Похождения одного матроса

Дунаев.

И он неожиданно хватил себя кулаком по лбу и воскликнул:

– И поделом тебе, дураку! Тоже жениться вздумал!

Вперед наука!

– Чем же ты теперь займешься?

– Известно, чем. Опять в возчики пойду. Тут есть контора. Меня знают и опять капитаном возьмут.

– Может, тебе денег нужно, так возьми! – предложил

Чайкин.

– Не нужно мне денег… У меня есть пятьдесят долларов. Хорошо, что еще и эти не отобрала!

И с этими словами Дунаев стал раздеваться, чтобы лечь спать.

– А ты, Чайкин, когда едешь? – спросил он, уже лежа под одеялом.

– Завтра с вечерним пароходом.

– А ты хотел с утренним?

– Надо у Абрамсона побывать…

– Охота к нему ходить… Он тебя, жид, обманно хотел на судно определить, а ты с ним связываешься… Нешто хорошим он ремеслом занимается?. Сманивать матроса, давать сонную водку да вроде как продавать его на купеческие корабли.

– Он теперь не дает сонной водки.

– Все равно… низким делом занимается… Лучше не ходи… Еще как бы не усыпил тебя да не обобрал дочиста.

Чайкин, разумеется, не сказал, что дал Абрамсону на торговлю его ваксой денег и что, кроме того, дал денег на отправку Ревекки за город, и проговорил:

– Тоже, если разобрать по-настоящему, то и Абрамсона нельзя вовсе осудить…

– Это жидюгу-то?

– А разве жид не такой же человек? У бога, брат, все равны…

– Христа-то жид продал!

– Один Иуда не пример… И христиане бога продают, живя не по совести… А если Абрамсон и занимался нехорошим делом, так от нужды… Надо прокормиться с семьей…

– Ну, ты всякого разбойника готов оправдать… С тобой не сговоришь… По-твоему, может оказаться, что и эта воровка Клара не виновата?

– Виновата, но только…

– Что? – нетерпеливо перебил Дунаев.

– Но только надо разобрать, по каким таким причинам она потеряла совесть… Может, и были причины, что она на обман такой пошла…

– Скверная баба – вот и причина… Попадись она мне когда-нибудь! Я ее!

– Бабу-то!

– А хоть бы и бабу! Не посмотрю, что бабу в Америке очень почитают. Оттаскаю в лучшем виде; пусть даже за это в тюрьме отсижу.

– Не оттаскаешь!

– Попадись только…

– В тебе сердце оказывает, Дунаев. Отойдет, и ты не только не оттаскаешь, а простишь эту самую Клару!

– Это за пять тысяч долларов? И чтобы простил!? Довольно даже глуп ты, Чайкин… Лучше спать, чем слушать твои несуразные слова…

И Дунаев смолк.

Скоро улегся и Чайкин, но долго не мог заснуть.

И встреча с Кирюшкиным, и приятная весть о том, что

Бульдог и Долговязый не будут больше терзать матросов, и полупризнание Макдональда-Дэка в том, что он убил бывшего своего товарища, и одобрение этого убийства

Старым Биллем, и, наконец, обман молодой девушки – все это произвело сильное впечатление на его чуткую, впечатлительную натуру; и все это невольно возбуждало работу мысли этого искателя правды.

И он с каким-то мучительным беспокойством раздумывал об этих людях, стараясь объяснить себе их поступки, и чувствовал, что и убийце Макдональду в его сердце не только нашлось оправдание, но что этот убийца возбуждает в нем симпатию.

Только Бульдогу и Долговязому он никак не мог найти оправдания, но, однако, решил, что и их когда-нибудь совесть зазрит и они поймут, как они жили нехорошо.

«Время только им не пришло! А придет!» – решил он.

ГЛАВА V

1

Дунаев проснулся не таким сердитым, каким был вчера.

Как ни тяжела была для него потеря долгим трудом нажитых денег, но недаром же он пять лет жил в Америке и знал, что и потери колоссальных состояний не обескураживают американцев и они не падают духом и начинают снова.

И Дунаев, настолько обамериканившийся, чтобы понять бесплодность сетований о том, чего уж не вернешь, и слышавший от одного возчика немца, как тот часто повторял немецкую поговорку: «Деньги потерять – ничего не потерять, а дух потерять – все потерять», – уже спокойнее взглянул своей беде в глаза.

Вдобавок и прирожденное его добродушие в значительной степени помогло ему.

И он решил вновь нажить упорным, неустанным трудом пять тысяч, а то и больше, если подвернутся хорошие дела, и открыть мясную лавку.

«Руки, слава тебе господи, сильные, и здоровьем господь не обидел!» – думал Дунаев.

Он как-то особенно усердно помолился сегодня и, помывшись и одевшись, подошел к Чайкину и сказал уже повеселевшим и ласковым тоном:

– За ночь-то я отдумался, Вась.

– А что?

– Беду-то свою развел… Бог наказал, бог и наградит.

– Это правильно.

– Небось руки есть… Опять наживу денег. А на те пять тысяч наплевать. Будто их не было! Верно, что ли, Вась?

– Еще бы не верно! – обрадованно ответил Чайкин. –

Деньги – дело наживное.

– Сделаюсь опять капитаном. Платят капитанам хорошо.

– Хорошо?

– Очень даже.

– А например?

– Да за каждую проводку обоза пятьсот долларов можно получить.

– Отчего так много?

– Опасное дело… Сам видел, каково ездить по большой дороге. Всего бойся – и агентов и этих самых индейцев.

Выйдут, как они говорят, на боевую тропу, ну и береги свою голову. Вот за эту самую опаску и платят хорошо. Да ежели все благополучно доставить, то и награду дадут… И

ежели ты не гулящий человек, то деньги нажить можно…

– И быть убитым можно?

– Это что и говорить…

– И человека убить легко?

– И это верно… Он в тебя палит, и ты в него. Бывал я с индейцами в перестрелке.

– Так отчего ты по какой другой части не займешься, Дунаев? – спросил Чайкин.

– Не могу.

– Отчего?

– Привык к своей должности.

– И не боишься?

– Чего?

– Что тебя укокошат.

– Боишься не боишься, а все думаешь: бог не выдаст, свинья не съест.

– Деньги соблазняют?

– То-то, деньги… Наживу их, тогда брошу опять дело –

и сюда.

– Опять лавку?

– Опять.

В девятом часу, после легкого завтрака и кофе, Дунаев и Чайкин вышли из дома.

Очутившись на улице, они услышали тревожный звон колокола.

– Пожар! – заметил Дунаев.

Впереди и, казалось, далеко поднялось густое облако дыма, среди которого по временам вырывались огненные языки.

– Сильный пожар! Должно быть, горит внизу, на набережной или где-нибудь недалеко от пристани.

– Мне в ту сторону идти. Кстати погляжу, а то и помогу качать воду! – проговорил Чайкин.

– Не придется.

– Отчего?

– У них все паровые помпы… И пожарные у них молодцы.

Они вышли на главную улицу.

Мимо них пронеслись пожарные одной из частей города. Действительно, они глядели молодцами.

На одной из рессорных телег с пожарными инструментами, среди людей в форме и с металлическими шлемами на головах сидел господин в статском платье, в цилиндре.

– Это кто? – полюбопытствовал Чайкин.

– Должно быть, газетчик.

– Зачем?

– Чтобы описать, значит, какой пожар, сколько убытку… и завтра или сегодня в газету… публика все и узнает… Однако мне здесь надо свернуть… Так обедаем вместе?

– Вместе.

– А после обеда я тебя провожу на пароход… А скучно без тебя будет! – неожиданно прибавил Дунаев.

– И мне скучно, – свой, российский… Теперь уж мне на ферме не увидать российского человека.

– Когда небось приедешь сюда… А здесь есть русские… Один портной тоже бежал с судна…

– Матрос?

– Нет. Крепостной был взят одним лейтенантом в плавание заместо камардина… Убежал… Хорошо теперь живет… И женился на чешке… Есть еще один русский из духовного звания… из Соловков бежал… Ужо я тебе их адресы на случай дам… Еще двое сталоверов… из-за веры своей сюда прибыли. А поляков да жидов порядочно-таки.

Только с жидами лучше не связывайся! – прибавил Дунаев.

Они разошлись. Дунаев пошел в контору наниматься в возчики, а Чайкин продолжал путь, направляясь к нижней части города, к набережной, недалеко от которой жил Абрамсон.

2

Чем ближе подходил Чайкин к месту пожара, тем больше видел людей, спешивших туда. Охваченный общим возбуждением, прибавил и он шагу.

Через полчаса Чайкин уже спускался к набережной и скоро пришел к месту пожара.

Зрелище было ужасное.

Огромный пятиэтажный дом был охвачен дымом и пламенем, вырывавшимся из крыши, уже частью разобранной, и из окон. Раздался треск проваливающихся потолков и балок. Взрывались бочки со спиртом и вином в нижнем этаже, в котором помещался ресторан… Из-за ветра, дувшего с моря и помогавшего пожару, было почти невозможно отстоять дом. Пожарные с закопченными лицами быстро спускались с крыши по огромным приставленным лестницам. Над домом была такая масса огня, что оставаться там было невозможно.

Несколько паровых помп и ручных помп, привезенных с военных судов, стоявших на рейде, выбрасывали массу воды на горевший дом, сосредоточивая воду на более пылавших местах, но огонь не поддавался воде… На минуту пламя исчезало под густыми клубами дыма и снова вырывалось с еще большею силою.

Кучи имущества, которое успели спасти или выкинуть из окон, грудами лежали на набережной. Около пожитков стояли полуодетые жильцы и жилицы горевшего дома. Тут же были и маленькие дети.

– Хорошо, что все спаслись! – проговорил кто-то в толпе около Чайкина.

Но в эту самую минуту раздался чей-то раздирающий душу вопль. Из толпы выбежала бледная как смерть молодая женщина и, указывая на окно в верхнем этаже, крикнула:

– Моя девочка… Там моя девочка… Спасите!

Толпа замерла.

– Где ваша девочка? – спросил один из пожарных.

Молодая женщина, обезумевшая от ужаса, показывала вздрагивающей рукой на крайнее окно пятого этажа…

– Она спала… Ее забыли… Пустите меня… Я поднимусь за ней…

И она ринулась к лестнице.

Но ее удержали.

– Вы идете на верную смерть… Спасти невозможно.

Молодая женщина вскрикнула и упала без чувств.

– Девочка, верно, уж погибла! – проговорил кто-то около Чайкина.

– Огонь сейчас вырвется над этим окном… Он рядом.

– Она жива! Она у окна! – раздался чей-то голос.

Чайкин поднял голову и увидал у окна ребенка, беспомощно простирающего руки.

Вопль ужаса вырвался у толпы.

Но никто не решался подняться по лестнице, приставленной к этому окну. Огонь, вырывавшийся из окон, и густой дым, казалось, делали невозможной всякую попытку. Смельчак, который решится полезть, или сгорит, или задохнется в дыму.

И пожарные отвернулись от окна.

– Поздно! – раздался голос брандмайора.

Великая жалость охватила Чайкина при виде ребенка.

Какая-то волна прилила к его сердцу, и в то же мгновение он решил не столько умом, сколько силою чувства, спасти малютку.

И это внезапное решение словно бы окрылило его и придало ему мужества и ту веру, которые и делают людей способными на геройские подвиги во имя любви к ближнему.

Словно бы какая-то посторонняя сила, которой сопротивляться было невозможно, выкинула Чайкина из толпы вперед.

У одной из помп он увидал два ведра с водой и какой-то инстинкт заставил его вылить их на себя. Затем он ринулся к лестнице и побежал по ней с быстротою и ловкостью хорошего марсового, одним духом взлетавшего на марс.

В первые минуты он почти не чувствовал охватившего его огня и дыма.

Толпа ахнула и замерла.

Глаза всех были устремлены на этого маленького белобрысого человека, бежавшего, казалось, на верную смерть. Многие женщины рыдали.

Но вот он у окна. Вот он схватывает ребенка…

Крик радости и одобрения, вырвавшийся из тысячи людских грудей, потрясает воздух.

Очнувшись, мать с надеждой жадно смотрит наверх: слезы мешают ей видеть, как Чайкин прикрыл ребенка своим пиджаком и плотно прижал его к своей груди.

Но спускаться было не так легко, как подняться.

Весь обожженный, чувствуя невыносимую боль, но полный той несокрушимости духа, которая дает силы превозмогать физические страдания, он спускается вниз, крепко прижимая к груди своей ношу…

На половине дороги силы его падают… Он задыхается от дыма и чувствует, что волосы его горят… Но пожарные догадались пустить в него снизу струю воды из брандспойта, и он почувствовал облегчение и двинулся дальше…

Еще несколько ужасающих минут –

и оглушительное ура раздается в воздухе. Мать схватывает ребенка и хочет благодарить спасителя, но он, весь почерневший, с обгорелыми ногами,

едва ступивши на землю, падает без чувств.

Его окружает толпа. Все хотят взглянуть на этого бесстрашного человека, так дорого поплатившегося за подвиг… Всем хочется узнать его имя…

Но в эту минуту приносят носилки, и Чайкина бережно кладут на них и несут в госпиталь…

Целая толпа сопровождает его.

– Что, он жив? – спрашивают друг у друга.

Доктор, шедший рядом с носилками, отвечает, что жив.

– Может поправиться?

Доктор пожимает плечами.

В эту минуту к носилкам подбегает Макдональд-Дэк.

Заглянув в лицо Чайкина, он восклицает:

– Я так и думал… Это Чайк!..

– Кто он такой? – спросил у Макдональда какой-то господин.

– Русский эмигрант… матрос…

Господин поспешно стал записывать сообщенное известие в записную книжку.

– Превосходнейший человек… Золотое сердце…

– Сколько ему лет?

– Кажется, двадцать пять.

– Какой он наружности?

– Да вам зачем?

– Я репортер…

– В таком случае я вам могу о нем кое-что сообщить…

Это… это единственный в своем роде парень! – проговорил взволнованно Макдональд.

И он стал рассказывать репортеру о Чайкине.

Когда носилки вынесли на гору, к Макдональду подошел Старый Билль, шедший на пожар.

Когда Билль услыхал от Макдональда о подвиге Чайкина и о том, что он, еле живой, лежит в носилках, он угрюмо проговорил:

– Вот и первые шаги его в Америке… Бедный Чайк!..

И он пошел рядом с Макдональдом и, в свою очередь, сообщил репортеру о Чайкине, о том, как он бежал в прошлом году с клипера «Проворный» из-за того, что его наказали, о том, как он спас Чезаре, и так далее.

Репортер был в восторге. У него была готова в уме превосходнейшая статейка.

Чайкин застонал.

Билль подошел к нему.

– Сейчас, Чайк, в госпиталь вас принесут! – проговорил он необыкновенно нежно.

Чайкин открыл глаза и, казалось, не узнал Старого

Билля.

– А ребенок… жив? – спросил он.

– Жив… жив, Чайк.

Чайкин закрыл глаза и очнулся только тогда, когда в госпитале его раздели и, уложивши в постель, стали перевязывать страшные ожоги, покрывавшие его тело.

Во время перевязки он стонал, испытывая невыносимые страдания.

Почти весь день у госпиталя стояла толпа, желавшая иметь сведения о положении больного. То и дело к госпиталю подходили и подъезжали разные лица, преимущественно женщины, справляться жив ли Чайкин, и есть ли надежда на спасение. Приезжали губернатор, шериф…

Ответы докторов были не особенно утешительны.

В вечерних газетах появились отчеты о пожаре и о подвиге русского матроса, а в одной была напечатана целая биография Чайкина, в которой, между прочим, описывалось, как он спас в море испанца.

На другой день в газетах сообщали об его трудном положении, об его страданиях, переносимых им с необыкновенным мужеством и терпением, удивлявшими врачей и сиделок.

Во всем Сан-Франциско только и говорили, что о

Чайкине.

Он сделался героем дня.

Билль, Дунаев и Макдональд всю ночь продежурили по очереди у постели больного, но не тревожили его разговорами.

Сиделка воспрещала разговаривать с Чайкиным. Всю ночь он стонал и часто бредил.

Старый Билль, дежуривший у Чайкина с полуночи до шести часов утра, ушел от него мрачный. В полдень он должен был уезжать из Сан-Франциско и просил Макдональда прислать ему сказать о том, что скажут врачи.

И Макдональд написал ему, что врачи не особенно надеются на спасение Чайка, и от себя прибавил, что Чайк очень слаб, но в памяти, просил кланяться Старому Биллю и зовет Дуна. «Очевидно, – писал Макдональд, – бедному

Чайку хочется видеть в последние часы своей жизни соотечественника, который напоминает ему о родине, вдали от которой Чайк погибает благодаря великому своему сердцу».

Получив эту записку, Билль объявил в конторе, что ему необходимо на полчаса отлучиться, и, наняв извозчичью коляску, полетел в госпиталь.

Дунаев был уже там и, сменивши Дэка, сидел у постели

Чайкина, употребляя чрезвычайные усилия, чтобы не зареветь.

– Ну, как дела? – спросил Билль.

– Спит после перевязки.

Билль заглянул в обложенное ватой лицо Чайкина и увидал только страшно опухшие, без бровей и ресниц, закрытые глаза.

– Что говорят доктора? – спросил Билль, отходя с Дунаевым к окну.

– Резать сегодня будут ногу.

– Зачем?

– Надо, говорят, вырезать часть мяса, а то, если гнить начнет, беда… А ему и так плохо… Резать начнут того и гляди…

Дунаев не договорил и усиленно заморгал глазами.

– Если доктора хотят резать, значит надо резать! –

прошептал Билль. – И вы не падайте духом, Дун, а то, глядя на ваше лицо, и Чайк упадет духом… Теперь он больной! –

прибавил Билль, словно бы поясняя, почему Чайкин может упасть духом.

– Я постараюсь.

– Когда будут его резать?

– В три часа.

– Так вот что: получите три доллара и телеграфируйте мне после операции, что с Чайком, сегодня, завтра и послезавтра. – Билль объяснил, куда телеграфировать, и вслед за тем спросил: – Или вы уж уедете, Дун, с обозом?

– Я не поеду! Сегодня отказался! Буду при Чайке, пока он не умрет или не поправится.

– А деньги у вас есть, Дун? Или все до цента отдали на хранение Кларе?

– Пятьдесят долларов осталось.

– Возьмите у меня сотню.

– Не надо. Если не хватит, буду на пристани работать.

– Возьмите ради Чайка. Около него будьте… Не оставляйте его одного… Если он поправится, то не скоро…

И Билль вынул из своего кошеля пять монет и передал

Дунаеву.

– А мне пора ехать. Прощайте, Дун, кланяйтесь Чайку!

Скажите, что я заходил прощаться. И телеграфируйте через неделю – в Сакраменто, через две – на Соленое озеро, через три – в Денвер… Надеюсь, еще увидимся…

Билль подошел к постели больного.

Чайкин в эту минуту открыл глаза.

При виде Старого Билля, одетого в старую куртку, в высоких сапогах на ногах, Чайкин, словно бы очнувшись от сновидений, унесших его совсем в другой мир, вспомнил свое путешествие, и его серые, впавшие, страдальческие глаза ласково остановились на Билле.

– Спасибо, Билль… навестили. Едете сегодня?

– Еду, Чайк.

– Счастливого пути…

– До свидания, Чайк. Надеюсь, как вернусь, поправитесь.

– Как бог даст.

– В вас духу, Чайк, много… Захотите – и поправитесь.

И доктора говорят, что недельки через три прежним Чайком станете.

Билль улыбнулся и, несколько раз кивнув головой,

вышел и только на улице смахнул слезу, показавшуюся у него на глазах, и попросил извозчика ехать скорей в контору Общества дилижансов.

– Добер Билль! – промолвил Чайкин.

– Добер. Он вчера ночью около тебя сидел… И все о тебе беспокоятся, даром что чужие… Сам губернатор был… И народ стоял… и в газетах тебя пропечатали за твой подвиг… И эта самая барыня, которой девочку ты спас, была несколько раз… Только ее не допустили… И

лейтенант Погожин был… И флаг-офицер от адмирала приезжал…

Чайкин, казалось, слушал все это равнодушно и только спросил:

– А девочка жива?

– Живехонька, Вась.

– А ты, Дунаев, место нашел?..

– Нет. Через месяц выйдет! – нарочно из деликатности соврал Дунаев.

– Так ты мои деньги возьми.

– Не надо. Есть.

– И знаешь, о чем попрошу тебя, голубчик?

– О чем?

– Если бог не пошлет поправки и мне придется помирать, то добудь ты мне священника. Верно, новый капитан позволит, чтобы батюшка с «Проворного» исповедал и причастил как следовает.

– С чего ты взял?.. Небось на поправку пойдешь!

– Там видно будет. А просьбу исполни.

– Исполню. Консула попрошу.

– Спасибо… А деньги, кои у меня есть, триста двадцать долларов…

– У тебя ведь пятьсот было…

– Я Абрамсону дал… Он ваксу продавать будет… ремесло свое бросит и дочь выправит… она больна… Так деньги возьми и на часть их похорони меня, а достальные дошли матери в деревню… Адрес при деньгах… Слышишь?

– Слышу… Только ты все это напрасно, Вась!.. Одно сумление…

– Сумления нет, Дунаев… А я на всякий случай…

Вошедшая сиделка попросила Дунаева не разговаривать.

– Больному вредно! – серьезно прибавила она и, приблизившись к Чайкину, необыкновенно ловко и умело приподняла сильными руками подушку и голову Чайкина и стала его поить молоком.

Чайкин с видимым удовольствием глотал молоко.

– А на ваше имя получено много писем и телеграмм, Чайк: верно, высказывают свое сочувствие и удивление к вашему подвигу. Как поправитесь, я принесу их вам!.. –

проговорила сиделка, вполне уверенная, что сообщенное ею известие порадует и подбодрит больного.

ГЛАВА VI

1

В это самое утро начальник русской эскадры Тихого океана, контр-адмирал Бороздин, только что перечитал вчерашние вечерние и сегодняшние утренние газеты и грустно покачивал головой, сидя у письменного стола в своем большом и роскошном номере гостиницы, в то время как его флаг-офицер, молодой мичман, заваривал чай, привезенный с корвета адмиралом на берег вместе с самоваром.

– Читали газеты? – спросил адмирал мичмана.

– Нет еще, ваше превосходительство!

– Прочтите… Там описан подвиг нашего русского матроса Чайкина, – его здесь, конечно, в Чайка перекрестили, – бежавшего в прошлом году с «Проворного».

– Мне уж рассказывал очевидец… Удивительный подвиг, ваше превосходительство.

– Какой очевидец?

– Лейтенант Погожин. Он был с пожарной командой при тушении пожара и узнал в этом смельчаке, бросившемся спасать ребенка, Чайкина… Он рассказывал, какое изумление вызвал во всех этот маленький, тщедушный на вид матросик… Он и на «Проворном» был общий любимец, ваше превосходительство! Погожин говорил, что

Чайкин был самый тихий, скромный и усердный матрос…

Он только одного боялся…

– Чего?

– Линьков, ваше превосходительство… И когда его вместе со всеми фор-марсовыми за опоздание на три секунды перемены марселя старший офицер приказал наказать линьками, то он пришел в ужас… Погожин видел и слышал, как он шептал молитву… И он, Погожин, просил за него старшего офицера…

– И тот, конечно, отказал в ходатайстве; если всех, так всех!

– Точно так, ваше превосходительство!. Чай готов…

Адмирал пересел на диван и, отхлебнув несколько глотков чая, проговорил серьезным тоном:

– Счастие ваше, Аркашин, что вы служите в такие времена, когда линьки уничтожены. – И, помолчав, прибавил: – Как напьетесь чаю, немедленно съездите в госпиталь и узнайте, в каком положении Чайкин… И если что нужно ему… вот передайте деньги… сто долларов…

старшему врачу или кому там… И если вас допустят к нему, скажите, что русский адмирал гордится подвигом русского матроса… И я сам его навещу, когда ему будет получше… Скажите ему, Аркашин…

– Слушаю, ваше превосходительство! Я сию минуту поеду!

– Выпейте хоть стакан чаю! – проговорил адмирал, одобрительно улыбаясь этой поспешности.

Молодой мичман торопливо выпил стакан чаю и вышел.

Через несколько минут постучали в двери.

– Войдите! – крикнул по-русски адмирал.

В комнату вошел капитан-лейтенант Изгоев, которого адмирал назначил командующим клипером «Проворный»

и который был до того старшим офицером на «Илье Муромце», – довольно симпатичный на вид молодой еще человек, лет за тридцать, в черном элегантном сюртуке.

– Что скажете, Николай Николаевич? – ласково встретил его адмирал, протягивая руку и прося садиться.

– Приехал ходатайствовать у вашего превосходительства разрешить просьбу моего матроса. Сам я не решаюсь.

– В чем дело?

– Матрос Кирюшкин, по словам офицеров, отличный марсовой и отчаянный пьяница…

– Знаю о нем, – перебил адмирал, – бывший старший офицер лично передавал мне о том, как он хотел его исправить. Так о чем просит Кирюшкин?

– Разрешения навестить беглого матроса Чайкина, который лежит в госпитале. Изволили слышать об его подвиге на вчерашнем пожаре?

– Как же. И только что послал Аркашина справиться об его положении… Разумеется, разрешите…

– Этот Кирюшкин очень привязан к Чайкину…

– И об этом слышал… Разрешите… И пусть Кирюшкин ежедневно навещает товарища… Ему тяжело болеть на чужбине… Кругом все чужие… И если еще кто с «Проворного» захочет навестить товарища – разрешите… Бедному Чайкину, вероятно, это будет очень приятно…

– Очень, ваше превосходительство.

– Очень запугана команда «Проворного»?

– Очень, ваше превосходительство.

– Надеюсь, Николай Николаевич, что при вас и при новом старшем офицере они вздохнут и вы сделаете все возможное, чтобы они забыли о прошлом.

– Постараюсь, ваше превосходительство.

– Завтра я буду у вас… Сделаю смотр… Знаю, что найду все в образцовом виде: бывший старший офицер недаром же мучил людей, полагая, что без жестокости нельзя держать судно в должном порядке. А между тем на

«Муромце» и без линьков люди работают прекрасно… Не так ли?

– Точно так, ваше превосходительство!

– Так разрешите Кирюшкину и другим… И это делает честь Кирюшкину, что он не забыл товарища в беде…

В эту минуту вошел флаг-офицер.

– Ну что? – нетерпеливо спросил адмирал.

Флаг-офицер доложил, что его не допустили к Чайкину, чтобы не утомлять и не волновать больного разговорами.

– А есть ли надежда? Говорили вы с доктором?

– Говорил, ваше превосходительство, и сиделку о

Чайкине спрашивал. Доктор сказал, что еще надежда не потеряна, а сиделка просто в изумлении от мужества и терпения, с какими Чайкин переносит страдания… Денег, однако, не приняли, ваше превосходительство! – прибавил флаг-офицер и положил деньги на стол.

– Почему?

– Доктор заявил, что больной ни в чем не нуждается в госпитале. Когда он несколько поправится, тогда будет можно лично передать ему деньги… А как интересуются

Чайкиным американцы, ваше превосходительство! Перед госпиталем толпа, чтоб узнать об его положении. Губернатор и многие власти заезжали, чтоб оставить Чайкину карточки… Дамы привозят цветы…

– Но все-таки бедняга один… Никого при нем нет близких…

– Он не один. К нему, по словам сиделки, допустили его друзей: одного русского и двух американцев. Они дежурят при нем.

– Сегодня вечером опять поезжайте узнать о Чайкине! –

сказал адмирал.

– Слушаю, ваше превосходительство! Если прикажете, я каждый день утром и вечером буду ездить в госпиталь.

– Отлично сделаете, Аркашин. – И, помолчав, адмирал прибавил, обращаясь к новому командиру «Проворного»: –

Я буду ходатайствовать о полном прощении Чайкина, если он вернется на клипер. Только я сомневаюсь, захочет ли он вернуться…

– Бывший старший офицер «Проворного» ему предлагал…

И командир рассказал, со слов лейтенанта Погожина, о встрече офицеров с Чайкиным в саду.

2

Прошло три недели.

Чайкин, благополучно выдержавший операцию, поправлялся. Доктора говорили, что через месяц он может выписаться из госпиталя.

В последние дни у Чайкина перебывало множество лиц.

Первыми гостями были репортеры и рисовальщики, и на другой день после их визита в газетах и иллюстрациях были помещены портреты Чайка. Множество писем и карточек с выражением радости по случаю его выздоровления лежало у него на столе у кровати вместе с букетами цветов.

И Чайкин, смущенный, пожимал руки посетителям и, казалось, не понимал, за что его так чествуют, и утомлялся этими визитами, но не отказывал, боясь обидеть людей, желавших выразить ему сочувствие.

В госпитале все относились к нему необыкновенно предупредительно, и две сиделки, по очереди дежурившие в его отдельной комнате, наперерыв старались угодить ему.

Его кормили отлично и даже роскошно. Неизвестные лица посылали ему фрукты, вино, конфеты.

Одною из первых навестила Чайкина, когда ему разрешили принимать посетителей, мать спасенной им девочки вместе с этой девочкой и мужем.

Эта молодая женщина в трогательных выражениях благодарила Чайкина и, пожимая ему руку, говорила, что она его вечная и неоплатная должница.

А маленькая черноглазая девочка поцеловала Чайкина и сказала:

– Ведь вы придете к нам, когда поправитесь?

– Мистер Чайк должен знать, что он всегда желанный гость у нас в доме! – заметил молодой янки. – И мы были бы счастливы, если бы он пожил у нас…

И со свойственною американцам деловитостью прибавил:

– И так как мистер Чайк только что начинает свою карьеру в нашей стране, то, конечно, он не откажется принять от нас дружеский подарок на память о том, что он нам возвратил дочь.

С этими словами янки положил на стол чек в двадцать пять тысяч долларов.

Чайкин вспыхнул до корней волос.

– Что вы?.. Что вы? Разве это можно? – проговорил

Чайкин.

– Отчего же нельзя? Вы сделали для меня, подвергая свою жизнь опасности, великое благодеяние. Неужели вы не позволите хоть чем-нибудь отплатить вам?

– Нет… прошу вас… возьмите назад… Я делал это не для вас… Возьмите эти деньги… Я спасал девочку не за деньги… Не обижайте меня.

Янки положил чек в бумажник и пожал плечами.

– Верьте, мистер Чайк, я не думал обидеть вас. Во всяком случае, я считаю себя вашим должником и буду счастлив, если вы примете мою дружбу! – проговорил взволнованно янки и потряс Чайкину руку.

– Но от этой памяти вы, надеюсь, не откажетесь? –

воскликнула молодая нарядная барыня.

И, снявши с своего пальца кольцо с изумрудом, пробовала надеть его на мизинец Чайкина.

Кольцо было мало, и молодая женщина проговорила:

– Завтра я привезу его… И Нелли сама его наденет…

Чайкин сконфуженно согласился, и семья ушла, взявши слово с Чайкина, что он навестит их, когда поправится.

Но более всех посещений доставляли Чайкину удовольствие посещения Кирюшкина с «Проворного».

Он бывал у больного каждый день от пяти до семи часов вечера и занимал его рассказами о том, как после

Бульдога и Долговязого пошла совсем другая «линия».

– Новый закон-положенье вышло, Вась… командир читал, – чтобы не драть, а судиться. И вовсе у нас ослабка пошла теперь… Вздохнули матросы. И капитан и старший офицер совсем не похожи на прежних. И адмирал на смотру обнадежил нас: «Теперь, говорит, братцы, линьками и розгами наказывать вас не будут… А если свиноватил кто, будут судить…» И ко мне подошел: «Ты, говорит, Кирюшкин, что навестить товарища просился?» – «Я, говорю, ваше превосходительство!» – «Доброе, говорит, дело навестить товарища. Навещай с богом. И я уверен, говорит, что будешь возвращаться на клипер в своем виде?..» – «Постараюсь, ваше превосходительство!» – «То-то, постарайся… Я прошу тебя об этом. Я, говорит, поручился за тебя перед командиром. Так ты оправдай, говорит, мое доверие, Кирюшкин!» И таково ласково говорит и ласково глазами смотрит. Давно уж я таких слов не слыхал, Вась! И

что бы ты думал, братец ты мой? Вот я у тебя четвертый раз и возвращаюсь на «Проворный» в своем виде… Даже самому удивительно. И все ребята дивуются, что у Кирюшкина ни в одном глазе! А почему? – словно бы задавая самому себе вопрос, воскликнул матрос.

И после паузы, во время которой он усиленно теребил рукой штанину, отвечал:

– А по тому самому, что не хочу оконфузить адмирала: пусть не говорит, что Кирюшкин его осрамил. Вот, братец, какая причина! Не ручайся он за меня, – обязательно после того, как я от тебя ухожу, пропустил бы несколько стаканчиков… А вот поручился и… держусь… Прямо от тебя на шлюпку и на «Проворный».

– Умен, видно, адмирал! – промолвил Чайкин.

– А что?

– Понимает, как пронять добрым словом. И, видно, добер.

– Добер. Матросы с «Муромца» сказывали, что страсть добер… Нет, ты только рассуди, Вась, – за меня, за пропойцу, поручился… Ведь обязан я оправдать его? – снова возвратился к тому же вопросу, видимо, польщенный этим поручительством, старый матрос.

– Конечно, обязан! – ответил Чайкин.

– То-то оно и есть. И я оправдаю, поколь к тебе хожу…

– А потом? – с тревожным участием спрашивал Чайкин.

– А ежели отпустят на берег по форме всю вахту, тогда я погуляю: адмирал, значит, за меня не ручался, и я по всем правам могу выпить.

Затем Кирюшкин не без своеобразного своего остроумия давал краткие характеристики новых капитана и старшего офицера:

– Капитан вроде бытто орел. Глаз зоркий – скрозь видит. Добер, однако с матросами горд. Душевности, значит, в нем к матросу нет… А должно полагать, по морской части капитан будет форменный, не хуже Бульдоги… Тот, надо прямо-таки сказать, по флотской части отчаянный был. Помнишь, как мы, Вась, у Надежного мыса15 штурмовали?

– Как не помнить! помню.

– Так он небось свою отчаянность оказал. Ловко со штурмой справился!

Чайкин невольно вспомнил про «отчаянность» капитана Блэка и сказал:

– Я, Иваныч, еще более отчаянного капитана видел.

– Где?

– А на купеческом бриге, на котором год служил.

И Чайкин рассказал о том, как они на бриге уходили от попутного шторма.

– Да, дьявол был твой капитан! – похвалил Кирюшкин.

– Моли бога, что целы тогда остались…

– Небось все матросы тогда бога-то вспоминали. Ну, а новый старший офицер каков? – спрашивал Чайкин, видимо с большим интересом к «новой линии» на «Проворном», благодаря которой матросы вздохнули.

– Проще капитана. Матроса до себя допускает. Когда и пошутит, когда и слово скажет… И затейно, я тебе скажу, 15 Мыс Доброй Надежды. ( Примеч. автора.)

ругается… И не то чтобы с сердцем, а для порядка… Так затейно, братец ты мой, такие смешные словечки подбирает, что… умора!.. Ребята слушают и смеются… И шустрый такой, маленький… как волчок по клиперу носится.

Ему так и дали прозвище «Волчок». «Запылил, как порох, Волчок-то наш». А на аврале зря не суетится, нельзя сказать… Хорошо правит авралом…

– И не дерется?

– Пока еще раз только смазал по уху сигнальщика… И

то легко, ровно комар пискнул, смазал… Однако боцманам и унтерцерам строго-настрого приказал не чистить зубы и линьков чтобы духу не было…

– И не дерутся?

– То-то, дерутся. Не так, как прежде, а дерутся. С рассудком дерутся! – И, помолчав, прибавил: – И никак им нельзя не драться, если правильно рассудить!

– Будто бы и нельзя? – усомнился Чайкин.

– Да как же! Ежели теперича ты не отдал, скажем, марс-фал или вовремя не раздернул шкота, как тебя не вдарить? Не бежать же из-за всякой малости жаловаться старшему офицеру. Вдарил – и шабаш! И матросу острастка, и никакой кляузы не выйдет… Не судиться же за все.

Положим, сгрубил ты – ну, начисти зубы… отшлифуй, а не суди судом. Суд ведь засудит в карцырь, а то и в тюрьму, а то и в арестантские роты… человеку и крышка! А тут отдубасили – и вся недолга! Только надо дубасить с рассудком, вот в чем дело… И опомнясь боцман так и говорил на баке… насчет этого самого.

– Что он говорил?

– А говорил: «Так, мол, и так. Я, говорит, кляузы заводить не намерен и к старшему офицеру с лепортом изо всяких пустяков доходить не желаю, а если кто свиноватит, я буду сам шлифовать… Согласны? – спрашивает. – Не станете на меня претензию оказывать?»

– Что ж матросы?

– Дали согласие, но только просили, чтобы дрался с рассудком…

– Боцман обещал?

– Обещал, что без вышиба зубов. И все унтерцеры обещали… А ежели не сдержат слова, так ведь небось и на них управу найдем.

– Жаловаться станете? – спросил Чайкин.

– Что ты, Вась! Небось кляузы и мы не заведем и жаловаться не станем, а проучим, как проучивали… Изобьем на берегу – будут помнить!

Чайкин слушал Кирюшкина и доказывал, что можно жить и без того, чтобы драться: живут же здесь люди – и никто не смеет другого ударить.

Но Кирюшкин лишь ввиду того, что Чайкин очень прост и лежит больной, не поддерживал спора и только скептически покачивал головой.

Казалось, один только он не придавал героического значения поступку Чайкина, хотя и был очень доволен, что русский матросик показал свою «отчаянность» перед американцами. Он не видел в этом поступке ничего героического, потому что знал и чувствовал, что и он поступил бы точно так, как и Чайкин, да и не раз в течение службы совершал не менее героические поступки, рискуя жизнью, когда бросался за борт, чтобы спасти упавших в море товарищей. И за это никакой награды, кроме чарки водки, не получал и, разумеется, ни на какую награду не рассчитывал.

Вот почему его дивили все эти чествования, которые устраивали американцы Чайкину, и нисколько не удивил отказ Чайкина от больших денег, предложенных ему отцом спасенной девочки. И когда об этом отказе Кирюшкин узнал от Дунаева, он только сказал Чайкину:

– Правильно ты, Вась, поступил, что побрезговал деньгами…

– А то как же?..

– Оправдал, значит, себя…

И Чайкину необыкновенно приятно было услышать одобрение именно от Кирюшкина.

Обыкновенно за четверть часа до семи, вдоволь наговоривши Чайкину обо всем, более или менее интересном, что, по его мнению; происходило за день на клипере, Кирюшкин уходил, обещаясь завтра навестить своего любимца. И Чайкин всегда нетерпеливо ждал его прихода.

Однажды, прощаясь с Кирюшкиным, он сказал:

– Уважь, Иваныч, голубчик, принеси черного сухарика.

Давно не пробовал… Тут все белый хлеб. И хотя меня кормят до отвала и всяких пирожных дают, а по ржаному сухарику я соскучился.

Кирюшкин обещал принести и заметил:

– То-то оно и есть… И по сухарику соскучился… Так как же останешься ты в этой Америке?. Совсем пропадешь в ней…

3

Однажды утром, когда Чайкин первый раз встал с постели и необыкновенно довольный, что раны его заживают и нет уже никаких болей, сидел в кресле около стола, на котором стоял чудный букет чайных роз, присланных ему матерью спасенной девочки, и разговаривал с верным Дунаевым, неотлучно находившимся при нем, в комнату вошла сиделка и сказала Чайкину:

– Вас хочет видеть русский адмирал, начальник эскадры. Хотите его принять, Чайк?

В первую минуту Чайкин был изумлен и испуган.

«Зачем ко мне идет адмирал?» – думал Чайкин и не знал, как ему быть.

– Если вам визит этот неприятен, Чайк, то я могу сказать, что вы чувствуете себя нехорошо и не можете его принять… Вы, кажется, не расположены видеть адмирала, Чайк? – прибавила в виде вопроса сиделка.

– Нет, зачем же врать! – промолвил смущенно Чайкин.

– Так, чтоб не врать, я просто скажу, что вы не хотите его видеть, Чайк. Сказать?

– Это будет обидно для адмирала…

– А ну его… Пусть обижается! – заметил по-русски

Дунаев.

– За что зря обиждать… Он, может, от доброго сердца пришел, а я скажу: «Уходи!..»

И, обратившись к сиделке, Чайкин сказал:

– Попросите адмирала…

И с этими словами он несколько испуганно оправил свой халат; смахнул со стола хлебные соринки и не без

некоторого страха прежнего матроса ждал появления адмирала, несмотря на то, что слышал о нем много хорошего.

Тот же страх испытывал и Дунаев, хотя и хотел показать, что он совершенно равнодушен к приходу адмирала.

– А я пока уйду… Может, он захочет с тобой о чем-нибудь секретно говорить, Вась…

И Дунаев пошел к выходу и,

встретившись около дверей с адмиралом,

невольно вытянулся по-военному и провожал адмирала глазами.

– Бывший матрос? – спросил,

останавливаясь,

адмирал и ласково улыбнулся.

– Точно так,

ваше превосходительство! – отвечал

Дунаев по старой привычке.

– С какого судна?

– С «Люрика», ваше превосходительство.

– Давно здесь?

– Пять лет, ваше превосходительство.

– Какие занятия?

– Возчиком был, а теперь вот около Чайкина нахожусь, ваше превосходительство!

– Слышал… хорошо, что Чайкин не один…

– К нему еще российский ходит: Кирюшкин, ваше превосходительство.

– Знаю. Тебе здесь нравится? Дунаев, кажется?

– Точно так, ваше превосходительство. Очень нравится!..

– А по какой причине ты оставил судно?

– Претензию подавал адмиралу на капитана «Люрика», ваше превосходительство.

Адмирал не сомневался, что Дунаев говорит правду: командир «Рюрика» даже и в те отдаленные времена считался жестоким командиром и был уволен от службы.

– И не скучаешь по России?

– Прежде скучал, а теперь мало скучаю, ваше превосходительство.

– Совсем американцем стал! – улыбаясь, проговорил адмирал, оглядывая с ног до головы Дунаева, и направился к креслу, где сидел похудалый, побледневший и испуганный Чайкин.

Когда адмирал подошел к Чайкину, тот стоял у кресла.

– Здравствуй, Чайкин!

– Здравия желаю, ваше превосходительство! – отвечал тихим, утомленным голосом Чайкин.

От стояния на ногах он чувствовал, что у него кружится голова.

– Садись, садись скорей! Тебе нельзя стоять! – участливо проговорил адмирал, увидавший побледневшее лицо

Чайкина.

– Трудно еще, ваше превосходительство… Первый раз встал с постели.

И словно бы виновато улыбаясь, что не может стоять перед адмиралом, Чайкин опустился в кресло. Адмирал сел в другое.

– Я давно собирался навестить тебя, да боялся потревожить! – проговорил он.

– Чувствительно благодарен, ваше превосходительство.

– А я пришел к тебе, чтобы сказать, как я рад был узнать о подвиге русского матроса.

Чайкин застенчиво молчал.

– Но мне, признаюсь, очень жаль было узнать, что ты русский человек и принужден оставаться на чужбине… Я

знаю, что тебя вынудило остаться здесь… Страх перед наказанием? Да?

– Точно так, ваше превосходительство… Я опоздал на шлюпку и боялся, что меня накажут… и остался…

– Слушай, Чайкин, что я тебе скажу. Ты, конечно, волен остаться здесь, и никто тебя не может отсюда вытребовать… Но если ты хочешь вернуться, даю тебе слово, что ты никакому наказанию не подвергнешься. Я буду за тебя просить начальство. Оно уважит мою просьбу.

– Премного благодарен на добром слове, ваше превосходительство! – с чувством произнес Чайкин.

– И знай, что милостью нашего государя телесные наказания отменены… На клипере новое начальство, и того, что было прежде, не будет… Тебя сделают унтер-офицером.

Чайкин молчал.

– Так хочешь вернуться? Даю тебе слово, что тебе ничего не будет! – еще раз ласково повторил адмирал, объяснявший молчание матроса недоверием к его словам.

– Никак нет, ваше превосходительство! – тихо, но твердо ответил Чайкин.

– И ты не боишься, Чайкин, что стоскуешься на чужбине?

– И теперь иной раз тоска берет, ваше превосходительство.

– Что ж ты думаешь здесь делать? Опять матросом будешь, как был, на купеческом бриге?

– Никак нет, ваше превосходительство, – при земле буду. Как поправлюсь, поеду работником на ферму. У меня уж и место есть.

– Ну, дай бог тебе успеха, Чайкин… Будь счастлив! –

сказал адмирал, поднимаясь.

– Счастливо оставаться, ваше превосходительство!

– Не нужно ли тебе чего?..

– Покорно благодарю. Ничего не нужно, ваше превосходительство!

– Может, деньги нужны… Ты скажи. Я ведь русский, а не американец!

– Дай вам бог за ласковое слово, ваше превосходительство, что не погнушались зайти к беглому матросу! –

взволнованно проговорил Чайкин. – Но только не извольте беспокоиться: я ни в чем не нуждаюсь, у меня и деньги есть.

– Прощай, братец… Кирюшкин тебя навещает?

– Навещает, ваше превосходительство!

Адмирал ласково кивнул головой и вышел из комнаты.

Сейчас же явился Дунаев.

– Ну, что он с тобой говорил?

– По-хорошему говорил, словно и не адмирал. Прост. И

так он ласково обошелся, что у меня и страх прошел… И я ему все обсказал без всякой опаски… С ним не страшно говорить.

– Добер. Сразу видно! – подтвердил и Дунаев.

– Кабы таких адмиралов да побольше было! – промолвил Чайкин.

– Зачем же он к тебе приходил?

– Проведать приходил… А еще звал на клипер. Обнадеживал, что ничего мне не будет. Унтерцером сулил сделать… Да я не согласился…

– А он осерчал? уговаривал?

– И не осерчал и не уговаривал. «Живи, говорит, счастливо!»

Чайкин примолк и задумался.

– Да, брат Дунаев, если бы побольше таких начальников, то и нашему брату легче было бы жить! – наконец промолвил он.

– Редки только такие. С таким легко, а как заместо его да другой поступит, других понятиев, – еще тяжелей станет жить флотскому человеку… То ли дело здесь…

– Зато здесь бедному плохо… Богачи утесняют… Везде, братец ты мой, какая-нибудь неправда да живет!..

ГЛАВА VII

1

– О господин Чайк!.. Не подумайте обо мне дурно, господин Чайк, ежели я до сих пор не заходил к вам, не скажите: «Какая неблагодарная скотина Абрамсон!. Какая свинья Абрамсон!. » О, если б вы знали, отчего я до сих пор не приходил к вам…

И Абрамсон, в обтрепанном платье, похожем на лохмотья, ставший, казалось, совсем немощным стариком, бледный, осунувшийся, с лицом, полным скорби и отчаяния, крепко пожал своими костлявыми пальцами руку

Чайкина и, беспомощно опустившись на кресло, примолк.

Чайкин в первую минуту подумал, что Абрамсон потерпел полную неудачу со своей ваксой, и, желая подбодрить его, проговорил:

– Нечего падать духом, господин Абрамсон. Бог даст, дела поправятся… Ежели вакса не пошла…

– Какая вакса, господин Чайк?!. О, если б вакса!.

– Что же такое?.

– Ривка… Я только вчера мою Ривку закопал в землю…

Дитю свою единственную, Чайк!

И старик опустил голову и вытирал слезы своей грязной рукой.

– И вольный воздух не помог, – заговорил он через минуту, едва сдерживая рыдания, – и доктор не помог…

Каждый день ездил… по три доллара платил ему из тех денег, что вы дали на ваксу… лекарство прописывал, а не спас Ривку… «Ежели бы, говорит, раньше схватили… А то, говорит, у нее запущенная болезнь… повреждение легких…» Я в ноги ему кланялся, просил спасти Ривку, по пять долларов обещал давать, – он не согласился. «Я, говорит, не бог…» А она-то, дитю мое, все думала, что поправится… Меня успокаивала. «Не плачьте, говорит, папенька… Я здорова буду…» И все вас, Чайк, вспоминала…

жалела вас, что вы за свое геройство пострадали… Газеты читала, где о вас было писано… «Вот, говорит, какой он»…

И все собиралась идти к вам… Все надеялась… А сама что ни день, то худела и ровно свечка таяла… И я около нее безотлучно находился… Баловал ее на ваши деньги… И

как она радовалась, что я больше не приводил матросов с тех пор, как вы помогли, Чайк… Как вас благодарила!.

«Вот, говорит, поправлюсь, беспременно сама поблагодарю»… И все требовала газеты о вас читать… Сама уж не могла… Вовсе ослабела. И какая она умница была, если б вы знали!. И какое чувствительное у нее было сердце! И

как наказал меня бог, Чайк, о, как наказал за мои грехи, за то, что я дурным гешефтом занимался… Ривочка часто плакала об этом… И тогда, когда я привел вас, Чайк, и велел приготовить вам нехороший пунш, она не согласилась, и жена не согласилась… И Ривка грозилась, что уйдет от меня, если с вами, Чайк, я нехорошо поступлю…

Чайкин сочувственно слушал горестные излияния старого еврея и жалел его и хотел как-нибудь смягчить его горе, но понимал, что это невозможно, что никакими словами не поможешь.

И, когда Абрамсон смолк и, подавленный скорбью, поник головой, Чайкин пожал его руку.

Скоро Абрамсон поднялся с кресла и стал прощаться.

Тогда Чайкин спросил:

– Вы на старой квартире, Абрам Исакиевич?

– Пока на старой… Хочу оставить ее…

– И скоро?

– Первого числа… Наймем с женой комнату…

– Так вы, Абрам Исакиевич, дайте ваш новый адрес…

Я, как выпишусь, зайду к вам… А пока позвольте мне, как компаньону, внести еще деньги на вашу ваксу… Вот получите сто долларов…

Абрамсон энергично закивал отрицательно головой, и слезы блестели на его глазах, когда он наконец проговорил:

– Не надо… не надо. Вы и так помогли. И у меня еще осталось пятьдесят долларов. Мы, бог даст, как-нибудь проживем… Я с ларьком буду ходить… а не то газеты продавать… Спасибо вам, Чайк!

И Абрамсон, словно бы боясь соблазна в виде банкового билета, поторопился уйти.

2

Однажды утром, за несколько дней до выписки Чайкина из госпиталя, к нему явился высокий господин пожилых лет, в каком-то необыкновенно ярком полосатом пиджаке и в таких же штанах, в цилиндре, и, пожавши

Чайкину руку, сел в кресло, заложил нога на ногу, сплюнул на пол и спросил:

– Имею честь видеть знаменитого мистера Чайка?

– Я самый.

– Очень приятно, сэр… А я директор общедоступного театра, в котором даются ежедневно всякие представления… Доллар за вход во всякие места… Публики всегда множество.

И с этими словами директор вынул из кармана красную, необычайных размеров афишу, сунул ее в руку Чайкина и, указывая пальцем на конец афиши, сказал:

– Прочтите!

Несколько изумленный Чайкин прочел напечатанный крупнейшими буквами анонс:

«В непродолжительном времени будет поставлена пьеса: „Пожар на пристани, или Спасение ребенка“.

– Прочли? – спросил директор.

– Прочел! – отвечал Чайкин.

– И поняли, конечно, зачем я пришел к вам, мистер

Чайк?

– Нет, не понял.

Директор пристально взглянул на Чайкина своими плутоватыми глазами и проговорил:

– Я пришел предложить вам выгодное дельце…

– Какое?

– Участвовать в этой пьесе.

– То есть как это?

– А так… Когда дом будет в пламени, вы подыметесь по лестнице и снесете ребенка. Разумеется, после этого вы не попадете в госпиталь! – смеясь прибавил директор, – огонь театральный не обожжет… Вы только вымажете лицо сажей, когда будете спускаться… И по окончании спектакля получите пятьдесят долларов. Хотите на десять представлений условие? Публика валом повалит, когда прочтет, что настоящий мистер Чайк будет спасать в общедоступном театре ребенка. Пятьдесят долларов за то только, чтобы подняться по лестнице и вымазать себе лицо сажей, – согласитесь, плата хорошая. Что вы на это скажете? Согласны, разумеется, получить пятьсот долларов в десять дней, а? – спрашивал директор, подмигивая глазом.

Чайкин в первую минуту ошалел: до того ему казалось странным и смешным это предложение – показываться перед публикой в театре и проделывать «не взаправду» то, что он сделал, рискуя своею жизнью.

И, добродушно рассмеявшись, он наконец ответил:

– Не согласен.

– Понимаю. Вы полагаете, что я должен семьдесят пять долларов предложить за вечер? – спросил директор, не без уважения к сообразительности Чайкина.

– Совсем не согласен…

– Значит, сто хотите? Что ж!.. Я заплачу вам и сто… так и быть… Тысячу долларов получить приятнее… А может, и больше, если пьеса будет иметь успех и выдержит больше десяти представлений… Вы ловкий парень, мистер Чайк.

Понимаете выгоду своего положения!

Но когда в ответ на слова директора Чайкин объяснил, что он ни за какие деньги не пойдет, как он выразился,

«срамиться» перед публикой, янки вытаращил на него глаза и, сердито сплюнув, поднялся с места и проговорил:

– У меня в театре срамиться?. Чистые денежки получать, значит – срамиться?. Отказаться от моего предложения – так это действительно значит осрамиться перед здравым смыслом! Прощайте, сэр. Очень жалею, что считал вас более сообразительным джентльменом.

И, кивнув головой, директор пошел к двери.

Однако у дверей он остановился и, повернувшись к

Чайкину, крикнул:

– Сто двадцать пять, и ни цента более!

Чайкин в ответ рассмеялся. Директор, пробормотав какое-то ругательство, скрылся за дверями и, увидевши в коридоре сиделку, спросил ее, указывая на двери комнаты

Чайкина:

– Этот русский в своем уме?..

– Кажется.

– Сомневаюсь! – произнес директор и направился к выходу.

Когда сиделка вошла к Чайкину, он все еще улыбался, вспоминая директора и его предложение.

– Верно, веселый гость был у вас, Чайк? – спросила сиделка.

– Очень потешный… директор театра.

– Зачем же он у вас был? Что ему от вас надо?

Чайкин рассказал и объяснил, какие деньги предлагал ему директор.

– То-то он вас сумасшедшим считает! – со смехом объявила сиделка.

– За то, что я отказался?

– Разумеется. Тысячу долларов не скоро заработаешь.

– И вы считаете меня сумасшедшим? – смеясь спросил

Чайкин.

– О нет… На такую работу, какую предлагал вам директор, и я бы не пошла на вашем месте, Чайк.

– Еще бы! Вы вот тут трудитесь по-настоящему, людям на пользу… И как я поглядел, так вижу, что очень трудная ваша работа ходить за больными, особенно за тяжкими…

– Трудная, Чайк! – отвечала сиделка.

Она была не старая девушка, и лицо ее, задумчивое и кроткое, сохраняло еще остатки былой красоты.

– Теперь еще я привыкла, а прежде тяжело было смотреть на людские страдания и утешать умирающих… говорить, что они поправятся, когда знаешь, что дни их сочтены…

– Никогда не забуду, как вы за мной ходили, мисс

Джен! Вы да мисс Кэт меня и выходили!.. – с чувством проговорил Чайкин.

Мисс Джен промолвила:

– Да, вы очень были опасны, Чайк. Мы думали, что вы не выживете. И какие ужасные страдания вы перенесли и с каким терпением! Таких терпеливых мужчин, как вы, я не видела! – прибавила сиделка, взглядывая ласково, точно мать на ребенка, на своего пациента.

– А я не знал, что был так опасен.

– Не знали? Особенно доктора боялись за вас после операции. Не рассчитывали, что вы ее вынесете…

Чайкин с любопытством слушал о том, как он был плох, и теперь, почти здоровый, пополневший и чувствовавший в себе прежние силы, внутренне радовался и еще более проникался благодарностью и к докторам, которые его лечили, и к сиделкам, которые первые дни не отходили от него.

Особенно привязался он за время своей болезни к мисс

Джен, которая была всегда так спокойно ласкова, так умело, ловко и в то же время без проявления хотя бы малейшего неудовольствия ходила за ним и одним своим видом как-то успокаивала больного.

– И давно вы так трудитесь, мисс Джен?

– Скоро десять лет, Чайк! – ответила девушка.

– Надо к такому делу особенную склонность иметь…

Без этого не вынести таких трудов.

– Надо немножко любить ближнего – вот и все… А я поступила сюда после того, как научилась понимать страдания ближних. Прежде я этого не понимала. Я жила очень богато, Чайк… Я тратила на свои наряды столько, что и вспомнить стыдно… И у меня был жених, миллионер…

Но, к счастию, я вовремя поняла весь ужас такой жизни, встретившись с одной несчастной семьей, и уехала от отца… Мать я давно потеряла.

– А отец ваш знает, где вы?

– Теперь знает.

– А раньше?

– Не знал. Но он обо мне получал известия.

– А жених ваш?

– Жених?! – переспросила мисс Джен, и на ее лице появилась горькая усмешка. – Он, как я узнала вскоре, назвал меня сумасшедшей и через месяц женился на другой девушке, богатой не менее, чем была я.

Чайкин слушал и проникался еще большею восторженностью к этой девушке, отказавшейся от богатства и поступившей на трудную должность сиделки. И у него невольно вырвался вопрос:

– И вы, мисс Джен, никогда не жалели о прошлой жизни?

– Первый год жалела и хотела было вернуться к отцу в

Бостон.

– И все-таки остались?

– Как видите. И уж теперь отсюда никуда не уйду! – с веселой улыбкой произнесла мисс Джен. – И если вы приедете в Сан-Франциско и захотите повидать свою сиделку, то найдете меня здесь. И я очень рада буду вас видеть, Чайк.

– Разумеется, я к вам приду… Еще бы не прийти… Я за вас богу молиться буду! – говорил Чайкин.

– Вы, Чайк, преувеличиваете… Не будем об этом больше говорить… Чего вы хотите на завтрак?

– Все равно…

– А вот и Дун идет… Так вы не скажете, чего хотите?.

Котлету телячью хотите?

– Хочу.

– И зелени?

– Съем.

– И кусочек сладкого пирога… не правда ли? Я вам все это принесу через час и бутылку вина принесу, а пока вы поболтайте со своим приятелем… – И пожавши руку Дунаеву, сиделка ушла из комнаты.

– Ну, брат Дунаев, и сиделка! – воскликнул Чайкин.

– А что?

– Святой человек… По правде живет.

И Чайкин рассказал о том, как мисс Джен отказалась от богатой жизни, чтоб ходить за больными.

Дунаев был изумлен и не без гордости произнес:

– Вот тебе и американка!

– То-то, и я подивился.

– Ты полагал, что все американцы жадны до денег?

– Полагал, а теперь вижу, что дурак был… зря говорил.

Везде есть праведные души…

Дунаев между тем рассказал, что он нанялся капитаном и через неделю двинется в путь. Обоз небольшой – всего тридцать фургонов.

– А еще другую новость сообщу: Билль приехал.

– Когда?

– Часа два тому назад. Я заходил в контору и видел

Билля… Он обещал в четыре часа быть у тебя… Обрадовался, что ты поправился… Все о тебе расспрашивал.

Чайкин, в свою очередь, рассказал Дунаеву о посещении директора театра, и оба приятеля весело смеялись.

Даже Дунаев, несмотря на то, что считал себя американцем, понял, что директор сделал уж чересчур смелое предложение.

– А деньги он на тебе бы нажил, Чайкин! – добавил, смеясь, Дунаев. – Публика пошла бы смотреть на тебя. Ты ведь в газетах везде пропечатан. Оказал, значит, себя русский человек, настояще оказал, каков он есть! – с неменьшею гордостью за русского проговорил Дунаев.

Через полчаса явился Старый Билль. Встреча его с

Чайкиным была сердечная.

Дунаев уже успел рассказать Биллю обо всем, что было с Чайкиным за время отсутствия Билля, и Билль не без горделивого чувства смотрел на бывшего своего пассажира и друга.

– А вы, Билль, благополучно приехали? – спрашивал

Чайкин. – На дороге спокойно?

– Не совсем, Чайк, не совсем.

– Агенты шалят?

– Агентов я не встречал по дороге, а индейцы вышли на боевую тропу и нападают на ранчи и на проезжающих…

пощады не дают, скальпируют. Помните мексиканца трактирщика?

– Помню.

– Убили его.

– И жену?

– Жену увели в плен, а из ранчи унесли всю водку. Теперь против сиуксов из фортов войска послали… Сиуксы скроются до нового случая… Ненавидят они янки.

– За что?

– За то, что янки сюда пришли и занимают их земли, за то, что буйволы убегают дальше и индейцам труднее охотиться, за то, что янки не по-братски с ними обращаются и спаивают их, вот за что, Чайк… И, надо сказать правду, янки виноваты во многом. Можно бы с индейцами ладить.

Я жил среди них и знаю этот народ. Добром дело не кончится! – прибавил Билль.

– Что же будет?

– Отгонят индейцев с их мест подальше от дороги и в конце концов уничтожат их. Сила на стороне янки. Пришлют сюда побольше солдат – и будет новая резня… Такие резни уже прежде бывали… Я помню их.

– А вы не встречали дорогой индейцев, Билль?

– На меня не нападали, Чайк. Старого Билля индейцы знают, знают, что он не враг им, и мой дилижанс благополучно миновал опасные места. Ну да недолго уж ездить в дилижансах! – прибавил Билль.

– Отчего недолго?

– Железную дорогу будут строить. Она пройдет из

Нью-Йорка во Фриски… Тогда индейцы исчезнут из тех мест, где дорога пройдет.

– И скоро построят дорогу? – любопытствовал Чайк.

– Лет через пять, я думаю.

– Что же вы тогда будете делать, Билль?

– Если к тому времени не умру, то еще будет время подумать об этом, Чайк! – отвечал, смеясь, Старый Билль. –

Куда-нибудь в сторону дилижансы все же будут ходить. А

где дилижансы, там и Билль… Еще на мой век хватит места на козлах, я полагаю.

Дунаев сообщил о внезапном отъезде Макдональда, о чем он узнал, посетив квартиру бывшего агента. Билль проговорил:

– Подозрительно что-то… Если б он уехал, то дал бы

Чайку какую-нибудь весть.

– То-то и я так полагал! – заметил Чайкин.

– Но что же могло с ним случиться? – спросил Дунаев.

– Мало ли что случается! – значительно вымолвил

Билль. – Агенты и здесь иногда пошаливают. А Макдональд для них лакомый кусок…

– Почему?

– А потому, что у него богатые родные и прошлое у него не из чистых; знали его за Дэка, а он оказался Макдональдом. Если сообщить родным о Дэке, то им не особенно будет приятно, а если взять с Макдональда выкуп, то

Дэка знать не будут… Понимаете, Дун?

– Так вы думаете, Билль, что с Макдональдом случилось что-нибудь неладное?

– Ничего я не думаю. Я только нахожу странным, что

Макдональд не дает о себе знать. Мне будет очень жаль, если с молодым человеком, которому мы все трое обязаны, что-нибудь случилось неладное. И я наведу справки! –

прибавил Билль с спокойною решительностью человека, у которого слово не расходится с делом.

– Вот так отлично сделаете, Билль! – обрадованно сказал Чайкин.

– Постараюсь, Чайк.

И с этими словами Билль кивнул головой и ушел, обещая скоро вернуться и поболтать с Чайкиным.

3

Из госпиталя Билль отправился в контору: «Джон

Макдональд и К°» и попросил свидания с распорядителем фирмы.

Когда Билля позвали в кабинет, он увидал перед собой старого, сурового и холодного с виду джентльмена в безукоризненном черном сюртуке и в белом галстуке.

При появлении Билля старый джентльмен поднял глаза с письма, которое писал, и, оглядев Билля с головы до ног, спросил:

– Что вам нужно и кто вы такой?

– Я – Старый Билль, кучер в Обществе дилижансов.

Может быть, слышали?

– Слышал! – коротко отрезал представитель фирмы

«Джон Макдональд и К°» и вслед за тем протянул руку

Биллю.

– Какое же у вас дело ко мне, Старый Билль?

– Насчет вашего племянника, Вилли Макдональда! –

ответил Билль и уселся в кресло напротив старика, не дожидаясь его приглашения.

При этом имени старик нахмурился.

– Мне нет ни малейшего дела до Вилли Макдональда. И

если вы принесли его долговое обязательство, то напрасно потратили время: я за него ни цента не дам.

– А я бы дал доллар за доллар за Вилли. Он малый хороший, Джон Макдональд и К°! Но обязательства его у меня нет никакого, а у него есть мое… и я хотел бы уплатить по этому обязательству вашему племяннику…

– Гмм… Очень странно… И велико оно?..

– Очень велико, – настолько, насколько может быть велико обязательство человека, которому оказали большую услугу.

– Это Вилли оказал услугу… И большую? – недоверчиво процедил старик.

– Немалую, если считать, что спасти человека от неприятности быть убитым или, по меньшей мере, раненным, рискуя при этом собственной шкурой, есть услуга…

– Что же вам угодно от меня в таком случае?

– Узнать, где Вилли Макдональд. Не имеете ли вы о нем известий?

– Никаких. Знаю, что его здесь нет.

– И никто не может дать мне сведений?

– Сходите к его матери, мистрис Макдональд… У нее вы, может быть, что-нибудь узнаете!

И с этими словами представитель фирмы кивнул головой, давая понять, что разговор окончен.

Старый Билль разыскал мать Макдональда и нашел ее обезумевшей от горя. Она ничего не знала о сыне с тех пор, как он внезапно куда-то уехал.

– Он говорил, что собирается уехать?

– В том-то и дело, что нет. В тот же день он обедал у меня и ничего не говорил об отъезде.

– Делаете вы розыски?

– Я обращалась к шерифу, напечатала объявление в газетах…

– Говорили ли вы об этом с своим братом, главой фирмы «Макдональд и К°»?

– Говорила…

– И что же?..

– Брат ничего не знает…

«Или знает, но не хочет сказать», – подумал Старый

Билль.

– Но по крайней мере он подал вам какой-нибудь совет?

– спросил он.

– Никакого… Он не любит Вилли.

– За что?

– За беспутную жизнь. Три года он пропадал в городах

Запада… вел себя недостойно джентльмена… был в дурном обществе… играл в карты… Но ведь он молод… Ведь вы знаете, Билль, – он мне рассказывал про вас и про

Чайка!. Вы знаете, что он ничего слишком дурного не сделал! – говорила мать, защищая сына.

– Уверен! – храбро солгал Билль, чтобы оставить старуху в прежнем неведении относительно очень некрасивых дел ее сына.

– А Джон Макдональд и К° скуп… Он все боится, что

Вилли заставит его платить свои долги, и не хочет о нем разговаривать.

– Вы говорите, скуп?

– Очень, Билль.

– И если бы вашему сыну, положим, очень нужны были деньги…

– Вилли не обратился бы к нему! – торопливо сказала мать.

– Да и Джон Макдональд и К° не дал бы их?

– Наверное, не дал бы…

Собравши эти сведения, Старый Билль успокоил, насколько умел, старуху, выразив надежду, что Вилли, вероятно, скоро вернется из путешествия и расскажет о своих приключениях, и ушел, втайне очень встревоженный, на квартиру, в которой жил до своего отъезда Макдональд.

Горничная, лицо которой очень не понравилось Биллю, объявила, как и Дунаеву, словно затверженный хорошо урок, что мистера Макдональда дома нет.

– Уехал куда-то! – прибавил она.

– Не знаете куда, милая барышня? – приветливо спросил Билль, не сомневаясь в том, что горничная кое-что знает.

– Не говорил.

– В котором часу он уехал?

– Не помню.

– Прямо на железную дорогу?

– Нет, кажется.

– Он взял с собой чемодан?

– Нет, не брал.

– Почему же вы знаете, что Макдональд уехал? – допрашивал Билль с искусством опытного следователя.

Горничная сперва заплакала, а потом стала браниться, что ее, честную девушку, и вдруг словно в чем-то подозревают.

Однако когда Билль сказал, что если она категорически не ответит на его вопрос, то он обратится к шерифу, –

горничная объявила, что мистер Макдональд не взял чемодана и не собирался, по-видимому, уезжать, когда три недели тому назад вышел из дому и не возвратился. Сообщил же ей об отъезде мистера Макдональда какой-то джентльмен, приходивший на другой день, причем прибавил, что Макдональд через несколько дней вернется. А

он между тем не возвратился.

– Вот все, что я знаю по этому делу! – заключила свое объяснение горничная.

– Не припомните наружности этого джентльмена?

– Не старый…

– Лет сорока или больше?

– Вроде этого.

– Брюнет или блондин?

– Кажется, брюнет.

– Борода и усы были?

– Были…

– Длинная борода?

– Не припомню.

– Одет как был, не припомните?

– Вполне прилично.

– В цилиндре?

– Да.

– Благодарю вас.

– А вы почему так интересуетесь господином Макдональдом? – спросила, в свою очередь, горничная. – Вы, верно, сыщик?

– Сыщик! – ответил Билль.

– Они уже были раньше и расспрашивали… Но, видно, не разыскали мистера Макдональда. Он, верно, улизнул в

Европу.

– Почему вы думаете, что ему нужно было улизнуть?

– Так… Иначе куда же он девался?.

Билль не нашел нужным более допрашивать молодую девушку и, далеко не успокоенный полученными сведениями, решил добыть более точные.

ГЛАВА VIII

1

Билль отправился в одну из больших улиц и, войдя в подъезд небольшого дома, позвонил у дверей, на которых было написано: «Смит и К°, комиссионеры».

Двери отворил гигантского вида негр, подозрительно оглядевший Билля.

– Вам кого угодно? – спросил он, заслонивши своей внушительной фигурой двери.

– Смит дома?

– Нет мистера Смита.

– Скоро будет?

– Не знаю. Он уехал из Фриски.

– Куда?

– Спросите у него сами. Мне он не говорил.

– Кабы он с вами очень серьезно не поговорил за то, что вы дурак и не пускаете его приятеля. Мне нужно видеть

Смита по делу, которое очень заинтересует Смита и К°.

Поняли?

– Понял, но только Смит и К° уехали…

– Идите и скажите, что Старый Билль желает видеть

Смита и К°! – громко крикнул Старый Билль.

Вслед за тем чей-то резкий голос крикнул из комнат.

– Сам! Идиот! Когда вы научитесь разбирать посетителей? Впустите джентльмена!

Негр тотчас же отскочил от дверей и испуганно проговорил, пробуя в то же время улыбнуться, оскалив свои блестящие белые зубы:

– Извините, сэр, я ошибся, Смит и К° дома. Пожалуйте, сэр! И когда Билль вошел в темноватую прихожую, негр тотчас же захлопнул двери и задернул цепь.

Билль вошел в комнату налево, в контору Смита и К°.

Это была небольшая, почти пустая комната, разделенная пополам барьером, за которым были две конторки и шкаф.

За одной из них сидел какой-то чахлый молодой человек.

Несколько стульев стояли у стены по эту сторону барьера и, очевидно, предназначались для посетителей. Но ни души не было, и молодой человек не без удивления взглянул на Старого Билля, которому понадобились услуги конторы Смита и К°.

– Мистер Смит просит вас в кабинет! – проговорил он усталым, больным голосом.

И с этими словами молодой человек сполз со своего высокого конторского табурета и, отворив дверцы барьера, постучал в двери соседней комнаты.

– Войдите! – раздался тот же резкий голос, который только что выругал негра.

Билль очутился в большом, хорошо убранном кабинете, где за письменным столом, стоявшим посреди комнаты и заваленным газетами, сидел худощавый высокий красивый старик, с вьющимися седыми волосами и длинной седой бородой.

Он производил впечатление вполне приличного джентльмена, не без щеголеватости одетый в черную пару, в белом галстуке и с безукоризненно чистыми воротничком и манжетами.

– Здорово, старина! – ласково приветствовал старик

Билля, протягивая ему руку и зорко вглядываясь в него своими пронзительными и острыми, как у хищной птицы глазами, словно бы несколько удивляясь его приходу. –

Садитесь, Билль, вот сюда, в кресло. Давненько мы с вами не встречались.

– Давно, Смит. После того случая…

– А вы, Билль, все еще его помните?.

– Помню, Смит…

– Чего хотите: пуншу или бренди?

– Спасибо, ничего…

Оба не без любопытства оглядывали друг друга, встретившись после долгих-долгих лет, когда были приятелями и вместе были в шайке, как «агенты большой дороги».

После «того случая», как Билль нечаянным выстрелом убил девочку, он проклял и бросил свое ремесло, а Смит продолжал его и, счастливо избавившись от виселицы, перебрался во Фриски и открыл контору «Смит и К°, комиссионеры». Но комиссионерство это было только для вида. В действительности же Смит и К° (хотя никакой компании и не было) занимался укрывательством, покупкой краденых и награбленных вещей и состоял в непосредственных сношениях с агентами большой дороги, причем вел это дело так ловко и с такою таинственностью, что до сих пор не попадался, и полиция не догадывалась, что находившиеся в подвальном помещении, под конторой

Смита и К°, большие бочки с фруктами, принятые будто бы на комиссию, были наложены ими только сверху, а под ними были всевозможные предметы, но только не фрукты.

Билль, знавший всю подноготную комиссионерской конторы Смита и К°, знал также, что Смит через подставных лиц является посредником между агентами и публикой в тех редких случаях, когда агенты задерживают состоятельных лиц, требуя выкупа, или в других более частых случаях шантажа и вымогательства.

Поэтому-то он и пришел к Смиту, надеясь от него получить верные сведения о Макдональде.

– А я к вам, Смит, по маленькому дельцу! – проговорил

Билль, закуривая свою короткую трубочку.

– Знаю, что по дельцу. Так-то вы не зашли бы, Билль.

Не правда ли?

– Не зашел бы, Смит. Врать не стану.

– Каждый по-своему живет.

– По-своему, Смит.

– И зарабатывает по-своему.

– Правильно.

– Так какое же у вас, Билль, дельце? Чем может служить вам Смит и К°? Верьте, что по старому знакомству моя контора исполнит всякую вашу комиссию и сделает двадцать процентов скидки. Вам, быть может, кучер требуется для Общества дилижансов? Могу отличного человека рекомендовать!. Или вам нужно сделать объявление в газетах об отходе дилижансов?

– Полно, Смит, зубы заговаривать. Я ведь не «грин»! –

проговорил, смеясь, Билль.

– Привычка, Билль. В старые годы не легко отстать от привычек! – отвечал Смит и тоже рассмеялся. – Так если вам, старина, не нужно ни кучера, ни прачки, ни респектабельной невесты с приданым, ни капитала на верное дело, ни компаньона для золотых приисков, – продолжал, понижая голос, мистер Смит, – то говорите потише, зачем пришли… А то эта дохлая каналья, которой нечего делать там (мистер Смит кивнул головой по направлению к дверям), от скуки может подслушивать, а вы помните, Билль, я никогда не имел привычки вести деловые разговоры иначе, как с глаза на глаз и без посредников…

– Такой же осторожный и предусмотрительный, как и прежде были, Смит!

– Без осторожности живут только святые или очень богатые люди, Билль, а я ни свят, ни богат! – усмехнулся

Смит.

И с этими словами он встал с кресла, подошел к двери, открыл ее, что-то проговорил своему клерку, затем запер двери на ключ и, приблизившись к Биллю, проговорил:

– Пойдемте сядем вон в тот уголок, Билль. Я его называю уголком дружеских бесед… Там мы поговорим по-приятельски.

И он направился в дальний угол комнаты, где стояли рядом два кресла.

Идя вслед за ним, Билль заметил, что Смит и К° нащупал что-то рукой в кармане, и не усомнился, конечно, что это «что-то» был револьвер, причем невольно вспомнил ходившие среди «молодцов Запада» слухи о том, что

Смит иногда вместо комиссионера исполняет роль «агента» и притом довольно решительно. По крайней мере в числе многих доблестных подвигов Смита, о которых однажды рассказывали подвыпившие рыцари большой дороги в гостинице Денвера, не стесняясь присутствием

Билля, значился особенно блестящий, возбуждавший общее сочувствие подвиг Смита, состоявший в том, что переодетый сыщик, явившийся к нему и отрекомендовавшийся оптовым торговцем фруктами, уже более из конторы Смита и К° не вышел, а через неделю его труп был выброшен морем на берег, в двух милях от Фриски.

И Билль, в свою очередь, машинально опустил руку в карман штанов, чтобы удостовериться, что и его револьвер на месте.

– Теперь мы совсем одни в кабинете, Билль! – произнес, опускаясь в кресло, Смит, указывая на другое своей рукой,

на мизинце которой сверкал брильянт. – Мы заперты, и никто нас не услышит. Я послал свою дохлую каналью выпить кружку пива и пить ее не менее получаса, а идиот

Сам, – все негры ведь Самы, хоть он и говорит, что его зовут Томасом, – сидит в прихожей у дверей и никого не впустит, если бы и зашел какой-нибудь дурак с улицы искать через мою контору пропавшую собаку. – И, рассмеявшись своим словам, Смит прибавил: – Так говорите о своем деле, Билль, и имейте в виду, что виски и бренди за нами, вот здесь в шкапе, сделанном в стене. Хотите?

– Нет, Смит, не хочу. А дело мое: справка о Дэке-Макдональде. Не можете ли вы сообщить мне о нем чего-нибудь?

– Могу. Но прежде позвольте спросить: вы от себя наводите справки?

– От себя.

– Слово Билля?

– Честное слово.

– Но какое вам дело до Дэка?

– Он оказал мне услугу после того, как я хотел его вздернуть на виселицу.

– Слышал, слышал. Я тоже обо всем осведомлен, хоть и не езжу, как вы, по большой дороге, а сижу в своей берлоге; и что Дэк укокошил своего приятеля, знаю. Мое дело такое, что я все должен знать, обо всем догадываться и… и молчать. Но вам по старинной дружбе, Билль, могу сообщить, что Дэк-Макдональд жив и здоров и находится в надежных руках. В очень надежных! – значительно прибавил Смит.

– Охотно верю… Особенно если он в ваших, Смит! –

сказал в виде комплимента Старый Билль.

И от его зоркого взгляда не укрылось, что при этих случайно сказанных им словах по лицу Смита мгновенно пробежала словно бы судорога, искривив его губы и вздернув щеку.

Но через мгновение оно было по-прежнему добродушно и спокойно, и голос Смита не обличал ни малейшего волнения, когда он сказал:

– Я этим не занимаюсь, Билль. Я иногда принимаю на хранение вещи, но не людей.

– Я в этом и не сомневаюсь, Смит! – поспешил согласиться Билль, чтоб усыпить подозрения старого осторожного и опасного мошенника. – Я хотел только сказать вам комплимент.

– Благодарю. Так повторяю вам, что Макдональд в хороших руках и в укромном месте, в некотором расстоянии от Фриски. Его хорошо кормят, хорошо поят, записывая, разумеется, все это в счет, и только не выпускают из его временного помещения. А если бы он не был так упрям, то давно мог бы разгуливать по Монгомерри-стрит от четырех до шести дня.

– В чем же его упрямство, Смит?

– Он решительно отказывается написать своему богачу дяде Макдональд и К° и своей почтенной матушке, миссис

Макдональд, чтобы ему прислали десять тысяч долларов за выкуп… Кажется, с него не запросили… Как вы полагаете, Билль, а? – деловым тоном спросил Смит и К°. – Они было хотели запросить двадцать тысяч, но я отсоветовал. Надо дела вести по чести. Это мое правило! Дэк больше десяти тысяч не стоит.

– Положим. Но он и в эту сумму не согласен себя оценить. Отказывается, как видите, писать родным… Поймите, Смит, что ему это затруднительно.

– Вполне понимаю, Билль, вполне понимаю, что для молодца, решившего переменить образ жизни и вместо

Дэка называться снова Макдональдом, это вопрос деликатный… И они… вы понимаете, кого я подразумеваю, Билль?

– Вполне, Смит. Продолжайте.

– Так они, говорю, хотели облегчить молодому человеку выход из неприятного положения – непосредственно обращаться к дяде, с которым он не в особенных ладах, и в особенности к матери, которая и так ухлопала значительную часть состояния на уплату долгов сынка… Они написали три самых убедительных письма в «собственные руки» Макдональда и К°…

Билль вспомнил, как дядя отозвался полным неведением о племяннике, и проговорил:

– И получили, разумеется, отказ!

– Хуже. Ни на одно из писем не получено ответа.

Большой мерзавец, по правде сказать, этот Макдональд и

К°. Племянник случайно попался в беду, а дядя и ухом не ведет. Я замечаю, Билль, что ныне родственные чувства становятся слабей, чем были в наше время… Прежде, помните ли, если захватишь молодчика, у которого есть папа или мама или даже дядя или тетя со средствами, то дельце по первому же извещению кончалось, – деньги уплачивались, и все три стороны были довольны… А нынче, когда находятся молодчики, которые входят в стачку с агентами, чтоб выудить денег у родителей под видом выкупа, – куда труднее получать заработанные деньги.

– Дэк знает, что дяде его писали?

– Разумеется. Они даже показывали ему письма, прежде чем их отсылать, и вообще ведут себя вполне корректно относительно пленника.

– И что ж он?

– Обрадовался, что дядя отказал.

– А они?

– Они поставили на вид Дэку, что долго ждать не намерены, и объявили, что Дэк по сущей справедливости должен сам написать дяде и матери…

– Он отказался, конечно?

– Отказался… Тогда они предложили ему еще двухнедельный срок для обдумывания своего положения. И если к четвергу, – сегодня у нас вторник, Билль, – Дэк не одумается и не напишет дяде и матери, то они вынуждены будут сами написать, как это ни прискорбно, и дяде и матери письма, в которых расскажут кое-какие не особенно приятные для молодого человека сведения о его прежней жизни: о том, как он был агентом, как убил товарища, –

одним словом, легонькую биографию… Положим, это крайняя мера, но ведь надо же сломать упорство молодого человека… И наконец надо же получить и им за стол и квартиру! – прибавил Смит.

– Но послушайте, Смит, ведь такое письмо может убить мать! – воскликнул Билль, употребляя усилия, чтобы скрыть свое негодование.

– Так кто же мешает ему написать в таком случае письма? А между тем он до сих пор и не думает писать. И в ответ на ультиматум объявил знаете ли что?

– Что?

– Что если осмелятся написать его матери, то он размозжит себе голову.

– Он сдержит слово! – угрюмо проговорил Билль.

– Тем хуже для него! – промолвил Смит.

– Но если я попрошу за него вас, Смит… Если я, положим, внесу три тысячи долларов, – это все мои сбережения, Смит, – вы в свою очередь попросите их, чтобы

Дэка выпустили?

– Я, Билль, охотно бы согласился, но они едва ли… Они рассчитывают, что Дэк в последнюю минуту сдастся и напишет письма… Вдобавок они и очень злы на него.

– За то, что он помешал напасть на моих пассажиров?

– Да, Билль. Ему не следовало бы впутываться в это дело, как бывшему агенту. Не следовало! – повторил Смит.

– И при этом не следовало иметь дядю банкира?

– Пожалуй, Билль. Это был приятный сюрприз даже и для меня. И я не знал, что этот Дэк – наследник скаредного банкира и называется Макдональдом. Он был очень скрытен, Билль.

– Так, значит, Смит, вы ничего не можете сделать?

– К сожалению, не могу даже и для вас, Билль. Они не согласятся… Все, что по старой дружбе я сделаю для вас, Билль, это то, что я откажусь от своего комиссионного процента по этому делу. Сходите к банкиру или к мистрис

Макдональд, если найдете это более удобным, и попросите их послать по адресу, который я вам сообщу, десять тысяч, и дело будет в шляпе. Завтра же Макдональд явится благодарить и вас и этого олуха русского… Чайка, который своими проповедями совсем сбил с толку Дэка…

– Спасибо, Смит, за сбавку. Я последую вашему совету!

– мрачно проговорил Билль.

– Вот и видно умного человека, Билль.

– Я пойду к мистрис Макдональд и посоветую ей обратиться к брату, но прежде…

И Старый Билль был уже на ногах и держал в руке револьвер, направленный на Смита.

– Не шелохнитесь, Смит, если не хотите быть убитым…

Вы знаете, я слово держу…

Смит смертельно побледнел. Лицо его исказилось бешенством.

– Ловко поддели, Билль… Сознаюсь, ловко! – проговорил он сдавленным голосом.

Билль тем временем вытащил левой рукой из кармана

Смита револьвер и опустил его в карман своих штанов.

– А пока, Смит, покажите мне, куда вы запрятали Дэка.

Ведите в ваши подвалы, где хранятся бочки с фруктами…

Нет ли там хорошего помещения и для Дэка… И слушайте, Смит, что я вам скажу…

– Говорите: я поневоле должен вас слушать, так как не могу размозжить вам голову…

– Даю вам честное слово, что ни я, ни Дэк ни одной душе не скажем о том, что произошло, и не дадим знать полиции о том, какие у вас фрукты… Вы и без меня рано или поздно попадете на виселицу, и это не мое дело, Смит.

Но знайте, что, если агенты или вы еще раз тронете Дэка, то ваши фрукты будут накрыты и сами вы будете на виселице скорее, чем ожидаете… А теперь показывайте дорогу в ваши склады и не забывайте, что я пускаю пули без промаха… Дэк у вас… Я знаю! Ведите к нему, Смит… и не шумите, чтобы не возбудить подозрения вашего Сама.

– Козыри ваши. Я принимаю условия… Вы одурачили меня, Билль. На кой только дьявол вы предлагали три тысячи?

– И дал бы их!

– Тогда вы бы были дурак, давши их, если могли выкупить Дэка даром. Идите за мной! Да не спустите нечаянно курка, Билль. А то вам придется вспоминать убийство старика к убийству ребенка… А это поведет к бессоннице такого защитника обиженных, каким вы стали…

– Будьте спокойны, Смит. Я осторожен не менее вас, когда надо.

– А я оказался неосторожным, принявши вас. Сам был догадливее меня.

Смит между тем открыл едва заметные двери и прошел в следующую небольшую комнату, которая была спальней.

Из спальни он вышел в коридор и по крутой лестнице спустился в полутемный подвал, заставленный бочками.

За бочками он остановился и отпер двери небольшой, но довольно светлой комнаты, с одним окном, заделанным крепкой решеткой и выходящим в сад.

– Вот ваш Дэк! – проговорил он, входя в комнату.

При виде Билля Макдональд замер от удивления.

– Идем отсюда. Смит был так добр, что выпускает вас без всякого вознаграждения, требуемого агентами. Он даже ничего не хочет брать за стол и квартиру! – проговорил

Билль, не спуская глаз со Смита. – Поздороваемся на улице, Макдональд, а теперь выходите скорей! Смит будет так любезен, что покажет нам дорогу. Не правда ли, Смит?

– Теперь все будет правдой, какую бы глупость вы ни сказали, Билль… А вы вот Дэку повторите при мне то, что обещали и за себя и за него.

Билль повторил. Макдональд дал слово молчать.

– А хорошо ли я кормил, пусть подтвердит Дэк! – сказал

Смит.

– Отлично.

– И хорошее ли я давал вино вам, Дэк?

– Недурное.

– И были ли у вас всегда сигары по десяти центов штука?

– Были.

– Имейте это в виду, Билль!

– Имею, Смит, и приношу вам чувствительную благодарность.

Через пять минут Смит привел Билля и Макдональда в свой кабинет и провел их до дверей.

Негр пришел в изумление, когда увидел, что вместо одного посетителя из конторы Смита и К° вышло двое.

– Прощайте, джентльмены!

– Прощайте, Смит.

– Всего вам хорошего!

– И вам так же! – отвечал, улыбаясь, Макдональд.

– Не забудьте условия, Билль, и моего револьвера!

– Не забудьте и вы, Смит. А револьвер я вам пришлю сегодня же.

Оба гостя вышли за двери.

Между тем негр, широко раскрывши свои большие черные глаза, испуганно проговорил, обращаясь к Смиту:

– Другой, масса. Откуда он пришел?

– Дурак! ты сам его впустил.

– Я впустил молодого? Когда это могло быть?

– Перед тем, что впустил старого.

– Клянусь богом, я не впускал молодого! – горячо воскликнул негр.

– Не клянись. Ты впустил. Слышишь? – прикрикнул

Смит.

– Слышу.

– Так впустил?

– Не…

– Что?..

– Впустил, впустил, масса! – испуганно пролепетал негр.

Не менее был изумлен и чахлый молодой человек, когда у подъезда столкнулся с двумя джентльменами, выходившими из конторы. Он отлично знал, что если хозяин отправлял его пить пиво, то до его возвращения никакой другой посетитель не пускался в контору.

Он, однако, старался скрыть свое изумление и почтительно раскланялся с клиентами Смита и К°. Войдя в контору, он был еще более озадачен при виде патрона: до того было искажено его лицо злобой и так блестели глаза, глядевшие в окно, мимо которого проходили в эту минуту только что вышедшие посетители.

«Верно, дельце не выгорело!» – подумал чахлый молодой человек, влезая на свой высокий табурет.

– Дильк! – обратился к нему хозяин.

– Что, сэр?

– Можете сейчас же уходить и не являться неделю в контору.

– Слушаю, сэр.

– Я уезжаю на неделю из Фриски. Вывесите на дверях аншлаг, что контора на неделю будет заперта.

– Вывешу, сэр.

– И сами уезжайте из Фриски на неделю.

– Куда, сэр?

– Куда хотите. Но чтоб вас в городе не было. Понимаете, Дильк?

– Понимаю, сэр.

– И вот вам на путешествие деньги…

Смит отсчитал двадцать пять долларов и положил на конторку Дилька.

– Благодарю вас, сэр.

Через четверть часа молодой человек ушел.

Тогда Смит позвал негра и объявил ему, чтобы он никого не пускал в контору.

– Ни души, понимаете?

– Понимаю, сэр!

В ту же ночь подвал Смита и К° был очищен, и бочки с фруктами куда-то увезены.

А утром рано Смит рассчитал негра и, когда тот ушел, запер контору на ключ и отправился объявить хозяину дома, что по случаю отъезда он закрывает контору.

– Куда едете, мистер Смит? – полюбопытствовал хозяин.

– На Восток! – неопределенно отвечал Смит.

И, кивнув хозяину головой, вышел на улицу и направился к пристани. Там он сел на пароход, отправляющийся в Гонолулу, на Сандвичевы острова, и записался в книгу пассажиров под именем Джорджа Брухлина.

Багаж его был доставлен на пароход еще накануне.

2

– Что все это значит, Билль? Объясните: я ничего не понимаю! – обрадованно спрашивал Макдональд Билля, когда они очутились на улице.

Билль вкратце рассказал, как он от Чайка и Дуна узнал об его исчезновении и решил идти к этому Смиту.

– Ну, и я перехитрил его, как видите, Макдональд…

получил вас без всякого выкупа! – прибавил Старый Билль улыбаясь.

– Благодарю вас, Билль! – горячо проговорил Макдональд.

– Не благодарите. Мы только расквитались! – остановил молодого человека Билль.

– А я уж решил было размозжить себе об стену голову, Билль, послезавтра.

– Знаю. Смит говорил, но сам он не верил этому: думал, что вы под его подлой угрозой написать вашей матушке о вашем прошлом напишете ей просьбу о деньгах. Но я, Макдональд, верил, что вы не напишете и размозжите себе голову…

– Спасибо, что поверили, Билль.

– И это старый мерзавец делал вам такие предложения?

– Он. И раз я ему плюнул в лицо.

– И он обтерся?

– Сказал только, что прибавит пятьсот долларов к сумме выкупа.

– Скотина! – энергично промолвил Билль. – Но раз дано слово – надо держать. О вашем заточении у Смита ни слова, Макдональд. Сочините какое-нибудь путешествие…

Мать ваша поверит… Она всему поверит, увидавши вас…

А как она тревожилась…

– Почему вы знаете?

– Я был у нее и старался успокоить. Она сделала все возможное, чтоб отыскать вас: делала объявления, обращалась к сыскной полиции.

– О Билль! чем отблагодарю я вас?

– Вы уже отблагодарили тем, что стали другим человеком. Чайк был прав, когда так горячо защищал вас.

– А он что, поправился, этот славный Чайк?

– Я сегодня был у него. На днях выходит из госпиталя.

Очень он беспокоился, когда узнал, что вас нет в городе.

«Дал бы о себе знать», – говорил он, уверенный, что вы его не бросили бы больного.

– Еще бы!.. Я сейчас отправлюсь к матушке, успокою ее, а от нее – к Чайку.

– Придем к нему вместе.

– Отлично. Я в девять часов буду у него.

– И я к этому часу приду.

– До свидания, Билль!

– До свидания, Макдональд… Еще слово: дядя ваш

Макдональд и К° жестокий человек… Я у него был.

– И у него были?

– Да. Думал, что он даст о вас сведения.

– И что же он?

– Сказал, что ничего не знает, а между тем…

– Смит ему писал три письма, и никакого ответа… Я

знаю дядю…

– И лучше не надейтесь на него, Макдональд, а на одного себя. Не правда ли?

Молодой человек крепко пожал руку Биллю, как бы выражая этим свое согласие с его словами, и, кивнув головой, веселый и радостный, впрыгнул в проходившую мимо конку.

А Старый Билль с утра, в поисках за Макдональдом, ничего не евший, чувствовал страшный голод и вошел в первый попавшийся ресторан пообедать. На радостях, что выручил из беды человека, он даже позволил себе маленькую роскошь – спросил к обеду бутылку вина и после обеда пил кофе с коньяком, покуривая свою коротенькую трубочку и глядя в открытое окно на ярко освещенную улицу того самого Фриски, на месте которого всего пятнадцать лет тому назад он видел пустынные красноватые бугры, над которыми вздымались пики сиерр.

И Билль не без горделивого чувства старого калифорнийца посматривал на высокие пятиэтажные дома с блестящими магазинами в нижних этажах, вспоминая, что этот богатый и блестящий Фриски, жемчужина Тихого океана, создан в каких-нибудь двенадцать лет.

ГЛАВА IX

1

Чайкин только что навсегда простился с Кирюшкиным.

Прощание было без слез, без тех чувствительных слов, которыми обыкновенно при разлуке обмениваются люди, и, глядя со стороны, можно было бы подумать, что Кирюшкин и Чайкин прощаются до завтра.

Но, стыдливо боящиеся обнаруживать свои чувства, по обыкновению большей части простолюдинов, они тем не менее оба сильно чувствовали горечь разлуки, хотя в это последнее свидание и говорили о самых обыденных, простых вещах.

Кирюшкин как-то особенно долго рассказывал о том, как чуть было не лопнули тали, когда утром на клипер поднимали здоровенного черного быка, и как за это старший офицер разнес боцмана («Однако не вдарил ни разу, хотя, по всей справедливости, и следовало бы, – потому его дело было осмотреть раньше тали!» – вставил Кирюшкин), рассказывал, что на клипер было принято пять быков для команды и десять свиней, четыре барана и много всякой домашней птицы для капитана и офицеров и что ходить за всей животиной назначены матросы Баскин и Музыкантов.

Словно бы для того, чтоб избежать тяжелого разговора, Кирюшкин, почти не умолкая, говорил о том, что с тех пор, как убрали прежнего «левизора», пища куда «скусней» и что сегодня старший офицер очень «засуетимшись» был по случаю отхода.

– Однако и идти пора! – неожиданно вдруг оборвал свою болтовню Кирюшкин и, поднявшись с кресла, прибавил чуть-чуть дрогнувшим голосом: – Так прощай, Вась… Напиши, ежели когда в Кронштадт…

– Прощай, Иваныч. Кланяйся всем ребятам…

– Ладно.

– И Расее-матушке поклонись, Иваныч!

Кирюшкин, уже бывший в коридоре и в сопровождении

Чайкина направлявшийся быстрыми шагами к выходу, остановился при этих словах и, глядя на своего любимца, строго проговорил:

– А ты, Вась, смотри, в мериканцы не переходи. Свою веру держи!

– Не сумлевайся, Иваныч. Прощай.

– Прощай, Вась!

И Кирюшкин кинулся к дверям и скрылся за ними.

Почти бегом дошел он до пристани. Там стоял катер с

«Проворного».

– Скоро, братцы, отваливаете? – спросил он у двух матросов, сидевших в шлюпке.

– Должно, через полчаса.

– Кого дожидаете?

– Лейтенанта Погожина и механика. Сказывали, в десять будут.

– А где остальные гребцы?

– В салуне напротив…

– И я туда пойду…

– Ой, не ходи лучше, Кирюшкин! – заметил белобрысый немолодой матрос. – Дожидайся лучше на катере! –

прибавил он.

Казалось, Кирюшкин хотел последовать доброму совету. Но колебания его были недолги.

– Я только стаканчик! – проговорил он и пошел в салун.

Там он выпил сперва один стаканчик, потом другой, третий, четвертый, и через полчаса гребцы привели его на шлюпку совсем пьяного.

Мрачный сидел он под банками и пьяным голосом повторял:

– Прощай, Вась… Прощай, добрая твоя душа!

– У Чайкина был, ваше благородие… Жалеет его! –

доложил унтер-офицер, сидевший на руле, лейтенанту

Погожину.

Лейтенант Погожин, казалось, догадался, почему Кирюшкин, возвращавшийся всегда от Чайкина, к общему изумлению, трезвым, сегодня напился.

2

Грустный ходил и Чайкин взад и вперед по своей маленькой комнатке после ухода Кирюшкина. В лице его он словно бы терял связь с родиной и со всем тем, чем он жил раньше и что было ему так дорого, – он это снова почувствовал в последнее время частого общения с Кирюшкиным. И в то же время ему казалось, что возврат к прежнему теперь уж для него невозможен.

И Чайкин думал: «Везде добрые люди есть, и здесь легче жить по-своему – никто не запретит тебе этого. Он, разумеется, не сделается американцем и не переменит своей веры. Он будет стараться жить по правде, по той правде, которую он чувствовал всем своим сердцем и пытался понять умом, нередко думая о той несправедливости, которая царит на свете в разных видах и делает людей без вины виноватыми и несчастными.

И словно бы в доказательство, что везде есть добрые люди, размышления Чайкина были прерваны появлением мисс Джен.

– Вот вам, Чайк, моя фотография, которую вы хотели иметь! – проговорила она, передавая Чайкину свою карточку.

Чайкин поблагодарил, посмотрел на карточку и, тронутый надписью на ней, еще раз выразил свою благодарность.

И при виде этой самоотверженной девушки, живущей по тому идеалу правды, который носил он в своем сердце, и у Чайкина на душе просветлело и тоскливое настроение прошло.

– А вот, Чайк, примите от меня на память маленький подарок! – И с этими словами мисс Джен вручила небольшую книгу в переплете. – Это евангелие! Вы читали его?

– Нет, мисс Джен.

– Так почитайте, и я уверена, что вы так полюбите эту божественную книгу, что будете часто прибегать к ней за утешением в ваших горестях и сомнениях. Нет лучше этой книги на свете! – восторженно прибавила сиделка.

Чайкин бережно спрятал в ящик своего столика книгу и фотографию и сказал, что непременно прочтет евангелие.

Мисс Джен заметила, что Чайкин невесел, и, присаживаясь в кресло, сказала:

– Я у вас посижу пять минут, Чайк.

– Пожалуйста, мисс Джен.

– Вы как будто расстроены. Что с вами? – участливо спросила она.

– Сейчас с товарищем навсегда простился, мисс Джен!

Жалко его. И вообще своих жалко. Завтра уходят русские корабли. Когда еще доведется повидаться со своими?.. А

Кирюшкин каждый день навещал…

– И, кажется, был самый любимый ваш гость, Чайк?

– Да, мисс Джен. Два года вместе плавали… Он даром что из себя глядит будто страшный, а он вовсе не страшный. Он очень добрый, мисс Джен, и жалел меня…

И Чайкин рассказал сиделке, как его однажды пожалел

Кирюшкин, благодаря чему его наказали не так жестоко, как наказывали обыкновенно.

Мисс Джен в качестве американки не верила своим ушам, слушая рассказ Чайкина о том, как наказывали матросов на «Проворном».

– А теперь вот дождались того, что и вовсе жестокости не будет… Царь приказал, чтобы больше не бить матросов.

Лицо американки просветлело.

– Какой же человечный ваш император Александр

Второй! – восторженно воскликнула мисс Джен. – Он и рабов освободил, он и суд дал новый, он и выказал свое сочувствие нам в нашей борьбе с южанами… О, я люблю вашего царя… Но все-таки, извините, Чайк, я не хотела бы быть русской! – прибавила мисс Джен…

– Не понравилось бы в России жить?

– Да, Чайк!

– Везде, мисс Джен, много дурного… на всем свете…

– Но у нас в Америке все-таки лучше, чем где бы то ни было! – с гордостью произнесла она уверенным и даже вызывающим тоном.

И, странное дело, этот вызывающий тон задел вдруг за живое Чайкина и приподнял его патриотические чувства. И

ему хотелось показать американке, что и на ее родине, как и везде, люди тоже живут не по совести.

– Разве вы видали, Чайк, страну лучше нашей? Разве вы видали страну, в которой бы человеку жилось свободней, чем у нас? Разве вы не чувствуете себя здесь более счастливым уже потому, что никто не вправе, да и не подумает посягнуть на вашу свободу? Думайте как хотите, говорите что хотите, делайте что угодно, – если только вы не причиняете вреда другим, никто вам не помешает… Никто не смеет нарушить вашу неприкосновенность, хотя бы вы говорили против самого президента. Понимаете вы это, Чайк?

– Понимаю… Слова нет, здесь вольно жить, а все-таки как посмотришь, так и здесь душа болит за людей… Неправильно люди в Америке живут, мисс Джен! – проговорил Чайкин в ответ на горячую речь мисс Джен.

Американка удивленно взглянула на Чайкина.

Этот русский матрос, которого наказывали, который дома должен был чувствовать себя приниженным и безгласным, и вдруг говорит, что в такой свободной стране, как Америка, люди неправильно живут.

– Чем же неправильно, по вашему мнению, Чайк? –

спросила наконец мисс Джен.

– Многим…

– Например?

– А хоть бы подумать, как здесь обращаются с неграми, мисс Джен…

– Но за них и война была. Им дали все права свободных граждан, Чайк!

– Права хоть и дали, а все-таки с ними не по-людски обращаются, будто негр и не такой человек. С ними и не разговаривают по-настоящему, их и в конки не пускают…

одно слово, пренебрегают… А разве это настоящие права у человека, которым пренебрегают, мисс Джен? И чем он виноват, что родился черный! А я так полагаю, что у господа бога все равны, что белый, что черный, и пренебрегать им только за то, что он черный, прямо-таки грешно. А им пренебрегают вовсе и на него смотрят так, как добрый человек и на собаку не посмотрит… И что еще очень мне здесь не понравилось, мисс Джен, так это то, что здесь очень жадны к деньгам… Таких вот, как вы, что бросили богатую жизнь, чтобы призревать больных, должно полагать мало. А все больше для денег стараются и вовсе забыли бога… И бедными так пренебрегают, вроде как неграми, и смеются над ними, и не жалеют их. А почему это у одних миллионы, а у рабочего народа ничего? И разве можно по совести нажить эти миллионы? Непременно под этими миллионами людские слезы. А этих слез здесь будто и не замечают… Друг дружку валят и теснят, – только бы самому было лучше… Так разве и здесь правильно живут?..

Вольно-то вольно, но только неправильно! – заключил

Чайкин.

Мисс Джен внимательно слушала Чайкина и, когда он кончил, крепко пожала ему руку и взволнованно проговорила:

– А ведь вы правы, Чайк. Мы живем, как вы говорите, неправильно, и мало кто думает, что можно иначе жить.

– То-то, мало. Если бы думали, то, верно, иначе жили бы.

– Но как вы пришли к таким взглядам, Чайк? – спросила мисс Джен.

– Тоже иной раз думаешь: к чему живешь, как надо жить…

– И прежде думали, когда матросом были?

– Думал и прежде… И очень бывало тоскливо.

– Отчего?

– От самых этих дум. И жалко людей было… и самому хотелось так жить, чтобы никого не обидеть. Трудно это только, сдается мне. И не увидишь, как кого-нибудь притеснишь или обидишь!

– Вам надо проповедником быть, Чайк! Вас многие слушали бы! – неожиданно проговорила мисс Джен, с необыкновенным уважением глядя на этого молодого белобрысого человека с кроткими и вдумчивыми глазами.

– Что вы, мисс Джен! куда мне? – застенчиво, весь вспыхивая, проговорил Чайкин. – Мне самому надо у людей учиться, а не то что других учить.

Но американка, казалось, была другого мнения, и в ее воображении, вероятно, уже представлялся этот скромный

Чайк, говорящий с «платформы» громадной толпе свои речи, полные любви и прощения.

– Подумайте об этом, Чайк, подумайте! – серьезно продолжала мисс Джен. – А за средствами дело не станет. Я

напишу отцу, и он, конечно, не откажет дать денег, чтобы вы не думали о завтрашнем дне. И вы, Чайк, могли бы переезжать из города в город и призывать людей к лучшей жизни. Нашелся бы верный друг, который сопровождал бы вас, извещал в газетах о ваших проповедях, печатал бы рекламы – словом, помогал бы вам, Чайк… И вы свершили бы богоугодное дело… Однако уже более пяти минут прошло! – спохватилась сиделка.

И с этими словами она поднялась с кресла и ушла, пожелав еще раз Чайкину серьезно подумать об этом и обещая написать ему более подробно на ферму.

Чайкин невольно улыбнулся, припомнив, сколько предложений было ему сделано в последнее время и каких только разнообразных: начиная с предложения выступить в театре и кончая предложением быть проповедником.

Мог ли он думать о чем-либо подобном год тому назад, когда опоздал на шлюпку и, встреченный Абрамсоном, остался в Сан-Франциско, чтобы больше уже не вернуться на «Проворный»!

И он вспомнил весь этот год, полный такого серьезного значения для него не столько в смысле перемены его положения, сколько в умственном пробуждении и, так сказать, в душевной свободе, и ему казалось, что с ним случилось что-то такое, что случается только в сказках.

И он мысленно благодарил бога за то, что он не покинул его, и просил и впредь не оставить, не давши гордыне закрасться в его сердце.

Он хотел было сейчас же приняться за чтение подаренного ему мисс Джен евангелия, как в комнату постучались, и после его разрешительного «come in»16 к нему вошли Старый Билль и Макдональд.

– Вот и разыскал беглеца. Только что вернулся во

Фриски! – весело проговорил Билль.

Увидавши Макдональда, Чайкин обрадовался. Не менее обрадован был и Макдональд. Крепко пожимая руку Чайкина, он сказал:

– Верьте, Чайк, что я не забывал вас все это время. Я

внезапно должен был уехать в Ванкувер, думал вернуться через неделю и только сегодня вернулся…

– А я было думал, что с вами что-нибудь случилось неладное, Макдональд, и, признаться, тревожился…

– Чайк за всех тревожится! – вставил Билль.

Скоро явился и Дунаев, и все трое просидели до тех пор, пока не пришла мисс Джен и объявила: 16 «Войдите» ( англ.).

– Одиннадцать часов, джентльмены. Пора уходить!

Уходя, гости обещали завтра прийти за Чайкиным.

Макдональд звал его остановиться у себя, но Чайкин решил переночевать у Дунаева и на следующее утро уехать из

Сан-Франциско, побывав в течение дня у Абрамсона и сделав обещанный визит родителям спасенного им ребенка.

3

– Ну, Чайк, теперь вы совсем здоровы и, надеюсь, больше не попадете к нам в таком ужасном виде, в каком были месяц тому назад! – проговорил старший врач больницы, входя в комнату Чайкина с двумя сиделками, и, пожимая ему руку, прибавил: – Я рад, что мы выходили такого пациента, как вы, Чайк. Вы были очень плохи.

Прощайте… От души желаю вам успеха в жизни, – сердечно прибавил доктор.

– Благодарю вас, доктор, за все… И вас, мисс Джен и мисс Кэт! – взволнованно проговорил Чайкин, благодарно взглядывая на всех этих людей, которые во все время пребывания его в больнице относились к нему с трогательной заботливостью и добротой.

Доктор и сиделки еще крепче пожали руку бывшего своего пациента, а мисс Джен обещала тотчас после обхода больных принести белье Чайкина и новую пару платья и новые сапоги, на днях принесенные из магазина. Так как все, бывшее на Чайкине во время пожара, оказалось ни к чему не годным, то Чайкин должен был озаботиться о своей экипировке.

Явился Дунаев с небольшим сундуком, в который

Чайкин уложил несколько книг и огромную пачку писем и телеграмм, полученных им из Сан-Франциско и из разных мест Америки в первые две недели его болезни. Не забыл он уложить и пачку газет и иллюстраций, в которых описывался его подвиг и были помещены его портреты. Жалко было Чайкину оставить эти печатные напоминания об этом факте, едва не стоившем ему жизни.

Скоро мисс Джен принесла белье, новый костюм, галстук и шляпу, и через четверть часа Чайкин, одетый с иголочки в скромную темную пиджачную пару, выходил в сопровождении Дунаева, Билля и Макдональда из комнаты, в которой он пережил немало и тяжелых и счастливых минут.

Мисс Джен ожидала Чайкина в коридоре, чтобы еще раз пожать ему руку и сказать несколько сердечных слов.

– Подумайте, о чем я вам говорила, Чайк! И напишите мне! – снова повторила она.

И когда Чайкин, взволнованный и тронутый этим отношением к нему пожилой девушки, обещал ей написать и снова сказал, что не забудет ее доброты, в глазах ее блеснули слезы.

– Да благословит вас бог, Чайк! – сказала она.

– Будьте счастливы, мисс Джен! – отвечал Чайкин.

– Фотографию свою пришлите!

– Пришлю, когда снимусь. Прощайте.

Октябрьское утро стояло погожее и теплое. Солнце весело сверкало в голубом небе, заливая ярким светом улицу. И Чайкин, выйдя из больницы, жадно вдыхал этот воздух полною грудью и, охваченный жаждою и радостью жизни, воскликнул по-русски:

– Господи! как хорошо!

И все люди казались ему необыкновенно хорошими.

Приятели разошлись, обещая встретиться вечером в ресторане, куда пригласил всех Макдональд по случаю благополучного возвращения из путешествия, как, смеясь, выразился он.

Дунаев сообщил Чайкину адрес своей квартиры и понес туда сундук. Билль с Макдональдом пошли по каким-то делам, а Чайкин отправился с визитами и сделать кое-какие покупки.

Он застал бедного Абрамсона больным, в маленькой полутемной комнате, нанимаемой им у торговца старым платьем; в комнате только и было мебели, что кровать, стол да два колченогих стула.