Покаяние брата Кадфаэля

Глава девятая

По многолетней привычке Кадфаэль проснулся около полуночи, а пробудившись, вспомнил о том, что отведенная ему крохотная каморка расположена рядом с часовней. Первоначально монах не обратил на это внимания, но сейчас задумался. Он честно рассказал Филиппу о своем отступничестве, но тем не менее тот разместил его возле часовни — любезность, на какую мог рассчитывать лишь клирик А раз уж так получилось, то почему бы ему и здесь, как в обители, не сотворить перед алтарем полуночную молитву? Хоть он и утратил право на привилегии, подобающие имеющему духовный сан, вера его осталась той же, что и прежде.

Ощутив коленями прохладный каменный пол, почти беззвучно шепча знакомые слова молитв, он испытал успокоение и облегчение, на которые никак не рассчитывал. Поднимаясь с колен, Кадфаэль чувствовал, что душа его очистилась от терзавших его тревог и сомнений. Не потому ли, что Господь вознамерился явить ему свою милость?

Он уже собрался уходить и направлялся к двери часовни, которую оставил открытой, опасаясь разбудить кого-нибудь скрипом петель, когда на пороге появился еще один полуночник. Даже в слабом свете лампады они отчетливо разглядели друг друга.

— Для отступника ты строго придерживаешься монастырского распорядка, — тихо промолвил Филипп.

Он накинул на плечи тяжелый, подбитый мехом плащ, но ступал по каменным плитам босыми ногами.

— Не тревожься, ты меня не побеспокоил. Я сам сегодня засиделся допоздна. Правда, в этом, надо признать, есть и твоя вина.

— Даже отступник может молить Всевышнего о милости, — отозвался Кадфаэль. — Ну а коли ты не мог заснуть из-за меня, то прости. Я сожалею.

— Возможно, тебе и впрямь есть о чем сожалеть, — сказал Филипп, — но об этом мы поговорим потом. Надеюсь, что ты устроился не хуже, чем у себя в обители. Между монашеской и солдатской койкой разница невелика — во всяком случае, мне так говорили. Сам-то я, с тех пор как повзрослел, спал только на одной из них.

Так оно и было, ведь Филипп с самого начала усобицы сражался под знаменами своего отца.

— Я спал и на той и на другой, — отозвался Кадфаэль, — и не могу пожаловаться ни на одну.

— Припоминаю, в Ковентри мне об этом говорили люди, знавшие тебя. Я-то тогда не знал… — Филипп поплотнее запахнул плащ. — Мне тоже есть о чем попросить Господа, — сказал он и, пройдя мимо Кадфаэля, направился в часовню. — Зайди ко мне после мессы.

— Теперь, — заявил Филипп, взяв Кадфаэля за руку после окончания мессы, — мы будем говорить не за закрытыми дверьми, а при всех. Впрочем, тебе ничего говорить и не надо, ты свое дело сделал. Я обдумал все, что узнал насчет Бриана де Сулиса и Ива Хьюгонина, и вот что решил. Бриан был убийцей, тут сомнения нет, но нынче он мертв, и судить его не мне. Хьюгонин — другое дело. Пусть у меня и осталось сомнение, но обвинять его после всего услышанного я не решаюсь. Он может возвращаться к своим. Пойдем, ты сам увидишь, как его освободят.

На сей раз скамьи и столы в каминном зале убрали, оставив открытым голый каменный пол. В камине был разожжен огонь, ибо по ночам уже прихватывал мороз, и, хотя замок располагался в укрытии, студеный ветер все равно продувал его насквозь, проникая через бойницы и ставни. При появлении лорда собравшиеся в зале воины обернулись к нему, спокойно ожидая приказаний.

— Приведите сюда Ива Хьюгонина, — распорядился Филипп. — Да когда пойдете за ним, прихватите с собой кузнеца — надо сбить с него цепи. Меня убедили в том, что я ошибался, считая его убийцей де Сулиса. Во всяком случае, у меня появились сомнения в его виновности, настолько веские, что я решил отпустить его на волю.

Воины не колеблясь отправились выполнять приказание. Филиппу повиновались без вопросов и рассуждений, но делали это вовсе не из страха. Боявшиеся уже давно покинули его и разбрелись кто куда.

— Я не смог даже поблагодарить тебя, — шепнул Кадфаэль на ухо Филиппу.

— Благодарить меня не за что. Если сказанное тобой правда, то я сделал лишь то, что должен был сделать. Возможно, порой я действую слишком поспешно, но никогда намеренно не плюю в лицо истине. И еще, — бросил он вслед уходившим людям, — оседлайте его коня и соберите вьюки. Впрочем, постойте. Не пристало нашему гостю покидать замок голодным и неумытым. Сделайте все, чтобы он мог привести себя в порядок.

Распоряжения Филиппа были выполнены в точности. Ива расковали, вернули ему седельную суму со всем содержимым и принесли горячей воды. Прошло не менее получаса, прежде чем его привели в зал. Завидя стоявшего бок о бок с Филиппом монаха, юноша остолбенел.

— Этот добрый брат, — заявил Фицроберт, указывая на Кадфаэля, — уверяет, что я заблуждался, считая тебя убийцей, и мне его доводы кажутся убедительными. Я более не считаю тебя своим врагом, а потому не намерен удерживать в своих владениях. Ты свободен.

Ив растерянно перевел взгляд с Филиппа на Кадфаэля. Освобождение явилось для него полной неожиданностью. Однако узником он пробыл недолго, так что следов пребывания в темнице почти не было. Правда, на запястьях виднелись ссадины — следы от оков, но одежда была сухой и чистой, хотя, возможно, он уже успел переодеться в свежее платье. Еще слегка влажные волосы курчавились и пушились, словно у ребенка, но в его угрюмом, напряженном лице ничего детского не было. На Филиппа он взирал с гневом и недоверием. Фицроберт слегка улыбнулся, заметив мрачный взгляд юноши, и промолвил, обращаясь к Кадфаэлю:

— Обними своего друга. Его свобода — это твоя заслуга.

Ничего не понимающий Ив напрягся при первом прикосновении рук монаха к его плечам, но в следующий миг растаял, порозовел и подставил щеку для поцелуя.

— Как это вышло, — запинаясь спросил он, — почему ты здесь? Тебе не следовало…

— Ни о чем не спрашивай, — решительно заявил Кадфаэль, отстраняя юношу. — Не время. Бери то, что тебе предлагают, и радуйся. Обмана здесь нет.

— Он сказал, что моя свобода — твоя заслуга? — Ив повернулся к Филиппу и нахмурился. — Как это получилось? Что ему пришлось сделать, чтобы ты освободил меня? Не верю, что ты сделал это просто так, без залога или поручительства.

— Брат Кадфаэль, — невозмутимо ответил Филипп, — действительно предлагал мне залог, да какой. Свою жизнь! Но только не за тебя. Он просто убедил меня в твоей невиновности, вот и все. Никакого выкупа он не вносил, да я и не запрашивал.

— Это чистая правда, — подтвердил Кадфаэль.

Ив снова перевел взгляд с одного на другого, пытаясь осмыслить услышанное.

— Не за меня… — медленно произнес он. — Раз брат Кадфаэль говорит, что это правда, стало быть, так оно и есть. Но тогда… тогда выходит, что Оливье здесь. За кого еще он мог предложить такой залог?

— Оливье здесь, — спокойно подтвердил Филипп и решительно добавил: — Здесь он и останется.

— Ты не имеешь права держать его в заточении, — заявил Ив сосредоточенно и серьезно, без видимых признаков гнева. — Когда ты схватил меня, это было по крайней мере объяснимо. Но гноить в подземелье его у тебя нет никаких оснований. Отпусти его! Отпусти, а взамен, если хочешь, оставь меня.

— Есть у меня основание и право держать в заточении Оливье Британца или нет — мне и судить, — сказал Филипп, сурово сдвинув брови, хотя голос его звучал по-прежнему спокойно. — Что же касается тебя, то конь твой оседлан, вьюки приторочены, и ты можешь отправляться к своей императрице. Мне ты не нужен. Ворота открыты, езжай своей дорогой.

То, что Филипп, сначала бесцеремонно пленивший его, теперь столь же бесцеремонно выставлял за ворота, заставило юношу вспыхнуть. Кадфаэль забеспокоился, как бы тот по молодости да горячности не наделал глупостей. Что толку протестовать и настаивать, коль ты бессилен, что-либо изменить? Несколько месяцев назад Ив, несомненно, затеял бы пустой и бесплодный спор, но пребывание в подземелье замка Масардери явно поубавило в нем мальчишества. Юноша стал мужчиной.

Глядя прямо в глаза своему собеседнику, он со спокойным достоинством поинтересовался:

— Позволено ли мне будет узнать, каковы твои намерения относительно брата Кадфаэля? Он тоже пленник?

— Брату Кадфаэлю ничто не угрожает. О нем тебе нечего беспокоиться. В настоящее время я желаю, чтобы он составил мне компанию, и надеюсь на его согласие. Но он волен уйти, когда ему будет угодно, так же как и оставаться, сколько пожелает. В моей часовне он может следовать тому же распорядку, что и у себя в Шрусбери. Кстати, он так и делает, — добавил Филипп с улыбкой, припомнив ночную встречу у алтаря. — Так что предоставь брату Кадфаэлю решать самому.

— У меня есть еще здесь дела, — промолвил монах, встретив вопрошающий взгляд юноши, старавшегося понять больше, чем можно было сказать словами. — Тогда я еду, — заявил Ив. — Но ты, Филипп Фицроберт, знай, что я вернусь за Оливье. С оружием, и не один.

— Поступай как знаешь, — ответил Филипп, — но потом не жалуйся на дурной прием.

Держа в руке узду и плотно сжав ногами бока пятнистого скакуна, Ив, не оглядываясь, выехал за ворота. Любопытствующие воины, вассалы и слуги расступились, пропустив его, и он направил коня вниз по мощеной дорожке. Иву предстояло ехать через окружавшие Гринемстед леса тем самым путем, каким прибыл в Масардери Кадфаэль. Добравшись до прямой, как стрела, дороги, проложенной в незапамятные времена римлянами, он повернет налево, к Глостеру, и вернется к своим товарищам и своему долгу.

Кадфаэль проводил Ива лишь взглядом. Последнее, что он видел, был четкий силуэт в проеме ворот на фоне мрачного неба. Затем ворота закрыли и заперли на засов.

— Он говорил серьезно, — предупредил Кадфаэль Филиппа. — Ив не из тех юнцов, какие болтают попусту. Он сдержит свое слово, чего бы это ни стоило.

— Я знаю, — ответил Филипп, — хотя не поставил бы ему в укор и пригрози он мне ради красного словца.

— Это не пустая угроза. Не следует пренебрегать ею и недооценивать Ива.

— Боже упаси. Не сомневаюсь, что он явится сюда, а там уж посмотрим, что из этого выйдет. Немало зависит от того, какие силы собрались в Глостере и там ли находится мой отец.

Отца Филипп помянул хладнокровно и равнодушно, оценивая его лишь как возможного противника. Воины между тем разошлись, занявшись обыденными делами. Ветерок доносил со двора запах свежеиспеченного хлеба, сладкий, как аромат клевера. В кузнице звенели молоты.

— Почему ты хочешь, чтобы я задержался в замке? — поинтересовался Кадфаэль.

Филипп оторвался от своих размышлений, взглянул на собеседника и ответил вопросом на вопрос:

— А почему ты сам предпочел остаться? Я ведь сказал, что ты волен уйти когда захочешь.

— Ты прекрасно знаешь почему, — терпеливо отозвался Кадфаэль. — Я не закончил свое дело. А вот ответа на мой вопрос ты так и не дал. Чего ты ждешь от меня?

— Сам толком не знаю, — с усмешкой признался Филипп. — Пожалуй, хочу получше разобраться в твоих мыслях. Ты показался мне интереснее большинства людей.

Кадфаэль мог совершенно искренне сказать то же самое о Филиппе. Разобраться в мыслях этого человека было очень важно. А поняв сына, можно было попытаться постичь и отца. Монаху очень хотелось бы знать, как поведет себя Роберт Глостерский, если Ив застанет его в Глостере при дворе императрицы. Выступит ли против непокорного сына, движимый обидой и горечью под стать тем, что одолевали самого Филиппа, или же, щадя родную кровь, попытается унять гнев Матильды.

— Я полагаю, брат, что раз ты мой гость, то должен чувствовать себя как дома. Если тебе чего-то недостает — проси.

— Мне недостает только одного, — сказал монах, решив взять быка за рога. — Моего сына. Позволь мне увидеть его.

— Нет, — просто и беззлобно ответил Филипп.

— Ты сказал, что я должен чувствовать себя как дома. Значит ли это, что я волен расхаживать по замку и заходить куда мне вздумается?

— Безусловно. Иди куда хочешь, открывай любую дверь — если только она не заперта. Возможно, ты даже найдешь темницу Оливье, — бесстрастно закончил Филипп, — но зайти к нему все равно не сможешь. А он не сможет выйти наружу.

В ранних сумерках перед вечерней Филипп обошел свою крепость, проверив караулы и состояние укреплений. С запада, со стороны деревни, где стена выходила на круто вздымавшийся вверх горный склон, к гребню ее была пристроена широкая, выступавшая наружу, словно навес, деревянная галерея. Дополнительная предосторожность была необходима, поскольку с этой стороны было легче всего подвести к стене тараны или сделать подкопы. Филипп прошелся по всей галерее и убедился, что проделанные в ее полу люки легко открываются, а рядом с ними сложены груды камней. В случае атаки защитники замка могли бы сбрасывать их на головы подобравшихся к стенам нападающих, оставаясь при этом недосягаемыми для вражеских лучников. Правда, саму галерею можно было поджечь. Филипп предпочел бы каменный выступ, но рад был и тому, что Масар догадался соорудить хотя бы эту пристройку. С восточной стороны, где вперед выступала угловая башня, по стене вилась виноградная лоза. Ее оставили, поскольку трудно было представить, что какой-нибудь безумец надумает штурмовать замок, карабкаясь к стене вверх по голому крутому откосу. Западный возвышающийся склон горы тоже был очищен от растительности, так что установить баллисты и катапульты под прикрытием деревьев противник мог лишь на самом кряже, откуда метательные снаряды все равно не достигли бы стен. Чтобы обстреливать Масардери с такого расстояния, требовалось подвезти самые большие и тяжелые машины.

Караульные держались со своим лордом свободно и непринужденно. Бывалые воины знали цену и ему, и себе. Многие из них служили под его началом не один год, и в Масардери были переведены из Криклейда. В этих людях Филипп не сомневался. С Фарингдоном дело обстояло сложнее. Тамошний гарнизон, наспех скомплектованный из нескольких самостоятельных отрядов, был куда менее надежен. Но тем не менее и там отказавшиеся повиноваться Фицроберту сделали это, последовав примеру человека, которому он, Фицроберт, безгранично доверял и на понимание которого надеялся.

«Почему он не поддержал меня? — в который раз гадал Филипп. — Я не сумел найти нужные слова или он не захотел слышать? Не захотел знать, что творится у меня в душе, видеть, как я падаю в бездну отчаяния? Но коли так, он не был мне настоящим другом. Несомненно, в этом-то все и дело».

Со стены Филипп окинул взглядом внутренние дворы замка, где в сгущающемся сумраке уже зажигали смоляные факелы. С запада над башнями нависли тяжелые тучи. Похоже, следовало ждать снегопада. Караульные на стенах флегматично кутались в плащи и сбивались тесными кучками, чтобы меньше зябнуть на студеном ветру.

«Должно быть, — подумал Филипп, — этот глупый, но храбрый мальчишка уже добрался до Глостера, если он, конечно, поехал туда. — Припомнив простодушное упрямство Ива, он не смог сдержать улыбки. — Да, пожалуй, бенедиктинец был прав. Глупо предполагать, будто такой юноша способен на подлое убийство. Он слишком похож, на того, другого. Тот тоже воплощенная доблесть и верность, не знает сомнений и колебаний и не признает окольных путей. Для таких людей существуют лишь два цвета — черный и белый: оттенков серого, которыми окрашена жизнь большинства людей, они просто не замечают. Даже для достижения благой цели они не признают способов, менее достойных, чем честная битва. Ну что же, возможно, когда-нибудь придет и их время. И если даже путь в будущее им проложат люди, чьи души искалечены сомнением, стоит ли упрекать простаков за их невинную гордыню? Но если все это можно постичь умом, то почему так трудно с этим смириться?»Внизу, на замковом дворе, шла обычная гарнизонная жизнь — люди сновали туда-сюда, и отблески света от горна через окна кузницы падали на каменные плиты. Две темные фигуры в долгополых одеяниях скользнули через двор на порог главной башни — капеллан и бенедиктинский монах направлялись в часовню к вечерне.

«Интересный все-таки человек этот бенедиктинец из Шрусбери. Монах, ставший отступником, хоть и не святой отец, но отец. Сам он, конечно же, знал своего родителя, ибо появился на свет и вырос как все обычные люди, но сына, о котором ведать ничего не ведал, повстречал уже взрослым, в расцвете сил. Он не изведал ни радостей и надежд, ни тревог и разочарований, неизбежно сопутствующих взрослению и мужанию отпрыска. И при этом монах — человек цельный, можно сказать, безупречный, но не лишенный некой толики самосомнения, которое одно поддерживает во всякой душе спасительное смирение. Пожалуй, вот этого-то мне и не хватает», — заключил свои размышления Филипп и усмехнулся.

Он спустился со стены по узкой каменной лестнице и зашагал к часовне. Приспела пора идти к вечерне.

В этот вечер народу на службу пришло поменьше, ибо Филипп распорядился усилить охрану, а у кузнецов было невпроворот работы на кузне и в оружейной. Войдя в часовню, Фицроберт внимательно прислушался к словам псалма, который распевал брат Кадфаэль.

— …Сравнялся я с нисходящими в могилу, и стал я как человек без силы, меж мертвыми брошенный… Ты положил меня в ров преисподней, во мрак, в бездну…

«Даже здесь он не дает мне позабыть о содеянном», — подумал Филипп, но тут же сообразил, что монах не специально выбрал этот псалом, а просто-напросто читает тот, который и положено читать сегодня, шестого декабря, в День святого Николая.

— …Ты удалил от меня знакомых моих, сделал меня отвратительным для них; я заключен и не могу выйти…

Как легко поверить, что все это не случайно, и Господь явил свою волю, намеренно вложив подобающие случаю слова в уста подходящего человека. «Но нет! — твердо сказал себе Филипп, — я в это не верю. Слова сегодняшней службы всего-навсего оказались созвучными моему настроению. Совершенно случайно».

— …Разве над мертвыми ты сотворишь чудо? Разве мертвые восстанут и будут славить тебя…

«Свершится ли сие?» — задал себе молчаливый вопрос Филипп.

После вечерней трапезы Фицроберт ушел в свою комнату, взял ключи, которые хранил у себя, не доверяя даже самым надежным соратникам, и, выйдя во двор, направился к северо-западной угловой башне. Мокрый снег, от которого к утру не останется и следа, падал на камни мостовой. Караульный на башне отметил пересекавшую двор высокую фигуру, но не двинулся с места, ибо знал, кто идет, куда и зачем. Правда, этого не случалось уже довольно давно, и воин даже чуток подивился — с чего это лорд именно сегодня вспомнил о своем узнике?

Первым ключом Филипп открыл узкую, высокую дверь у подножия башни. Один воин с мечом да лучник, стоящий на пару ступеней выше и целящий поверх его головы, могли бы отстоять этот проход против целого войска. Горевший на стене факел выхватывал из темноты несколько витков лестницы, которая вела и наверх, и вниз, в подземелье. Даже вентиляционные шахты, наклонно прорезавшие толщу каменных стен и заканчивавшиеся крохотными, забранными решетками окошками, выходили не наружу, а во внутренний двор. Если бы узник каким-то чудом ухитрился сбить оковы, втиснуться в узкий каменный лаз и выбраться наружу, он тут же был бы схвачен и снова ввергнут в заточение. Спустившись вниз, Филипп вставил второй ключ в замок другой двери, тоже узкой, но низенькой. Ключ повернулся легко и бесшумно — замки в Масардери содержались в таком же порядке, как и все остальное. Войдя в подвал, он не потрудился закрыть за собой дверь. Подземная темница была вырублена в толще скалы на глубине, равной половине высоты стены. Она была достаточно просторна для того, чтобы бдительный тюремщик мог оставаться вне пределов досягаемости прикованного к стене узника. Из наклонных лазов, прорезавших толщу камня и заканчивавшихся зарешеченными окошками, тянуло прохладой. В темнице было довольно холодно, но сухо. На консоли, намертво вделанной в стену, горела толстая свеча, расположенная так, чтобы ее не задувал поток воздуха из ближайшего лаза. Рядом стояла наготове новая свеча, ибо та уже догорала. Консоль находилась вблизи от плоского каменного уступа, застеленного тюфяком.

При первом повороте ключа сидевший на постели человек напряженно выпрямился и устремил взгляд к двери. То был Оливье Британец.

— Ты даже не хочешь поприветствовать меня, — промолвил Филипп, переступая порог. — Странно, ведь мы так долго не виделись. — Он приметил, что свеча стала оплывать из-за сквозняка, и плотно закрыл дверь. — Я, признаться, совсем тебя забросил.

— Добро пожаловать в мои покои, — с холодной иронией произнес Оливье. Звуки двух голосов отдавались в каменной пещере слабым эхом, словно некто третий присутствовал при разговоре, все внимательно слушал и порой вставлял замечания. — Сожалею, достойный лорд, что не могу предложить тебе подобающего угощения, но ты, наверное, уже отобедал.

— Так же как и ты, — с улыбкой отозвался Филипп. — Я знаю, что подносы возвращаются отсюда пустыми, и рад тому, что ты не потерял аппетита. Желание поддерживать телесные силы свидетельствует о твердости духа. Раз ты не отказываешься от пищи, стало быть, лелеешь надежду рано или поздно убить меня… О, молчи. Не говори ничего, не надо. Желание твое вполне объяснимо, но боюсь, что ему еще не приспело время исполниться. Так что посиди спокойно и дай мне посмотреть на тебя.

Некоторое время он молча взирал на своего узника, выдерживая ответный вызывающий взгляд неистовых, золотисто-ирисовых, словно у ястреба, глаз. Оливье был строен, худощав, но преисполнен внутренней силы. Очи его сверкали, выдавая сжигавшие этого человека гнев, ненависть и обиду. И эти чувства были взаимны. Эти двое были под стать один другому и в дружбе, и во вражде.

Для узника Оливье содержался вполне пристойно: одет был аккуратно, имел тюфяк и одеяло. Для поддержания чистоты и отправления естественных надобностей его снабдили каменным горшком и кожаным ведром. Свечу пленник мог гасить или зажигать по своему усмотрению, ибо ему оставили кремень, огниво и трут. Огонь в руках узника, конечно же, опасен, но камень зажечь невозможно, а поджигать собственную постель, чтобы сгореть вместе с нею, ни один человек, пребывающий в здравом уме, не станет. А Оливье во всем, что не затрагивало его представлений о достоинстве и чести, был человеком на редкость здравомыслящим, и ни гнев, ни отчаяние не могли толкнуть его на безумный поступок, какие нередко совершают люди более уязвимые и слабые духом. Заточение наложило на Оливье отпечаток, сделав его красоту еще явственнее. Казалось, что профиль его стал более четким и тонко очерченным, кожа приобрела оттенок слоновой кости, а иссиня-черные волосы, обрамлявшие виски и впалые щеки, походили на любовно лелеющие лицо ладони. Каждый день Оливье тщательно умывался, брился и причесывался, не давая себе ни малейшего послабления. Его противник мог прийти в любую минуту, а Оливье ни за что не позволил бы Филиппу увидеть его опустившимся и сломленным. Такие, как он, не уступают и не сдаются. Никогда!

«Должно быть, в этом сказывается восточная кровь, — размышлял Филипп, глядя на своего пленника, — мать его из Сирии, и сам он не ржавеет и не ломается, словно дамасский клинок А возможно, он унаследовал кое-что от валлийского монаха, которого я не взял на эту встречу. Каковы же должны быть родители, чтобы в результате их союза на свет появился такой сын?»

— Неужто я так изменился? — прервал молчание Оливье. Он шевельнулся, и цепи его слегка зазвенели. Руки пленника оставались свободными, но тонкие стальные браслеты охватывали лодыжки, и передвигаться он мог лишь на длину цепи, намертво прикованной к вделанному в стену возле постели стальному кольцу. Зная изобретательность и храбрость Оливье, Филипп предпочитал зря не рисковать. Даже поспей караульные ему на выручку, им едва ли удалось бы спасти лорда, не убив или не ранив Оливье. Но Фицроберт желал сохранить столь дорогого ему пленника живым и невредимым.

— Нет, ты не изменился, — ответил Филипп, подступив поближе, на длину руки пленника.

Руки у Оливье были изящными, с длинными пальцами, но мускулистыми, сильными и ловкими. Освободиться из их хватки было бы очень непросто. Вероятно, будь руки узника скованы, искушение броситься на врага было бы еще больше. Задушить врага, набросив ему на шею тонкую цепь, еще легче, чем вцепившись руками в горло.

Но Оливье не двинулся с места. Уже не первый раз Филипп искушал его подобным образом, но заставить узника потерять самообладание ему не удалось ни разу. Убив Филиппа, Оливье в конечном счете погиб бы и сам, но это или нечто иное удерживало его от нападения — судить было трудно.

Он действительно не изменился, но Фицроберт смотрел на бывшего друга по-новому, пытаясь уловить прихотливо смешавшиеся черты таких непохожих и разных родителей — уроженца Уэльса и дочери далекой Сирии, — давших жизнь этому несгибаемому и гордому человеку.

— Оливье, — промолвил Филипп, — у меня тут, в замке, гость. Необычный гость. Он явился по твою душу и рассказал мне о тебе то, чего ты сам не знаешь. А мне кажется, что тебе пора бы узнать.

Оливье бросил на Филиппа настороженный, выжидающий взгляд и промолчал. В том, что его ищут, не было ничего удивительного — он знал себе цену и не сомневался, что найдутся люди, которые постараются его вызволить. Было лишь не совсем понятно, что привлекло их именно в этот замок — настойчивость или слепой случай. Но если посыльный Лорана Д'Анже прибыл сюда, чтобы справиться о пропавшем сквайре своего лорда, правды он не узнает. В этом Оливье был уверен.

— По правде говоря, — продолжил Филипп, — у меня тут побывало даже двое гостей, озабоченных твоей участью. Одного я выпроводил с пустыми руками, но он обещал, что вернется за тобой с оружием. У меня нет причин сомневаться в том, что он свое слово сдержит. Это Ив Хьюгонин, твой молодой родственник

— Ив! — воскликнул Оливье и тут же напряженно замер. — Ив был здесь! Да как он сюда попал? — Его пригласили. Боюсь, что не совсем учтиво, но не переживай. Он уехал отсюда целым и невредимым и нынче наверняка уже в Глостере — собирает войско, чтобы освободить тебя из заточения. Одно время я считал его своим врагом, но выяснилось, что ошибался. А коли и не ошибался, теперь это не имеет значения, ибо то, из-за чего я гневался на него, не стоит вражды.

— Ты клянешься? В том, что он свободен и с ним ничего не случилось? Впрочем, — тут же поправился Оливье, — в этом нет нужды. Ты не лжешь.

— Никогда! И уж во всяком случае — тебе. С ним все в порядке, он в добром здравии и всей душой ненавидит меня — разумеется, из-за тебя. А другой — я ведь сказал, что их было двое, — монах из бенедиктинской обители в Шрусбери. Его зовут Кадфаэль.

Оливье был ошеломлен. Некоторое время он лишь беззвучно шевелил губами, повторяя имя, которое меньше всего ожидал услышать. Даже когда дар речи вернулся к нему, он некоторое время говорил почти бессвязно.

— Его-то как угораздило… У них в обители правила строгие, за ворота без дозволения ни ногой… Обеты не позволяют. И зачем? Сюда — из-за меня! Нет, быть того не может.

— Стало быть, ты этого брата знаешь. Да, он явился сюда без дозволения аббата и сам признался, что нарушил обет. А причиной тому — ты! Именно так — ты ведь сам признал, что я не лгу. Этого брата я видел еще в Ковентри. Там он, как и твой юный родственник, пытался разузнать что-нибудь о тебе. Как он выведал, что ты здесь, — понятия не имею, но так или иначе сумел и явился сюда за тобой. Я решил, что тебе следует это знать.

— Я глубоко почитаю этого человека, — сказал Оливье. — Мне дважды доводилось встречаться с ним, он помогал мне, за что я ему благодарен. Но сам-то он ничем мне не обязан. У него нет причин искать меня. Никаких.

— Я поначалу тоже так думал, но ему-то, наверное, виднее. Он пришел ко мне не таясь и попросил освободить тебя. Сказал, что есть люди, желающие внести за твою свободу выкуп. Я спросил: «А какой?» Он… он предложил мне назвать мою цену и заверил, что позаботится о том, чтобы она была уплачена.

— Ничего не понимаю, — в полной растерянности пробормотал Оливье. — Ничего!

— Так вот. Я сказал ему, что, пожалуй, взял бы за тебя другую жизнь, и знаешь, что он сказал? «Возьми мою».

Оливье, совершенно сбитый с толку, откинулся к стене. На него нахлынули воспоминания.

…Бенедиктинец в рясе с капюшоном, ожидание заутрени в Бромфилдском приорате, начертанные на полу карты, объяснявшие, каким путем ему, Оливье, лучше вывезти своих подопечных в Глостер из владений короля Стефана. И еще связки душистых, благоухающих трав и прощальный поцелуй, подобающий скорее не друзьям, а близким родственникам…

— А потом я спросил его: «Кто для тебя Оливье Британец?» И знаешь, что ответил мне этот монах? «Он мой сын!»

В наступившей гробовой тишине горевшая свеча неожиданно зашипела, оплыла, а фитиль повалился набок, в озерцо расплавленного воска.

Филипп наклонил новую свечу и успел зажечь ее от последней искорки угасавшего фитиля, задул его, а новую свечу укрепил в быстро застывавшем воске. Пламя выровнялось, вновь высветив лицо Оливье. Оно казалось спокойным, но изумленные глаза были устремлены куда-то вдаль.

— Это правда? — спросил он почти безучастным голосом. Вопрос был адресован не Филиппу, ведь тот, как известно, не лгал. — Он ничего мне не говорил. Никогда. Почему?

— Впервые он встретил тебя уже взрослым. Ты метил высоко, и он решил, что, ежели невесть откуда взявшийся отец схватит тебя за руку, ты можешь ненароком сбиться с уже намеченного пути. Он счел за благо не мешать тебе, и пока ты ничего не знал, мог считать себя ничем ему не обязанным. — Филипп отступил к двери и, уже держа наготове ключ, помедлил и пояснил свою мысль:

— Не обязан ничем, кроме обычной благодарности за помощь. Но теперь, когда ты знаешь, кто он таков, все будет видеться по-другому. Отношения между отцами и сыновьями весьма непросты. Долги множатся, и запросы растут.

— Он ничего не сказал! А теперь явился сюда и предложил за меня свою жизнь, — воскликнул Оливье. Непонимание приводило его чуть ли не в ярость. — Ушел из обители без дозволения, стал отступником, потерял свое пристанище и душевный покой! Как же так? И все это… Он обманул меня!

— С чем тебя и оставляю, — промолвил Филипп с порога. — Этой ночью тебе будет о чем поразмыслить. Мне почему-то кажется, что ты не скоро заснешь.

Он вышел, закрыл за собой дверь и запер ее на ключ.