего снабженца.

— Закрывается, засранец, — прогудел гулкий бас. — От кого здесь закрываться?

Затем я почувствовал, что меня вздымает, как на воздушном шаре, и понял, что трюк мой удался.

Дорога была долгая, тряска ужасная, я боялся выронить из кармана свой верный «глок» и то и дело его ощупывал: там, куда меня везли, он должен был мне очень и очень пригодиться.

Нет, я хочу, чтобы вы прочувствовали весь ужас и всю абсурдность моего положения.

Университетский преподаватель, человек пусть без громкого имени, но вполне достойный, пользовавшийся любовью студентов, расположением руководства и уважением коллег, я вдруг в буквальном смысле слова оказался на помойке жизни и выбраться из этой мерзости мог только рискуя своей головой.

Конечно, я сам выбрал этот путь — в тот час, когда пошел на первое свое правонарушение: без спросу и разрешения проник в чужую квартиру.

Именно тогда я поставил себя вне общества.

Что ж удивляться тому, что в итоге я оказался среди отбросов?

Вот о чем размышлял я, едучи на свалку в черном пластиковом мусорном мешке.

56

Но приехал я не на свалку.

Когда движение прекратилось и я почувствовал под собою твердую поверхность, я выбрался из коробки и сквозь полупрозрачную стенку пакета увидел, что мой «подарок фирмы» стоит на кухонном столе, и над ним склонились два старческих лица — большие, подслеповатые, в крупных морщинах и бородавках.

Как с иллюстрации к сказке братьев Гримм.

На кухне сильно пахло кошкой.

— Ну, ладно, крёстная, я пошел, — пророкотал от двери камуфляжник. — Не знаю, чего этот козел туда набросал. Может, что-нибудь и найдете.

Я поспешно юркнул в свою сигаретную пачку и замер.

Проводив крестника, старички принялись разбирать содержимое мешка.

— Смотри-ка, Гриша, — сказала старушка, — паштет почти несъеденный, полбанки шпротов. Жаль, маслице вытекло. А это что? Колбаса твердокопченая, чуть не полбатона. Вот нелюдь какая, хорошие продукты выбрасывает…

— Не осуждай, Клава, — отозвался старик. — Может, болеет человек, на пищу смотреть не может.

Надо сказать, что накануне побега я и в самом деле сильно нервничал и почти ничего не ел.

— Да не болеет, а зажрался, — возразила старушка. — Ну, Бог ему судья. Будет у нас с тобой сегодня праздник.

И сигаретная моя пачка полетела в мусорное ведро.

Старички еще долго радовались своей добыче и нахваливали крестника, а потом сели завтракать.

Тут кошачьей мочой запахло еще сильнее, и я услышал тошнотворное мяуканье.

— А вот и Мурочка наша пришла, — сказала старушка. — Проголодалась, бедная. Не плачь, поделимся мы с тобой вкусненьким.

Однако проклятая кошка не польстилась на вкусненькое, она всё вертелась около ведра и пыталась его опрокинуть.

— Наверное, мыш туда забрался, — рассудила старушка. — Поди, Гриша, вытряхни в мусоропровод.

Мне совсем не улыбалась перспектива лететь сломя голову с черт-те какого этажа, и я решил уже, что пришла пора предъявиться, но, на счастье, старик запротестовал:

— Вот, у тебя всегда так. Как новости по телевизору, так ступай выноси мусор. Я расцениваю это как вредительство.

— А что, уже двенадцать? — удивилась старушка. — Ну, ладно, так и быть, пойдем, посмотрим, после вынесешь.

И они удалились в комнату, а я остался наедине с неугомонной Муркой, которая фырчала, надыбив шерсть, и не оставляла намерения со мной разобраться.

Дождавшись, когда старички у телевизора стали дружно возмущаться новыми порядками и проклинать власти, я возник из ведра во весь рост.

Мурка заорала от ужаса, и я бросился бежать из этой гостеприимной квартиры.

Пока старички дотрюхали до кухни, я был уже на лестнице, двумя этажами ниже. Вряд ли они поняли, что случилось: просто хлопнула дверь — возможно, где-то у соседей.

Так что видела меня одна лишь кошка Мурка, тварь бессловесная и давать свидетельские показания неспособная.

57

Короче говоря, я, как колобок, ушел и от бабушки с дедушкой, то есть от крёстных моего сторожа, но успокаиваться на мысли, что это бегство сойдет мне с рук, было неблагоразумно: я знал о планах Игорька, а в подобном знании, как говорится, много печали.

Выход у меня оставался только один: покинуть Россию и обосноваться в благополучной стабильной державе, где ни у кого не будет причин меня преследовать.

Свой выбор я остановил на Германии — стране, живущей по-крупному и в то же время ценящей спокойствие и уют.

Умом я понимал уже тогда, что никакое зарубежье, никакая Германия, никакой Лихтенштейн мне не помогут, поскольку свое прошлое человек всю жизнь возит с собою, и в этом багаже среди прочего хлама лежит первопричина всех его бед.

Пока я не вернусь в ту роковую точку, где я сошел с пути порядочного человека, мне суждено вновь и вновь оказываться в паутине порока.

Но это означало, что я должен явиться с повинной и сдаться российским властям. Увы, на такой подвиг лояльности и самоотречения мне не хватало силы духа.

Вы тут уютно окопались, и каждый новый пришлец оттуда вас раздражает: «Чего приперся? Езжай назад!»

Но если я туда вернусь, меня просто убьют — в десяти шагах от границы. И этот груз останется на вашей совести, вы не освободитесь от него никогда.

Конечно, не мне говорить эти слова: на моей собственной совести лежит тяжкое бремя. Из прихоти, из баловства я стал причиной гибели прекрасной юной женщины, оставил за своей спиной безутешных ее родителей. Ежеминутно я слышу, как они меня проклинают.

Хотя, с другой стороны, всех кто-нибудь да проклинает. Непроклятых нет и быть не может, кроме младенцев.

У всех за спиной череда безутешных жертв.

58

Снабженец мой завез меня в Бескудниково.

Оставаться там было неблагоразумно, и я не мешкая, но и не торопясь, на автобусах и троллейбусах с многочисленными пересадками перебрался на Ленинский проспект, поближе к германскому консульству.

Там я снял квартиру у одной тетушки по имени Марина Петровна: она как раз собиралась на дачу до осени и прилежно отрывала телефонные язычки объявлений «Снимем квартиру» на остановках общественного транспорта, за каковым занятием я ее и застал.

Обаять эту женщину оказалось несложно. Она питала глубочайшее почтение к вузовским преподавателям и считала их людьми тихими и аккуратными.

Похвальное заблуждение.

За долгим чаепитием с вареньем я поведал Марине Петровне, что получил от зарубежной фирмы крупный заказ на перевод научного текста и нуждаюсь в тишине и одиночестве: коммунальная квартира, где я прописан, этого мне обеспечить не может.

Марина Петровна прониклась ко мне еще большим уважением, что не помешало ей заломить несусветную цену и слупить с меня плату за три месяца вперед.

Кроме того, она потребовала клятвенных заверений, что девок я в квартиру водить не буду.

Мне ничего не стоило дать такие заверения, тем более искренние, что общением с женским полом я сыт был по горло.

Со своей стороны Марина Петровна обещала, что до середины сентября не будет мне никоим образом досаждать.

На другое утро я полностью экипировался в универмаге «Москва» (за наличные, естественно), там же обзавелся кое-каким багажом, приобрел для вящей убедительности пишущую машинку, поменял баксы и рубли на марки и перебрался к Марине Петровне.

Проводив любезную хозяюшку до электрички и еще сотню раз заверив ее, что буду вести монашеский образ жизни, я вернулся домой и пошел наливать ванну.

59

Однако отдохнуть от пережитого и хоть на час расслабиться мне не дали: раздался долгий настойчивый звонок.

Подкравшись к двери, я заглянул в глазок. На площадке собралась целая куча народу: трое мужиков в форменных австро-венгерских кепочках, суетливая бабулька и два мужика с остолбенелыми лицами понятых.

— Да там он, там! — ядовитым голосом говорила бабулька. — Вон, свет головой заслонил. И вода льется. Высаживайте дверь.

Звонок повторился, потом в дверь забухали кулаки.

— Налоговая инспекция! — крикнул фуражечник. — Вы обязаны открыть и предъявить документы.

Мне стало легче: видимо, соседи донесли, что хозяюшка моя сдает квартиру и не платит налоги. Черта с два я им открою, не те времена.

Однако голос пришлось подать: иначе действительно высадят дверь, а потом скажут, что так и было.

— Какая еще инспекция? Я вас не вызывал. Тётя мне велела никого не впускать.

— Вы квартирант? — строго спросил фуражечник.

— Зачем? У меня свой дом есть. Я племянник Марины Петровны. Квартиру караулю. Буду каждый день сюда приходить.

— Откройте и предъявите документы.

— Не открою. Я вас боюсь.

— Тогда будем ломать дверь.

— Ломайте.

Потоптавшись еще у порога, фуражечники ушли. Разошлись по этажам и понятые. Осталась соседка.

— А я вот не уйду! — пропела она. — До ночи стоять буду.

Я приоткрыл дверь и грозно сказал:

— А ну, пошла отседа, стукачиха поганая!

Проклятая баба прыснула прочь, оставив меня полным и безоговорочным победителем.

Однако мне стало ясно, что покоя здесь не будет.

Поэтому я решил не откладывать свои дела в долгий ящик и немытый отправился к консульству ФРГ с твердым намерением устроить свою судьбу сегодня же, чего бы это мне ни стоило.

60

Огромная толпа у проходной консульства меня не обескуражила: я как раз боялся одиночного прохода по мраморным посольским анфиладам под зорким наблюдением российских и германских властей.

А потом: очередь, милая очередь, что может быть роднее для бывшего советского человека?

Питательная среда, аккумулятор житейского опыта — и зримое доказательство, что ты на верном пути.

Все туда — и ты на лыжах.

Я потолкался среди людей, записался на послезавтра, уточнил время перекличек, послушал чужие разговоры.

Из разговоров выяснилось, что место в очереди можно купить, и довольно недорого.

Выяснилось также и то, что за калиткой, на территории консульства Огибахину ничего не светит.

В толпе не нашлось ни одного индивида, который не имел бы как минимум приглашения от родных, от знакомых, от партнерских фирм, от международных организаций, просто от людей доброй воли.

А у меня в Германии не было ни родных, ни знакомых, ни тем более деловых партнеров.

Времени наводить контакты у меня тоже не имелось.

Оставалось, в который уж раз, довериться какому-нибудь незнакомому человеку.

Я облюбовал молодого очкарика, стоявшего в очереди с кипой загранпаспортов в руках, отвел его в сторонку и предложил за визу десять тысяч условных единиц.

Глаза у него вспыхнули, как у рекламного кота, он затребовал двадцать штук, сошлись на пятнадцати.

Однако паспорт мой очкарику не понравился. Перелистав его, он кисло сказал:

— Не, с такой ксивой даже за миллион не возьмусь.

И возвратился в свою очередь.

Эту щепетильность я не сразу оценил по достоинству: ведь мог бы взяться, получить деньги — и сбежать.

61

Именно так и замыслил поступить следующий мой собеседник, отзывавшийся на имя Кирюха.

— Визу без приглашения? Кайн проблем, нет вопросов. Почему не помочь хорошему человеку?

Я с трепетом вручил ему свой поруганный паспорт. Кирюха в него даже не заглянул.

— В Германии раньше бывал? Пребывание просрачивал?

Кирюха произнес «просрачивал» без тени юмора, в полной уверенности, что умри — лучше не скажешь.

Был он коренастый, весь какой-то кругленький (возможно, из-за тренировочного костюма с шальварами), но не рыхлый, а прилично накачанный.

Я признался, что нигде за границей вообще не бывал.

Это Кирюху удивило.

— Варум зо? Почему так? — спросил он меня с пренебрежительным сочувствием, как будто я сообщил ему, что еще не утратил невинности. — Сейчас только ленивый не ездит. Допуск мешает?

— Да нет, просто как-то не тянуло.

— Ага, а теперь потянуло. Аллес клар, всё понятно. Учти, я работаю на предоплате. Гони пять штук и жди у выхода. Вот так. Теперь бис бальд. До скорого.

Скорого свидания у нас, однако же, не получилось. Я ждал до обеденного перерыва, маясь сомнениями: а вдруг у консульства есть другой выход?

Но ничего подобного: Кирюха, руки в брюки, безмятежно посвистывая, вышел из проходной прямо на меня.

— Совсем фрицы оборзели, — сказал он. — К каждой букве цепляются. Но всех не отошьешь, не такой мы народ. Аллес ин орднунг, всё в порядке, Толик, завтра твой аусвайс будет готов. Встречаемся в девять на этом же месте.

Однако на его румяном лице отчетливо читалось «Завтра ты меня будешь очень долго искать».

В кармане пиджака у меня лежал мой серый «глок». Удобства ради я уменьшил его раза в полтора, но дальности боя и скорострельности он от этого не потерял.

Я сунул руку в карман, выразительно шевельнул стволом — Кирюха втянул голову в плечи, глаза его посветлели.

— Ладно-ладно, — забормотал он, — всё понял. Вот деньги, вот пасс. Аллес цурюк, всё вертаю. Простите, обсдался. Не учел элемент крутизны.

— А почему аллес цурюк? — поинтересовался я.

— Плохая корочка у вас, — отвечал Кирюха. — Хреново сделана, фальш гемахт. Харьковская работа.

Искать другого человека мне было не с руки. Да и зачем? Этот прохиндей мне понравился: шустрый, бывалый — и не отморозок какой-нибудь, радостное приятие жизни от него так и лучилось.

Я завел Кирюху к себе домой, угостил хорошим коньяком, рассказал о своих возможностях, дисминуизировался пару раз на скорую руку.

Малый оказался понятливым.

— И деньги тоже с тобой уменьшаются?

Я показал, что происходит с деньгами.

Мой толстый портмоне, набитый дойчемарками, произвел на Кирюху подобающее впечатление.

— Так бы сразу и сказал, а то — пушкой под ребра тыкать. Провезу, натюрлихь, какой разговор. Будет это стоить десять кусков — и опять же на предоплате.

— Нет, милый мой, — возразил я, — о предоплате придется забыть. Только по прибытии. И учти: даже в мелком виде я вооружен и очень больно стреляю.

62

Дела у Кирюхи за границей были, по его словам, обыкновенные, он занимался ими регулярно и уже не первый год.

Съездить в Германию, купить там по заказу джип, перегнать до Травемюнде, погрузиться на паром, высадиться в Риге, а далее — форвертс нах Москау по Волоколамке.

Или — на пароме до Хельсинки, по шоссе до Выборга, дальше — на Питер и по Ленинградке в первопрестольную.

Знай себе плати по дороге ментам — за превышение скорости, за неправильный обгон, просто за товарный вид иномарки: заказчик все денежки вернет, были бы квитанции.

Кирюха предпочитал выборгский вариант, но клиенты на это шли неохотно: комфортабельный финский паром обходился дороже, чем мелкая латвийская посудина.

Через Польшу Кирюха гнал машину только раз — и закаялся: на дорогах разбой, на границах поборы.

Впрочем, и на родных просторах хватало забот: при въезде в Тверскую губернию плакат ГАИ предупреждал, что на трассе грабят, так что просьба проезжать не мешкая.

Ночевать приходилось у подножья стаканов той же автоинспекции, каковой сервис также надо было проплачивать.

Так Кирюха зарабатывал свой хлеб, наслаждаясь кочевой жизнью и не терзаясь мыслями о будущем.

В Германии у Кирюхи, как он уверял, имелось множество влиятельных корешей, которые могли и паспорт выправить, и бессрочную визу.

Насчет бессрочной визы я усомнился: зачем тогда ему обивать пороги консульства?

Но всё это были мелкие отклонения от истины. Если даже десятая доля того, что Кирюха наплел о своих закордонных возможностях, соответствовало действительности, — с ним можно было работать.

К несчастью, этот король автострад панически боялся летать и ездил в Германию только поездом.

Это, конечно, всё осложняло.

Впрочем, меня в самолете тоже укачивало.

63

Двое суток до отъезда я провел на квартире Марины Петровны без света и воды, стараясь ничем не выдать своего присутствия, в полной готовности немедля исчезнуть.

В назначенный час Кирюха явился ко мне домой. Бодрый, деловитый, все в том же тренировочном костюме и в белых кроссовках: другой одежды и обуви он, похоже, просто не знал.

— Привет нелегалам! Чё в темноте сидишь?

— Всё вырубил перед дорогой.

— Так в кальсонах и поедешь?

Положим, я был не в кальсонах, а в недешевой голландской пижаме: мне предстояло тридцать шесть часов (ночь, день и еще одну ночь) провести в спальном мешке.

— А где твой багаж?

Я молча показал на пачку «Марльборо», лежавшую на столе. Все мои пожитки (два чемодана, кассет ник с наушниками, баул с едой-питьем, фонарик, чтиво и спальный мешок) были уже загружены вовнутрь.

Присели на дорожку.

— Имею разговор, — сказал Кирюха. — У меня тридцать пять тысяч чужих, вот такенный рулон. Ты ужать для меня их не мог бы? Раз в пятьдесят, чтобы в фестончик влезли. А то ведь сбондят, чего доброго. Или на границе отберут.

Я отметил, что немецкие словечки из его речи пропали: должно быть, оттого, что разговор шел по существу.

— Уменьшить-то дело нехитрое. Но ведь вернуть их в нормальный размер ты всё равно без меня не сможешь. Лучше отдай на хранение мне.

— Ну да, — Кирюха хитро сощурился. — А детородный орган полярного зверя не хочешь?

Я хотел было ответить в том смысле, что я ему не то что детородный орган, голову свою ему доверяю — и то ничего.

Но тут за окном мне послышалась какая-то топотня. Я выглянул — и точно, в подъезд рысцой вбежал деятель в шерстяной маске с автоматом наперевес. За ним — другой, третий, четвертый.

Есть народная примета: хлопцы в масках — не к добру.

— Вот радость-то какая, — сказал я Кирюхе. — Налоговая полиция к нам в гости идет. Смыться уже не успеем, придется поиграть в прятки.

— А я здесь при чем? — удивился Кирюха. — Это, брат, твои трудности. Я, может, просто к другу зашел. Попрощаться.

— Попрощайся заодно и со своими деньжатами. Оприходуют — и спасибо не скажут.

Я распахнул балконную дверь (там была пожарная лестница), сунул свою транспортную сигаретную пачку под диван и, не вдаваясь в лишние объяснения, схватил Кирюху за плечи.

— Эй, ты мне это брось! — успел только вскрикнуть мой провожатый, и мы с ним провалились в малый мир.

Только добежали до красно-белого контейнера под диваном, только юркнули в прорезанный сбоку клапан — как в квартиру уже ворвались.

Масочники не стали тратить время на банальные звонки и стук в дверь: они просто привели с собой слесаря, и тот без труда открыл нехитрый замок Марины Петровны.

— Через балкон сбежал, паразит! — сказал один из хлопцев. — А во дворе у нас кто?

— Хрен в манто, — отозвался другой.

И, грохоча коваными ботинками, масочники убежали.

— Сколько нам здесь куковать? — сидя рядом со мною на полу темной пачки, пробурчал Кирюха. — На поезд опоздаем.

— Ай, мы мелкая дичь, караулить не станут, — успокоил я его. — У них таких, как мы, пол-Москвы. Да ты не трясись, возьми фонарик, погляди, как я устроился.

Кирюха встал, походил по моему убежищу, оглядел штабель толстенных, как заводские трубы, сигарет — и повеселел.

— Однако просторно, — заметил он. — Человек двадцать пять войдет, если не тридцать. А чего ты пачку взял какую-то давленую? Щели кругом. Для воздуха, что ли?

— Нет, это чтобы никто не позарился.

Кирюха помолчал.

— Ладно, будь по твоему, забирай на хранение мои баксы, — неожиданно сказал он. — Только смотри!

Это был знак высокого доверия. Теперь я по крайней мере мог быть уверен, что при малейшей опасности Кирюха не выбросит мое вместилище в мусорный бак.

64

Особых неудобств от дальнего путешествия я не испытывал. Лежал себе в наушниках, слушал музыку, пил пиво, жевал колбаску с сыром, а то садился за картонный откидной столик и, вооружившись фонариком, читал Агату Кристи.

Сон не шел — по вполне понятным причинам.

Сигаретную пачку мою Кирюха положил в саквояж, который, судя по всему, закинул на багажную полку.

Но ощущения верхотуры не было: напротив, мне всё казалось, что я плыву в подводной лодке — с той только разницей, что вместо ядерных ракет рядом находятся шестнадцать полнометражных сигарет.

Запах табака, конечно, раздражал, но постепенно я к нему притерпелся. С этой поездки и закончилась моя жизнь пассивного курильщика, началась активная фаза.

А что касается прочих путевых надобностей в условиях ограниченного пространства, то спрашивайте космонавтов. Они всё это проходили.

Побеспокоили меня в пути лишь дважды — и оба раза таможенники.

Российский очень сокрушался, что Кирюха не задекларировал никакой валюты. Заставил его открыть саквояж.

— Машину покупать едешь, я ж тебя знаю! — занудливо бубнил он. — Как же без денег? Обязательно должны быть деньги на машину.

— На какую машину, начальник? — жизнерадостно отвечал Кирюха. — К тетке еду в гости, у нее и машина есть, и денег навалом. Если хотите знать, она мне всё завещала. Вот откинет ноги — тогда и буду взад-назад деньги возить. Вам на радость.

Поляки тоже ворошили багаж, только не на границе, а на ходу поезда, и не Кирюхин, а наших попутчиков, казахстанских немцев.

Муж, жена и дочка-школьница из города Джамбула переселялись в Германию навсегда и, естественно, загромоздили наше купе своими чемоданами и коробками чуть ли не до потолка.

С них поляки стали требовать какую-то дополнительную плату за провоз лишнего багажа по территории Польши.

Угрожали высадкой на ближайшей же станции, из-за чего женщина и девочка попеременно начинали плакать.

— Проводник! — кричали поляки тонкими вымогательскими голосами. — Идите сюда, проводник!

Но российский проводник на их зов не шел, у него были свои заботы. Запершись в своем купе, проводник варил борщ, аромат которого проникал даже в мое убежище.

Отец семейства стоял на том, что никаких денег у него при себе нет, только вещи: берите любую.

Поляки резонно возражали, что деньги непременно должны быть, куда же без денег.

Наконец какая-то материальная ценность (судя по бульканью, бутылка) ублаготворила поляков, и они, махнув рукой на попранную джамбульским багажом национальную территорию, удалились.

Кирюхе моему было неинтересно ехать с угрюмыми переселенцами, и он почти всё время проводил в соседнем купе, в компании таких же, как он, веселых перегонщиков: там непрерывно пили, ругались на таможню и бурно обсуждали достоинства и недостатки автомобилей.

Зато уж я вдосталь наслушался переселенческих разговоров. Это не семейство ехало, это перемещалась живая человеческая беда.

Дочка упрекала родителей, что они сломали ей жизнь. В школе были подруги, мальчишки знакомые, училась на четверки и пятерки, а кому они в Германии, эти четверки-пятерки, нужны, да и сама она кому там нужна? Кто захочет знакомиться с нею и дружить, с безъязыкой?

Мать оплакивала квартиру, которую пришлось продать за бесценок, и садовый участок, отданный за просто так: столько добра побросали, а вдруг не приживемся в Германии и придется возвращаться к разоренному гнезду?

Отец терпеливо выслушивал их жалобы и не бранился, только кряхтел и повторял как заведенный:

— Ладно, приедем — поглядим. Ладно, приедем — поглядим.

Под этими словами мог бы подписаться и я.

На германской границе багажом нашим вовсе не интересовались: там придирчиво изучали паспорта и всё пытались общаться с переселенцами по-немецки — без малейшего успеха, поскольку, кроме «данке», те ничего сказать не могли.

В сравнении с попутчиками я чувствовал себя куда более уверенно: немецкий я учил в школе, потом в университете до третьего курса включительно (в общей сложности добрый десяток лет) и с грехом пополам мог объясняться.

Во всяком случае, на вопросы немецких пограничников и таможенников я бы, пожалуй, ответил.

Но они ко мне ни с какими вопросами не обращались и даже не подозревали о моем присутствии.

Это меня окончательно успокоило, и сразу после пересечения границы я безмятежно заснул.

Мне снился теперь вольный полет в скрипучей плетеной корзине под ярким баллоном расцветки германского флага.