Политическая антропология

Глава седьмая Социальная история сословий и занятий

Биологическое дифференцирование есть естественный исходный пункт социального разделения труда и возникновения профессий. Разделение труда есть количественное, когда некоторое количество индивидуумов соединяется для одной и той же работы, и качественное, когда они соединяются вместе для различной деятельности. Первое основывается на простом увеличении числа отдельных членов; второе — на естественном неравенстве физических и духовных свойств.

Самое первоначальное разделение труда происходит между обоими полами. Различные задачи, которые они должны исполнять в акте размножения, ведут к неодинаковой телесной и душевной одаренности, которая в свою очередь влечет, как необходимое следствие, различную социальную деятельность и правовое положение в семье и государстве.

Вторая форма разделения труда существует между разными возрастами. Отдельный человек проходит ряд состояний и изменений, в которых жизненная энергия закономерно движется от развития всех предрасположений к состоянию слабости и затем снова к состоянию обратного развития. Этими физиологическими превращениями организма определяются размеры и его продуктивность, которая, со своей стороны, снова влияет на меру социальных обязанностей и прав.

Третья форма разделения труда покоится на происхождении, на качестве рас, племен, семей и индивидуумов, которые, несмотря на всеобще-однородные человеческие предрасположения, отличаются в частностях различными органическими, инстинктивными и интеллектуальными дарованиями. Расам и племенам указаны не одинаковые задачи и деяния в исторической последовательности или в общественном взаимодействии; и внутри родов и семей снова индивидуумы отличаются различными степенями своих мыслительных способностей, силой, энергией и характером, и поэтому наиболее выдающиеся из них призваны быть вождями и повелителями своих современников и потомства.

На этих естественных различиях пола, возраста и происхождения расчленяется общество, покоящееся на разделении труда. Всякое разделение труда зависит от дифференцирования способностей, потребностей и побуждений. Разделение труда есть вместе с тем и разделение наслаждения и владычества. Взаимодействие разделенного и вместе с тем ассоциированного труда есть следствие принуждения, производимого превосходящей властью. Разделение труда поэтому связано с противоположным дифференцированием интересов, обязанностей, вольностей и ответственностей. Но возникают социальные конфликты и борьба за положение и влияние, которые — когда они ведут к солидарному соединению равно заинтересованных сторон — можно обозначить одним общим названием классовой борьбы.

Исторические ступени исходящего отсюда социального расчленения суть: рабство, касты, сословия и классы. Рабство и касты основываются большею частью на далеко идущем антропологическом различии социальных групп и отличаются строгим обособлением и наследственностью занятий и прав. Сословия покоятся на военно-земельных состояниях и на наследственных привилегиях, между тем как классы исходят из свободной хозяйственной борьбы индивидуумов и семей. Существуют, однако, смешанные формы и переходы из одного состояния в другое. Рабы могут выходить из собственного племени, и у многих античных народов им доступно было возможное возвышение в высшие группы, между тем как в современной классовой борьбе скрытые расовые противоположности играют немаловажную роль.

Всякое социальное расчленение и порядок обусловлены физиологически. Социальная ценность индивидуума определяется не только его индивидуальной организацией, но и его расой. Никто не может выступить за пределы органических условий своего рождения и происхождения, ибо он есть продукт длинной цепи предков, где смешивались однородные и разнородные элементы. «Род, семья, — как пишет Ф. Ромер — хотя и в бесконечно меньшей степени, нежели нация, но все же является, в своем роде, особой организацией; каждый из ее членов делается более или менее наследником хороших и дурных свойств рода, и поэтому естественно, что когда один род возвышается благородством своей организации над другими, то каждый член его, хотя индивидуально он может и не иметь большого значения, будет все же содействовать преимуществам расы, если только он принадлежит к этой расе. Господство одних рас над другими, и одной расы над другими, присвоение всем членам семьи привилегий расы и обыкновение народов возвышать и ставить во главе не только индивидуумов, но и роды, вполне объясняют причины возникновения наследственного благородного сословия и наследственной монархии. Раса не отделима от личности; при суждении о человеке первый вопрос должен касаться расы, она составляет ту оболочку, которая окружает его собственную личность, фундамент, на котором воздвигаются характерные черты индивидуума».[243]

Один из самых ранних германских политических антропологов, Ромер, указывает тут на важный факт, что социальное расчленение и историческое определение человека представляют в меньшей степени индивидуалистическое, нежели генеалогическое явление, подчиненное физиологическим естественным законам. Но только Дарвин впервые научил нас глубже понимать эти физиологические законы. Тут происходит естественный отбор в борьбе за существование расы, племен, родов, семей и индивидуумов, который господствует над социальной историей человеческого рода. Переживающие и победители в естественном отборе, в среднем, являются относительно лучшими особями, в некоторых же отношениях — абсолютно лучшими, на основании деятельности и трудов которых утверждаются правовым образом действительные преимущества и притязания.

Несправедливость и насилие являются силами, которые и в природе часто ведут к уничтожению хорошего и лучшего, в той самой природе, которую имеют обыкновение противопоставлять обществу как образец. Также и здесь не все зависит от личных способностей, но в большой мере от конъюнктуры, т. е. от счастливого сцепления благоприятных обстоятельств; также и здесь, рядом с переживанием лучших, имеет место и безысходное уничтожение лучших, и, конечно, Гёте ошибается, когда со своим подкупающим оптимизмом утверждает, что природа позаботилась о всех своих детях, чтобы даже ничтожнейшее из них не задерживалось в своем существовании существованием других, более превосходных. В природе, как и в обществе, одна часть может выигрывать только на счет другой части. Вытеснение, расхищение и уничтожение усеивают путь к усовершенствованию, и там, где какое-нибудь существо достигает более высокого развития, оно получает больше прав на жизнь, чем какое-либо другое существо.

При сравнении явлений отбора в природе и в обществе оказывается несомненным, что последние много совершеннее и с гораздо меньшим расходованием сил достигают больших и лучших результатов. Возвышение природы в культуру исключительно обязано своим происхождением более совершенным условиям отбора, развивающимся в обществе. Трата зародышевых тканей и предрасположений происходит в самой малой степени, и чем целесообразнее действует социальный отбор в услужении расового подбора и расового развития, тем выше и мощнее культура.

Толчком к социальному и духовному развитию могут служить или внешние, естественные события, войны, миграция, торговые сношения, или внутренние, физиологические, т. е. проявление выше-одаренных и более мощных индивидуумов и групп, которые по собственной инициативе и совершенству своей силы захватывают политическое и духовное господство и тем дают толчок к высшему социальному развитию. От них-то и исходят политические и духовные мировые потрясения, которые двигают целые народы и века.

Стремление к отделению, взаимный натиск и совместное действие общественных сил — вот естественные рычаги человеческого прогресса. Морализирование этой борьбы может заключаться лишь в том, что более способные и совершенные группы и индивидуумы скорее достигают победы и что повсюду созидаются наивозможно более целесообразные формы естественного отбора. Вследствие этого всякий прогресс может быть только частичным и индивидуальным. Большая масса поднимается на более высокий уровень идей и страстей, и тогда из нее снова обособляются одаренные индивидуумы или социальные группы, обособленные интересы которых представляют вместе с тем и высшие интересы человечества. Поэтому общество будет всегда пребывать в состоянии социального дифференцирования, как бы ни формировалось его экономическое и духовное положение. Без сознавания социального различия (Зиммель), без «пафоса расстояния» — Pathos der Distance — (Ницше) не бывает никакого политического и духовного прогресса. Одни будут чувствовать это состояние всегда как право, другие — как несправедливость. Но это различие в чувствованиях является само по себе необходимым стимулом развития. Фихте заметил: «Один всегда должен быть первым, и тот, кто может быть им, тот и бывает им».

Где существует ныне дикая борьба маленьких орд друг с другом? Где междоусобицы средних веков? Те, кто предлагает такие вопросы и чрезмерно превозносит мирную конкуренцию труда, упускают из виду, что эта борьба удержалась до настоящего времени, а именно: в противоположности экономических интересов и их конфликтов, в конкуренции индустриальных и сельских промыслов, в ассоциациях и коалициях на «поле битвы труда». И здесь также существуют целые гекатомбы жертв и инвалидов, но они образуются не в открытых кровавых междоусобицах, а в «мирных» соревнованиях за пропитание и власть, где погибают все эти бедные, обессиленные и больные, нервно и душевно искалеченные, алкоголики, бродяги, преступники и самоубийцы.

Зависть, один из основных корней всякой конкуренции, сохранила силу унаследованного первоначального побуждения и в так называемых либеральных и интеллектуальных занятиях. Образование и просвещение дают этому чувству только более гуманные и более приличные формы. Кто заглядывал в ученые коллегии и в художнические кружки, тот знает, что хотя средства борьбы сделались интеллектуальными, но мотивы поступков остались те же, которые издревле господствовали над всем органическим миром. Сам Микель-Анджело и Рафаэль, Шиллер и Гёте не были свободны от недоброжелательных движений своей души. Чем однороднее стремление к положению, признанию и влиянию, тем страстнее, но и тем болезненнее столкновение и состязание между конкурирующими лицами.

Воля и сознание человека изменяют естественную борьбу за существование только в ее средствах, но не в ее целях и действиях. Между тем как животное в тупом подчинении, без предвидения и суждения, подчиняется слепой судьбе — побежденный человек, именно во времена моральных испытаний, когда у него проясняется сознание, с глубокой болью и тяжелым чувством ощущает расстояние между потребностью и исполнением, между своей идеальной ценностью и своей искалеченностью. Но это сознание расстояния, горящее в его душе и побуждающее его к возмущению, является вместе с тем необходимою причиною напряжения и развития сил, ибо без этого психологического фактора не бывает никакого человеческого прогресса, как бы ни были мучительны сопровождающие его явления.

Но только привилегии, покоящиеся на более высокой силе и способности, которые были приобретены путем усилий и сохраняются путем новых усилий, только они оправдываются этически. Только плодотворная борьба, усовершенствующее продуктивное соперничествующее соревнование представляют естественное право человечества. Экономическое и духовное превосходство не только дает возможность более высоких наслаждений, но обязывает и к более высоким трудам. Наслаждение, являющееся самоцелью и не стоящее ни в какой необходимой связи с объективными деяниями и целями расы, несет в самом себе зародыш падения и вырождения. Поэтому мы видим повсюду, что нация, сословие или семья, которые предаются исключительно безделью и наслаждению, неизбежно стремятся к своему падению. Правда, привилегии могут некоторое время, путем власти, традиции и условности, поддерживать внешнее, кажущееся существование, и выродившиеся потомки рода, возвысившегося в жестоких усилиях и борьбе, могут, посредством наследованных привилегий, наслаждаться ими недостойным образом; но настанет и для них час ужаса, когда новый мощный род сделает натиск к развитию и опрокинет подгнившие столбы прежнего величия.

На самых низших ступенях общественной жизни не бывает совсем рабства; вместо него имеет место умерщвление и пожирание взятого в плен врага. Основания для такого отношения к врагам найти не трудно. Клемм сообщает, например, об индейцах, что они в плен не берут, так как пленные только затрудняли бы их во время набегов, и они должны были бы заботиться об их прокормлении, сохранении и надзоре, не извлекая из этого никакой выгоды.

Каннибализм в действительности не так жесток, как это кажется нашему тонко чувствующему сознанию. В каннибальских племенах люди с самого детства привыкают к мысли, что и они подвергнутся смерти и послужат для праздничного жертвенного пиршества, если попадут в руки врага. То же самое чувство господствует у других племен в отношении порабощения. Только таким образом становятся понятными сообщения путешественников, что пленные охотно подчиняются рабству, и даже тогда, когда они должны служить для пиршества победы, они спокойно позволяют откармливать себя и отдают себя на заклание.

Среди первобытных племен рабство возникает в особенности у тех, которые перешли к оседлости и огородничеству. Однако участь рабов у них большею частью отнюдь не плохая. Они зачастую принимаются в семью. «Положение рабов, — говорит Вайц, — у диких племен, в общем, гораздо лучше, нежели у цивилизованных; кажется даже, что с повышением цивилизации господствующего племени эта участь ухудшается».[244] И естественные племена знают рабство как общественное средство наказания. У жителей архипелага Аару, например, убийцы, поджигатели и прелюбодеи делаются рабами, когда не могут уплатить наложенную на них старшинами виру.[245]

В античном мире рабство было повсюду социальным учреждением. Гомеровские поэмы и Ветхий Завет говорят о нем. Оно существовало в Афинах и Риме, у галлов, индусов и германцев.

У всех этих народов рабами были первоначально только люди другой расы. Рабское состояние имело различные ступени. Были фамильные рабы, затем такие, которые употреблялись для горного дела и на фабриках, для индустриальных целей, и, наконец, сельское население, которое находилось в личном рабстве. У индусов существовала, исключенная из всех социальных и брачных общений, рабская каста, образовавшаяся из первобытных жителей завоеванной страны. У германцев были несвободные туземцы-крепостные, жившие в собственном жилище, при собственном стаде, но обязанные выполнять определенные повинности и платить оброк своим господам зерновым хлебом, скотом или одеждами. Они были исключены из брачных связей с господским классом, члены которого имели право наказывать крепостных и даже убивать их (Germ. С. 25).

Полное развитие земледелия и промыслов, образующих экономические основания всякой более высокой цивилизации, почти никогда не было возможно без рабства чужих рас.

Между тем как у охотничьих племен рабство неизвестно, у пастушеских племен оно существует и служит или для охраны стад, или для дальнейшей перепродажи, но только в последнем случае возникает рабство как общественный институт, и только здесь начинается собственно дифференциация между воинами и работниками. Первобытный человек, не связанный в своем произволе никакой более высокой культурой, любит войну, охоту и грабеж, ибо кровь, а не пот, составляет гордость свободного человека! Джагга знает только военное дело — труд он предоставляет женщинам и рабам. А что Тацит сообщает о германцах, то имеет силу и для большинства варварских и диких народов: германцев нельзя так легко уговорить обрабатывать землю и дожидаться урожая, как побудить их к вызову врага и приобретению ран. Ленью, даже трусостью представляется ему достижение потом того, что можно приобрести кровью (Germ. С. 14).

Для греков рабство, как и политическое господство над чужими народами, было необходимостью, оправдывающеюся естественными условиями. Эвреонид считал справедливым господство греков над варварами, так как быть варваром и быть рабом — одно и то же. Сократ не находил ничего нравственно несправедливого в рабстве и только рекомендовал хорошее обращение. Платон требовал, чтобы эллинские государства не превращали эллинов в рабов, «чтобы щадить эллинский род и предохранить себя таким образом от порабощения варварами», ибо эллинский род связан единым родством, которому варвары противостоят, как природные враги. По Аристотелю, раб есть живое орудие. Рабство, по его мнению, основано на природе людей в том отношении, что последние в своих качествах так далеко отстоят друг от друга, что одна часть из них может исполнять только физические работы, что эта работа для них — лучшая, и поэтому для них самих лучше подчиняться другой части. Однако Аристотель не может не признать отчасти правыми и тех, которые утверждают, что рабство существует только по закону, а не по природе, что посредством войны рабами становятся люди даже самого благородного происхождения, когда они попадают случайно в плен и продаются. Аристотель полагает, наконец, что иные являются по природе рабами везде, а другие — никогда, что в общем, как от человека происходит человек, а от животного — животное, также и от хороших рождается хороший: «между тем природа хочет достичь этого состояния, но часто не может» (Pol. I.1–46).

Уже некоторые софисты отвергали рабство как неестественное, позже и еще более отвергали его стоики, под чьим влиянием и выработались те положения в римских юридических сочинениях, которые признают рабство как фактическо-правовой факт, но теоретически считают его неестественным явлением. Так, Флорентин объявляет рабство правовым учреждением народов, по которому всякий может быть, вопреки природе, подчинен чужому господину, а Ульпиан высказал мысль, что на основании гражданского права раб представляет ничто, но по «Jus natural» — все люди равны.

В социальной естественной истории не имеется фактов, указывающих, что человек добровольно решился на труд, т. е. на правильное, длительное и неприятное усилие. Всегда оказывалось необходимым давление на него, суровое и часто жестокое принуждение, чтобы путем длинного ряда поколений постепенно привить ему побуждение к труду и сделать труд естественною потребностью. Рабочие классы современных индустриальных сословий являются следствием процесса социального естественного отбора, который в течение целого ряда поколений образовал основную массу рабочего населения и должен постоянно снова заполнять пробелы. То же наблюдение можно сделать и у азиатских народов, которые переходят к современному индустриальному строю. А. Зигфрид описывает, например, японского рабочего, говоря, что последний еще не подчинился солдатской дисциплине, как его европейский собрат после длившегося поколения рабства. Он работает только когда ему угодно. То же сообщается о неграх, что они боятся работы, и даже посредством более высокого вознаграждения их нельзя побудить к большей рабочей деятельности.

Вообще, стремление сделать негров и индейцев способными к настоящей цивилизации не имеет шансов на успех. Цветные расы всегда будут господствовать в большем количестве в тропиках, так как белый человек никогда не может настолько акклиматизироваться и в таком большом числе, чтобы превзойти чернокожих. Он будет составлять в этих широтах всегда только расу господ, от которой исходят распоряжения и инициатива. В своем врожденном отсутствии потребностей цветной человек является скорее всем, что угодно,[246] чем добровольным экономическим производителем, который заботится о будущем. Побуждение и понятие добровольного труда не могут быть искусственно навязаны ему, перескочив через тысячелетний физический и моральный отбор. «Чернокожий не знает нашего понятия о человеческом достоинстве».[247] Точные знатоки тех стран и народов рекомендуют систему попечительства, которая не должна быть прямым рабством, но при данных обстоятельствах требует за вознаграждение планомерную работу. «Цивилизация, — пишет Reichenow, — не позволяет произвольно прививать себя народам, стоящим на более низких ступенях культуры; но она должна быть ими самостоятельно выработана».[248]

Социальное разделение труда означает в основе разъединение господ и рабов. Передача низших и более суровых жизненных усилий подчиненной расе путем принуждения и господства, посредством которых раб делается личной и вещественной собственностью своего господина, была необходимым условием для создания высшей политической и духовной жизни господствующими аристократиями. Рабство было нужно, чтобы породить в сознании человека практическое понятие социального труда, аристократия же — для утверждения практического понятия о социальной свободе. Свобода покоится на «воле к власти», на умении свои способности, потребности и склонности осуществить в социальном отношении к другим людям. Этим только созданы были условия, благодаря которым индивидуальная личность могла возвыситься из массы и создать для себя право признания. Психическая разница между физической и духовной работой могла быть приобретена только путем социальных расстояний и ограничений в условиях существования, ибо господство над природой возможно только посредством общественного господства над человеком и его рабочими силами. Поэтому смешно желать поставить идею «разумной свободы всех» как этический масштаб социальных состояний там, где чувственные ограничения и потребности минуты господствуют над образом мыслей и поступками и где личная свобода и превосходство начинают пробуждаться в душе способных людей.

Рабство является первоначальнейшей формой социального порабощения человека человеком. Оно находится часто в соединении с другими формами социальных групповых образований, с кастами у индусов, с сословиями у греков и римлян, с классами до XIX столетия, в Северной Америке. Рабство принимает большей частью форму касты. Когда победоносные, превосходящие расы водворяются среди менее способного населения и живут в постоянной социальной войне с последним, они создают для себя защитительные средства в форме правовых институтов, политических и религиозных преимуществ, чтобы сохранить в частоте кровь более благородных слоев населения и сохранить и умножить, путем расового внутри группового брака, необходимых для высшей культуры ее органических носителей. Свободный физиологический, не ограниченный группами подбор, не обращающий внимания на скрытую силу происхождения или расы, а только на индивидуальные качества, невозможен в обществе, стремящемся вверх естественным путем роста. Расы нуждаются во внешних руководящих узах социальных рамок, чтобы брачные соединения связаны были групповым инстинктом высших слоев и естественным расовым чувством. Половая вражда к чужим расам — это биологическая, наследственная часть дочеловеческой, животной истории человека и свойственна всем первобытным племенам. Только греческая философия и христианство впервые пробили брешь в этой расовой вражде и этим оказали большое влияние на физиологическую историю новых культурных народов.

То, что социальные защитительные средства в основании общества и покоящиеся на них правовые обычаи клонятся к тому, чтобы обратно воздействовать на собственную расу и вызывать в пределах последней сходные кастовые замкнутости с наследственностью занятий и внутригрупповым браком… почти повсюду регулярное явление. Так случилось в Индии, и возникновение крепостничества у свободных германцев связывается также первоначально с уже существующим рабством подчиненных чужеродных, первобытных обитателей Германии.

Наиболее резко выраженный пример вполне развитого кастового порядка находим мы в индусском культурном мире. Принадлежащие к индо-германской расе касты — это касты жрецов, воинов и купцов. Они называют себя «вновь рожденными классами», между тем как четвертый класс, рабы, родился только один раз. Каждый класс имеет свои особые занятия, обязанности и права. Брахман должен учить Веды; воин должен защищать народ; купец — заниматься торговлей, скотоводством и земледелием. Брахман, однако, является господином над всеми классами.

Кастовый строй предполагает существование строгих брачных и семейных прав, а из них следует и строгая замкнутость в социальном общении. Индусские касты наследственны, и только те могут считаться сочленами тех же самых классов, из которых происходят их отцы, которые и сами произошли по прямой линии от женщин той же касты, бывших девственницами ко времени своего замужества.

По мнению индусов, смешения групп ведут к «нечистым группам». Кто пьет влагу послед уст Шудры, кто оскверняется их дыханием, и кто рождает с ними дитя, тому не может быть прощено его преступление. Жрец теряет тогда свой ранг, семья же его и потомки сами становятся Шудрами. Еще сильнее проступка мужчин осуждается в данном случае проступок женщин. Ибо кто происходит от благородного отца и низкой женщины, тот может приобрести уважение путем хороших деяний; но тот, кто происходит от благородной женщины и низкого мужчины, — никогда не может повыситься в ранге. У индусов существовало представление, что отцовские свойства при унаследовании сыном имеют большее влияние, нежели материнские: «ныне же рождает женщина сына, который одарен точно такими же свойствами, как и его отец, — следовательно, чтобы получить действительно хороших детей, он должен тщательно охранять свою жену» (Manu. IX. 9). Если же производительная сила мужа и жены по достоинству равны, тогда дитя будет необычайно хорошее. Когда же женщины высших трех классов вступают в связь с Шудрой, тогда происходят «самые низшие из смертных». Из таких смешении рождаются самые подлые и презренные люди, которые еще гораздо нечестивее своих отцов, — «ибо злые отцы порождают еще злейших детей» (Manu. X. 31). И если бы человек низкого происхождения мог принять должность своего отца или своей матери, все же он никогда не в состоянии был бы скрыть своего происхождения. Только спустя семь поколений, в течение которых могут быть доказаны законные соединения с другими браминами, пятно это может быть смыто.

Также и отдельные индусские касты могут, за немногими исключениями, вступать в брак только в пределах собственных групп. Если при этом им неумолимо предписывается чистота расового подбора, то, напротив, внутригрупповой брак в пределах семьи строго запрещен. Мужчина может выбирать женой только такую женщину, которая не происходит от его предков с отцовской или материнской стороны до шестой степени и из фамильного имени которой нельзя предположить никакого родства с его семейным родом по отцовской или материнской линии. В остальных отношениях предписывается естественный отбор при вступлении в брак. Сказано законом Ману (III. 6–7): «когда мужчина желает вступить в брак, то он должен тщательно избегать следующих десяти семейств, как бы они ни были знатны или богаты коровами, козами, овцами, золотом и хлебом: 1) семью, которая не исполняет предписанных религиозных обрядов; 2) которая не имеет ни одного мужского наследника; 3) в которой не читают Веды; 3) которая имеет толстые волосы на теле, и те семьи, у которых существует склонность к болезням: геморрою, чахотке, плохому пищеварению, падучей, проказе и опухолям ног». Человек должен выбрать себе в жены девицу, «лицо которой не имеет никакого недостатка, походка полна достоинства, как походка фламинго или молодого слона, волосы и зубы достаточно крепки, а тело обладает нежностью». Но и от мужчины требуются превосходство и красота, и лучше, если девица останется до своей смерти в отчем доме, чем выдавать ее замуж за жениха, который не имеет никаких достоинств.

Строгий кастовой и брачный строй индусов диктовался хорошо обоснованной и историческим опытом доказанной мыслью, что всякое государство, в котором разрушается чистота высшей расы, погибает. Сильное чувство превосходства арийской расы и прочно основанное представление о строгой закономерности естественного унаследования и ухудшении расы путем примеси чужой менее ценной крови являются основными чертами, проходящими через всю законодательную книгу индусов. Ни в каком законодательном документе других народов не находим мы столь точно и строго проведенной расовой гигиены и расовой политики во внутреннем законодательстве, как в Ману.

Индусские касты основываются отчасти на расовых различиях. Четвертая каста, каста даиси, — это побежденные туземцы, с толстыми, длинными черными полосами, широким, плоским носом и маленькими узко прорезанными глазами. Высшие касты, напротив, состоят из светлокожих ариев, т. е. достойных, блестящих, лучших. Каста называется по санскритски, именно, varna, т. е. «цвет». Брамины, которые меньше всех подвержены труду на открытом воздухе и меньше всех смешались, еще и поныне лучше всех сохранили свой первоначальный светлый цвет, между тем как Шудры и чандалы — самые темные. Причины кастового строя внутри собственной арийской расы покоятся, по мнению одних, на том, что эти касты были первоначально семейными союзами. Этого, однако, не достаточно, чтобы утвердить наследственность в касте и брачные исключения. Очень вероятно поэтому, как это часто повторялось и в социальной истории рас, что порабощение побежденной чужой расы ведет к перенесению этого учреждения и на беднейшую и слабейшую часть собственной расы. По-видимому, и в Индии тираническая замкнутость по отношению к даиси привела позднее к подобному же консервативному правовому строю для групп собственного племени, после того как последние возникли путем обычного и традиционного разделения труда. Ибо в древнейшие времена не существовало кастовых различий между тремя высшими группами.[249]

Что касается различия в социальной ценности трех арийских каст, то первоначально, когда арийцы завоевали полуостров и военное мужество считалось главной добродетелью, военное сословие имело наибольшее значение. Позже же, в эпохи мира, его превзошло жреческое сословие, хотя цари, как и в Египте, избирались всегда из касты воинов. Аграрной же и индустриальной аристократии в индусской расе не образовалось.

По Геродоту, в Египте было семь каст, по Диодору и Страбону — три. Жрецы составляли высшее сословие; они были носителями знания, именно астрономии, затем врачами и судьями; за ними следовали воины и солдаты, которые не имели, однако, большого значения, так как египтяне никогда не были очень воинственным народом. Третье сословие составляли земледельцы, ремесленники и пастухи. Геродот насчитывает семь классов: жрецы, воины, пастухи рогатого скота, свинопасы, лавочники, толмачи и мореходцы. По его же словам, сословие воинов унаследовалось от отца к сыну, но, вероятно, это существовало и относительно других занятий, ибо он замечает, что лакедемонцы сходятся в этом с египтянами: «их глашатаи, флейтисты и повара наследуют промыслы своих отцов, и сын флейтиста всегда становится также флейтистом, сын повара — поваром, сын глашатая — глашатаем, и другие не принимаются ради своего хорошего голоса в глашатаи, но остаются всегда в звании своих отцов». Однако, кажется, что наследственность занятий и класса не была строго предписана законом, но была скорее переданным социальным обычаем, который по временам становился очень сильно заметным. О фараоне Узертезене сообщается, что он поставил основным правилом своего правления, чтобы «тому, кто отличился среди своих крепостных, открыты были всякое положение и честь по обычаю». Новые исследования Мейера характеризуют социальный характер египтян тем, что они стремились к равномерному и спокойному формированию своей жизни, и таким образом у них, более чем у других народов, было обычаем, чтобы сын наследовал сословие своего отца и его положение, перенимал и продолжал его ремесло, его занятие, его должность, и только благородное сословие и жречество образовывали замкнутое, путем рождения унаследуемое сословие, хотя и они могли воспринимать в себя чужие элементы.[250]

Покоящийся на различии и наследственности занятия кастовый строй народа существовал в древнем Перу, где народ распадался на благородных, жрецов, воинов и простых; далее — у канадийцев на Цейлоне, в царстве сабеев, различавших земледельцев, ремесленников, производителей мирры и благовонных курений.

Что кастовый порядок образуется как естественно-необходимое условие, повсюду в таких местах, где далеко отстоящие друг от другу расы приходят во взаимное столкновение, на это указывают возникшие в эпоху современной цивилизации социальные учреждения в южно-американских государствах, где вторгнувшаяся завоевательная раса испанцев предписала цветным туземцам и помесям различных степеней точно ограниченную ступенями социальную оценку и политические права. Например, в Мексике различают главным образом белых, метисов, мулатов, индейцев, замбо и негров. Только когда в продолжение пяти последовательных поколений может быть доказана в родословной законная брачная связь с белыми, дети считаются белыми и получают их права и привилегии.[251]

Дворянство и сословия древнее рабства и кастового строя, хотя те и другие часто связаны. Где не существует никакого рабства, все-таки легко образуется дифференциация таким образом, что среди полноправных и свободных отдельные семьи достигают более высокого социального положения и дают происхождение благородным родам. Во всех случаях, где благородное сословие не принадлежит к какой-либо чужой, высшей расе, оно возникает из семейств, которые отличаются военными и духовными преимуществами и позже, посредством большого земельного владения; достигают влияния и власти.

Дворянство, в таком именно смысле, существует уже у самых первобытных племен, как только сделались необходимыми известные общественные задачи и должности. Это — естественное благородное сословие, которое образуется из самых ловких рыбаков, охотников и воинов, из самых предприимчивых и способнейших и является первоначально индивидуальным, как предводительство в животном стаде. Но уже рано несет в себе зачатки сделаться наследственным, что и наступает, когда традиция и владение начинают проявлять свою социальную власть.

Сильнейшие и храбрейшие на охоте и войне присваивают себе естественным образом большую часть добычи и становятся через это богаче других. В человеке стремление к отличию и расположению со стороны других представляет глубоко укоренившуюся, еще из животного мира унаследованную, естественную склонность, вместе со стремлением возвыситься над другими и проявлять свою власть над чувствами других людей. Не менее естественна и склонность признавать ловкость и превосходство, склонность, которая у боязливых, слабых, ленивых и тупых людей легко ведет к подчинению и повинению. Естественно также принятие связанного с кровным родством унаследования физических и духовных преимуществ, о котором все племена имеют своеобразные представления, создающие для сыновей и потомков выдающихся семей благоприятный предрассудок.

Все эти причины — богатство, честолюбие и представление об естественной наследственности добродетелей — действуют совместно, чтобы вызвать разделение и неравенство сословий и, наконец, требовать наследственности выдающихся положений.

Эгоизм и обязанность семей и родов заботиться о своем самосохранении и забота о потомках заставляют сильных людей принимать меры к тому, чтобы удержать своих ближних в более высоких и привилегированных положениях и после своей смерти. Действительнейшим для этого средством является наследственное богатство и щедрость. К этому присоединяется сознание или предрассудок, заставляющий казаться лучше тех, которые должны в ежедневном труде и низшей работе добывать средства к существованию. Геродот удивлялся тому, что у эллинов, фракийцев, скифов, персов, мидийцев и почти у всех прочих варваров все, занимающиеся промыслами, и их дети считается менее достойными людьми. «Кто же не занимается никаким ремеслом, тот считается благородным, и из них преимущественно те, кто посвящает себя войне». Среди греков особенно презирались ремесла у спартанцев, менее всего — у кориноян. Это презрение шло так далеко, что даже представители изящных искусств страдали от этого предрассудка.

Просматривая социальную историю сословий, находят, что уже у диких и варварских племен имеет место разделение на благородное сословие и простой народ, часто связанное с промежуточными ступенями полублагородного сословия и рабства. Например, у тагалов, кроме вождей, которые составляли высшее дворянство и были индусского происхождения, существовали низшие благородные, свободные люди, крепостные и рабы.[252]

Гомер различает благородных от простых — свободных и рабов. В Афинах существовало в эпоху царей, и также после нее, родовое благородное сословие, богатство которого заключалось в земельной собственности и которое обладало политическим господством. Роды, по Герцбергу, повсюду обладали самыми большими богатствами, были самого высокого образования, имели лучшее оружие и выказывали самую большую воинскую доблесть и уменье. Они одни только имели необходимый навык в управлении; они одни были посвящены в правовые нормы и юридические традиции, и, наконец, только они находили сильную опору в национальной панэллинской святыне в Дельфах.[253] Остальная часть свободного народа подпала с течением времени под сильную экономическую зависимость и долговое крепостничество, которое только отчасти было уничтожено реформами Солона. Он разделил публичные права и обязанности на градации на основании собственности, т. е. по доходу сельского хозяйства, выражающемуся в зерновом хлебе и оливковом масле, и образовал четыре класса. Члены последнего класса, теты, или наемные рабочие, были освобождены от всех имущественных налогов и военной службы, но зато они исключались из всех общественных должностей; члены же первого класса пользовались той привилегией, что архонты избирались только из их среды. Этим был нарушен принцип родовой знати и открыт путь для экономического строя классов. Поселившиеся в Афинах иностранцы, метэки, были лично и экономически свободны, но оставались однако бесправными в политическом отношении. Свободным гражданином считался только тот, кто со стороны обоих родителей был афинского происхождения. Когда Перикл произвел ревизию ценза, то 5000 лиц, незаконно присвоивших себе право гражданства, были исключены им. Если кто-либо пытался незаконным образом внести свое имя в список граждан, то он, — как сообщает Аристотель в своей «Афинской конституции», — продавался государством в рабство.

В Спарте благородное сословие образовалось из спартанцев-завоевателей. Их имения обрабатывались чуждыми им по племени илотами, брачные связи с которыми были воспрещены; они же сами жили в состоянии постоянной внутренней войны. Промежуточные ступени образовали неодамодеи, отличившиеся на войне илоты, которые были отпущены на свободу, и мотаки — незаконные сыновья спартанцев и илотских женщин. Также чуждые по племени периэки занимались у них торговлей и ремеслами, были лично свободны, могли приобретать собственность, но не имели никакого политического влияния на правление.

Внутренней пружиной, содействовавшей политическому развитию Рима, были разногласия между патрициями и плебеями. Патриции составляли первоначально родовую знать древнейших основателей Рима. Плебеи же, напротив, вышли из побежденных соседних туземных племен. Брак между патрициями и плебеями был запрещен, как и между свободными и рабами. Плебеи были исключены из всех гражданских должностей, из сената и всех высших жреческих функций. Когда различие между обоими сословиями, после вековой борьбы, сгладилось, то возникло новое наследственное благородное сословие нобилей, которые путем влияния на выборные комиссии пытались исключительно завладеть всеми высшими государственными должностями. Им противопоставлялась большая масса неблагородных — ignobiles. С расширением государства поднялась борьба италиков и провинциалов за право римского гражданства, которое в великом смешении народов составляло привилегию. И в социальном отношении народы римского государства оценивались различно. Галлы и испанцы имели наибольшее значение, а за ними греки, сирийцы, евреи и египтяне.

У германцев Тацит различает благородных, просто свободных и рабов. Что индо-германское благородное сословие не занимало первоначально никакого обособленного положения, которое, «на основании законных привилегий», доставляло бы преимущество относительно занятия должностей, достоинства и почестей, ясно следует из сообщений Тацита, книги Эдд, франкских капитуляриев и лангобардских законов. Всем германским племенам были известны первоначально только два состояния от рождения: свободнорожденных и несвободных, которые были чужим, в войне подчиненным, элементом и назывались «литами». Только свободные принимали участие в общественной, национальной жизни. Несвободным было запрещено носить, ради украшения, длинные волосы и оружие. Брачные союзы с несвободными наказывались лишением свободного супруга свободы и состояния. Дитя, у которого в жилах текла хотя бы только частица несвободной крови, уже считалось несвободным, или, согласно поговорке, оно следовало за худшей или дурной рукой. При отпущении на свободу первоначальное пятно происхождения оставалось до тех пор, пока оно сохранялось в памяти, т. е. до третьего поколения, или пока потомки в состоянии были указать четырех предков, рожденных в свободном состоянии.[254]

Еще в IX столетии существовали у англосаксов благородные, свободные и рабы. Разделение сословий строжайше охранялось именно путем запрещения брака.[255]

У германцев короли выбирались из благородных родов высокого ранга. Эти роды были питомником и предварительной школой, воспитывающей талант повелевать. Потомки способных и влиятельных отцов пользовались преимуществом. Тацит говорит: «высокое происхождение или большие заслуги отцов окружают детей уже с ранних лет особенным ореолом в глазах князей. Их присоединяют к другим, более сильным и испытанным, и никто не считает для себя стыдом являться в такой свите» (Germ. С. 13). Такая знать по происхождению и заслугам, благородство которой обусловливалось личными способностями и общественным мнением, не обладала никакими политическими преимуществами по отношению к жившим в своих наследственных владениях простым свободным людям, но она перешла в средневековое феодальное благородное сословие, когда германцы, в V веке после Рождества Христова и позже, завоевали римские провинции и создали государственный строй, организованный на военной аристократии с профессиональной военной службой. Из одной части завоеванных земель короли сделали ленные владения, которые они разделили между своими дружинниками и сочленами свиты в пожизненное владение, чтобы обязать их к военной и придворной службе. Служить королю было стремлением всех способных элементов, которые, независимо от прежней оценки происхождения и владения, достигали высоких служебных мест. Лены, путем обыкновения повторной передачи, скоро сделались наследственными в семьях, так что земельное владение не было уже следствием заслуги и должности, но сама должность рассматривалась как принадлежность земельного владения. Родовая знать, основывавшаяся на наследственных и испытанных качествах, перешла в аграрную феодальную знать, которая опиралась на владение землей. Большого политического значения последняя достигла уже тогда, когда свободные владения крестьян исчезли, и последние отдали себя под защиту бурграфов. В эпоху вторжений славян и гуннов и в период кулачного права многие незначительные, но свободные крестьяне добровольно, повинуясь нужде или путем принуждения, отдались под частную защиту воинственных бурграфов, которые предъявляли притязание на верховное право собственности и простых свободных людей, посредством барщины, низвели в ранг древних чужеродных туземцев — литов.

В последующие столетия из таких социальных условий, вызывающих противоположность интересов, возникли упорные внутренние классовые распри и крестьянские войны. Крестьяне, бывшие сначала свободными в Нормандии, уже в XI столетии возмутились против гнета феодального дворянства, духовенства и двора. Позже восстали фризские и дитмарийские крестьяне, а в XV веке — южно-германские. Только в XIX веке исчезли последние остатки крепостничества. Первоначальная народная свобода сохранилась только в Швейцарии, Швеции, Нидерландах, а в Англии была только временно подавлена. В Швеции и Дании никогда не было замкнутого высшего дворянства, в Норвегии же вообще не было никакого дворянства, что, конечно, находится в связи с тем обстоятельством, что во всех этих странах германская раса сохранилась в полной чистоте и что отсутствовали военные причины, которые в Германии, Франции, России и т. д. вели к образованию высшего дворянства и крепостного крестьянского сословия.

В Англии дворянство не доходило до кастовой социальной и брачной замкнутости; напротив, как говорит Маколэй, оно последовательно придерживалось благодетельного смешения сословий. Младшие сыновья и братья лордов переходят в гражданское сословие, и поэтому нет «неравных» браков между благородным и мещанской дочерью. Сословное различие крови резче всего провозглашалось во Франции, где браки между благородными и мещанами хотя и не запрещались законом, но, согласно традиционному и условному обычаю, считались неравными. Также в Германии тенденция требовать равное происхождение заметно уже в XIII столетии, но только в XVI и XVII столетиях ее начали проводить более строго.

С одной стороны бурги и земельная собственность, с другой города и расцветшие в них промыслы и торговля служили исходным пунктом нового и своеобразного благородного сословия. Из свободных людей, сохранившихся в городах, вышел городской патрициат; так было в Германии, во Франции, в Италии, именно в больших торговых городах. С развитием ремесел выступили против «родов» организованные в цехи ремесленники и городские наемные рабочие. Сначала только патриции имели городское управление в своих руках; позже были допущены туда купцы и известные художники, наконец и цехи, которые в упорной борьбе завоевали себе равноправие.

Купеческую знать мы находим уже у варварских народов. Она — знак того, что экономическая власть уже отчасти оттеснила военную. Выдача дворянских грамот существует уже в средние века во Франции, в Англии и Германии. Еще в настоящее время дворянский диплом выдается правящими династиями гражданам за выдающиеся военные и интеллектуальные заслуги как социальное отличие.

Повсюду сословное расчленение, покоящееся первоначально на разделении труда и личных неравенствах, стремится, под влиянием привычки и традиции, к кастообразной замкнутости, к наследственности занятий и публичных привилегий, и именно там, где высшее сословие вынуждено бывает защищать себя против побежденных туземцев, против вторгающихся чужеземцев или возвышения беднейших и непросвещенных слоев собственной расы. Благородное сословие начинает с этого; но если только уже имеются промежуточные сословия, то и они подражают его примеру. В княжеских семьях создают законы относительно браков равного происхождения, относительно порядка наследования состояния, титула и трона. В цеховом ремесленном сословии места хозяев почти сплошь унаследуются от отца к сыну. И в наше «просвещенное» время бывают неравные браки в профессиональных сословиях, чиновничьем и мещанском. Даже ремесленники считают для себя позором, если дочь выходит замуж за фабричного рабочего и поденщика.

Наследственное и изолирующее образование сословий представляет вполне необходимый и для известных ступеней культуры естественный общественный порядок. Как в Греции, так и в Риме, и в германских государствах феодальное управление было неизбежной предварительной ступенью для позднейшего свободного развития. Оно создало антропологические и экономические основания более высокоорганизованной государственной формы, подготовило, путем ленов и накопления владения в отдельных семьях, ценность частной собственности для развития личной жизни и образовало вместе с тем физиологические предварительные условия для опирающейся на принцип индивидуализма и свободы культуры настоящего времени.

Классы возникают исторически путем разложения сословий. В то время как последние возникают правовым образом, представляя такие части населения, которые отделяются друг от друга строгими обычаями, образование классов совершается путем возвышения одной какой-нибудь части вследствие хозяйственного превосходства и занятия ею места во главе общества. Таким образом градация на основании экономической дееспособности отдельных лиц может быть доведена до низших слоев. При этом вообще ценз, т. е. налогоспособность, имеет решающее значение относительно распределения политических прав. В водовороте общественной жизни происходит непрестанная смена лиц и владений, постоянное возвышение и упадок семей и индивидуумов. Владение денежным и товарным капиталом само по себе подвижно и путем продажи, наследственного деления и расточительности может быть гораздо легче раздроблено и обменено, нежели земельное владение, на котором держались феодальные сословия со всеми своими консервативными правами и обычаями. Со стороны закона ничто не препятствует возвышению отдельных лиц, и в принципе господствует свободная, индивидуальная конкуренция. Но последняя может быть только отчасти проведена, так как во многих государствах с феодальным прошлым традиция и привычка имеют еще сильную социальную власть, а с другой стороны — семейный эгоизм и солидарность интересов возникающих групп всегда снова обнаруживают тенденцию к проявлению известных социальных ограничений и расстояний между сословиями. Таким путем образуются, посредством действия социального самолюбия и под влиянием инерции, экономические классы, которые, хотя и возобновляются постоянно путем более или менее быстрой, волнообразной смены своих сочленов, но остаются постоянными как формы социального группового образования.

Образование современных классов произошло из чисто-экономических причин, и там, где у античных и других народов возникали подобные классам группы, изменения в экономических способах производства, в особенности же развитие товарного производства, служили к этому первым толчком. Производство экономических благ уже не ограничено больше домашними потребностями, но связано с рыночным спросом; даже независимо от прямой потребности, предприниматель, по собственной инициативе и ради спекуляции, производит такие товары, которые должны привлечь покупателей и вызвать потребности. На место военного вождя выступает экономический предприниматель, и не из крови больше, а из пота развивается высшая социальная власть.

В первобытных состояниях, где еще нет никакой возможности накоплять большие богатства, или где все блага находятся в общем владении рода или племени, не существует никакого различия между богатым и бедным. Только там, где существует частная собственность на землю и на стада, образуются первые различия в экономических условиях владения. Образование рабочего сословия из бедных той же расы и из лиц, попавших в долговое рабство, представляет первый предвозвестник социального преобразования, которое — с приростом населения, с разделением земли на частные владения, с развитием промыслов, торговли и денежного обращения — все больше содействует развитию класса, находящего свои средства существования только в своих мускулах. Так, рядом с рабством существуют начатки «свободного» рабочего сословия, — например, у эскимосов, полинезийцев, джаггас и дагомейских негров. Гомер говорит о бедняках, свободных людях, которые работали в сельском хозяйстве как наемные рабочие; и у германцев также имелись между свободными людьми безымущественные и туземные полуграждане.

Характер классового строя, основанного на экономической производительности, носят реформы Солона и Сервия Туллия. Развитие этих реформ совершается параллельно с победой над старыми сословиями и прогрессом и ведет к демократии.

В Китае имеется родовое дворянство, происходящее из семей завоевавших землю монголов и манчжуров; но оно утратило, однако, всякое влияние. Ранг, должность и достоинство не унаследуются, но унаследуется только экономическое благосостояние. В принципе, каждому китайцу доступно, сообразно с его собственными способностями и энергией, достижение высших должностей и почестей. Только доказанное путем строгих школьных экзаменов интеллектуальное превосходство, как и экономическое благосостояние, дает власть и влияние в Китае, вследствие чего там мандарины и купцы держат в своих руках политическое управление.

У современных европейских народов развитие классов началось с английской и французской революций, которым предшествовали экономические преобразования в способе производства. Все феодальные и цеховые отношения зависимости и привилегии были отменены. Личная правовая свобода всех и возможность располагать своей рабочей силой, на основании своего таланта и потребностей, были возведены до социального основного закона. Французский Гражданский кодекс санкционировал эти основные положения, которые с того времени перешли в законодательства всех цивилизованных народов.

В действительности принцип индивидуального соревнования сделался одной из плодотворнейших причин экономического и духовного прогресса. Он побуждает индивидуума к высшему развитию сил, и этот классовой строй из всех доныне существовавших социальных систем, без сомнения, наилучше гарантирует зависимость богатства и социального положения от превосходства естественных способностей индивидуумов. Личный интерес и личная ответственность заставляют напрягать индивидуальные усилия наивысшим образом и делают наслаждения и права зависимыми не от часто сомнительной, но унаследованной способности предков, а предоставляют каждому самому ковать свое собственное счастье.

Так гласит теория, но действительность в высокой степени ей соответствует. Однако и либеральный строй общества имеет свои слабые и теневые стороны. В действительности развитию и сохранению индивидуальных сил служат и орудия, материалы и возможность образования. Часто семейные связи, отношения, хитрость, обман и ложь играют тут большую роль, так что антрополог Брока высказал даже, — без сомнения, преувеличенное мнение, — что «в истории большинства жизненных карьер интрига и покровительство слишком часто обусловливают успех посредственных и ничего не стоящих конкурентов».[256] Также и в смене лиц и состояний, вызываемой конкуренцией, обнаруживаются все же консервативные силы, стремящиеся прочно удержать в семьях достигнутое благосостояние, или же это происходит вследствие инертности сытого существования, так как, независимо от унаследованных и врожденных способностей потомков, положение и профессия наследственно удерживаются в семье, так что, как говорит Дарвин с сожалением, дети богатых родителей в соревновании за успех имеют уже заранее преимущество перед детьми бедных, независимо от каких-либо физических и духовных превосходств.

Капиталистическая способность, которая при существовании системы свободной конкуренции получает особую ценность при отборе индивидов, возникает прежде всего из стремления к личной экономической свободе и самостоятельности. Есть люди, которые предпочитают необеспеченное, но свободное существование всякой личной зависимости; другие, напротив, дают предпочтение обеспеченному жизненному положению на службе пред всеми отважными стремлениями к высшей экономической свободе. Предпринимательское мужество, организаторский талант, техническое знание дела — вот личные качества, которые в экономической конкуренции высоко возносят человека. Однако от этого недалеко и до риска, неосмотрительности и обмана. Все современные государства должны были поэтому издать защитительные законы против «нечестной конкуренции», потому что мотивы честности и доверия легко расшатываются, как это указывает и криминальная статистика, обнаружившая, что с обострением конкуренции число случаев обмана растет шаг за шагом. Мораль такой эпохи клонится к тому, чтобы сделаться деловой моралью и поставить платежную способность единственным масштабом стоимости человека.

Экономический отбор может при известных обстоятельствах действовать в высшей степени односторонне и даже прямо вырождающим образом, когда торговля и, в особенности, денежный барыш делаются решающими моментами в борьбе за существование и триумф победителя превращает в карикатуру принципа «переживания наилучшего». Биржевые спекуляции на землю, пищевые продукты и дома, где зачастую громадные повышения цен путем простого соглашения и хитрого выжидания благоприятного момента бросают в карманы миллионы, создают те именно битвы, в которых переживание в борьбе за барыш становится решающей селекционною ценностью.

Промышленная аристократия и финансовая знать основываются на великих экономических предприятиях и технических изобретениях, которые придают нашему времени свой отпечаток. Если фундамент богатства бывает заложен личными способностями, то, достигнув раз известной высоты, состояния увеличиваются уже как бы сами собой под влиянием имманентной тенденции социальной системы. Уже Аристотель выражал удивление тому, что деньги снова порождают деньги. Накоплению капитала содействуют, далее, наследство и приданое. Немало способствует этому и малая плодовитость в богатых семьях, так как состояние в таких случаях не раздробляется путем наследственного деления. Не одно только число детей, но и то обстоятельство, что мужские или женские, способные или неспособные потомки имеются налицо, оказывает большое влияние на накопление и сохранение экономических семейных владений.

Кроме физиологических свойств семьи, ее нравственный характер, а именно прочность семейного чувства, является решающим моментом для социального возвышения. Есть семьи, родители которых стремятся к тому, чтобы уготовить своим детям лучшую участь, чем та, которая досталась им самим. Они работают поэтому, сберегают и хлопочут всю свою жизнь. Оставить что-нибудь своим детям и дать им высшее положение и лучшее занятие — вот что составляет у них потребность личного и семейного честолюбия. Эти стремящиеся вверх семьи, где существует наистрожайшая подготовка детей, встречаются чаще всего в среднем — буржуазном — сословии. С другой стороны, есть семьи, которые довольствуются тем положением и состоянием, которые они унаследовали от своих отцов, и находят, что собственные их дети должны также довольствоваться этим. Такие семьи можно большею частью найти в крестьянском и рабочем сословиях. Наконец, есть и такие родители, которые позволяют себе пренебрегать своими детьми и представляют им погибать. Эти падающие семьи можно найти во всех слоях общества, преимущественно же в самых низших. Однако поскольку недостаток и чрезмерное изобилие часто порождают те же самые социальные результаты, то и такие случаи нередко наблюдаются там, где в пресыщенных семьях дети изнеживаются и расслабляются, и где уже не существует больше никакой более высокой цели, побуждающей к благородному стремлению; богатство же и наслаждения с самой юности истощают силы и в результате приводят к такому же физиологическому и социальному падению, как недостаток и нищета в низших и беднейших общественных слоях.

Самый низший слой населения, состоящий из окончательно расшатанных существований, из случайных рабочих, нищих и бродяг, составляется большею частью из потомков таких павших семей. К. Бонхоффер пишет в своем исследовании о нищете и бродяжничестве в больших городах, что, рассматривая отцовское занятие и семейные отношения в родительском доме, можно найти признаки нисходящего социального развития уже у предков, и у немногих индивидуумов, которых по социальному и экономическому положению родителей должно было бы причислить к более высоким слоям, почти без исключения удавалось констатировать дурную наследственность, большею часть в области душевных болезней.[257]

Высший социальный слой, денежная и промышленная знать заимствовали отчасти социальные функции у старой феодальной аристократии, не сумев, в то же время, усвоить манеры и осанку рыцарского дворянства, представляющие результат большого социального расстояния и долговременной семейной традиции. Не одно только богатство и ум, но и фамильная традиция, которая исторически связывает поколения и делает их солидарными, создает настоящее звание. Тем более тогда, когда семьи путем привилегий правового или фактического рода или посредством непрерывного проявления личных способностей остаются на высшем положении. Случай или одностороннее экономическое дарование возвышает слишком много индивидуумов, телесно и нравственно малоценных, и смена лиц и состояний при таком волнообразном развитии капиталистического отбора и конкуренции бывает слишком велика, вследствие чего не могут образоваться, основывающиеся на физиологическом равенстве происхождения, солидарность и традиция семей и целого сословия.

Феодальная знать пренебрегает участием в промышленной конкуренции или неохотно переходит к буржуазным занятиям.

Так, Лебон сетует на французское дворянство, говоря: «Развалины нашего старого дворянства, отличающегося ценными качествами, которые передавались им длинным рядом поколений, презирают буржуазные занятия и труд, который мог бы развить их ум, и позволяют поэтому обгонять себя. Их роль ныне почти сыграна».[258] Вместо того, финансовые повелители начинают делаться владельцами рыцарских поместий и занимают офицерские места. Даже еврейские банкиры устремляются к земельной собственности. Многие имения Бранденбурга находятся в их руках, и земли Галиции уже в третьей части скуплены ими.

В течение своего четырехсотлетнего процесса развития современный классовой строй вызвал новую культуру с ее великими экономическими и духовными продуктами. В физиологическом отношении она есть творение тех индивидуумов и семей, которые отличались более высоким естественным дарованием и возвысили себя путем свободного социального отбора. «Со времен феодализма, — пишет Шеффле, — до нашего капиталистического строя комбинация имущественной силы и личного превосходства вызывает расслоение и деление на господствующие и служебные классы с более резким проявлением сословных и классовых противоположностей».

Социал-демократические теоретики обыкновенно резко противопоставляют друг другу класс капиталистов и рабочих. Но как первый, так и второй отнюдь не представляют однородной массы. В рабочем сословии существуют разделения согласно более высокому интеллекту и энергии и соответствующие им социальные положения. Социальный отбор семей и индивидуумов имеет место и здесь, как и внутри всех групп. Мастера, квалифицированные рабочие, необученные рабочие и нищий пролетариат служат выражением этих градаций. Между тем как в начале промышленного развития способные элементы рабочих и ремесленных сословий имели шансы на возвышение и достижение высших положений в классе капиталистов, переход из одной группы в другую, несмотря на все индивидуальные усилия, становится все более трудным и по временам почти невозможным. Класс принимает тогда характер экономической касты. Чем более капитал концентрируется, а способность конкурирования зависит от обладания большими капиталами, тем меньше число возможностей самостоятельного экономического существования, а с ними и возможность возвышения и достижения свободных профессий. Взамен того, в сложных профессиях современной промышленности образуются новые группы хорошо обставленных экономически, но зависимых должностей, которые, однако, не могут способствовать развитию экономической инициативы, служащей исходным пунктом всякого прогресса.

Без сомнения, из всех доныне существовавших форм механизма социального отбора капиталистический строй общества — самый плодотворный и сильный. Он более всего идет навстречу индивидуальным дарованиям. Без этого в высшей степени повышенного напряжения и отбора индивидуальных сил современная промышленность и цивилизация не могли бы осуществиться. Но, составляя вначале, как и все социальные групповые образования, биологическое орудие в подборе и развитии рас, которое, однако, по мере укрепления своего господства становится односторонним, неподвижным и наконец увядает, капиталистический строй в самом себе несет свои пределы и ограничения, которые и делают его все неспособнее к дальнейшему и более высокому развитию, пока и он не будет замещен другими, более целесообразными механизмами отбора.

Всякая раса обладает естественно отмеренной духовной культурной силой. Число интеллектуальных, моральных и художественных талантов отнюдь не безгранично. Также и тут положена органическая мера. Все ли личные душевные силы могут вполне развиваться, это зависит от степени социального разделения труда, от образовательных и воспитательных учреждений, от общественных нравов и воззрений — словом, от целесообразных учреждений всех тех механизмов, которые господствуют над значительным и индивидуальным отбором духовных способностей.

Первоначально все более возвышенные интеллектуальные профессии были связаны с жреческим сословием. Последнее имело не только специальные религиозные функции, но было также носителем науки, врачебного искусства, правовых и исторических преданий; так было у индусов и египтян, в средние века и наблюдается у многих, существующих еще и теперь, первобытных племен.

Вместе с общественным дифференцированием обособляются и интеллектуальные занятия и становятся самостоятельными. Они образуют специальную группу, которая принимает на себя продуктивное развитие духовного имущества, делая это своим жизненным призванием и оказывая мощное воздействие на образование, жизнь и хозяйство своих современников и соотечественников. В то время, как в первобытных состояниях пример и учение родителей составляют единственную школу образования, на более высоких ступенях цивилизации возникают уже особые воспитательные и образовательные учреждения, — и развивается ученое сословие, которое снова разветвляется на группы с разнообразными высшими и низшими образовательными задачами.

Элементарные, средние и высшие школы представляют три ступени преподавания, которые развились у большинства цивилизованных народов. Чем цельнее состав расы, и чем однороднее условия экономического производства, тем более необходима общая народная и единообразная школа, которая служит исходным пунктом для всех в интеллектуальном соревновании. Однако должны быть все-таки приняты меры к тому, чтобы облегчить переход от одного рода школ к другому, и чтобы повышение не зависело только от финансовой самостоятельности родителей, но, скорее, от индивидуальных духовных дарований учащихся. Параллельные и вспомогательные школы, учреждаемые для учеников со слабыми способностями, освобождают главные школы от ненужного балласта и облегчают первым усвоение по крайней мере необходимейших образовательных и научных элементов. Таким способом школы исполняют не только задачу передавать новым поколениям духовные успехи, но и служат также социальным органом естественного отбора.

Рядом со школами и ученым сословием возникают предписанные законом испытания для различных интеллектуальных занятий, которым должен подвергнуться всякий, желающий посвятить себя определенной, признанной обществом, жизненной карьере. В таком чиновничьем государстве, как Китай, каждому сыну приличных родителей открыта свободная дорога, и он может путем таланта и прилежания достигнуть высших достоинств.

Только известным, определенным классам запрещено такое стремление, а именно сыновьям актеров и служителям мандаринов. В Китае существует градация строгих экзаменов, так что число кандидатов — тем более, что обман особенно строго наказывается — все более уменьшается по мере повышения степени. В 1870 г., например в Вутчанге, было от 8000 до 9000 кандидатов, из коих признаны достойными только 61 человек.[259]

В обществе, которое основывается на свободной конкуренции в области современной цивилизации, всем гражданам, независимо от их происхождения и состояния, открыты в принципе все интеллектуальные профессии и должности. Между тем последовательное проведение этого основного положения находит много препятствий в экономических неравенствах, традиционных и условных предрассудках, которые и либеральное общество не могло победить. Несмотря на это, следует сказать, что ни одна общественная эпоха не вызвала такой благоприятной организации отбора для развития высших дарований, как современная, и, без сомнения, индустриальный тип общества с его селекционными ценностями и селекционными условиями наиболее способен сохранять и производить дальнейший подбор в ряду многочисленных духовно-одаренных талантов, нежели аграрный и военный типы.

Что касается происхождения интеллектуальных талантов, то А. Декандолль нашел, что из ста иностранных сочленов французской академии 10 процентов распределялись между классами рабочих, крестьян и т. д.; 30 % — между дворянскими и городскими патрициями и богатыми семьями; 60 % — между средним сословием. Во Франции она нашел следующее отношение: 23 %, 35 % и 42 %. «Класс рабочих, крестьян, низших должностных лиц, солдат и т. д. — самый многочисленный во всех странах. Он составляет в общем 2/3 или 3/4 населения. Между тем из этого класса выходит наименьшее число ученых, несмотря на все способы поощрения, школы, армии, духовенство, промышленность и торговлю».[260]

Относительно происхождения студентов в Пруссии получены за два семестра 1894–1895 гг. следующие данные:[261]

Судя по этому, большая часть академической интеллигенции выходит из высшего класса собственников и высшего чиновничества, а именно:

Вопрос о том, могут ли группы интеллектуальных профессий сами себя сохранять и размножаться или они нуждаются в постоянно возобновляемом, свежем притоке из экономически деятельных групп, не разрешается этой статистикой, так как для сравнительного расчета сюда должны быть также вставлены число детей и число академически образованных людей перешедших в другие группы.

Что касается наследственной передачи занятия, то получены следующие цифры:

Из сословия юристов, богословов, медиков, филологов происходят:

Переход занятия от отца к сыну, согласно этой таблице, всего чаще наблюдается у юристов, затем у медиков, духовных, менее всего — у учителей. Что эта передача занятия покоится не на унаследовании специфических умственных способностей, а на традиции и привычке — уже было указано раньше.

Было бы ошибочно заключать на основании подобных статистических данных о меньшей средней одаренности рабочего и крестьянского сословий, как это делает Декандолль, так как тот относительный процент талантов (10 % и 23 %), который дает рабочее сословие, указывает, скорее, на сравнительно большую одаренность.

Тут надо учесть, что социальное возвышение в большинстве случаев отнюдь не имеет внезапного и индивидуального характера, но совершается постепенно и семейным путем, так что предки людей из второй и третьей групп зачастую были простыми крестьянами и рабочими. Но даже крестьянское и рабочее сословия отнюдь не представляют однородной группы семей и индивидуумов, и поэтому ошибочно приписывать им, при статистических сравнениях, все малоценные элементы, которые остаются на дне общества или опустились туда из более высоких слоев. Наконец, оба эти сословия в разные времена бывали в различной степени богаты умственными талантами. Путем эмиграционного потока и посредством процесса городского отбора крестьянское и рабочее сословия безвозвратно теряют в течение веков, многочисленные выдающиеся таланты, и это тем более важно, что образовавшиеся пробелы заполняются путем иммиграции преимущественно малоценными элементами.

Наиболее замечательные гениальные люди Германии конца средних веков вышли из низших сословий. Отец Лютера был рудокоп, отец Канта — седельный мастер, отец Фихте — ткач; но с другой стороны, Микель-Анджело, Леонардо да Винчи и другие произошли из знатных и благородных семей. Органическое возникновение великого гения не связано безусловно с определенным социальным состоянием, но только с расой. Если в низших слоях общества сохранились семьи даровитой расы, то их них могут явиться выдающиеся гении. Поэтому мы видим также, что в прежние века из низших слоев гражданского общества Европы выходило больше значительных людей, нежели в последние времена, хотя условия, благоприятствующие развитию, во всяком случае не ухудшились. Низшие слои путем непрерывной отдачи лучших своих индивидуумов высшим социальным сословиям сами все более и более истощаются физиологически.