Похождения одного матроса

– Угодно открыть карту? – спросил банкомет.

– Нет, зачем же. Мечите втемную. Хочу попробовать счастия на темноту…

– Будь по-вашему…

Билль про себя выругал русского простофилю, который заранее объявил карту, и обернулся, чтобы посмотреть на игру.

Молодец со шрамом стал метать… Через несколько карт направо упала дама, налево – пятерка.

– Ну, Дун, вы несчастливы. Ваша дама бита! – проговорил банкомет.

– Напротив, мне повезло. Пятерка дана!

И с этими словами Дунаев перевернул свою карту.

Увидевши пятерку, канзасец понял, что опростоволосился, поверив восклицанию Дунаева, и проговорил:

– Вы сегодня счастливы, Дун!

– Ну, Дун, втемную, видно, вам более везет! – проговорил Билль и засмеялся, подмигнув ему глазом: дескать, ты не такой простофиля, как я полагал!

А Чайкин, ничего не понявший, заметил по-русски:

– Брось! Не играй больше!

Между тем Дунаев опустил четыреста долларов в карман и, улыбаясь своими серыми глазами, проговорил простодушным тоном:

– Сквитались, и будет. Не хочу больше обыгрывать вас.

Канзасец убрал карты и заметил смеясь:

– И я не желаю обчищать вас, Дун…

– Так-то оно и лучше! – внушительно промолвил Билль и погнал мулов.

– Ну, теперь можно и рассказывать, Чайкин… Двести долларов я вернул. А ловкий шулер. Его и не поймать. А то свернул бы ему хайло на сторону! – сказал Дунаев не без простодушия в голосе. – Да еще, пожалуй, придется…

Подозрительный народ…

И, закуривши трубку, продолжал прерванный рассказ.

2

– Так жил, говорю я, братец ты мой, по-хорошему, как в одно воскресенье вышел я погулять. Побродил по улицам и спустился к пристани… А там, знаешь, салунов видимо-невидимо. Зашел я в один салун и выпил, сперва один, потом другой, третий стаканчик, а там все больше да больше… И так, милый человек, пьянствовал я недели две, в запой, значит, вошел. Все деньги пропил, платье пропил, ночевал в ночлежных домах и был вроде последнего скота… И когда несколько пришел в себя, пошел на работу к своему старому боссу. Увидал он меня, значит, оборванного, пьяного, в одних штанах, и сердито покачал головой: нет, мол, такому пьянице работы. И прогнал… Ходил я по разным местам просить работы – везде гнали вон… И в ту пору голодал я… Корки по ночам на улицах собирал… До точки до самой дошел… Вот тут Мошка, дай бог ему здоровья, и вызволил меня… Проходил я по одной глухой улице в самой полной отчаянности, можно сказать, как слышу, меня кто-то окликает. Смотрю, Мошка с лотком. Я

к нему и первым делом: «Хлеба, говорю, дай»… Он мигом сбегал в съестную и принес хлеба и кусок мяса… И смотрит на меня, удивляется, в каком я виде и как я вроде будто голодного пса набросился на пищу. И как наелся я, так он и говорит: «Я вас на квартире искал, на пристани искал, – все хотел вашу долю отдать, но нигде вас сыскать не мог.

Пойдемте, говорит, ко мне». Пошли. Жил он в каморке, однако хоть и жид, а чисто. Приютил меня и первым делом принес костюм и все как следует; одним словом, в человеческий вид привел, и вечером, когда вернулся с улицы со своим лотком, сейчас мне счет подает: «На вашу, мол, долю причитается барыша пять долларов, а издержано, мол, на вас десять долларов – пять, говорит, из запасного капитала. А завтра идите на работу. В таком виде вас примут. А чехи о вас беспокоились. Тоже искали. И живет у них теперь заместо вас один тоже русский, из беглых. А

бежал он оттого, что свою веру хотел исполнять, а ему не позволили. Очень, говорит, хороший человек и тоже о вас спрашивал. А работает он у того босса, где и вы работали…

А наши, говорит, дела идут хорошо. И товар хороший держу и кредит имею. И не забываю, что вы мне помогли тогда, и никогда не забуду!» – говорит. И так тронул меня за душу этот Мошка, что и не объяснить. Прямо-таки спас… Отдал он мне свою койку, а сам лег на пол спать… А

в пять часов утра побудил, напоил кофеем, и мы вместе вышли… Прихожу к боссу на пристань…

– Что же, взял он тебя?

– То-то, не хотел брать сперва. Он страсть не любил пьяных и сам не пил. Зарок положил никогда не пить. И

вызвал он этого самого русского, что жил у чехов. И велел ему объяснить, что он такого пьяницу принять не может

«Пусть, говорит, даст слово, что не будет пьянствовать, –

тогда, говорит, приму». Перевел это мне все русский и спрашивает: «Даешь зарок?» – «Не могу, говорю, дать зарока, а постараюсь». Ладно. Доложил он мой ответ боссу.

Тот усмехнулся в бороду и велел мне идти на работу… Ну и старался же я… Ах, как старался… Как к вечеру окончил работу и мне выдали два доллара, этот самый русский – из раскольников он был – позвал к себе ночевать… Чехи обрадовались, накормили. И остался я у них опять жить вместе с Игнатием, этим самым раскольником. И скоро сдружились мы… Очень строгого поведения был человек, а добер… Все меня больше добрым словом наставлял, чтобы я не пьянствовал… А месяца так через два сманил он меня ехать в работники на ферму… «Там, говорит, у земли, лучше, чем в городе. И воздух легкий. А жалованье дают хорошее…» Ну, мы и поехали, и перед отъездом я ушел из компаньонов Мошки. А он за это выдал мне двадцать пять долларов. Шибко он торговал и о лавочке начал думать. И

славное житье было на ферме, куда лучше, чем таскать ящики на спине… Благодать одна. Хозяин попался рассудливый и толковый. Очень доволен был работой. Мы вдвоем всю работу справляли, а ферма была большая.

Завтракали и обедали мы вместе. Хозяйка приветная была… И так, братец ты мой, прожили мы с Игнатием два года… И было скоплено у нас у каждого по двести долларов… И я водки не пил вовсе: не достать было на ферме, да и не тянуло… Стыдно хозяев и Игнатия…

– А скоро ты языку обучился?

– Через год говорил по малости, а понимать, почитай, все понимал… И, верно, жили бы мы и дольше, но только тут случай вышел… Игнатий женился и ушел свою ферму строить… А участки тогда дешево продавались… А женился Игнатий на одной переселенке… И чудно это вышло, я тебе скажу. Остановилась недалеко от фермы партия переселенцев… на Соляное озеро шли, где мормоны живут…

Так бесстыжая секта на Соляном озере обзывается. Там они и живут… Видел небось город ихний?

– Видел. Хорош город.

– А прежде тут пустыня была. Эти самые мормоны выстроили… Народ трудящийся, да только неправильный…

– Чем?

– Многожены, вроде бытто турок… Ну, так пошли мы под вечер к этим самым переселенцам, что пристали на ночевку… Всякого народа там много – бедноты больше – и мужчин и женщин… Посмотрели мы это, как они, усталые, варят себе пищу, послушали, как они молитвы распевают, и пошли домой на ферму, как видим: у перелеска сидит одна переселенка и горько-горько плачет. Ну, подошли. Видим, молодая и бледная девушка, с лица чистая и пригожая… И

спросил ее Игнатий: «Чего, говорит, вы в сокрушении находитесь?» Она и обсказала, что смутили ее из Лондона обманом и что теперь только она узнала, куда она идет… А

ей идти к мормонам не хочется… И как ей быть, не знает!

«А вы не идите!» – это ей Игнатий. «А как не идти? Куда я денусь? И меня не пустят!» – говорит. На это ей Игнатий и объяснил, что мы живем на ферме и можем ее там укрыть до времени. И работа там найдется. А на ферме, мол, хозяева хорошие люди… «От беззаконной жизни вас спасут… Потому, говорит, мормонская жизнь беззаконная!» И

так он это убедительно ей обсказал, что она доверилась и обрадовалась. И говорит: «Ежели спасти в самом деле меня хотите… приходите к этому самому месту, но ночью, когда в нашем лагере спать будут, и укройте меня где-нибудь,

пока они не уйдут дальше». На том и порешили и, вернувшись на ферму, рассказали хозяину. Он согласился, а хозяйка даже очень хвалила Игнатия, что пожалел девушку, и обещала взять ее к себе в помощницы… «Только, говорит, не попадитесь переселенцам… А то вам плохо будет. Убьют!» Как настала ночь, пошли мы к тому самому месту, у перелеска. А ночь была темная. Боялись, что не найти переселенку. А голос подать громко опасно. У лагеря мормонского часовые ходят и, слышим, молитвы свои распевают… Однако нашли ее. Сидит на пеньке и дрожит в одном платье, – а ночь была свежая. Ну, мы увели ее и спрятали в стог сена. Небось не отыщут, если б и хватились.

– А хватились? – спросил Чайкин.

– Хватились. Только что рассвело, как на ферму при ехали пять человек верхом и с револьверами и стали спрашивать: «Не здесь ли переселенка?. Не заплутала ли, мол, она?..» Хозяин ответил, что никакой переселенки не знает и не видал. Тогда они слезли с лошадей и попросили позволения осмотреть дом… Обшарили всю ферму, звали переселенку и так и уехали… Однако извинились… Только к утру, когда переселенцы уже давно уехали, вышла переселенка из стога… И плачет и смеется… И хозяйку целует… Ну, на другой день определили ее к месту, по птичьей части, и очень была довольна эта самая Эмма. Из ирландок она была. А вскорости после этого Игнатий поехал с ней в

Сакраменто венчаться, а с месяц спустя и задумал сам строиться… Звал и меня…

– А что ж ты?

– А я задумал по другой части… в возчики… Тоже,

братец ты мой, случай вышел. Встретил я как-то артель возчиков, что возвращались в Канзас, – они гоняли оттуда скот, – и вдруг услыхал, что по-русски говорят… И так обрадовался, что и не сказать. Всю ночь просидел с двумя земляками. Они и уговорили меня идти с ними… И так это мне вдруг захотелось быть со своими, что я утром явился к хозяину и рассказал, что так, мол, и так. Очень пожалел, что ухожу, однако понял мое желание. Вот с тех пор я и стал возчиком… Наработал денег, а теперь вот хочу мясником быть! – заключил свой рассказ Дунаев.

– Оказывается, здесь жить можно! – заметил Чайкин.

– То-то, говорю, очень даже можно. И российские наши, что скот гоняют, даже большим пользуются доверием.

Им без всякой расписки большие деньги поручают. Небось наши себя здесь не подгадили… Это разве по городам, которые русские из господ от долгов сюда бежали или от каких-либо уголовных дел, – тем плохо… Потому форсу много, а работать не умеют. Привыкли все на готовом да на звании своем. А здесь – шалишь! на форс не обращают внимания, а главное – каков ты работник и чего стоишь!..

– А есть здесь такие?

– Есть. И во Францисках есть, и одного такого беспардонного в Канзасе видал. В отрепьях ходит, даром что барин и всяким наукам обучался. И ничего не умеет делать, ни к чему не приспособится… И места ему давали – не годится… Потому лодырь… Так мы этого самого барина тоже хотели приспособить… И вышел только один смех с ним.

– А как же вы хотели приспособить?

– А счеты наши записать все, чтобы представить хозяину и объяснить, на что израсходовано… В те поры я еще писать не умел, и никто из наших не умел по-аглицки.

– Ну, и что же?

– А то же. Взял это он от нас три доллара, да ничего и не сделал… Насилу счета вернули… А барин был важнеющий… Сам в отрепьях, а нас сиволапыми в пьяном виде называет… «У меня, говорил, у самого тысяча душ крепостных было… Я, говорит, в каретах ездил, а не то чтобы вам, мужикам, служить да счеты писать». Ну мы смеемся, бывало: форси, мол, да нет-нет и накормим… Однако, братец ты мой, и есть захотелось.

– И мне хочется.

– Давай-ка у Билля спросим, скоро ли станция.

Дунаев спросил у Старого Билля.

Тот лаконически ответил:

– Через полчаса. На станции обедать будем!

Нельзя сказать, чтобы наши земляки ехали очень удобно, сидя в передней части фургона. По временам и встряхивало порядочно, и солнце нестерпимо жарило им спины. Но они терпеливо переносили эти невзгоды, слушаясь совета Старого Билля, и, по обычаю простых русских людей, умеющих терпеть, еще шутили и смеялись и, несмотря на долгую и скверную дорогу, чувствовали себя бодрыми.

Под вечер они обыкновенно, выходили из фургона и шли пешком, а на ночных остановках всегда спали у костра, дежуря по очереди, чтобы дать и Биллю возможность поспать. И держали они при себе ружья и револьверы главным образом потому, что Старый Билль боялся предательского нападения двух канзасцев.

Они уж более не заговаривали ни с Биллем, ни с русскими и держались особняком.

Только раз как-то, на ночной стоянке, один из молодцов насмешливо спросил:

– Кого это, джентльмены, все сторожите по ночам?

– Мало ли здесь мерзавцев бродит! – отрезал Билль.

– Однако никто из мерзавцев не нападал?

– Сунься только! – промолвил Дунаев.

– А что?

– А то, что я очень хорошо стреляю…

– Очень приятно слышать. Нам зато спокойно спится, зная, что нас сторожат. Спокойной ночи, джентльмены!

В ту же ночь, когда дежурил Билль, он заметил, что из фургона вылез один из молодцов, и тотчас же приготовил револьвер…

Но «молодец», постояв минуту, полез в фургон.

– Бдительны! – шепнул он товарищу.

– То-то и есть. Надо подождать еще несколько дней. За

Виргинией мы их всех уложим! – проговорил канзасец со шрамом. – А пока и не пытайся. Они не так глупы, эти русские, как ты полагаешь. Тогда с дамой этот барбос ловко меня провел, очень ловко. И вообще надо быть с ними осторожными.

– А что?

– Билль шутить не любит… Знаешь, как он одному пассажиру-агенту всадил пулю в лоб.

– Слышал.

– Как бы и нам не всадил.

– За что?

– Разве ты не видишь, что он догадывается, кто мы…

– Вижу… Но догадка – не уверенность…

– Убеди-ка в том Билля! – со смехом отвечал более осторожный агент.

– А как ты думаешь, у этого белобрысого глупого русского есть деньги?

– Есть.

– Сколько?

– Пятьсот долларов есть.

– Откуда ты знаешь?

– А он сам хвастал на пароходе. Я тогда там с наклеенной бородой был.

– Значит, у Дуна три тысячи да у этого пятьсот. Итого три тысячи пятьсот. Ну, у Билля с собой ничего нет. Он не возит денег… Зато его пробитый череп порадует агентов…

Чего, дурак, не идет в компанию?

Разговаривая в фургоне очень тихо, они не догадывались, конечно, что Старый Билль в эту минуту стоял рядом с фургоном и слышал все от слова до слова.

Убедившись окончательно в том, что он везет двух агентов, Билль на следующее утро не подал им никакого вида, что знает, кто они, – напротив, он даже стал любезнее и несколько раз заговаривал с ними…

Прошло еще семь дней томительной дороги, и, наконец, одним жарким утром фургон въехал во двор гостиницы маленького городка Виргинии.

ГЛАВА XVII

Старый Билль объявил, что дилижанс уедет через три часа и потому джентльмены имеют время взять ванну и основательно позавтракать.

Обрадованные остановкой, Дунаев и Чайкин вошли немедленно в гостиницу и, заказавши завтрак, отправились брать ванну, чтобы основательно отмыться от грязи и переменить белье. После долгого переезда по жаре и в пыли они представляли собой довольно грязных джентльменов, и ванна была для них необходима.

– Эх, Чайкин, теперь бы в бане попариться. Разлюбезное было бы дело! – заметил Дунаев, когда бой повел их туда, где были ванны.

– Чего лучше! – ответил Чайкин и, вздохнувши, прибавил: – Теперь никогда не увидим, брат, русских бань.

Одни ванны. А в них не то мытье!

Канзасцы, вместо того чтобы сделать то же, что сделали русские, торопливо ушли в город, даже не умывшись.

– Не теряют, черти, времени! – проворчал Старый

Билль и вслед за ними вышел из гостиницы.

Он отправился в телеграфную контору. Знакомый телеграфист радостно встретил Билля и спросил:

– Куда шлете телеграмму? Что-нибудь случилось?

– Я никуда не шлю телеграммы. И пока ничего не случилось, а может случиться… Я за справкой. Были у вас сейчас два молодца?

И Билль не без художественного таланта описал их наружность и в заключение назвал кандидатами на виселицу.

– Вы вправе, конечно, не отвечать, но дело идет о безопасности почты и двух других пассажиров, не считая меня.

– Только что вышли! – отвечал телеграфист.

– Я имею основание думать, что эти мои пассажиры просто-таки агенты большой дороги.

– Сдается на то, Билль. Рожи отчаянные.

– Давали они телеграмму?

– Я знаю, Билль, что без особенной надобности вы не станете испытывать мою телеграфную совесть.

– Надеюсь.

– И потому я вам отвечу, что один молодец сейчас сдал телеграмму.

– Передана она?

– Нет. Только что хотел передавать.

– Так не передавайте ее!

Телеграфист на секунду опешил.

– Не передавайте телеграммы, прошу вас!

И Старый Билль передал про разговор канзасцев, слышанный им ночью у фургона.

– Он, наверное, телеграфировал в Сакраменто?

– Положим, что так.

– И звал несколько друзей к Скалистому ручью?

– Не несколько, а прямо шесть!

– Видите! Значит, я имею право просить вас не исполнять своей обязанности.

– Так-то так! Конечно, я не поступлю против совести, если не отправлю этой предательской телеграммы, Билль, призывающей к убийству. Ведь я знаю, Билль, вы будете защищаться и не позволите шести разбойникам…

– Восьми, телеграфист! – перебил Старый Билль. – Вы забыли еще двоих – моих пассажиров.

– Тем хуже… Но вы, говорю, не позволите даже и восьми негодяям взять вас, как цыпленка.

– Конечно, не позволю, тем более что у меня будет еще двое помощников – русских. Но трое против восьми – игра неравна.

– Ввиду этого, повторяю, совесть моя будет спокойна.

Не буду я виноват и против государства, если исполню вашу просьбу, Билль, и не отправлю телеграммы. Правильно ли я рассуждаю?

– Вполне. Можете сослаться на мое заявление. Могу дать и письменно.

– Спасибо, Билль, за одобрение, но вы ведь знаете, как мстительны агенты? Через неделю, много две, я буду убит здесь, в своей конторе. Понимаете, в чем загвоздка, Билль?

В том, что у меня очень милая жена, Билль, и прелестная девочка шести лет. И мне хотелось бы пожить более двух недель… Вот эти-то соображения и смущают меня…

– На этот счет будьте покойны! О неотправленной телеграмме никто, кроме нас двоих, не узнает.

– А эти молодцы? Ведь они скажут потом своим друзьям, что сдали в Виргинии телеграмму, и догадаются, что она не отправлена. И им, конечно, будет известно, что вы были в конторе…

– Эти молодцы никому больше ничего не станут говорить. Понимаете? – значительно прибавил Билль.

И его старое лицо было необыкновенно серьезно.

– Понял, Билль… В таком случае…

– Вы не отправите телеграммы?

– Не отправлю. Я будто бы ее не получал… Пожалуй, даже возьмите текст телеграммы. Ну ее к черту! – сказал телеграфист, отдавая телеграмму Биллю.

Старый Билль прочел следующие слова:

«Сакраменто. Отель Калифорния. Капитану Иглю.

Надеюсь, вы и пять друзей встретите меня у Скалистого ручья с провизией».

Билль положил телеграмму в карман и пожал руку телеграфисту.

– Возьмите уж и доллар, уплаченный за телеграмму.

Мне с ним нечего делать.

– Держите пока у себя. Он получит свое назначение. Я

спрошу у него, кому послать этот доллар, и на обратном пути сообщу, куда его послать. Прощайте!

– Прощайте, Билль. Счастливого пути!

– Благодаря вам он будет, надеюсь, счастлив! Спасибо, телеграфист!

Когда Билль вернулся в гостиницу и после недолгого своего туалета вошел в общую залу, то застал там Дунаева и Чайкина. Оба, вымытые и освеженные после ванны, уписывали поданный им завтрак. Яичница с ветчиной только что была окончена, и наши путешественники принялись за бараньи котлеты с картофелем.

Старый Билль присел к столу, занимаемому русскими, и заказал себе завтрак.

– Где это вы пропадали, Билль? Я вас искал, чтобы выпить с вами стаканчик рому. Чайк не пьет! – проговорил

Дунаев.

– Маленькое дельце было в городе! – спокойно проговорил Билль.

– А куда девались наши спутники?

– Кто их знает! А вы ловко вернули свои двести долларов, Дун. Только советую вам никогда вперед не рассказывать, сколько у вас денег.

– Больше не буду, Билль. Не сердитесь! – с подкупающим добродушием сказал Дунаев.

В общей зале, кроме Билля и двух русских и жены хозяина у буфета, никого не было. По временам кто-нибудь заходил, выпивал стаканчик рому и уходил. Старый Билль внимательно всматривался в каждого приходящего.

Чайкин заметил это и спросил:

– Пассажиров отсюда не будет?

– В конторе никто не записался. Да и места нет. Разве сзади втиснуть…

В эту минуту в залу вошел рослый, высокий мужчина в широкополой шляпе и в высоких сапогах и, подойдя к столу, проговорил:

– Не возьмете ли меня, Билль, пассажиром до Сакраменто?

– Места нет! – резко ответил Старый Билль, оглядывая своим быстрым, проницательным взглядом рослого господина с головы до ног.

Взглянул на него и Чайкин, и он ему не понравился.

Что-то неприятное было в маленьких, беспокойно бегающих глазах этого человека, и Чайкин почему-то обрадовался, что Билль ему отказал.

А тот между тем настаивал.

– У меня очень спешное дело в Сакраменто, – говорил он мягким, вкрадчивым голосом, – и я готов хоть сбоку сидеть. Вы сделаете мне большое одолжение, Билль, если возьмете.

– Места нет! – еще суровее отрезал Билль.

– Но вы берете иногда пассажиров, если и нет мест…

– Беру.

– Так отчего меня не взять, Билль?

– Боюсь, что такому рослому молодцу будет неудобно сидеть, свесивши ноги. Если вы торопитесь, советую ехать верхом…

– Я совета вашего не спрашиваю. Я спрашиваю: берете или нет?

– А я, кажется, сказал, что не беру.

– Я буду жаловаться компании! – проговорил рослый господин, отходя.

Билль не удостоил его ответом и продолжал завтракать.

И, когда этот человек вышел, проговорил, обращаясь к

Дунаеву:

– Никогда не хвастайтесь, Дун, своими деньгами!

В скором времени явились и оба канзасца. Они заказали себе роскошный завтрак и спросили дорогого вина. Они были в веселом расположении духа, много болтали и много смеялись.

Старый Билль докончил свой завтрак и хотел было уйти, как один из молодцев обратился к нему:

– Не угодно ли, Билль, попробовать вина? Отличное.

– Благодарю вас, джентльмены. Я вина не пью! – отвечал Билль и вышел из залы.

– А вы, иностранцы, не выпьете ли с нами?

Но Дунаев тоже поблагодарил и отказался:

– Чайк вовсе не пьет. А я пью только спирт! – прибавил он. Канзасцы больше не просили. А Дунаев сказал Чайкину:

– Не попьем ли чайку теперь?

– Попьем.

Дунаев попросил боя принести две чашки чая.

– А эти неспроста уходили, как ты думаешь? – спросил

Чайкин.

– Подозрительный народ! – ответил Дунаев.

– И Билль неспроста отказал тому пассажиру!

– Билль, брат, башковитый человек.

– И я так полагаю, – продолжал Чайкин, прихлебывая горячий чай, – что эти самые подговорили нового пассажира. Недоброе у них на уме.

– Не бойся, Вась, справимся с ними, если что… Опять так же сидеть будем в фургоне, как и сидели. Вроде бытто сторожить их! – сказал с улыбкой Дунаев.

– А нехорошо все это! – раздумчиво проговорил Чайкин.

– Что нехорошо?

– С опаской ехать. А еще Америка!

– Да ведь это только тут опаска… в глухих местах. А в прочей Америке ничего этого нет… Здесь, сам видишь, пока пустыня! Пойми ты это, – говорил Дунаев, видимо, желавший защитить Америку перед Чайкиным.

– Народ отчаянный! – снова вымолвил Чайкин.

– По этим местам отчаянный, потому как сюда со всей

Америки самые отчаянные идут… Но только ты, Чайкин, напрасно обессуживаешь. По одной паршивой овце нельзя все стадо ругать. Так ли я говорю?..

– Да я и не ругаю… Я только сказываю, что в опаске нужно жить… Однако валим, братец, в лавку. Надо еще провизии купить на дорогу!

Они расплатились и вышли из гостиницы. В одной из ближних лавок они купили сообща окорок, сухарей и лимонов.

Когда они вернулись. Старый Билль запрягал лошадей.

Куча любопытных стояла на дворе.

– Садитесь по-прежнему! – шепнул Билль, когда Чайкин подошел к фургону. – Скоро вам с Дуном будет удобнее! – прибавил Билль.

Чайкин махнул головой, не понимая, впрочем, о каких удобствах говорил Билль.

В числе любопытных он заметил того самого рослого детину, который просил Старого Билля взять его пассажиром. Заметил он также, что, когда оба канзасца проходили через кучку собравшихся людей, этот высокий «джентльмен» что-то шепнул молодцу со шрамом на лице.

– Так и есть, сговорившись были! – сказал Чайкин Дунаеву.

– Небось не выгорело!

– Дошлый этот Старый Билль. Однако давай уложим хорошенько наши вещи, Дунаев.

Они переложили все вещи в переднюю часть фургона и, покрывши их сеном, устроили себе более или менее удобное сидение. Около было положено и ружье Дунаева.

Таким образом, фургон был, так сказать, разделен на две части.

Был двенадцатый час утра, и солнце жарило невыносимо.

– Опять нудно будет! – промолвил Чайкин.

– Ддда… жарко. Ну да теперь уж недолго маяться. Перевалим Скалистые горы и въедем в Калифорнию… А там и дорога лучше, и города чаще, и не будет больше пустынных мест… Там народу больше живет.

– А до Франциск далеко?

– Ден в шесть доберемся, бог даст!.. А там я тебя, Чайкин, устрою у чехов, где стоял. Хороший, безобманный народ. Ежели есть свободная комната, пустят.

– Я ненадолго. Как место получу, и поеду на ферму. У

меня письма есть.

– Если откажут по письмам, ты через контору. А то знаешь, что я тебе скажу, Чайкин?

– Говори.

– Поступай ко мне в лавку приказчиком, мясом торговать. Понравился ты мне.

– Нет уж, я попробую в деревню… Спасибо тебе, Дунаев.

– Как знаешь, а только и торговать выгодно. И жалованье бы тебе положил, и ели бы вместе, и когда по-русски перекинулись бы словом.

– Лестно-то это лестно, а все-таки я прежде попытаю на ферме поработать… Там я и в силу войду! А то щуплый я…

А земля здоровья даст.

– Пожалуй, оно и так. А ты на праздники ко мне приезжай, если ферма, как ты говорил, совсем близко от города.

– То-то, мой капитан сказывал, что близко… И я беспременно буду приезжать. Как земляка да не проведать…

Земляки говорили довольно громко по-русски, и этот неведомый язык обратил на себя внимание нескольких лиц из глазеющей публики.

И один из зевак, видимо сгоравший от любопытства, наконец не выдержал и, приблизившись к русским, спросил:

– На каком языке вы говорите, иностранцы?

– На русском.

– Вы, значит, русские?

– Русские.

– Очень хорошо. Позвольте пожать ваши руки, джентльмены… Билль! Не уезжайте пять минут… я хочу сказать речь.

И, не дожидаясь согласия Билля, этот господин взобрался на облучок фургона и зычным голосом крикнул:

– Леди и джентльмены! прошу выслушать внимательно то, что я буду иметь честь сейчас сказать вам. Настоятельно прошу вас, леди и джентльмены, не говорить, не кашлять и не плевать в течение пяти минут, если только это для вас возможно, в чем я, впрочем, сомневаюсь.

В толпе раздался смех. Но тем не менее толпа приблизилась к оратору и плотно сомкнулась. И моментально наступила тишина.

– Вы меня поразили, леди и джентльмены, и я не нахожу слов вас за это благодарить! – продолжал оратор. –

Так будьте такими же молчаливыми еще четыре минуты…

Не более. Леди и джентльмены! вы, вероятно, все, а если не все, то большая часть из вас, читали, что русская эскадра, посланная императором Александром Вторым, освободившим свой народ, находится в гостях у нас, чтобы выразить свое сочувствие северянам… И русских чествуют в

Нью-Йорке, как добрых братьев, понявших великую цель нашей междоусобной войны. Леди и джентльмены! здесь вы видите двух русских… Вот они! (Оратор указал рукою на Дунаева и Чайкина.) К сожалению, мы поздно узнали об этом – они сейчас уезжают со Старым Биллем – и не можем угостить их как следует. Но это не помешает нам, леди и джентльмены, выразить в лице двух русских джентльменов наши братские чувства к великому русскому народу… Я, с своей стороны, могу поднести им по банке моей знаменитой ваксы, ваксы Тика, так как лучшей ваксы, по совести говоря, нет в целом мире, и вы можете в этом убедиться, леди и джентльмены, если будете покупать ваксу у меня, улица Линкольн, четыре. Русские джентльмены! не откажите принять по банке ваксы на память от гражданина

Виргинии… А затем, гип, гип, ура!

Толпа подхватила этот крик, и вслед за тем все стали подходить к Дунаеву и к Чайкину и крепко пожимать им руки.

– Ну, теперь садитесь, джентльмены, в фургон. Пора ехать! – крикнул Билль, когда рукопожатия были окончены. Наши земляки поклонились публике и заняли свои места.

Когда фургон двинулся, их проводили новыми криками в честь русских. А Дунаев и Чайкин махали шляпами.

Чайкин хотя и понял речь янки и был тронут ею, но его удивило, что он почему-то приплел ваксу, и он спросил

Дунаева:

– Зачем он о ваксе говорил?

– А это заместо объявления… Чтобы покупали у него ваксу! – смеясь, отвечал Дунаев.

– Чудной народ! – промолвил Чайкин.

– Они понимают, что русские за них… Зато, братец ты мой, и нам уважение оказали… Ура кричали!

– И руку так тискали, что даже больно стало! – заметил

Чайкин.

И, помолчав, прибавил не без горделивого чувства:

– Ддда! И здесь российских знают! Мне и негра в

Санлусе (Сан-Луи) говорил про нашу эскадру и хвалил царя нашего. Его все добрые люди хвалят за то, что крестьянам дадена воля. Без воли… какая жизнь…

– Южане не хвалят! – смеясь заметил Дунаев. – Им самим хотелось бы своих крепостных негров сохранить.

Ну, да им скоро крышка. Наш Линкольн довел их до точки… Замиренья просят… Согласны на то, чтобы негра был вольный человек… И нудно же было жить бедному негре…

Ох, как нудно!

– Шибко утесняли? – спросил Чайкин.

– И не дай бог! Мало того, что утесняли, а его и за человека, можно сказать, не считали. «Насекомая, мол, а не человек!» Я бывал на плантациях, видал, как с неграми поступали. Плетями так и подбадривали эти самые «боссы»

ихние. Жалко бывало смотреть.

Чайкин несколько времени молчал. И наконец в каком-то мучительном раздумье спросил:

– И отчего это на свете людей утесняют? Как ты об этом полагаешь, Дунаев?

По-видимому, Дунаев не занимался подобными отвлеченными вопросами, хотя знал по опыту, что такое утеснение, и, жаждавший чутким сердцем правды, даже искал ее, явившись обличителем своего командира перед адмиралом.

ГЛАВА XVIII

Дорога шла холмистой равниной, покрытой еще зеленью и цветами. То и дело вспархивали чуть не из-под ног перепела и другая мелкая пташка. Луговые собачки высовывали мордочки из своих норок и перебегали от одной норы к другой, пока высоко парящий на небе коршун не заставлял их торопливо прятаться.

По бокам дороги нередко виднелись ранчи, окруженные садами, а вблизи от них пасущиеся стада овец. Иногда фургон обгонял обоз, но уже не так часто, как прежде; зато чаще встречались обозы с переселенцами и фургоны с пионерами.

Благодаря ветру зной был не так ощутителен, и наши русские путешественники чувствовали себя хорошо, и

Чайкин, внимательно следивший за всем, что видел на пути, довольно часто обращался к товарищу за объяснениями: расспрашивал он и о ранчах, и о пионерах, и о переселенцах – все его интересовало.

Канзасцы после обильного завтрака отлично спали на свежем сене, положенном в фургон. Начинал поклевывать носом и Дунаев.

А Билль сидел молчаливый на козлах. Чайкин обратил внимание, что Старый Билль сегодня как-то особенно задумчив и серьезен, точно думает какую-то думу. И во время остановок на станциях и когда они обедали втроем, он не раскрывал рта и, казалось, становился мрачней и мрачней. Его седые брови совсем насупились, и на морщинистом лице было выражение чего-то жестокого и непреклонного.

Так прошло двое суток.

На третьи перевалили хребет Скалистых гор и к концу дня спускались в долину между склонов по узкому ущелью…

Канзасцы, видимо, были возбуждены и все посматривали в маленькие оконца фургона.

Наконец фургон переехал большой ручей, перерезывавший дорогу. Это место было особенно глухо и представляло собою как бы ловушку. Дорога тут сворачивала направо под острым углом, спускаясь в долину.

Эта местность и называлась Скалистым ручьем и пользовалась недоброю славой. Здесь часто «шалили» в то время агенты большой дороги, внезапно показываясь на боковых тропинках на своих степных лошадях и чаще всего в масках, чтобы не быть узнанными впоследствии людьми, ими ограбленными, при встречах в театре, игорных домах и отелях.

Дунаев в качестве гонщика скота и «капитана» знал это место и, предупредив Чайкина, следил за канзасцами.

Наши матросики увидели, какими удивленными стали вдруг их лица, оба заметили, как переглянулись они между собой.

А Билль как ни в чем не бывало, точно пренебрегая опасностью, тихо спускал фургон по крутому спуску, сдерживая лошадей.

– Как называется этот ручей, Билль? – наконец спросил один из канзасцев, нетерпеливый брюнет.

– Скалистый, сэр! – спокойно ответил Билль.

– Красивое местечко.

– Очень. Мы переехали Скалистый ручей и сейчас опять его увидим, как спустимся… Там местечко еще красивее.

Через несколько минут фургон спустился в начало долинки, и Билль, свернув с дороги, остановил лошадей близ широкого ручья, окаймленного в этом месте деревьями.

Несколько куликов и уток вспорхнули из-под лошадей.

– Не хотите ли отдохнуть здесь, джентльмены? Здесь недурно напиться чаю с ромом.

– Умно придумано, Билль! – весело сказал молодец со шрамом.

– Местечко действительно красивое! – подтвердил брюнет.

– А вы, Дун и Чайк, что скажете?

Те выразили согласие.

– Так выходите, джентльмены, а я распрягу лошадей…

Дун! Вы мне поможете? А вы, Чайк, достаньте ведра, чтобы напоить лошадей.

Билль слез, а за ним Дунаев и Чайкин… Вылезли и молодцы, направляясь к ручью.

Когда Дунаев очутился около лошадей Старого Билля, тот шепнул ему:

– Отпрягать не надо. Сию минуту мы скрутим им руки.

Вы возьмите брюнета, а я займусь рыжим. Веревки в ведре.

Не забудьте сперва обезоружить их. Надо свести с ними счеты.

– Не бойтесь, Билль, все сделаю чисто.

– Так идем… А вы, Чайк, оставайтесь у лошадей! –

сказал Билль явившемуся с ведрами Чайкину.

Билль и Дунаев, оба с ведрами в руках, пошли к ручью.

При их приближении канзасцы, тихо беседовавшие между собой, тотчас же смолкли.

– Сейчас сучьев нарубим для костра… Где у вас топор лежит, Билль?. И как вы не боитесь останавливаться у

Скалистого ручья, Билль! Здесь, говорят…

Но дальше молодец со шрамом не досказал. Билль крепко обхватил его, повалил на землю и швырнул в сторону два револьвера и нож, бывшие у него за поясом. В ту же минуту был повален и обезоружен Дунаевым и брюнет.

Оба, смертельно побледневшие, не пробовали сопротивляться, когда руки и ноги их были связаны крепко веревками.

– Это по какому же праву? – проговорил молодец со шрамом, стараясь принять спокойный вид.

– Охота разговаривать! – презрительно кинул брюнет. –

Точно не видишь, что Билль хочет нас доставить шерифу в

Сакраменто в виде товара.

– Ошибаетесь, джентльмены. Мы вас сейчас будем судить судом Линча. Садитесь и приготовьтесь защищаться! – угрюмо проговорил Билль.

Ужас исказил черты канзасцев.

Чайкин был поражен, когда увидел всю эту сцену, и не отходил от лошадей.

– Чайк, подите сюда! – крикнул Билль.

И когда Чайкин приблизился, Билль проговорил:

– Вы, иностранец, должны быть третьим судьей. Поклянитесь, что будете судить этих двух джентльменов по совести.

Испуганный, что ему придется судить, Чайкин просил избавить его от этой чести.

Но Билль сказал:

– Тогда нас будет двое без вас. Втроем дело будет правильнее.

– Не отказывайтесь, Чайк! – проговорил молодец со шрамом. – Прошу вас, будьте судьей.

Тогда Чайкин согласился и, перекрестившись, проговорил:

– Клянусь судить по чистой совести.

– Ну, теперь ладно. Я приступаю.

И с этими словами Билль сел на землю, поджав под себя ноги. По бокам его расположились Дунаев и Чайкин.

Билль был угрюмо серьезен, Дунаев торжествен, Чайкин подавленно грустен.

– Подсудимые, – начал Билль, – готовы вы отвечать на вопросы?

– Я готов! – отвечал дрогнувшим голосом молодец со шрамом.

Брюнет молчал.

– А вы? – спросил Старый Билль.

– Я? Смотря по тому, что вы будете спрашивать, Билль.

– А вот услышите. Ваши имена, джентльмены?

– Меня зовут Вильям Моррис.

– А меня, положим, Чарльз Дэк.

– Положим, что так. Я обвиняю вас, Вильям Моррис и

Чарльз Дэк, в том, что вы, агенты большой дороги, имели намерение ограбить Дуна и убить всех нас предательски перед Виргиниею. Помните свист? И помните, почему вы не ответили на него?

– А почему? – спросил Дэк.

– Потому что все мы были наготове. И я первый положил бы вас на месте, если б вы ответили.

– Правильно, Билль. Вы – ловкая лисица! – сказал, усмехнувшись, Дэк.

– А вы, Моррис, признаетесь?

– Признаюсь.

– Слышали, Дун и Чайк?

– Слышали, Билль.

– Затем у меня есть еще более тяжкое обвинение против вас, Моррис и Дэк. Слушайте, прошу вас, Моррис и Дэк, и вы, Дун и Чайк!

– Да не тяните души, Билль. Чего вы заправского судью корчите. Валяйте скорее!. – проговорил Дэк самым искренним, слегка ироническим тоном.

Он уже вполне владел собой и, казалось, не сомневался в том, что его ожидает. И его бледное, потасканное, испитое и все еще красивое мужественное лицо улыбалось такою холодной усмешкой и в его глубоко сидящих черных глазах светилось такое равнодушие не дорожившего жизнью человека, что Чайкин, взглянув на него, невольно припомнил такое же выражение на лице Блэка, когда тот говорил о самоубийстве.

И Чайкин почувствовал не одно только сострадание к этому человеку, а нечто большее.

– Извольте, Дэк, я тороплюсь! – отвечал Билль, сам внутренне любуясь мужеством Дэка.

– Спасибо вам, Билль! – промолвил Дэк.

И старый Билль продолжал:

– Обвинение это заключается в намерении вашем прикончить с нами по-предательски, сзади, когда мы спали…

Не приведено оно в исполнение только потому, что…

– Что Моррис был дурак и не согласился на мое предложение! – перебил Дэк.

– Вы слышите, Дун и Чайк?

Те кивнули головами.

– Затем вы решили покончить все дело здесь, у Скалистого ручья, и с этою целью дали телеграмму в Сакраменто некоему Иглю о том, чтобы он с пятью друзьями приехал встретить вас с провизией… Правду ли я говорю? Что вы скажете на это, Моррис?

Моррис пробормотал:

– Но это надо доказать… Вы видите, друзья не приехали. На каком основании вы нас обвиняете в этом?

– А вы что скажете, Дэк? Правду ли я говорю, обвиняя вас и товарища вашего в этом?

– Я только скажу, что наша партия проиграна, Билль.

Но более из любопытства присоединяюсь к вопросу товарища: откуда вы все это узнали?

– Вы знаете, джентльмены, Старый Билль не лжет. И

все, что я сказал, я слышал от вас. Вы очень громко говорили об этом на ночной стоянке…

– Мало ли что говорится!. Это не доказательство… Это не улика!.. – воскликнул Моррис. – Ведь факта не было.

Мы хотели послать, но не послали телеграммы, иначе товарищи наши были бы здесь.

– А вы что скажете, Дэк? Подтверждаете ли вы слова товарища?

– Я ничего не скажу, Билль.

– Так я скажу, что ваш товарищ Моррис лжет. Вы послали телеграмму, и если она не дошла, то не по вашей вине.

Моррис поник головою. Дэк молчал.

– Сознаетесь вы в этом, Моррис?

– Н-н-нет! – пролепетал Моррис, поднимая голову, и весь как-то ушел в свои судорожно вздрагивающие узкие плечи.

– А вы, Дэк?

– Кончайте скорей, Билль. А то Чайк, прежде чем судить нас, упадет в обморок. Пожалейте джентльмена! –

насмешливо промолвил Дэк.

Действительно, Чайк имел страдальческий вид и был бледен не менее Морриса.

Старый Билль сурово взглянул на такого слабонервного судью и сказал:

– Сию минуту кончу, Дэк.

И с этими словами Билль достал из кармана телеграмму и громко прочитал ее.

– Посмотрите, Моррис и Дэк, ваши ли здесь фамилии? –

сказал Старый Билль и, поднявшись, подошел к подсудимым и показал им обличающую их телеграмму.

Моррис был окончательно сражен и едва прошептал:

– Телеграмма моя!

– Говорите громче, чтобы судьи слышали.

– Телеграмма моя! – произнес Моррис.

– Ловко, Билль, обделано дельце, ловко! – сказал Дэк.

Старый Билль вернулся на свое место и предъявил телеграмму обоим судьям.

– Ну, джентльмены, – обратился Билль к подсудимым, –

больше, я полагаю, допрашивать нечего. Ваше дело ясное.

Но прежде чем мы постановим приговор, не скажете ли чего-нибудь в свое оправдание? Почему вы, оба молодые люди, вместо того чтобы честным трудом зарабатывать себе хлеб, позорите звание гражданина Северо-Американских штатов, выбравши себе такую гнусную работу, как грабеж и убийство? Быть может, вы доведены были до этого крайностью? Быть может, вас вовлекли другие? Мы примем все это во внимание.

У Морриса вздрагивали челюсти, когда он с трудом проговорил:

– Пощадите… Не убивайте!

Дэк нетерпеливо крикнул:

– Не разыгрывайте пастора, Билль. Пристрелите или вздергивайте скорей!

А Чайкин внезапно проговорил, обращаясь к подсудимым, с мольбою в голосе:

– Скажите… скажите что-нибудь… Ведь вы раскаиваетесь? Ведь вы больше не будете грабить и убивать? Не правда ли?..

– О, какой вы добрый дурак, Чайк! – ответил Дэк, и в его глазах мелькнуло что-то грустное и безнадежное.

– Пощадите! – снова пролепетал Моррис.

– Какой вы трус. Даже и умереть не умеете! – презрительно крикнул Дэк.

И, обращаясь к Чайкину, прибавил:

– Достаньте, Чайк, из моего кармана трубку и табак, набейте трубку, закурите и суньте мне в рот.

Когда Чайкин все это исполнил, Дэк шепнул ему:

– Спасибо вам, Чайк… И за жалость вашу спасибо!

Только не стоит меня жалеть!

Чайкин снова вспомнил Блэка и отошел, взволнованный до последней степени.

– Билль! – позвал Моррис.

– Что вам, Моррис?

– Дайте мне один-другой глоток рому. Это меня подкрепит.

– Сейчас дам, Моррис! – почти ласково сказал Старый

Билль.

И он послал Дунаева за бутылкой и стаканом.

Когда тот принес ром, Билль налил полстакана и сам поднес его к побелевшим губам Морриса.

Тот жадно выпил спирт и, поблагодарив Билля, прошептал:

– Билль!. у меня есть жена и дети.

– Тем хуже для них, Моррис! – серьезно промолвил

Билль.

Он возвратился на свое место и, опустившись на траву, проговорил, обращаясь к судьям:

– Судьи! судите по совести, какого наказания достойны подсудимые. Закон Линча ясен, и мы должны его исполнить. Вы, Чайк, как иностранец и незнакомый с обычаями страны, подадите голос после Дуна… Ну, Дун, отвечайте, удостоверено ли, что подсудимые виновны?

– Удостоверено.

– И что с ними надо сделать по обычаям здешних мест и в защиту путешественников?

Дунаев, знавший, сколько терпят на дороге от агентов, сам во время путешествий имевший с ними дело и проникнутый воззрениями, обычными на далеком Западе, несмотря на свое добродушие, почти не задумавшись, произнес среди мертвой тишины оканчивающегося чудного дня, прерываемый только посвистыванием куликов на ручье:

– Казнить смертью.

– А ваше мнение, Чайк?

– Простить! – порывисто воскликнул Чайкин и тотчас же сам весь покраснел.

Старый Билль изумленно взглянул на Чайкина, как на человека не в своем уме. Сконфузился за него и Дунаев.

Удивились такому приговору и оба подсудимые, и Дэк с каким-то странным любопытством глядел на этого белобрысого худенького русского, глаза которого возбужденно сияли, придавая его неказистому лицу выражение духовной красоты.

– Не убивайте их, Билль… не убивайте!. – вновь заговорил Чайкин среди общего мертвого молчания. – Простите их, Билль… Пусть они виноваты, но не нам отнимать чужую жизнь и быть убийцами…

Чайкин остановился.

– Это все, что вы хотели сказать, Чайк? – спросил

Билль.

– Нет… Я хотел сказать… видите ли…

– Может быть, вы затрудняетесь говорить ваши русские глупости по-английски, – так говорите по-русски, а Дун переведет… Хотите?

– Благодарю вас, Билль. Я буду говорить по-русски.

И, обращаясь к Дунаеву, Чайкин продолжал:

– И как у тебя повернулся язык, Дунаев, приговорить на казнь людей!. Забыл ты, что ли, в Америке бога, Дунаев?.

И ты скажи им, что нет моего согласия, чтобы убивать.

Может, они и сделались-то убивцами оттого, что люди друг дружку утесняют. Может, если мы их простим, то совесть в них зазрит. А совесть зазрит, так они не станут больше такими делами заниматься… Ты переведи им это… И

опять же: не казнить, а жалеть надо людей, пожалеть их родителей, детей, всех сродственников, а не брать на душу греха убийством. Разве и они не люди?. Я не умею сказать всего, Дунаев, но душа болит… И Христос, за нас пострадавший, не то проповедовал. Он и самого Иуду простил, не то чтобы… Нет, не убивайте, не убивайте их!.. И ты сам виноват, Дунаев… Зачем хвастал деньгами?. Зачем соблазнял?. Все из-за этих проклятых денег вышло… А

кроме того, ведь живы все мы…

Все глаза были устремлены на Чайкина, и хоть американцы не поняли ни одного слова из его бессвязной речи, но видели его лицо, его кроткие глаза и чувствовали искренность любящего, всепрощающего сердца.

Когда Дунаев перевел все, что сказал Чайкин, Билль насмешливо проговорил:

– Значит, по-вашему, Чайк, убийц надо прощать?..

– Вспомните, Билль, прощал ли Христос.

– Ну, то давно было. А если прощать таких джентльменов, как эти, то по здешним дорогам нельзя будет ездить.

А нам дороги нужны, чтоб заселять Запад. Нам нужны честные рабочие, а эти господа им мешают… Вам, Чайк, надо в пасторы идти… вот что я вам скажу… Когда еще будут люди любить друг друга – это вопрос, а пока надо возить почту и пассажиров без опасения… А вы все-таки очень хороший человек, Чайк! – прибавил взволнованно Билль.

И взволнован он был именно словами Чайкина, хотя и старался скрыть это. Но чувствовал и он благодаря этому крику возмущенного сердца ответственность свою перед совестью за жестокость возмездия… И, кроме того, вспомнил он и свое далекое прошлое.

И в сердце Старого Билля закралось сомнение. И разум его колебался.

Несколько секунд Билль молчал, словно бы проверяя себя, и наконец сказал, обращаясь к Дунаеву:

– В той чепухе, которую говорил Чайк, есть только два обстоятельства, заслуживающие внимания: первое – то, что вы сами, Дун, были дурак дураком, что хвастались деньгами, а второе – то, что намерение Морриса и Дэка укокошить нас не приведено в исполнение… Что вы на это скажете, Дун?..

– Это верно… И признаюсь вам, Билль, после того, что говорил Чайк, я бы взял свое слово назад.

– Какое слово?

– А насчет казни этих агентов…

Билль не без снисходительного презрения сказал:

– Странные вы, русские. Один готов всех прощать, а вы… готовы менять свои Мнения… Ну, да это ваше дело. А

слова ваши уже взять обратно нельзя. Теперь за мной голос. Моррис замер в ожидании. Дэк, казалось, спокойно ждал.

– Частным образом я скажу, что постановил бы такое решение: Морриса вздернул бы на дерево на берегу ручья, а Дэка не повесил бы, но так как это было бы несправедливо, то я подаю голос, ввиду вышеуказанных двух обстоятельств, против казни…

Чайкин весь просветлел и, перекрестившись, воскликнул:

– Душа у вас, Билль, добрая… Бог вразумил вас.

Моррис ожил. Дэк принял известие, по-видимому, безразлично.

– Но что же мы будем делать с молодцами? Я их не повезу дальше! – сказал после раздумья Билль.

– Оставим их здесь, Билль! – подал совет Дунаев. –

Пусть добираются до Фриски как им угодно.

– Мы доберемся! – обрадованно заметил Моррис.

– Но только ружья и револьверы вы получите, джентльмены, потом, из конторы дилижансов, а пока путешествуйте без них… А затем еще просьба на честное слово, господа.

– Какая? – спросил Дэк.

– Не сделайте ничего дурного телеграфисту в Виргинии. Он не виноват, что не передал вашей телеграммы.

Обещаете?

– Обещаю, Билль.

– А вы, Моррис?..

– Я ему размозжу голову, если он тронет телеграфиста!

– отвечал за Морриса Дэк.

Билль приказал Дунаеву собрать ружья и револьверы канзасцев, и, когда это было сделано, их развязали.

Они тотчас же пошли к дилижансу, вытащили свой багаж и провизию. Моррис тотчас же достал бутылку рома, и налив себе стакан, проговорил:

– Ваше здоровье, Билль. Ваше здоровье, судьи.

– Вы за здоровье Чайка пейте… Если бы не он, быть бы вам на дереве…

– За Чайка я выпью отдельно. Ваше здоровье, Чайк!

Дэк сидел молча на траве.

И только когда Билль приказал Дунаеву и Чайкину садиться в фургон, Дэк крикнул:

– Будьте счастливы, Чайк.

Чайкин вернулся и крепко пожал руку Дэку и потом

Моррису.

Через пять минут фургон покатил дальше. Дунаев и

Чайкин очень удобно расположились на местах, которые занимали агенты большой дороги.

ГЛАВА XIX

1

– Джентльмены, проснитесь!

Дунаев и Чайкин, проспавшие всю ночь, растянувшись в фургоне, быстро вскочили и взялись за револьверы, не разобравши спросонок голоса Старого Билля.

Но, увидавши его спокойное лицо, они тотчас же положили их за пояса и весело усмехнулись.

– Видно, агенты приснились? – засмеялся Билль. – И

крепко же вы спали… Полагаю, что и кофе не мешает выпить и позавтракать… А утро-то какое!

Действительно, было чудное раннее утро, полное бодрящей свежести.

Фургон стоял в стороне от перекрестка, у небольшой речки. Вблизи горел костер, и над ним блестел на солнце большой медный кофейник.

Наши матросы побежали к реке мыться.

– Не торопитесь, джентльмены… Мы здесь простоим час, а то и два… Мы будем ждать почты из Сапервиля…

Она должна быть в семь, а теперь всего пять…

Через несколько минут Билль и двое русских сидели за завтраком: ели ветчину и пили кофе.

Билль сказал, что он тоже отлично выспался, проспавши четыре часа.

– А где-то наши спутники теперь? – заботливо спросил

Чайкин.

Билль с удивлением взглянул на Чайкина и ответил:

– А вы, Чайк, все жалеете их?

– То-то, жалею.

– Не беспокойтесь, не пропадут… А я полагаю, что вчера, Чайк, вы взяли на душу греха! – неожиданно прибавил Билль.

– Каким образом?

– А таким, что ошарашили нас с Дуном своими речами, и мы отпустили на все четыре стороны этих молодцев, вместо того чтобы их вздернуть…

– Грех был бы, если б вы решились на это, Билль.

– А я не чувствую греха, хотя мне и пришлось двух вздернуть.

– Неужели вы повесили людей, Билль? – испуганно воскликнул Чайкин.

– Повесил и нисколько не раскаиваюсь!.. И снова повесил бы, если бы нужно было!

– За что же вы, Билль, вздернули двух? – спросил Дунаев.

– А тоже агенты были и сделали на нас нападение. По счастью, пассажиры не растерялись и не позволили ощипать себя, как куриц… Агентов встретили пулями. Они бежали, а двое не могли: под ними были убиты лошади…

Ну, мы их судили и осудили, и я привел решение суда в исполнение…

– А пассажиры все целы остались? – спросил Дунаев.

– Один был убит, другой ранен, и меня задело в ногу! –

проговорил Билль.

– А где это было?

– У Скалистого ручья…

Чайкин слушал и раздумчиво произнес:

– А я полагаю, что канзасцы своего дела больше не начнут!

Билль усмехнулся.

– Сомневаюсь! – промолвил он.

– Не начнут! – упорно настаивал Чайкин. – Другими людьми станут после того, как поняли, что их пожалели…

– Как волка ни жалей, он все останется волком, Чайк.

– Тем человек и отличается от зверя – у него другое понятие и другая совесть.

– Молоды вы очень, Чайк, и еще не знаете, что есть люди похуже волков. И таких людей жалеть нечего… Их ничто не исправит! – строго сказал Старый Билль.

– Всех жалко… Всякого совесть может переменить. Это разве который вроде как в уме потерянный и не понимает, что делает, ну, так с такого человека что взять. Он не виноват, что бог его лишил рассудка…

– Поживете в Америке, Чайк, так поймете, что жалеть всех нельзя… Большой вы чудак, Чайк!. Налить вам еще кружку?

– Налейте Билль А какие люди бывают агентами, Билль?

– Всякие… Приедет молодец на Запад, попадет в дурную компанию, станет игроком, начнет пьянствовать – ну и собьется с пути… Захочет работать скверную работу, и сделается агентом большой дороги… Кто попадется на виселицу, а кто и прикончит работу вовремя и, наживши деньги, займется другим делом. Только таких мало, и такие больше из агентов-неубийц… Они только грабят, но не убивают… Из таких есть во Фриски несколько известных людей… Прежде были агентами, а теперь… ничего себе…

живут порядочно.

– Значит, совесть-то свое взяла! – торжествующе заметил Чайкин.

– Вернее, что страх попасться заставил перемениться…

Билль некоторое время молчал и наконец произнес:

– В молодости и я был агентом!

– Вы? – в изумлении переспросил Чайкин.

– Был. Да Дун, верно, слышал про это. Слышали, Дун? –

обратился к нему Старый Билль.

– Слышал, Билль…

– От этого я и преследую агентов, что сам им был, и не сделаться бы мне порядочным человеком, если бы не один случай…

– Расскажите, Билль! – попросил Чайкин.

– Какой это случай? – спросил и Дунаев.

– Я его до сих пор помню, хоть он и давно был, очень давно. Мне тогда было двадцать лет, джентльмены, а теперь шестьдесят два… Тогда еще Запада мы и не знали.

Здесь индейцы одни жили… И тогда агенты были там, где теперь железные дороги… Что ж, я вам, пожалуй, и расскажу, как я чуть к самому дьяволу не попал в когти…

Никому я этого не рассказывал, а вам расскажу… Видно, и мне надо выболтаться! – прибавил Старый Билль.

И Билль откашлялся, закурил трубку и начал.

2

– Приехал я, джентльмены, в Америку из Англии молодым человеком… Бежал я из полка, в который меня завербовали не совсем таки, надо правду сказать, чисто…

Заманили меня вербовщики в таверну, подпоили и заставили подписать контракт. Когда я протрезвился, то уже был в казарме и понял, что со мной сыграли очень плохую штуку. Не хотел я быть солдатом. Не по моему характеру было это ремесло, джентльмены.

– А вы чем раньше занимались, Билль? – спросил

Чайкин.

– Так, по разным занятиям мыкался по Лондону… Отца своего я не имел чести знать. Бедная мать говорила, что он был из важных господ и бросил ее в тот год, как я родился, и с тех пор о нем не было никаких слухов… Мать осталась без всяких средств и поступила служанкой в одну из гостиниц, а меня отдала на воспитание на ферму, недалеко от

Лондона, и каждое воскресение приходила навещать меня… Добрая женщина была моя мать, джентльмены, и, проживи она подольше, быть может, я не ездил бы теперь кучером в Америке, а жил бы в Англии. Но у каждого своя судьба. Могло быть и хуже и лучше того, что есть… И я, собственно говоря, не жалуюсь на свое положение и, верно, умру на своем посту, то есть на козлах или на конюшне, если только меня не оскальпируют индейцы или не повесят агенты большой дороги, – они не очень-то любят Старого

Билля! – прибавил старик.

– За что они вас, Билль, не любят? – осведомился Чайкин.

– За то, что я не очень-то балую их поживой и хорошо стерегу почту и своих пассажиров. В опасных местах по ночам не езжу и ни на какие лестные предложения агентов не соблазняюсь. Пробовали они – да отъехали, понявши, что Старый Билль совести своей не продаст ни за какие деньги… Раз даже двадцать пять тысяч долларов предлагали…

– За что? – спросил Дунаев.

– А собирался ехать из Фриски со мной один миллионер в рудокопный округ… Так агенты узнали и намеревались его захватить, чтобы взять с него большой выкуп… Ну, я ему и посоветовал либо не ехать, либо нанять конвой.

– И что ж он? Поехал?

– Поехал… Дело обещало наживу, а у кого много денег,

тот ведь еще больше их хочет, точно думает, что можно свое богатство в гроб положить.

– Не положишь! – засмеялся Дунаев.

– То-то, не положишь, и потому, я думаю, нам, джентльмены, легче будет умирать: забот будет меньше насчет денег.

– И благополучно вы довезли миллионера, Билль? –

спросил Дунаев.

– Вполне, тем более что конвой в десять человек был, и агенты не решились напасть, получивши мой отказ от их предложения.

Билль сплюнул, спрятал трубку и продолжал:

– Как окончил я школу, мать мне нашла место мальчика при торговце овощами. Он потерял голос, и я должен был за него выкрикивать о товаре… Тоже прежде надо было выучиться кричать, потому что о каждом товаре в Лондоне на свой лад кричат… Всякое самое пустячное дело требует выучки – тогда только и можно хорошо исполнять дело. И я скоро отлично кричал и зарабатывал себе горлом квартиру, стол и два шиллинга в неделю… Так дожил я до шестнадцати лет и затем переменил, по совету матери, карьеру –

сделался яличником на Темзе… Тут уже не горлом, а руками надо было брать… Вам знакомо это дело, джентльмены… Работал я таким манером два года и, нечего скрывать, был недурным гребцом, умел ругаться не хуже матроса и не прочь был выпить в компании… Ну и в карты научился играть… Мало ли чему научится молодой человек среди не очень-то разборчивых товарищей… Всего было. Юность-то была очень скверно проведена, и некому было в ту пору остановить меня и от выпивки и от игры.

Сперва как будто начинает человек шутя, понемногу, а что дальше, то больше втягивается… Тут уже труднее остановиться. Другие, мол, пьют и играют, отчего же и мне не делать того же. Смотришь, к дьяволу в когти и попался и совесть потерял и стыд. И однажды вечером, когда я сидел в таверне и был довольно-таки пьян, за мной пришел один человек: «Немедленно, говорит, поезжайте к матери. Она больна и вас зовет».

Старый Билль примолк и задумчиво стал набивать трубку.

Казалось, что те воспоминания о далеком прошлом, которые он собирался рассказывать, несмотря на их отдаленность, восставали перед ним, налагая на его лицо печать грусти.

– Да, джентльмены, – продолжал Старый Билль после затяжки, – я в пьяном виде поехал, но только не в гостиницу, а в госпиталь Святого Патрикия… И только я слегка отрезвился, когда увидал мать на койке умирающею. Ее раздавил дилижанс на улице в этот день, и ее привезли в госпиталь. Она пристально взглянула на меня и велела нагнуться. И когда я нагнулся, она поцеловала меня и заплакала, а потом чуть слышно, прерывающимся голосом сказала: «Милый мальчик, милый, милый… Прости меня, что я не сумела тебя лучше устроить… Я не виновата, сынок, что не могла быть с тобой… Да сохранит тебя бог!»

И сунула мне затем в руки кошелек: «На черный день, говорит, пригодится. Поцелуй меня еще раз!» И после этого стала бредить… об отце вспоминала, прощала его… всякую всячину говорила… А этак часа через два скончалась… Тут уж я, джентльмены, совсем отрезвел и понял,

какой я был скотиной… Через два дня я похоронил мать и остался один-одинешенек на свете… Очень тогда тяжело было… И вспоминать о тогдашнем скотстве скверно… Да и забыть нельзя, что я пьяный видел мать в последний раз…

– И после этого бросили пить, Билль? – участливо спросил Чайкин.

– Имел намерение, Чайк, имел намерение бросить и даже слово себе давал больше не напиваться и в карты не играть, а кончил тем, что через неделю опять закутил и проиграл все деньги, которые оставила мать. Целых тридцать фунтов, джентльмены… А на эти деньги я мог бы несколько своих лодок завести, а то и купить суденышко и заняться рыбною ловлей в море… Так сперва я и подумывал, да джин все эти хорошие мысли вышиб из головы…

Вы это должны понимать, Дун. Не правда ли?

– Очень даже понимаю. Я прежде до умопомрачения иногда пил. И сколько за это меня пороли, если бы вы только знали, Билль! – проговорил Дунаев с добродушным смехом, показывавшим, что бывший русский матрос давно забыл и простил эту порку.

– Могу представить себе, хотя и не испытал этого удовольствия. А что вы, Дун, пили и, верно, необыкновенно много пили, чтоб дойти, как вы говорите, до умопомрачения, так это видно.

– Почему? – смеясь спросил Дунаев.

– А тогда, после того как мы выехали из города Соляного озера.

– Что ж тогда?

– Разве не помните?

– Право, не помню.

– Я смотрел, как вы дули ром стаканами, когда агенты вас подпаивали, чтоб обыграть наверняка… Я видел немало людей, способных влить в себя много спирта, но такого крепкого, как вы, Дун, признаюсь, не видал…

– Я могу много выпить, Билль, и оставаться трезвым.

Однако продолжайте, Билль, продолжайте… Вы очень любопытно рассказываете… Вон и Чайк ждет не дождется, когда вы станете продолжать. Ему неинтересно слушать о выпивке. Он не пьет.

– Так-таки ничего, Чайк? – спросил Билль.

– Пива бутылку-другую когда пил прежде… Да здесь вот шерри-коблер научился пить… Да и то хочу бросить…

Не люблю я никаких напитков, кроме чая да кофе! – словно бы оправдывался Чайкин. – Так продолжайте, Билль…

Пожалуйста, продолжайте!

– Ну ладно… Продолжать так продолжать, пока не придет почта. Она всегда запаздывает, а сегодня мы приехали на «Перекресток» раньше, чем обыкновенно… На чем я остановился-то, джентльмены?.

– На том, как у вас хмель вышиб хорошие мысли из головы! – подсказал Дунаев.

– Подлинно вышиб, если я вместо того, чтобы купить рыболовное судно, остался поденным яличником у хозяина…

– А по скольку вы получали?

– Фунт в неделю, если память не изменяет, и квартиру.

А есть должен был на свой счет. Ну да, кроме жалованья, еще от джентльменов-пассажиров перепадало… дарили…

– Это в России называется получить «на чай», – вставил

Дунаев.

– И выпить водки? – спросил Старый Билль.

– Ну, разумеется…

– У нас просто давали без определения надобности, хоть никто и не сомневался, что яличник в большинстве случаев пропьет два пенса, которые ему дарили… И выходит, тот же чай! – засмеялся Билль.

– И много в день этих пенсов набирали?

– Да не перебивай, пожалуйста, Дунаев! Дай человеку говорить! А то ты все его перебиваешь! – проговорил вдруг по-русски Чайкин.

– О чем это, Чайк? – спросил Билль.

Дунаев объяснил и обещал, что больше перебивать не будет.

Билль усмехнулся Чайкину и продолжал:

– Жил я, джентльмены, яличником, свободным яличником, и, как уж я говорил вначале, вдруг сделался солдатом и очутился в казарме. И так как со мною, как я вам объяснял, поступили нечисто, завербовали в пьяном виде, то мне моя солдатская куртка стала еще ненавистнее… Вы понимаете, джентльмены?.. По своей доброй воле все можно перенести, а если не по своей, так и хорошее кажется дурным, а дурное так и вовсе отчаянным… Ну, я терпеть не хотел. Подал жалобу и представил куда следует те двадцать пять фунтов, за которые продался…

– Какие это деньги. Билль? За что? – осведомился

Чайкин.

– А за то, что я продавался на службу.

– Кто платит их?

– Правительство.

– И всем желающим?

– Всем. Некоторым красавцам и высокого роста и больше платят… А в России разве ничего не платят?

– Нет. Взяли – и шабаш! – ответил Дунаев.

– Жду неделю, другую, третью ответа на мое прошение.

Ответа никакого. Наконец через месяц я получил ответ и двадцать пять фунтов обратно. В ответе этом было сказано, что просьба моя была рассмотрена как следует во всех подходящих канцеляриях и что она отклонена, как законному удовлетворению не подлежащая… Прочитал это я и тогда же решил про себя бежать со службы в Америку. В

тот год как раз много народу переселялось, и об этом много писали в газетах… Но только первое время бежать нельзя было: очень сторожили новобранцев и никуда не выпускали из казарм. Строго было, и дезертиров, ежели ловили, присуждали к строгому заключению в тюрьме… Ну, я, разумеется, не пожелал, как вы догадаетесь, джентльмены, променять казармы на каторгу и решил выждать время… И

так эта мысль мною завладела, что я ее и днем и ночью имел в голове… Разбогатеть думал в Америке… И берег эти самые двадцать пять фунтов, чтобы на них уехать…

Потом, когда я приехал в Америку и наработал денег, я эти двадцать пять фунтов, конечно, вернул! – не без гордости прибавил Старый Билль.

– Кому вернули? – спросил Чайкин.

– Правительству. В свой полк послал…

– И вы ни разу не были потом в Англии, Билль? –

спросил Дунаев.

– А разве вам можно было бы ехать в Англию? – осведомился Чайкин.

– Разумеется, можно. Всякие давности моей вины прошли, и никто бы меня не смел тронуть, тем более что я американский гражданин, слава богу! – с гордостью проговорил Билль. – Но только я в Англии с тех пор, как убежал из нее, не был. Да и что мне там было делать? Я там был бы один как перст… Родных ни души… Друг один был яличник, так и тот утонул в пьяном виде вскоре после моего отъезда, – я об этом в Нью-Йорке в газетах прочитал.

Нет, я не ездил, джентльмены! – повторил Билль.

Вдруг он примолк и, сделав знак рукой, чтобы молчали, зорко смотрел пред собой на траву.

– Чайк! Несите охотничье ружье! – чуть слышно прошептал он. – Обойдите сзади к фургону.

Через минуту Чайкин вернулся с ружьем.

Тогда Билль лег ничком и пополз в траве.

Дунаев и Чайкин молча следили за движением Билля…

Вдруг с громким кудахтаньем из травы тяжело поднялась, шумно хлопая крыльями, пара фазанов, блестя на солнце перьями. Раздались один за другим два выстрела, и через несколько минут Билль вернулся с двумя крупными птицами.

– Вот у нас, джентльмены, и отличное жаркое будет к обеду! – весело проговорил он… – Кто из вас ощиплет и выпотрошит птицу, пока я буду рассказывать вам историю своей жизни?

– Я это дело обработаю, Билль! – сказал Дунаев, беря из рук Билля фазанов.

– Экие красивые куры. Как их зовут, Дунаев?

– Фазаны! – ответил Дунаев.

– У нас в России их нет?

– На Кавказе есть… черноморские матросики говорили.

Вкусная птица!

И Дунаев принялся ощипывать птиц.

А Билль зарядил ружье, положил на траву и, усевшись, продолжал:

– Шесть месяцев, джентльмены, я прослужил на службе ее величества королевы Виктории, а на седьмой месяц, как получен был приказ об отправлении нашего полка в Индию, я ночью удрал из казарм, продал форму и купил себе дешевую пару платья, шляпу и две смены белья – и с утренним поездом в Ливерпуль, как раз к отходу эмигрантского парохода в Америку. Бумаги свои мне дал мой друг яличник, и я под его именем был принят палубным пассажиром на пароход.

По приезде в Америку я бумаги вернул ему по почте и записался под своею фамилией: «Билль Робине», если вам интересно знать мою фамилию, хотя уже давно меня зовут в этой стране просто Старым Биллем. Прежде звали дядей

Биллем, но уж теперь какой же я «дядя»…

Когда я ступил после пятнадцатидневного плавания –

тогда пароходы не так шибко ходили, как нынче – на берег в Нью-Йорке, у меня был один фунт… Но я скоро нашел работу – поступил кочегаром на буксирный пароход, и дело мое было сделано… Не стану вам рассказывать, джентльмены, сколько я перепробовал профессий за два года: был я и конюхом, и разносчиком, и сторожем в цирке. Через два года у меня была тысяча долларов, и мне повезло… я попробовал играть на бирже, и через шесть месяцев у меня было двадцать тысяч долларов, а еще через шесть я все спустил… Но легкая нажива уже соблазняла меня, джентльмены… Работа казалась уж мне нестоящим трудом…

Мне хотелось быстро разбогатеть, и я отправился в южные штаты пробовать там счастия… Но в Ричмонде, вместо того чтобы начать работать, я стал посещать игорные дома и сделался профессиональным игроком. Шулером не был, в этом могу вас уверить, но играл каждый день, водил компанию с подозрительными джентльменами и пьянствовал.

Наконец и играть не на что стало… А уж привычка к праздной жизни сделала свое дело. Мне не хотелось работать и хотелось жить хорошо… И опять дьявол взял меня в свои когти, но на этот раз уже крепче, чем когда я ездил по

Темзе на шлюпке… Я поступил в шайку агентов, но не убийц, а только грабителей… мы останавливали дилижансы на большой дороге и грабили плантаторов. Жизнь мы вели кочевую, то на одной дороге, то на другой, и снова у меня появились денежки, и снова я пьянствовал и кутил, пока… пока не случилось того, чему лучше бы не случаться, джентльмены, хоть этому я и обязан тем, что стал другим человеком. Но я вам все расскажу. Раз начал, так надо все рассказать!. Да и почты еще не видать! – проговорил глухим голосом Билль, взглядывая на дорогу, по которой должна была ехать почта.

И хотя Старый Билль и хотел рассказать то, чему «лучше было бы не случаться» и что случилось много-много лет тому назад, тем не менее он все-таки не решался и, опустив глаза, уставил их на кучку золы погасшего костра.

Чайкин украдкой взглядывал на Старого Билля и понимал, как трудно ему продолжать. И ему жаль было этого симпатичного старика, и ему очень хотелось, чтобы он не продолжал, не вспоминал бы вновь, что ему, очевидно, хотелось бы совсем забыть.

И Чайкин поднялся с места, сделав и Дунаеву знак подняться.

– Куда вы? – спросил Билль.

– А немного пройтись… Ноги размять… И утро уж очень хорошее! – отвечал, несколько смущаясь, Чайкин.

Билль, по-видимому, понял и оценил деликатность

Чайкина и необыкновенно ласково взглянул на него.

– Далеко не заходите! Пожалуй, и почта скоро придет! –

сказал Билль.

– Мы недалеко.

Когда русские матросы отошли, Дунаев спросил:

– Ты чего позвал?

– А так… пройдемся… Пусть Билль один побудет…

– А что?

– Да ему что-то не хочется рассказывать. Верно, что-нибудь тяжелое для него…

– Не хочется, так и не расскажет. Это его дело. А здесь, братец ты мой, в этих краях у многих бывали такие дела, про кои неохота рассказывать… Ну да быль молодцу не в укор…

– А все-таки совесть зазрит…

– Здесь не у многих. Было и сплыло. Никому дела нет, что я в прошлом году делал, – веди только себя хорошо в этом году. А Биллю нечего прошлого стыдиться… Он зато давно правильным человеком стал. Его во всей округе почитают и уважают за его справедливость и честность…

Старики здешние говорят, что Билль первый человек… Его в Денвере хотели в шерифы выбирать…

– Не пошел?

– Не пошел. «Лучше, говорит, дилижанщиком останусь».

– Не зарится на должность?

– Простой… И добер к человеку… Поможет в беде. Он многим помогает по малости. У него есть деньжонки…

Скопил кое-что.

– Так отчего он не оставит своей работы? Трудная…

– Привык, и, сказывают, бытто зарок себе дал никем другим не быть, как дилижанщиком.

– Почему?

– А бог его знает. Так болтают. Может, и зря.

Они продолжали идти молча по дороге. Солнце уж поднялось высоко и пригревало изрядно. Хорошо еще, что ветерок умерял зной.

– Тоже вот и мой бывший капитан Блэк. Должно, и у него много на душе разных делов! – наконец проговорил

Чайкин, словно бы отвечая на занимавшие его мысли.

– Мало ли у этакого отчаянного дьявола… Ты рассказывал, как он расправлялся.

– То-то, расправлялся, как зверь, можно сказать А

все-таки должна подойти такая линия, что бросить дол жен человек все такие дела. Кому раньше, кому позже… Может, перед самой смертью…

– От этого людям, брат, не легче…

– А когда-нибудь будет легче? Как ты полагаешь?

– Бог знает… А ты, Чайкин, не нудь себя такими мыслями, вот что я тебе скажу.

– Отчего?

– Оттого, что только себя в тоску вгоняешь. Что будет, то и будет, а пока что каждый человек должен около себя заботиться… А ты уж больно допытываешься: как да почему все вокруг происходит… Ну да здешняя сторона тебя скоро обломает… Однако идем назад… Солнце-то больно греет.

Они повернули и через несколько минут возвратились к фургону.

Билль по-прежнему сидел угрюмый и задумчивый.

– Присаживайтесь-ка, джентльмены. Нагулялись? –

спросил Билль.

– Нагулялись, Билль.

– А почты все нет…

– То-то, нет.

– Так уж я вам докончу про свои прежние грехи… Я

понял, зачем вы уходили, Чайк. Благодарю вас! Но почта не пришла, и я пораздумал. Пораздумал и сказал себе: «Нечего скрывать, Билль, того, что было, хотя бы и очень дурное…»

– Зато, Билль, сколько у вас было хорошего! – заметил

Дунаев. – Вас все уважают.

– Это правда, уважают. И я, по чести скажу, ничего умышленно дурного не сделал с тех пор – подчеркнул

Билль. – А с тех пор прошло лет тридцать пять… Так слушайте, джентльмены, почему Билль, прежний пьяница, мот и игрок, стал совсем другим Биллем. Дайте только закурить трубку.

И Билль с видом какой-то суровой решимости начал:

– Как теперь помню, было это позднею осенью. Сидел я в гостинице в одном из городов южного штата, – зачем вам название города? – как ко мне входит наш президент

Томми (он давно повешен, джентльмены!) и говорит: «На днях хорошее дельце будет, Билль. Едет в Нью-Орлеан богатый плантатор с семейством и с деньгами. Так не худо,

говорит, поживиться его капиталом. Кошелек туго набит».

Мы вчетвером в ту же ночь и уехали из города и расположились лагерем вблизи одного ущелья, вроде Скалистого, будто охотники. Ну, разумеется, провизии было взято достаточно, вина тоже, и мы весело проводили время в ожидании поживы… А тем временем мы успели поживиться шестьюдесятью долларами и лошадью одного мексиканца, который имел неосторожность проезжать мимо нас… Так прошло два дня… Эти два дня только

Томми был совершенно трезв, а мы трое не то чтобы совсем пьяны, а так, в достаточном возбуждении. Томми нарочно держал нас в таком состоянии, угощая вином. Это он называл «поддать пару». Так вот, джентльмены, были мы под парами, когда на третье утро, на заре, мы вчетвером, в масках конечно, подъехали к большой дорожной карете и приказали кучеру остановиться… Карета остановилась. Но сидящие в карете, вместо того чтобы встретить нас благосклонно и отдать свои кошельки, пустили в нас несколько зарядов из револьверов, и двое из наших упали с лошадей… Тогда Томми крикнул: «Билль, защищайся!» – и разрядил свой бульдог… Выстрелил и я, честное слово, почти не глядя, и вдруг услышал жалобный детский стон… Этого стона я никогда не забуду… Бывают времена, когда я его слышу… Он стоит в ушах и напоминает мне, что я – детоубийца.

Старый Билль помолчал.

– Дальше нечего рассказывать. Томми прикончил своими пулями плантатора, его молодую жену и девочку, негритянку-няньку, а я маленькую, лет пяти… Томми пристрелил и кучера негра… Когда я увидел убитую мною девочку, то я почувствовал весь ужас своего злодейства…

А Томми говорит: «Пожива нам досталась хорошая!» И

вынул из кармана мертвого кошелек и разбил шкатулку.

Она была вся полна золотом… А я, джентльмены, глядел на все и ничего не понимал. Словно бы на меня вдруг столбняк напал… И потом, как снова пришел в себя, я во весь дух поскакал прочь от этого места…

Билль снова примолк.

Чайкин находился под впечатлением рассказа. Потрясенный, он весь как-то съежился, и лицо его подергивалось.

А Дунаев заметил:

– Вы ведь не нарочно, Билль, убили ребенка. Вы ведь нечаянно…

– А не будь я в ту пору мерзавцем, не будь я агентом, так и нечаянности этой не было бы, Дун… Какое уж это утешение. Надо правде в глаза смотреть. Правда, Чайк?

– Правда, – чуть слышно промолвил Чайкин.

И опять наступило молчание.

– Что ж дальше вы сделали, Билль? – спросил наконец

Дунаев.

– Пролежал я около трех месяцев в одной уединенной ранче… Горячка была… На ранче говорили, что подняли меня без чувств на дороге… И когда я выздоравливал, то в это время я и думал о своей жизни и понял, какая она была позорная. И почувствовал к ней отвращение и дал себе слово стать другим человеком. Чтобы не было искушения в городах, я остался на ранче, отработал то, что был должен хозяину за мое содержание во время болезни, хоть он, добрый человек, этого и не требовал, и после уехал из южных штатов, чтобы больше никогда в них не возвращаться.

– Куда ж вы уехали, Билль? – спросил Дунаев.

– На Запад… В Канзас… Тогда еще там жили индейцы.

– Что ж вы делали?

– Охотником был… Слонялся один с места на место…

– А индейцы вас не трогали?

– Не трогали. Я им зла не делал, и они мне не делали.

Мы дружны были… Все меня звали и называли Белым

Охотником. В таком одиночестве я пробыл, джентльмены, лет семь и, когда почувствовал, что нет для меня больше искушений, вернулся в город… Там открывалась компания дилижансов, и меня взяли кучером… С тех пор я и езжу по этой дороге, джентльмены, и надеюсь до смерти ездить и благополучно довозить пассажиров и почту, охраняя их от агентов.

– Не любите вы их, Билль! – заметил Дунаев.

– От этого и не люблю, что сам был агентом и знаю, как подло нападать исподтишка, и часто на безоружных людей.

Есть здесь разбойники, которые и женщин не жалеют…

Недавно была убита одна женщина вместе с мужем…

– А за что повесили Томми? За то дело?

– Нет! то дело так и осталось в тайне, – Томми ловко припрятал концы. Он уехал из страны на север и, как после я узнал, был повешен за убийство… Мне случайно попалась потом газета, в которой был напечатан судебный отчет и отчет о его казни. И на суде держал себя хорошо и умер без страха… Однако долго же не идет почта! – круто оборвал Билль разговор и сделался прежним серьезным и суровым и малоразговорчивым Биллем.

– Не случилось ли чего-нибудь! – заметил Чайкин.

– Здесь тихо. Не пошаливают. Да и кому охота нападать на письма.

Наступило молчание.

Между тем два фазана были ощипаны,

выпотрошены и вымыты в свежей воде.

– Что с ними теперь делать, Билль?

– спросил Дунаев.

– Я полагаю зажарить их, Дун.

– А успеем до прихода почты?

– Не успеем, так дожарим на станции,

где будем обедать.

Чайкин собрал сучьев и развел огонь.

Когда образовалась горячая зола, Дунаев обвернул фазанов в свежие листья и всунул в золу, наблюдая, чтобы жаркое пропеклось со всех сторон.

Сзади вдруг послышался лошадиный топот.

Билль обернулся и схватился за ружье.

Всадник скакал во всю мочь по дороге… Он подскакал к костру и спрыгнул с лошади.

– Дэк! – воскликнули изумленно Чайкин и Дунаев.

– Вам, Дэк, что нужно? – сурово спросил

Билль.

– Я нарочно приехал сюда, чтобы предостеречь вас…

– От кого?

– От моего товарища. Мне нечем было прострелить ему голову, а то бы я прострелил. Я вам верно говорю, Билль.

– За что?

– А за то, что он не чувствует благодарности, и за то, что вы нас не повесили благодаря главным образом Чайку, он вам же собирается напакостить.

– Каким образом?

– Он уехал в Сакраменто, чтобы организовать на вас нападение… Он звал и меня, но я… я еще помню, кому обязан жизнью.

Билль несколько мгновений молчал, словно что-то обдумывал, и потом протянул руку Дэку и сказал:

– Спасибо вам, Дэк. Вы поступили как порядочный человек… Теперь вижу, что Чайк был прав…

– В чем?

– Он утверждает, что вы бросите вашу позорную жизнь и станете порядочным человеком. Ведь вы это говорили, Чайк?

– Говорил! – весело сказал Чайкин.

– Благодарю за хорошее мнение обо мне, Чайк. Быть может, вы и правы…

– Присаживайтесь-ка, Дэк, и не хотите ли закусить? –

предложил Билль.

– Не откажусь. Я еще не успел позавтракать сегодня.

Насилу достал лошадь в ранче у Косого Джима. Оставил залог…

– И стаканчик рома выпить не откажетесь, Дэк? –

предложил Дунаев.

– В этом не может быть сомнения…

Скоро Дэк с аппетитом принялся уписывать за обе щеки принесенные Чайкиным мясо и ветчину, выпив предварительно стаканчик рома.

Билль что-то раздумывал и наконец проговорил:

– Недаром я хотел повесить вашего товарища, Дэк.

Большой он мошенник!

– Оказывается, что большой, Билль. Я ему уж это сказал, когда он мне сообщил свое намерение.

– Что ж он?

– Он сказал, что это не мое дело… И так как он сильнее меня, то я должен был согласиться, что не мое дело, но объявил, что мы больше с ним не знакомы…

– И хорошо сделали, Дэк! – сказал Билль.

И когда тот позавтракал и после завтрака выпил еще стаканчик рома, Билль его спросил:

– Какую ему лошадь дал Косой Джим?

– Черную кобылу.

– Хорошая лошадь! Давно бы и Джима следовало повесить. Он укрывает агентов и помогает им… Что вы на это скажете, Дэк?

– Мне неудобно, Билль, быть судьей в этом деле…

Разве со временем… Тогда я, – быть может, не откажусь высказать свое мнение.

– Правильно сказано. А в каком часу выехал ваш товарищ?

– В шесть вечера, как только мы добрались до Джима…

– Значит, он уж обогнал нас.

– Весьма вероятно. Для этого он и поехал.

Билль пристально взглянул в упор на Дэка. Тот глаз не отвел под испытующим взглядом Старого Билля.

– А вы, Дэк, что думаете делать теперь?

– Ехать в Сан-Франциско.

– Верхом?

– Верхом.

– Извините, Дэк… Еще один вопрос.

– Предлагайте сколько угодно, Билль…

– Вы… в самом деле… возмущены вашим товарищем?.

Нет ли какой ловушки?

Дэк вспыхнул.

– Какая же может быть ловушка? Я торопился единственно для того, чтобы отплатить хоть отчасти за жизнь, которой я обязан Чайку. Для Чайка больше и приехал…

Ваше дело верить мне или не верить… И у меня револьвера нет! – прибавил в виде веского аргумента Дэк, выворачивая свои карманы.

– Довольно. Я верю вам, Дэк! – произнес Билль.

Дэк опять покраснел, на этот раз от удовлетворенного чувства.

– И сколько агентов, вы думаете, соберет этот мерзавец?

– Полагаю, человек шесть, по два на каждого из вас, и чтобы досталось по шестисот долларов на каждого.

– Как так? Почему по шестисот?

– Около этого… разделите-ка, Билль, на шесть три тысячи долларов Дуна да пятьсот долларов Чайка, которые зашиты у него и спрятаны на груди.

– А вы почем знаете, Дэк? – изумленно спросил Чайкин.

– Я слышал, как вы об этом говорили на пароходе…

– Но я вас не видал на пароходе…

– Не мудрено: я тогда был с бородой… Так разделите, говорю, три тысячи пятьсот долларов на шесть, и выйдет около шестисот на брата… Ради этакого куша молодцы выедут…

– А что, Дэк, если против шести будет не трое, а четверо?

– Откуда у вас четвертый?

– А если я вас возьму в дилижанс и довезу до Фриски? И

револьвер дам?

– Спасибо, Билль. Но я откажусь.

– Почему?

– Я не хочу стрелять в бывших товарищей. Если бы даже со вчерашнего дня я и переменил о них мнение, все-таки мне бы не хотелось поднимать на них руку. Это пахнет предательством…

– Пожалуй, вы правы, Дэк. Вы гораздо лучше, чем я думал.

– Предупредить я могу… это долг совести, но пристать к какой-либо стороне считаю неудобным. Я предпочту оставаться нейтральным в этом деле и не спеша продолжать путь до Фриски…

– В таком случае я возвращу ваш револьвер… Без револьвера неудобно?

– Как будто бы не совсем.

Минут через десять приехала почта, то есть небольшая тележка с несколькими десятками писем и посылок.

– Что так поздно, Джо? – обратился Билль к заспанному мальчику лет четырнадцати, который привез почту и начал ее укладывать в фургон.

– Дорога скверная, Старый Билль!

– А может быть, нам и спать хотелось, Джо?

– Хотелось, Старый Билль.

– И мы вздремнули. А, Джо?

– Вздремнули, Старый Билль!

– И лошади вздремнули?

– Очень может быть, Старый Билль!

– В следующий раз выспитесь хорошенько дома, Джо, перед тем как везти почту. Слышите?

– Слышу, Старый Билль.

– И хорошо слышите, Джо?

– Хорошо, Старый Билль. А вот посылочка лично вам, Старый Билль. Отец велел передать!

И мальчик подал Биллю корзинку с персиками.

– Это для кого же?

– Для вас, Старый Билль. Мать сказала: «Старый Билль любит персики».

– Поблагодарите, Джо, отца и мать. Персики отличные.

Каков урожай, – сказал Билль, пробуя один крупный свежий персик, – в вашем саду?

– Отличный.

– Кушайте, джентльмены, персики… Попробуйте и вы, Джо. После сна приятно съесть персики… Дэк! Полакомьтесь да возьмите себе на дорогу! – говорил Билль, поставив корзину на сиденье.

Все стали есть персики и похваливали, пока Билль запрягал лошадей.

– А что на свете нового, Джо? – спросил Билль.

– Перемирие заключено.

– С этого следовало начать, Джо! Слышите, джентльмены? Конец войне и рабству!. Ура! – радостно воскликнул Старый Билль.

– Ура! – повторили все.

– А еще что нового, Джо, у вас?

– Одного молодца повесили.

– За что?

– Пять лошадей увел.

– Лошадей-то вернули?..

– Вернули! Двадцать миль гнались за конокрадом. Нагнали, привезли к нам и ночью вздернули. Так и надо! Не кради лошадей! – энергично прибавил мальчик, внезапно оживляясь.

– Здесь за конокрадство строго! – шепнул по-русски

Дунаев Чайкину.

– А еще что нового, Джо?

– Больше ничего, Старый Билль.

– Ну так до свидания, Джо. Кланяйтесь всем, да вперед не опаздывайте! Прощайте, Дэк! Еще раз спасибо вам!

И старый Билль крепко пожал руку Дэка.

– Револьвер получили?

– Вот он.

– И зарядов Дун дал?

– Дал.

– Возьмите и провизии.

И Билль отдал Дэку небольшой окорок, сухарей, бутылку рома и с десяток персиков.

Дунаев и Чайкин, в свою очередь, крепко пожимали руку Дэка и благодарили его.

А Дэк сказал Чайкину дрогнувшим голосом:

– Будьте счастливы, Чайк.

– Дай бог и вам счастия! – задушевно ответил Чайкин.

Все было готово. Дунаев и Чайкин сели в дилижанс.

Билль взобрался на козлы.

– Будьте настороже, Билль, под Сакраменто, у Старого дуба… Желаю, чтобы игра разыгралась вничью, если встретитесь с агентами! – говорил Дэк. – Прощайте, джентльмены! Спасибо вам, Чайк!

– Надеюсь услыхать о вас хорошие вести, Дэк! Еще раз спасибо! – сказал Билль.

– Во Фриски зайдите ко мне, Дэк… Быть может, устроимся с местом. Я открываю мясную.

И Дунаев сказал свой адрес.

– Прощайте, Дэк! – крикнул Чайкин, снимая шляпу.

В ответ и Дэк взмахнул своей, когда Билль взял вожжи, и фургон покатился.

ГЛАВА XX

1

Несмотря на тревожные вести, сообщенные Дэком о готовящемся нападении, Чайкин на этот раз менее беспокоился, почти уверенный, что Старый Билль как-нибудь да проведет снова агентов и встречи с ними не будет и, следовательно, не придется обагрять своих рук кровью.

Эта уверенность в мудрость Билля поддерживалась и спокойствием, с которым тот принял известие, сообщенное

Дэком… Спокойствие это чувствовалось Чайкиным и в покойной позе Старого Билля, и в его могучей широкой спине, и в тех неторопливых окриках, которыми он по временам понукал левую дышловую лукавую лошадь.

Все это не омрачило того хорошего настроения, в котором находился Чайкин по случаю поступка Дэка, свидетельствующего, что он, Чайкин, не ошибся в своей вере в

Дэка.

«Совесть небось заговорила и повернула человека!» –

думал Чайкин, вспоминая вчерашний день, когда Дэк мужественно ожидал, что его вздернут на дерево.

И Чайкин, душевно умиленный, радовался за «человека». Ему теперь этот Дэк казался близким, и будущая его судьба заботила русского молодого матроса.

– А ты, Дунаев, дай место! – обратился Чайкин.

– Кому? Тебе?

– Нет, Дэку.

– Отчего не дать!

– Не побоишься его взять?

– Чего бояться? Здесь, брат, если будешь всего бояться, так никакого дела не сделаешь. Был бы только человек пригоден к делу, а чем он занимался прежде, – этого не касаются. Тут ведь люди нужны, и большого выбора не приходится делать. Возьму. Попробую его. Если подойдет, оставлю.

– То-то. Надо вызволить человека.

– Он сам себя может вызволить, если захочет. Работай только. Только вряд ли он пойдет ко мне.

– Отчего ты так думаешь?

– Не пойдет он на «мясное» место.

– Почему?

– Джентльменист очень. Видел, руки у него какие господские… тонкие такие да длинные… Ему по какой-нибудь другой части надо заняться: либо в контору, либо по чистой торговле… Деликатного он воспитания человек… Это сразу оказывает… А впрочем, нужда прижмет, так не станет разбирать местов. Здесь, братец ты мой, не то, что в России: барин – так он ни за что не возьмет простой должности. Здесь люди умней, никакой работой не гнушаются, – понимают, что никакая работа не может замарать человека.

– Это что и говорить!

– Здесь, в Америке, сегодня ты, скажем, миллионщик, а завтра ты за два доллара в день улицы из брандспойта поливаешь. И никто за это не обессудит. Напротив, похвалит.

В Сан-Францисках был один такой поливальщик из миллионщиков…

– Разорился?

– Да. А была у него и контора, и свой дом, и лошади –

одним словом, богач форменный… Но в несколько дней лопнул. Дело большое, на которое рассчитывал, сорвалось, и все его богатство улыбнулось… И он дочиста отдал все, что у него было, до последней плошки, потому гордый и честный человек был, и сам определился в поливальщики.

Так все на него с уважением смотрели… На этот счет в

Америке умны, очень умны!

– Что ж, этот миллионщик так и не поправился? –

спросил Чайкин, заинтересованный судьбой этого миллионера.

– Опять поправился… Поливал, поливал улицы, да и выдумал какую-то машину новую… Люди дали под эту машину денег, и он разбогател, и опять дом, и контора…

– Ишь ты!..

– А то, братец ты мой, и в возчиках у нас был довольно-таки даже странный человек из немцев!

– А чем странный?

– Да всем. Сразу обозначил, что не такой, как все… И с первого раза видно: к тяжелой работе не привык… И старался изо всех сил, чтобы, значит, не оконфузить себя… И

как, бывало, идем с обозом, он сейчас из кармана книжку –

и читает. И на привалах поест, да за книжку… И вином не занимался, и в карты ни боже ни!. Из себя был такой щуплый, длинноногий, в очках и молодой, годов тридцати…

И никогда не ругался, тихий такой да простой… И кто же, ты думаешь, оказался этот немец?

– Кто?

– Ученым немцем. Он всякую науку произошел и был в своей земле при хорошем месте. Студентов обучал, профессором прозывался и книжки разные сочинял… А очутился в возчиках. И очень был рад, что его приняли в возчики.

– И долго этот немец был возчиком?

– Нет… Только обоз привел до Францисок.

– А потом куда делся?. Не слыхал?

– Потом он в добровольцы поступил солдатом в войска американские… Против южан драться захотел… Что с ним стало – бог его знает. А хороший был человек этот немец, надо правду сказать. Прост. Форсу не задавал оттого, что все знает… Бывало, на привале бросит книжку читать, да и давай рассказывать: отчего дождь идет, откуда гром берется, откуда облака, и почему реки текут, и как это солнце заходит… И любопытно так рассказывал. Многие слушали его. Он хорошо по-аглицки говорил… Да и на многих других языках. Дошлый на все немец был…

Дунаев замолчал и некоторое время спустя затянул вполголоса своим низким сипловатым баритоном «Не белы снеги».

– Не забыл русских песен? – весело спросил Чайкин.

– А ты думал, как? – ответил Дунаев и затянул громче.

– Я думал было, что ты совсем американцем стал…

забыл! – шутя промолвил Чайкин и стал подтягивать своим мягким тенорком.

Через несколько времени песня лилась громко. Голоса слились и звучали красиво, хотя и дрожали от тряски фургона.

Старый Билль слушал с видимым наслаждением русскую песню. Его загорелое грубое лицо понемногу теряло свое суровое выражение, и глаза светились мягко, так мягко.

Он нарочно попридержал лошадей, и когда они пошли шагом, голоса певцов не так вздрагивали…

Они кончили «Не белы снеги» и начали другую – заунывную, жалобную песню.

И Старый Билль под впечатлением грустной русской песни и сам будто бы загрустил… Но это была жуткая и вместе приятная грусть.

Когда певцы смолкли, Билль пустил лошадей рысью и, оборотившись к пассажирам, произнес:

– Какие чудные песни, и как хорошо вы их пели, Дун и

Чайк!

– На привале вечером мы вам еще споем, Билль, если вам понравилось! – сказал Дунаев.

– Очень поблагодарю вас. Я люблю пение… А эти песни хватают за душу… Давно со мной этого не было, джентльмены… Видно, раскисать стал совсем Старый

Билль! – улыбнулся старик. – Однако еще не раскис до того, чтобы дать себя захватить врасплох… Этот разбойник, которого я охотно бы повесил, напрасно рассчитывает на деньги, господа.

– То-то, и я так полагаю, Билль.

– Полагаете?

– И даже уверен, Билль!

– А на каком основании, позвольте у вас спросить, Чайк?

Чайкин объяснил.

– Однако вы умеете хорошо замечать, Чайк! Даже заметили, как я покрикиваю на эту ленивицу, – указав своим грязным корявым пальцем назад, по направлению к левой рыжей лошади, проговорил Билль и рассмеялся громким добродушным смехом… – И спину мою рассмотрели… Что ж на спине написано было, Чайк?

– А то, что вы спокойны.

– И вы ведь верно все приметили, Чайк. Я спокоен. Мы не встретимся с агентами… Разумеется, мы бы не осрамились, если б и встретились с ними. Быть может, и прогнали бы их, уложив двух-трех молодцов, но раз мы предупреждены, я не хочу подвергать и вас и себя риску быть пристреленными этими подлецами. Лучше еще поживем, джентльмены…

– Правильно сказано, Билль! – заметил Дунаев. – Но как же это мы не встретим агентов, Билль… Это довольно мудрено!..

– И вы, Чайк, думаете, что мудрено?

– Я думаю, все обладится! – с каким-то убежденным спокойствием сказал Чайкин.

Билль опять усмехнулся…

– Странные вы люди, русские! Чайк всему верит, думает, что все «обладится», а Дун легкомыслен, как ребенок… С вами, джентльмены, очень приятно иметь личные дела, но я не подал бы голоса ни за вас, Дун, ни за вас, Чайк, если бы вы балллотировались в президенты республики…

– А я подал бы за вас свой голос, Билль! – сказал весело

Дунаев.

– И я бы подал, – подтвердил Чайкин.

– Благодарю вас, джентльмены, но я пока не имею намерения конкурировать с Линкольном, да живется ему хорошо, этому честному, хорошему президенту. А что касается того, как мы не встретимся с агентами, то об этом я объясню вам на привале, когда будем есть ваше жаркое, Дун! Скоро и станция! Надо подогнать рыжую ленивицу.

Эй ты, миссис Лодырница! Приналяг! Вези добросовестно, если не желаешь попробовать бича Старого Билля!

И Билль продолжал вести беседу с лошадьми. Казалось, пение пассажиров привело его совсем в особенное настроение, и суровый Билль сделался добродушен и даже болтлив, к удивлению Чайкина и Дунаева.

Они, вероятно, и не догадывались, что добродушное настроение Билля зависело отчасти от них. И если Билль, наверное, не подал бы голоса за обоих своих пассажиров при выборах в президенты республики, то, тоже наверное, сделал бы для них все, что только было бы в его возможности, – до того понравились ему оба пассажира, и в особенности Чайк, после его защитительной речи. Билль, впрочем, по-прежнему считал ее ни с чем не сообразной галиматьей, но эта галиматья тем не менее окончательно покорила сердце Билля и заставила его менее скептически смотреть на тех людей, которых он возил и встречал на большой дороге между Денвером и Сан-Франциско.

– Послушайте, Чайк! – окликнул Старый Билль Чайкина, повернув к нему голову.

– Что, Билль?

– Вы долго пробудете во Фриски?

– Не знаю. Как выйдет место по письму.

– Во всяком случае, день пробудете?

– Полагаю.

– В таком случае не хотите ли вы и Дун пообедать вместе во Фриски, а?.. И позвольте вас угостить… обедом и бутылкой вина… Если согласны, зайдите ровно в шесть часов в контору дилижансов… Mongomerry-стрит, двадцать. Я буду вас ждать. Идет?

– Идет, Билль!

– Благодарю вас, Билль!

– Очень рад, джентльмены… А вот и станция… Мы там пообедаем в комнате. Небось проголодались, джентльмены?

– Очень, Билль! – отвечал Дунаев.

– А вы, Чайк?

– Я мог бы и потерпеть, если бы нужно было.

– Ооох… Слишком терпеливы вы, Чайк… Как бы вы не провалились здесь с вашим терпением. Пожалуй, вам и жалованья не будут платить, а вы все будете терпеть?

– Зачем не платить жалованья?..

– А затем, что вас только ленивый не надует, вот зачем… Ну да вас переделать невозможно. И не надо. Оставайтесь всегда таким, Чайк… Да хранит вас господь! Ну вот и приехали! – прибавил Билль, заворачивая лошадей в ворота небольшой уединенной ранчи.

2

Через десять минут все трое сидели за небольшим столом, в маленькой полутемной и прохладной комнате.

Красивая молодая мексиканка, жена владельца ранчи, пожилого человека, тоже родом из Мексики, одетая в какую-то легкую яркую ткань, с ленивой грацией подошла к столу, держа в маленькой бронзового цвета руке горшок с молоком и несколько ломтей белого хлеба.

– Вот все, что я могу предложить гостям! – приветливо сказала она певучим голосом на плохом английском языке, ставя молоко на стол. – Больше у меня ничего нет, джентльмены. Соленую свинину вы есть не станете. Ваша, конечно, свежее! – прибавила она, вскидывая свои большие черные сверкающие глаза по очереди на трех гостей и задерживая свой взгляд чуть-чуть дольше на Чайкине.

Билль сказал, что у них все есть, и даже фазаны к жаркому, поблагодарил за молоко и хлеб и предложил хозяевам вместе пообедать.

Но красивая брюнетка отказалась. Отказался и мексиканец.

Пока Дунаев нарезывал ветчину, Билль спрашивал хозяина:

– Проезжие перед нами были, Диего?

– Были, Билль.

– Кто такие?. Не прикажете ли стаканчик рома, Диего?

А синьора пьет?

– Синьора не пьет, Билль, по-старому! – отвечал мексиканец. – Ей рано еще пить! – прибавил он. – Ваше здоровье, джентльмены!

И мексиканец выцедил ром с наслаждением пьяницы.

– Еще, Диего?

– Можно и еще.

– Не много ли будет, Диего? – вдруг проговорила его жена, и темные ее глаза сверкнули холодным блеском.

– А ты еще здесь? Ты шла бы, Анита, отсюда. Не надо мешать джентльменам! – строго проговорил Диего.

– Синьора нам не мешает… Чайк! угостите синьору персиками, если она отказывается с нами пообедать.

Чайкин встал, чтобы поднести корзину, но мексиканка уже подошла и сама взяла несколько персиков, поблагодарив Чайкина ласковым взглядом, и присела в отдалении.

Диего между тем выпил второй стаканчик.

– Так кто такие проезжали, Диего?

– Фургон с пионерами…

– А еще?

– Верховой.

– Не знаете, кто такой?

– Видал где-то, а не знаю.

– Какой он из себя, Диего?

– Рыжеватый, среднего роста…

– Со шрамом на щеке?..

– Именно…

– А лошадь его вороная?

– Да. Я знаю эту лошадь, – это черная кобыла Джима.

– В котором часу он у вас был, Диего?

– В котором часу?. В котором часу это было, Анита?.

Еще ты подавала тому джентльмену свинину, хлеб и кофе… И он так торопился ехать.

– Да так часа три тому назад…

– Это верно, синьора?

– Полагаю, что верно! – с достоинством отвечала мексиканка.

После этого Билль принялся есть. Не отставали от него и пассажиры, с особенным удовольствием напавшие на свежий мягкий хлеб, которого они давно не видали. После ветчины принялись за фазанов. Жаркое, приготовленное

Дунаевым, оказалось превосходным.

– А что, Диего… Не пора ли и лошадей закладывать? –

сказал Билль. – Только хороших дайте под почту.

– Дам лучших, Билль. Пойдем, Анита! – обратился

Диего к жене.

– Еще персиков, синьора! – предложил Билль.

Анита отказалась.

– Бери, когда предлагают! – проговорил Диего и толкнул Аниту к столу.

Та вспыхнула и, словно бы извиняясь за грубость мужа и желая показать свою деликатность, взяла один персик. Но

Билль заставил взять ее целый десяток. И тогда супруги ушли.

– Слышали, джентльмены… этот подлый товарищ Дэка опередил нас. Он будет в Сакраменто на день раньше нас, и, следовательно, они нас действительно могут встретить у

Старого дуба, как предполагает Дэк. Но мы к Старому дубу не поедем.

– А как мы поедем, Билль?

– Я знаю старую, заброшенную дорогу, которая далеко в стороне от большой… Завтра на нее свернем, и, пока молодцы нас будут поджидать у Старого дуба, мы будем подъезжать к Сакраменто. Дорога, правда, скверная, но лучше ехать по скверной, чем по хорошей… Так мудрено или нет не встретиться с агентами? – шутливо промолвил

Билль, обращаясь к Дунаеву.

– Не мудрено! Виноват, Билль! Я и забыл об этой дороге. Слышал только, что была дорога.

– А я по ней ездил и знаю ее хорошо! – сказал Билль, отхлебывая от кружки молоко. – Чайк прав, положившись на Билля! Агенты не увидят ни ваших денежек, Чайк, ни денежек Дуна…

Оба супруга вошли в комнату.

– Что, готовы лошади, Диего?

– Сейчас будут готовы.

– Что мы вам должны?

– Ничего, Билль! – отвечал Диего.

– А молоко и хлеб?

– Стоит ли говорить о таких пустяках. Зато вы меня угостили ромом, а Аниту персиками.

– Ну, как хочешь… Спасибо за угощенье… Да вот еще что: сегодня ночью, верно, к вам приедет один верховой на серой лошади. Зовут его Дэк… Не забудете?

– Я ему напомню, Билль! – сказала Анита.

– Так скажите Дэку, верховому на серой лошади, что

Старый Билль и его пассажиры кланяются ему и благодарят.

– А за что благодарят? – спросила мексиканка.

– Он знает. А вам, синьора, знать этого не нужно!

– Да я и не желаю! – обидчиво промолвила Анита.

– Готовы лошади! – крикнул маленький негр, показываясь в дверях.

– Прощайте, синьоры!

– Прощайте, Билль! прощайте, джентльмены! Счастливого пути!

Когда фургон отъехал от ранчи, Старый Билль обернулся к пассажирам и проговорил:

– От хлопот, я думаю, мы избавимся благодаря тому, что Дэк оказался порядочным парнем… А не то пришлось бы нам посчитаться с агентами. Вы ведь не согласились бы отдать им свои пять тысяч и пожитки в придачу по первой их просьбе?

– Не согласился бы.

– И, значит, была бы жаркая схватка… Вы ведь знаете, Дун, агенты не любят, если им вместо денег показывают, как стреляют револьверы…

– Знаю, Билль.

– И я, признаться, предпочитаю такой образ действий со стороны пассажиров. Но, во всяком случае, это главным образом их дело, а не мое, и если они не согласны охранять свои денежки, то и я не смею пристрелить агента и…

молчу… Со мной был раз такой случай… Вез я четырех пассажиров… здоровые и сильные были джентльмены. Я

их предупредил, что агенты шалят и могут напасть, и спрашиваю, что они думают в таком случае делать.

– Что же они?

– Струсили, Дун, очень струсили, говорят: «Лучше отдать деньги, чем быть убитым. Деньги наживешь, а жизни не вернешь». Положим, это справедливо, но, с другой стороны, нельзя же позволять себя грабить… Поговорили мы об этом, а на следующий вечер подъехали к нам три джентльмена в масках, верхом, и просят меня остановиться… «А не то, говорят, мы лошадей остановим пулями…»

И пассажиры просят остановиться… Ну, я остановился и до сих пор не могу вспомнить хладнокровно, что три агента безнаказанно обчистили четырех пассажиров… Оставили им только сапоги да нижнее белье. И еще посмеялись после: «Добрые, говорят, у вас пассажиры, Билль. Возите таких почаще». С тем и уехали.

– Действительно, добрые… Таких редко встретишь в здешней стороне, Билль! – заметил Дунаев.

– То-то, редко… Да и пассажиры эти не янки были.

– А кто?

– Евреи.

– Трусливый народ. И на много их всех обчистили, Билль?

– Тысяч на пять долларов. Они потом точно исчислили свои убытки… И один из них, старый еврей, утешал товарищей тем, что агенты их только на пять тысяч обчистили, а не увели их… «Тогда, говорит, агенты могли бы лучший гешефт сделать… Выкуп побольше требовать».

– Разве они были богатые?

– Имели деньги во Фриски, в банке, и все вместе сто тысяч стоили.

– А по-моему, – вдруг заговорил Чайкин, – лучше все отдать, чем убить человека!

– Вы, Чайк, особенный, а я говорю про обыкновенных людей. И так как я обыкновенный, то и на нападение отвечаю выстрелом…

И Билль повернулся к лошадям.

Вечером, вскоре после того как дилижанс выехал со станции, на которой переменили лошадей, Билль свернул с большой дороги и поехал в объезд по старой, уже заросшей травой.

– Скверная будет дальше дорога, джентльмены! –

проговорил Билль. – Придется ехать шагом… И будем мы всю ночь ехать. Только часа на два остановимся.

– А не собьемся ночью с дороги? – спросил Дунаев.

– Я дорогу знаю. Езжал по ней прежде три года, Дун…

Теперь эта дорога брошена, и по ней никто не ездит…

Скоро лошади поплелись шагом. Дорога действительно была отвратительная. В нескольких местах приходилось вброд переезжать ручьи, и довольно широкие…

Ночью фургон остановился. Билль отпряг лошадей и пустил их на траву.

Дунаев и Чайкин хотели было развести костер, но

Билль не позволил.

– Тут иногда индейцы шатаются… Не к чему привлекать их! – сказал он.

Через два часа снова тронулись в путь. Отдохнувшие лошади прибавили шагу, но Билль их сдерживал. Предстоял еще длинный последний перегон, и Билль хотел сохранить их силы.

Наконец часу в седьмом утра путешественники увидали небольшой городок, расположенный в котловине между гор.

– Вот и Сакраменто! – весело сказал Билль. – Агенты, верно, все еще нас поджидают на условленном месте. Думают, что мы где-нибудь заночевали. То-то удивятся, когда в Сакраменто нас увидят!.. – засмеялся Старый Билль, видимо очень довольный, что так ловко провел агентов.

Лошади еще плелись по каменистой дороге. По бокам ее то и дело попадались небольшие дома и шалаши, и желтая почва была вся изрыта.

– Это брошенные прииски… Прежде тут копали золото!.. – пояснил Билль.

– А теперь где его копают? – спросил Чайкин.

– По ту сторону Сакраменто и во всем его округе… Еще много золота. Только уж нынче больше компании работают… Прежняя горячка прошла, когда сюда со всех стран приезжали искать золото…

– То-то, я слышал, много народу приезжало… И многие богатыми стали через золото…

– А многие и нищими стали, Чайк, после того как проигрывали и пропивали свое золото… Всего было… Ну, джентльмены, в Сакраменто мы отлично позавтракаем…

– Долго мы там будем стоять?

– Час или два, я полагаю… А завтра утром будем во

Фриски! Агентов уж больше нечего опасаться. Дорога между Сакраменто и Фриски людная!

В восемь часов утра фургон въехал в Сакраменто и остановился у гостиницы «Калифорния».

– Ну, джентльмены, идите-ка заказывать завтрак, я скоро приду к вам! – проговорил Билль. – Как-то чувствуют себя агенты!? – весело прибавил он.

3

В общей зале было всего несколько человек, доканчивавших свой завтрак.

Билль, Дунаев и Чайкин с волчьим аппетитом проголодавшихся людей ели бараньи котлеты и ветчину и запивали все это горячим кофе с молоком. Утолив голод, они беседовали между собой, как вдруг в растворенное окно они увидали пять всадников, остановившихся у гостиницы.

Билль усмехнулся про себя.

Через несколько минут все пятеро вошли в залу. Они были запылены и, видимо, только что вернулись с дальней дороги…

При виде Билля и его пассажиров на их лицах выразилось изумление.

Все они подошли к стойке, выпили по стакану водки и присели в ожидании завтрака к столу. Один из них, высокий, коренастый блондин, подошел к Биллю и, протягивая ему руку, сказал:

– Здравствуйте, Билль. Что нового?

– Здравствуйте, Смит… Ничего особенного… А вы откуда?

– Недалеко тут ездили… Старый прииск нюхали.