Покоритель джунглей

Глава I

Идеи Барбассона и мечты Барнетта. — Рыбалка. — Странный вид шлюпки. — Зловещие предчувствия. — След человеческой ноги. — Непонятная остановка. — Неминуемая смерть. — Заколдованная шлюпка.

В то утро Барбассон был в чудесном настроении, а Барнетт все видел в розовом цвете. Отъезд Сердара ничем не нарушил состояния удовольствия, в котором пребывали два друга. Мы рискнули бы даже предположить, что он немало способствовал тому, что в их сердцах и душах царили покой и благодать, и оба были в равной степени счастливы.

Ах, этот Сердар с его величавым видом, с изысканными манерами, всегда приветливый, но сдержанный… В его присутствии они робели и чувствовали себя неловко. Они не могли хлопнуть его по плечу, подпустить, не чинясь, пару шуток, как обычно принято среди друзей. Если уж на то пошло, они были не его круга, и хоть он позволял им некоторую фамильярность в обращении с собой, учитывая их образ жизни и нынешнее положение, они никак не могли на это решиться. А между тем трудно найти человека более непосредственного по своей натуре, чем провансалец, разве что янки. Вот, к примеру, — ничто лучше не поясняет ту или иную мысль, чем пример, — одолжите провансальцу вашу лошадь, и на третий раз он вам скажет: «Что за чудное животное наша лошадь!» Янки же во второй раз не вернет ее вовсе, если только он не забыл отослать ее вам с самого начала.

Хотя все в Нухурмуре пользовались полной свободой, Барбассон и Барнетт считали, что они стеснены в своих действиях, присутствие Сердара обязывало их к определенной сдержанности, больше проистекавшей из сознания собственной неполноценности, нежели из поведения Сердара по отношению к ним. После его отъезда они стали полными хозяевами пещер, о Нана-Сахибе и говорить было нечего: принц жил один в специально отведенной и обставленной для него части пещер, пил только воду, все время курил трубку и никак не мог стеснять двух приятелей, которые в отсутствие Сердара задумали устроить себе райскую жизнь. Начать они решили немедленно.

Было около полудня, стол был еще загроможден остатками десерта.

— Слушай-ка, Барнетт, — начал Барбассон после вкусного завтрака, который окончательно привел их в отличное расположение духа, ибо они несколько злоупотребили бургундским, — ты знаешь, у меня в голове полно идей, которыми я хотел бы с тобой поделиться и узнать, что ты думаешь по этому поводу…

И он налил себе вторую чашку настоящего мокко с золотистыми блестками.

— У меня тоже, Барбассон.

— Называй меня Мариус, а? Это звучит поласковее, ты ведь мой друг, не так ли?

— Пусть будет Мариус, — ответил Барнетт, и лицо его осветилось. — С одним условием.

— С каким?

— Ты будешь звать меня Боб, это звучит понежнее, ты тоже мой друг, правда ведь?

— Друг да друг, получается два друга.

Оба приятеля глупо расхохотались, как бывает, когда собеседники навеселе.

— Договорились! — воскликнул Барбассон. — Ты зовешь меня Мариус, а я тебя — Боб.

— Я тебе говорил, мой друг Мариус, что я тоже полон всяких проектов, — удивительно, как у меня сегодня четко работает голова, — и я бы тоже хотел знать твое мнение.

— До чего же мы похожи, мой дорогой Боб, — продолжал марселец. — Если бы ты мог себе представить, как мысли роятся у меня в голове, ей-богу, их больше, чем звезд на небе. Но тебе не кажется, что здесь не слишком подходящее место для разговоров? Эта лампа сильно нагревает голову, а она у меня и без того ходуном ходит, мысли так и толкутся, так и шныряют туда-сюда… Поскольку юному Сами вовсе незачем присутствовать при наших откровениях, не сделать ли нам кружок по озеру? Беседуя о наших делах, мы заодно половим форелей. Чудная будет закуска к ужину!

— Браво, Мариус! Кроме того, мы сможем дышать свежим воздухом, наслаждаться природой, любоваться голубыми волнами, дальними далями, зеленью деревьев, слушать мелодичное пение птичек.

— Боб, а я и не знал, что ты поэт…

— Что ты хочешь? Разве жизнь в дыре может вдохновлять?

— Пошли.

— Только возьму карабин, и я готов.

— Ах, нет, Боб, ни в коем случае никакого оружия, кроме удочек.

— Мариус, ты с ума сошел? Или это замечательное бургундское…

— Ни слова больше, иначе ты пожалеешь. Слушай и восхищайся моей проницательностью. Что сказал маратх, вернувшись из Бомбея?

— Господи, да я не помню.

— Он сказал, — продолжал Барбассон, отчеканивая слова, — что англичане объявляют полную и всеобщую амнистию всем иностранцам, принимавшим участие в восстании, при условии, что указанные иностранцы сложат оружие.

— Ну мы-то не можем его сложить, мы же поклялись защищать…

— До чего же ты наивен, мой бедный Боб! Дай мне договорить.

И он продолжал назидательным тоном:

— Видишь ли, Боб, в жизни надо уметь вертеться, иначе ты быстро станешь игрушкой в руках событий, тогда как по-настоящему сильный человек должен уметь управлять ими. Совершенно ясно, что для Нана-Сахиба, пока он нам хорошо платит и пока мы можем здесь оставаться, мы не разоружились и делать этого не будем. Напротив, что касается англичан, представь себе, что в одно прекрасное утро нас накрыли эти самые шетландцы…

— Шотландцы!

— Что ты сказал?

— Шотландцы!

— Шотландцы, шетландцы, какая разница? В Марселе мы говорим «шетландцы». Так вот, представь себе, что мы влипли. «Что вы здесь делаете?» — спрашивает нас их командир. «Мы дышим воздухом!» А раз у нас при себе нет другого оружия, кроме удочек, нас нельзя повесить, мой милый Боб… Если нас обвинят в том, что мы бывшие мятежники, мы ответим: «Возможно, но мы сложили оружие», и возразить будет нечего, мы выполнили все условия амнистии. А вот если нас застанут хотя бы с револьвером или кинжалом, мы погибли. Первое попавшееся дерево, три метра веревки, и предсказание старших Барбассона и Барнетта исполнится… Теперь ты понимаешь?

— Мариус, ты великий человек.

— Пойми, таким образом мы сохраним наше положение при Нане и удовлетворим англичан.

— Я понимаю… Я понимаю, что по сравнению с тобой я просто ребенок.

— А потом, разве ты не видишь, что в нынешнем положении всякие попытки сопротивления просто абсурдны. Нет, клянусь честью, это было бы слишком здорово: Барбассон и Барнетт объединяются, чтобы вести войну против Англии. Надо иметь такой экзальтированный ум, как у Сердара, чтобы мечтать о подобных безумствах.

— Но ты же кричал громче него: «Умрем все до последнего! Взорвемся и похороним себя вместе с нашими врагами под дымящимися руинами Нухурмура!»

— Да, мы, южане, так устроены — быстро загораемся, кричим больше других. К счастью, мысль о том, что надо давать задний ход, приходит еще быстрее, и мы останавливаемся как раз там, где вы начинаете делать глупости. Короче, ты одобряешь мою идею?

— Великолепно, берем удочки.

После этого незабываемого разговора приятели вышли и направились в гавань, где стояла шлюпка.

— Смотри-ка, — сказал Барбассон, первым поднявшись на борт, — люки закрыты! Чертов Сердар, он нам не доверяет.

— Что такое? — спросил Барнетт.

— Ты что же, не помнишь, как он советовал нам не плавать больше по озеру, чтобы не напороться на шпионов? А чтобы не возникло соблазна нарушить его запреты, он запер люки на ключ.

— Это мелочно с его стороны.

— А погоди, я вспомнил, сзади на палубе, рядом с рулем и компасом, есть ручка, которой можно снаружи привести шлюпку в движение, если только электрический ток не отключен.

При первой же попытке Барбассона шлюпка медленно повиновалась, все было в порядке.

— Мы спасены! — воскликнул провансалец. — Форель от нас не уйдет!

Шлюпка быстро покинула гавань, и наши друзья весело направились прямо на середину озера, ибо именно там, на скалистой отмели, среди огромных валунов ледникового периода, водилась форель, возбуждавшая в них столь страстное желание. Двигаясь вперед на умеренной скорости и готовя удочки, они продолжали бессвязный разговор, перескакивая с одного на другое.

— Чем больше я думаю, тем меньше понимаю поступок Сердара, — сказал вдруг Барбассон, хлопнув себя по лбу, словно пытаясь извлечь оттуда объяснение факту, не дававшему ему покоя. — Подобное недоверие к нам — совсем не в его привычках, он всегда старается никого не задеть, не обидеть. Его рыцарское великодушие, столько раз проявлявшееся даже в мелочах, совершенно не согласуется с мерой предосторожности, принятой против нас.

— Может быть, вчера вечером он захлопнул люки машинально.

— Мы были вместе с ним, Барнетт, и я прекрасно помню, что он не закрывал люки на ключ. Если бы, как ты говоришь, он их попросту захлопнул, мы смогли бы их открыть, но мне это не удалось, несмотря на все мои усилия.

— Да ладно, о чем ты беспокоишься? Ключ ведь только у Сердара, не так ли? Может быть, он побоялся, что Сами захочет прокатиться по озеру…

— Сами не умеет обращаться со шлюпкой.

— Подумаешь, какие хитрости! Достаточно нажать на кнопку ручного управления, и лодка повинуется. Даже ребенок разберется в этом через пять минут.

— Не в этом дело. Из-за Сами Сердар не запер бы люки. Он знает, что метис не способен ослушаться его, достаточно было приказать ему не пользоваться шлюпкой, и все…

— Знаешь, ты становишься однообразен. День так прекрасно начался, а ты хочешь испортить мне все удовольствие.

— Что поделать? Поведение Сердара кажется мне настолько невероятным, что я не могу об этом не думать. Я не виноват, если абсолютно все противоречит нашим предположениям.

Барбассон не шутил. Чем больше он задумывался над происшедшим, тем мрачнее становилось его лицо, и он ловил себя на том, что с беспокойством обшаривает взглядом берег, словно в ожидании того, что в лесу кто-то прячется.

Боб, напротив, принялся донимать приятеля шутками, чтобы подзадорить его и отвлечь от мрачных мыслей.

— Напрасно стараешься, — снова сказал Барбассон, — предчувствие опасности часто основывается на еще более незначительных деталях. Мы не обращаем на них внимания, а потом горько раскаиваемся в собственном легкомыслии. Ты можешь побыть серьезным в течение пяти минут? Если ты сумеешь убедительно возразить мне, обещаю тебе осудить мои, как ты говоришь, нелепые опасения.

— Хорошо, слушаю тебя, Мариус, но только пять минут, не больше.

— Допускаю, что, посоветовав нам как можно реже брать шлюпку, Сердар, все же не доверяя нашему благоразумию, решил сделать так, чтобы мы вообще не могли ею воспользоваться. Разве в этом случае, будучи человеком трезвым и здравомыслящим, он оставил бы наружную рукоятку управления мотором в том состоянии, как мы ее нашли?

Этот решающий аргумент поколебал уверенность Барнетта, но, заняв определенную позицию, он не хотел сдаваться и ответил с деланным смешком:

— Это и есть твой неотразимый удар, твой неопровержимый довод? Да это простая забывчивость со стороны Сердара, в которой нет ничего удивительного, вспомни, с какой поспешностью он собирался в дорогу.

Но веселость Барнетта была вымученной, логические рассуждения Барбассона достигли цели, и Боб шутил принужденно, через силу.

Барбассон заметил это, перемена в поведении товарища так его поразила, что вместо того, чтобы по обыкновению торжествовать победу, он просто сказал ему:

— Что ж, пусть будет так. Оставим это! К тому же пока ничто не указывает нам на грозящую опасность, во всяком случае, обнаруженный нами факт ничего не значит… Ну, вот мы и добрались до места, остановимся и забросим удочки. Какую сторону ты предпочитаешь? Удить с одного борта невозможно, мы перепутаем все снасти.

— Да уж я как был на корме, так на корме и останусь, — ответил Барнетт.

— Хорошо, а я саду на носу. А теперь послушай меня. Удовольствуемся первой рыбиной, кто бы ее ни поймал — ты или я, и вернемся в пещеры.

— Право слово, я тебя не узнаю!

— Послушай, Барнетт, ты видел меня при осаде Дели, ты знаешь, я никогда не отступаю перед опасностью, но ничто так не действует на меня, как неизвестное, загадочное, непонятное. Безумно и глупо в этом признаваться, но… Посмотри, видел ли ты когда-нибудь такое спокойное и прозрачное озеро, такое чистое, солнечное небо, такой веселый лес, такие приветливые берега? Никогда, не так ли? Так вот, я боюсь, Барнетт. Чего? Не знаю, но я боюсь и все бы отдал, чтобы вернуться в Нухурмур, под защиту наших скалистых стен.

— Ладно, давай удить рыбу, выбрось эти мысли из головы, а то ты и на меня начинаешь действовать.

— Барнетт, — снова серьезно заговорил Барбассон, — я уверен, что в природе существуют флюиды, не поддающиеся научному анализу, но мы, сами того не ведая, можем их улавливать. Они предупреждают нас об опасностях или катастрофах, предвидеть которые невозможно. Тот, кто воспринимает эти флюиды, становится беспокойным, нервным, раздражительным, хотя и не может объяснить свое состояние. И только когда с ним случается беда, он понимает смысл тайного предупреждения, посланного извне и уловленного с помощью его неведомых способностей, непонятно откуда взявшихся.

Тебе, Барнетт, должно быть, странно слышать от меня подобные рассуждения, я обычно бываю весел и спокоен. Но одно слово, и ты все поймешь. Моего деда убил вор, который четыре часа прятался у него под кроватью, пока жертва спала: негодяй ждал, пока угомонится весь дом. Так вот, бедный старик, который скончался от ран через два дня, рассказывал, что в течение всего злополучного вечера он никак не мог заснуть и что если бы не боязнь показаться смешным, он непременно попросил бы кого-нибудь лечь вместе с ним в комнате, так ему было страшно… Почему именно в этот вечер, а не в другой? Значит, опасность можно почуять, у нее есть свой особый запах! Сегодня мне, как и моему деду, страшно, сам не знаю почему, оттого-то инстинктивный страх, который я не могу побороть, так на меня действует. К тому же по моей вине у нас при себе нет оружия.

— Довольно, успокойся, Барбассон! — ответил Барнетт, которого слова приятеля сильно взволновали. — Забросим пару раз удочки и вернемся.

Направляясь к носу шлюпки, Барбассон внезапно остановился и издал пронзительный крик.

— Что случилось? — оставив удочку и подбежав к нему, спросил Барнетт.

— Смотри! — ответил тот, бледный как смерть, и пальцем указал на палубу.

Янки нагнулся и тоже изумленно вскрикнул. На досках спардека отчетливо был виден след человеческой ноги, еще влажный, присыпанный мелким песком.

— Видишь, — продолжал Барбассон, — кто-то пришел сюда после отъезда Сердара и всего за несколько минут до нашего прихода. Песок мелкий, он из залива, где стояла шлюпка. Несмотря на то, что солнце висит над самой палубой, отпечаток еще не высох. Кто мог оставить этот след? Не Сами, сегодня утром он не выходил, к тому же его нога раза в два меньше.

— Давай вернемся! — резко бросил Барнетт, вдруг побледневший еще сильнее, чем его приятель. — Я бы так не волновался, будь у нас с собой револьверы и карабины. Как бы там ни было, на озере на нас не нападут, лучше скорее вернуться в Нухурмур. А вдруг там нужна наша помощь?

— Хорошо, вернемся. Это лучшее, что мы можем сейчас сделать. Все наши опасения яйца выеденного не стоили бы, если бы не этот свежий и необъяснимый след.

— Особенно, мой дорогой Барбассон, если попытаться связать его с закрытым люком. По-моему, между двумя этими фактами нет никакой связи.

— Как знать! — пробормотал провансалец. — Дай Бог, чтобы нам не пришлось испытать на собственной шкуре, что все это значит.

Но сюрпризы на этом отнюдь не закончились. Едва Барбассон взялся за рукоятку, как лицо его из бледного вдруг сделалось таким багровым, что он чуть не упал навзничь. Казалось, еще немного — и его хватит апоплексический удар. Барнетт, ничего не понимая, бросился к нему на помощь и подхватил его под руки:

— Господи, что с тобой? Слушай, Барбассон, я тебя не узнаю, возьми себя в руки!

Несчастный под влиянием пережитого не мог вымолвить ни слова, тщетно пытаясь жестами заставить Барнетта замолчать. Боб, однако, продолжал распекать его до тех пор, пока Барбассон не обрел наконец дар речи и не вымолвил глухо:

— Бога ради замолчи! Неужели ты не понимаешь, что мы погибли! Твои нравоучения только раздражают меня! — И он легонько дотронулся до рукоятки, которая начала свободно вращаться вокруг своей оси.

— Ну? — спросил Барнетт, все еще не понимая.

— Ну! Рукоятка соскочила с привода, едва я до нее дотронулся. Теперь она никак не сообщается с мотором, приводящим в движение винт. Мы находимся в десяти километрах от берега, не имея возможности туда добраться, и обречены на голодную смерть посреди озера.

На сей раз по телу Барнетта пробежала дрожь настоящего ужаса, и он с трудом пробормотал:

— Неужели это правда?

— Попробуй сам.

Американец взялся за рукоятку, крутя ее вправо и влево, она проворачивалась, как колеса механизма, между которыми нет сцепления. С отчаянием он выпустил ее из рук, и слезы от сознания собственной беспомощности заструились по его грубому лицу.

Барбассон же совершенно переменился. Неведомая опасность, о которой его предупреждало предчувствие, была теперь (по крайней мере он так думал) ему ясна, и к нему тут же вернулись его хладнокровие и энергия.

— Что ты, Барнетт! — сказал он приятелю. — Будем мужчинами, не унывай! Теперь моя очередь подбодрить тебя. Давай все обдумаем и поищем способ выбраться отсюда. Он непременно есть, не умрем же мы здесь без всякой помощи!

— Нет, нас ждет именно смерть, неминуемая, роковая, никто не сможет прийти нам на выручку. Может, когда-нибудь буря и прибьет шлюпку к берегу, но к тому времени наши тела будут растерзаны хищными птицами.

Самое ужасное в их положении было то, что их ждала голодная смерть в нескольких километрах от берега, покрытого зелеными лесами. Как тяжело было смотреть на сушу, будучи не в состоянии до нее добраться, хотя хорошему пловцу это было бы под силу… Вокруг не было ничего, что помогло бы им удержаться на воде. Шлюпка была сделана из стальных пластин, доставленных в Нухурмур Ауджали. Два искусных рабочих-индуса, принадлежавших к знаменитому обществу Духов вод, тайно их установили. Не было никакой возможности без инструментов снять болты с крышки люка, чтобы проникнуть внутрь и исправить поломку.

У обоих вырвался возглас:

— Если бы Сердар был здесь!

— О, да, — продолжал Барбассон, — если бы Сердар был в пещерах… Как только он заметил бы, что мы не возвращаемся, то тут же вооружился бы биноклем и сразу понял, в чем дело. Через два часа у него был бы готов плот, чтобы прийти нам на помощь. Сами же привык к нашим постоянным отлучкам, наше исчезновение его не встревожит.

— Да, — вздохнул Барнетт, — Сердара не будет по меньшей мере недели две. Если бы у нас были съестные припасы, чтобы дождаться его возвращения!

Эти последние слова поразили Барбассона. В самом деле, пробормотал он, припасы, если бы у нас были съестные припасы! Его озарило… Выражение его лица тут же изменилось, и он принялся смеяться, потирая руки. Барнетт решил, что он сошел с ума.

— Бедный мой друг!.. Бедный Мариус! — сказал он с состраданием. — Какой был ум!

— Ах, вот оно что! Ты что же, считаешь, что я потерял рассудок?

«Не надо противоречить ему, — подумал Барнетт. — Я слышал, что возражения только сильнее их раздражают».

Но нечаянно он высказал свои мысли вслух.

— Кого это «их»? — вмешался Барбассон. — Объясни мне, кого ты имеешь в виду. Сумасшедших, не так ли, а? Ты считаешь, что я сошел с ума?

— Нет-нет, мой друг! — поспешно ответил испуганный Барнетт. — Успокойся, посмотри, как все тихо вокруг, природа словно спит под дивным небом…

— Иди к черту, дурак ты этакий! — еще сильнее расхохотался Барбассон. — Он воображает, что я не понимаю, что говорю. Послушай же, я нашел способ; как продержаться до возвращения Сердара…

— Ты… ты нашел?

— Черт побери, это проще простого. Воды-то у нас хватит, а?

— Да уж, всю нам не выпить, — вздохнул Барнетт.

— Так вот! Озеро утолит нашу жажду и доставит нам пропитание. Мы и не подумали о чудесной форели! Приманки у нас хватит на несколько дней… и славься, Господи! Мы спасены.

— Придется есть рыбу сырой.

— Не советую тебе капризничать… Как же так? Ты собирался умирать с голоду, а я тебя спасаю, найдя гениальный выход.

— Чего уж тут мудреного…

— Пусть. Но надо было до этого додуматься, и все, что ты считаешь нужным мне сказать, это «придется есть рыбу сырой»! Другой бы пришел в восторг, стал бы целовать мне руки, восклицая: «Спасен! Благодарю, Боже мой!» Такое поведение я понимаю. Куда там, господин требует, чтобы ему принесли форель, зажаренную на свежем масле, с травками и лимончиком — для полноты картины. Ей-богу, Барнетт, ты мне противен. Не будь ты моим другом…

— Ладно, не сердись, я просто констатировал факт.

— Хорошо! Давай теперь все обсудим.

— Нет-нет! Сдаюсь! Я признаю, что сказал глупость.

— Замечательно, но не будем терять времени. У меня уже сосет под ложечкой. Не приготовить ли нам обед?

— Ей-богу, лучше не придумаешь.

Оба захохотали, сами не зная почему.

— Барнетт, мы станем знаменитыми! — воскликнул Барбассон. — Подумай только, мы сами будем добывать себе пропитание на этой ореховой скорлупке в течение двух недель. Нас назовут Робинзонами на шлюпке. Ты будешь моим Пятницей, и когда-нибудь я напишу нашу историю.

К провансальцу вернулось хорошее настроение, а вместе с ним — неистощимая говорливость. Барнетта, который возвел чревоугодие в ранг семи главных грехов, вместе взятых, и поначалу отнесся к обещанной примитивной пище без особого энтузиазма, постепенно увлекли задор и горячность приятеля. Но всякого рода неожиданности для них не кончились, и день готовил им еще немало ужасного и невероятного. Одному из них — увы! — не суждено было дожить до завтрашнего утра.

Приятели снова забросили удочки и, не спуская глаз с поплавков, с беспокойством ждали, кому повезет.

— Скажи-ка, Барбассон, — некоторое время спустя спросил Барнетт, — а если не будет клевать?

— Ты шутишь… Приманка приготовлена мной по всем правилам искусства… secundum arte![5]

— Если ты будешь говорить по-провансальски, я заговорю по-английски, и тогда…

— Как ты глуп! Это воспоминания о коллеже! Это латынь!

— Ты что, был в коллеже?

— Да, до шестнадцати лет. Меня даже завалили на экзамене на степень бакалавра в Эксе, там есть маленький факультет специально для провансальцев, это было целое событие. За тридцать лет провалили только одного парижанина, выдававшего себя за провансальца. Но у него акцента не было, и дело не выгорело. А я-то был из Марселя… Это уж было слишком, еще немного, и на Канебьер разразилась бы революция. Хотели было пойти маршем на Экс, но как-то все уладилось, экзаменаторы обещали больше так не делать.

— И тебя приняли?

— Нет. Тем временем папаша Барнетт по недосмотру уронил мне на задницу пук веревок, и я бежал из отцовского дома… С тех пор я туда не возвращался.

— А я, — продолжал Барнетт, — никогда не ходил в колледж. Когда я начал работать учителем, то не умел ни читать, ни писать.

— Слушай, Барнетт, вы, пожалуй, и марсельцев переплюнете!

— Нет, ты сейчас поймешь… надо же было как-то жить. Я согласился на место директора сельской школы в Арканзасе.

— И как же ты выкрутился?

— Я заставил старших школьников вести занятия в младших классах, а сам слушал и учился. Через три недели я умел читать и писать. Через два месяца с помощью книг вел уроки не хуже любого другого.

— Эх, Барнетт, как воспоминания детства освежают сердце, я так расчувствовался! Нет ничего лучше для откровенного, доверительного разговора, чем рыбная ловля. Кажется, что эта бечевка как путеводная нить, которая… Смотри-ка, клюет… Осторожно, Барнетт, молчим!

Умелым движением руки Барбассон стал медленно, почти незаметно подтягивать удочку на себя и не сумел сдержать торжествующий крик, увидев, как на поверхности воды появилась великолепная форель на пять-шесть фунтов. Они быстро подвели под нее сетку и вытащили на борт. Это была чудесная рыбина с розовой чешуей, с нежной красновато-золотистой кожицей, которую так ценят гурманы.

Барнетт с сожалением вздохнул.

— Ты подумал о масле и зелени, чертов обжора! — сказал ему Барбассон.

Вдруг провансалец крикнул другу:

— Следи за своей удочкой! У тебя клюнуло, поплавок ушел под лодку.

Но ошибка его быстро обнаружилась. Он замолчал, вытаращив глаза и открыв рот, вид у него был глупый и ошеломленный, словно он испытал неожиданное и сильное потрясение…

Лодка двигалась, медленно, почти незаметно, но двигалась, и именно ее движение, благодаря которому она приблизилась к поплавку, и ввело Барбассона в заблуждение.

— Слушай, Барнетт, кроме шуток… она движется? — заикаясь, спросил несчастный, который на сей раз действительно был близок к безумию.

Барнетт не мог ответить, он хотел крикнуть, но слова застряли у него в горле, и, взмахнув в воздухе руками, он тяжело рухнул на палубу.

Увидев, что друг упал, Барбассон бросился к нему на помощь. Не зная, что делать, он окатил Боба холодной водой. Она произвела обычное действие, и Барнетт пришел в себя. Он в остолбенении смотрел вокруг, бормоча:

— Это дьявол, Барбассон… дьявол хочет погубить нас!

При других обстоятельствах эти слова вызвали бы смех у скептика Барбассона, но в данный момент он напрасно пытался собраться с мыслями. Налицо был неоспоримый факт: шлюпка двигалась. Постепенно она набирала скорость, и все быстрее вращающийся винт оставлял за собой длинную полосу пены… Мозг Барбассона не в состоянии был объяснить происходящее.

Через несколько минут он почувствовал, что кровь не так стучит у него в висках, и попытался сообразить, в чем же дело.

— Послушай, Барнетт, — сказал он, — мы все же не в стране фей. Давай рассуждать, представим себе, что мы не на шлюпке, а наблюдаем за ней с берега.

— Да-да, давай рассуждать, — с трудом выговорил несчастный Барнетт, который еще не пришел в себя.

— Что бы мы сказали?

— Да, что бы мы сказали?

— Мы бы сказали, Барнетт, что раз она движется, значит, кто-то ею управляет.

— Ты думаешь, мы бы это сказали?

— Что значит — я думаю… Слушай, брызни-ка на себя еще водичкой, тебе это не помешает. Ну как, лучше тебе?

— Да, кажется, лучше.

— Так вот, почему же нам на борту не прийти к тем же выводам? Посмотри, как все легко и просто объясняется. Один или несколько человек проникли на шлюпку. След одного из них мы и увидели на палубе. Они заметили нас и не смогли или не захотели скрыться, поэтому и задраили люки. Поскольку им не хочется вечно торчать в трюме, они направили шлюпку к берегу, чтобы дать нам возможность сойти на землю и убежать, ведь мы безоружны. А затем они сами последуют нашему примеру, если захотят.

— Да, если захотят. А если не захотят?

— Что, по-твоему, они должны сделать? Не могут же они унести лодку с собой в кармане, мы ее всегда найдем.

— А если это англичане?

— Ну что ж, мы безоружны и не нарушаем условий амнистии, моя предосторожность нас спасет.

— Может быть, ты и прав…

— Кстати, мы скоро узнаем, в чем дело, шлюпка приближается к берегу. Будь готов последовать за мной, придется улепетывать со всех ног.

— О, я был преподавателем гимнастики в атенеуме в Цинциннати.

— Ты, выходит, все профессии перепробовал?

— Да уж, пришлось, — ответил янки, которому этот разговор несколько вернул уверенность в себе.

— Осторожно, подходим! — воскликнул Барбассон, стоя на планшире. — Хоп!

Шлюпка пристала к берегу, они точно рассчитали свой прыжок и упали на песок.

— А теперь уносим ноги! — проворно вскочив, крикнул провансалец.

Не успел он произнести эти слова, как из кустов выскочило десятка два индусов. Они окружили их, грубо повалили на песок, связали веревками из кокосового волокна и, пропустив вдоль тела бамбуковую палку, понесли их бегом, на манер носильщиков паланкинов.

Все произошло так быстро, что они не успели заметить, как из люка шлюпки вылез ужасный Кишнайя и побежал вдогонку за своими людьми.

Глава II

Пленники тугов. — Развалины Карли. — Предложения Кишнайи. — Попытки бегства. — Подземный ход. — Ни назад, ни вперед. — Никакой надежды. — Барнетт и шакалы. — Побег Барбассона. — Отплытие на Цейлон.

Дьявольская хитрость этого человека была поистине неистощима. В течение двух суток Кишнайя прятался на берегах озера, выжидая удобного случая, чтобы похитить одного из постояльцев Нухурмура, ибо, несмотря на поиски, ему так и не удалось найти среди скал, стоящих в густых зарослях кустарника и карликовых пальм, ту, которая вела в пещеры. Все прошло как по маслу, и если бы он мог по своей воле распоряжаться ходом событий, то не придумал бы ничего лучше.

Ему в одиночку удалось добиться успеха там, где оказались бессильны шпионы и полиция вице-короля и губернатора Цейлона. Рам-Шудор, его зять, должен был выдать сэру Уильяму Брауну его смертельного врага Сердара, заманив того в ловко подстроенную западню, ибо «Диана» сама подставляла себя под огонь пушек броненосца, поджидавшего ее на рейде Пуант-де-Галль. Кишнайя же, не подвергаясь риску, рассчитывал через два-три дня захватить Нана-Сахиба. В Ну хурму ре больше некому было защитить принца. От пленников туг надеялся узнать, как проникнуть в пещеры, а затем похитить ничего не подозревающего Нану. Нужно было только действовать ночью, пока тот спал.

Вождь душителей собирался добром или силой добиться нужных ему сведений и тем самым отнять у капитана Максвелла и орден, и миллион, назначенный в награду за поимку мятежников.

В двадцати километрах от Нухурмура, в отрогах гор, находятся знаменитые подземные храмы Карли, высеченные в граните еще в доисторическую эпоху. Развалины окружены большим количеством подземелий, подвалов, ходов, вырытых руками человека. Они служат пристанищем для кающихся грешников и факиров, которые проводят здесь долгие годы в заточении, обучаясь фокусам, которые показывают затем перед толпой в дни религиозных празднеств.

По индусским поверьям, в этих местах, окруженных джунглями и непроходимыми лесами, обитают души мертвых, которые, не получив прощения на суде великого Индры, ждут в одиночестве часа, когда им будет позволено вселиться в тело низших животных и, пройдя через ряд воплощений, вновь получить доступ к званию человека, которое они утратили из-за своих преступлений. Именно здесь бродят по ночам вампиры, которые заманивают заблудившихся путников в ловушки, а затем питаются их трупами.

Изгнанные из городов и деревень, туги укрылись в развалинах Карли, потому что суеверные туземцы держатся подальше от этих проклятых мест. Душители надеялись спокойно отпраздновать наступающую пуджу с ее кровавыми и загадочными обрядами.

Именно сюда принесли Барбассона и Барнетта. Их развязали и бросили в один из самых отдаленных подвалов, куда можно было попасть по длинному коридору, выдолбленному в граните, настолько узкому, что по нему мог протиснуться только один человек. Вход в него преграждали деревянные сваи, которые двигались по желобкам, выдолбленным в скале.

В соседних подвалах находились юные жертвы, похищенные тугами, которые должны были умереть на алтаре богини Кали. Это были главным образом юноши и девушки от двенадцати до четырнадцати лет, туги приносили в жертву мужчин и женщин только в том случае, когда им не удавалось найти жертв помоложе.

В пути Барбассон и Барнетт не сумели обменяться ни единым словом, но у них было время оправиться от потрясения. По прибытии с ними обошлись не как с обычными пленниками. По приказу Кишнайи им принесли рис и кэрри из дичи, всевозможные фрукты, сладости и пирожные, свежую воду, пальмовое вино и старую рисовую водку. Ею не следует пренебрегать, если она хорошо приготовлена и несколько лет настаивалась. Им устроили настоящее пиршество у предводителя тугов были на это резоны, он просто-напросто хотел добиться своего по-хорошему. Прежде всего с них сняли веревки, что доставило им немалое наслаждение, ибо в спешке туземцы так стянули узлы, что конечности у несчастных совершенно затекли.

— Итак, Барнетт, — сказал Барбассон, как только они остались вдвоем, — что скажешь о нашем положении?

— Скажу, что отличная была идея — половить рыбку на середине озера.

— Ладно, сейчас ты начнешь во всем обвинять меня.

— Да нет, я просто констатирую.

— Ты всегда констатируешь, всегда… Раз ты разговариваешь со мной в таком тоне, черт меня побери, если я скажу тебе хоть слово. Будешь сам выпутываться, как знаешь.

— А сам-то!

— О! Завтра утром меня здесь уже не будет.

— Барбассон! Ну послушай, Барбассон, ты ведь тоже настоящий порох, тебе и слова нельзя сказать, ты сразу начинаешь кипятиться.

— Ничего подобного, я тоже констатирую.

— Ты на меня злишься… Ну, что ты, Барбассончик мой!

— Ага, теперь я твой Барбассончик.

— Да что ж я тебе такого сказал?

— Ладно, не будем больше, раз ты раскаиваешься. Пойми, что упреки ни к чему не приведут. Ты знаешь, к кому мы попали в лапы?

— Знаю, нас похитили эти проклятые туги.

— Как ты думаешь, что им нужно?

— Это ясно, они хотят выдать нас англичанам.

— Нас? Для янки ты весьма тщеславен.

— Но миллион…

— Это за поимку Сердара и Нана-Сахиба. Что до нас, мой бедный Боб, за нашу шкуру англичане не дадут и одного су.

— Может, ты и прав.

— Не «может», а я прав.

— Почему же тогда поймали нас, а не их?

— Ах ты, тупица…

— Спасибо.

— Не за что, я хотел сказать «дурак»… Да пойми же наконец, просто потому, что двумя защитниками Нухурмура стало меньше, потому, что этот мерзавец Кишнайя хочет узнать, как туда попасть. Бее очень просто.

— Признаю, что ты соображаешь быстрее меня и…

— Тс-с! Сюда идут! Если это Кишнайя, Бога ради, молчи, не то ты натворишь глупостей. Позволь мне обвести его вокруг пальца. Если ты будешь слушаться меня, сегодня же ночью мы удерем отсюда.

Он не успел больше ничего сказать: в пещеру вошел индус. При дрожащем свете коптящей лампы пленники узнали его не сразу. Это был Кишнайя.

— Приветствую чужеземных повелителей, — сказал он слащавым голосом, подходя к ним.

— Повелители! Повелители! — пробормотал Барнетт. — Болтай, болтай, лицемер ты этакий, не знаю, что меня удерживает от того, чтобы раздавить тебя, как клопа.

— Что говорит твой друг? — спросил индус Барбассона.

— Он говорит: да ниспошлет небо тебе и всему твоему роду дни, полные покоя, счастья и процветания.

— Да пошлет вам того же Кали, — ответил Кишнайя. — Догадываются ли чужеземные повелители, почему я пригласил их навестить меня?

— Пригласил, пригласил… — проворчал Барнетт, которого это слово вывело из себя.

— Твой друг опять что-то сказал, — заметил туг.

— Он говорит, что давно хотел познакомиться с тобой.

— Мы уже виделись на Цейлоне.

— Да, но знакомство ваше не было столь близким, тем не менее он сохранил о тебе приятные воспоминания.

Барнетт задыхался, однако он обещал молчать и, не сдержав слова, теперь крепился из последних сил.

— Если вы настроены таким образом, думаю, мы договоримся. Кстати, у меня к вам небольшая просьба. Я бы тоже хотел нанести визит Нана-Сахибу в Нухурмуре. А поскольку принц меня не знает, мне пришла в голову счастливая мысль, что вы могли бы меня ему представить.

— В самом деле, твой выбор очень удачен, мы его друзья, — в том же тоне ответил провансалец. — Не желаешь ли ты познакомиться также с Сердаром?

— Нет, ведь Сердара нет в Нухурмуре, он отправился на Цейлон.

— А! Тебе это известно…

— Да, мне даже известно, что он собирается засвидетельствовать свое почтение сэру Уильяму Брауну, которого я предупредил о прибытии Сердара нарочным, опережающим вашего друга на шесть часов, так что Его Превосходительство сможет организовать ему достойную встречу. Я настолько в этом заинтересован, что дал Сердару в провожатые моего зятя Рам-Шудора.

«О, негодяй!» — подумали Барбассон и Барнетт, перед которыми открылась ужасная истина, едва прикрытая холодной насмешкой.

— Сердар погиб! — с болью вымолвил Барнетт.

— Пока еще нет, — ответил Барбассон, — Сердара так просто не поймать!

— Что? — переспросил туземец.

— Мы с другом советуемся, можем ли взять на себя труд представить тебя Нане.

— Что же вы решили?

— Что мы достаточно близки с принцем, чтобы взять на себя эту миссию.

— Я рассчитывал на вашу любезность.

«Эти люди издеваются надо мной, — подумал Кишнайя, — но я дам им понять, как дорого им могут стоить их шутки, если они зайдут в них слишком далеко».

Он продолжал:

— Я должен предупредить вас об оракуле, произнесенном сегодня утром в тиши храма голосом самой богини Кали: «Если Нана-Сахиб откажется принять моего посланца, я хочу и приказываю, чтобы два охотника, которых ты выбрал в провожатые, той же ночью были принесены в искупительную жертву на моих алтарях».

— С богиней все в порядке! — бросил Барбассон Барнетту.

— А что если нам задушить этого старого мошенника? — предложил тот.

— Какая нам от этого польза? Нас прикончат его приятели.

— Смерть за смерть, я был бы счастлив, если б мне удалось подержаться за шею этого отвратительного негодяя.

— Но мы пока еще живы, Барнетт, позволь мне поступить по своему усмотрению.

— Вы все поняли? — спросил Кишнайя.

— Разумеется, я переводил оракул великой богини моему другу, который не очень в нем разобрался.

— Я вынужден отложить свой визит до завтрашнего вечера, ибо эту ночь мы должны провести в молитвах. Итак, мы договорились, что вы отведете меня в Нухурмур, проводите к спящему принцу, не будя его, я сам его разбужу. При этом условии вы можете либо остаться в пещерах, либо отправиться, куда вам заблагорассудится. Не обессудьте, если до завтрашнего дня вам придется пользоваться моим гостеприимством.

— Договорились, — ответил Барбассон.

— Я счастлив, что вы приняли верное решение. Если вам что-нибудь понадобится этой ночью, стоит только сказать.

— Большое спасибо, мы падаем с ног от усталости и хотим, чтобы нас не беспокоили.

— Все будет исполнено, как вы пожелаете. Пусть бог сна пошлет вам счастливых сновидений.

Едва он вышел, как Барбассон быстро подошел к другу.

— Барнетт, — сказал он, — дело нешуточное. Нас считают пройдохами, висельниками, может быть, мы немногого стоим. Но у нас есть честь, и мы сохранили ее незапятнанной. Мы сражались то за тех, то за других — в зависимости от того, кто нам платил, мы играли в Азии ту же роль, что кондотьеры в средние века, но мы никогда не предавали тех, кому поклялись служить. Мы, может, и наемники, но не разбойники с большой дороги. Ты понял, что я смеялся над этим негодяем Кишнайей и что никогда — ни ты, ни я — мы не поведем тугов в Нухурмур.

— Никогда! Лучше двадцать раз умереть!

— Хорошо, Барнетт, дай мне руку, мы понимаем друг друга.

— Я бы перерезал тебе горло еще в пути, если бы ты повел Кишнайю к Нана-Сахибу.

— Уж не сомневался ли ты случайно на мой счет?

— Нет! Я говорю, что бы я сделал, если б сомневался.

— Но это не все. Ты слышал, что сказал этот мерзкий плут о Сердаре? Ловушка так хорошо подстроена, что он попадет в нее еще вернее, чем мы. Ты знаешь, он обречен.

— Черт побери, мне ли этого не знать, god bless me! Нас вместе приговорили к смерти на Цейлоне, и если бы не Рама-Модели, нас бы повесили: он поспел вовремя. Когда заклинатель появился с Ауджали, чтобы спасти нас, мы уже шагали к виселице.

— Знаю, ведь на следующий день я взял вас на борт «Дианы». Теперь на основании вынесенного приговора губернатор повесит Сердара, если мы не найдем способа, как его спасти, а мы должны это сделать.

— Ты забываешь, что мы пленники, и нам прежде всего надо найти способ выбраться отсюда.

— У нас впереди целая ночь. Если нам удастся бежать, то, загнав двух лошадей, мы сможем добраться до Гоа раньше, чем Сердар выйдет в море.

— Сомневаюсь. Ты знаешь, как быстро он действует, стоит ему только принять решение.

— Да, но я сомневаюсь, чтобы «Диана» была готова к отплытию. Сива-Томби-Модели, брат заклинателя, ставший моим помощником и командующий шхуной в мое отсутствие, несколько дней тому назад попросил разрешения починить котлы. Быть может, работа еще не закончена и задержит Сердара на сутки. Этого вполне достаточно, чтобы мы поспели вовремя. Ты знаешь, что у Анандраена в Велуре на случай нужды всегда стоят наготове четыре лошади.

— Я готов на все, когда речь идет о Сердаре. Но мне кажется, выйти отсюда до завтрашнего вечера будет весьма трудно. Разве что сделав вид, будто мы согласны отвести Кишнайю, нам удастся бежать… Но будет слишком поздно.

— Поэтому бежать надо сегодня ночью.

— Ты так говоришь, словно нам достаточно открыть дверь и сказать: «Добрый вечер, господа!» Будь у нас хотя бы оружие, мы могли бы попытаться пробиться силой, но у нас его нет.

— Я смотрю, ты пал духом и совершенно отчаялся.

— Знаешь, что я тебе скажу? Я сейчас в таком же состоянии, как ты сегодня утром, меня одолевают самые мрачные предчувствия. Мне кажется, что это моя последняя ночь приговоренного к смерти и что до завтрашнего утра я не доживу.

— Какая нелепость! С чего это ты взял?

— Не знаю. Пока для беспокойства нет оснований, хотя Кишнайя — человек слова, и если мы не сдержим обещание, которое ты шутя дал ему… Ты же сам говорил, что наш организм, неведомо как, может улавливать грозящую опасность и предупреждать нас о ней. Так вот, я чувствую приближение смерти… Особенно меня поражает то, что я столько раз попадал в переплет и ни разу ни испытывал ничего подобного.

— Ты не отдаешь себе в этом отчета, но на тебя просто повлияли наши глупые мистико-философские разговоры.

— Нет-нет! Я не ошибаюсь и прекрасно понимаю, в чем дело. Представь себе, Барбассон, — тут Барнетт заговорил шепотом, словно его пугал звук собственного голоса, — представь себе, что у меня иногда бывают Галлюцинации. Мне кажется, что я нахожусь примерно в таком же вот месте, на меня нападают всякие гнусные твари и пожирают меня живьем. Видение длится всего несколько секунд, но оно ужасно! И что бы я ни делал, как бы ни пытался прогнать его, стоит мне успокоиться, замолчать, ни на что не отвлекаясь, как глаза мои закрываются сами собой, и чудовищный кошмар начинается снова.

— Ну что ты! Ты ведь сам сказал — это галлюцинации, вызванные треволнениями сегодняшнего дня и физической усталостью. Эти негодяи так крепко связали нас, что мы были словно парализованные. Давай вставай, обследуем нашу тюрьму и поищем выход, это займет тебя и отвлечет от нелепых видений.

Место, где находились наши друзья, было похоже на просторный склей, частично вырубленный в скале, частично, с правой стороны, опиравшийся на кирпичную стену, обветшавшую от времени и кое-где даже обрушившуюся. Корни деревьев пробились сквозь земляной пол в тех местах, где внутренняя стена рухнула, — видимо, склеп находился недалеко от поверхности, но чтобы прорыть путь наружу, нужны были инструменты, хотя и в этом случае успех не был гарантирован.

Они продолжали свои поиски. В самой глубине пещеры обвал был сильнее, чем в других местах. Как только приятели подошли к нему ближе, перед ними молнией пронеслось животное, в котором Барбассон признал шакала, и тут же скрылось за обвалом.

— Черт побери, как он сюда попал? — пробормотал провансалец. — Если только он не вошел по тому же коридору, что и мы, то здесь должен быть ход, ведущий на поверхность. Хоть бы он оказался достаточно широким, чтобы мы могли пролезть через него, — прибавил он голосом, слегка дрогнувшим от радости.

Они обследовали обвал и действительно за кучей кирпичей обнаружили четырехугольное отверстие, похожее на те, что бывают в подземных ходах для стока вод. Они не могли определить его истинных размеров, ибо оно было частично завалено обломками рухнувшей стены.

Тем не менее благодаря этой находке в сердцах их затрепетал луч надежды, и по обоюдному согласию они принялись разбирать мешавшие им кирпичи.

— Лишь бы ширина оказалась достаточной, — сказал Барбассон другу. — Высота, судя по всему, вполне подходящая.

По мере того как работа продвигалась, их охватывало все более сильное волнение, вплоть до того, что они вынуждены были остановиться — так у них дрожали руки.

— После всех событий, жертвами которых мы сегодня стали, — заметил провансалец, — я не думал, что буду в состоянии так волноваться. Дай Бог, чтобы на сей раз удача была на нашей стороне!

И они лихорадочно вновь взялись за дело. Когда отверстие подземного хода было полностью расчищено, они увидели с невыразимой радостью, что оно было одинаковых размеров в ширину и высоту, и, следовательно, человек их роста мог передвигаться там ползком. Узнать, ведет ли ход наружу, можно было, только попытавшись пройти по нему до конца. Бегство шакала давало некоторую надежду. Они не колебались ни минуты и решили использовать свой единственный шанс.

Лампа, которую они поставили на пороге, чтобы обследовать самое начало подземного хода, была немедленно погашена сильным сквозняком, и два друга очутились в кромешной темноте. Но это маленькое неудобство было с лихвой возмещено уверенностью, что ход сообщается с поверхностью.

Они слегка поспорили, кому идти первым. Барбассон считал, что это неважно, но Барнетт с полным основанием заметил, что первым, как самый толстый, должен лезть он, ибо, если он вдруг застрянет в узкой части хода, ползущий сзади Барбассон сможет его вытащить. Таким образом, Барнетт ползком забрался в ход, за ним последовал провансалец.

Как описать неистовство чувств, обуревавших друзей в этот решающий час! Они слышали, как быстро и сильно бьются их сердца, и продвигались вперед медленно, в полном молчании.

Без особых трудностей они преодолели расстояние примерно в пятьдесят метров, так как подземный ход сохранял свои первоначальные размеры и был выложен кирпичом. Вдруг он резко свернул влево под прямым углом, и ползший впереди Барнетт заметил, что в этой части он был уже. После многочисленных и едва не оставшихся бесплодными попыток, сгибаясь и с трудом протискиваясь, Барнетт сумел пролезть в ответвление хода и выпрямиться. Гораздо более худой Барбассон не испытал подобных затруднений и легко преодолел сложный участок. Они не проползли и одного метра, как провансалец услышал позади глухой шум, и на ноги ему упало несколько кирпичей и кусков земли. Эта часть хода, подточенная сыростью и расшатанная Барнеттом, на расстоянии нескольких метров рухнула, лишив приятелей надежды на возвращение. Барбассон решил проверить свое предположение, он немного отполз назад и, наткнувшись на плотную массу из кирпичей и земли, сразу понял серьезность случившегося. Теперь надо было во что бы то ни стало добраться до выхода, иначе их ждала ужасная смерть в этой узкой кишке. Надеяться на помощь не приходилось, их криков о помощи никто бы не услышал.

Провансалец почувствовал, как волосы его встают дыбом. Он вспомнил о предчувствиях Барнетта и, объятый холодным ужасом, несколько мгновений не мог пошевелиться. Но Барбассон был человеком энергической закалки и сразу понял опасность обморока в той ужасной ситуации, в которой он находился. Призвав на помощь все свои силы, он снова тронулся в путь, быстро догнав Барнетта. Он решил ничего не говорить другу о случившемся, зная, как легко тот поддается панике. А в этот критический момент Бобу требовалось все его мужество.

Тем временем облицованная часть хода, который действительно предназначался для стока воды во время сезона дождей, закончилась. Дальше он был прорыт в земле, и размеры его постоянно менялись. Друзья то переползали через какие-то ямы, углубленные и размытые потоками воды, то им приходилось с неимоверными усилиями протискиваться вперед в узких участках, где Барнетт в кровь расцарапывал руки и колени. По сравнению с другом худому провансальцу было куда легче. Но это было еще не все. В земляной части хода Барнетт постоянно слышал впереди страшный шорох, сопровождавшийся вскрикиваниями, от этого его бил озноб и охватывал ужас, с которым он не мог справиться. В сырой земле поселились целые скопища гнусных животных, они рыли там норы и устраивали жилища. Огромные крысы, вонючие мангусты, захваченные врасплох, вдруг выскакивали из нор, сводя Барнетта с ума тошнотворными прикосновениями. Поэтому несчастный продвигался вперед, стараясь прежде хлопками разогнать смрадных тварей и заставить их бежать. Резкие, зловонные запахи перехватывали горло, неслись из всех нор и убежищ, вызывали отвращение и приносили Бобу невыразимые страдания. Воспользовавшись тем, что ход слегка расширился, Барнетт остановился, предупредив приятеля, что хочет передохнуть.

— Не падай духом, мой бедный друг, мы приближаемся к цели, — сказал ему провансалец. — Я знаю, в каком направлении мы движемся, поверь, нам осталось совсем немного.

— Да услышит тебя Бог! Твое положение ничто в сравнении с моим, и если бы надо было начать все сначала, клянусь, я бы на это не пошел… Я совершенно без сил.

— Не надо отчаиваться, мы уже у цели.

— Почему ты так думаешь?

— Все очень просто. Пока подземный водопровод проходил под храмами, из соображений прочности и хорошей очистки он был построен из кирпича и цемента, ведь он должен был выдерживать сильное давление. Как только он вышел из-под храмов, достаточно было простой крытой траншеи. Тебе хорошо известны равнодушие и леность индусов, поэтому можно быть совершенно уверенным, что они прокопали ее лишь на расстояние, необходимое, чтобы отвести воды от основания храмов.

— Возможно, но мне кажется, мы никогда не выберемся отсюда.

Барбассон понял, что нельзя допустить, чтобы его другом вновь овладели зловещие предчувствия.

— Ну что ты! — сказал он. — Подумай о Сердаре, без нас он погибнет… Еще одно усилие, самое последнее.

Они снова поползли вперед. Ход шел теперь наклонно, становясь все круче, и провансалец поспешил заметить другу, что это доказательство того, что они приближаются к выходу… Зловещих обитателей галереи становилось все больше, а издаваемые ими запахи были попросту невыносимы.

Вдруг Барбассон уперся головой в ноги Барнетта, которые судорожно дергались, но не продвигались вперед.

— Что случилось? — спросил провансалец.

Сдавленным голосом, едва донесшимся до Барбассона, несчастный Барнетт ответил:

— Я застрял… Ход слишком узкий, я не могу продвинуться вперед.

На сей раз отчаиваться начал Барбассон. Однако он крикнул:

— Смелее! Собери все силы, это необходимо!

— Я сделал все, что в человеческих силах, но только застрял еще сильнее… Попробую сдать назад, давай вернемся обратно.

Неужели придется, умереть здесь? Это было страшно, чудовищно, кровь у Барбассона застыла в жилах, ибо он-то знал весь ужас их положения. Барнетт был еще относительно спокоен, он думал, что можно вернуться назад. На это уйдет какое-то время, ибо, пятясь, они будут двигаться медленнее, но там, где они прошли один раз, всегда можно пройти и второй. Но Барбассон знал, что обратного пути нет. Что же он должен был испытывать, несчастный!

— Барнетт! — крикнул он в приступе бессильной ярости. — Рой землю ногтями, зубами, но, во имя всего святого, двигайся вперед, несчастный, двигайся вперед! У нас нет другого выхода, коридор сзади нас обвалился.

При этих словах Барнетт испустил ужасный вопль и, подгоняемый страхом, почти обезумев от него, собрал остатки сил, уперся ногами в стены, сверхчеловеческими усилиями продвинул свое тело еще на несколько сантиметров вперед и остановился, неподвижный, измученный, задыхающийся… Теперь оставалось ждать только смерти.

Тогда произошла кошмарная, неописуемая сцена.

— Вперед! Вперед! — кричал, ревел Барбассон, сходя с ума от ужаса. — Я не хочу умирать здесь… Вперед! Вперед, несчастный, или я убью тебя!

И он стал колотить Барнетта по ногам кулаками, царапать его ногтями.

— Ты делаешь мне больно! — слабым голосом выдохнул янки.

Слова эти, произнесенные тоном ребенка, которого мучают, внезапно успокоили провансальца. Ему стало стыдно, и он заплакал.

В тот же момент он услышал голос несчастного друга, в котором не было ничего человеческого.

— Тяни меня! Барбассон, спаси меня! Спаси меня! Змея!

Змея! О, несчастные, как же они не подумали об этом, прежде чем отправиться в путь? В Индии любая канава вдоль дорог или полей немедленно становится убежищем для этих мерзких тварей, а здесь, среди развалин… При простом размышлении становилось ясно, что попытка их была безрассудна. Впереди Барнетта были тысячи змей, испуганные шумом, они бежали. Но в углу, который янки не видел, в нескольких футах от его головы, притаилась кобра с детенышами. Разбуженная шумом, она вылезла из своей грязной дыры и устремилась к Барнетту, шипя от гнева… На этот раз все было кончено, бедный Барнетт погиб. Как он и предсказывал, увидеть восход солнца ему не довелось.

Кобра сразу бросилась на несчастного, обвилась вокруг его шеи и в ярости принялась кусать его в щеки, нос, губы, всюду, куда дотягивалась ее исходящая слюной, зловонная пасть… Бедняга ревел в ее ужасных объятиях, открывая рот и пытаясь разорвать чудовище. Но усилия его были недолгими, крики его постепенно стихли, яд действовал с быстротой молнии… Ужасная сцена продолжалась всего три минуты. Все затихло… Барнетт был мертв.

Барбассон потерял сознание.

Когда он пришел в себя — обморок длился почти два часа, — ему показалось, что он в гамаке в Нухурмуре, но заблуждение было недолгим. Подземелье было полно странных звуков, глухого рычания, тявканья, прерываемого пронзительными криками и жутким клацаньем, можно было подумать, что хищники своими челюстями перемалывают кости.

Ошибки не было, шакалы пожирали труп умершего… Барбассон едва снова не потерял сознание, но приступ страха вернул ему силы. Он знал, что шакалы не нападают на живых, кроме того, он был достаточно силен, чтобы задушить первого из них, кто осмелится подойти.

Он осторожно вытянул вперед руку, но ничего не нащупал, а ведь перед тем, как потерять сознание, он касался своего бедного друга. Барбассон снова прислушался, теперь он лучше разбирался в своих ощущениях, и ему показалось, что крики гнусных животных доносятся издалека. Неужели они уже закончили свою страшную трапезу? На свежем воздухе шакалы могут сожрать человека меньше чем за два часа, но здесь, в узком пространстве, им не удалось управиться так быстро. Однако, разрывая мясо на части, они сумели вынести останки наружу.

Барбассон пришел к этому выводу, постепенно и осторожно продвигаясь вперед. Сужение коридора, оказавшееся для Барнетта роковым из-за его тучности, для худого и жилистого Барбассона не представляло особой трудности, и он пополз со всей скоростью, на какую был способен. Метров через двадцать он вдруг увидел звезды, сверкавшие на небе, путь перед ним был свободен… Несчастный Барнетт погиб у самой цели.

Он сразу вскочил на ноги, и испуганные шакалы с тявканьем бросились в кусты. Барбассон тут же подбежал к тому месту, где они собирались, чтобы посмотреть, не удастся ли ему спасти от прожорливых тварей останки бедного друга. Но он ничего не нашел, беглецы утащили в джунгли последние куски.

Тогда он предусмотрительно скользнул в чащу, время от времени останавливаясь, чтобы убедиться, что в лагере тугов не заметили его исчезновения. К счастью, выход из галереи находился в противоположной стороне, и в соломенных хижинах, возникших среди развалин, все было тихо и спокойно.

Как сумасшедший, он бросился бежать к Велуру, находившемуся в десяти милях отсюда, в другом конце той долины, где возвышались первые отроги Нухурмура. Было около трех часов утра, свежий ночной воздух мало-помалу остудил его разгоряченную голову. Он проделал весь путь за два часа, это был настоящий подвиг, которому могли бы позавидовать античные бегуны.

Солнце еще не вставало, когда он постучался в дверь Анандраена, члена общества Духов вод, который был посредником между постояльцами Нухурмура и внешним миром.

— Кто там? — спросил индус из-за зарешеченной входной двери.

— Открывай скорей, это я, Барбассон-Шейх-Тоффель!

— Пароль?

— Ах, верно, я забыл… «Мысль Нары носится над волнами».

— Входи! — ответил индус, приоткрывая дверь.

— Быстро! Скорей коня! — воскликнул Барбассон. — Речь идет о жизни Сердара.

Индус невозмутимо достал серебряный свисток, и тут же появился молодой метис.

— Куда ты хочешь ехать? — спросил Анандраен.

— В Гоа.

— Когда ты хочешь там быть?

— Как можно скорее.

— Приготовь Нагура, — приказал метису индус.

Потом, обратившись к провансальцу, называя его так, как всегда называли его туземцы, спросил:

— Что случилось, Шейх-Тоффель?

— Сердар отправился на Цейлон.

— Знаю. Сами приходил вчера вечером из Нухурмура, чтобы узнать, не видел ли я тебя вместе с Барнеттом.

— Барнетт мертв.

Индус и бровью не повел, он только спросил:

— А Сердар?

— То же будет и с Сердаром, если я не успею в Гоа до его отъезда. Уильям Браун, губернатор, предупрежден о его приезде, и нашего друга ждет западня.

— Надо догнать его раньше, чем он приедет в Пуант-де-Галль, если ты не застанешь его в Гоа.

— Как же догнать «Диану»?

— Найми яхту!

— А найду я яхту в Гоа?

— Найдешь.

— Где? Я там никого не знаю.

Анандраен быстро написал чье-то имя на пальмовом листе, состоятельные люди всегда носят их при себе вместе с шилом.

Барбассон прочел:

— Ковинда-Шетти.

— Это туземный судовладелец, — пояснил индус, — он возглавляет наше общество на португальской территории.

В эту минуту привели Нагура, великолепного коня с Суматры, достойного конюшни раджи.

— Чтобы добраться до Гоа, обычной лошади нужно два дня, — сказал Анандраен, ласково трепля животное по шее, — с Нагуром ты будешь там сегодня вечером.

— Салам, Анандраен, — сказал провансалец, садясь в седло.

— Салам, Шейх-Тоффель!

— А, чуть не забыл! — воскликнул Барбассон. — Немедленно предупреди всех в Нухурмуре, что туги собираются нанести им визит. Пусть ни Сами, ни принц до нашего возвращения не открывают никому, каков бы ни был сигнал или пароль.

— Хорошо! Ступай с миром, это уже сделано.

— Как ты мог знать?

— Я знаю все, для Духов вод нет секретов.

— Ладно! Я больше ничего не боюсь, раз они на твоем попечении. До свидания, и да будет с тобой благословение богов, Анандраен!

— До свидания, и да хранят тебя боги, Шейх-Тоффель!

Барбассон слегка прищелкнул языком и унесся, словно стрела. Меньше чем через час он миновал Нухурмур не останавливаясь, ибо не хотел терять ни минуты. Взобравшись на гору, он пустил Нагура вскачь по крутым склонам Малабарского берега, чтобы спуститься к побережью и двинуться к Гоа той же дорогой, что и Сердар.

В тот же вечер он был в Гоа и как раз успел увидеть, как «Диана» под французским флагом на всех парах выходила в море.

— Он опередил меня ровно на сутки, — с отчаянием сказал провансалец. — Разрыв во времени был слишком велик, Сердар не имеет привычки развлекаться в дороге. Сумею ли я теперь его догнать? Я не знаю корабль, который бы мог соперничать с «Дианой»… Неважно! Я пойду до конца. Если час его пробил, от судьбы не уйти.

На полном скаку он пересек Гоа и, спросив у сиркара, где находится дом Ковинда-Шетти, появился у судовладельца как раз в тот момент, когда индус с подзорной трубой в руке наблюдал за маневром «Дианы», которая должна была вот-вот скрыться за горизонтом.

Барбассон немедленно передал ему записку Анандраена и приготовился отвечать на вопросы, когда, к его большому удивлению, богатый купец, устремив на него холодный, вопрошающий взгляд, сказал, не вдаваясь в подробности:

— Я дам тебе мою прогулочную яхту. Сегодня ночью будет ветер, идя под парусами и с мотором, ты догонишь «Диану» за пять или шесть часов до ее прибытия в Пуант-де-Галль.

Барбассон был глубоко изумлён. Как этот человек мог столь точно знать цель его визита?

Объяснение было самое простое. Под именем, начертанным большими буквами, Анандраен поставил несколько линий, похожих на клинопись, которые провансалец принял за ничего не значащие штрихи. На самом деле послание гласило: «Податель сего должен во что бы то ни стало догнать «Диану» до ее прибытия на место».

С помощью тайнописи члены общества Духов вод переписывались между собой.

Ковинда-Шетти проводил Барбассона в порт, где на волнах грациозно покачивалась яхта «Раджа», которая заслужила это имя и красотой линий, и скоростью. Маленький корабль, который сыграет активную роль в этом эпизоде нашей истории, был целиком построен из тикового дерева. Длинный и узкий, по мачтовому оснащению он был бригом-шхуной, хотя водоизмещение его было всего 50 тонн. Свинцовая обшивка киля придавала ему необычайную прочность и выдерживала такие высокие мачты. Мощный двигатель в сто лошадиных сил позволял в среднем развивать скорость до двадцати пяти узлов.

Барбассон понял, что при такой скорости и попутном ветре вероятность догнать Сердара была велика, хотя перегон был короток.

Через полчаса пары на «Радже» были разведены: провансалец был восхищен порядком и дисциплиной, царившими на судне, тем, как механики, кочегары и матросы выполняют свои обязанности и распоряжения капитана. Такое он видел только на военных судах, где раньше служил.

— Экипаж у тебя отборный, — сказал ему Ковинда-Шетти, — судно — каких мало. Если вас постигнет неудача, значит, боги не хотят изменить того, что начертано в Книге судеб.

Жизнь Сердара зависела от этого хрупкого челнока. Она зависела от небрежно проложенного курса, от ошибки компаса, неточности в расчете, оплошности рулевого… Малейшее отклонение в пути означало опоздание, за которое Покоритель джунглей поплатится головой. Эти каждодневные в морской жизни происшествия, которые никак не влияют на конечный результат обычного путешествия и исправляются в дороге, в данном случае приобретали огромную важность, тем более что всего за два дня пути исправить даже самую незначительную ошибку было невозможно.

Поэтому Барбассон должен был не только призвать на помощь свои качества отличного моряка, но и следить за тем, чтобы никто на борту не допустил ни малейшей небрежности.

Когда он объяснил судовладельцу, что ему совершенно необходимо встретиться с Сердаром до его прибытия на Цейлон, тот ответил:

— Тогда вам не надо гнаться за «Дианой», держите курс прямо на остров на полной скорости. Судя по всему, вы доберетесь до Пуант-де-Галль раньше нее, крейсируйте у входа в гавань, пока не заметите шхуну. Раз вам не надо разыскивать в пространстве движущуюся точку, то не придется и опасаться ошибки, тем более что отсюда до Пуант-де-Галль самый короткий путь — вдоль побережья.

— Вы правы, — сказал Барбассон, пораженный верностью его рассуждений, — успех моего предприятия теперь обеспечен.

— Желаю вам этого, — наставительно ответил индус, — но помните, что в море никогда нельзя ручаться за то, что произойдет через час, а уж тем более — через день.

Несколько минут спустя «Раджа» вышел из порта и, легкий, словно ласточка, направился в открытое море.

Бросив морякам обычное «полный вперед!», провансалец, стоя на мостике вахтенного, почувствовал, как его охватывает острое наслаждение, которое испытывают настоящие моряки всякий раз, когда после долгого пребывания на земле выходят в море.

Обращаясь к изящному кораблю, которым он командовал, показав торжественным жестом на широкую водную гладь, сверкавшую тысячей радужных огней, провансалец воскликнул, подражая изречению древних:

— Вперед! Ты несешь Барбассона и счастье Сердара!