Полет Сокола

Глава 20

Мне не хотелось оставаться одному. Я разыскал Джакопо, который собирался уйти к себе.

— Можно мне пойти с вами? — робко спросил я его.

На его лице отразилось удивление, затем удовольствие, и он махнул мне рукой.

— Конечно, синьор Бео, — сказал он. — Я чищу серебро. Пойдемте, вы составите мне компанию.

Мы пошли в его квартиру. Он провел меня в свою собственную кухню, она же гостиная с окном, выходившим на виа деи Соньи. Это была веселая, уютная комната; сидевшая в клетке канарейка пела под звуки транзистора, который Джакопо, возможно из почтения ко мне, тут же выключил. На стенах висели картинки самолетов, вырванные из журналов и вставленные в рамки. Различные серебряные предметы — ножи, вилки, ложки, блюда, кувшины, кружки — стояли в центре кухонного стола; некоторые еще покрывала розовая паста, другие были уже вычищены и ярко блестели.

Большинство из них я узнал. Я взял в руки небольшую круглую миску и улыбнулся.

— Это моя, — сказал я, — рождественский подарок. Марта никогда не позволяла мне ею пользоваться. Говорила, что она слишком хороша.

— Капитан держит ее для сахара, — сказал Джакопо, — и всегда пользуется ею, когда утром пьет кофе. Его собственная слишком большая.

Он показал мне миску большего размера, которую еще не вычистил.

— Эту я тоже помню, — сказал я Джакопо. — Она из столовой, и мать ставила в нее цветы.

На обеих мисках, Альдо и моей, были инициалы А.Д.

— Капитан очень дорожит всеми семейными вещами, — сказал Джакопо. — Если разобьется что-нибудь из фарфора, а это бывает нечасто, он очень огорчается, или если что-то теряется. Он никогда не выбросит то, что осталось от прежних дней и от его отца.

Я поставил миску на место, Джакопо взял ее и принялся чистить.

— Странно, — сказал я, — что он так уважает традиции.

— Странно? — повторил удивленный Джакопо. — Вовсе нет, синьор Бео, уверяю вас. Сколько его помню, он всегда был таким.

— Возможно, — ответил я, — но в детстве он был настоящим бунтарем.

— Ах, в детстве, — Джакопо пожал плечами. — В детстве мы совсем другие. В ноябре капитану исполнится сорок.

— Да, — сказал я.

Канарейка снова запела. Ее песня была счастливой, безыскусной.

— Я волнуюсь за брата, Джакопо, — сказала я.

— Не стоит, — коротко ответил Джакопо. — Капитан всегда знает, что ему надо.

Я взял кусок замши и стал полировать свою маленькую миску.

— Неужели за все эти годы он совсем не изменился? — спросил я.

Джакопо слегка нахмурил брови, видимо размышляя над моим вопросом.

— Пожалуй, стал более задумчивым, — наконец проговорил он. — У каждого свое настроение — и у меня, и у него. Когда он один и о чем-то думает, лучше его не трогать.

— И о чем же он думает?

— Если бы я это знал, — ответил Джакопо, — то не стоял бы в этой кухне и не чистил серебро. А был бы, как он, членом художественного совета и указывал бы другим, что делать.

Я рассмеялся и промолчал. У Джакопо была своя грубоватая мудрость.

— Мы друг другу отлично подходим, Капитан и я, — сказал он. — Друг друга понимаем. Я никогда не сую нос в его дела, как Марта.

— Марта? — удивился я.

— Дело было не только в том, что она пила, синьор Бео. С годами она стала слишком требовательной. Оно, конечно, возраст. Ей надо было все знать. Что Капитан делает, куда ходит, кто его друзья, каковы его намерения. Да-да, это и многое другое. Я как-то сказал вашему брату: «Если я когда-нибудь стану вроде нее, тут же меня гоните, я пойму — за что». Он обещал, что так и сделает. Но ему не о чем беспокоиться. Со мной такого не случится.

Моя миска была готова. Инициалы так и горели. Джакопо протянул мне миску Альдо, и я стал чистить ее.

— И чем это кончилось? — спросил я. — Он выставил ее из дома?

— Это было в ноябре, — сказал Джакопо, — сразу после его дня рождения. Он устроил небольшой праздник для нескольких студентов университета и одной дамы, синьоры Бутали, которая выступала как хозяйка дома. — Он немного помолчал, затем добавил, видимо желая объяснить то, что по его разумению могло показаться странным и даже шокирующим: — В то время профессор Бутали был на конференции в Падуе. И синьора, конечно, решила, что раз гости — это студенты из университета ее мужа, то не будет ничего зазорного, если она выступит перед ними в роли хозяйки дома. Марта приготовила обед, а я прислуживал. Вечер прошел замечательно. Студенты принесли гитары и пели, а потом Капитан отвез синьору домой. Марта много выпила и никак не хотела ложиться спать. Она ждала, пока он не вернулся. Не знаю, что там произошло, но у них был бурный разговор, а наутро она собрала вещи и переехала жить к брату и сестре Джиджи.

— А что Альдо? — спросил я.

— Его это очень огорчило, — признался Джакопо. — Он взял машину и уехал один дней на пять. Сказал, что поедет на море. А когда приехал назад, коротко сказал мне, что не желает говорить ни про Марту, ни про то, что случилось. Вот и все. Однако он продолжал ее содержать, платил за стол и жилье — мне Джиджи рассказывали. Она им ничего не говорила про то, что произошло. Даже когда пила, а этим она постоянно занималась с тех пор, как отсюда съехала. Ни разу даже имени Капитана не упомянула.

И знаете, синьор Бео, это была ревность, ни больше ни меньше, чем обычная ревность. Вот чем платят вам женщины. — Он посвистел канарейке, которая сидя на жердочке, распушив перышки, изливала в пении свое маленькое сердечко. — Все они таковы, — продолжал Джакопо, — и дамы из общества вроде синьоры и крестьянки вроде Марты. Они стараются выжать мужчину до последней капли. Всегда стоят между мужчиной и его работой.

Я поднес миску Альдо к свету. В обрамлении инициалов на меня смотрело мое собственное лицо. Интересно, подумал я, что они обсуждают там, на виа деи Соньи, 8, станет ли ректор после ухода деканов говорить с моим братом наедине, упомянет ли, намеренно или случайно, про анонимные телефонные звонки.

И вдруг я все понял. Автором анонимных звонков была Марта. Для того она и поехала в Рим. Когда Альдо ее выставил, Марта долго и мучительно размышляла и, наверное, догадалась, что, пока профессор Бутали лежал в римской больнице, Альдо еще ближе сошелся с синьорой, а возможно, даже стал ее любовником. Видя, с каким презрением отвергнуты ее любовь и преданность, вне себя от вина и отчаяния она решила отомстить Альдо, выдав его ректору.

Я поставил серебряную миску на стол, подошел к окну и остановился под клеткой с канарейкой. Уже больше недели, как звонки прекратились, сказал мне ректор. И прекратились они по одной причине — звонившая была мертва. Впервые за десять дней, прошедших после убийства Марты, я почувствовал радость оттого, что она мертва. Умерла вовсе не та Марта, которую я помнил. Алкоголь, подобно яду, отравил ее кровь. Ее последний поступок можно было сравнить только с действиями больного животного, которое кусает руку хозяина, и, пустившись в свое роковое путешествие, она встретила поджидавшую ее смерть.

В каком-то смысле это было возмездие. Клеветника заставили умолкнуть, змея издохла от яда своего… Почему мне вдруг вспомнилось безумное речение Сокола, приведенное немецким ученым в его «Истории герцогов Руффано»? «Гордого разденут донага… надменного подвергнут оскорблениям… клеветника заставят умолкнуть, змея издохнет от яда своего…»

Пение канарейки оборвалось на страстной трели. Я поднял глаза на птичку. Ее крохотное горлышко еще дрожало.

— Джакопо, — медленно проговорил я, — когда мой брат был последний раз в Риме?

Джакопо составлял вычищенное серебро на поднос, чтобы отнести его в квартиру Альдо.

— В Риме, синьор Бео? — переспросил он. — Дайте подумать, в позапрошлое воскресенье — да, в следующее воскресенье будет две недели, в Вербное воскресенье. Он уехал в пятницу, чтобы ознакомиться с какими-то рукописями в Национальной библиотеке, и вернулся во вторник ночью. Он любит водить машину по ночам. В среду утром он здесь завтракал.

Джакопо понес серебро в квартиру Альдо, оставив дверь открытой. Я сел на кухонный табурет и уставился прямо перед собой. Альдо мог убить Марту. Альдо мог проезжать мимо церкви и узнать ее в лежащей на паперти фигуре. Он мог выйти из машины, подойти и заговорить с ней. Пьяная, окончательно отчаявшаяся, она могла признаться ему. Он мог ее убить. Я вспомнил нож, который вчера вечером в герцогском дворце внезапно появился из его рукава, когда он разрезал веревки на руках Марелли. В Риме нож тоже мог быть при нем. Альдо мог зарезать Марту.

Я услышал шаги под окном. Перед входом они помедлили, затем направились к двери Джакопо.

— Армино? — позвал молодой голос.

Это был студент Чезаре. На нем были мое легкое пальто и шляпа, в руке он держал мой саквояж.

— Я привез с виа Сан Микеле твои вещи, — сказал он. — Джорджо и Доменико задержали синьору Сильвани в гостиной, донимая ее уговорами внести лепту в фонд университета. Она не знала, что я поднялся наверх. Я пробыл там не больше пяти минут. Я пришел, чтобы увезти тебя из Руффано.

Я тупо посмотрел на него. Его слова звучали полной бессмыслицей. Зачем мне уезжать из Руффано? От мыслей, которые занимали меня последние несколько минут, я почти онемел.

— Извини, — сказал Чезаре, — таков приказ Альдо. Утром он обо всем договорился. Если бы нам удалось тебя найти, мы уехали бы еще раньше.

— Мне казалось, — сказал я, — что на фестивале я буду исполнять роль Сокола?

— Теперь уже нет, — ответил он. — Я должен отвезти тебя в Фано и там посадить на рыболовецкое судно. Так было условлено. Альдо ничего не объяснил.

Как быстро мой брат все устроил. Неизвестно, когда он принял такое решение: вчера вечером после нашего внезапного расставания или позже. Чезаре тоже явно ничего не знал. Возможно, это и не имело значения. Возможно, вообще ничего не имело значения. Кроме того, что Альдо хотел от меня избавиться.

— Очень хорошо, — сказал я. — Я готов.

Я встал, Чезаре подал мне пальто и шляпу, и мы вышли из кухни. Перед входом в квартиру Альдо появился Джакопо с пустым подносом в руках. Увидев Чезаре, он кивнул ему и поздоровался.

— Я должен уехать, Джакопо, — сказал я. — Таков приказ.

Его лицо было непроницаемо.

— Нам будет вас не хватать, синьор Бео, — сказал он.

Я пожал ему руку, и он исчез в своих владениях. На улице стоял «альфа-ромео». Чезаре открыл дверцу и бросил мой саквояж на заднее сиденье. Я уселся рядом с водителем, и вскоре, выехав из Руффано, мы уже мчались по шоссейной дороге.

Второй раз за двадцать лет я покидал родной дом. Не как тогда, размахивая вражеским флажком, но все таким же беглецом, бегущим от преступления, которого я не совершал, возможно — Бог знает — выступая в качестве заместителя собственного брата. Отсюда мое изгнание, отсюда побег в Фано. Я заметал следы, подальше от Руффано, подальше от Альдо.

Я смотрел прямо перед собой: Руффано, уже скрытый окаймляющими его холмами, навсегда остался позади, слева тянулась коричневая земля, ощетинившаяся быстрорастущими побегами зерновых, такого же шафранового цвета, как платье Сокола. Дорога сворачивала, петляла, и вскоре за компанию с нами рядом побежала река, чтобы излить свои зеленовато-голубые, прозрачные воды в Адриатическое море, уже сверкающее в лучах апрельского солнца. Чем меньшее расстояние отделяло нас от Фано, тем большее отчаяние меня охватывало, тем большая досада и растерянность.

— Чезаре, — сказал я, — почему вы во всем следуете за Альдо? Что заставляет вас верить в него?

— Нам больше не за кем следовать, — ответил Чезаре. — Джорджо, Доменико, Романо и всем остальным. Он говорит на языке, который мы понимаем. Так с нами никто никогда не разговаривал. Мы были сиротами, а он нас нашел.

— Как он вас нашел?

— Через своих старых друзей-партизан. Потом он через университетский совет добился для нас стипендий. Есть и другие, те, кто уже окончил университет и уехал, — они всем ему обязаны.

Мой брат делал это ради меня. Он делал это, думая, что я умер. И вот теперь, зная, что я жив, он меня прогоняет.

— Но если он все эти годы работал для университета и для таких, как ты, студентов, которым нечем платить, — настаивал я, — зачем он хочет уничтожить все это теперь, натравливая студентов друг на друга, инсценируя изощренные розыгрыши, последний из которых закончился смертью Марелли?

— Ты называешь это розыгрышами? — спросил Чезаре. — А мы нет. Элиа и Риццио тоже. Они научились смирению. Что касается Марелли, он умер, потому что пустился бежать. Разве в детстве священники тебя не учили? Кто ищет спасти свою жизнь, потеряет ее?

— Да, — ответил я, — но это совсем другое.

— Разве? — сказал Чезаре. — Мы так не считаем. Не считает и Альдо.

Мы приближались к окраинам Фано, по обеим сторонам дороги замелькали унылые, безликие, как коробки из-под торта, дома. Меня захлестнуло отчаяние.

— Куда ты меня везешь? — спросил я.

— В порт, — ответил Чезаре, — к рыбаку, бывшему партизану по имени Марко. Ты должен сесть на его судно, и дня через два он высадит тебя где-нибудь подальше, возможно, в Венеции. Тебе не надо ни о чем думать. Дальнейшие инструкции он получит от Альдо.

В зависимости от того, подумал я, что известно полиции и удалось ли замести следы. Иными словами, насколько успешным оказалось бесследное исчезновение отсутствующего групповода Армино Фаббио.

Голубая вода бухты застыла в полной неподвижности, на белом, как перевернутая устричная раковина, пляже чернели фигуры ранних туристов. К новому сезону заново красили вытянувшиеся рядами тенты. До Пасхи оставалась еще неделя. От моря веяло пропитанным влагой воздухом. Слева тянулся канал.

— Вот мы и на месте, — сказал Чезаре.

Он остановил машину перед кафе на виа Скверо в нескольких метрах от кромки канала, где стояли на якоре рыбачьи лодки. За столиком сидел мужчина в выгоревших джинсах и с кожей, почерневшей от моря и солнца. Он курил сигарету, на столе перед ним стояла початая бутылка. При виде «альфа-ромео» он вскочил на ноги и подошел к нам. Мы вышли из машины, и Чезаре протянул мне пальто, шляпу и саквояж.

— Это Армино, — сказал он. — Капитан передает привет.

Рыбак Марко протянул мне огромную руку.

— Добро, добро пожаловать, — сказал он. — Буду рад видеть вас на борту моей посудины. Позвольте ваш саквояж и пальто. Мы совсем скоро взойдем на борт. Я как раз поджидал вас и моего механика. А пока выпьем?

Никогда прежде, даже в детстве, не переживал я с такой остротой чувства беспомощности перед судьбой, совладать с которой мне не дано. Я походил на тюк, сваленный у причала, перед тем как подъемный кран бросит его в недра корабельного трюма. Думаю, Чезаре мне сочувствовал.

— Выйдете в море, и все будет нормально, — сказал он. — Альдо что-нибудь передать?

Что я мог передать брату, кроме того, что ему и так было известно — то, что я сейчас делаю, я делаю для него.

— Скажи ему, что, прежде чем гордых раздели донага, а надменных подвергли оскорблениям, клеветника заставили умолкнуть и змея издохла от яда своего.

Для Чезаре эти слова были пустым звуком. Немецкую книгу переводил не он, а его товарищ Федерико.

Должно быть, в рукописях, которые мой брат просматривал в Риме, тоже приводились максимы герцога Клаудио.

— До свидания, — сказал Чезаре, — и желаю удачи.

Он сел в машину и тут же уехал. Рыбак Марко рассматривал меня с нескрываемым любопытством. Он спросил, что я буду пить, и я ответил, что пиво.

— Так вы младший брат Капитана? — спросил он. — Вы совсем на него не похожи.

— К сожалению, — ответил я.

— Он прекрасный человек, — продолжал Марко. — В горах мы плечом к плечу сражались с общим врагом. А теперь, когда ему надо сменить обстановку, он дает мне знать и приезжает на море. — Он улыбнулся и протянул мне сигарету. — Море сдувает всю пыль, все печали и заботы городской жизни. Вы и сами это почувствуете. Когда ваш брат приехал сюда в ноябре, он выглядел совсем больным. Пять дней в море — к тому же, заметьте, была зима, — и он выздоровел.

Официант принес мое пиво. Я поднял стакан и пожелал моему спутнику удачи.

— Это было после его дня рождения? — спросил я.

— Дня рождения? Про день рождения он ничего не говорил. Это было где-то на третьей неделе месяца. «Я пережил потрясение, Марко, — сказал он, когда приехал. — Не задавай мне никаких вопросов. Я с тобой, вот и все». Но в физическом плане с ним было все в порядке. Такой же, как всегда, и работал наравне с ребятами из команды. Правда, его что-то беспокоило. Может быть, женщина. — Марко поднял стакан, отвечая на мой тост. — Доброго здоровья, — сказал он. — И пусть все ваши заботы тоже останутся за бортом.

Я пил пиво, размышляя над словами Марко. Было совершенно ясно, что Альдо разыскал его после своего дня рождения и ссоры с Мартой. Наверное, напившись, как сказал Джакопо, она обрушилась на него с пылом истинной крестьянки — ведь многие крестьяне глубоко религиозны и щепетильны в вопросах нравственности. Наверное, она обвинила его в связи с замужней женщиной, и не какой-нибудь, а женой ректора. Брат пришел в ярость и выгнал Марту из дома. Но почему он говорил о потрясении?

Послышались шаги, и перед нашим столиком остановился мужчина. Невысокого роста, начинающий седеть и еще больше почерневший под солнцем, чем Марко.

— Это Франко, — сказал Марко, — мой помощник и механик.

Франко протянул засаленную, волосатую, как обезьянья лапа, руку.

— Работы еще часа на два, — сказал он своему шкиперу. — Я решил, что лучше предупредить тебя, раз мы задерживаемся с отплытием.

Марко сплюнул и выругался. Затем, пожимая плечами, повернулся ко мне.

— Я обещал вашему брату, что к трем мы уже выйдем в море, — сказал он. — Обещал, когда он звонил мне рано утром. Потом вас, кажется, было никак не найти. И вот теперь неполадки с мотором. Дай Бог, хоть к пяти управиться. — Он встал и указал рукой на канал, где стояли суда. — Видите синее судно с желтой мачтой и собачьей конурой посредине? Это наш «Гарибальди». Мы с Франко заберем ваш саквояж и пальто, а вы можете подойти эдак через час. Годится или хотите пойти с нами?

— Нет, — сказал я, — нет, я посижу здесь и допью пиво.

Они пошли вдоль канала, а я остался сидеть перед кафе, глядя им вслед, пока они не поднялись на борт. Мое жилище на ближайшие несколько дней представлялось мне далеко не завидным. Марко был прав, говоря, что я не похож на брата. Я был сезонным путешественником по суше, а не по воде. Как групповод я уронил себя в глазах туристов, когда на Неаполитанском заливе со мной приключилась морская болезнь. Ровная маслянистая гладь Адриатики вызывала во мне не меньшее отвращение.

Сидя за столиком и допивая пиво, я размышлял над тем, закончилось ли собрание на виа деи Соньи. Через несколько минут я встал и бесцельно побрел вдоль канала, но вместо того, чтобы направиться к судну, свернул налево и медленно пошел к пляжу. Солнцепоклонники уже разделись и лежали, подставив небу обнаженные торсы. Дети с криком плескались в воде. Длинными рядами тянулись свежевыкрашенные и еще не высохшие от краски тенты, и выстроившиеся перед ними оранжевые и ярко-красные зонты блестели в лучах сияющего солнца. Уныние сжимало мне сердце. Я никак не мог стряхнуть его.

К морю, с трудом переставляя ноги по песку, шла группа детей в серой форме и с коротко подстриженными волосами. Ее сопровождала монахиня. Дети с возбужденными от удивления лицами показали руками на море и подбежали к монахине, умоляя разрешить им снять обувь. Она разрешила, ласково глядя на них сквозь очки в золотой оправе.

— Спокойно, дети, спокойно, — сказала она и наклонилась подобрать их ботинки.

Почувствовав свободу, дети бросились к морю.

— Как же они счастливы, — сказал я.

— Это их первая поездка на море, — объяснила монахиня. — Они все из приюта. На Пасху мы открываем здесь, в Фано, для них лагерь. Еще один есть в Анконе.

Дети, по колено в воде, кричали и плескались.

— Не следовало бы им этого позволять, — сказала монахиня, — но что здесь такого, спрашиваю я себя. В их жизни так мало радости.

Один маленький мальчик ушиб палец на ноге и, горько плача, бежал по пляжу к моей собеседнице. Она обняла его, приласкала, затем извлекла из просторной рясы пластырь и, заклеив ребенку палец, отослала его к остальным.

— Эту часть своей работы я люблю больше всего, — сказала монахиня, — привозить детей на море. Ее выполняют по очереди сестры из разных организаций. Мне не приходится далеко ездить. Я из Руффано.

Мир так мал. Я вспомнил унылое здание рядом с роскошным отелем «Панорама».

— Приют для подкидышей, — сказал я. — Знаю. Я тоже из Руффано, но давно там не живу. В приют я ни разу не заходил.

— Зданию нужен ремонт, — сказала она, — и нам, видимо, придется переезжать. Поговаривают, будто для нас строится новое помещение в Анконе, где умер наш бывший управляющий.

Мы вместе наблюдали, как дети плещутся в море.

— Все они сироты? — спросил я, думая о Чезаре.

— Да, все, — ответила монахиня. — Либо лишились родителей, либо были подкинуты на ступени приюта через несколько часов после рождения. Иногда мать слишком слаба, чтобы далеко уйти, мы ее находим и ухаживаем за ней и младенцем. Потом она отправляется на работу и оставляет ребенка у нас. Иногда, но очень редко, нам удается найти дом, где принимают обоих. — Она подняла руку и помахала детям, чтобы они не заходили слишком далеко. — Это самый счастливый выход, — сказала она, — как для матери, так и для ребенка. Но нынче не так уж много людей, готовых приютить найденыша. Изредка к нам обращаются молодые пары, которые потеряли первенца при родах и хотят срочно найти ему замену, чтобы воспитать как своего собственного ребенка. — Она посмотрела на меня и улыбнулась. — Но в таких случаях необходимо полное доверие между приемными родителями и управляющим приюта. Передача ребенка должна храниться в тайне. Так лучше для всех.

— Да, — сказал я. — Наверное.

Из вместительного кармана юбки монахиня вынула свисток и два раза свистнула. Дети повернули головы, посмотрели на нее, затем выбрались из воды и, отряхиваясь, как щенята, побежали к ней.

— Вот видите, — сказала она, улыбаясь, — они у меня вышколены.

Я посмотрел на часы. Меня тоже вышколили. Было около четырех. Пожалуй, пора отправляться на борт «Гарибальди».

— Если вы тоже из Руффано, — сказала монахиня, — вам стоит зайти и посмотреть на детей. Не на этих, конечно, а на тех, за которыми я присматриваю в приюте.

— Благодарю вас. Я, возможно, зайду, — вежливо солгал я и, скорее из любезности, чем из любопытства, спросил: — Раз в Анконе решили построить для вас новое здание, вы тоже туда переедете?

— О да, — ответила монахиня, — в детях вся моя жизнь. Лет пятьдесят назад я сама была подкидышем.

Я почувствовал что-то похожее на жалость. Это простое, довольное лицо не знало другого существования, другого мира. Ее и сотни таких, как она, подбросили к чужому порогу, где они обрели милость и спасение.

— В Руффано? — спросил я.

— Да, — сказала она, — но нам было труднее. Строгие правила, спартанская жизнь. Никаких каникул на море, при всей доброте нашего управляющего Луиджи Спека.

Дети уже прибежали, и монахиня, выстроив их полукругом, достала из сумки яблоки и апельсины.

— Луиджи Спека? — повторил я.

— Да, — ответила она, — но он давно умер, в двадцать девятом. Он похоронен в Анконе, я вам говорила.

Я поблагодарил ее и простился. За что поблагодарил, я и сам не знал. Возможно, за то, что Бог дал мне прозреть. Возможно, солнечный луч, что упал на мое лицо, когда я, повернув на запад, шел по пляжу, был подобен удару, ослепившему Савла на дороге в Дамаск. Внезапно я постиг. Внезапно я понял. Письмо моего отца и двойная запись о крещении уже не были для меня загадкой. Альдо — найденыш. Их старший сын умер, Луиджи Спека дал им Альдо. В ноябре Марта раскрыла то, что почти сорок лет хранилось в тайне. Альдо, гордый своим происхождением, гордый своим наследием, гордый всем, что было так дорого его сердцу, узнал правду и последние пять месяцев таил ее про себя. Это самого Альдо раздели донага и подвергли оскорблениям, Альдо потерял лицо — не для друзей, которые ничего не знали, а в своих собственных глазах. Мистификатор сам пал жертвой мистификации. Он стремился сорвать маску с лицемерия, но с него самого сорвали маску.

Я шел не по направлению к судну, а в другую сторону, к городу. Мои немногочисленные пожитки остались на борту «Гарибальди», но это ровно ничего не значило. Лишь одна мысль занимала меня — ехать к Альдо. Где-нибудь в Фано должен быть поезд или автобус, который доставит меня обратно в Руффано. Завтра фестиваль, и при падении Сокола я должен быть с Альдо.