Полигон

Глава девятая (в документах)

4 января. Первый, кого мы увидели в институте, был Юрик Чайка. С тех пор, как он стал начальником камералки, он занесся, что ли. То такой был милый, вежливый, а тут смотрит сычом. Неужто за то, что я перед отъездом на два дня себе лаборантку из камералки выклянчила у Саркисова, минуя Юрика? А что было делать, ежели он не давал? Не любят нас некоторые ни за что, — верней, за то, что Эдика не любят. Но непонятно, мы-то здесь при чем? С Юриком был еще кто-то со знакомым лицом — Вадим с ним о чем-то хотел потом потолковать обстоятельней. Кажется, это был аспирант из Ташкента, с которым Вадим работал в Саите без меня.

На втором этаже нас как будто бы ждал Феликс Шестопал, «птица Феликс», как в глаза окрестил его Вадим, а он ничего, не обижается. На самом-то деле птица Феликс ждал, когда освободится прилетевший вчера Саркисов. Феликс со свойственной ему широтой интересов обрушил всякие мелкие свои и мельчайшие проблемы на бедную Вадикову голову, да и на меня косвенно, особенно он распинался, кажется, о проблеме склада в обсерватории — там опять кто-то проворовался, а Жилин делает вид, что очень удивлен. Феликс сообщил, что приехал неожиданно Эдик и что у Эдика под глазом синяк.

Я пошла искать Эдика, нашла его по голосу. Как всегда он не только не встал, когда я вошла, но и не познакомил меня с тем, с кем разговаривал. Но обрадовался мне, а особенно тому, что Вадим там, в коридоре. Побежал и упал в объятия Вадима. Рассказал ему, не отрываясь, последние обсерваторские события, касающиеся встречи Нового года. Синяк он не таил, а нес, как знамя, говорил, что это — документ: его в новогоднюю ночь бил Борис Кормилов, между прочим, старший научный сотрудник, загадочная личность, с которой мы только здороваемся на работе.

— Теперь они у меня здесь, — показывал Эдик Вадиму кулачок и спрашивал, как теперь лучше организовать персональное дело Кормилова, поднявшего руку на начальника.

И все-таки было видно, что Эдик и сам не очень-то верит в персональное дело, что побои ему привычны, — я-то в камералке уже с десяток подобных историй слышала. Скоро вся обсерватория поделится на бьющих и не бьющих начальство, причем бьющих в прямом смысле.

Прибежал Саркисов, испуганно поздоровался из-за чьего-то плеча. Вадим кинулся за ним, поделиться очередной гениальной идеей, поделился и, очень довольный, вернулся.

Потом мы расстались. Я пошла смотреть каталоги, механизмов, потом в магазин, потом с авоськами тяжеленными домой, потом что-то мыла, что-то стирала, что-то перекладывала с места на место — все неинтересно.

Но вот пришел сияющий Вадим, и сразу началась кипучая жизнь.

Его все любят. Крошкин уговаривал немедленно защищаться с полученным результатом, в «Природе» заказали маленькую заметку о типизации и большую статью о прогнозе. Вышел сборник историко-научных статей, а там большая работа Вадима о натурфилософе Шеллинге. Удачная — все поздравляют… Все в курсе его дел, сражаются за его участие в их делах — и это приятно мне. Вадим посмеивается, но он рад, он рассказывает, кто и как его любит, — и это хорошо и приятно мне, я ведь тоже его люблю.

А потом мы резали карточки землетрясений — Вадик придумал, чтоб легче сортировать было, купались в ванной — вот чего нам недостает в Ганче! — читали стихи — и это тоже хорошо и приятно мне.

А потом я начала писать все это, а Вадик погасил свет, я для виду раскричалась, а на самом деле мне было хорошо и приятно.

И началось завтра.

11 января. Сегодня была в институте. Эдик какой-то придавленный. Непонятно, чье влияние, — почему-то он уже засомневался относительно сообщения в «Природе» о Вадиковой классификации механизмов. Это сообщение несколько дней назад набросал Вадим, принес Эдику. Они долго думали, как подписать. Эдик сам предложил: нечего такую фитюльку тремя фамилиями подписывать, подпишу, мол, как замначальника, а автора идеи назовем персонально — Орешкин. Мы согласились, а теперь он сам что-то засомневался…

Вадим зол на Лютикова — тот до сих пор ничего не сделал с нашей совместной статьей — вот бездельник. Эдик тоже осторожненько жаловался, что Лютиков не пошевелился, не сделал расширенного плана работы, который заказал ему Саркисов.

Саркисов, тоже злой, бегает по коридору: никто из обсерваторских здесь не ходит на работу (Лютикова вообще никто не видел). Шеф хочет предпринять какие-то санкции против «прогульщиков» — значит, и против, нас тоже. Глупо это — на работе нам негде даже сидеть, а Вадим работает, даже когда спит.

Он уже две ночи подряд не высыпается, шарики у него в голове крутятся без остановки. Прошлой ночью поднял, велел записывать его гениальные идеи, а я не захотела. Кажется, он хотел посмотреть, как соотносятся типы механизмов с соколовскими аномальными объемами. Но мы уже не очень верим, что получится, — кажется, Соколов что-то намудрил. Похоже, вся его диссертация — сплошная ошибка. А Саркисов все не хочет в это верить.

А сегодня у Вадима уже есть графики по этому обсчету — эффект вроде бы есть, но такой мизерный, наверняка на уровне ошибки. Во всяком случае, теперь можно показать, из чего составляется «эффект Соколова». Я намекнула сегодня на это Эдику — очень заинтересовался — рвется поглядеть.

Вписано рукой Вадима:

Для типа D нарисовать матрицу. По горизонтали — азимут оси растяжения, по вертикали — V_p/V_s. (Далее снова рукой Светы).

Орешкин в два часа ночи смотрит на меня ясным и не замутненным никаким сном взором. Голова полна идей и работает, как кочегарка. Вот так бы утром, так нет же, только ночью. Филин!!! А я за что должна страдать!

26 января. Вчера были у Гриши Немцева. Это художник, приятель Лютикова, у него Лютиков и останавливается сейчас в Москве, когда приезжает. Немцев сам нас разыскал по телефону моих родителей, просил приехать. Приехали. Лютикова дома не было. Гриша — добрый и смущенный — стал нам выговаривать, что мы обижаем Лютикова, который такой больной, такой бездомный.

Вадим, который ожидал, что Лютиков наконец-то начал хоть как-то участвовать в работе, автором которой себя называет, убедился, что воз и ныне там, рассвирепел и высказал Грише в течение двух часов, не останавливаясь, все, что он думает теперь о Лютикове. Увлекался, иногда чересчур, приходилось останавливать.

Вначале Гриша слабо нападал, потом слабо защищался, кончилось полной спевкой двух ближайших лютиковских приятелей.

Сегодня Вадим звонил Лютикову, хотел все-таки узнать, делает ли он хоть что-нибудь, и узнал от Гриши, что Лютиков съехал!

Переехал он, конечно, к Лиле. Кажется, все идет так, как она хотела. Вернее, так, как нагадал ей Орешкин. А может быть, она просто взяла его гаданье как программу действий? Интересно. Если так, то это яркий случай влияния прогноза на действительность. У Вадима в его диссертации есть такая глава: как сами прогнозисты своими прогнозами меняют будущее. Сказала Вадиму. Он согласился, посмеялись.

А может быть, Лиля вдвойне обязана Вадиму: ведь еще вчера Женя жил у Гриши и уезжать не собирался. А после того, как мы там побывали и кое-что Грише разъяснили, — уехал. Так что гаданье сбывается, если этому помогать… Интересно, как они там решили с ребенком — оставили или нет?.. И ведь не узнаешь теперь толком — что-то мешает позвонить и спросить. Да, явно подпортились отношения — а ведь вчера еще — как родственники. И все из-за этой злополучной статьи! Нет, наверное, не только из-за нее.

Да, чуть не забыла: Немцев нам показывал свои картины. Мне показалось, что все это очень похоже на картины Лютикова, только лучше. Сказала об этом Вадиму, он очень удивился, он ничего такого не заметил.

28 января. Была в институте, где нежданно-негаданно пообщалась с Лютиковым. Он жаловался на все: нет квартиры, мало денег, плохи личные дела. Статью? — нет, не до того. Где живет — не сказал. Сам — розовый, откормленный, необычно ухоженный. Ходит упорный слух, что он женился. Во всяком случае, развод с Леной срочно оформил, она звонила.

Вадику приснился сон, что он при дворе шведского короля воюет, интригует, — видно, гены взыграли, у него по материнской линии есть шведы. В Москве надоело. Хочу в Ганч.

Вадик, добрый день!

Вадим, мне сейчас для различных внутренних дел необходимо получить представление о количественных характеристиках различных распределений для параметров механизмов очагов землетрясений, которые ты приводил ранее. То есть речь идет о материалах, сведенных в твои первые два отчета. Мне эти данные нужны как можно скорее. Может быть, кто-то будет лететь из Москвы в Ганч в ближайшее время, узнай об этом. Если же нет, то не тяни, вышли почтой. Хорошо бы, если ты смог прислать и все последующие материалы по корреляции механизмов с отношениями скоростей. У меня возникли глубокие сомнения, и я хотел бы в этом разобраться.

Если задержишься в Москве, информируй меня подробно о ходе работ по механизмам, поскольку все это сейчас важно оперативно иметь под руками в связи с подготовкой к докладу в Ташкенте.

Мой привет Свете.

Добрый день, Владислав Иванович!

Спасибо за информационный отчет. Мне хотелось бы сначала отметить некоторые общие положения. Всякая незаконченная работа не докладывается и не доводится до сведения других лиц и учреждений без соответствующих письменных разрешений дирекции.

Обсуждение работы следует начать с места ее выполнения, то есть с Ганча.

Теперь по существу отчета. Многое в нем неясно. Нужно сопоставить материалы с формальной геологией. Нужна определенная преемственность результатов — необходимо Ваши результаты сопоставить с материалами Ураловой, определить, в чем совпадают, в чем разнятся ваши выводы.

Так что о докладе говорить рано.

Когда Вы будете в Ганче? В районе 10 марта должен отсюда уезжать, хотелось бы не разъехаться с Вами.

Всего наилучшего. Где Лютиков?

Дорогой Валерий Леонтьевич!

Посылаю очередной «информационный отчет». Он был уже готов, когда пришло Ваше письмо, и мы могли убедиться, что работали в правильном направлении: вопросы преемственности и нас занимали.

Тут все непросто: материалы Ураловой противоречат ее же обобщениям. Наши результаты противоречат, соответственно, тем же обобщениям, но развивают суть ее работы. Весь материал — за горизонтальные движения. Район сжат по горизонтали. Это — главное. Но есть и местные растяжения, причем — зонами, полями. Часть сильных землетрясений идет по вертикальным разрывам, но сильнейшие всегда надвиги, от сжатия. Сжатия тяготеют к хребтам, растяжения — к депрессиям (уж не грабены ли это?).

Ваши указания о порядке докладывания и публикации выполним, хотя трудно той же Свете в группе механизмов, где она стажируется, отмалчиваться, если нам все откровенно показывают и помогают, а мы играем в молчанку. Жаль, что Вы ответили не на все мои вопросы.

Задержка наша объясняется уже упомянутой стажировкой Светы в группе механизмов в институте для участия в договорном отчете, я для тех же дел ездил в Ленинград.

Где Лютиков — не знаю, по слухам, в Ганч собирается. Может, уже там.

Женя!

Наши отношения забрели в область, где нужны письменные объяснения. Я пытался растолковать тебе кое-что устно, но, как всегда, я боялся тебя обидеть, и именно потому ты, конечно, обиделся и на меня, и на судьбу, которая не дает тебе устроиться по твоим претензиям, отчего ты, естественно, «офигенно устал».

Я, конечно, знал, что, идя на новый симбиоз с тобой, многим рискую. Я зарядился терпимостью и тем только допустил тебя до такого хамства, отступать от которого назад очень трудно. Я приготовился выслушивать бесконечные твои рассуждения о тебе же — и выслушал их все, не имея порой возможности вставить даже слово о деле. Я приготовился писать с тобой монографию, нашу с тобой книгу, хотя знал, что писать буду я, а ты будешь много говорить о твоей, то есть нашей работе (узнаешь формулировку?).

Я ожидал всего. Не ожидал одного: что ты захочешь самоутвердиться надо мной по чисто геофизической линии. Здесь ты пошел путем нехитрым и избитым: заменил, где мог, местоимения «ты» на «мы», «мы» на «я».

Типы и разряды я выделял в полном одиночестве — это ты, надеюсь, помнишь. Перед отъездом из Ганча ты взялся редактировать написанный мной текст нашей статьи. В тот же день ты дал, не сказав мне, этот текст начальству, присовокупив: Орешкин результаты получает, а я статьи пишу. Об этом как само собой разумеющемся мне только что сообщил Саркисов, так что Эдик не соврал.

Не понимаю, зачем тебе это. Скорее всего, ты будешь соавтором, ничего не сделав, это и так немало. Но ведь ты идешь дальше и на всех перекрестках вещаешь, что я неспециалист, самоучка, что я — груз на твоей натруженной шее!

В живой природе симбиоз часто эволюционирует в паразитизм. У тебя н е т с в о е й н а у ч н о й р а б о т ы. Есть одна болтовня, которой я больше не верю.

Но паразитизм в природе — это нечто по-своему честное — откровенное, во всяком случае. Ты, с твоей любовью к лавровым венкам, а также с недостатком, извини, воспитания и уважения к чужому труду, идешь к жульничеству. Конечно, ты обманываешь прежде всего себя и лишь потом — других. Но что это меняет? Вот он, исток твоей легенды о получении научных результатов методом «провидения» без поисков, разочарований, корпения.

В первый раз я тебе намекнул, что жду помощи, очень деликатно:

— Жень, работы так много, что я не успеваю набросать план нашей совместной монографии.

— Это, Вадик, твоя забота, — машинально ответил ты, очень довольный своим очередным, действительно удачным мазком на очередной картине.

Женя! Тебе нельзя быть мелким начальником. Это твоя фраза об Эдике, помнишь? Ты не понимаешь языка интеллигентных людей — я ведь рассказал, спрогнозировал тебе возможное дальнейшее развитие нашего симбиоза, подставив другие имена, ты не понял.

Пиши картины, оставайся в геофизике, не занимаясь ею. Найдутся дураки работать за тебя, да и я не отказываюсь. Но не самоутверждайся за мой счет и не заблуждайся на свой

Рукой Светы приписано:

Письмо не окончено. Принято решение не отправлять ввиду его «неконструктивности, беспомощности и очевидной бесполезности» (формулировка Вадима).

21 февраля. Вчера, после того как Вадим весь вечер сидел над письмом Жене, он не мог заснуть. И мы встали, в полпервого ночи пошли гулять в парк. Было пусто и тихо. Снег только хрустел. И Вадим сказал, что когда-нибудь, возможно, и он отстанет, закоснеет, ум потеряет подвижность, слог — легкость, его станут опережать. Но он никогда не будет завидовать, зажимать других, примазываться к чужому. Просил, что если я что такое за ним замечу, чтоб сразу говорила.

Мне стало страшно. Не хочу стареть! Не хочу терять легкость, любовь, радость, молодость. Боюсь увидеть Вадима старым, усталым, ничего не хотящим, с потухшей мыслью, боюсь, что когда-нибудь разлюблю его. Лучше не дожить до этого дня!

ВЫ НАРУШИЛИ ПРАВИЛА ВЫДАЧИ ЗАРПЛАТЫ НЕ ОСТАВИВ ДОВЕРЕННОСТИ ДЕНЬГИ ПОЛУЧИТЕ ПО ПРИЕЗДУ ОТЧЕТЫ ВАША ОБЯЗАННОСТЬ РАВНО КАК И БЛИЖАЙШЕЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ К МЕСТУ РАБОТЫ -ЧЕСНОКОВ-

Вадим, день добрый!

Более чем странно письмо твое, хоть и не неожиданно для меня. Я бы скорее удивился, вернее, обрадовался за тебя, если бы оно было иным.

Лихо ты с Женей — кладенцом помахиваешь, супостатом-ворогом нарекаешь, ручищи загребущие отсекаешь, птицу-жар типологию сберегаешь. Эк тебя понесло, друг любезный. Неужто в голове светлой уму-разуму, а в душе любви-вере совсем места не осталось? Вот уж действительно гордыня тебя обуяла! А хоть бы было к чему! Ей-богу, мне больно за тебя, а за Женю обидно — жалко его по-настоящему…

Не убоись за труды свои, не отымут их у тебя. Если и меня боишься, то не рождалось еще никогда в душе моей желания такового, да и в случае настоящем отымать пока особенно нечего — спустись хоть ненадолго на землю грешную. А спросить с тебя дело я должен, здесь обязанность и права мои, не обессудь, любезный.

Так что уж вышли копию трудов своих последних, пожалуйста, это нужно для симпозии ташкентской, для доклада. И впредь прошу поступать аккуратно — сие есть обязанность твоя.

Лицезреть вас желаем в Ганче 15 марта, дела с докладом Саркисова большие. Если я вам не указ, считай это приглашением от него.

Мои поклоны супруге.

…Настроение так себе, нечем порадовать.

Я здесь один, Света — в Ганче. В тот момент, когда стало ясно, что мы обязаны давать результаты, а они, как только мы их выпускаем из рук, становятся чьими-то, охота работать пропала, являться в Ганч — тоже. Теперь я понял, почему там никто не спешит выдавать на-гора результаты по прогнозу, в роли дурачков на этот раз оказались только мы.

Я все рассказал как на духу двум людям, тебе пока неизвестным. Один из них — Феликс Шестопал, парторг того сектора в институте, коему принадлежит обсерватория. Забавный, напыщенный такой человечек, он в свое время пытался безуспешно предотвратить наше поступление на службу, чтобы «не усиливать позиции Чеснокова» — так он сейчас говорит. Второй — обаятельный, веселый доктор физико-математических наук Сева Алексеев, заместитель Саркисова. Оба, хотя и по-разному, посочувствовали и поддержали нас в нашем странном положении.

Феликс не только поддержал нашу позицию, но и счел ее недостаточно решительной. Оказывается, подобные проделки в Ганче — обычное дело. И Женю, и Эдика, и даже Саркисова многие уже обвиняли в присвоении чужих результатов, но все келейно, без настоящей борьбы.

Сева пытается, наоборот, смягчить меня. «Тебя, конечно, обжулили, но надо быть выше этого». Он очень заинтересовался нашими результатами, сказал, что они ему нужны позарез для очень важной договорной работы.

И вот, когда на наши имена пошли из Ганча хамские телеграммы и увещевательные письма, он сам предложил отправить меня в Ленинград, а потом в Джусалы для работы по договору. Поскольку мы — на хозрасчете, договорные работы идут с зеленой улицей, у Севы, хоть он и заместитель Саркисова по сектору, — исключительные права, кого хочет, того и привлекает.

И вот я здесь. Ганч поутих, но пришлось кинуть туда Свету. Ей там сейчас несладко.

У меня к тебе просьба. Используй свои издательские связи, узнай, как нам издать нашу со Светой статью без визы нашего шефа, — он о публикации не хочет и слышать (рано еще!) и требует все новых результатов, как ненасытный молох. Скажу тебе по секрету, что главное наше достижение, самый настоящий прогноз по новому критерию мы «зажали» — никому еще не показывали. Боимся! А они чувствуют, что мы не все показали, из себя выходят. Противно, стыдно. А что делать?..

Свет, привет.

Знаю, обстановка там у тебя тяжелая. Я ее не облегчу. Дело теперь обстоит так. Уже не Лютиков оказывается бездельником и захребетником, а мы с тобой. Он — невинная жертва! О результатах наших уже многие знают, но так: они получены Эдиком и Женей, пока мы с тобой бездельничали в Москве. Свидетельства? — пожалуйста — теперь ты поняла, кому и зачем нужны были эти многочисленные и хамские телеграммы и письма, а мы все удивлялись…

Наш результат будет в ташкентском докладе, но без наших имен! Об этом мне, во-первых, говорил Шестопал, который видел план доклада. Во-вторых, наши бывшие недруги (из компании Чайки, Дьяконова и Воскобойникова). Они сейчас все почти здесь, на договорном аврале. Они рассказали, что без нас был семинар, на котором их били по головам неким выдающимся результатом Лютикова и Чеснокова. Сам результат не докладывался, но то, что нехотя сказали, — один к одному наш первоначальный, осенний еще результат! До нашего секрета, московской кривой, они не додумались, хотя, кажется, это лежит на поверхности. А ты смеялась надо мной, когда я велел молчать, обвиняла в «лютиковщине». Теперь мы, как и все в Ганче, работаем «в стол».

Здесь много работы, постараюсь вытащить тебя сюда. Здесь и доложимся на семинаре, благо почти весь Ганч здесь.

К Саркисову я еще не пробился (он здесь больной и накрученный Чесноковым и Лютиковым, от меня буквально прячется). Но пробьюсь. Твои дела следующие.

1. По Саитской зоне скооперируйся с Кормиловым. Чтобы считать механизмы на тех же землетрясениях, что использует и он для своих построений. Сотрудничество должно принести со временем обоюдную пользу. Это — предложение Севы Алексеева.

2. По договорной теме… В лентохранилище разыщи ленты с записями взрывов на Синем озере (лето 63 и, кажется, 64 года). Записи делались большинством Ганчских станций. Сделай определения механизмов (не обязательно много — взрывы были однотипные, значит, и записи должны быть однотипные… впрочем, черт его знает).

Ладно…

Одно утешение: раз три кандидата наук пустились во все тяжкие из-за наших кривулек, значит, неплохо мы с тобой поработали!

31 марта. Вчера прилетела в Ганч. Летела очень удачно. В Душанбе меня очень хорошо приняла хозяйка нашей перевалочной базы Анна Яковлевна. Ее муж дядя Костя осенью был под судом — он шофер и попал в аварию, при которой погиб прохожий. Вадим от обсерватории был общественным защитником, дядю Костю удалось отстоять. С тех пор нам в Душанбе обеспечен самый лучший прием. Дядя Костя сам утром сбегал на аэродром и через знакомых достал мне билет на самолет, я бы определенно сама не взяла, жуткая толпа — накопилась, наверное, неделю до меня погоды не было. От аэропорта шла пешком с чемоданом, не стала звонить насчет машины — и хорошо, ни на кого не в обиде.

Первая новость — сдох наш котенок Гансик, видимо, слопал отравленную мышь. Об этом мне рассказали набежавшие детишки. Эдика я увидела не сразу, а вот его Зина копала огород и встретила меня необычайно сдержанно. Но рассказала интересную новость: Эдик с Женей получили какие-то потрясающие результаты… по механизмам, аж пищат от восторга. Вот уж не знала, что Эдик занимается механизмами!

К моему рассказу о стажировке в группе механизмов в институте и о моем докладе там по нашим результатам Зина отнеслась осторожно. Даже буркнула: зачем столько народу на механизмы.

Здесь, оказывается, большая заваруха была в наше отсутствие. Потом уже в камералке рассказывали — у Эдика неприятности, милиция в Ганче пьяного задержала, Кормилов — тот, что поставил Эдику синяк на Новый год, — пытается воспользоваться, сесть на место Эдика, в чем ему многие не прочь помочь. Здесь как будто никого ничто не интересует. Ни Вьетнам, ни человек на Луне. Только Ганч, Ганч, Ганч. Кто с кем пил, кто кого бил, кто на кого писал.

3 апреля. Сегодня вызвал к себе Чесноков и официально потребовал от меня объяснительную записку, почему задержалась в Москве, и отчет о проделанной работе. Объяснительную я села и тут же написала, а о работе не пришлось — внесли телетайп от Алексеева: меня вызывают в Джусалы на договорной отчет. Эдик сбавил тон, пыжится и улыбается, видно, Алексеева он боится и не знает, что за этим вызовом.

Я очень ровна со всеми, с Эдиковой Зиной — прямо подруги, забавно все это, похоже на дворцовую интригу. Жуткие «флюиды», как говорит Женя, приходится преодолевать, ужасная настороженность кругом, любопытство и удивление моим поведением, — по Вадиковым письмам, они, может быть, ожидали другого.

Психоз какой-то — кто что сказал, подумал, кто раньше, сама вот-вот впаду в него. Надоело уже это за три дня, что я здесь.

А красота здесь необычайная. Горы покрылись нежным зеленым пухом, и это очень красиво вместе со снежными вершинами, голубым в облаках небом и красными подпалинами на боках гор. Как можно — жить в этом раю и ежедневно добровольно омываться всякой гадостью. Непонятно. Нет. Все. Устрою Орешкину скандал, когда приедет, — первый и последний. Так жить нельзя. Мы же здесь почти не ездили никуда, ходили мало, ни с кем почти не общались. Зачем было из Москвы ехать. Склоками и там прекрасно можно заниматься.

Женя уехал вчера. Остервенелый и злой, что не повидался с Орешкиным. Так он сказал. Но был со мной очень обходителен и осторожен. Спросил о заявке на монографию и ужасно огорчился, что Вадим этим не занимался. Что это, наивность? Или игра опять какая-то?

Нежно обозвал Орешкина свиньей за то, что мы увезли японские механизмы. Видно, у них только и было разговоров, что о скверном Орешкине.

И еще он красочно изображал, как он трудится здесь в поту, считает, думает непрерывно. Конечно, зная наизусть все его ужимки и прыжки, я про себя смеюсь. Может, и он поработал (никогда не видела, если не считать его работы над картинами), но зачем повсюду изображать жуткую усталость и трудолюбие? Устал — пойди отдохни, а не слоняйся и не трезвонь до полуночи. Может быть, этот шум понадобился, чтобы продемонстрировать по контрасту, какие ленивые мы, — не трем воспаленных лбов, не держимся за поясницу?..

— Наука для меня, — сказал мне Женя, — как нелюбимая жена, с которой расстаться все же невозможно… — Я показываю, что оценила его образ и его подвиг, но молчу. — Приеду в Москву, плотненько поработаю с… — смотрит, я молчу, называет громкое имя, молчу. — Мы с ним интересную работу затеяли, тут механизмы вовсю пойдут, отчего и уродуюсь тут… Мою картину… — молчу, — народный художник Маслов смотрел, хвалил… — Молчу, но киваю одобрительно. — И еще я пьесу написал. Это только некоторые наши общие знакомые так думают, что я не работаю, — заканчивает Женя, и мне снова начинает казаться, что ничего-то он в самом деле не сделал, слишком все похоже на то, что было раньше.

Показался он мне каким-то растерянным и слабым. И дело тут, видать, не только и не столько в злобном Орешкине. На мои расспросы о Лиле улыбается, отвечает уклончиво, хотя и ясно, что живет он у нее. Кажется, Лиля настояла на своем; когда я внезапно спросила Женю, не будет ли он вскорости папашей, он побледнел и сказал:

— А это уж как я захочу.

Но не было уже прежней жесткости и самоуверенности в его голосе и взгляде, даже обреченность какая-то прозвучала. Поздно! Ай да Лиля!

25 апреля. Джусалы. Здесь все цветет розовым и белым — все предгорья и склоны от Алма-Аты до китайской границы и, наверное, дальше.

Впечатлений масса, и поэтому писать дневник было просто невозможно. К тому же был форменный аврал с этим договорным отчетом, но работа для нас оказалась очень интересная, многое в нашей же типизации мы увидели совсем в ином свете.

Самое главное впечатление: обилие дружелюбных, веселых лиц. Кажется, в Ганче я впала в излишнюю мрачность. Здесь, во-первых, многим и дела нет до ганчских склок, а во-вторых, даже наши ганчские оказываются совсем другими, как только узнают, что мы уже не чесноковые и не лютиковые, а сами по себе. Впрочем, многие и раньше не поддавались этой вражде — например, Гена Воскобойников всегда был очень мил, а теперь просто лучший друг.

Сеня Тугов, один из самых приятных новых друзей. Чуть не год здоровались в коридоре и ни разу не поговорили. Кстати, Вадим рассказал, что его сближение с «тем лагерем» началось с того, что они с Сеней попали в одну пару в домашнюю баню одного сотрудника базы из местных. Произошло обнажение — в прямом и переносном смысле. Сеня спросил, чем мы занимались. Вадим рассказал. Сеня очень удивился и сказал, что многое из этого он уже слышал, но как о работе Чеснокова и Лютикова. Произошло откровенное объяснение, и все выплыло наружу. Вадима я знаю — теперь ничто и никто не заставит его примириться с Женей и Эдиком. Женю мне все-таки жалко, опять он без друзей остается, хотя и виноват сам. А вот Эдик мне, если честно, не понравился с первого дня, да я Вадима щадила, он-то им увлекся сначала. Так что потеряли мы одного друга, пусть и странного и ненадежного, но интересного и уже привычного, зато, кажется, приобретаем массу новых.

Так вот Сеня Тугов. Он рассказал вчера любопытную историю. Лариса Алексеевна Лесовая — чертежница и старейшая сотрудница обсерватории — рассказывала, что видела во сне Славика Антонова, который умер пять лет назад. О Славике мы много слышали, очень был талантливый и требовательный, лет десять руководил обсерваторией. При нем все блестящие дела и были сделаны или начаты, он просто кипел идеями, но очень болел — неясно чем, он никого к себе близко не подпускал, не женился.

Во сне Ларисы Алексеевны Славик показал ей чертеж в диссертации Эдика. «Здесь, — говорит, — ошибка». Объяснил какая, да Лариса не поняла.

Проснулась, пошла, рассказала Эдику, нашли тот чертеж, Эдик полночи сидел, нашел ошибку, благодарил Ларису.

Потом, после рассказа Сени, много говорили, сначала, конечно, о всяких чудесных снах, каждый что-нибудь рассказал из своей практики. Потом перешли на Эдика, на Славика. Оказывается, все знают (кроме нас), что диссертация Эдика — это просто незаконченная монография Славика. Эдик подставил там другую цифирь, привлек другие замеры. Тогда Эдик был очень молодой, никакой не начальник, его все любили, ему не только не помешали т а к защититься, а еще и помогли, в конце концов Эдик продолжил дело Славика и от этого была большая практическая польза. Говорят, перед защитой Эдик сказал, что он считал обязанным довести это дело до конца ради памяти Славика, который был его научным руководителем. Но после защиты Эдика сразу назначили заместителем начальника обсерватории, чтобы ущемить более старых и заслуженных старших научных сотрудников, с большим основанием претендовавших на то же место, — борьба начиналась не сегодня, и начал ее не Чесноков. И Эдик стал быстро портиться — он решил, что все так и будет всегда: звания и должности придут сами, поскольку он такой — особенный.

Глава десятая

Горы были иллюминированы. Огненные валы ползли от подножий к вершинам, дым, поднимаясь невысоко, тянулся длинным шлейфом к востоку, по струе легкого вечернего ветерка, сливаясь с шлейфом от соседней горы, где тоже было свое огненное кольцо, тот — со следующим, и так — до самого горизонта, огни, все ярче разгоравшиеся в сумерках, — и бесконечная лента дыма. В первые же сухие весенние дни по тысячелетнему обычаю пастухи, а кое-где просто отдыхающие и мальчишки пускают эти палы — небезвредные для всяческой живности, опасные и для людей. Сегодня днем Света и Вадим лазили там, наверху, порой спасаясь от стремительно наступающего огня на уже сгоревших черных прогалинах, и сами видели волшебное действие древнего пастушеского средства улучшать пастбища: почти в тот же день из-под теплой золы показываются сочные побеги новой травы. А там, где еще стоит старая трава, пройти почти невозможно — бурьян по грудь и выше, это сухие стебли, колючки, липучие семена, попадающие за шиворот и куда угодно. Горит этот прошлогодний бурьян палко, жарко, пламя — на два-три метра, с шумом, не подступись — не то что остатки прошлогодних газонов в городских скверах. Горели, собственно, не горы, а предгорья, первый эшелон холмов и плоскогорий при переходе от южноказахстанских степей к Заилийскому Алатау. Сами горы, покрытые все еще заснеженными иссиня-черными издали ельниками, увенчанные розовыми закатными снегами и льдами, как безупречно выписанная декорация, украшали задник этой гигантской сцены.

Пахло дымом и весной. Хотелось горячей картошки, испеченной в золе. Вечерняя тишина только подчеркивалась отдельными звуками, доносившимися из-за стелившегося от подножия холма небольшого городка, — звяком ведер, фырчанием машины, взлаем собаки. Сам городок, в квадратах голых пока, торчащих прутьями и ветками садов, с частыми одноэтажными и редкими двухэтажными желтыми зданиями, строго расчерченный на кварталы широтно и меридионально ориентированными улицами, очень напоминал Вадиму виденную когда-то в юности старую Алма-Ату, вернее, ту ее окраину, где жил тогда Вадим и которой теперь — Алма-Ата рядом, в двадцати километрах, — как принято говорить, не узнать.

На окраине городка раскинулся плохо пока спланированный, полудикий парк. В центре его над небольшим прудом возвышалась гипсовая фигура женщины в купальнике, воздевшей с непонятной целью руки ввысь. Примерно в том направлении, куда простирались руки статуи, находилась вершина небольшого холма, который устроителями парка был вовлечен в благоустройство, — там стоял полуразбитый летний пивной павильон и два ряда скамеек — любоваться пейзажем. Дорожка между скамейками была сплошь вымощена подсолнечной лузгой, еще прошлогодней, — летом, в выходные здесь, видимо, бывает людно. Но сейчас во всем парке, несмотря на субботу, было только два человека — Вадим и Света, сидевшие на одной из скамеек на вершине холма.

Все эти дни было работы по горло. Даже в Алма-Ату ни разу не удалось съездить. Только сегодня Вадим, убедившийся, что вчерне все к отчету готово — графика чертежнику заказана, фотографии фотографу — тоже, с текстом только и осталось немного помучиться и перепечатать, объявил первый день отдыха, от которого супруги устали еще больше, чем от работы. С утра в горы ходили, днем — по городу (на рынке купили яблоки и соленый арбуз, у городского ресторана, где дымил мангал, выстояли небольшую очередь и съели палочек по пять шашлыков). Потом поспали и вот, после ужина, разбитые и не очень веселые, сидели над парком и городком, нюхая дымный воздух. Говорили о Саркисове.

— Может, это от старения он такой, — предположила Света. — Говорят, он когда-то совсем другим был. Его многие любили, да и сейчас кое-кто, по старой памяти, особенно здесь, в Джусалах. Даже Марина Александровна Винонен чуть не заплакала вчера, умилилась, молодость вспомнила. Рассказывала: однажды базу в Ганче чуть не закрыли пожарники, несколько раз загоралось, а противопожарное оборудование было плохое. Саркисов возглавил субботник, понавешали багров-огнетушителей, Валерий Леонтьевич сам устанавливал что-то. В конце субботника решили провести испытания кранов и рукавов. Шеф велел пустить воду, схватил шланг — и ну поливать — благо жара за сорок, а вода ледяная. Визг, смех. Левонтьич сам чуть не падал от хохота — ты можешь его таким представить? Марину Александровну облил, а она схватила другой шланг — и его. Кто кого — минут пять дуэль длилась — и женщина победила! Сдался Валерик — она так его называет за глаза, а раньше, видно, и в глаза. И никакой тебе злобы. А сейчас… Только поздороваются — и уже рычат друг на друга. Мне иногда кажется, они все больны. И болезнь эта — старость.

— Что-то уж больно эта болезнь заразная, — желчно отвечал Вадим. — Меня, видно, уже заразили. И дуэль у нас совсем не смешная. Скорее, скучная, на измор. Все время он пытается наше больное место нащупать. Пробует орать — я не пугаюсь и не отступаю, доказывает, что Лютиков и Чесноков все сделали, я спрашиваю, что сделали — кроме того, что написано в наших с тобой отчетах, и он замолкает — рассказывать нечего, но пытается сделать вид, что не хочет рассказывать, вдруг я их работу присвою. Но тут его позиции слабы — никто не верит, что это они, а не мы, — ни Сева, ни Феликс, ни, конечно, Каракозов и Винонен. А вот вчера он почти угадал, нащупал. Знаешь, в чем он нас обвинил?

— В том, что и результата никакого нет? Что скандал на пустом месте? — Света до сих пор никак не могла поверить, что результат, полученный ими и неизвестно зачем так понадобившийся начальству, реальность, что он есть и что это всерьез.

— Да нет, что ты. Этот путь для него заказан. Новый результат им самим так уже разрекламирован, отступать некуда… Нет. Он обвинил нас в предательстве! Мы для него перебежчики — вроде Кота, только в обратном варианте. Лютиков, говорит, и Эдик — ваши близкие друзья, они столько для вас сделали, расписал, как они уговаривали его нас в обсерваторию принять. Вы, говорит, и раньше знали, сколько у них врагов. А теперь… Пусть, говорит, вы что-то и сделали — но ведь вместе с ними, под их присмотром и уж во всяком случае при их помощи, они же ваши научные руководители, сейчас вся наука, говорит, коллективно создается. И на первом месте — руководители, организаторы этого коллективного творчества, а не формальные исполнители. Любого, говорит, руководителя можно обвинить в присвоении, утопить, что вы и делаете — по отношению ко вчерашним ближайшим друзьям. Ни я, говорит, да и никто впредь не захочет работать с такими ненадежными людьми, на которых нельзя положиться.

— Перебежчики, как Кот? Вот это да! — Света засмеялась, прижалась головой к плечу Вадима. — Ну, а ты что, устыдился и промолчал? Ни за что не поверю!

— Ответил, конечно. Насчет того, чтобы никто не захотел бы с нами работать, — пока все наоборот, вроде мы нарасхват. И не всякого, говорю, руководителя можно обвинить в присвоении. Коли нельзя, так и нельзя. Тут, надо сказать, он смутился. То смотрел проникновенно в глаза, то вдруг потупился, нахмурился. На свой счет принял. Ну, так ему и надо. И еще я сказал, что есть надежность с точки зрения принципиальной и есть надежность с точки зрения мафиозной. Тут он вообще замолчал и даже вышел — из собственного, между прочим, кабинета. Я думал, вернется, подождал в кабинете, потом на улице, на крыльце, потом еще приходил, но Шестопал сказал, что шеф залег дома, плохо, мол, себя почувствовал.

— Это оттого ты все не спал ночью, вздыхал… А что ты там писал, я видела?

— А… Ковырнул он, конечно, — ну не то чтобы за самое чувствительное место, но где-то близко. Предательство есть, это несомненно. Но вот — кто и кого? Они говорят, что я их. И может, даже так и думают… Мы уверены в обратном. В их системе отсчета предателем может быть только тот, кто внизу. Исполнитель, добытчик, не пожелавший поделиться добычей. Писал я ночью — об этом. Стихи. Да вот они.

Вадим и правда писал стихи очень редко — последний раз в период ухаживания за Светой, а до того — чуть ли не в студенческие годы. Стихи его Свете нравились, но казались странными, всякую лирику подавлял орешкинский рационализм, отчего в них Свете слышалось какое-то металлическое позвякиванье. Такими оказались и эти стихи.

Вадим прочел, с запинками, пытаясь все-таки в сумерках разглядеть строчки:

— Слушай, пропащий и бросовый, — стараясь быть решительной, сказала Света. — Это все хорошо, но при чем оно тут? Человек оказался… ну, вором, и даже если это приятель…

— Да, оказался, — не дал ей договорить Вадим. — Но когда оказался? Мы что, совсем-совсем ничего раньше не видели — не знали? Помнишь об Эдике наши разговоры? О «той шайке»? Может, если бы мы взяли на себя труд раньше осознать кое-что, то ничего бы сейчас и не было? Мне все казались излишне мнительными и мелочными, боялся заразиться этим психозом.

— И заразился.

— А может, раньше надо было заразиться… Может, тогда и Лютикова удалось бы как-то удержать. С нашей стороны — ну, не предательство, конечно, а попустительство, даже момент провокации, если хочешь, получился. Позволили поводить себя за нос, приучили, что можно, и вдруг — трах, бах, принципы явились.

— Вадим, ну, хватит, вот это уже действительно похоже на психоз. Ты так совсем спать перестанешь. У Лютикова было сколько угодно времени, чтобы переиграть, извиниться. Ты сам говорил… Все ждал, когда он позвонит. Какая провокация? Да и не так уж и вдруг. Копилось постепенно. Вспомни, еще в Москве, в редакции. Ты иногда с ним по полгода почти не разговаривал. Что-то он там неэтично делал?.. Помнишь?

— Жаль, что точного знания в этой области быть не может, — вздохнул устало Вадим, — и коэффициента корреляции не вычислишь.

И неожиданно добавил, поднимаясь:

— Картошки хочу, запеченной в золе.

Они пошли к базе, время от времени ныряя в очередную струю дыма, — в садах тоже горели костры — жгли мусор и ветки. Костры горели и на территории базы. Когда прошли ворота, почти сразу повстречали Севу Алексеева, вынырнувшего из клубящегося в луче прожектора дыма.

— Где вы были, я вас всюду ищу. Пошли к нам, поужинаем. У нас сегодня особое блюдо. Угадайте.

— Неужели картошку в золе испекли? — уныло спросил Вадим.

Сева засмеялся.

— Молодец. Хотя угадать нетрудно. Все как-то разом захотели — к вечеру, когда дым пошел стелиться, ноздри щекотать. Пошли!

— Сейчас. — Вадим заторопился, уже не усталый и не унылый, а деловитый и целеустремленный. — Ты, Свет, иди, а я зайду к нам за арбузом. Соленый арбуз — лучшая приправа к печеной картошке. Хотя бы это я знаю совершенно точно.

На кухне Севы священнодействовал Феликс. В делах, касающихся кулинарии, парторг сектора не терпел ни малейшего противоречия и конкуренции, а посему все готовил сам, позволив Свете и второй даме, украшавшей застолье — Марине Винонен, — лишь накрывать на стол да резать хлеб. Впрочем, они особенно и не настаивали.

Ужинали вшестером. Шестым, естественно, был муж Марины, Каракозов, парторг Ганчской обсерватории, но он некоторое время отсутствовал, ибо пек картошку в огромном кострище за домом. Все по очереди ходили к нему — понюхать дыма и помочь советом: как не перепечь и не оставить сырой, у каждого имелся с детства на сей счет свой неповторимый опыт.

Сева вытащил из-под груды папок в углу своей квартиры старый магнитофон, оказавшийся исправным, поставил пленку с Армстронгом.

Из присутствующих никто не курил, и пили все одинаково — умеренно, отчего разговор все время был общим, не разбиваясь на фракции. Водка была местная, джусалинская, лучшая из тех, что можно купить в обыкновенных магазинах, — хозяйственники закупали ее впрок для угощения начальства и иностранцев, шла на уровне экспортной «Столичной».

Каракозов и Марина — Вадим помнил, что именно они в свое время ввели его в курс ганчских научных дел, что именно их глазами увидел он впервые зеленый островок обсерватории под крылышком у Далилы, — снова были друзьями, и это было приятно. Немолодые уже супруги, «авторы» пяти дочерей (две старшие, уже замужние, почти совершенно выселили родителей из огромной, но переполненной московской квартиры), с особым жаром взялись опекать Орешкиных, внезапно оставшихся без друзей в Ганче, особенно Свету. В их действиях чувствовалась некоторая, вполне, впрочем, извинительная, корысть: дело было не только в том, что Орешкины стали естественными союзниками в борьбе, еще вчера казавшейся почти проигранной. Но и в том, что это была рабочая сила, с некоторой уже квалификацией, но не определившаяся еще окончательно, как могло показаться, в своих обсерваторских интересах и тем самым пригодная для вербовки в круг учеников и последователей.

Винонен и Каракозов представляли чисто сейсмологическое теоретическое направление, их интересовали вопросы взаимодействия сейсмических волн и геологической среды, в их группе с жаром обсуждались тонкие различия между сейсмограммами, сконструированные на бумаге модели земной коры как проводника этих волн. Это было обширное поле, пригодное для выращивания обильного урожая статей, монографий и диссертаций, для гордого, но не всегда законного осознания скромной отраслью геофизики своей связи с большой физикой. Здесь обсуждались почти профессионально новости оттуда, из физики твердого тела, оптики и акустики, подхватывались и порой заимствовались модные веяния и формулы. Иногда это было любопытно. Но Вадим довольно скоро почувствовал этот ветерок научного провинциализма. Наука, не имеющая собственного маяка впереди, наука, идущая вслед — пусть и за достойным лидером, была не по его характеру. Впрочем, многое зависит и от таланта… Были среди учеников и аспирантов Каракозовых некоторые, блеснувшие оригинальностью в своих построениях, — например, тот самый синеокий ночной певец, акселерат и заика Гена Воскобойников, с которым до обособления в лютиковской группе сидела вначале в одной комнате Света и который скромно, незаметно ввел ее (а через нее фактически и Вадима) в курс всех работ обсерватории, чего Вадим добивался, но так и не смог добиться от своих вчерашних друзей и начальников. Но такие норовили побыстрей оторваться от вскормившей их груди и уйти своим путем, что порождало вечный дефицит обученных кадров в группе Винонен — Каракозова. Но может быть, и была в этом несознаваемая, но главная, почетная, по сути, роль этого подразделения обсерватории — как школы, кузницы, так сказать, кадров… Для главного же, для геопрогноза это направление, как быстро убедился Вадим, группа Каракозова и Винонен не давала напрямую практически ничего.

Это было их уязвимое место, в этом их время от времени и обвиняли Саркисов и Чесноков. Другое дело, насколько им, Саркисову и Чеснокову, нужен был на самом деле громкий результат, исходящий от людей, сохранивших самостоятельность и обособленность, по сути врагов. Вадим давно заметил что-то вроде желчного удовлетворения, с каким говорили, посмеиваясь, о «прогнозном нуле» группы Каракозова и Винонен Эдик и Женя. Рядом с этим нулем, что бы ни делалось «этой шайкой», пусть и немногое, — сразу оказывалось чем-то весомым. Даже программа машинного счета данных, все достоинство которой состояло в том, что она была упрощенной и позволяла проводить массив данных через примитивную ЭВМ, имевшуюся в Ганче. Достоинства этого счета были под стать машине, капризной и неспособной на что-то серьезное, — любимой реакцией машины на самое безобидное обращение к ее услугам, в этом Вадим неоднократно сам убедился, был быстрый и панический ответ: «Нет памяти», что не мешало ей при повторном вводе программы иногда выдавать результат, пользоваться которым, однако, следовало с большой осмотрительностью.

Тем не менее эта программа была единственной новой работой обсерватории по прогнозу за последний год, если не считать таинственного результата по механизмам, полученного, как утверждал сейчас Саркисов, Эдиком и Женей, и который был один к одному осенним еще результатом Вадима и Светы. Это клятвенно подтвердил Феликс которому все же что-то показали. Насчет возможности использования упрощенной лютиковской программы возникли сомнения уже и у Саркисова. Ею можно было колоть глаза Каракозову или Дьяконову, но больше она ни на что не годилась. Ганчская ЭВМ уже морально устарела, да и является ли сам факт плохой кибернетической оснащенности фактом, которым можно козырять? Деньги, сэкономленные на машинном счете, впечатляют на совещаниях хозяйственников, а не на научных симпозиумах. Так что в активе оставался «сейсмотектонический образ» — выдумка Орешкина, показавшаяся ему самому вначале некоей временной конструкцией, плодом общегеологического, почти гуманитарного подхода новичка, а сейчас, в устах Саркисова и Чеснокова, вдруг приобретшая права чуть ли не нового слова в науке, только сказанного не Орешкиным, а то ли Женей, то ли Эдиком — это даже и неважно, важно, что за ними вдохновляющая и организующая роль Саркисова…

Конечно же в этот дымный апрельский вечер в предгорьях Заилийского Алатау над блюдом печеной картошки и казаном баранины, приготовленной двумя парторгами, очень быстро зашла речь о делах — и в том числе о прогнозных амбициях шефа и прогнозных возможностях обсерватории.

— Сажать всех на прогноз — просто глупо, — кипятился Каракозов. Его привычка шепелявить и шумно втягивать в себя воздух во время разговора — льш-ш-ш — за столом особенно привлекала внимание, производя ошибочное впечатление какой-то особой неряшливости и жадности к еде. — Это же прикладная задача, которая может быть только побочным выходом из основательных, фундаментальных исследований — льш-ш-ш. — Открой новые свойства и законы — откроешь — льш-ш-ш — и новые причинные связи.

— За прогноз деньги платят, а мы на хозрасчете! — подняв вверх палец, веско ответствовал Шестопал. — Советую не забывать этого.

— Ну и что? — Это уже Марина Винонен вступила. — А кто вам эти хоздоговорные отчеты на 90 процентов делает? Мы! Сидим — и за месяц приспосабливаем к конкретным задачам то, что наработали теоретически за год.

— Ты имеешь в виду эти хоздоговорные работы? — поднял бровь Сева. — Но, Марина, ты же отлично знаешь, что это подмена понятий. Речь идет о настоящем текущем прогнозе, о предсказании — землетрясений, селей, оползней, что там еще… А эти статистические выкладки, из которых, будем честными, ничего не извлечешь, кроме того, что строить надо как можно прочнее, — это другое. Пока другое. Согласись, что иначе можно вопрос поставить: не тотальные взгляды и нечто, очередные «к вопросу о», из которых кто-то еще должен вылавливать пользу для задачи прогноза, а, наоборот, целевые прогнозные исследования, поиск конкретных связей и предвестников, попутно с коррекцией и поправками теории. Я, если хочешь, могу напомнить тебе случаи, когда вы дискутировали что-то там, и обсуждали, и диссертации пекли, а в это время эмпирически обнаруживался какой-нибудь предвестник или свойство этого предвестника, которые не лезли ни в какие ваши построения никаким боком. И пока вы собирались с мыслями, те же эмпирики выдвигали свое теоретическое обоснование в качестве рабочей гипотезы, которую всем приходилось со временем принимать, хотя она и казалась поначалу дикой, — ведь никакой альтернативы у теоретиков не было. Хотя… с твоей основной мыслью, Володя, — он обращался к Каракозову, — я согласен, сажать всех на прогноз не обязательно. Лично я напрямую никогда им и не занимался.

Сева Алексеев был единственным доктором наук в «хозяйстве» Саркисова. Если бы вы спросили, как случилось, что у кандидата наук Саркисова в секторе все же появился один доктор, — спросили у того же Лютикова, Чеснокова, Винонен, Шестопала, то ото всех услышали бы с некоторыми вариациями одно и то же.

Алексеев, при всей внешней простоте и открытости, оказался дьявольски хитрым. Внешне он без сучка-задоринки играл во все игры, какие были нужны, чтобы устойчиво пребывать в фаворе у шефа. Статьи по всем объявленным темам сдавал точно в срок, делал все солидно и надежно — и обставлял весь процесс подготовки доклада и написания так, что как-то само собой складывалось почти основополагающее участие во всем шефа: решающий штрих в графике, решающие фразы во введении и заключении — без детального обсуждения этих моментов у шефа Сева вроде и не мог закруглить дело. А закруглив — так искренне, так мило радовался и удивлялся, как это ему самому в голову такое не могло прийти! Саркисов был весьма доволен работящим, простым, своим в доску, надежным, хотя и неспособным без некоторой подсказки на крупные самостоятельные дела помощником, и как-то само собой сложилось, что, начав с поста начальника камералки в Ганче, стал Сева вторым человеком в секторе.

— Ты не представляешь себе, Вадик, — говаривал, бывало, Женя Лютиков, — до какой степени трудно, с одной стороны, что-то напечатать без привлечения нашего доблестного шефа в соавторы, а с другой — как трудно этого соавторства добиться. Его коронная фраза: «Мне не нужно участие в чужих работах». Не приведи тебя бог принять этот звук за чистую монету. Как не нужно, если из тысячи работ, где он числится в авторах, лишь одна его, самая первая, что-то о технических характеристиках гальванометров… И все вместе эти работы настолько различны, настолько исключают и по сути оспаривают одна другую, что в целом, в сумме дают полный нуль! Нужно, очень даже нужно! Но — соблюди проформу и сделай это творчески. Простой и доходчивой фразой вскрой неожиданную истину, что вот, мол, тогда-то таким-то своим замечанием Саркисыч навел тебя на эту удачную мысль. Он и тут поупрямится: «Не в этом дело» — и порозовеет. Застенчиво так порозовеет. Это хорошая поклевка — но сорвется, если не проявишь настойчивости, не возмутишься: как не в этом, именно в этом, в чем же еще.

Ты должен сделать так, чтобы он искренне поверил как в то, что он действительно участвовал в работе на важнейших этапах, так и в то, что ты сам в это искренне веришь. Значит, заранее всю проформу соблюди, валяй дурака из месяца в месяц и не дай бог где не так что сказать, хмыкнуть, не так взглянуть! Все насмарку, листы летят тебе в морду, ничего-то ты не сделал, все мура собачья. Начинай сначала. И так — пока не научишься. Так вот, Сева ни одной такой ошибки ни разу не сделал.

Возможно, Женя что-то и преувеличивал, с ним такое случалось, но так или иначе шеф на редкость снисходительно, почти по-отечески относился к Севе, даже к такой его слабости, или, если хотите, хобби, как писание сейсмо-абстрактной живописи. Как-то на одном совещании молодых сейсмологов еще действительно молодой Сева прочел очень забавный докладец о том, как бы выглядели недра Земли в сейсмических лучах, если сейсмические волны разной частоты подменить мысленно спектром видимых воли света, привел очень остроумные догадки, причем употреблял такие, всех поначалу веселившие новые термины, как сейсмическая мутность, сейсмическая матовость, сейсмическая глянцевитость и даже сейсмические блики. А когда в докладе что-то забрезжило почти серьезное, вдруг спросил у зала, не желает ли аудитория увидеть, как выглядит земная кора в районе Ганча, просвеченная сейсмическими лучами, и продемонстрировал самую настоящую абстрактную картину потрясающей красоты и колорита в духе Чюрлениса, чем окончательно всех умилил. Доклад Севы одобрили и долго вспоминали о нем, смеясь, как-то не заметив, что при печатании в сборнике статей абстрактное полотно, естественно, выпало, а текст был даже и сухой, с двумя-тремя вполне свежими формулами и весьма любопытным, новым взглядом на старую проблему просвечивания земных недр сейсмическими «лучами». Еще два-три раза веселил Сева публику такими выходками, к ним привыкли, шеф подмахивал уже сопроводиловки на эти странные работы, не читая и не претендуя на соавторство: что простительно приготовишке «с приветом» — несолидно для всемирно известного деятеля.

Как вдруг громом среди ясного неба прозвучало для Саркисова, уехавшего на пару месяцев в Калифорнию и вернувшегося немножко не ко времени, известие, что через неделю — апробация докторской диссертации Севы на большом ученом совете института с привлечением видных имен из «большой геофизики», заинтересовавшихся «сейсмической мутностью» не на шутку. Причем Саркисова не было среди официальных оппонентов и быть не могло, ибо его добродушно-ироническое отношение к Севиной причуде было широкоизвестным фактом, да и не резон кандидату оппонировать на защите докторской…

Саркисов бросился проверять — оказалось, чуть не два десятка работ в самых разных академических и неакадемических, советских и зарубежных изданиях успел Сева тиснуть без всякого соавторства и что в целом это новое научное направление, что уже заинтересовался вице-президент и чуть ли не обещал под Севины идеи целый новый полигон организовать в самом «прозрачном», по Севиной терминологии, месте Союза. Мрачный до неприличия, молча высидел Саркисов ученый совет, единодушно одобривший тезисы диссертации и назначивший срок защиты. А потом начал священную войну на уничтожение Севы, вместе с его диссертацией.

По словам тех же Лютикова и Чеснокова, в этой войне «хитрей» оказался Сева. Но Вадим сразу же после знакомства с Севой, прочитав автореферат его докторской и еще кое-какие работы, не согласился с ними. Сева, конечно, не был простаком, но дело было не в том, что он мог потягаться хитростью с самим Саркисовым, а в том, что Сева был на голову выше и Саркисова, и Лютикова, и, видимо, всех других обсерваторских кандидатов. Это был настоящий исследователь, в его работах увидел Вадим признаки академической культуры, того изящества и остроумия, которое всегда отличало в науке людей талантливых, артистичных от людей просто добросовестных и старательных. Об этом отличии считается неприличным говорить, ибо в науке всегда были еще и бездарные, и недобросовестные и халтурщики, и мошенники, то есть нечто неизмеримо худшее. Но сам выросший в академической домашней атмосфере, знаток истории науки, Вадим умел замечать и ценить даже крупицы настоящего артистизма, настоящего остроумия в научных решениях. Ибо для Вадима, как, впрочем, и для многих других, немногого стоила бы наука, при всей ее полезности, если бы не была она прежде всего азартной интеллектуальной игрой.

Ну, а тогда, между Севиными предзащитой и защитой и дальше, вплоть до утверждения в ВАКе, на ведущих членов ученого совета обрушился поток сладостных обещаний и скрытых угроз: Саркисов почти единолично владел контрольным куском всей материальной части институтских экспедиций, станций, полигонов. Он мог обеспечить материальную базу для самых хитроумных экспериментов, а мог и отнять у отдела ставку старшего научного сотрудника, не говоря уж об эмэнэсовских, инженерских или лаборантских. Кое-кто дрогнул. Но в целом Саркисов стал жертвой своей же собственной манеры управлять. Большинство «облагодетельствованных» и обиженных им в прежние времена, увидев, сколь близко к сердцу принял Леонтьевич успех своего ближайшего сподвижника, не смогли отказать себе в удовольствии реванша. Намеков Саркисова не понимали, а на угрозы и санкции реагировали как на что-то, что стоит перетерпеть: кто знает, не последуют ли за успешной защитой Севы какие-то перевороты, когда каждому воздастся… Были в огромном институте и люди, практически независимые от зама директора, например пятерка докторов, входящих в институтский партком, держащих себя всегда подчеркнуто независимо, — их беспартийный Саркисов побаивался и обходил за версту, а также двое из трех институтских членов-корреспондентов (третий поддался давлению Саркисова, выступил против Севы на защите, но неудачно и конфузно). Сыграла свою роль, конечно, и личная порядочность многих членов Большого совета, возмутившихся слишком уж прямым шантажом. И энтузиазм рядовых сотрудников, создавших в зале атмосферу горячего сочувствия Севе и нетерпеливой враждебности ко всем попыткам ставить палки в колеса.

Говорили еще, что Саркисов не успел или не сумел перестроить академика Мочалова, директора. Тот проявил величественное пренебрежение к заботам своего «Валерика» — то ли не понял, то ли был у Севы свой выход на директора через академические круги, заинтересовавшиеся Севиной работой… Устояла и ВАК перед зарядом анонимных писем… Короче, победил Сева — и с разгромным счетом. И оказался у кандидата Саркисова в подчиненных доктор — молодой, талантливый, обаятельный, всеобщий любимец, потенциально кандидат в директора института, а там, глядишь, и в академики. Это был новый фактор, с которым приходилось считаться. Севу любили, к нему предпочитали обращаться во всех случаях, когда можно было не обращаться к Саркисову.

На той вечеринке с печеной картошкой и соленым арбузом недавние сравнительно перипетии Севиной защиты были предметом застольной беседы — жадно заинтересованной со стороны Светы и Вадима, иронически-самокритичной со стороны Севы, горячей — до забвения главной цели застолья и даже яростной — со стороны Марины Винонен. Парторги больше помалкивали и обращали внимание на гастрономическую сторону мероприятия. Но и они иногда вставляли разумные замечания, направлявшие разговор все в ту же сторону. Между т о й историей и э т о й историей — со Светой и Вадимом — была определенная параллель, связь, эта связь высветлялась, подчеркивалась. Все было неспроста, самовластье Саркисова оспаривалось — тогда Севиной защитой, сегодня — бунтом Орешкиных. Сева самым фактом защиты и своего веского присутствия хотя бы отчасти отменял саркисовскую тиранию в научной части обсерваторских дел. Орешкины взрывали изнутри последнюю опору Саркисова в научном коллективе, и если помочь им отстоять их работу, то король и два его ближайших помощника останутся голыми.

И весьма важным во всем контексте событии оказывалось то, что Вадим — партийный. Как таковой, он мог сказать A, только твердо зная, что за ним последуют B, C — и все, что положено. Большой партком, давно уже озабоченный делами обсерватории, при защите Севы сыгравший свою роль, но оставшийся, в общем, все же в стороне, — в основном из-за беспартийности и Севы, и Саркисова, в данном случае естественно выходил в участники событий.

Беседа, стало быть, не только поощряла и призывала Вадима к последовательности и борьбе до конца, но и предупреждала его об истинном смысле и масштабе ответственности за последствия. Присутствовавшие как бы обещали поддержку и совет, но в то же время и эта поддержка не могла быть безграничной — все были подчиненными Саркисова, служаками, да к тому же на каждого у него имелась управа того или иного рода. А Сева так прямо и предупредил:

— На определенной фазе борьбы останешься один. В том смысле, что никто за тебя решающих действий и слов не произведет и не произнесет. И со мной так было. До самого голосования я ни в чем не был уверен. А Эдик — он больше всех, между прочим, тогда кипятился и призывал меня скинуть шефа и поделить власть, — стоило шефу как-то там на него цыкнуть — так вообще повернул фронт, помогал шефу материал на меня собирать…

— Тьфу, — в сердцах сплюнула Марина, — нашел кого вспоминать, на ночь глядя, губошлепа недоделанного. У меня пять девок, и понятно, расстраивалась иногда, что ни одного парня, — особенно Володя, бедный, убивался одиноко ему в женском сплошном визге, но глядя на Эдика — уж лучше еще пять девок…

— Льш-ш-ш! — испуганно зашипел, отмахиваясь обсосанной бараньей костью, Каракозов. — Типун тебе на язык! Я тогда просто удавлюсь.

Все засмеялись.

— Не бойсь! — повела тяжелым мужским подбородком Марина. — Поезд ушел. И вы не бойтесь, — обратилась она к Вадиму. — Если котелок варит, устоите. Вам бы с вашей работой с Дьяконовым спариться — у вас похожий стиль мышления. Верно, Вов?

— Да, с Дьяконовым — это было бы интересно. Льш-ш-ш. И еще со Стожко, геологом из Душанбе, знаете его?

— С Кормиловым хорошо бы, — вставил Сева. Он уже не раз пытался заинтересовать Свету и Вадима этим мрачноватым субъектом, держащемся в Ганче как-то уж совсем особняком. — У вас перестройка механизмов землетрясений во время подготовки сильного толчка, а у него само землетрясение — каждое — идет по двум, а то и по трем механизмам. Начинается, допустим, надвигом, а кончается сбросом. И эта перестройка на ходу что-то там тоже предсказывает.

— Как это? — удивился Вадим. И задумался. — А что, может быть…

— Это не им Кормилов нужен, а они Кормилову, — засмеялась Марина. — Или кто-нибудь, кто отвлек бы его от Саита…

Все улыбнулись. Кормилов являл собой пример редкого научного фанатизма. Отправить его из Ганча в командировку или даже просто в отпуск было форменным мученьем. Кормилов боялся пропустить новое катастрофическое землетрясение в Саите, которое он несколько лет назад предсказал на ближайшее время по своим каким-то никем не признанным критериям. Время от времени он давал устрашающие интервью местным газетчикам и даже пугал райисполком. Никакие общепризнанные предвестники сильных толчков, никто из сейсмологов не подтверждали этого прогноза, и все сроки миновали, но Кормилова это не охладило, а лишь ожесточило. Он уже редко кому говорил о своем прогнозе, но ждал. Вряд ли кто еще когда-либо так жадно ждал настоящего, кровавого стихийного бедствия — только потому, что оно доказало бы его правоту и посрамило бы скептиков…

— А что, если бы в Саите повторилась магнитуда семь… И жертвы были бы, как Кормилов предсказывает, — неужели бы он обрадовался? — спросила Света.

— Конечно! — неожиданно твердо ответил Феликс Шестопал. — Это был бы его триумф.

— Он бы гоготал и плясал бы от восторга среди рушащихся стен, и мы впервые увидели бы, как он смеется и танцует, — ядовито поддержала его Марина.

— Не слушайте их, Света, — засмеялся и махнул рукой Сева. — Они это от зависти. Человек предан своей науке, идее. В этом что-то есть — цельность, последовательность. В них нет — вот они и юродствуют. Не слушайте. Поговорите с ним сами. Там много любопытного. Кто увлекается, всегда рискует ошибиться.

— Ну уж и от зависти, мы же тоже шутить умеем, — сказал Каракозов. — А так — на семинар вас надо. Льш-ш-ш. Ты как, Сев?

— Пожалуйста. Хоть завтра объявлю. Пока вы здесь, доложитесь, статья пойдет в журнал. Тогда, может, все утрясется.

— А! Это не проблема, — махнула рукой Марина. — Не выйдет здесь — в Ганче через две недели доложитесь. Там на семинаре командует Володя. Все-таки демократия есть, и она — сила.

— За это стоит выпить, — предложил Вадим.

Они сидели долго и выпили много, хотя и не спешили с этим делом. А потому все-таки немножко опьянели. Разговор переставал быть общим, терял основную нить. Света, которой надоела вся эта геофизика и все эти интриги, решила внести в застолье элемент «небольшого разгула», что ей с успехом и удалось. Для начала она попросила Севу включить магнитофон погромче и объявила, что теперь будут танцы. Они с Вадимом станцевали твист, все им хлопали в такт, потом вдруг супруги Каракозовы тоже решили тряхнуть стариной и изобразили совершенно уже забытое буги-вуги. Зрелище было захватывающее, хотя и несколько комичное: оба были гигантского роста, тяжелые, хотя и не сказать, чтоб толстые. Половицы стонали, лампа на потолке раскачивалась, как во время небольшого землетрясения, а когда мать пятерых детей прыгала к мужу на бедро, тот еле удерживался на ногах и очень смешно изображал на лице ужас. Видимо, это был коронный родительский номер для детей — супруги ни разу не сбились с ритма и хорошо понимали друг друга, вернее, Владимир Петрович хорошо понимал Марину Александровну, ибо и в танце было отчетливо видно, кто в этой семье ведущий, а кто ведомый. При последнем прыжке супруги Каракозов не удержался на ногах и упал вместе с ней, — впрочем, на диван, что, возможно, указывало на хорошую срепетированность и этой концовки. Так или иначе, супруги всех умилили, насмешили и восхитили, да и сами развеселились. После этого танцевали уже долго, растрясая хмель и баранину. Марину и Свету приглашали наперебой.

Феликс Шестопал и в опьянении ухитрялся сохранять мину особой значительности. Он смеялся и усердно танцевал — исключительно со Светой, но все это с таким видом, будто говорил: да, я с вами, друзья мои, я такой — простой и доступный, хотя кому, как не мне, в этот час веселья надлежит помнить о сложности этого мира и своей Великой Ответственности за всех вас, развеселившихся и обо всем забывших.

Впрочем, тут не обошлось без особой, возможно, провокационной роли Светы. Она сразу заметила, что Феликс во хмелю склонен к особого рода ухаживанию, выражающемуся в основном в неудержимом потоке слов о себе — причем слов весьма теплых, чтобы не сказать более. И еще до танцев коварно усыпила бдительность Феликса, который, подобно всем людям с дефицитом по части чувства юмора, обычно был настороже. Это было нетрудно. Достаточно оказалось нескольких восхищенных восклицаний, когда Феликс на простых, доходчивых примерах показал, как ценят его в парткоме, как прислушивается директор-академик и как боится и вынужден считаться Саркисов. И хотя многое из этого, видимо, хотя бы отчасти было правдой, Феликс как мужской типаж был Свете ясен. Скоро он уже рассказывал Свете всю свою жизнь, жизнь вундеркинда, золотого медалиста, обладателя диплома с отличием, жизнь человека, подозревающего, что что-то в ней, жизни, с какого-то момента пошло не так, — когда справа и слева в науке стали обходить, обгонять — и кто? — вчерашние двоечники, сачкуны, хвостисты. Осознать, что получать пятерки это одно, а вести самостоятельное исследование, что-то самому придумывать — совсем другое, не хватило душевной силы и чувства юмора. Преуспевшие в науке вчерашние нерадивые студенты преуспели в силу природного эгоизма — ни о чем, кроме своих кривых да формул, думать не желают. А он, Феликс, человек великой души и гигантских природных задатков, отдал всего себя служению людям, общественной работе настолько, что поистине стал всем необходим. В нем действительно нуждаются и Сева, и Саркисов, и Мочалов, а теперь и супруги Орешкины.

Его действительно боятся воры-хозяйственники, хапуги и уже несколько раз пытались и избить грозное око парткома, и скомпрометировать, «пришить аморалку», подсунув в поле в палатке пьяную истеричную красотку. Все правда, и роль организатора, улаживателя и контролера — вполне почетна и дефицитна. И все же когда человек все время держит в голове, и подбирает оправдание своей научной бесплодности, и все время норовит поменять местами причину — творческий нуль и следствие — занятость выше головы улаживанием и согласованием, и сам, захлебываясь, настойчиво еще и еще раз перечисляет все свои регалии и заслуги, есть в этом и что-то грустное, и нечто смешное. И Света, настроенная в тот вечер иронически, позволила себе немножко поморочить голову важному и в то же время беспокойному человечку, всерьез принявшему ее восхищение и распустившему перед «простушкой» павлиний хвост.

Баранину — в каком-то особо остром соусе — Феликс приготовил невероятно вкусно, прямо-таки талантливо, по поводу чего был специальный тост. Отдельно он приготовил собственноручно замаринованный им с осени жгучий красный перец, который есть так никто и не смог. Вадим откусил крошечный кусочек и потом полчаса чертыхался — рот и пищевод жгло нестерпимо, дыхание было раскаленным, казалось, синее пламя должно рваться струей из обожженного рта. Ничем невозможно было ни запить, ни заесть — разве что соленый арбуз несколько гасил это пламя. Света только лизнула и испуганно отказалась от дальнейших экспериментов. И вот когда все так или иначе спасовали, Феликс торжественно препроводил в рот целый стручок, тщательно разжевал и проглотил, заявив, что ему искренне жаль всех, не понимающих, что за этим столом самое вкусное. Каракозовы и Сева реагировали сдержанно, — видимо, Феликс не в первый раз демонстрировал это свое превосходство над людьми обыкновенными. Но Света всплеснула руками и выразила предположение, что у Феликса, как у настоящего мужчины, по всей вероятности, просто чудовищная сила воли. Лучше бы она этого не говорила. Феликс повторил фокус со стручком еще три раза — под все более громкое восхищение Светы, — и ни один мускул не дрогнул на его лице. Вот только отчетный аврал несколько пострадал. На следующий день Феликс исчез и три дня не показывался, — по слухам, ночью ему было плохо, вызывали неотложку и промывали желудок. Три дня железная метла Феликса не погоняла участников отчетного штурма, и, как он потом уверял, это сказалось на качестве и сроках самым неблагоприятным образом.

В разгар веселья, часов в одиннадцать вечера, раздался не сразу из-за музыки и смеха услышанный стук. Сева крикнул «войдите», потом пошел к двери, которая внезапно открылась, так что он чуть не столкнулся с вошедшим. Это был Саркисов.

Произошла немая сцена, которая лучше любого специального исследования выявила накал взаимоотношений. Ни у кого из пирующих не вырвалось веселого, казалось бы, неизбежного: «А, Валерий Леонтьевич! Как кстати! К столу, к столу!» Нет. Марина и Каракозов, поглядев в растерянности на вошедшего, повернулись друг к другу и затеяли какой-то тихий разговор, якобы имевший место и ранее и только прерванный внезапным вторжением. Вадим и Света сидели и молча смотрели, удивляясь игре выражений на лице Саркисова. Сильнейшее смущение начальника странно контрастировало с выражением острого болезненного любопытства во взгляде, мгновенно обежавшем лица собравшихся, стол с остатками еды и почти пустыми бутылками. Над этими выражениями пробегали попеременно волны искусственной благодушной любезности и строгой деловитости, долженствующей объяснить поздний час и явную несвоевременность визита, а под, в самой глубине темных глаз, можно было различить тоскливое беспокойство.

— Сева, я по делу, извините, как вы считаете… — Саркисов торопливо раскрыл папку, стал тыкать пальцем и что-то говорить.

Феликс, растерянный какое-то время, казалось, более всех, принял озабоченный вид, подскочил и стал вместе с Севой объяснять. Вопрос уладился быстро, и Сева наконец спросил:

— Может быть, вы посидите с нами, Валерий Леонтьевич?

И опять пробежала по лицу начальника рябь различных чувств, из которых главное на сей раз было желание принять приглашение всерьез. Но тогда была бы окончательно разоблачена эта ложная деловитость и спешка с выяснением незначительного технического вопроса по хоздоговорному отчету. Да и не волен был Валерий Леонтьевич в своих желаниях из-за им же самим годами возводимых перегородок. И, произнеся: «Нет, нет, спасибо, я работаю», Саркисов неуклюже повернулся к двери и, не прощаясь, вышел.

Помолчали.

— И зачем только ты, Сева, занавески на окнах задернул? — спросила Марина язвительно. — Не дал человеку все узнать, не входя в дом. Извел нашего Валерика.

Усмехнулись и постарались быстро забыть про визит, чуть не испортивший всем настроение.

Под самый конец пели. Сева вытащил из сеней старую расстроенную гитару — соседа, находящегося в отъезде. Марина Винонен смогла ее настроить и с грехом пополам вести аккомпанемент. Пели студенческие песни сороковых и пятидесятых годов — про султана и папу римского, про графа Толстого и Софью Андревну, «Бригантину», «От Махачкалы до Баку». Света могла все это только слушать, это были песни иных поколений. Поэтому Марина обратилась и к более современному репертуару. Дружно и с воодушевлением, как гимн, исполнили «Старинную студенческую», особенно налегая на припев:

«Вот так-то, Валерий Леонтьевич! — думал Вадим, глядя на то, как особо, со значением все переглядываются во время припева. — Нет, нас голыми руками не возьмешь. Стоило вам оскалить на меня свои волчьи зубы, как рядом стеной стали — ну, еще, может, и не друзья, но союзники, сочувствующие. Еще посмотрим, Валерий Леонтьевич, чья возьмет…»

Глава одиннадцатая (в документах)

29 апреля. Вадик зациклился. По тыще раз в день он с «птицей Феликсом» и Каракозовым репетирует наш приезд в Ганч, доклад на семинаре с разгромом супостатов. Получается почти мировая война. Наполеоном будет Орешкин. Эдик и Женя будут уничтожены, смешаны с грязью. Вадик теперь только теоретизирует о новых статьях, к письменному столу не подходит, не остается времени, интриги же не ждут. Ох эти мужики, жуткое бабье!!! И птицы Феликсы, и Саркисовы — и О р е ш к и н ы. Вот.

…Орешкин только что прочел и сказал, что ему не нравится моя писанина, что я, кажется, начинаю острить, а это мне не идет. Он любит, когда я умиляюсь каждому его движению, грациозному и неповторимому. А я его люблю и не хочу, чтобы он уподоблялся «птице Феликсу», или Эдику, или кому-то другому.

Сегодня мы с Вадимом видели воробья, он отрывал цветки вишни и бросал вниз, наблюдая за падением. Вероятно, ему нравится сладкий сок в цветах, но смотреть забавно — этакий воробьиный Ньютон.

Да, забыла, вчера Вадим сказал Саркисову при Феликсе:

— Если по докладу в Ташкенте в списке авторов будут значиться вместо меня и Светланы Чесноков и Лютиков, я сочту это к р и м и н а л о м и приму соответствующие меры.

Реакция была пока непонятной. Саркисов перестал кричать (до этого кричал, что все думают о публикациях и никто о научном лице обсерватории) и ушел молча. А сегодня утром очень нежно со мной поздоровался и спросил, нравится ли мне наша квартира в Ганче, комната здесь. А узнав, где нас поместил Феликс, выразил удивление (забыл, видно, что сам не раз к нам заносил разные бумажки) и приказал перебраться в люкс, где принимают обычно американцев! Вадим ходит и думает, что бы все это значило. Надоело.

1 мая. Под праздник у шофера Игоря Сливкина родился сын. Он ходил радостный и пьяный, ни одного человека на базе не пропустил, всех заставил выпить с ним. Мы с Вадимом ходили собирать грибы — все незнакомые, собирали все, что попадалось. Когда пришли, оказалось, что все грибы съедобны, к вечеру на свой страх и риск съели их. Всю ночь я просыпалась в нашем роскошном люксе и слушала, не болит ли что у меня и дышит ли еще Вадим. Дышал, да еще как! Надо еще пособирать.

Сегодня затеяли экспромтом шашлык — сплошной праздник, и май, и окончание отчетного аврала, и рождение Игорева сына. Как назло, началась жуткая гроза. Дождь — как из ведра, молнии каждую минуту, а мужчины вдохновенно жарят шашлык. У каждого новый японский зонтик, самораскрывающийся (здесь в магазине у базара «выбросили», и все купили), но все мокрые до нитки, зонтики мужественно держат над шашлыком и запасом дров.

Наконец уселись за стол у кого-то, даже не поняла, у кого, — не у Игоря. Саркисов был очень ласков, смеялся всем, даже неостроумным Вадимовым шуткам, и в конце концов он предложил тост за наших с Вадимом будущих детей, которые родятся в Ганче, упрекнул меня за нерасторопность в этом деле. Это было совсем уж странно.

Светлана ленится, придется мне:

3 мая. Летели в самолете — Света, я и Саркисов. Из Алма-Аты в Душанбе. Саркисов в воздухе демонстративно читал нашу со Светой статью, что-то в ней отчеркивая. Ничего не сказал. Как-то неловко искал во время ожидания в аэропорту точек соприкосновения. Мы не сопротивлялись и не поощряли. Он — трудный в сближении, но хотелось бы, чтобы это был единственный его порок…

Вечером, «на ночлежке» у Анны Яковлевны в Душанбе, мы рано улеглись спать. Вдруг слышим голос шефа:

— Владислав Иванович, Владислав Иванович! Где вы? — ходит, ищет нашу комнату.

Мы отозвались. Он буквально вырвал нас из постелей, заставил с ним и своим замом по хозчасти водку пить. Разговорились — все о вещах, далеких от обсерватории и геофизики, но чувствовалось, каждый имеет в виду что-то свое конкретное. Жилин мастерски подначивает на неожиданные повороты в разговоре. Он вдруг произнес любопытный монолог о том, есть ли п р а в д а в о о б щ е или ее нет, а есть правды другого ранга — правда момента, правда клики и т. п. При этом он время от времени вставал в позу школьника перед шефом, прося поучить его. Вы, говорит, умный, я перед вами вроде дурачок. Саркисыч хмурится — он и привык к такому обращению снизу, и неудобно перед нами, больно уж холуйский стиль. Не в этом, отвечает, дело — и уважительно эдак обращается ко мне, как бы советуясь.

Интересно: «не в этом дело» — одно из излюбленных выражений шефа. Лютиков еще предупреждал, да и я уже заметил. Каждый раз, когда он его произносит, надо удваивать внимание: значит, в этом, в этом дело, где-то оно тут, рядом.

А тогда я было увлекся, стал говорить за правду вообще, но Света раскашлялась, и я стал ваньку валять — привел доводы и против. Потом речь зашла о научном прогрессе. Саркисов, конечно, оказался сторонником идеи, которую нынче исповедуют многие администраторы от науки, — о том, что времена Ньютонов и Эйнштейнов прошли, что науку двигают коллективы, сиречь учреждения. Тут я ваньку не валял, а решительно сказал, что коллективы, учреждения двигают только ту часть прогресса, которая называется разработкой, переводом идеи в практику, технологию — и только. Новые идеи, истинный источник научного прогресса, могут рождаться только в индивидуальных мозгах, ничего другого просто не бывает и не может быть. И опять все за столом почувствовали, что разговор идет не вообще, а имеется в виду нечто конкретное, был момент неловкости, хотя в общем посидели мило. Света украшала наше горлопанство и неплохо сглаживала углы.

4 мая ехали в Ганч на машине. Потом оказалось, что уже в 8 утра мы могли бы быть на месте (самолеты летали), но шеф хотел на машине и был прав. Дорога была как увлекательный панорамный стереофильм. Предгорья, покрытые весенней зеленью, яркими цветами, с мягкими, чисто вымытыми далями — это был натуральный Сарьян. Когда миновали Голубой перевал, где в эту пору года падают камни и посреди дороги лежал камешек величиною с диван, пахнуло уже Рерихом, здесь царит фиолетовость, несмотря на весеннюю изумрудность и в какой-то мере, как ни странно, благодаря ей. Приехали в родную нашу квартирку — холод собачий, не топят.

5 мая. Раскачивались. Наметили программу действий. Но действий не начали. Саркисов чего-то тянет, ждет, не говорит о нашей статье. Чего он ждет?

Вечером он меня вызвал, я полетел, — оказывается, по другому вопросу, связанному с договорным отчетом (наша глава занимает там видное место!). Принял роскошно. Вытащил выпить-закусить. Рассказал о молодых годах (конец сороковых). Он был геофизиком-магнитчиком. Летал на самолетную магнитную разведку над Северным Ледовитым океаном. Они тогда откартировали положительную аномалию от Тикси до Северной Земли. Нынче там на картах — подводный хребет Ломоносова, срединный, океанический, средоточие споров и страстей. Сколько открытий можно было бы совершить раньше, если бы не межнаучные и межведомственные перегородки!

В Ганче он был через месяц после Саитской катастрофы — с Великим Геофизиком, при котором состоял в лаборантах. Тогда здесь все было иначе, кое-где пахали сохой. Все окрестные вершины были пашнями (урожай пшеницы 5 центнеров с гектара — сам-друг!). От Душанбе ехали два дня, с ночевкой посредине в Горячем Ганче. Сейчас «Як-40» — двадцать минут, а лучшие шоферы по шоссе за 3,5 часа успевают. Саркисов умеет быть обаятельным. Сегодня он мне определенно понравился.

Семинар 7 мая в 15.30. Так решил Каракозов. Он говорит, что шеф на его сообщение о семинаре не реагировал никак. Что-то будет? Эдик не глядит в глаза, разговаривает, как нашкодивший школьник. Нашкодил-таки! Светин отчет о командировке в Москву до сих пор не подписал! Я ворвался в кабинет, рявкнул, через пять минут ей уже выдали все задержанные деньги.

И жаль его — да негодяй же, даже в жалком состоянии.

6 мая. За отчетный период многое (если не все) переменилось. Всю первую половину дня Эдика и Саркисова ни для кого не было, они заперлись в кабинете, что-то бубнили, когда вышли — обоих не узнать. Эдик снова важный и наглый. Саркисов смотрит волком.

После обеда вызвали меня. Разговор пошел о том, что мы со Светой будем делать дальше. Нам предложено ехать в Карым, там много работы, здесь и так много народу на механизмах! Я сказал, что мы подумаем, но прямо выразил ту мысль, что нас хотят спровадить, чтобы воспользоваться нашими результатами. Задал несколько вопросов, выудил следующую информацию. Раз — к докладу нас со Светой не привлекают (раньше надо было приезжать и работать). Два — Лютикова не будет в числе соавторов доклада! Тут я вспомнил, что, когда сказано было «много народу на механизмах», речь шла о Чеснокове и его жене Зине, Лютикова в списке не было. Что все это значит? И что будет в докладе?

Настроение худое. Завтра семинар.

16 мая. На текущий день настроение чуть-чуть «потолстело». Семинар позади, позади и многое другое.

Во-первых, пришел журнал «Природа» с заметкой о нашей типизации, подписанной Эдиком. Мы о ней совсем забыли. С одной стороны, после появления такой публикации он, оказывается, как бы имеет отношение к нашей работе. Но кто ж тогда знал, что совсем не все равно, кто подпишет заметку? Разве что Эдик знал…

С другой стороны, автором типизации прямо назван Орешкин. Это ведь сам Эдик тогда предложил так — интересно зачем: может, тогда главного соперника в будущем он предвидел в Лютикове, а не в нас? Может быть… В общем, еще не ясно как, но эта заметка должна повлиять на ход событий. Может быть, уже повлияла.

Во-вторых, по базе прошел слух, что Лютиков уволился — там, в Москве, по требованию Саркисова! Во всяком случае, его квартира открыта, там идет ремонт, говорят, будет помещение для приезжих, а их этим летом ожидается много. Опять неясно, как оценивать это. С одной стороны, врагом меньше. С другой, самая одиозная фигура исчезла. Весь «криминал» можно на него списать. Остались Саркисов и Эдик, и они заодно. Не оттого ли вновь «разлюбил» нас шеф?

Конечно, увольнение Жени — это наша победа. Но ведь мы не этого добивались. Да и жалко его все-таки, как это ни странно после всего.

В-третьих, насколько лучше нам теперь здесь живется и дышится! Нас наперебой зовут то в одну компанию, то в другую. Не все и не всё нам нравится и в этом лагере, разные люди туда входят, но все они работают сами, у каждого свой «пунктик», у одних интересный, у других так себе. Но никто ни к кому в карман не заглядывает, никто ни от кого не таится. И это так непривычно и приятно. Теперь, конечно, ясно, что наш результат никакой не выдающийся — у многих других не хуже, а у кое-кого, не при Орешкине будет сказано, так даже и поинтереснее есть. Просто у нас он «плохо лежал», вот и хотели стащить.

Семинар прошел очень смешно. Орешкин от нашего имени два битых часа выливал (по выражению Гены Воскобойникова) «п-потоки к-каши» на бедные головы обсерваторцев. Но скоро установилась довольно непосредственная обстановка, все очень живо реагировали на наши кривульки. Пару раз встревал Эдик — чувствовалось, он все это время занимался тем же самым, в основном его замечания сводились к тому, что типы можно назвать иначе, разграничить иначе, результаты представить иначе. Все почувствовали за такими возражениями что-то скандальное, зашевелились, заоглядывались. Кормилов обернулся и спросил:

— Можно, только зачем?

Мы-то догадываемся зачем: Эдик упорно работает над тем, чтоб представить ту же работу в ином виде и выдать за свою, теперь это ясно как божий день, но сказать такое на семинаре даже Вадим не решился — неприлично! Он сжимал губы, белел ноздрями и вообще был похож на себя в одном из лютиковских портретов, тогда я не признала сходства, теперь признаю. Сначала он отражал эти наскоки довольно основательно и доказательно, а потом вдруг выпалил:

— Потому что нам так захотелось, а не иначе.

Все вертелись на стульях, смакуя свару и явно теплея к Вадиму. Досталась и мне толика ободряющих сочувственных взглядов. Мне говорили (в очереди на склад), что в нашем положении чуть не все перебывали. Эдик органически не способен выдумать свою идею, всегда присоединяется к чужой, часто пытаясь ее перекрасить под предлогом «существенного шага вперед».

Нашей последней кривой Вадим не показал. Он как раз в эти дни работает над улучшением «прогноза по механизмам». Выясняется, что из семи типов только два по-настоящему ценны в этом смысле. Главное, методика будущего прогноза фактически ясна, ее не надо специально разрабатывать. Правда, она пока выглядит довольно трудоемкой, но чего не жалко ради прогноза катастрофы? Вадим хочет закончить эту часть к моменту отъезда в Ташкент.

О Ташкенте. Тут еще новость. Московские друзья не забыли о нас. Член-корреспондент Крошкин из Института философии природы прислал Вадиму приглашение на этот симпозиум (он входит в оргкомитет) и даже уже забронировал номер на нас обоих. В лучшей гостинице! Доклад Вадима «О методологических и философских критериях геопрогноза» уже есть в программе одной из секций. Значит, мы имеем слово независимо от хотения Саркисова. Возможно, Саркисов уже об этом знает, и это не способствует его доброму настроению. Интересно, решится ли он запретить нам ехать на симпозиум? Кое-кому из желающих уже запретил.

20 мая. Пока все ничего. Саркисов хотел уехать тайком, но Вадим его настиг, два часа проговорили. Вадим был тверд, не отступил ни на йоту, начальство попятилось и все обещало (а то мне уже шепнула сочувствующая Маша Грешилова, кадровичка, что в списке командируемых в Ташкент Вадим есть, а меня нет).

Один раз лазили на горку — невысокую, но с интересными скальными структурами. Долезли до вершины, хотели возгордиться — а там, смотрим, стадо пасется, пастух машет, к чаю приглашает. Очень красивый горец — голубые глаза, черные брови, хорошо говорит по-русски, выражается остроумно и даже, как мне показалось, интеллигентно.

Я спросила, много ли коровы здешние — они такие маленькие, вроде коз — молока дают.

— Мало, — говорит, — раза в четыре меньше, чем ваши, из России. Пробовали ваших больших разводить, привозили. Они болеют, никак все привыкнуть не могут — горы и солнце им не нравятся. А как вроде начинают привыкать — умирают почему-то.

И еще пару остроумных и неожиданно проницательных замечаний. Ну и выяснилось, что пастух — его зовут Шариф, — пастух на общественных началах, просто его очередь, а так он учитель из кишлака, причем неплохо знает полигонских, особенно Дьяконова и Силкина. Ну, это ясно почему: жена Силкина Ганна тоже преподает в кишлачной школе — русский язык и литературу.

Потом мы возвращались по полю — удивительно хороша старая дорога из колокольчиков, колеи только почему-то ими заросли — синие. Вдали клубятся испарения от реки. И облака на закате — разные, разные.

Это было в субботу. А в воскресенье утром лил дождик, только после обеда выглянуло солнце. Сеня Тугов со своим Федей и мы пошли в кишлак за горой. Встретили много черепах — удивительно они здесь симпатичные, очень самостоятельные. Совсем крохотные черепашата уже прекрасно соображают, как нужно прятаться от таких назойливых существ, как люди.

Гуляли в заброшенных садах, по колено в траве. Закончилась наша прогулка танцами, самыми настоящими таджикскими танцами. Мы набрели на 6 «б» из кишлака, у них в саду был пионерский сбор.

Милые, искренние детишки, танцевали так лихо, и каждый на бубне по очереди играл, — в общем, доставили нам массу удовольствия. Ради таких дней и таких встреч никуда не хочется ехать отсюда.

…У меня такое главное опасение: ты затеял все довольно основательно и жестко, такой темп трудно выдержать самому, и надо знать всякие грани… Советоваться на этот счет с Шестопалом и др. — конечно, можно, но следовать их советам надо осторожно: дело в том, что ты уже «подставлен», так что, побуждая тебя к инициативе, все они останутся при этом в тени. Отсюда и может проистекать их активность. Опять-таки, если будет задета честь мундира и сор выметешь из избы, может случиться так: останешься один и будешь о т т о р г н у т с и с т е м о й (читай принцип Питера).

Внемли моим добрым предостережениям. По почерку и духу письма я чувствую, что ты на большом взводе. Это очень плохо. Всякий раз считай до десяти.

Мой большой привет Свете.

…Рад был твоей весточке, хотя она и не дышит бодростью. К тебе должны п р и в ы к н у т ь. К тому, что ты не такой, как все, тоже ведь можно привыкнуть.

Теперь о результатах всех твоих усилий. Доклад в Ташкенте В. Л. будет делать только от своего имени — я только что комплектовал тезисы. Это не исключает возможности публикации где-либо в любом соавторстве, а также устного упоминания в докладе Чеснокова (без Лютикова уже точно) как автора или соавтора идеи. Вас со Светой не упомянут наверняка.

Твое восприятие оси Саркисов — Чесноков — Жилин правильное. Они друг друга вполне устраивают, хотя напоказ часто демонстрируют несогласие и даже мелкие ссоры.

Увидимся в Ташкенте! Большой привет Свете.

Глава двенадцатая

— Здравствуйте, Олег!

Самой большой нелепостью было полное до сих пор отсутствие отношений с Олегом Дьяконовым. Со всеми, в самые худшие времена происходил обряд обмена приветствиями, даже рукопожатиями. С Яшей Силкиным, в ожидании подвоза какого-то оборудования в Душанбе, на базе, так даже усидели как-то пару чайников, очень мило поболтав и о литературе, и о науке и всячески оба обходя внутриполигонные распри и проблемы. Это было осенью, в разгар «междоусобной борьбы». С Виктором Стожко, красномордым здоровяком-богатырем, геологом из Душанбе, прикомандированным к полигону, явно тяготеющим к «той шайке» и по симпатиям, и по научным интересам, и по происхождению (тоже из «запорижцев»), перебрасывались на ходу и шуточками, а в очереди на склад, если оказывались рядом, обменивались профессиональными геологическими новостями, смешными полевыми байками. Здоровался сухо, но смотрел непримиримо и враждебно Вася Кокин, второй станционник головной сейсмостанции полигона. А начальник станции Разгуляев, хоть и здоровался с деланным добродушием, смотрел тоже остро, внимательно, как бы выискивая удобное место, куда бить, когда время придет… Так оно примерно все и оставалось, когда 4 мая Вадим после более чем четырехмесячного перерыва впервые прошел по коридору камерального корпуса к своему рабочему месту. По правде сказать, Вадим ожидал иного. Ведь и Каракозовы и Сеня Тугов уже были в Ганче — они спешили к семьям к празднику, и они-то были в курсе, что «эта шайка» развалилась, что супруги Орешкины — почти готовые союзники.

Как потом выяснилось, и Сеня и Каракозовы не молчали. Новость обсуждалась, но осторожно и недоверчиво — сколько раз уже возникали подобные слухи и будили надежды — осенью, например, после появления статьи в газете — и сменялись разочарованиями. Решили выждать. Но Вадиму ждать надоело. Выскочив в ярости из кабинета Чеснокова, где пришлось рявкать на трусливо нашкодившего начальничка (он всю зиму задерживал Орешкиным зарплату, а весной не подписал Свете отчета о командировке), и идя по коридору, он на повороте носом к носу столкнулся с Дьяконовым. Такое случалось и раньше — оба отводили взгляды и расходились, не здороваясь. Было ясно, что Дьяконов и теперь склонен поступить так же. Но это же нелепость! Работая над отчетом, Вадим, среди прочего, прочел и пару дьяконовских статей. Это было весьма любопытно и необычно. Не будучи прежде ни геологом, ни сейсмологом, Дьяконов на все смотрел со своей особой колокольни. Во всяком случае, это был идейный, направленный, самостоятельный поиск, а не очередное «к вопросу о», нечто, обладающее будущим, — на сей счет Вадим имел нюх науковеда и как-никак в недавнем прошлом журналиста и был уверен в своих предчувствиях.

Прочел Вадим и ту часть прошлогоднего отчета экспедиции по прогнозным работам, которая была написана Олегом и Яшей Силкиным. И испытал смесь ярости, стыда и удивления. Ярости — на Лютикова и Чеснокова, заверивших его в прошлом году, что ничего путного по прогнозу сильных землетрясений в экспедиции не было. Это — теперь ясно — была наглая ложь. Неверие в детерминированный прогноз изображалось, оно было ловушкой для простачков — раньше Олега и Яши, позже — для Вадима и Светы. Стыд Вадим испытал из-за того, что не удосужился до сих пор все это проверить — и, значит, пребывал в приятном смешном заблуждении насчет своего первенства в этой области. Удивление, — правда, уже слабое, было по поводу того, что такие проделки возможны. Олег и Яша, по сути, почти уже разработали — на основе машинного счета — методику основной части будущего прогноза сильных землетрясений — по «затишьям», замолканию слабых толчков в районе будущего сильного. Причем затишье закономерно длилось тем дольше и охватывало тем большую площадь, чем сильней должен был быть прогнозируемый удар.

Этот прогноз, правда, предполагал объявлять областью тревоги площадь очень большую, наверняка избыточно большую, были там еще кое-какие неясности — работа была не закончена. Но основа экспериментального прогноза — вот она. То, что получилось у Вадима и Светы, удачно примыкало, позволяло дублировать, дополнять, уточнять. Похоже, дефицит слабых землетрясений на диаграммах Олега и Яши состоял из толчков определенных типов механизмов, которые в докладе Светы и Вадима так и назывались «слабыми типами». А если добавить еще кривые Хухлина… Комплексный прогноз был, можно сказать, почти уже готов. Его можно было за два месяца отладить и представить первые результаты в Ташкенте. У американцев и японцев наверняка в загашнике ничего такого нет. Но советского комплексного прогноза в Ташкенте не будет — из-за интриг Саркисова, Лютикова, Чеснокова. Ну, погодите, Валерий Леонтьевич…

Короче, Дьяконов был, несомненно, самой интересной личностью на полигоне, а Вадим до сих пор с ним не здоровался. Нет, этому больше не бывать.

И Вадим, растопырив ноги — не пройти — и вынудив тем самым Дьяконова остановиться и поднять глаза, протянул руку ладонью вверх:

— Здравствуйте, Олег!

Мгновенная растерянность, колебание во взгляде… Но расчет оказался точным. Не было у Дьяконова причин не здороваться. А какой же уважающий себя мужчина позволит себе беспричинные действия или даже беспричинное бездействие?

И вот уже рукопожатие состоялось, и сказано ответное «здравствуйте». И даже задан вежливый, пусть и формальный вопрос, вопрос коллеги по работе:

— Ну, как отчет?

Вопрос показывал, что коллега в курсе Вадимовых передвижений и трудов последнего времени, и это уже само по себе было отрадно.

И, просияв, Вадим горячо заверил, что с отчетом «о’кей», свалили, мол, теперь все, можно спокойно работать. Для начала было более чем достаточно.

Сразу после семинара к Вадиму подошел Виктор Стожко. Протянул красную ручищу:

— Поздравляю. Давно я здесь ничего такого не слышал. Вот уж не ожидал, что из этого мешка цифр можно извлекать что-то путное. Мне это подходит…

— Это в каком смысле? — насторожился было Вадим.

— Мне подходит твоя типизация для обсчетов по моему районированию полигона. Раньше я никак не мог зацепиться. Не в курсе? Это ничего. Это просто. В общем, возможна интересная совместная работа. И быстро. За неделю управимся. Придется еще и Олега, Казимирыча нашего, включить. Он мой соавтор по методу площадных статистических сопоставлений, без которого не обойтись. Знаешь что… Приходи к Казимирычу в кабинет часам к пяти… Там все и решим.

Вадим согласился и очень довольный пошел со Светой домой. С утра, от волнения и постоянной беготни к чертежнице — самые светлые идеи по улучшению доклада приходили в последний момент — даже не поели толком. Ждали неожиданных каверз со стороны Саркисова и Эдика, готовились к бою. А они? Смеху-то. Света и Вадим наперебой припоминали перипетии семинара, где Эдик был просто нелеп в своем раздрае между стремлением опорочить работу Вадима и Светы и какой-то боязнью слишком в этом деле перестараться, ведь тогда тень пала бы и на его «собственную» работу по механизмам (то есть ту же работу Вадима и Светы, только подаренную Эдику щедрым Лютиковым). Эдик сам себе как бы затыкал все время рот, и вообще было непонятно, чего он лезет. Перед голосованием он просто вышел. Выступления Хухлина, Каракозова, Яши Силкина были толковые и вполне одобрительные. Так что работа была одобрена и рекомендована к печати единогласно. Саркисов на семинаре отсутствовал. Обещал быть, но скрылся неизвестно куда. Его не нашли.

Сочувственное отношение всех к докладу и настороженно-враждебное к Эдику — радовали. Приятно ощущать, что ты, как пишут в газетах, в дружной толпе единомышленников против жалкой кучки морально нечистоплотных отщепенцев, особенно приятно после того, как тебя самого почти год причисляли именно к этой всеми презираемой кучке… Интересовало предложение Стожко. Обширное поле деятельности, до самого горизонта, простиралось перед Светой и Вадимом. Жить было интересно.

Когда Вадим — впервые за все время работы в обсерватории — переступил порог комнаты Дьяконова и Силкина, он увидел там самого Казимирыча и Стожко, склонившихся над шахматной доской. Оба приветствовали вошедшего радушно, но довольно-таки машинально, ибо были поглощены игрой.

— Ты, Вадим, подожди минут десять, — сказал Стожко, не поднимая головы, — я вот только уделаю этого кандидата в Бонапарты — и займемся.

Олег усмехнулся и двинул через всю доску слона.

— Зачем же заставлять товарища так долго ждать? — сказал он. — Вполне и пяти минут хватит. Шах.

У Стожко отвалилась челюсть. Он начал багроветь — от шеи по щекам и лбу до ушей и круглой маленькой лысины на макушке. Маленькие, глубоко посаженные голубые глазки по-рачьи выпучились, налились кровью. Кулачищи сжались.

— Сейчас убьет, — испуганно-насмешливо проговорил Олег, обращаясь к Вадиму. — Сегодня уже в пятый раз так. Мне молоко надо давать за вредность.

Вадим вгляделся в фигуры. Ход Олега в корне менял положение на доске. Присвистнул — и поймал мгновенный разъяренный взгляд Стожко из-под кустистых бровей. Нет, от комментариев здесь лучше воздержаться. Столбняк Стожко длился еще несколько минут. Наконец он одним махом сгреб фигуры.

— Учти, это была наша последняя игра, — с неподдельной, но и в то же время какой-то забавной злобой сказал он Олегу. — Я считаю, если играть, так играть по-честному.

— Я у тебя шо, ферзя украл? — переходя на певучий украинский акцент, спросил Олег.

— А ты не подковыривай, не дави на нервы, — дрожащим от неподдельной обиды голосом прогудел Стожко, собирая и укладывая фигуры в коробку. — Нарочно отвлекаешь. Сбиваешь с мысли.

Видно было — он с трудом сдерживал себя, чтобы не вскочить, не замахать руками и не заорать. Этот детский азарт, это неподдельное, чуть не до слез, огорчение от проигрыша вызывали насмешливое удивление, но и симпатию. Стожко, очевидно, был человек импульсивный, но искренний, открытый. После мрачно закомплексованных, плетущих заговоры и всех в заговорах подозревающих Эдика, Эдипова да и Саркисова, — просто чудо какое-то.

— Видит бог, — Олег театрально прижал руки к груди, — не было! Вы ж свидетель, — обратился он к Вадиму, — как вы вошли, кто на кого давил, когда думал, шо выигрывает.

Вадим дипломатично пожал плечами. Стожко с подозрением посмотрел на него, посопел.

— Ладно, мы с Орешкиным работать будем, — сказал он все еще ворчливо, но уже ухмыляясь, — не то что тут некоторые, которые готовы весь день лодыря гонять.

И окончательно переходя на иной, ровный тон:

— Вадим, я уже с Олегом говорил, он в соавторы не хочет, пока, во всяком случае. Ссылки и фамилии в списке литературы ему достаточно. Так? — обратился он к Олегу.

Тот кивнул головой, затягиваясь сигаретой. В кабинете было накурено, несмотря на открытое окно.

— Так что полный вперед, — продолжал Стожко. — Только учти, я привык работать быстро.

— Спать не даст, — кивнул головой Дьяконов.

— Когда начнем? — спросил Стожко напористо.

Еще раз поговорили о семинаре и докладе. Олег, конечно, заметил примыкание своей прогнозной методики к Вадимовой и отнесся к этому без малейшего недовольства, даже произнес слова, которые в последние дни не сходили с языка у Вадима — при домашних, со Светой, обсуждениях ближайших планов: «комплексный прогноз». А на возмущение Вадима саркисовской политикой торможения важнейшей темы — Вадим даже выпалил словечко «саботаж» — Олег поиграл желваками, глядя в окно, затянулся с силой сигаретным дымом и произнес с благодушной иронией:

— Ну, тут и доля нашей вины есть.

— Как это?

— Ну, вы же не захотели подарить свой результат Лютикову и Чеснокову. И мы с Яшей — в прошлом году — не захотели. И Хухлин достаточно упрям. А подарили бы — был бы в Ташкенте, на пленарном докладе комплексный прогноз доктора Саркисова, ему без докторского звания, бедняге, ой как неудобно жить. А меньше чем с готовым комплексным прогнозом ему и соваться в доктора неудобно — то ж ишаку понятно. Вас шеф не упрекал, шо о статьях своих все думаете, а об общем деле — нет?

— Как же! Все время, с февраля, как только я потребовал доклада на семинаре.

— Так то — об этом самом. Не были бы мы такими эгоистами, комплексный прогноз был бы уже не фантазией, а фактом. А и нужно-то всего ничего. Отдать все это, — он кивнул на кипу диаграмм в углу, — им, а самим уволиться или уехать как можно дальше. И устроиться помогут. Вам не предлагали уже — на Чукотку, в Красноводск?

— Предлагали, — пораженный, ответил Вадим. — В Карым, в Киргизию. И вам предлагали?

— Ну, это еще по-божески, близко. Нам с Яшей ближе Красноводска ничего не светит — и то при условии, шоб поврозь. Если б местком да парторги были на его стороне, давно были бы там, где Макар телят не гонял. Вот и получается: с какой-то точки зрения саботажники — мы. Знаем, шо от нас требуется, шоб дело сдвинулось, а не идем навстречу, черствость проявляем, бестактность, опять же эгоизм.

Посмеялись невесело. Вадим коротко упомянул, что осенью в парторги хотели выдвигать именно его, да он не захотел. Стожко и Олег не удивились. Они знали. Вадим спросил, как продвинулись дела у Олега и Яши с разработкой прогноза по затишьям. Олег без колебаний вынул кипу диаграмм, многие еще в карандаше, коротко пояснил. Да, здесь работали на совесть.

— Начиная с июля здесь, — Олег показал огромное белое пятно на карте района, — совсем нет землетрясений 9—11 класса. Вот они, на границе, цепочкой. Выстроились, а переступить не могут! Запретная черта! Почти полгода. Седьмого января здесь, прямо посредине пятна, — он ткнул пальцем в Соленый хребет, — толчок 13 класса… ну, как в Ташкенте был. Два кишлака пострадали. И нет больше запрета. Вот, пожалуйста, по всему пятну кружочки. Все энергии, никаких запретов.

— Затишье перед бурей, — сказал Вадим. — Вон и в погоде это есть.

— И в механике разрушения, — вставил Стожко. — Если в тисках зажать брусок плекса и давить, он все время будет потрескивать, а перед тем как лопнуть — замолчит.

— Будто знает, подлец, — ухмыльнулся Олег, прикуривая новую сигарету.

— Знает, в каком-то смысле… — сказал Вадим. — Некоторые философы считают, что иногда можно допустить такую инверсию, как условность, что ли. Не причины и следствия, как в классическом, лобовом детерминизме, и не случайность-вероятность, как думают сейчас многие, например Лютиков, а что-то вроде цели и средств для ее осуществления. Ведь нельзя ж сказать, что землетрясение есть следствие затишья. Скорее наоборот: затишье — способ скопить силы для решающего удара. Землетрясения — своеобразная цель, конечный пункт некоего предварительного процесса. Аналогия, во всяком случае, велика. Лично я тут-то и вижу лазейку к прогнозу, абсолютному, а не случайностно-вероятностному, как у Лютикова в диссертации.

— Ничего себе цель — Саитская катастрофа, — сыронизировал Олег. — Это вы в Ташкенте собираетесь рассказывать?

— Как рабочее допущение — можно, — отвечал Вадим. — Условно если хочешь. Трудно держать в голове системную задачу, в которой столько рангов, уровней иерархии. Нас здесь можно уподобить… ну, ученым муравьям, живущим, скажем, в башенных часах. И вот у этих муравьев задача: предсказать очередное тиканье, которое для них — катастрофа. При этом ни масштаба механизма, ни назначения, ни способа действия они толком не знают.

— Так тикает же регулярно, — сказал Стожко, — равномерно. Они рано или поздно заметят — и все, решена задача.

— Заметят, если время, по которому они живут, то же, что и в часах, того же… ну, темпа, что ли. Я-то вот как раз и считаю, что в этой системе, — Вадим кивнул на графики, — наше календарное время неактуально. Здесь актуально собственное время системы, отсчитываемое… ну, скажем, землетрясениями.

— Какого класса? — деловито спросил Олег.

— И это уже попытка упростить, перевести в понятия нашего времени… Всей совокупностью. График повторяемости железно отражает пропорции между толчками всех уровней, только в логарифмическом масштабе. Это — высокая точность, как в хронометре.

— Так вот же полгода не соблюдался ж, — Олег ткнул в свою схему.

— Полгода — по нашему времени. А по тому времени — нет никакого полугода. Есть сокращение этой, событийной, временной шкалы относительно нашей, календарной. Ну, как собственное время в космическом корабле, летящем то быстрее, то медленнее с околосветовой скоростью.

— Ух, молоток, Вадим. — Виктор Стожко шагал по комнате, сунув в карманы кулаки. — Я не уверен, может, это все и не нужно… Но так интереснее. Мне и в голову не приходило.

— Раз интереснее, уже значит — нужно, — Олег совсем потонул в облаке дыма. — На размышления наводит. Я помню, у Борна есть в этом роде, о собственном времени системы. Считается, к примеру, шо век Земли долгий — сколько-то миллиардов ее оборотов вокруг солнца. А атома — короткий. А если измерять время жизни атома его собственным временем — есть там какой-то период основного состояния, то этих периодов — десять в шестнадцатой в секунду, то есть атом намного долговечнее Вселенной.

— Идея, конечно, не новая, — подытожил Вадим. Он был доволен — подготовил исподволь коллег к будущему восприятию их со Светой прогнозных кривых, положенных не на хронологическую, а на событийную временную шкалу. — Еще у Лукреция было.

И прочел на память:

Он хотел поговорить еще, да и Олег был явно не прочь, но Стожко не дал. Он рвался в бой. Олега пришлось покинуть. Вадим и Стожко пошли в кабинет Вадима, где была доска с мелом.

Пили чай на кухне Вадима в полвторого ночи. На другой день в полвосьмого утра Стожко уже стучал в дверь. Вадим встал и работал, но упросил неугомонного соавтора больше не будить его — он по утрам включался медленно, — Стожко скоро убедился в этом. После этого подсчеты, споры до хрипоты и снова подсчеты на калькуляторе шли в течение пяти дней с обеда до поздней ночи, иногда раннего утра, причем ночью неугомонней и результативней был Вадим, а Стожко же в это время часто зевал и охотней соглашался на Вадимовы варианты. Еще столько же времени заняла интерпретация результатов и печатанье черновика статьи. Был заявлен доклад на семинаре — он должен был состояться после возвращения из Ташкента, с симпозиума.

Вадим был сильней в теоретической геологии и общей тектонике, Стожко — по части математических методов и региональной геологии Памира. Стожко хотел подтверждения своей идеи, что в этой части Памира часть блоков земной коры затолкнута вниз насильственно, против их естественного равновесного положения, — так он трактовал интересующий обоих парадокс появления в зоне сплошного сжатия структур растяжения типа грабенов. Вадим же был склонен считать эти области настоящими грабенами — но только поверхностными, неглубокими, «шрамами на изломах». Результаты площадных обсчетов никак не давали перевеса ни той, ни другой точке зрения. Совместная работа была на грани срыва, когда однажды Вадиму во время бессонницы пришла простая идея посмотреть, как поведут себя его «типы» землетрясений с увеличением глубины их очагов. Поверхностные растяжения быстро бы убывали с глубиной, но картина обнаружилась прямо противоположная, и Вадим признал правоту Стожко, торжествующей радости которого по сему поводу не было предела.

Вадим ждал от работы подтверждения своей давней идеи о примате горизонтальных движений над вертикальными не только в общемировом масштабе, но даже и на уровне мелких районов, и статистика землетрясений на границах блоков его бесспорно поддержала: блоки двигались друг относительно друга не как клавиши рояля, а скорее как раздавливаемый металл движется, течет относительно давящих стенок штампа.

Результат был хороший, заметный для специалистов самых разных интересов и очень убедительный. Решено было послать статью в головной отечественный геологический журнал, где Стожко ни разу еще не смог напечататься, а Вадим печатался и надеялся, кроме того, на поддержку члена редколлегии, своего шефа по защищаемой скоро диссертации члена-корреспондента Крошкина.

С Крошкиным предстояла встреча на ташкентском симпозиуме. Вадим обещал Стожко познакомить его с шефом «приучить» того к Стожко: до сих пор, похоже, почти все «возвратиловки» — отрицательные анонимные рецензии из главных геологических журналов на статьи Виктора — были написаны либо Крошкиным, либо ближайшими его сотрудниками, такие вещи угадываются легко. «Без хорошего или хотя бы нейтрального отношения Крошкина мне не защититься», — сказал Стожко. Так Вадим впервые услышал о докторской диссертации Стожко, почти уже готовой.

Стожко обрадовался перспективе выхода в запретные для него прежде журнальные и академические воды, Вадима очень полюбил и уже к моменту их отъезда в Ташкент называл своим лучшим другом и умнейшим человеком в своей жизни, всюду цитировал и превозносил, что, надо отметить, не очень нравилось, скажем, Дьяконову или Силкину, а Вадиму и Свете весьма даже нравилось, хотя и было иногда странно: на такого рода пылкие признания лично Вадим вообще был не способен хотя бы в силу несколько скептического склада ума, да и в силу жизненного опыта, который, как он уже хорошо знал, составляется в основном из разочарований. Но Виктор был ровесник, а кроме того, несколько простоват, импульсивен и провинциален и явно искренен, и хотелось бы думать, после всей истории с «этой шайкой» особенно, что настоящего друга можно найти вот так, быстро, просто благодаря исключительному везению, совпадению интересов и взаимной симпатии, с каждым днем несомненно растущей.

Сотрудничество и дружба Вадима приносили Виктору не одни только удовольствия. В нем сразу «разочаровался» Саркисов — отказался подписать «совместную» (а на самом деле, конечно, стожковскую, но только использующую ганчский первичный материал) работу, заговорил и о том, что у обсерватории нет денег, чтобы возобновить договор со Стожко еще на год.

А потому, когда Стожок — так быстро в глаза и за глаза стали называть нового друга Света и Вадим — попросил Вадима помочь ему там, по приезде в Ташкент, в еще одном щекотливом деле, Вадим, даже не дослушав, с ходу обещал любую поддержку.

А пока почти каждый вечер чаевничал у Орешкиных богатырь Стожко, постоянно краснеющий перед Светой, сидел на полу на бордовой курпаче на том месте, что раньше было постоянным местом нередко и сейчас поминаемого Лютикова, сидел неуклюже, не в силах сложить или спрятать длинные ноги. Иногда он приходил с Дьяконовым, или Силкиным, или даже всей компанией, прихватив и Гену Воскобойникова. Тогда пили не только чай…

Длинная веранда — общая для четырех квартир — уставилась столами, сдвинутыми в один длинный. Соседи Орешкиных, Волыновы, уезжали в родной Кузбасс и давали прощальный пир.

Еще утром Степан постучался к Орешкиным:

— Я… это… уезжаю. Совсем. Прошу, сегодня посидите с нами, с народом. Жаль, что мы столько прожили, так сказать, рядом, а вот только теперь подружились…

— И мне жаль… Придем, спасибо.

— А вот почему так выходит? Мне сказали, из шайки этот, обходи за километр. Я им говорил: не похоже вроде — но обходил. А теперь и я вижу, и все видят: ребята настоящие. Твой доклад… знаешь. Даже завидно. Я четыре года здесь, а толку…

— Да брось… Может, поспешил с отъездом? Подождал бы с годик еще. Пойдет дело.

Волынов подумал, мотнул рыжим чубом:

— Нет, не могу. Все. В шахту.

— В шахту? А как же геофизика?

— Нет, в шахту, к угольному комбайну. Там все просто. Там для меня. Здесь тяжело теперь, даже если все переменится. Попробуй. Я — все.

За столом подвыпивший Воскобойников, заикаясь, сердито объяснял Вадиму:

— Мы ж не п-просто хорошего п-парня теряем. Он за нас всех не боялся им (он кивнул в сторону коттеджей, где жило начальство) говорить правду. Он председатель месткома наш, и без булды, а настоящий. Настоящий, понимаешь?

— Понимаю.

— Что ты пон-нимаешь? Ты когда-нибудь с Жилиным п-пробовал спорить? Попробуй, попробуй, а м-мы на тебя п-посмотрим. Он, хозяйственник, надо мной, научным сотрудником, что х-хошь, то и в-вытворит. Они — с Эдиком и Саркисовым тут такой бизнес на науке и на снабжении и н-на чем хошь делают! И он, вот он, вот-вот, Степан, ты понимаешь, не побоялся открыто и раз, и два… З-за это они его, за это!..

— Да брось, Ген, — смущенно улыбаясь, Степан тянулся чокнуться. Он незаметно подмигнул Вадиму, мол, выпил дружок, не слушай особо. — Я сам чувствую, не для меня это… наука. Выпьем!

— Не для тебя? Дур-рак ты. Да твой результат с д-да-в-верный. Я с-слышал, Бондар говорил, с кварцевыми часами — выходит. А т-ты — первый! А что сам усомнился — так потому что ч-честный, не то что чесноковы-лютиковы всякие. А я считаю, в науке главное — честность, а н-не результат, п-пусть и распронаиэффектнейший.

Камеральные девы на другом конце стола хором грянули Окуджаву:

И Вадим не в первый раз уже заметил, что, потеряв камерность и интимность сольного авторского исполнения, песня приобрела маршевую напористость и даже какую-то агрессивную солидаризирующую силу, будя гнев и побуждая к действиям. Хорошая, значит, песня, но интересно, хотел ли автор такой реакции?

Волынов уехал после обеда. Он еще раз зашел к Орешкиным, прощался, жалел, что раньше их «не разглядел», ругал себя за это. Вышли на узкую асфальтированную дорожку между двух арыков. Там уже стоял полугрузовой «уазик»-вагончик, хлопотала с заплаканными глазами Рита — жена Волынова. С рук на руки переходил Роман — двухлетний маленький Волынов. Мужчины курили, большинство женщин рыдало. Волынов еще раз всех обошел. Чувствовалось, что прощается он навсегда. Даже слово «прощай» говорил, что было непривычно, не говорят нынче это слово. Каждому Степан оставлял какое-нибудь пожелание.

Вадиму неожиданно сказал:

— Будет тебе здесь нелегко. Держись. На меня не гляди. Я не пример.

Подошли, переваливаясь, Жилин и Чесноков. Вадим вдруг увидел, как они похожи друг на друга, вернее, как Эдик подражает лоснящемуся, самодовольному, властному Жилину. Вспомнил, как Эдик и его Зина не раз открыто восхищались деловой хваткой Жилина, его волей, умением жить и вить из людей веревки. Волынов попрощался и с ними, довольно добродушно. Многие из присутствовавших, например Марина Винонен, презрительно отвернулись. У Дьяконова побелели смуглые скулы. Яша Силкин грозно сверкал очками, топорщил усы. «Та шайка» стояла плечом к плечу, дымила, напряжение висело в воздухе, насыщая его электричеством. Они теряли друга и союзника, но пусть не радуется враг — было написано на их лицах.

И надо сказать, эта грозная когорта излучала такую силу, что не многие из провожавших осмелились подбежать, приветствуя открыто, к Жилину и Чеснокову — даже из тех, кто заведомо был в их лагере. Оппозиция это тоже сила, и ее тоже следует опасаться. Только мрачный Эдипов и Кот стали рядом с начальством открыто, образовав что-то вроде враждебного каре…

Наконец Рита, всхлипывая, села рядом с шофером, малыш у нее на руках смотрел испуганно, но не плакал. «Уазик» зафырчал. Волынов приветственно махнул рукой и, разом смешавшись и побагровев, суетливо полез в металлическое нутро вездехода, где среди грудой набросанных вещей для него было оставлено одно узкое и тесное место. Глухая, без стекла, дверь с нарисованным на ней земным шаром и надписью «экспедиционная» с лязгом захлопнулась за ним. Шофер резко взял с места, машина вспыхнула тормозными лампами в конце аллеи, на повороте, и исчезла с глаз.

Глава тринадцатая

На ташкентский симпозиум выезжали днем, в нелетную погоду, во время дождя, а потому на машине — Марина Винонен, Каракозов, Стожко, Гена Воскобойников и Орешкины. Больше никто не поехал — а собирались многие. Кормилов не поехал, по одним слухам, из-за того, что со дня на день ждал катастрофического землетрясения в Саите, а по другим, его не пустила жена, довольно своенравная и деспотичная особа. Дьяконов всем сказал, что не едет из-за того, что много работы, но друзьям, в числе которых были теперь и Орешкины, было ясно почему: в Ганче была старая, еще по Запорожью, подружка Казимирыча Лида, с которой он снова все более сближался в последнее время. Силкин не поехал, потому что не мог оставить в ответственный майский медосбор своих пчел, — пчеловодство должно было избавить Яшу и его растущую семью от столь нелюбимого им безденежья. Кое-кого не пустил Саркисов. Эдик не поехал, скорее всего, потому, что поехали вышеперечисленные лица, — со всеми с ними ему отныне и навсегда было не по пути.

Дождь успел всех немножко намочить. Были возбуждены и веселы всю дорогу, хоть и трясло и швыряло, — ехали в «жестянке»-вездеходе, том самом, на котором неделю назад отбыли Волыновы, без окон и скамеек, сидя на рюкзаках и на чем придется. Гена от тряски почему-то почти перестал заикаться и блеснул остроумием: рассказал смешные происшествия, происходившие со многими из обитателей полигона и вошедшие в некую неписаную летопись. Стремился не отстать от него и Виктор Стожко. Он без устали выкладывал свой запас баек из геологической жизни, было смешно, но Вадим вдруг заметил, что даже он, приятель недавний, половину этих историй слышит во второй раз, и какую-то слабую машинальную досаду вызывал не сам факт повторения, а то, что повторение было очень уж магнитофонным — с теми же ужимками и прибаутками, в тех же точно выражениях, — истории были явно заучены наизусть, может быть, специально, целенаправленно на всякий такой случай — и просто повторялись безо всякой импровизации каждый раз, когда нужно было «заполнить паузу» и развлечь компанию.

Вадим цыкнул на себя внутренне за придирчивость к славному, непосредственному, ну, может быть, чуть провинциальному в своей старательности Стожко. Но вспомнил своего троюродного дядюшку, внезапно появившегося в старой квартире на Шаболовке лет семь назад, который носил с собой целую алфавитную книжку с анекдотами. Сначала его появление с этой книжкой вызывало и оживление, и смех, но вскоре только зевоту, прикрытую вежливыми улыбками. А потом дядя перестал появляться, и воспоминание о нем осталось как о чем-то невообразимо скучном — и это несмотря на то, что дядюшка всегда помнил о своей обязанности развлекать… Что-то вроде такой книжки было и в голове Стожко. Но, к счастью, в этой голове было и еще кое-что. Со временем Вадим и Света научились необидно останавливать нового приятеля, как только тот «всерьез» брался развлекать, и направлять его по более естественному руслу.

После ночевки в Душанбе, на базе обсерватории, вылетели в Ташкент, где разбрелись по гостиницам. Вадиму и Свете номер заказывался из Москвы, и они оказались в несколько более привилегированном положении, чем остальные: жили в центре, в интуристовской гостинице, рядом с иностранными участниками симпозиума и делегатами встречи писателей стран Азии и Африки, — два мероприятия наложились и сильно осложнили положение с жильем. Все остальные советские участники симпозиума расположились на окраине. Тем не менее почти всю неделю они были неразлучны — Стожко, Гена Воскобойников и Орешкины.

Была жара, но сразу после майских дождей — все буйно цвело и благоухало. Прогулки по отстраиваемому после землетрясения 1966 года городу были одновременно и экскурсией по ознакомлению с приемами сейсмостойкого строительства, то есть даже досуг был замешен на профессиональном интересе. Но и без того все мысли и разговоры вертелись вокруг проблемы прогноза, симпозиумных докладов и интриг.

Алексей Галактионович Крошкин появился вначале, ненадолго, на второй день улетел, но Вадим успел познакомить с ним Стожко, сам рассказал шефу суть их совместной работы. Шеф — седой, маленький, худенький — слыл очень воспитанным и деликатным человеком, что не мешало ему иногда быть и упрямым, и несговорчивым. Стожко ничего не заметил, но Вадим явственно видел недовольство в глазах шефа: Крошкин был несомненно предубежден против Виктора. Когда на другой день, на секции, перед докладом Вадима, они с шефом ненадолго остались вдвоем, Крошкин сказал нечто загадочное:

— Ну, хорошо, теперь я вижу, что Стожко не остановить. Но вы… вам действительно нужна эта соавторская работа?

Вадимовы горячие заверения воспринял терпеливо, но как-то без большого восторга. Как бы между прочим вытащил блокнот и карандаш:

— Так я ставлю вашу защиту на середину октября?

И, только получив согласие Вадима и сделав отметку в блокноте, суховато обронил:

— Ну что ж. Работу присылайте прямо на редакцию.

Это означало обещание поддержки. Неохотной — причины этого внутреннего сопротивления шефа были неясны, их можно было проанализировать потом, но задача была выполнена. Стожко в тот день как на крыльях летал, разыскал прелестный прохладный подвальчик, где царил важный, как халиф, грузин, продававший в разлив почти по себестоимости самые настоящие грузинские вина в небывало широком ассортименте. Друзья так напробовались волшебных ароматных напитков, что на вечернее заседание уже в тот день не попали.

Еще в самолете Стожко рассказал Вадиму подробности того дела, в котором он тоже надеялся на его посредничество и поддержку. При первом же упоминании имени того, кто стал камнем преткновения на жизненном пути душанбинского геолога, Вадиму стало не по себе. Оказывается, услужливые люди довели до сведения Стожко, что одно весьма влиятельное лицо публично поклялось, что не допустит защиты стожковской диссертации, которая должна состояться весной будущего года в Ташкенте. Имя этого влиятельного лица было Игорь Евгеньевич Пиотровский, профессор, доктор геолого-минералогических наук, член всевозможных отечественных и международных комитетов и комиссий, член ВАКа и прочая и прочая…

История взаимоотношений Орешкина и профессора Пиотровского — давняя, и началась она за десять лет до описываемых здесь событий, когда молодой выпускник геологического факультета МГУ Вадим Орешкин попал по распределению в лабораторию академика Ресницына, президента одной из международных комиссий по наукам о Земле. Ученым секретарем в комиссии и фактическим замом в лаборатории был сорокалетний тогда доктор геолого-минералогических наук Пиотровский. Те времена были славной страницей для лаборатории академика. Молодые геологи — Вадим, Шалаев, Набатчиков и не очень молодой Берестнев организовали нечто вроде неофициального семинара новых идей. Были задорные доклады и публикации, приходили наслышанные люди со стороны, проявлял благосклонность академик. Терпел, казалось, все это, хотя и без большой приязни, и Пиотровский. Но однажды в неакадемическом журнале вышла статья В. Орешкина, в которой он осмелился всерьез рассматривать в качестве реальной и правдоподобной альтернативы воззрениям своего шефа подзабытую было, сданную в музей истории геологии теорию движения континентов. Возрождение интереса к этой теории было веянием времени, теория — в новом, сильно подправленном виде — хорошо объясняла новейшие факты морской геологии и глубинной сейсморазведки, оказавшиеся для Б. Б. Ресницына полнейшей неожиданностью. За границей геологи и геофизики массами становились в ряды мобилистов, у нас этот процесс шел помедленнее, из маститых Орешкина мог поддержать только член-корреспондент Крошкин, сам перешедший на новые позиции лишь годом ранее. Он и поддержал, пропустив доклад Вадима на своей секции Московского общества испытателей природы и рекомендовав его статью в Бюллетень общества.

Б. Б. в момент выхода бюллетеня был за границей. Пиотровский собрал всех сотрудников лаборатории в кабинете шефа и учинил зверский разнос мобилизма как лжегеологии вообще и в частности статьи Вадима как беспомощной — раз, безответственной — два и предательской по отношению к лаборатории и Б. Б. — три. Добиться всеобщего осуждения Пиотровскому не удалось, но и Вадима практически никто не поддержал, только референт академика тетя Бася — Берта Савельевна — довольно резко отчитала Пиотровского за неакадемическую форму разноса. Друзья шептали: не связывайся, покайся или промолчи, а потом делай по-своему.

Но Вадим разозлился. Вылез отвечать и принял бой от имени автора гипотезы мобилизма, геройски погибшего в ледниках Гренландии в 1930 году австрийца Вегенера, от лица всех нынешних мобилистов и при этом решительно предсказал скорый и бесславный конец всех ретроградов от науки, а лично Пиотровского обвинил в приспособленчестве и отсутствии подлинных убеждений, приведя ряд убедительных, но скандальных примеров из числа таких, о каких «неприлично говорить вслух». То есть тоже на академическом, уровне не удержался. При этом сказал пророческие, как потом оказалось, слова: «Это вы, Игорь Евгеньевич, через несколько лет, когда мобилизм станет господствующей системой, предадите шефа, причем за что-то вполне реальное и ощутимое. А я — не предаю. Все знают, и Б. Б. тоже, что в этом пункте у меня всегда были особые взгляды. Я и сейчас думаю, что его точка зрения верна, в общем, на уровне регионов внутри платформ. А отношения между платформами строятся по Вегенеру».

Собрание на том и кончилось, ибо Пиотровский зашипел, как удав, что-то о хулиганстве в науке, а Вадима буквально подмывало прямо-таки «съездить по этой наглой роже», что, конечно, было бы ужасно. В общем, смешно и стыдно вспоминать.

Дальше началась самая настоящая позиционная война. Б. Б. сам как будто ничего не предпринимал против «ренегатства Орешкина», но и Пиотровского особенно не урезонивал. Несколько статей Вадима было задержано под всякими формальными предлогами. Семинары молодых сами собой сошли на нет — ибо от всех самой жизнью требовался ответ, как относиться к новейшим глобальным тектоническим построениям, а никто, кроме Орешкина, к такому решительному ответу готов не был. Вадиму стало неинтересно. Он написал шефу письмо, где отказался от завершения начатой под его руководством кандидатской диссертации, которая либо должна была вылиться в открытый вызов научному руководителю, либо уйти от всего, что в данный момент, по мнению Орешкина, действительно было важно. Отказывался эмэнэс и от должности. Отправив письмо по почте, больше на работу не вышел.

Просуществовав с год переводами, рефератами и популярными статьями о геологии в газеты и журналы, Вадим стал заведующим отделом одного московского полуприключенческого тонкого журнала, где оказался для своих союзников-мобилистов гораздо полезней, а для недругов — намного опасней, чем в прежней своей роли. Журнал, за ним постепенно и газета, где работал Светозар Климов, а позднее и другие массовые издания стали быстро предпочитать захватывающие, модные, наглядные построений мобилистов. Орешкин не преминул лягнуть пару раз своего главного врага Пиотровского, не называя, впрочем, его по имени: расписал как пример безответственности прогнозиста, случай, когда Игорь Евгеньевич успокоил жителей одного пострадавшего от землетрясения городка, авторитетно заявив, что второго толчка быть не должно. Второй толчок — причем сильнее первого — произошел чуть не на другой день после выхода газеты с пророчествами Пиотровского. Пиотровский в ответ хотел письмо из Президиума академии в журнал организовать, чтобы приняли меры к журналисту Орешкину, порочащему советскую науку, но его никто не поддержал, в том числе и Ресницын.

Потом произошли драматические события, связанные с делом о «новых Геростратах». Вадим приготовил для журнала «круглый стол», где сталкивал лбами мобилизм в лице Крошкина и фиксизм в лице Ресницына. Подбодренный новыми данными по Исландии и явно науськанный Пиотровским, Б. Б. перечеркнул в гранках весь свой первоначальный, довольно-таки умеренный текст и вписал новый, непримиримый, где объявлял всех мобилистов новыми Геростратами, готовыми ради своей славы и сегодняшнего торжества разрушить весь храм богини Геи, то есть подлинную геологию, подлинную геофизику. Попытки Вадима связаться с Б. Б. ничего не дали — к телефону подходил Пиотровский и вызывающим тоном сообщал «уважаемому Владиславу Ивановичу», что в случае каких-либо редакционных поправок материал снимается вообще. Вадим понял, что Б. Б. подписал смертный приговор своей теории, и решил выпустить все в свет как есть. Так и вышло: на малоизвестный журнал обратили внимание все. Редакция была завалена негодующими читательскими письмами: эпоха научных разносов и ярлыков кончилась, никто не хотел ее возврата. Геологи массами стали переходить в лагерь мобилистов. Крошкин в один год из уже довольно мощного, но все еще оппозиционера превратился в главу торжествующей школы. Трещина прошла даже по родственным отношениям Вадима: его мать осталась верной последовательницей Б. Б., и после нескольких столкновений было решено дома на геологические темы разговоров не заводить.

И однажды на одном геологическом симпозиуме в Париже к Крошкину неожиданно подошел ближайший сподвижник его главного оппонента профессор Пиотровский. И сам заговорил о Вадиме и его диссертации, предзащита которой должна была вот-вот состояться на семинаре у Крошкина в Институте философии природы. Это была уже новая диссертация, на тему геопрогноза (сам термин был придуман автором), основанная на новейших геологических теориях. И заявил, что, видимо, во многом ошибался, что эта диссертация, в которой он, Пиотровский, видит квинтэссенцию основных идей Алексея Галактионовича, заставила его призадуматься. Он обещал дать положительный отзыв на эту работу. Прошлые распри забыты.

Крошкин, видавший виды боец, но в чем-то человек и восторженный и даже наивный, очень обрадовался: его враг Б. Б. оставался совершенно одиноким. И быстро пустил в ход все свое обаяние и красноречие: за время симпозиума Пиотровский, сначала как бы еще колебавшийся, постепенно превратился в нового мощного союзника — да где! — в самом логове медведя…

С тех пор Пиотровский и для Вадима в каком-то обязательном порядке тоже союзник… При встречах Вадима обнимает и целует троекратно слюнявым ртом. Вадиму противно, но Крошкин и слышать не хочет ни о каких сомнениях и возражениях. Интересы дела, мол, выше личных симпатий и амбиций. Уломал зимой Вадима согласиться на оппонентство Пиотровского на защите, тот домогается этого уже с год.

И вот с таким — «заклятым другом» должен Вадим объясниться по поводу Стожко.

— А в чем дело? — спросил он с тоской. — Ты-то чем ему не угодил?

— Да не трогал я его! — Стожко в замешательстве стал чесать себе мизинцем то место, где когда-то были, судя по всему, белокурые локоны, а теперь глянцевито поблескивала основательная загорелая лысина, сильно увеличившая от природы невысокий лоб. — Штауба из Киргизского института полезных ископаемых я обругал — в лицо, при всех. Кто ж знал, что они кореша с Евгеньичем. А Штауб — дерьмо, старый жулик. Целые абзацы из моего неопубликованного отчета по Талассо-Ферганскому разлому передрал в свою монографию без кавычек и без ссылки. Бандит. Ну, вроде Эдика, только старый.

— Неужели абзацами? — удивился Вадим.

— Я тебе говорю, текстуально.

Вадим задумался. Задача осложнялась еще более. О Штаубе он слышал. Характер не сахар. Но ведь опытный геолог… Старый — старше и Пиотровского, и Саркисова. Что он там мог украсть у Стожко? Описательная геология. Странно…

— А ты не ошибся? Вдруг не текстуально? Извинись за грубость перед Штаубом. Что тебе этот разлом? На нем кто только не работал…

— Извиняться? Перед этим подонком? — Стожко побагровел. — А если я предложу тебе извиниться перед Эдиком, ты как?

Вадим подумал еще.

— Хорошо. Я попробую, если приключится некая оказия. Но нападать на Штауба не буду. И тебе не советую. Тут что-то не так… Давить надо на то, что твоя диссертация это одно, а спор со Штаубом — независимо от того, кто там прав, — другое. А текстуальные совпадения ты мне покажи…

Оказия приключилась. Пиотровский, конечно, не преминул троекратно облобызать Вадима при первой же встрече, совершенно не обращая внимания на то, что ответного поцелуя нет, произнес несколько ставших обязательными хвалебных слов — на этот раз о последней статье Вадима в соавторстве с Крошкиным, напечатанной в «Природе»: «Я всегда говорил, вот у кого настоящая хватка». А потом каждый день в кулуарах непременно кидался, тряс руку, болтая о пустяках, в основном о заграничных своих поездках, и при этом демонстрируя, что попросту не видит Стожко, который все время вертелся поблизости.

А на третий или четвертый раз, только Вадим собрался заикнуться о приятеле, мрачно вышагивающем в отдалении, Игорь Евгеньевич опередил его. Дело происходило в фойе Дворца науки, отведенного под симпозиум. Разноязыкая речь доносилась отовсюду, значки-таблички на пиджаках и теннисках латинскими буквами обозначали фамилии участников и страны, ими представляемые.

— Вы, я вижу, — сказал Пиотровский, бесцеремонно тыкая пальцем в сторону Стожко, — с этим господином теперь неразлучны. Друзья, что ль?

— Друзья, — твердым голосом ответствовал Вадим.

— Ну и зря. — Пиотровский улыбался доброжелательно, но глаза смотрели остро и холодно. — Такие друзья до добра не доведут.

— Что вы имеете против Стожко? — выпалил наконец Вадим давно заготовленную фразу.

— Ваш друг, мягко говоря, хам. — Пиотровский разглядывал вышагивающего у противоположной стены Стожко, как разглядывают ящериц в террариуме, — открыто и без малейшей приязни. — В а ш друг, — он налег на слово «ваш», — оскорбил м о е г о друга, члена-корреспондента Киргизской академии Штауба. Штауб, видите ли, у к р а л — он прямо так и сказал, — украл у него какие-то абзацы из какого-то отчета. Вы вступаетесь — я так понял? — за своего друга? Я — за своего. И я открыто, прямо заявляю: это вашему другу так не пройдет.

Он замолчал, ожидая реакции Вадима. Но и Вадим молчал. Дело в том, что Стожко, по его требованию, показал ему — уже здесь, в Ташкенте, — отчеркнутые абзацы в книге Штауба и специально, видимо, заготовленные для таких случаев странички-ксерокопии своего машинописного отчета. И Вадим, как ни пялил глаза, не увидел никакого текстуального совпадения! Максимум — сходство в интерпретации результатов, то, что должно сближать исследователей, а не разделять. То, что Стожко называл текстуальным совпадением, было не более чем сходством от неудобоваримого, почти канцелярского слога, коим грешили оба автора.

Виктор горячился, тыкал пальцем, брызгал слюной сердился, а Вадим не видел. Это не значило, что Стожко не надо было выручать. Но выручать в данном случае приходилось не столько от злых заговорщиков, сколько от мести людей, может, и не самой высшей пробы, но обиженных им же, Стожко, и обиженных несправедливо. Попытки уверить Стожко в том, что никто в данном случае его не обокрал, ничего не дали. Тогда Вадим взял с приятеля слово, что он хотя бы признает при личном объяснении с Пиотровским некорректной самую форму своего протеста.

А Пиотровскому — помолчав и тем до известной степени обозначив свой нейтралитет по вопросу о Штаубе — Вадим сказал:

— Вот вы, Игорь Евгеньевич, сейчас сказали: открыто, прямо заявляю… Вы всегда все заявляете прямо и открыто?

— Да! Вы же знаете. Это, если хотите, мой стиль.

— Хорошо. — Вадим умолчал о том, что открыт и прям, а точнее, груб и безапелляционен Пиотровский был всегда с людьми, от него зависимыми или посторонними — и никогда с прямым своим начальством или с крупными академическими фигурами. «Открыт и прям» бывал Пиотровский и в самой безудержной, откровенной лести. — Вот вы, прямой человек, говорите сразу, сгоряча, что думаете. Вы ведь можете ошибиться? При таком — прямом — характере это неизбежно…

За этим пассажем Вадима стояло многое — в том числе напоминание о прошлых стычках эмэнэса и профессора в стенах ресницынской лаборатории, которые сам Пиотровский сейчас, в пору их сближения, во всеуслышание списал на горячность своего и Вадимова характеров.

— Бывает, бывает! — Пиотровский с усмешкой посмотрел на Вадима: «Знаю, мол, знаю, куда гнешь».

— Так вот, представьте, и у Стожко точно такой же характер. Ему показалось, что Штауб что-то там у него из отчета взял без ссылки. Вместо того чтобы десять раз подумать и перепроверить, он открыто и прямо — а это, как мы установили, не всегда означает, что справедливо и умно, — сказанул, что думал. Но ведь к его диссертационной работе эта история не имеет отношения. А вот вы предполагаете вдарить — за Штауба — именно по этой работе, к которой раньше относились неплохо… Что-то тут не так… Как вы думаете?

— Вы когда-нибудь дрались? — спросил Пиотровский. — Наверное, да, насколько я вас знаю. И вы не можете не знать: когда бьешь — бить надо результативно, иначе в драке смысла нет. По чему бить, если не по диссертации, а? Разве такого бугая другим способом свалишь? А бить надо. Потому что за дело!

— Ну, а если, — Вадиму показалось, что жесткое насмешливое упорство Пиотровского чуть-чуть ослабло, открывая путь для какой-то перемены. — Если сейчас к вам подойдет Стожко — и вы объяснитесь и найдете общий язык? Я не верю, что вам столь уж необходима эта война… или драка, как вы говорите.

— Драки я не боюсь… Впрочем… Он хочет поговорить? — Пиотровский снова стал бесцеремонно разглядывать Стожко, как диковинный экспонат. Тот побагровел и отвернулся. — Да сколько угодно. Только зря вы стараетесь. Ничего не выйдет. И не из-за меня.

— Сейчас, — Вадим встал и махнул рукой Виктору.

Тот подошел, набычившийся и багровый чуть ли не до слез. Изобразил неуклюжий полупоклон. Пиотровский кивнул, то ли здороваясь в ответ, то ли указывая подбородком место рядом с собой.

Вадим отошел недалеко, к Свете и Гене. Они стояли у колонны с Питером Боднаром, старым знакомцем. Вадим встал в эту группу, рассеянно приняв участие в разговоре, а сам вполуха и вполглаза контролируя тот, другой, разговор, начавшийся вроде бы вполне мирно. Пока он был мирный, ничего и слышно не было. А когда стало слышно — уже никакого мира! Стожко яростно гудел:

— Вы и Штауб — одного поля ягоды. Погодите, я еще выведу вас на чистую воду.

Глаза у него чуть не лопались от гнева, брови были нахмурены, как у громовержца, а губы дрожали детской обидой. Пиотровский смотрел на него, казалось, с наслаждением и почти ласково пел:

— Валяйте, валяйте, голубчик, выводите. Руки у вас, правда, коротки, а чтоб они не выросли — не быть вам доктором. Хоть лоб расшибите, не быть, уж я постараюсь, будьте уверены.

Вставая, Пиотровский перехватил взгляд Вадима, с неискренним сожалением вздохнул, развел руками, плечами пожал: ну, что, мол, я говорил, дикарь — он и есть дикарь. И пошел себе, самодовольный и зоркий, не забывая здороваться с кем нужно и как нужно.

Да, умел, умел Пиотровский выводить людей из себя, приобретая при этом и от этого какое-то особое удовлетворение и спокойствие, — как вампир, кровушки насосавшийся, говаривал когда-то про него коллега Шалаев. Вадим сам попадался — и не раз — на этот провокационный стиль и потому, конечно, сочувствовал Стожко, хотя и не был тот столь уж правым в данном случае.

Стожко некоторое время сидел, тупо глядя в одну точку. Потом подошел. И даже Боднар поперхнулся на полуслове — по-русски он все еще изъяснялся с большим трудом — и в удивлении воззрился на «эту глыбу» (посмеиваясь, так поддразнивал нового приятеля иногда Вадим), раскаленную, казалось, до самых кончиков пальцев, фигуру, при всех попытках принять положенное в общении с иностранцами приветливо-спокойное выражение лица, не лишенную некоей трагедийности — чуть-чуть с примесью комизма. Такой иногда выглядит классическая трагедия в старательном, искреннем, но несколько провинциальном сценическом воплощении.

Добрый день!

На текущий день у нас победа. Из Ташкента вернулись три дня назад вместе с частью американцев и японцев с симпозиума.

Все решилось, видимо, за двадцать минут до того заседания, на котором должен был выступить Саркисов с докладом о наших прогнозных работах. Я накануне показал наши последние кривые парторгу Шестопалу — «птице Феликсу». Тот изобразил хладнокровие, а сам весь побагровел.

— Хм. Пожалуй, это то, что нам нужно. Шефу не показывал?

Я не показывал — да и когда, он все от меня бегает в последнее время. Да и есть ли гарантия, что он тут же не подарит этот результат Эдику или еще кому-нибудь? Своя рука — владыка. Я сказал, что могу показать кривые на своей секции, когда буду там докладываться. Казалось бы, какое отношение имеет практический прогноз землетрясений к общефилософским критериям. Имеет! Видишь ли, у нас там не временная шкала по оси абсцисс, а событийная!

У нас вышли прогнозные кривые там, где они на обычной, временной шкале или теряли закономерность в приросте и спаде (очень важно для точного прогноза времени катастрофы), или просто п р о п а д а л и. Так что я имел моральное право сунуть эти кривые в свой философский доклад — вышло бы даже эффектно. Но я этого не сделал. Феликс мне сказал:

— Я поговорю с шефом. Это должно быть в пленарном докладе о советских достижениях.

Он поговорил, шеф назначил мне аудиенцию накануне своего доклада, у входа в конференц-зал. Я показал, рассказал. Саркисов долго смотрел, молчал. Вокруг толчея, гомон на всех языках, а он стоит, как пень, и молчит.

Я сказал:

— Могу вам дать для вашего доклада, но, естественно, при условии ссылки на нас со Светой и чтоб никакого Эдика.

— Лютикова вам мало, — он усмехнулся.

— Мало.

Он помолчал опять. Потом нехотя сказал:

— Так. Я не могу этого показать как официальный советский результат. К сожалению. К большому сожалению. Это не апробировано у нас, не доложено, не обсуждено. Почему вы неделей раньше не показали?

— Мы закончили это перед отъездом сюда. Я немного покривил душой, вчерне этот результат был у нас еще ранней весной в Москве. Но если бы я показал его тогда, сейчас это действительно было бы в докладе Саркисова-Чеснокова, но уж будьте уверены, без нас.

— Доклад будет без этих кривых и вообще… без механизмов. Эдика… не будет. Вас в вашем докладе на секции я тоже прошу обойтись без их показа. Это результат, полученный в обсерватории, и без настоящего обсуждения там, вы понимаете, у вас нет морального права…

Я согласился, хотя и подумал, что и Эдик, и сам Саркисов редко в своей практике задумываются о моральном праве.

Доклад был вялый. Что-то он там на ходу выбросил. Это все почувствовали. Запинался, хмурился. Ни наших со Светой имен, ни Эдика не упомянул. Когда кто-то с места спросил его о работе по механизмам, он отвечал уклончиво-академически: обещающие, мол, результаты есть, но они находятся в стадии проверки.

Но и это была еще не победа. Победу мы почуяли здесь, в Ганче, по приезде. «Птица Феликс» (он, между прочим, член московского, большого институтского партбюро) воспользовался случаем и сильно даванул на шефа. Вчера вечером он пришел к нам пить чай с видом необыкновенно важным и таинственным, — впрочем, это его обычный вид. Разулся и сел на известную тебе курпачу.

Уселся и стал темнить — он всегда так делает, чтобы привлечь к своей особе максимальное внимание, такой вот смешноватый человечек. Он очень много для нас сделал, но я его до сих пор не понял — похоже все-таки, что какие-то свои он цели преследует и что в случае чего эта птица может клюнуть очень больно.

Ну, мы, конечно, потешили его самолюбие, изобразив жадное любопытство, — да и в самом деле интересно было, чувствовалось, шеф вернулся озабоченный, Эдик долго с ним сидел и вышел, по свидетельству союзниц из камералки, от шефа красный, с трясущейся губой.

Наконец вещая птица изрекла то, что официально мы узнали только сегодня.

Первое. Эдик снят с должности заместителя по научной части «по собственной просьбе в связи с увеличением нагрузки по прогнозу». Правда, тут же назначен и. о. на той же самой должности. После него обещано на месяц поставить Каракозова. Потом — Кормилова. Второе. Партком начинает официальное, по всем правилам обследование положения дел в Ганче. Причем основанием для этого разбирательства послужило мое одно особенно злобное письмо Феликсу о здешних порядках. Он запросил меня, что это, ворчание себе под нос, очередной кукиш в кармане или документ, который можно обнародовать. Естественно, я выбрал последнее, хотя и не без колебаний. До сих пор, видите ли, у них повода не было заняться всем этим безобразием. А теперь впервые появился.

Третье. За нами со Светой закреплена тема: «Прогноз землетрясений по механизмам» здесь, в Ганче. Карым (нас туда, в Киргизию, хотел шеф сослать) пока отпал.

Четвертое (ложка дегтя — не из одних же побед должна жизнь состоять). Механизмами теперь официально будет заниматься и Эдик (до сих пор этой темы за ним не числилось). Его тема сформулирована иначе, но это дела не меняет: мы теперь все время будем чувствовать, что кто-то делает то же, что мы, рядом с нами, параллельно с нами. Причем в подчинении у этого кого-то будет полкамералки, а у нас — никого. Так что победа наша — пиррова. А если мы когда-нибудь уйдем — а такие люди, как Саркисов и Эдик, умеют и ждать, и торопить подобные события, — то, что мы наработали, останется им.

Но это — потом. Пока мы делаем, что хотели. Мы немедленно доложили наши кривые на семинаре. Все было хорошо, только в конце насмерть схватились Саркисов и Марина Винонен, старейшая сотрудница обсерватории. Саркисов, в общем одобрив наш прогноз, стал доказывать, что типизация для этого не нужна, что это издержки моей геолого-философской подготовки. Марина ему возразила, что без типизации результата не было бы, а уж задним числом, конечно, можно уже известный результат изобразить как угодно. Скоро они забыли и о типизации, и о семинаре. Красные, они кричали друг о друге всякие обидные вещи с примерами из своего общего обширного прошлого. Каракозов под шумок провел голосование, и все вышли из зала, где продолжался крик. Нас поздравляли, жали руки, что, конечно, было приятно очень. Так что спасибо тебе за хлопоты, мы обошлись легальным путем: статья пошла в «Геофизический вестник» за нашими двумя подписями. На сегодняшний момент отстояли. Но какова цена!

Лютиков — изгнан. Где он, кстати?

Партком будет теперь всех тягать и допрашивать. И кто знает, как поведут себя многие, сегодня такие храбрые.

Не по себе от таких «сопровождающих обстоятельств». Неужели иначе нельзя было? Несмотря на победу и поздравления, есть во всем что-то грустное. А вечером у Марины Винонен был сердечный приступ. Саркисов тоже целые сутки из берлоги своей не выходил и никого к себе не пускал — и ему нелегко.

Тогда зачем все так? Скоро в Москву, в отпуск. Увидимся. Поговорим.

Супруге привет. Светлана кланяется.