Покаяние брата Кадфаэля

Глава тринадцатая

Кадфаэль не двинулся с места, пока не пришел капеллан, чтобы сменить его у постели раненого. Филипп дважды открывал глубоко запавшие на изможденном лице глаза, но ничем не выказал ни осуждения, ни одобрения. Он не произнес больше ни слова, ибо его долг был выполнен. Свою задачу Кадфаэлю предстояло решать самому. Сознание постепенно покидало Филиппа, и он не сопротивлялся этому, поскольку сделал все, что было в его власти. В остальном следовало положиться на волю Господа. Кадфаэль с тревогой наблюдал за Филиппом, отмечая впадины под скулами, болезненную бледность лба, напряженность втянутых губ и обильный пот. Загасить искру жизни в этом человеке было не так-то просто. Другого такие раны могли бы уже свести в могилу, но Филипп пока держался. А ведь уже к завтрашнему полудню Фицгилберт вступит в Масардери и Филипп станет пленником. Пусть даже императрица отложит свое появление в замке на день-другой, чтобы ей подготовили подобающие покои, это ничего не изменит. Она останется неумолимой. Фицроберт нанес ей смертельную обиду, и она отплатит ему сполна. Даже человека, который не держится на ногах, в котором едва теплится жизнь, можно вздернуть на пару ярдов для устрашения остальных.

Но оставалось еще важное дело, которое надлежало завершить перед лицом неминуемой смерти.

Как только капеллан занял свое место, Кадфаэль, прихватив ключи, выбрался из главной башни. Внутри было относительно тихо, тогда как во дворе грохотал бой. Осаждающие упорно пытались прорваться в том самом месте, где единожды уже сумели сделать пролом, но на сей раз их таран был скрыт во чреве наспех сколоченной осадной башни. Глухие равномерные удары сотрясали землю. Защитники сбрасывали со стены и сохранившегося участка галереи все, что попадалось под руку, надеясь повредить крышу тарана и ослабить напор. Теперь свист стрел доносился сверху довольно редко, ибо толку от лучников здесь было немного. Грохот тарана и падающих камней, крики сражающихся и лязг стали — все это сливалось в безумную какофонию, эхом отражаясь от стен. До северо-западной башни, той самой, в подземелье которой томился в оковах Оливье, шум сражения почти не доносился, но схватка, как увидел Кадфаэль, разразилась уже едва ли не в самом дворе. Нападавшие, пробив тараном наспех заделанную брешь, ворвались в башню, разметали завалы и высадили заколоченную и замурованную дверь, выходившую во внутренний двор. В дело пошли мечи и копья. Защитники замка отбросили воинов императрицы. Не сумев пробиться во двор, те отступили, но сделанный ими пролом остался. Небольшой, но все же пролом. Заделывать его не стоило, поскольку на рассвете замок все равно будет сдан, но оборонять следовало — перекинься сражение внутрь, многим пришлось бы отдать свои жизни, причем напрасно. Филипп нашел наиболее достойный выход из положения, создавшегося по его же вине: он спасал столько жизней, сколько мог, отдавая взамен свою.

По-прежнему следовало оберегать и стены. С наступлением темноты град метательных снарядов прекратился, и осаждавшие лишь время от времени пускали зажигательные стрелы, надеясь подпалить какую-нибудь крышу. Кадфаэль обогнул главную башню и подошел к почти заброшенному северо-западному участку двора. Звуки боя, шедшего у пролома, были здесь почти не слышны — казалось, будто они доносились откуда-то издалека. Ключи нагрелись в ладони — эта ночь выдалась не морозной.

Завтра все успокоится — защитники, наверное, смогут предать земле павших и вывезти многочисленных раненых туда, где о них смогут позаботиться.

Узкая дверь у подножия башни открывалась первым ключом. Она подалась без скрипа. «Два пролета вниз», — припомнил Кадфаэль слова Филиппа и не мешкая стал спускаться по винтовой лестнице. На половине пути горел фонарь: даже во время осады здесь поддерживался порядок.

У двери, ведущей в подземелье, монах остановился и перевел дух. Сквозь толщу камня сюда не доносилось снаружи ни единого звука — точно так же не донеслось бы и отсюда. Смутный свет слегка пульсировал, когда трепетал язычок пламени. Дрожащей рукой он вставил ключ в замок и неожиданно ощутил страх. Боялся он не того, что обнаружит сына истощенным, больным и увечным — таких опасений у него давно уже не было. Кадфаэль страшился того, что достиг цели своего путешествия. Что дальше? Ведь он стал отступником, и будущее его сокрыто во мраке.

За все время своего путешествия он не был настолько близок к тому, чтобы впасть в отчаяние, но это продолжаюсь недолго. Едва ключ звякнул в замке, как сердце его встрепенулось, а к горлу подкатила горячая волна. Он распахнул дверь и оказался лицом к лицу с Оливье.

Завидя открывающуюся дверь, узник поднялся на ноги и замер в изумлении. Он рассчитывал увидеть единственного посетителя, который бывал в его узилище, если не считать тюремщика, и, узнав Кадфаэля, опешил и растерялся. Должно быть, через вентиляционный лаз он все же расслышал отдаленный шум битвы и сокрушался из-за своей беспомощности, гадая, что же происходит наверху. В первое мгновение взгляд его оставался недоумевающим, но почти сразу же стал спокойным и несколько настороженным. Он поверил своим глазам, но не понимал сути случившегося. Его широко раскрытые, чуть растерянные золотистые глаза не отталкивали, но и не привечали монаха. Пока. Оковы на лодыжках тихонько звякнули, и в подземелье воцарилась тишина.

Оливье похудел и выглядел более суровым и твердым, чем прежде. Он как будто светился изнутри от подавленной, не находившей выхода энергии. Стоявшая на каменном уступе свеча отбрасывала косой свет, резко очерчивая его тонкий профиль. Подобные ирисам глаза, расширенные от удивления и сомнения, ослепительно сверкали. Оливье был аккуратно одет, чисто выбрит, причесан — лишь оковы на ногах указывали, что он узник Кадфаэль никогда не видел его столь красивым, даже в тот день, когда впервые встретил его в приорате Бромфилд. Филипп тоже ценил эту красоту, изящество и благородство ума. Ценил, а потому не хотел унизить Оливье или повредить ему, хотя тот и выступил против бывшего друга.

Кадфаэль шагнул вперед, не зная, хорошо ли его видно. Темница была просторной, гораздо больше, чем ожидал монах. В углу стоял сундук, на крышке которого лежала свернутая одежда и какая-то утварь.

— Оливье, — нерешительно произнес монах, — ты знаешь, кто я такой?

— Знаю, — тихим голосом отозвался Оливье. — Ты мой отец. — Он взглянул на открытую дверь, а потом на ключи в руках Кадфаэля. — Там идет сражение? — спросил молодой человек, пытаясь разобраться во всем, что разом на него навалилось, и оттого говоря несколько невпопад. — Что там творится? Он мертв?

Он. Он — это, конечно же, Филипп. Кто еще мог рассказать узнику правду? А сейчас Оливье прежде всего спросил о своем бывшем друге, видимо полагая, что только его смерть могла отворить двери этой темницы. Однако в голосе Оливье не было ни тени злорадства — лишь спокойное признание свершившегося факта. «Как странно, — подумал Кадфаэль, неотрывно глядя на сына, — что я, давший ему жизнь, с самого начала чувствовал и понимал движение души этого сложного, непостижимого создания».

— Нет, — мягко ответил монах, — он не умер. Он сам отдал мне ключи.

Кадфаэль двинулся вперед, настороженно, как будто опасаясь вспугнуть птицу, и так же боязно раскрыл объятия. От первого же прикосновения лед отчуждения растаял, и сын столь же жарко обнял своего отца.

— Это правда! — восторженно промолвил Оливье. — Ну конечно же, это правда! Он никогда не лжет. А ты — ты знал? Почему ты никогда ничего мне не говорил?

— А зачем? Стоит ли врываться в чужую жизнь на середине пути, тем паче если путь этот благороден и ведет к славе. Мог ли я допустить, чтобы порыв встречного ветра сбил тебя с курса? — Кадфаэль на миг отодвинул сына, чтобы рассмотреть получше, а потом поцеловал впалую щеку, которую Оливье радостно и послушно ему подставил. — То, что следовало знать об отце, ты узнал из рассказов матери. Это гораздо лучше, чем правда. Но так или иначе теперь правда вышла наружу, и я этому рад. Ну-ка, присядь, дай мне снять с тебя оковы.

Монах опустился на колени, вставил ключ в скважину на одном обхватывавшем лодыжку кольце, затем на другом — цепи со звоном упали, и Кадфаэль отбросил их к стене. И все это время страстные и сосредоточенные золотистые глаза не отрывались от его лица, выискивая признаки, что могли бы подтвердить связывавшие их узы крови. Затем Оливье снова принялся расспрашивать:— Но как ты сам догадался? Что такого я мог сказать или сделать, чтобы ты понял, кем я тебе довожусь?

— Ты назвал имя своей матери, — ответил Кадфаэль. — Я сопоставил время, место, и все совпало. Ну а потом ты повернул голову, и я узнал ее в тебе.

— И ты промолчал! Я как-то раз сказал Хью Берингару, что ты отнесся ко мне как к сыну. Надо же, сказал такое, и ничто во мне не дрогнуло. До чего же я был слеп! А когда он сказал мне, что ты здесь, я поначалу не поверил. Ты ведь монах, а монахам нельзя покидать обитель без дозволения. А он заявил, что ты ушел без благословения и стал отступником, чтобы вызволить меня. Я рассердился, — признался Оливье, сокрушаясь при этом воспоминании. — Рассердился и сказал, что ты обманул меня. Но ты не должен был ради меня бросать все, нарушать монашеский обет и становиться отступником. Подумай сам, как мне жить под бременем такого долга, оплатить который я не смогу до конца дней. Тогда я чувствовал лишь боль и обиду. Но прости меня. Прости! Теперь я все понял.

— Нет никакого долга, — промолвил Кадфаэль, поднимаясь с колен. — Между нами нет и не может быть никаких счетов.

— Я знаю это. Знаю! Я чувствовал, что ты безмерно превзошел меня благородством, и это уязвляло мою гордость. Но теперь все иначе. — Оливье поднялся, распрямив длинные ноги, и зашагал по темнице из угла в угол.

— Нет ничего такого, чего я не принял бы от тебя с благодарностью, пусть даже я не смогу воздать тебе добром за добро в полной мере. Однако надеюсь, что настанет день, когда и я сумею совершить благое деяние ради тебя.

— Кто знает, — сказал Кадфаэль, — все возможно. Мне и сейчас надо сделать одно дело, хотя я пока еще не знаю как.

— Да? — заинтересовался Оливье, прекратив наконец каяться. — Ну-ка, скажи мне, что это. — Он вернулся к своей постели, сел и усадил рядом отца. — Но сначала объясни, что здесь происходит. Ты сказал, что он, Филипп, жив. И что он сам отдал тебе ключи. — Оливье это казалось непостижимым. Он полагал, что сделать такое Филипп мог разве что на смертном одре. — А кто осадил этот замок? Насколько я знаю, он нажил немало врагов, ко нынче даже стены дрожат. Не иначе как против него прислали целое войско.

— Это войско императрицы, твоей государыни, — грустно ответил Кадфаэль. — Причем оно больше, чем обычно, ибо в Глостере находились некоторые графы и бароны из числа ее сторонников. Ив, как только его отпустили, поскакал в Глостер, чтобы побудить ее выступить и спасти тебя. Выступить-то она выступила, это точно, но вовсе не ради тебя. Ив сообщил ей, что Филипп здесь, в Масардери, а она в запале поклялась захватить замок и повесить Филиппа на одной из башен, чтобы все войско видело. И она не отступится. Клятва была дана на людях, и ходу назад ей нет. Она твердо намерена предать Филиппа позорной казни. А я, — напрямик заявил Кадфаэль, — так же твердо намерен помешать ей, хоть пока и понятия не имею, как это сделать.

— Не может быть! — ужаснулся Оливье. — Это же просто злобная глупость, неужто она не понимает? Да после

такого поступка многие, кому и в голову не приходило сражаться против нее, схватятся за мечи. И в нашем стане, и в королевском люди есть разные, но даже самый отъявленный злодей задумается, прежде чем решится убить пленного. А откуда ты знаешь, что это правда? Что она действительно дала такую клятву?

— Мне Ив рассказал. А он своими ушами слышал, так что сомневаться не приходится. Она страстно желает его смерти, потому что ненавидит его и считает изменником…— Он и есть изменник, — заявил Оливье, но не столь резко, как мог ожидать Кадфаэль.

— С обычной точки зрения, да. Но все же его поступок не простое предательство. Увы, — голос монаха звучал удрученно, — боюсь, что скоро лучших людей из обеих партий ославят изменниками, как и его. Может, они и не перейдут к противнику, но, не желая больше проливать кровь, оставят мечи в ножнах, что будет сочтено несомненным предательством. Но как бы ни назвали содеянное Филиппом, суть не в этом. Она хочет заполучить его и предать казни. А я собираюсь ей помешать.

Некоторое время Оливье размышлял, покусывая костяшки пальцев, а потом сказал:

— Для нее самой будет лучше, если ей помешают. — И тут он взглянул на Кадфаэля с неожиданной тревогой. — Отец, ты ведь мне не все рассказал. Как идет штурм? Они не прорвались?

Оливье сказал «они», скорее всего, потому, что, находясь в заточении, не мог сражаться рядом с товарищами по оружию, однако одно это непроизвольно вырвавшееся слово устанавливало некоторую дистанцию между ним и осаждающими.

— Пока нет. Они проломили одну башню, но внутрь пробиться так и не смогли. Во всяком случае, — поправился монах, желая быть точным, — еще не смогли, когда я к тебе шел… Филипп отказался сдаться, но он знает, каковы ее намерения.

— Откуда?

— От меня. Ив принес это известие мне, рискуя жизнью, я же передал его Филиппу, не рискуя ничем. Но сдается мне, он догадался бы и безо всякого предупреждения. Тогда, помнится, он сказал, что должен будет позаботиться о своих людях на тот случай, ежели Господь опередит императрицу. Так он и сделал. Передал командование своему помощнику и разрешил — нет, приказал! — выторговать наилучшие условия и сдать замок. Завтра это будет сделано.

— Но он не… — Оливье чуть не сорвался на крик. — Ты же сказал, что он не умер.

— А он и не умер, хотя сильно покалечен. Не берусь утверждать, что он умрет от ран, хотя и такое не исключено. Но скорее всего, он будет еще жив, когда императрица вступит в Масардери, и Филиппа, невзирая на его состояние, поволокут на виселицу. Он согласился обречь себя на позорную смерть ради спасения своих людей. До них ей нет никакого дела, и, заполучив Филиппа да еще замок в придачу, она их отпустит на все четыре стороны. Конечно, с оружием и доспехами они расстанутся, но зато головы сохранят.

— И он согласился на это, — прошептал Оливье. — А каково его состояние? Его раны?

— У него переломаны ребра, и боюсь, что из-за сломанных костей есть и внутренние повреждения. И рана на голове мне очень не нравится — она может загноиться. Они швырнули через стену клеть со всяким железным ломом, а он, как назло, оказался поблизости. Поначалу он лишился чувств, но потом пришел в себя и отдал распоряжения — четкие и недвусмысленные. Они будут выполнены. Завтра, когда войско императрицы вступит в замок, Филипп станет ее пленником. Единственным пленником, ибо, если Фицгилберт согласится на предложенные условия, он свое слово сдержит.

— Значит, он так плох? Ни верхом ехать не может, ни идти, ни даже стоять? Да хоть бы и мог, — беспомощно покачал головой Оливье, — что толку? Купив свободу своих воинов ценой собственной жизни, он ни за что не согласится ускользнуть, не уплатив обещанного. По своей воле — никогда! Но ведь он и так при смерти. Она не посмеет! — резко заявил Оливье, но тут же взглянул в лицо Кадфаэля, и в глазах его появилось сомнение. — Или все же посмеет?

— Он уязвил ее в самое сердце, задев ее гордость. Да, сынок, боюсь, что она посмеет. Но, когда я покинул его, отправляясь к тебе, он снова впал в забытье и, по-моему, не придет в себя довольно долго, возможно, даже несколько дней. Уж больно скверная рана у него на голове.

— Ты хочешь сказать, что мы могли бы увезти его без его же ведома? Но как отсюда выбраться, ведь повсюду его люди. Я не очень-то хорошо знаю этот замок. Может, здесь есть какой-нибудь потайной ход? Но в любом случае нам потребовалась бы повозка. Правда, я знаю кое-кого в этой деревне, но не уверен, что жители слишком уж расположены к Филиппу. А вот на мельнице близ Уинстона меня знают хорошо, и подводы у тамошнего мельника есть. Не худо бы выбраться из замка сейчас, пока темно, — но кто это сделает? И как? Времени терять нельзя, ибо если они договорятся, то завтра дозорных Филиппа сменят караулы Фицгилберта. Но что-то мы наверняка можем сделать.

— Выход отсюда сейчас только один, — промолвил Кадфаэль, — через пролом, который они сделали в башне. Он сквозной, даже небо видно. Но они и сейчас там, наседают, пытаясь пробиться внутрь, а со стороны двора их сдерживают защитники замка. Если хоть кто-то из людей Филиппа попытается выбраться этим путем, его ждет верная гибель. Даже если осаждающие отступят, он все равно не сможет пробраться сквозь их кольцо.

— Но зато я смогу! — с жаром воскликнул Оливье, вскакивая на ноги. — Почему бы и нет? Ведь я один из них. Всем известно, что я сохранил верность императрице. Я ношу герб и ее цвета. Возможно даже, что среди тех, кто сейчас рвется в пролом, есть мои знакомые.

Он пересек подземелье, подошел к сундуку и сбросил плащ, прикрывавший меч в ножнах и легкую кольчугу. Стальные колечки слегка звякнули. — Видишь? Здесь все, что было при мне, когда меня схватили в Фарингдоне. А вот анжуйские львы — герб, который старый король пожаловал Жоффруа, когда выдавал за него дочь. По этой эмблеме люди императрицы сразу признают меня за своего. Филипп мог убить врага, но никогда не позарился бы на чужие пожитки. Если я облачусь в кольчугу, вооружусь и выскользну из замка, то кто в темноте сможет отличить меня от других осаждающих? А если кто-то меня узнает, я скажу, что в суматохе сумел вырваться и бежать. Ну а нет — буду действовать на свой страх и риск. Отправлюсь на мельницу, старина Рейнольд поможет мне раздобыть повозку. Но вот только… — Оливье призадумался. — Раздобыть-то я раздобуду, но пока вернусь с повозкой сюда, будет уже светло. Как же нам быть?

— Если ты серьезно задумал все это устроить, — промолвил Кадфаэль, захваченный воодушевлением сына, — то у меня есть кое-какие соображения. Если договор будет заключен, осажденным разрешат наладить сообщение с деревней. Насколько я знаю, среди воинов Филиппа были и местные жители. Некоторые из них, наверное, ранены, а иные, возможно, даже и убиты. Как только будет позволено входить и выходить из замка, родичи наверняка захотят выяснить судьбу своих близких.

Оливье беспокойно расхаживал из угла в угол, обхватив себя руками за плечи.

— Где сейчас императрица?

— Говорят, что она остановилась в деревне. Сомневаюсь, чтобы она вступила в замок раньше чем дня через два, наверняка ей захочется обставить свой въезд пышно и торжественно. Но в любом случае мы должны использовать оставшуюся часть ночи и первые часы после переговоров, когда будет неразбериха. — Стало быть, надо поторопиться, — сказал Оливье. — Начинаем мы вроде бы неплохо… А куда ты собираешься его отвезти? Ему ведь потребуется уход.

Об этом Кадфаэль и сам уже подумывал, хотя, признаться, и не слишком рассчитывал на успех.

— В Сайренчестере есть августинская обитель. Помнится, приор Хомонда регулярно переписывался с одним из тамошних каноников. Сайренчестерские братья слывут искусными лекарями. Там ему ничто бы не угрожало. Одна беда — туда будет миль десять, а то и поболе.

— Но зато дорога туда ведет прямая, ехать можно быстро, и через Гринемстед проезжать нет нужды. Минуем Уинстон — и прямым ходом в Сайренчестер. Но как нам вывезти его живым из замка?

— Может быть, — с расстановкой промолвил Кадфаэль, — под видом погибшего. Когда ворота откроют, первым делом, само собой, станут выносить павших и готовить их к погребению. Мы-то знаем, сколько их должно быть, а вот Фицгилберт — нет. И если там найдется погибший уроженец Уинстона, что удивительного, если родные захотят забрать его и похоронить дома?

Не сводя с Кадфаэля горящего взгляда, Оливье задал последний вопрос:

— А если он очнется и запретит увозить его из замка? Что тогда?

— Тогда я перенесу его в часовню, и мы пригрозим отлучением от Церкви императрице или любому другому, кто дерзнет нарушить священное право убежища. Но это все, что в моих силах. У меня нет с собой снадобий, которые погружают человека в долгий, глубокий сон. Да хоть бы и были. Ты ведь считал, что я обманул тебя, сделав своим должником без твоего согласия. Он может сказать, что я обманом вынудил его нарушить свои обязательства и тем самым навлек на него бесчестие. У меня духу не хватит поступить так с Филиппом.

— Ты прав, — согласился Оливье и неожиданно улыбнулся, — но коли так, мы должны постараться сделать все, пока он не пришел в себя. Возможно, мы и при этом превысим свои права, но об этом подумаем в другое время. А сейчас мешкать нельзя, я должен собираться. Отец, не станешь ли ты ненадолго моим оруженосцем. Помоги мне надеть кольчугу.

Оливье облачился в длинную кольчугу, чтобы походить на одного из осаждающих, которые сгрудились за стеной и собирались с силами, чтобы снова попытаться порваться в замок. Поверх кольчуги он надел полотняную тунику, на которой были отчетливо видны анжуйские львы. Кадфаэль бережно и любовно застегнул на бедрах сына пояс с мечом. Сверху Оливье накинул плащ. Это было необходимо, чтобы здесь, внутри замка, скрыть от посторонних глаз герб Жоффруа, ибо никто, кроме Кадфаэля, пока не знал, что Филипп освободил своего узника, а увидев вражескую эмблему, какой-нибудь ретивый воин мог напасть без предупреждения. Правда, и на плече плаща был вышит имперский орел, символ, с которым императрица не захотела расстаться после кончины ее первого мужа, но он почти не выделялся на темной материи, и заметить его в сумраке было трудно. Если Оливье удастся смешаться с защитниками замка и в общей сумятице проникнуть в башню, то он сбросит плащ, перед тем как выберется наружу, к осаждающим. Анжуйские львы четко выделялись на белом полотне туники даже ночью, поэтому воины императрицы должны были сразу признать его за своего.

— Я предпочел бы остаться неузнанным, — признался Оливье, расправляя под кольчугой широкие плечи и прилаживая на бедрах пояс с мечом. — Неровен час, встречу знакомых. Пойдут расспросы, что да как, а мне нельзя терять время на объяснения. Ну что ж, отец, пойдем.

Кадфаэль запер за собой дверь, и они стали подниматься по винтовой лестнице. У внешней двери монах положил руку на запястье Оливье и осторожно выглянул наружу. Поблизости все было спокойно. Только сверху, с ближней стены, доносились шаги караульных.

— От меня ни на шаг. Мы пройдем вдоль самой стены, смешаемся с ними, а там уж действуй по своему усмотрению. Лучше всего дождаться нового приступа. Защитники замка набьются в башню, чтобы его отбить, ну и ты вместе с ними. Прощаться не будем. Ступай, сынок, Бог тебе в помощь!

— Мы еще увидимся, — пообещал Оливье. Монах почувствовал, что тот напряжен и чуть ли не дрожит от радостного возбуждения. Накопившаяся за время долгого заточения энергия требовала выхода. — Я вернусь сюда завтра или открыто, или в ином обличье. Мне не раз доводилось прикрывать его спину, а ему мою. И теперь с Божией и твоей помощью я окажу ему эту услугу, хочет он того или нет.

Наружную дверь башни Кадфаэль запер на ключ, оставив все, как прежде. Они пересекли открытый двор и, держась в тени, обогнули главную башню, направляясь к месту прорыва. Шум битвы стих, и слышался лишь тревожный, настороженный гул голосов. Видимо, защитники отбили очередной натиск и теперь ожидали следующего. Все взоры были устремлены вперед, к пролому, откуда могла последовать новая атака. Двор усеивали осколки разбитой кладки, однако же зубчатая брешь казалась не столь большой, чтобы через нее легко было прорваться внутрь. Темноту на дворе рассеивал лишь свет немногих факелов да дрожащее зарево над стеной — у осаждающих выгорела уже половина крыши осадной башни.

Неожиданно из башни донесся предупреждающий клич, тут же подхваченный толпившимися у пролома воинами. Осаждающие снова пошли на штурм, густая толпа защитников качнулась вперед, словно они собирались запечатать пролом своими телами. И тут Кадфаэль почувствовал, как оторвался от него Оливье. Монах словно утратил частицу собственной плоти. Сын его, проворный и гибкий, бесшумно, словно тень, скользнул вперед и в следующее мгновение пропал из виду.

Кадфаэль подался назад, но лишь настолько, чтобы не путаться под ногами у воинов, и стал терпеливо дожидаться, когда этот приступ, как и все предыдущие, будет отбит. До сих пор осаждавшим ни разу так и не удалось пробиться во двор. Ожесточенная схватка велась в самой башне. Защитникам замка потребовалось около получаса, чтобы выбить оттуда нападающих и отбросить их на некоторое расстояние от стен. Шум боя стих, и вновь воцарилась странная тишина, напряженная и тревожная. Воины, сражавшиеся в первых рядах, вернулись из башни, чтобы передохнуть во дворе в ожидании следующего штурма. Но Оливье среди них уже не было. Он либо еще скрывался в полуразрушенной башне, либо уже выбрался оттуда и отступил вместе с бойцами императрицы. Дай Бог, чтобы он уже находился в лесу, на пути к речной переправе. Переберется на другой берег, а там прямо по дороге рукой подать до Уинстона.

Делать во дворе было больше нечего, и Кадфаэль направился в спальню Филиппа. Капеллан клевал носом, сидя у постели раненого. Дышал Филипп учащенно, неровно и неглубоко — так что и одеяло почти не колыхалось. Лицо его было мертвенно-бледным и столь же мертвенно спокойным. Он не испытывал ни боли, ни страха и не осознавал своего положения и грозившей ему опасности. — Господи, — взмолился Кадфаэль, — отврати беду! Не дай ему прийти в себя прежде времени!

Это тело будет необходимо вынести из замка вместе с телами покойных, но так, чтобы никто не заподозрил обмана. Кадфаэль подумал было о том, чтобы попросить помощи у священника, но почти сразу же отказался от этой мысли. Не стоило впутывать немолодого, усталого человека в столь рискованное предприятие, грозившее нешуточным гневом императрицы. Все следовало сделать так, чтобы никто не оказался виноватым и никто впоследствии не терзался угрызениями совести, считая себя предателем. Пока же ему оставалось лишь молиться и ждать. Сидя в углу комнаты, Кадфаэль наблюдал за тем, как дремал старик, а раненый погружался в более глубокое, чем сон, забытье. Он все еще сидел неподвижно, когда на стенах, привлекая внимание осаждающих, запели трубы. В неярких предрассветных лучах над башнями Масардери трепетали белые флаги.

Фицгилберт с подобающим эскортом спустился из деревни к воротам и вступил в переговоры с Гаем Кэмвилем. Выйдя во внутренний двор, брат Кадфаэль услышал их разговор и ничуть не удивился тому, что первым делом церемониймейстер спросил, где Фицроберт. Видимо, на сей счет он имел строжайший приказ.

— Мой лорд, — ответил Кэмвиль со стены над воротами, — ранен. Он передал мне командование и поручил обговорить условия сдачи замка. Я уполномочен заключить справедливое и честное соглашение. Если мы придем к нему, Масардери будет сдан императрице, но наше положение не столь отчаянное, чтобы мы могли пойти на позорные уступки. У нас есть раненые, есть и погибшие. Я хотел бы договориться прямо сейчас. Если таково же и ваше намерение, мы можем открыть ворота и сложить оружие без промедления. Но, если ты убедишься в нашей искренности и честности, позволь нам использовать время до полудня, чтобы навести кое-какой порядок, вывести раненых и подготовить павших к погребению.

— Все, о чем вы пока просите, справедливо, — коротко ответил Фицгилберт. — Что еще?

— Мы на вас не нападали, — столь же коротко отозвался Кэмвиль, — а сражались за своего лорда, как того требует вассальная присяга. Потому я прошу, чтобы в полдень всем воинам гарнизона было позволено беспрепятственно покинуть замок и увести с собой всех тех раненых, которые в состоянии идти. Прошу также, чтобы за тяжелоранеными вы обеспечили должный уход, а по исцелении отпустили их на волю. Ну а наших погибших товарищей мы предадим земле.

— А если я не соглашусь? — спросил Фицгилберт. Однако по вполне миролюбивому тону его голоса было ясно, что условия его устраивают, ибо он хотел получить лишь то, за чем, собственно, и явилось сюда войско императрицы. Пленные — если это люди незнатные — всего лишь лишние рты, и самое лучшее — спровадить их восвояси.

— Не согласишься — отправляйся назад, — решительно заявил Кэмвиль. — Тогда мы станем сражаться до последнего человека и до последней стрелы и заставим вас дорого заплатить за глупость и упрямство. Советую сделать правильный выбор.

— Вы оставите здесь все оружие, даже личное, — промолвил Фицгилберт. — И машины, все до единой, передадите нам неповрежденными.

Кэмвиль, окрыленный вполне удачным ходом переговоров, для виду немного поупрямился, но в конце концов, конечно же, согласился. — Хорошо, мы уйдем безоружными.

— Превосходно. Мы отпускаем вас без помех. Всех, кроме одного. Филипп Фицроберт останется здесь.

— Я полагаю, достойный лорд, что оставшимся здесь раненым будет обеспечен подобающий уход. Мы об этом говорили. Я надеюсь, что исключений не будет ни для кого. Мой лорд ранен.

— Относительно Фицроберта я никаких обещаний не давал и давать не собираюсь, — отрезал Фицгилберт. — Он будет передан нам безо всяких условий, или же соглашение не состоится.

— На сей счет, — сказал Кэмвиль, — я получил приказ моего лорда Филиппа. Я оставляю его здесь на твою милость, повинуясь этому приказу, а вовсе не потому, что боюсь твоих угроз.

Повисло долгое, опасное молчание. Соглашение оказалось под угрозой срыва, но Фицгилберт за годы усобицы привык ко всяким переговорам и полагал, что результат важнее учтивости.

— Прекрасно. Считаю наш договор вступившим в силу. Готовьтесь покинуть замок к полудню, мешать вам никто не станет. Но до полудня, пока мы не вступим во владение крепостью, я выставлю у ворот караул. Мы будем проверять, что вы станете выносить из Масардери, так что условия лучше не нарушать.

— Я всегда держу свое слово, — возмущенно воскликнул Кэмвиль.

— Вот и хорошо, не будем возобновлять ссору. А сейчас открой ворота. Я хочу посмотреть, в каком состоянии ты мне все оставляешь.

«Это значит, — смекнул Кадфаэль, — что он хочет выяснить, действительно ли Филипп тяжело ранен, беспомощен и не сможет каким-либо способом ускользнуть от императрицы».

Монах поспешно вернулся к постели больного, а вскоре в комнате появились Фицгилберт и Кэмвиль. И без того неровное дыхание Филиппа стало к тому времени булькающим и хриплым. Глаза были по-прежнему закрыты, а веки приобрели алебастровую бледность. Церемониймейстер императрицы подошел поближе и долго всматривался в изможденное, осунувшееся лицо. Что он при этом испытывал, удовлетворение или сожаление, Кадфаэль сказать не мог. Затем Фицгилберт равнодушно пожал плечами.

— Ну что же… — промолвил он, резко повернулся и зашагал прочь.

Монах слышал, как его шаги эхом отдавались в каменных коридорах башни, а затем стихли. Он ушел, будучи уверен в том, что смертельный враг его государыни не в силах и пальцем пошевельнуть, а уж тем более встать с постели и попытаться бежать от ее мщения. Когда Фицгилберт ушел и стихли звуки труб, оповещавшие оба войска об успешном завершении переговоров, Кадфаэль глубоко вздохнул и повернулся к капеллану Филиппа.

— Теперь ему хуже не будет. Самое тяжелое миновало. Ты пробыл с ним всю ночь, так что иди и отдохни как следует. Я пригляжу за ним.