Полина

IX

Я провела ужасную ночь — ночь рыданий и слез. Вы, мужчины, не знаете и не будете никогда знать, что такое мучение молодой девушки, воспитанной на глазах у матери, сердце которой, чистое как зеркало, не было еще омрачено ничьим дыханием, которая видит себя вдруг, как бедная, беззащитная птичка, во власти могущественнейшей, нежели ее сопротивление, и которая чувствует руку, увлекающую ее, столь сильную, чтобы противостоять ей, и слышит голос, говорящий ей: вы меня любите, прежде нежели сама она сказала: люблю вас.

О! Клянусь вам, не постигаю, как не лишилась ума в продолжение этой ночи; я считала себя потерянною. Повторяла шепотом и беспрестанно: я люблю его!.. люблю его! — и это с ужасом столь глубоким, что теперь еще, мне кажется, нахожусь во власти чувства, противоречившего тому, которое, как я думала, овладело мною. Однако доказано, что все волнения, испытываемые мною, были признаками любви, потому что граф, от которого ни одно из них не ускользнуло, толковал их таким образом. Что касается меня, то подобные ощущения волновали мое сердце в первый раз. Мне говорили, что не должно бояться или ненавидеть тех, которые не сделали нам зла; я не могла тогда ни ненавидеть, ни бояться графа, и если чувство, которое питала к нему, не было ни ненависть, ни страх, то должно быть любовь.

На другой день утром, в ту самую минуту, когда мы садились за завтрак, принесли нам две визитные карточки от графа Безеваля; он прислал узнать о моем здоровье и спросил: не имел ли вчерашний случай каких-нибудь последствий? Этот поступок, столь ранний, показался моей матери простым доказательством учтивости. Граф пел со мной в то время, когда случился обморок, и это обстоятельство извиняло его поспешность. Матушка тогда только заметила, что я имела вид утомленный и больной; она встревожилась сначала, но я успокоила ее, сказав, что не чувствую в себе ничего дурного и что спокойствие деревни поправит меня, если ей угодно туда возвратиться. Мать моя всегда соглашалась со мной; она приказала заложить коляску, и к двум часам мы отправились.

Я бежала из Парижа с такой же поспешностью, с какой четыре дня назад бежала из деревни, потому что первой мыслью моей, когда я увидела карточки графа, было то, что он сам явится, как скоро наступит приличное время. Я хотела бежать от него, не видеть более; после мысли, какую он возымел обо мне, после записки, им написанной, мне казалось, что я умру от стыда, увидясь с ним. Все эти мысли, роившиеся в голове моей, покрыли мои щеки краской столь яркой, что мать моя подумала, что недостает воздуха в закрытом экипаже; она велела остановиться и откинуть верх коляски. Тогда были последние дни сентября, приятнейшие минуты года; листья некоторых деревьев начинали краснеть в лесах. Есть что-то весеннее в осени, и последние цветки года походят иногда на первые его произведения. Воздух, зрелище природы, беспрестанный, меланхолический и неопределенный шум леса — все это начинало рассеивать меня, когда вдруг на одном повороте дороги я заметила перед собой мужчину, ехавшего верхом. Он был еще далеко от нас, однако я схватила мать за руку с намерением просить ее возвратиться в Париж, потому что узнала графа, но вдруг остановилась. Чем я могла объяснить эту перемену воли, которая показалась бы капризом без всякой причины? Итак, я собралась с духом.

Всадник ехал шагом и скоро поравнялся с нами. Это был, как я сказала, граф Безеваль.

Он подъехал к нам, извинился, что прислал так рано утром узнать о моем здоровье; но, отъезжая в тот же день в деревню к госпоже Люсьен, он не хотел оставить Парижа с беспокойством, в котором находился, и если бы время было приличное, он сам бы приехал. Я пробормотала несколько слов; мать моя его поблагодарила. «Мы возвращаемся в деревню, — сказала она, — на остальное время года». — «Следовательно, вы позволите мне проводить вас до замка?», — спросил граф. Матушка поклонилась, улыбаясь. Все это было так просто: дом наш находился в трех лье от дома госпожи Люсьен, и одна дорога вела к обоим.

Итак, граф продолжал скакать подле нас на протяжении пяти лье, которые осталось нам сделать. Быстрота нашей езды, трудность держаться подле дверец были причиной, что мы обменялись только несколькими словами. Приехавши в замок, он соскочил с лошади, подал руку моей матери, чтобы выйти из экипажа; потом в свою очередь предложил мне помощь. Я не могла отказаться и, дрожа, протянула руку; он взял ее без живости, без чувства, как всякую другую; но я почувствовала, что он оставил в ней записку, и, прежде чем могла сказать какое-нибудь слово или сделать движение, граф оборотился к моей матери и поклонился; потом сел на лошадь, сказал, что его ожидают у госпожи Люсьен, и скрылся в несколько секунд.

Я стояла неподвижно на том же месте; сжатые пальцы держали записку, которой я не смела уронить и которую, однако, не решалась читать. Мать позвала меня, — я пошла. Что делать с этой запиской? У меня не было огня, чтобы сжечь ее, разорвать — но могли найти кусочки; я спрятала ее за пояс своего платья.

Я не знала мученья, равного тому, которое испытывала до тех пор, пока не вошла в свою комнату: эта записка жгла мою грудь; казалось, сверхъестественное могущество сделало каждую строчку ее видимою для моего сердца, которое почти дотрагивалось до нее; эта бумажка имела магическую силу. Наверное, в минуту получения я разорвала бы или сожгла эту записочку без размышления, но, войдя в свою комнату, не имела уже для этого духу. Я отослала горничную, сказав ей, что разденусь сама; потом села на постель и пробыла с час в таком положении, неподвижная, с глазами, устремленными на руку, сжимавшую записку.

Наконец я развернула ее и прочла:

Невозможно рассказать вам, что происходило в душе моей при чтении этого странного письма; мне казалось, что я вижу одно из тех странных сновидений, когда при угрожающей опасности пытаешься бежать, но ноги прирастают к земле, дыхание останавливается в груди; хочешь кричать, но голос не издает звуков. Тогда смертельный страх разрушает сон и пробуждаешься с сердцем, готовым выскочить, и с челом, омоченным потом.

Но тут мне неотчего было пробуждаться; это был не сон, а страшная действительность, которая схватила меня своей могущественной рукой и увлекла за собой. Однако что нового случилось в моей жизни? Человек явился в ней, я едва обменялась с ним взглядом и несколькими словами. Какое ж он имеет право связывать судьбу свою с моей и говорить со мной как человек, от которого завишу, тогда как я не давала ему даже… прав друга. Я могу завтра же не смотреть более на него, не говорить с ним, не знать его. Но нет, я не могу ничего… я слаба… я женщина… я люблю его.

Впрочем, понимала ли я что-нибудь в этом? Чувство, которое испытывала я, было ли любовью? И внедряется ли она в сердце, предшествуемая ужасом? Зачем я не сожгла это роковое письмо? Не дала ли я право графу думать, что люблю его, принимая письмо его? Но, впрочем, что могла я сделать? Шум при слугах, при домашних… Нет. Но отдать его моей матери, сказать ей все, признаться ей во всем… В чем же? В детском страхе! Притом, что заключила бы мать моя при чтении подобного письма? Она подумала бы, что каким-нибудь словом, движением, взглядом я обнадежила графа. Нет, я никогда не осмелюсь что-нибудь сказать моей матери.

Но письмо? Надобно прежде всего сжечь его. Я поднесла его к свече, оно загорелось, и таким образом все, что существовало и что не существовало более, превратилось в кучку пепла. Потом я проворно разделась, поспешила лечь в постель и задула в ту же минуту огонь, чтобы спрятаться от себя и скрыться в мраке ночи. Но сколько я ни закрывала глаз, сколько ни прикладывала руки к своему челу, я опять все увидела: это роковое письмо было написано на стенах моей комнаты. Я прочла его не более одного раза, но оно так глубоко врезалось в мою память, что каждая строчка, начертанная невидимой рукой, появлялась по той мере, как предшествующая исчезала; я читала и перечитывала таким образом это письмо десять, двадцать раз, всю ночь. О! Уверяю вас, что между этим состоянием и помешательством самое недалекое расстояние.

Наконец к рассвету я заснула, истомленная усталостью. Когда проснулась, было уже поздно. Горничная сказала мне, что госпожа Люсьен и дочь ее приехали к нам. Тогда внезапная мысль озарила меня: я расскажу все госпоже Люсьен; она была всегда так добра ко мне; у нее я увидела графа Горация; граф Гораций друг ее сына; это самая лучшая поверенная для такой тайны, как моя; само небо мне ее посылает. В эту минуту дверь комнаты отворилась и показалась госпожа Люсьен. О! Я искренно поверила тогда этому посланию. Я встала с постели и протянула к ней руки, рыдая; она села подле меня.

— Посмотрим, дитя, — сказала она через минуту, отнимая мои руки, которыми я закрыла лицо, — посмотрим, что с вами?

— О! Я очень несчастлива, — вскричала я.

— Несчастья в твоем возрасте то же, что весенняя буря, она проходит скоро, и небо делается чище.

— О! Если б вы знали!

— Я все знаю, — сказала мне госпожа Люсьен.

— Кто вам сказал?

— Он.

— Он сказал вам, что я люблю его?

— Он мне сказал, что надеется на это: не ошибается ли он?

— Я не знаю; я всегда знала любовь только по имени: как же хотите вы, чтобы я видела ясно в своем сердце и посреди смущения, ощущаемого мною, отличила чувство, которое производит его?

— О! Так я вижу, что Гораций прочел в вашем сердце лучше вас.

Я принялась плакать.

— Перестаньте! — продолжала госпожа Люсьен. — Во всем этом нет, как мне кажется, большой причины для слез. Поговорим рассудительно. Граф Гораций молод, красив, богат, свободен, вам восемнадцать лет; это будет приличная партия во всех отношениях.

— О! Сударыня!

— Хорошо, не станем говорить об этом более; я узнала все, что мне хотелось. Теперь пойду к мадам Мельен и пришлю к вам Люцию.

— Но ни слова, умоляю вас.

— Будьте спокойны, я знаю, что мне делать. До свидания, милое дитя. Перестаньте, вытрите ваши прекрасные глаза и обнимите меня.

Я бросилась к ней на шею. Через пять минут явилась Люция; я оделась и вышла.

Я нашла мать в задумчивости, но нежнее обыкновенного. Несколько раз во время завтрака она смотрела на меня с чувством беспокойной печали, и каждый раз краска стыда появлялась па лице моем. В четыре часа госпожа Люсьен и ее дочь нас оставили; мать была со мною такой же, как и всегда; ни слова не было произнесено о посещении госпожи Люсьен и о причинах, которые заставили ее приехать. Вечером, когда я по обыкновению подошла к матери, чтобы обнять и поцеловать ее, я заметила у нее слезы; тогда я бросилась перед ней на колени, спрятав голову на груди ее. Увидев это движение, она поняла чувство, которое мне его подсказало, обняла меня, прижала к себе и сказала: «Будь счастлива, дочь моя, вот все, что я прошу от Бога».

На третий день госпожа Люсьен от имени графа сделала официальное предложение.

А через шесть недель я была уже женою графа Безеваля.