Полет Сокола

Глава 7

Я проскользнул мимо группы студентов, которые, о чем-то болтая, задержались у дома номер 2 по виа Сан Микеле — среди них были брат и сестра Паскуале, — и сразу поднялся в свою комнату. Я сел на кровать и бессмысленно уставился на противоположную стену. Конечно же это мираж, игра света. Подсознательная ассоциация с нашим домом. Альдо подстрелили, он сгорел в сорок третьем. Моя мать получила телеграмму. Я помнил, как она уставилась на конверт — наверняка там были плохие новости, — потом прошла на кухню, позвала Марту, и они довольно долго оставались там за закрытой дверью.

У детей есть чутье на дурные вести. Я сидел на лестнице и ждал. Наконец мать вышла из кухни. Она не плакала; на ее лице застыло выражение, какое обычно бывает у взрослых, когда их что-то глубоко взволновало или потрясло. «Альдо умер, — сказала она, — убит во время вылета. Его сбили союзники». И она поднялась в свою комнату. Я прокрался на кухню, где, уронив руки на колени, сидела Марта. В отличие от моей матери, она онемела от горя, и по щекам у нее текли слезы. Она протянула ко мне руки. Я тут же расплакался и подбежал к ней.

— Мой малыш, Беато, — сказала она. — Мой ягненок, мой Беато. Ты его так любил, ты любил своего брата!

— Это не правда, — повторял я, задыхаясь от рыданий. — Это не правда. ни не могут убить Альдо. Никто не может убить Альдо.

— Нет, это правда, — сказала Марта, крепко прижимая меня к себе. — Он ушел так, как хотел уйти. Он должен был взлететь и упасть. Альдо, твой Альдо.

Память милосердна. После того первого дня наступил провал во времени, я больше ничего не чувствовал. Должно быть, прошло несколько недель, и я, наверное, носил траур, ходил с товарищами в школу и чуть ли не с гордостью говорил им: «Да, мой брат умер. Сбит во время полета», словно такая смерть прибавляла славы. Бегал вверх-вниз по лестнице. Тогда-то я и забросил мяч на дерево. Отдельные, изолированные во времени происшествия слились с другими, несравненно более значительными: капитуляцией и перемирием, смысла которых я не понимал, с прибытием в Руффано немцев и коменданта. Жизнь, какой я ее знал, подошла к концу.

И вот сейчас, сидя на кровати в пансионате Сильвани, я вновь переживал те первые мгновения и убеждал себя, что тот, кого я только что видел, несомненно, живой человек и я ошибся, отождествляя его с тем, кто давно умер. Это была галлюцинация. То же, что случилось с учениками, когда им казалось, что они видят Господа, воскресшего Христа.

В дверь неожиданно постучали, я вздрогнул.

— Кто там?

Не знаю, чего я ожидал, возможно, появления незнакомца-призрака. Мой вопрос был принят за разрешение войти.

— Извините нас, — сказала девушка, Катерина, — но когда вы только что вошли, то выглядели совсем больным. Вот мы и подумали, не случилось ли чего.

Я выпрямился. Мне стоило больших усилий казаться спокойным.

— Ничего не случилось, — ответил я. — Абсолютно ничего. Просто я довольно быстро шел, вот и все.

Мой невразумительный ответ был встречен молчанием. По лицам молодых людей я догадался, что любопытство борется в них с вежливостью.

— А почему вы шли так быстро? — спросил Паоло.

Его вопрос показался мне несколько странным. Словно он догадывался… Но как он мог догадаться? Они меня не знали. А я не знал их.

— Так уж получилось, — сказал я. — Я прошелся вокруг дворца, по соседним улицам и вернулся сюда. Я зашел дальше, чем думал.

Они обменялись взглядами. И снова я подумал, что они догадались, что они знают.

— Не подумайте, будто мы собираемся вмешиваться, — сказал Паоло, — но за вами, случайно, не следили?

— Следили? — переспросил я. — Почему? Нет… Кому здесь за мной следить?

У меня было такое чувство, будто я оправдываюсь. Что могли эти дети знать о прошлом, о моем доме? Что могли они знать о моем покойном брате Альдо?

— Дело в том, — тихо проговорила Катерина, затворяя дверь, — что за теми, кто ночью бродит около дворца, время от времени следят. Ходят разные слухи. Если вы в компании, то этого не случается. Только с одиночками.

И тут я вспомнил бежавшего юношу. Фигуру на верхней ступени лестницы. Осторожно закрывшуюся дверь.

— Возможно, — сказал я не то самому себе, не то им, — возможно, за мной следили.

— Но почему? Что случилось? — поспешно спросила Катерина.

Я рассказал им про запыхавшегося юношу и его стремительное бегство. Рассказал про скрывавшуюся в тени фигуру, про то, как она исчезла за дверью дворца. Но ничего не рассказал ни про мое возвращение по виа деи Соньи, ни про то, как я стоял возле своего дома. Они снова переглянулись.

— Значит, — решительным тоном проговорил Паоло, — они выходили.

— Кто? — спросил я.

— Вы в Руффано недавно и не можете об этом знать, — сказала Катерина. — В университете есть тайное общество. Никто не знает его членов. Они могут быть с Э.К., с гуманитарных факультетов, с педагогического, юридического. А то и со всех вместе. Но они поклялись не доносить друг на друга.

Я протянул им сигареты. Я уже почти успокоился. Прошлое отступило, и я вновь вернулся в мир университетских проказ.

— Не улыбайтесь, — сказал Паоло. — Это совсем не смешно. Сперва мы тоже думали, что нас просто разыгрывают. Но оказалось не так. У студентов были увечья, да и у ребят из города тоже. Хватали, завязывали глаза… ходят слухи, что даже пытали. Но наверняка никто ничего не знает, вот в чем штука. Жертвы держат язык за зубами. Через несколько дней что-то просочится, студент скажет, что заболел, пропустит занятия, ну и поползут слухи, что они на него напали.

Брат и сестра сели на кровать с двух сторон от меня. Лица их были серьезны. Их доверие льстило мне.

— Разве власти не могут что-нибудь предпринять? Университет обязательно должен вмешаться.

— Не могут, — сказала Катерина. — Вы не знаете силы этих людей. Это не просто обычное университетское общество, члены которого всем хорошо известны. У них все держится в тайне. Это организация тайная. И преступная.

— Насколько мне известно, — сказал Паоло, — в нее могут входить не только студенты, но и преподаватели. И хотя все студенты Э.К. чувствуют, что она направлена против них, мы ни в чем не можем быть уверены. Мы слышали, что даже в нашей группе есть студенты, которые на них шпионят.

— Теперь вы понимаете, — сказала Катерина, — почему мы забеспокоились, когда вы вошли. Это они, — сказала я Паоло.

Я потрепал их по плечам и поднялся с кровати.

— Нет, если они и выходили, то не по мою душу. — Я подошел к окну и открыл ставни. Перед домом номер 5 машины уже не было. — Иногда, — сказал я, — у людей бывают галлюцинации. Со мной такое случалось. Порой кажется, будто видишь что-то совсем потустороннее, а потом все объясняется самым обыкновенным образом. Возможно, ваше общество и существует, даже наверняка существует. Но вы могли преувеличить его значение, отчего оно и представляется вам куда более грозным, чем есть.

— Совершенно верно, — сказал Паоло, тоже вставая, — вы говорите совсем как наши зубоскалы. Но вы ошибаетесь. Подождите, сами увидите. Пойдем, Катерина.

Девушка пожала плечами и вслед за братом направилась к двери.

— Я знаю, это звучит глупо, — сказала она, обращаясь ко мне, — как детская страшилка. Но в одном я уверена. Я ни за что не стану гулять по Руффано ночью, если нас будет меньше шести человек. Здесь и на пьяцца делла Вита все спокойно. Но не на холме и не рядом с дворцом.

— Благодарю вас, — сказал я. — Я воспользуюсь вашим предупреждением.

Я докурил сигарету, разделся и лег в постель. Сказка про «тайное общество» подействовала на меня как противоядие — я оправился от пережитого потрясения. Здравый смысл подсказывал мне, что случайная встреча на лестнице и фигура, скрывавшаяся за дверью герцогского дворца, так повлияли на мое и без того подогретое воспоминаниями воображение, что, когда я подошел к своему старому дому, оно вызвало из тьмы образ живого Альдо. За последние дни это уже второй случай. Сперва я принял за Марту женщину, убитую в Риме на виа Сицилиа. И вот теперь — видение брата. В ту ночь я спал спокойно.

Утром я проснулся со свежей головой, голодный и полный энергии. Прежде всего я сказал себе, что пора отогнать все призраки и развеять тени, которые преследовали меня последнее время. Я разыщу косоглазого сапожника и спрошу у него, жива ли Марта. Более того — наберусь храбрости, позвоню в дверь нашего старого дома на виа деи Соньи и попрошу супругу ректора синьору Бутали назвать мне имя ее ночного посетителя. Вероятнее всего, это последнее получит заслуженный отпор, последует жалоба в регистрационное бюро университета, и — конец моей временной работе. Призраки будут повержены, и я обрету свободу.

Мои юные друзья Паскуале и другие студенты ушли на лекции еще до того, как я без четверти девять вышел из дома и по виа Россини направился к герцогскому дворцу. Руффано сиял в лучах утреннего солнца, и меня со всех сторон окружали шум и суета. Никакие мрачные фигуры не таились в дверях и не пугали прохожих. Я размышлял, до какой степени рассказ студентов соответствовал истине и не был ли он наполовину мифом, порожденным массовой истерией. Слухи, как инфекция, разносятся быстро.

Я отметился в библиотеке под девятый удар соборного колокола, опередив своего начальника на три минуты. Джузеппе Фосси, подумал я, выглядит измотанным, вполне возможно, что подвиги минувшей ночи выкачали его не в одном, а сразу в нескольких смыслах. Он коротко поздоровался со мной и с другими и тут же отрядил меня сортировать и отбирать тома на немецком, которые принадлежали университету, но случайно смешались с дворцовой библиотекой. Эта работа очень отличалась от сверки маршрутов и сведения цифр, и я ушел в нее с головой. Особенно заинтересовал меня четырехтомный труд под названием «История герцогов Руффано», написанный каким-то немецким ученым в начале девятнадцатого века и, по словам Джузеппе Фосси, чрезвычайно редкий.

— Между художественным советом и нами идет спор по поводу того, кому он принадлежит, — сказал мне библиотекарь. — Пока лучше отложите эти книги и не пакуйте их с остальными. Мне надо посоветоваться с ректором.

Я решил осторожно поставить тома на отдельную полку. Раскрыв один из них, я увидел, что страницы слиплись. Вряд ли эти тома когда-нибудь читали. Архиепископ Руффано, которому они, должно быть, принадлежали до Рисорджименто, либо не знал немецкого, либо был так шокирован их содержанием, что не решился даже перелистать их.

«Клаудио Мальбранче, первый герцог Руффано, был известен под прозванием Сокол, — прочел я. — Его короткая жизнь окутана тайной, поскольку современные власти не дают нам возможности с определенностью заявить о его чудовищных пороках, каковыми традиция и косвенные намеки очернили его память. Многообещающий юноша, он не выдержал испытания властью и богатством, забыл о былом благочестии и, окружив себя горсткой приверженцев, наводил страх на добропорядочных граждан Руффано отвратительной распущенностью и беспредельной жестокостью. Никто не осмеливался покидать свой дом вечером из страха, что Сокол спустится в город и вместе со своими сообщниками начнет всех хватать и учинять прочие бесчинства».

— Синьор Фаббио, будьте любезны, помогите мне разобраться с этими списками. — Голос моего начальника, немного усталый, немного раздраженный, оторвал меня от поразительных разоблачений, обещанных немецким ученым. — Если вы желаете читать книги, то должны тратить на это свое время, а не наше.

Я извинился. Он больше не возвращался к этой теме, и мы занялись списками книг. Либо стряпня синьорины, либо ее запросы оказались не по силам синьору Фосси. Я сделал вид, будто не замечаю ужимок Тони, который за спиной нашего начальника, положив голову на ладони, изображал наигранное утомление; однако меня не удивило, когда вскоре после двенадцати Джузеппе Фосси заявил, что ему нездоровится.

— Наверное, вчера вечером я съел что-нибудь не то. Пойду домой и прилягу. Если станет лучше, вернусь во второй половине дня. Буду вам чрезвычайно признателен, если вы продолжите работу.

Приложив к губам платок, он поспешно вышел. Синьорина Катти заметила, что, как всем хорошо известно, у синьора Фосси нелады с желудком. К тому же он слишком много работает. Он совсем себя не бережет. Неугомонный Тони опять сделал несколько выразительных жестов, и я снова притворился, будто не замечаю его пантомимы, на сей раз более смелой и открытой. Зазвонил телефон. Я стоял ближе всех и взял трубку. Приятный, нежный женский голос попросил синьора Фосси.

— К сожалению, — ответил я, — синьора Фосси сейчас нет. Может быть, я смогу вам помочь?

Женщина спросила, долго ли он будет отсутствовать, и я ответил, что точно не знаю. Звонила не Карла Распа — голос был немного ниже.

— С кем я разговариваю? — прозвучало в трубке.

— Армино Фаббио, временный помощник синьора Фосси, — представился я. — Могу я узнать, кто его спрашивает?

— Синьора Бутали, — ответила женщина. — Ректор просил меня узнать у него о нескольких книгах.

Во мне разгорелось любопытство. Супруга ректора собственной персоной разговаривает по телефону из моего родного дома. Но натренированная учтивость групповода одержала верх.

— Синьора, если я могу что-нибудь сделать для вас, вам стоит только сказать, — без запинки проговорил я. — Синьор Фосси оставил библиотеку на синьорину Катти и на меня. Может быть, вы доверите мне то, о чем просил ректор?

После некоторого колебания она ответила:

— Как вам известно, ректор сейчас находится в больнице в Риме. Когда я сегодня утром разговаривала с ним по телефону, он попросил меня узнать, не может ли синьор Фосси одолжить ему на время несколько довольно ценных книг, о которых идет пустяковый спор между университетом и художественным советом. С разрешения синьора Фосси он хотел бы лично ознакомиться с ними. Когда я в следующий раз поеду в Рим, то могла бы отвезти их ему.

— Разумеется, синьора, — сказал я. — Я совершенно уверен, что синьор Фосси не станет возражать. Что это за книги?

— «История герцогов Руффано» на немецком, — ответила она.

Секретарша делала мне знаки. Прикрыв трубку рукой, я объяснил, что разговариваю с супругой ректора. Недовольное выражение мгновенно исчезло с лица синьорины Катти. Она рванулась вперед и выхватила у меня трубку.

— Доброе утро, синьора, — воскликнула она, и голос ее был слаще меда. — Я понятия не имела, что вы уже вернулись из Рима. Как ректор? — Она улыбалась и кивала, жестами призывая меня к молчанию. — Естественно, ректор получит все, что ему нужно, — продолжала она. — Я прослежу, чтобы книги сегодня же доставили вам домой. Их вручу вам либо я, либо один из моих помощников.

Последовали дальнейшие заверения, к которым присовокупили сообщение о том, что синьор Фосси, как всегда, перетрудился. И снова улыбки. И снова кивки. Затем, очевидно выслушав благодарность и поняв, что разговор окончен, она положила трубку.

Я поспешил сказать:

— Я сегодня же доставлю книги синьоре Бутали.

Синьорина Катти во все глаза уставилась на меня, и на лице у нее вновь появилось кислое выражение.

— Вам нет необходимости идти самому, — сказала она. — Если вы завернете книги, я могу их отнести. Это мне по пути, и синьора меня знает.

— Синьор Фосси приказал мне не спускать глаз с этих книг, — возразил я. — К тому же мое отсутствие нанесет библиотеке меньший ущерб, чем ваше.

Разъяренная, но признавая поражение, она вернулась к своему столу. Долетевшее с высокой лестницы осторожное покашливание известило меня о том, что Тони все слышал. Я улыбнулся и снова принялся за работу. Доступ в мой родной дом на виа деи Соньи был обеспечен. Большего пока и не требовалось.

Я не вернулся в пансионат ко второму завтраку. Нашел небольшой ресторан на виа Россини, который, несмотря на то что был битком набит студентами, вполне мне подходил, чтобы перекусить на скорую руку. Вернувшись в библиотеку раньше других, я принялся упаковывать книги для супруги ректора. Меня заинтриговало обстоятельство, что ректор с больничной койки потребовал те самые тома, которые так поразили мое воображение. Копаться в истории жизни Сокола у меня не было времени. Я сожалел об этом. Его безумие и его смерть я помнил. Но что происходило между ними, отец никогда не рассказывал. Разумеется, об этом не упоминалось ни в путеводителях по Руффано, ни в буклетах с описаниями дворца.

«…Злоупотребления были столь исключительны по своей природе, что побудить к ним мог только дьявол. Когда жители Руффано выдвинули против него обвинения, герцог Клаудио отплатил им, заявив, что самим небом ему дарована власть решать, какого наказания заслуживают его подданные. Гордого разденут донага, надменного подвергнут оскорблениям, клеветника заставят умолкнуть, змея издохнет от яда своего. И уравновесятся чаши весов небесной справедливости».

И так на нескольких страницах. «Искушение» в герцогской спальне над библиотекой приобрело для меня новый смысл.

«Герцог Клаудио был, без сомнения, безумен. Именно этим после ужасной смерти Сокола объяснял его поступки наследовавший ему добрый и мягкий брат, великий герцог Карло. Подобные соображения не относились к приверженцам Сокола. Ни у кого из этой горстки распутников не было веры в свое божественное предназначение. Их миссией было насиловать и уничтожать. Столь великий страх и ненависть внушали они населению Руффано, что, когда произошла последняя резня и герцог был умерщвлен вместе со своими приспешниками, коридоры и парадные комнаты дворца были залиты кровью и над падшими свершались самые невероятные жестокости и отвратительные надругательства».

Разумеется, эти страницы помогут ректору скоротать время в больничной палате.

Я упаковал книги и, как только вернулся второй помощник, вышел из библиотеки и направился на виа деи Соньи.

Когда я приближался к ограде сада, волнение мое усилилось. Сегодня никто не прятался в тени. Я шел домой. Подойдя ближе, я, как и накануне вечером, услышал звуки рояля. Это был «Прелюд» Шопена. Звуки то взлетали вверх, то низвергались вниз с почти дикой насыщенностью и силой. Казалось, они ведут спор, страстный, яростный, который не потерпит постороннего вмешательства и все снесет на своем пути; но вот он стих, и звучание инструмента стало вкрадчивым, умоляющим. Нет, эта музыка не для того, кто лежит на одре болезни. Но ведь ректор в Риме, миль за сто пятьдесят отсюда.

Я толкнул садовую калитку и вошел. Здесь ничто не изменилось. Как и прежде, на небольшом огороженном пространстве росло одинокое дерево, но трава была подстрижена более аккуратно, чем в наше время. По выложенной плитами дорожке я подошел к двери и позвонил. Музыка смолкла. Неожиданно на меня напал панический страх, и я едва не убежал, как мальчишка, бросив книги перед дверью. Как сотни, тысячи раз до того, я услышал звук спускавшихся по лестнице шагов. Дверь отворилась.

— Синьора Бутали?

— Да.

— Прошу прощения за беспокойство, синьора. Я принес книги из дворцовой библиотеки, которые вы просили.

В герцогском дворце, в комнате для аудиенций висит картина под официальным названием «Портрет знатной дамы», хотя отец называл изображенную на ней женщину «Молчуньей». Лицо серьезное, сосредоточенное, темные глаза смотрят на художника с полным безразличием, некоторые даже говорят — с осуждением. Альдо видел в ней совсем другое. Помню, как он спорил с отцом, убеждая его, что в Молчунье таится скрытый огонь, сжатые губы маскируют пристальное внимание и наблюдательность. Синьора Бутали вполне могла бы позировать для этого портрета. Ее красота принадлежала шестнадцатому веку — не нашему.

— Это я с вами говорила по телефону? — спросила она и, словно заранее зная ответ, добавила: — С вашей стороны очень любезно, что вы так быстро пришли.

Она протянула руку за книгами, но я смотрел мимо нее… в глубь холла. Прежними были только стены. Стулья незнакомой формы и высокое зеркало изменили перспективу. У моего отца была слабость всюду развешивать репродукции любимых картин из дворца, уже тогда это казалось старомодным, но зато благодаря ей мы хорошо их запомнили. Теперь в холле висела только одна картина, да и то современная, в застекленной раме: листок с нотами и рядом с ним фрукты больше, чем в натуральную величину. Стена вдоль лестницы на второй этаж, белая при нас, теперь была сизо-серого цвета. Все это я увидел и осознал за считанные мгновения, и меня охватило безрассудное негодование на то, что кто-то посмел войти в наш дом, испортить его и, приноравливая к своим вкусам, потревожить многолетние привычки, впитанные самими стенами. Разве стенам и потолкам, знавшим нас, это безразлично? Неужели они должны молча это сносить?

— Извините, синьора, — сказал я. — Но я пришел не только потому, что вы меня попросили, а еще и потому, что меня влекло к этому дому. Вчера я проходил мимо и слышал, как играли на рояле. Поскольку я люблю музыку, то остановился послушать. Тогда я даже не знал, что это дом ректора, потом мне сказали об этом в библиотеке. Когда сегодня утром вы спросили про книги…

Как и у дамы на портрете, ее губы не улыбались, но выражение глаз смягчилось.

— И вы решили, что это удобный случай, — сказала она, прерывая меня.

— Если откровенно, то да.

Я отдал ей книги. Мой взгляд снова устремился в сторону лестницы. Последний раз я спускался по ней бегом. Мать звала меня из сада, держа в руке чемодан, который тут же передала адъютанту коменданта. На виа деи Соньи ждала штабная машина.

— А вы сами играете? — спросила синьора.

— Нет. Нет. К сожалению, я лишен этого дара. Но вчера… вчера вы играли, кажется, «Арабеску» Дебюсси. Видит Бог, ее часто можно услышать по радио, но у вас она звучала совсем иначе. Она пробудила во мне воспоминания детства, вернула многое давно забытое, сам не знаю почему… в нашей семье никогда не играли на фортепьяно.

Она серьезно посмотрела на меня, словно разглядывая предполагаемого ученика, затем сказала:

— Если вы можете уделить мне немного времени, пойдемте наверх, в музыкальную комнату, и я сыграю вам «Арабеску».

— Уделить время? — повторил я. — Об этом надо спрашивать не меня, а вас. Можете ли вы?

Ее глаза еще больше потеплели. Даже губы стали не такими жесткими.

— Я не приглашала бы вас, если бы не могла. Как бы то ни было, еще рано. Следующего ученика я жду не раньше трех.

Она закрыла дверь и, оставив книги на стуле в холле, повела меня на второй этаж, прямо в спальню моей матери. Комната очень изменилась. Я ее совсем не узнал. Оно и к лучшему, ведь, входя, я ожидал увидеть смятую двуспальную кровать, перевернутые, как в день нашего отъезда, простыни… дверцы шкафа открыты, на вешалках в беспорядке висит ненужная матери одежда, на полу валяется оберточная бумага, на подносе с остатками завтрака — высохшие пятна кофе.

— Я люблю эту комнату, — сказала синьора. — Она такая спокойная. Как только мы сюда переехали, я сказала мужу: «Вот где я поставлю рояль».

Зеленые стены. Стулья с высокими прямыми спинками обтянуты полосатой тканью. До блеска натертый пол. На стене еще одна современная картина — огромные подсолнухи. Синьора подошла к роялю; он стоял на месте двуспальной кровати моей матери.

— Если хотите, можете курить. Мне это не мешает. Ну а теперь — «Арабеска».

Я подошел к окну и сквозь ветки дерева посмотрел в сад. Дерево сильно разрослось. Простертые словно крылья ветви почти касались стены. Мяч, если он все еще там, спрятан в самой гуще.

Полился каскад звуков. В них был восторг, томление, боль…

Знойное июльское солнце пекло мощеную дорожку, гулко раздавались шаги адъютанта, который, относя багаж, маршировал взад-вперед между домом и машиной. Марта была на мессе в Сан Донато.

— Быстрее… быстрее… — торопила моя мать. — Комендант ждать не будет.

Мне надо было найти фотографию Альдо. Альдо перед тем, как его сбили. Альдо в форме с крылышками — знаком различия военного летчика.

— Хватит искать. Марта пришлет.

— Нет, я уже нашел. Она поедет у меня в кармане.

Итак, вниз по лестнице. Так и синьора — все выше, выше, затем вниз, повторяя фразу еще и еще, беззаботно, весело. В «Арабеске» нет ничего волнующего, и чтобы она тронула душу, надо быть таким, как я, групповодом, возничим, неудержимо летящим из настоящего в прошедшее.

Она сказала:

— Когда вы позвонили в дверь, я играла Шопена.

Возможно, мы получаем ту смерть, какую заслужили. Так, моя мать поразившим ее чрево раком заплатила за сомнительные удовольствия этой двуспальной кровати; комендант, да и мой отец тоже, пресыщенные тем, что когда-то имели, обрекли себя на голодную смерть в лагерях для военнопленных: один у русских, другой у союзников. Но Марта, чем она заслужила нож?

Я сел на стул и остановил взгляд на синьоре Бутали. Игра на рояле оживила супругу ректора, ее бледное лицо слегка порозовело. В музыке, подумал я, она обретает избавление и возможность хоть на время забыть о больном муже. Я бесстрастно изучал сидящую передо мной женщину. Моя ровесница или немного старше. Тридцать пять или тридцать шесть. Возраст для сожалений, для нежданной любви, для драмы. Возраст… открывать дверь посетителям, которые приходят после десяти вечера.

Как и вчера, музыку прервал пронзительный телефонный звонок. Она встала из-за рояля и, взглядом попросив извинения, пошла к телефону. Я заметил, что теперь он стоит в этой комнате и ей не надо бежать вниз, как делала моя мать.

— Да, — сказала она в трубку. — Они у меня.

Что-то мне подсказало: она говорит о книгах. Должно быть, ректор нетерпелив. Я также предположил, что он спрашивает, одна ли она, поскольку синьора ответила голосом, каким обычно говорят при посторонних.

— Нет-нет, не сейчас. Позвони попозже. — Она чересчур поспешно положила трубку.

Следуя ходу своих мыслей, я спросил, лучше ли ректору, что было довольно глупо с моей стороны. Она на мгновение смутилась. Но тут же оправилась.

— О да, — сказала она. — Гораздо лучше. Здесь у меня много дел по дому, иначе я не уехала бы из Рима.

Неужели она подумала, будто я обвиняю ее в недостатке внимания к мужу? Видимо, да. Во всяком случае, я подозревал, что этот краткий телефонный разговор, который только что закончился, был не с Римом.

Очарование прошло, и она больше не садилась за рояль. Когда зазвонил телефон, я встал. Теперь я посмотрел на часы.

— Вы были очень любезны, синьора, — сказал я, — и доставили мне огромное удовольствие. Я не могу больше злоупотреблять вашим драгоценным временем.

— А я вашим, — сказала она. — Приходите еще. Как, вы сказали, вас зовут?

— Фаббио, — напомнил я. — Армино Фаббио.

— Я уверена, что они очень рады иметь такого сотрудника, — сказала она. — Надеюсь, синьор Фосси скоро выздоровеет. Пожалуйста, передайте ему от меня привет. И синьорине Катти.

Она уже направилась к двери. Телефонный звонок спугнул волшебство. Следом за синьорой Бутали я прошел через площадку и стал спускаться по лестнице. Наверное, она устроила спальню в той комнате, которую мы оставляли для гостей. Она выходила на юго-восток, на виа деи Соньи и задние фасады старых монастырских зданий, где теперь помещается городская больница.

— Еще раз благодарю вас, синьора, — сказал я.

Она ответила любезной, но чисто машинальной улыбкой.

— Не стоит благодарности. Мне нравится играть для тех, кто любит музыку.

Когда мы спустились в холл, синьора взяла книги со стула, из чего следовало заключить, что она отнесет их наверх.

— Они наверняка вас заинтересуют, — заметил я. — Конечно, если вы читаете по-немецки.

— Я не читаю, — ограничилась она коротким ответом.

У меня не было предлога для дальнейшей задержки. Я был посторонним, она и так уделила мне слишком много времени. Дом, мой дом был столь же равнодушен ко мне. Я улыбнулся, склонился над протянутой мне рукой и вышел.

Дверь закрылась. По выложенной плитами дорожке я дошел до садовой калитки и вышел на улицу. Ковылявшая вдали сутулая старуха, мелькнувшая за углом сутана священника, обнюхивающая стену собака, даже яркий день — все это принадлежало современности, принадлежало тому Руффано, который не был моим.

Англичане говорят, что надо убивать двух птиц одним камнем. С тем же успехом я мог бы совместить второго из явившихся мне призраков с первым. Вместо того чтобы сразу вернуться в библиотеку, я стал спускаться с холма к часовне Оньиссанти. С косоглазым сапожником следовало встретиться на его территории. Еще не дойдя до угла улицы, я увидел, что там собралась небольшая толпа. Люди высовывались из окон, и среди них угрюмый страж часовни. Почти у самой лестницы стояла машина. Полицейская машина. В нее сажали мужчину и женщину. Я отступил в сторону и дождался пока она не развернулась и не уехала. Шумная толпа закрывала от меня машину и тех, кто в ней сидел. Вскоре толпа немного рассеялась, но люди продолжали что-то обсуждать и оживленно жестикулировать. Я обратился к круглоглазой женщине с плачущим ребенком на руках.

— Кого-то арестовали? — спросил я.

Она с готовностью повернулась ко мне, как и все женщины в толпе, горя желанием поделиться с прохожим имеющейся у нее информацией.

— Это синьор Джиджи и его сестра, — сказала она. — Нет, их, слава Богу, не арестовали, но полицейские все равно приехали за ними, чтобы опознать труп. Говорят, это труп той женщины, которую убили в Риме, это было в газетах, и, может, это труп их постоялицы, так они говорят, женщины, которая жила у них несколько месяцев. Она выпивала и исчезла два дня назад, ничего никому не сказав, и теперь они гадают, и полиция гадает, и весь квартал гадает, не она ли это самая, не бедная ли Марта Зампини?

Женщина все еще говорила, ребенок все еще плакал, когда я отвернулся и с сильно бьющимся сердцем пошел обратно по улице.