Полина

XV

Однако легко понять, что сердца наши были полны различных чувств; мать моя, едва приехав, сделала знак Габриели удалиться в свою комнату. Она подошла ко мне, бедное дитя, и подставила свой лоб, как делала это прежде; но едва почувствовала прикосновение губ моих, залилась слезами.

— Бедная сестра, — сказал я, — не должно требовать от меня вещей, которые, сильнее, нежели сам я. Бог создает обстоятельства, и обстоятельства повелевают людьми. С тех пор как отец наш умер, я отвечаю за тебя, я должен заботиться о твоей жизни и сделать ее счастливою.

— О! Да, да! Ты старший в семействе, — сказала мне Габриель, — все, что ты прикажешь, я сделаю, будь покоен. Но я не могу перестать бояться, не зная, чего боюсь, и плакать, не зная, о чем плачу.

— Успокойся, — сказал я, — величайшая из опасностей твоих теперь прошла, благодаренье Небу, которое покровительствует тебе. Возвратись в свою комнату, молись, как юная душа должна молиться: молитва рассеивает страхи и осушает слезы… Иди!

Габриель обняла меня и вышла. Мать моя следовала за нею глазами с беспокойством; потом, когда дверь затворилась:

— Что все это значит? — сказала она.

— Это значит, матушка, — отвечал я почтительным, но твердым голосом, — что супружество, о котором вы писали мне, невозможно и что Габриель не будет женою графа.

— Но я дала уже почти слово, — сказала мать моя.

— Я возьму его назад.

— Но наконец, скажешь ли ты мне почему… без всякой причины?..

— Неужели вы считаете меня таким безумцем, — прервал я, — который способен разрушить вещи, столь священные, как данное слово, если бы не имел причин?

— Но, верно, ты скажешь их мне?

— Невозможно! Невозможно! Матушка, я связан клятвою.

— Я знаю, что многое говорили против Горация, но ничего не могли еще доказать. Неужели ты веришь всем этим клеветам?

— Я верю глазам своим, матушка, — я видел.

— О!..

— Послушайте. Вы знаете, люблю ли я вас и сестру свою; вы знаете, что, когда дело идет о счастии вас обеих, я легко готов принять твердое решение; вы знаете, наконец, что в обстоятельстве, столь важном, я не способен пугать вас ложью. Да, матушка, клянусь вам, что если бы это супружество совершилось, если бы я приехал не вовремя, если бы Габриель называлась в этот час графинею Безеваль, тогда бы не осталось мне ничего более сделать — и я сделал бы, поверьте мне, — как похитить вас и дочь вашу, бежать из Франции с вами, чтобы никогда в нее не возвращаться.

— Но не можешь ли ты сказать мне?..

— Ничего… я дал клятву. Если бы я мог говорить, мне достаточно было бы произнести одно слово — и сестра моя была бы спасена.

— Итак, ей угрожает какая-нибудь опасность?

— Нет! По крайней мере, пока я жив.

— Боже мой! Боже мой! — сказала мать моя, — ты приводишь меня в трепет.

Я увидел, что позволил себе увлечься против воли.

— Послушайте, — продолжил я, — может быть, все это не столь важно, как я боюсь. Ничего не было еще положительно окончено между вами и графом, ничего не знают еще об этом в свете: какой-нибудь неопределенный слух, некоторые предположения и только, не правда ли?

— Сегодня только во второй раз граф провожал нас.

— Прекрасно! Возьмите первый предлог, какой вам попадется, не принимать его; затворите дверь вашу для целого света; для графа так же, как и для всех. Я беру на себя труд объяснить ему, что посещения его будут бесполезны.

— Альфред! — сказала испуганная мать моя, — будь благоразумен и осторожен.

— Будьте покойны, матушка, я постараюсь соблюсти при этом все необходимые приличия. Что касается причины, то назову ему одну.

— Действуй, как хочешь: ты глава семейства, Альфред, и я ничего не сделаю против твоей воли; но умоляю тебя именем Неба, умерь каждое слово, которое скажешь графу, и, если откажешь, смягчи отказ свой, сколь сможешь. — Мать моя увидела, что я беру свечу, чтобы идти. — Ах, Боже мой! — продолжила она. — Я и не подумала о твоей усталости. Ступай в свою комнату; завтра будет еще время подумать обо всем. — Я подошел к ней и обнял ее, она удержала меня за руку. — Ты обещаешь мне, не правда ли, успокоить гордость графа?

— Обещаю, матушка. — Я обнял ее в другой раз и вышел.

Мать моя сказала правду: я падал от усталости. Я тотчас лег в постель и проспал до десяти часов утра.

Проснувшись, я нашел у себя письмо графа. Я ожидал его, но не мог поверить, что оно будет таким сдержанным. Это был образец вежливости и приличия. Вот оно:

Я отвечал тотчас.

Написав и отправив это письмо, я пошел к моей матери; она точно спрашивала, не приходил ли кто от Горация, и после ответа я нашел ее гораздо спокойнее. Что касается Габриели, она просила позволения и получила его: остаться в своей комнате. К концу завтрака мне привели лошадь. Приказания мои были в точности исполнены: к седлу были прикреплены ольстреди, в которые я поместил пару прекрасных дуэльных пистолетов, уже заряженных; я не забыл, что граф Гораций не выезжал никогда без оружия.

Я был на месте свидания еще в одиннадцать часов с четвертью: так велико было мое нетерпение. Проехав аллею во всю ее длину и поворотив назад, я заметил всадника на другом конце: это был граф Гораций. Узнав друг друга, каждый из нас пустил лошадь свою в галоп, и мы встретились на середине аллеи. Я заметил, что он, подобно мне, имел ольстреди у седла своей лошади.

— Вы видите, — сказал мне Гораций, — кланяясь с вежливостью и улыбкою, — что желание мое встретить вас равнялось вашему, потому что мы оба опередили назначенный час.

— Я сделал сто лье в одни сутки, чтоб иметь эту честь, граф, — отвечал я, кланяясь в свою очередь, — вы видите, что за мной нет остановки.

— Я предполагаю, что причины, побудившие вас так скоро приехать, не такие уж тайные, и хотя желание мое узнать вас и пожать вам руку заставило меня совершить эту поездку еще в менее короткое время, но я не думаю, что подобная причина заставила вас покинуть Англию.

— И вы думаете справедливо, граф. Честь семейства, едва не скомпрометированного, была причиной моего отъезда из Лондона и прибытия в Париж.

— Выражения, употребляемые вами, — возразил граф, кланяясь опять с улыбкой, которая становилась более и более язвительной, — заставляют меня надеяться, что причиной этого возвращения не было письмо госпожи Нерваль, в котором она уведомляла вас о предполагаемом союзе между вашей сестрицею и мной.

— Вы ошибаетесь, — возразил я, кланяясь в свою очередь, — я приехал единственно для того, чтобы воспротивиться этому супружеству, которое не может состояться.

Граф побледнел, и губы его сжались; но почти тотчас он принял свое обыкновенное спокойствие.

— Надеюсь, — сказал он, — что вы оцените чувство, повелевающее мне слушать с хладнокровием ваши странные ответы. Это хладнокровие есть доказательство моего желания сблизиться с вами, и желание это так велико, что я готов выслушать вас до конца. Окажете ли вы мне честь, милостивый государь, сказать: какие причины с вашей стороны могли стоить мне этой слепой антипатии, выражаемой вами так открыто? Поедем рядом, если хотите, и станем продолжать разговор.

Мы поехали шагом, как друзья, которые прогуливаются.

— Я слушаю вас, — сказал граф.

— Сначала, граф, позвольте мне, — отвечал я, — изменить суждение ваше о мнении, которое я имею о вас: это не слепая антипатия, а рассудительное презрение.

Граф привстал на стременах, как человек совершенно выведенный из терпения; потом, приложив руку к челу, сказал голосом, в котором трудно было заметить малейшее волнение:

— Подобные чувства довольно опасны, чтобы питать их и в особенности объявлять прежде совершенного познания человека, внушившего их.

— А кто сказал вам, что я не знаю вас совершенно? — отвечал я, смотря ему в лицо.

— Однако ж, если память не обманывает меня, только вчера я встретился с вами в первый раз.

— И однако ж случай, или скорее Провидение, нас уже сближало; правда, это было ночью, когда вы не видели меня.

— Помогите моим воспоминаниям, — сказал граф, — я очень туп для загадок.

— Я был в развалинах аббатства Гран-Пре. ночью с 27 на 28 сентября.

Граф побледнел и положил на ольстредь свою руку; я сделал то же движение; он заметил его.

— Что же далее?.. — возразил он.

— Я видел, как вы шли из подземелья, как закопали ключ.

— И какое намерение приняли вы вследствие всех этих открытий?

— Не допустить вас убить Габриель де Нерваль так, как вы пытались убить Полину Мельен.

— Полина не умерла?.. — вскричал граф, останавливая свою лошадь и забыв на этот раз свое адское хладнокровие, не оставлявшее его ни на минуту.

— Нет, Полина не умерла, — отвечал я, останавливаясь в свою очередь, — Полина живет, несмотря на письмо, которое вы написали ей; несмотря на яд, оставленный вами; несмотря на три двери, которые вы заперли за нею и которые я отпер ключом, закопанным вами… Теперь понимаете ли?..

— Совершенно! — ответил граф, кладя руку в одну из своих ольстредей, — но вот чего я не понимаю, что вы, владея такими тайнами и доказательствами, не донесли тотчас на меня?

— Это оттого, что я дал священную клятву и обязан был убить вас на дуэли, как будто бы вы были честным человеком. Итак, оставьте в покое ваши пистолеты, потому что, убивая меня, вы можете испортить все дело.

— Вы правы, — отвечал граф, застегивая ольстреди и пуская лошадь свою шагом. — Когда же деремся мы?

— Завтра утром, если хотите, — сказал я, опуская также поводья у своей лошади.

— Где же?

— В Версале, если место вам нравится.

— Очень хорошо. В девять часов я буду ожидать вас у Швейцарских вод с моими секундантами.

— С Генрихом и Максом, не правда ли?

— Разве, вы имеете что-нибудь против них?

— То, что я хочу драться с убийцей, но не хочу, чтобы он брал с собой в секунданты обоих своих соучастников. Это может происходить иначе, если позволите.

— Объявите свои условия, — сказал граф, кусая губы до крови.

— Так как нужно, чтобы свидание наше осталось тайной для целого света, какое бы последствие оно ни имело, то мы выберем себе каждый секундантов из офицеров Версальского гарнизона, для которых мы останемся неизвестными; они не будут знать причины дуэли и станут присутствовать только, чтобы предупредить обвинение в убийстве. Согласны ли вы?

— Да… Теперь ваше оружие?

— Теперь, так как мы можем сделать шпагой какую-нибудь жалкую царапину, которая помешает нам продолжать дуэль, пистолеты мне кажутся предпочтительнее. Привезите свой ящик, я привезу свой.

— Но, — возразил граф, — мы оба с оружием, условия наши сделаны, для чего же откладывать до завтра дело, которое можем окончить сегодня?

— Я должен сделать некоторые распоряжения, для которых эта отсрочка необходима. Мне кажется, что в отношении к вам я вел себя таким образом, что могу получить это позволение. Что же касается страха, который вы испытываете, то будьте совершенно покойны, повторяю: я дал клятву.

— Этого достаточно, — отвечал граф, кланяясь, — завтра в девять часов.

— Завтра в девять часов.

Мы поклонились друг другу в последний раз и поскакали в разные стороны.

В самом деле отсрочка, просимая мною у графа, едва была достаточна для приведения дел моих в порядок; итак, возвратясь домой, я тотчас заперся в свою комнату.

Я не скрывал от себя, что удача дуэли зависела от случая; я знал хладнокровие и храбрость графа, я мог быть убитым; в этом случае мне должно было обеспечить состояние Полины.

— Хотя во всем рассказанном мною я ни разу не упомянул ее имени, — продолжал Альфред, — но мне нет надобности говорить тебе, что воспоминание о ней ни на минуту не оставляло меня. Я еще раз почувствовал, как сильно люблю Полину, когда, взяв перо, подумал, что, может быть, последний раз пишу ей… Окончив письмо и приложив к нему контракт на десять тысяч франков ежегодного дохода, я адресовал его на имя доктора Сорсея в Гросвенар-Скваре в Лондоне.

Остаток дня и часть ночи прошли в приготовлениях этого рода. Я лег в два часа и приказал слуге разбудить себя в шесть.

Он исполнил в точности данное ему приказание. Это был такой человек, на которого я мог положиться, один из старых слуг, встречающихся в немецких домах, которых отцы завещают своим сыновьям и которого я наследовал от отца. Я отдал ему письмо, адресованное к доктору, с приказанием отвезти его самому в Лондон, если бы я был убитым. Двести луидоров, данные мною, были назначены на издержки во время дороги; в противном случае он оставлял их у себя в виде награды. Я показал ему, кроме того, ящик, где хранилось последнее прощание мое к матери, которое он обязан был отдать ей, если бы судьба мне не поблагоприятствовала. Еще он должен был иметь готовой почтовую карету к пяти часам вечера, и, если в пять часов вечера я не возвращусь, отправиться в Версаль и узнать обо мне. Приняв эти предосторожности, я сел на лошадь и в девять часов без четверти был на месте с секундантами: это были, как мы условились, два гусарских офицера, совершенно не знакомых мне, которые, однако ж, не задумались оказать мне услугу, просимую от них. Для них довольно было знать, что это дело, в котором пострадала честь одной благородной фамилии, чтобы согласиться, не сделав ни одного вопроса… Только французы могут быть всякий раз, когда этого требуют обстоятельства, самыми храбрыми или самыми скромными из всех людей.

Мы ожидали не более пяти минут, когда граф приехал со своими секундантами. Мы пустились на отыскание удобного места и вскоре нашли его, благодаря нашим свидетелям. Прибыв на место, мы объяснили этим господам свои условия и просили их осмотреть оружие: у графа были пистолеты работы Лепажа, у меня работы Девима; те и другие с двойным замком и одного калибра, как, впрочем, бывают почти все дуэльные пистолеты.

Граф подтвердил репутацию храброго и вежливого человека: он хотел уступить мне все выгоды, но я отказался. Итак, решено было, чтобы жребий назначил места и порядок выстрелов; расстояние должно было состоять в двадцати шагах; барьер для каждого из нас отмечен был другим заряженным пистолетом, чтобы мы могли продолжать поединок на тех же условиях, если бы ни одна из двух первых пуль не была смертельной.

Жребий благоприятствовал графу два раза кряду: он имел сначала выбор места, потом первенство; он тотчас стал против солнца, взяв из доброй воли самое невыгодное положение. Я заметил ему это, но он поклонился, отвечая, что так как жребий назначил ему выбор, то он хочет остаться на том же месте, я занял свое.

Когда секунданты заряжали наши пистолеты, я имел время рассмотреть графа и должен сказать, что он постоянно сохранял холодную и спокойную наружность человека, совершенно храброго: он не произнес ни одного слова, не сделал ни одного движения, которые не согласовались бы с приличиями. Вскоре свидетели подошли к нам, подали каждому по пистолету, по другому положили у ног наших и отошли. Тогда граф возобновил предложение стрелять мне первому, я еще раз отказался. Мы поклонились каждый своим секундантам; потом я приготовился к выстрелу, защитив себя сколько можно и закрыв нижнюю часть лица прикладом пистолета. Едва я успел принять эту предосторожность, как секунданты поклонились нам в свою очередь и старший из них подал сигнал, вскрикнув: «пали!» В то же мгновение я увидел пламя из пистолета графа и почувствовал двойное сотрясение в груди и руке. Пуля повстречала дуло пистолета и, сбившись с пути, ранила меня в плечо. Граф, казалось, удивился, видя, что я не падаю.

— Вы ранены? — сказал он, делая шаг вперед.

— Ничего, — продолжал я, взяв пистолет в левую руку. — Теперь моя очередь. Граф бросил разряженный пистолет, взял другой и стал опять на место.

Я целился медленно и холодно, потом выстрелил. Сначала я думал, что дал промах, потому что граф стоял неподвижно и даже начал поднимать второй пистолет; но прежде, нежели дуло пришло в горизонтальное положение, судорожная дрожь овладела им; он выронил оружие, хотел говорить, но кровь залила ему горло, и он упал мертвым: пуля прострелила ему сердце.

Секунданты подошли сначала к графу, потом ко мне. Между ними был хирург; я просил оказать помощь моему противнику, которого считал только раненым.

— Это бесполезно, — отвечал он, качая головой, — теперь ему не нужна ничья помощь.

— Исполнил ли я все обязанности чести, господа? — спросил я у них.

Они поклонились в знак согласия.

— В таком случае, доктор, я попрошу вас, — сказал я, снимая с себя верхнее платье, — перевязать чем-нибудь мою царапину, чтобы остановить кровь, потому что я еду сию же минуту.

— Кстати, — сказал мне старший из офицеров, когда хирург окончил свою перевязку, — куда должно отнести тело вашего друга?

— В улицу Бурбонов, № 16, — отвечал я, улыбаясь против волн простодушию этого храброго человека, — в дом господина Безеваля.

При этих словах я вскочил на свою лошадь, которую одни гусар держал в руках с лошадью графа, и, поблагодарив в последний раз этих господ за их доброе и законное присутствие, простился и поскакал по дороге в Париж.

Я приехал вовремя; мать моя была в отчаянии: не видя меня с завтрака, она вошла в мою комнату и в одном ящике бюро нашла письмо, которое я написал к ней.

Я вырвал его из ее рук и бросил в огонь с другим, адресованным Полине; потом обнял ее, как обнимают мать, которую оставляют, не зная, когда с нею увидятся, и с которой расстаются, может быть, навсегда.