Полное собрание рассказов. 1957-1973

«Золотистый лютик» у края могилы

Она была удивлена, увидев Бордена в церкви. Она и не знала, что он — в Лос-Анджелесе. Только в одной газете было помещено такое сообщение: «Смерть бывшего сотрудника государственного департамента. Вчера ночью после продолжительной болезни в больнице в Санта-Монике скончался Уильям Макферсон Брайант. Он поступил на дипломатическую службу в 1935 году, занимал различные посты в Вашингтоне, Женеве, Италии, Бразилии и Испании. Вышел в отставку по состоянию здоровья в 1952. У супружеской четы детей не было. Его вдова под девичьим именем Виктория Симмонс работает редактором „Странички для женщин“ в нашей газете».

В церкви почти не было прихожан, так как у Брайанта, по сути дела, не было друзей, когда они с женой перебрались на Запад. Там стояла небольшая кучка людей, сотрудников газеты, которые пришли сюда, чтобы выразить свои соболезнования вдове. Так что Виктория сразу, без особого труда заметила Бордена. В этот хмурый, дождливый, ненастный день он сидел один в глубине церкви, возле самого входа, и его белокурую голову, конечно, нельзя было спутать ни с чьей другой. Рассеянно, слушая лишь вполуха то, что говорил священник, Виктория вдруг вспомнила тайную кличку Бордена, — они втроем называли его «золотистым лютиком».

В погребальном кортеже, приехавшем на кладбище, было всего два автомобиля, но Борден как-то ухитрился втиснуться во вторую машину и во время траурной церемонии стоял под дождем с непокрытой головой возле могилы. Виктория сразу заметила, что теперь он красит волосы, хотя если глядеть на него издалека, то он был все еще похож на парнишку с привлекательными, почти детскими чертами лица, а вблизи можно было заметить, что его лицо все в морщинах правильной формы, прямых, темноватых линиях, и кажется покрытым серым налетом усталости и переживаний из-за своего ненадежного положения.

Когда она скорбно отходила от могилы, прямая, стройная пожилая женщина с сухими глазами, в своем черном траурном платье, Борден на ходу спросил ее, не хочет ли она поехать домой вместе с ним? Так как ей предстояло возвращаться с кладбища только в компании одного священника и в машине были свободные места, она согласилась. Голос у Бордена тоже порядком изменился. Как и его крашеные волосы, он претендовал на молодость и энергичность, на то, что она так хорошо помнила, но чего больше не было и в помине.

Священник промолчал почти всю дорогу назад, в город. Виктория познакомилась с ним впервые только за день до этого, когда занималась организацией похорон. Ни она сама, ни ее муж не были его прихожанами, и на лице у священнослужителя было слегка озлобленное выражение, которое часто можно видеть на лицах представителей его профессии, когда они с сожалением понимают, что их религиозными услугами пользуются лишь в силу необходимости, а не из соображений, диктуемых верой.

В машине все трое едва обменялись тремя десятками слов на всем пути до города. Священник вышел у церкви, робко, смущенно пожав им руки, едва коснувшись их своей, и Борден, когда тот захлопнул двери, осведомился, не может ли он проводить Викторию домой. Она абсолютно не утратила самообладания, — все свои слезы она выплакала за эти годы, — и ответила ему, что ей не нужна его помощь. На самом деле, придя домой, она собиралась сразу же сесть за свой письменный стол, чтобы поработать над своей воскресной газетной «страницей», потому что этого, во-первых, нельзя было откладывать, а во-вторых, работа — это надежное средство от охватившего ее приступа меланхолии.

После ухода священника Виктория, повернувшись к Бордену, попросила сигарету. Она отбросила вуаль, а он вытащил две сигаретки из золотого портсигара — для нее и для себя и зажег их, щелкнув золотой зажигалкой. Что-то не нравилось Виктории в суетливых движениях его рук. Трудно объяснить что. Они казались ей какими-то неестественными, слишком большими. Другого слова она так и не могла подобрать.

Они молча ехали с минуту, может, две.

— Он был счастлив, эти последние несколько лет? — спросил Борден.

— Нет, увы, — ответила она.

— Какая досада! — вздохнул Борден. Этот вырвавшийся у него вздох, конечно, предназначался не только ее усопшему мужу.

— Такой способный человек, такой способный.

Его высокопарный тон резанул ей слух. Ей показалось, что в это мгновение он превратился в политика, произносящего торжественную речь при освящении статуи, с запозданием поставленной в память о погибшем в этой уже полузабытой войне.

— Чем он занимался после ухода в отставку? — поинтересовался Борден.

— Читал, — сказала она.

— Читал? — озадаченно переспросил Борден. — И все, больше ничего?

— Ничего. Моя работа в газете позволяла нам жить достаточно хорошо.

— Вот не знал, что вы стали кем-то вроде писательницы, — признался Борден.

— Только в силу необходимости, — ответила она. — Я выучила английский алфавит на курсах английского в колледже.

Они оба улыбнулись.

— Клэр теперь с вами? — спросила Виктория.

Борден бросил на нее странный взгляд, словно подозревая в невольном сарказме.

— Разве вы ничего не слышали?

— Что я должна была слышать? — удивилась она.

— Мы уже шесть лет как в разводе. Она вышла замуж за итальянца. Он — владелец конюшни рысистых лошадей. Больше она не вернется в Америку.

— Очень жаль, — сказала она.

Он пожал плечами.

— Это, по сути дела, нельзя было назвать браком. — Голос у него звучал ровно, небрежно. — Мы здорово притворялись в течение нескольких лет, хотя нам с ней все равно было не так уж плохо. Ну, после этого, — как и полагается: «Adieu, Chedi…».

— Что вы здесь делаете? — спросила Виктория.

— Ну, — продолжал он, — после катастрофы мы с ней немного побродили по Европе, но прежних отношений уже, конечно, не было. Я не желал никакой работы, у нас было достаточно денег, чтобы я не торчал на службе, и когда мы входили в чью-то комнату, то сразу слышали знакомый шепоток. Может, нам это лишь казалось, но все-таки…

— Нет, вам не казалось, — подтвердила Виктория.

Некоторое время они ехали молча. Потом он спросил у нее номер ее телефона, записал его удивительно аккуратными крошечными буковками, водя по странице красивого кожаного блокнота золотым карандашом.

— Если вам вдруг захочется, — сказал он, — то позвоните мне, и мы вместе пообедаем. — Он протянул ей свою визитку. — Борден Стейнс, — прочитала она, — «Полуденный магазин. Модная одежда для мужчин».

— Я там ежедневно, — объяснил он, — после одиннадцати утра.

Она неоднократно проходила мимо этого магазина. Его название в витрине всегда казалось ей глупым и претенциозным. Во всяком случае, по-английски. Но он был достаточно элегантен, дорогой, в его витринах демонстрировались броские яркие мужские сорочки с галстуками, итальянские свитера, ну и прочие вещи мужского туалета, но все они, на ее вкус, казались слишком крикливыми. Она в него никогда не заходила.

— Я купил магазин лет пять назад, — сообщил ей Борден. — Наконец я решил, что пора чем-то заняться. — Он смущенно, с виноватым видом улыбнулся. — Просто поразительно, как удачно все вышло. По правде говоря, мне никогда и в голову не приходило, что в конце концов я стану торговцем галантерейными товарами в Беверли-хиллз. Ну, в любом случае, он не дает мне возможности бездельничать.

Машина остановилась у многоквартирного дома, в котором жила Виктория. Дождь все не прекращался, но Борден бойко выскочил из автомобиля, чтобы галантным жестом открыть перед ней дверцу. Он отослал шофера домой, заявив, что предпочитает немного пройтись.

— Вы уверены, что не будете чувствовать себя одинокой? — вежливо осведомился он. — Знаете, я был бы просто счастлив подняться к вам… и…

— Нет, не нужно, благодарю, — осадила она его.

— Ну… — неуверенно протянул он. — Мне казалось, что я просто обязан прийти. В конце концов, мы провели вместе столько приятных минут… — Голос у него смолк.

— Очень приятно, Борден, что вы пришли, — сказала Виктория.

— Хочу сделать одно небольшое признание, — сказал Борден. Он пугливо озирался, словно опасаясь, что его кто-то подслушает. — Я на самом деле видел вас в тот день, Викки. Когда ты, улыбнувшись, отвернулась. Я всегда чувствовал себя во всем этом глупцом, свою вину, и я…

— В какой день? — спросила Виктория. Она, повернувшись, открыла дверь в вестибюль.

— Неужели ты не помнишь? — Он впился в нее своими подозрительными, пытливыми глазами.

— В какой же день, Борден? — повторила она, все еще не убирая руки с круглой бронзовой ручки.

— Думаю, я все же ошибся, — сказал он. — Ну да ладно, это не столь важно. — Он мило улыбнулся ей, почти точно имитируя парнишку с его детскими манерами, поцеловал ее в щеку на прощание, поцеловал, может, в последний раз, навсегда, и пошел прочь, такой моложавый, такой стройный в своем модном плаще, с поблескивающими от капель дождя белокурыми волосами на непокрытой голове.

Она поднялась к себе, открыла дверь. Отшвырнула от себя шляпку с вуалью и стала бесцельно расхаживать взад и вперед по пустой квартире. То, как она выглядела внутри, — не описать пером. Никто сюда не наведывается, казалось, жаловалась квартира, я стала тем местом, где двое когда-то давно обрели свое убежище. Временное. Теперь это убежище не для двоих, а для одной.

Не испытывая никаких эмоций, Виктория смотрела на фотографию мужа в серебряной рамке. Ее сделали лет десять назад. Это был настоящий фотопортрет, муж старательно позировал для него в фотоателье, ведь он был таким серьезным, с полным осознанием своей ответственности, словно молодой человек, которого вдруг избирают в попечительский совет университета, того самого, который он когда-то окончил. Разве можно себе представить на нем модный костюм, один из тех, которые выставлены в витрине калифорнийского «Полуденного магазина».

Ее ждала работа — разложенные на столе бумаги, чистые листы, но она никак не могла себя пересилить и заставить засесть за нее. Эта встреча с Борденом всколыхнула слишком много воспоминаний. Она была такой неожиданной, настолько взбудоражила ее, разволновала, что оказалось не под силу даже давно ожидаемой смерти мужа.

Она подошла к кладовке, где хранила файлы и рукопись в картонном переплете. На обложке большими цифрами было написано: 1953. Она полистала странички, покуда не нашла то, что искала. Она увидела тонкую папочку, аккуратно скрепленную медными скрепками, а в ней около двадцати пяти напечатанных на машинке белых листочков.

Виктория села на стул возле окна, которое все еще заливал дождь, надела очки и принялась читать. Впервые за последние, по крайней мере, десять лет она глядела на эту папку.

— «Письмо из пустыни», — прочитала она заголовок. — Короткий рассказ В. Симмонс.

Скорчив кислую гримасу, потянулась за карандашом. Густо заштриховала фамилию В. Симмонс. Сев на стул, снова углубилась в чтение.

«Вполне естественно, — читала она, — я не поставлю под этим своего настоящего имени. Если читатель дочитает мой рассказ до конца, то поймет почему.

Если мне повезет и после многочисленных попыток на самом деле удастся стать писателем, то нет ничего проще, чем скрыть свое настоящее имя. До этого я еще ничего не написала, и все эти годы, когда была замужем, в опросах или официальных запросах на вопрос „Род занятий“ неизменно отвечала: домохозяйка.

Я все еще по-прежнему стелю постели, готовлю трижды в день еду, дважды в неделю выхожу в город, чтобы сделать необходимые покупки, у нас нет соседей, нет друзей, поэтому никто из чужих не увидит пишущую машинку на моем письменном столе или пачку дешевой бумаги, которой я заблаговременно запаслась в С.- большом городе, расположенном в пятидесяти милях от того места, где я живу. Я приняла все меры предосторожности, сняла в аренду почтовый ящик в том же городе под вымышленным именем, то есть псевдонимом, которым намерена пользоваться при переписке с издателями и редакторами. Если возникнет нужда отправить по почте что-нибудь написанное мною, то я сама поеду в этот большой город, запечатаю все свои рукописи в обычные, ничем не примечательные конверты, сама отнесу их на почту, когда там больше всего посетителей. Ради этого я надену свое самое простенькое, скромное платье, чтобы никто не обратил внимания на пожилую женщину, ожидающую подходящего момента у широкой щели в стене отдела отправки, чтобы незаметно протолкнуть в нее свой пакет.

Все эти меры могут показаться читателю излишними, чрезвычайными, но дело в том, что до последнего времени мы с мужем жили в атмосфере постоянной слежки, слухов об установленных в нашей квартире „жучках“, перехватываемой почте и секретных донесений о наших частных беседах с друзьями. Хотя, как я полагаю, эти слухи куда более грозные, чем сами факты, трудно с уверенностью утверждать, насколько все серьезно, и я уже привыкла к постоянной дрожи от страха и неизвестности. Даже в такой жизни, которую мы ведем, в открытой пустыне, без слуг, где нет ни одного другого дома на горизонте, нет телефона для излишне любопытных, злых людей, любителей подслушать чужие разговоры, я все равно не могу отделаться от постоянного подозрения.

Нашу давнюю привычку к полной изоляции приняли на таких странных условиях в том городе, где я обычно делаю свои покупки. Мой муж никогда не кажет носа из дома, и все жители, конечно, знают, что мы не принимаем ни гостей, ни визитеров. Я вступаю в контакт только с продавцами магазинов, лавок да почтальоншей, и, по-видимому, они пришли к выводу, что мой муж страдает от чахотки и приехал сюда, в эти места, чтобы на пользу себе обратить наш сухой, жаркий климат и тишину, обычно царящую в пустыне. Вполне естественно, мы ничего плохого им не говорили. Джон, мой муж (это, конечно, не подлинное его имя), никогда не пользовался особой популярностью, и его имя не появлялось в газетах, но нам удалось избежать последствий тех событий, которые привели нас к этому уединению, главным образом, благодаря везению.

Решение писать крепло во мне постепенно и объясняется целым рядом причин. У меня оказалась масса свободного времени, так как все хлопоты по дому, такие незначительные и простые, не занимали у меня больше трех-четырех часов в день. Со времени приезда сюда моего мужа он становился все менее и менее общительным и проводил большую часть своего времени за чтением, уединившись в уголке нашего патио, защищенного каменной стеной от ветра, или часами любовался грядой гор, окаймляющих нашу пустыню с северной и восточной сторон. Финансовый вопрос возникнет, как я думаю, не раньше следующего года, и теперь я вообще пришла к выводу, что муж в свои сорок пять больше никогда не будет работать.

Когда он впервые приехал сюда, я предполагала, что наше уединение — дело временное, и продлится недолго, покуда муж не смирится со своим поражением, не соберется с силами, чтобы предпринять усилия в новом направлении. Вначале он посылал по нескольку писем в неделю старым друзьям и знакомым, в которых сообщал, что после продолжительного, может, полугодового отпуска снова будет готов приступить к работе. Он, конечно, отдавал себе отчет, что на государственной службе он будет абсолютно бесполезен, во всяком случае, в ближайшем будущем, но его образование, его жизненный опыт, особенно служба за границей могут оказаться весьма нужными для целого ряда частных предприятий и учреждений.

По тону и содержанию ответов на его письма, особенно на те, которые приходили от его друзей со студенческой скамьи, можно было с полной уверенностью судить, что он, мой муж, напрасно предается иллюзиям, хотя никогда и вида не подавал, что сильно этим расстроен. Вот уже три месяца он не написал ни одного письма.

Он никогда не признавался мне, что оставил всякую надежду, но я слишком хорошо его изучила, и поэтому никогда не требовала от него никаких откровенных заявлений. Я шпионю за ним. Читаю его письма. Исподтишка наблюдаю за сменой его выражения на лице, если рядом с ним. Когда перед ним на столе появляется какое-то новое, незнакомое ему блюдо, я не спускаю с него глаз, ищу, пусть даже едва заметные, признаки одобрения. Когда у нас еще были друзья, я могла с точностью почти до секунды определить, что их дружба начинает угнетать его, надоедать ему, и решительным образом принимала все меры, чтобы такая дружба завершилась как можно скорее и самым безболезненным образом. Такие взаимоотношения между женой и мужем я, как писатель, несмотря на современную моду, не имею никакого намерения обсуждать, но, должна признаться, я стала знатоком всех его желаний. Стоит ему прочитать какую-то книгу, я немедленно прочитываю ее после него. Я составила настоящее „досье“ всего того, что ему нравится, а что не нравится, его привычных настроений, всего того, что дает ему внутреннее удовлетворение и приносит удовольствие. Я не делаю всего этого из-за ревности или болезненной, женской любви к личной собственности. Я все это делаю тогда, когда могу развлечь его, чем-то заинтересовать, и делаю исключительно для него, не для себя, и только из чувства благодарности к нему.

Мой муж — человек необычный, экстраординарный, хотя в его внешности ничего такого особенного нет, сколь старательно вы бы ее ни изучали. Он носит скромную, не бросающуюся в глаза одежду людей своего круга, у него короткая стрижка, и он зачесывает волосы назад, хотя его продолговатое, костистое лицо и большой, мясистый нос из-за такой короткой стрижки иногда принимают неприятные, искаженные пропорции. Однажды, когда мы проводили отпуск на одном острове в Карибском море, он отрастил волосы и даже густые черные усы. Вдруг, неожиданно его лицо вернуло себе нормальные пропорции и теперь четко отражало свойства его характера. С его загаром, который он приобрел на пляже и на маленьком паруснике, который мы брали в аренду, он был похож на одного из группы молодых людей на фотографии — решительных и смелых, которые уезжают в далекую экспедицию, чтобы взобраться на вершину Гималаев. Но когда пришло время возвращаться на свой дипломатический пост, он сбрил усы, снова сделал себе короткую стрижку, так что его лицо вновь утратило свое замечательное, необычное выражение, и гармония в его пропорциях безвозвратно исчезла.

Его манеры, как и внешность, были призваны скорее что-то скрывать, чем выставлять на всеобщее обозрение. Он — типичный сноб, который всегда безупречно вежлив со своими подчиненными и не проявляет никакого, даже осторожно-поверхностного интереса к присутствию рядом людей, которых обожает. Он подвержен яростным, внезапным вспышкам гнева, которые пытается сдерживать с помощью все более слабеющей силы воли, заставляя себя в момент наивысшего напряжения говорить медленно, низким, дрожащим голосом. Он абсолютно уверен в своем здравом рассудке и выражает полное презрение к способностям большинства людей, с которыми ему приходилось работать, хотя он мог часами слушать их болтовню, делая вид, что его на самом деле заинтересовали их предложения. Этот человек, терзаемый беспредельными амбициями, неизменно отказывался от сотни хитроумных уловок, которые помогали его куда менее одаренным коллегам быстрее добиваться продвижения по службе.

Мучительно терзаемый, насколько мне известно, пламенной страстью, он никогда на людях даже не касался моей руки и никогда не выражал абсолютно никакого, даже самого легкого интереса к присутствию красивых женщин, которые довольно часто посещали то общество, в котором мы с ним так долго вращались. Он жадно ждал прикосновения Судьбы, но не сделал ни одного шага в ее сторону.

Вот таков человек, который теперь сидит изо дня в день, читая в тишине, на жарком солнце пустыни за каменной стеной патио, защищающей его от постоянного знойного ветра, и на нем, как всегда, даже здесь, аккуратно завязанный галстук вокруг накрахмаленного воротничка рубашки и серый пиджак той поры, когда он ходил на работу.

Если он захочет остаться здесь, со мной, один, до конца жизни, то я буду только рада этому. Я пристрастилась к пишущей машинке, так как в той ситуации, в которой мы очутились, у нас нет никакого способа зарабатывать деньги, а обе наши семьи уже давно опустились на самое дно экономической бездны, и посему на помощь от них рассчитывать не приходится. Нам, правда, многого не нужно в этом далеком от окружающего мира месте, и, хотя я не могу похвастать своим опытом в области литературного творчества, все же меня в моем стремлении поощряет приводящее в отчаяние качество тех литературных опусов, которые ежедневно печатаются в нашей стране. Несомненно, образованный человек, который в течение долгого времени, почти целых двадцать лет, находился в самом центре важнейших событий, вполне может, принимая во внимание столь жалкий литературный уровень, заработать себе на самое скромное существование, даже если у него почти полное отсутствие образования.

Должна признаться, что я с удовольствием ожидаю результатов своего эксперимента. Я — женщина простая, мстительная, которой приходилось подолгу не раскрывать рта в компании настоящих дураков и откровенных карьеристов, и теперь, когда я намерена отплатить им за все, чувствую, что смогу извлечь как свою выгоду, так и выгоду для тех читателей, внимание которых смогу привлечь к своему творчеству, читателей, еще не утративших до конца своих искренних чувств под потоками дешевой сентиментальности, яростного насилия и лицемерия, которые постоянно ежедневно прорывают шлюзы наших печатных станков.

Я где-то прочитала, что первоклассные писатели, как мужчины, так и женщины, — это одержимые люди. Хотя я нисколько не обманываюсь в отношении своих способностей или тех высот величия, которых я смогу добиться в конечном счете, я разделяю с ними целиком это единственное чувство. Одержимость. У меня оно тоже есть. Это — мой муж, и о нем я собираюсь писать.

Мой муж — выходец из семьи, которую в другой стране и в другие времена по праву можно было бы назвать аристократической. Ее состояния хватило надолго, что позволило ему ходить в соответствующие школы и закончить соответствующий колледж, и ему случилось учиться в одном классе с поразительно большим числом соучеников, которые проявили себя самым заметным образом в бизнесе и на государственной службе. Испытывая неприязнь к миру коммерции, будучи выходцем из семьи, в которой существовала долгая, уважаемая всеми традиция общественного служения, мой муж поступил на дипломатическую службу. Нужно сказать, это было такое время, когда двери других государственных департаментов были широко распахнуты перед ордами шумных, неприятных карьеристов весьма сомнительного происхождения, с дурными манерами и весьма слабыми знаниями. Дипломатическая служба, в силу существовавшей в ней строжайшей и жесткой системы отбора и ее откровенного пристрастия к интеллектуальным, консервативно настроенным молодым кандидатам из хороших семей, была единственным спокойным анклавом в этой бушующей стихии мелочного элитаризма, в которой истинный джентльмен мог служить на благо своей страны, не идя на компромисс со своей совестью.

Мой муж, который никогда не щадил ни своих усилий, ни себя самого, когда речь заходила о честной работе, получал один хороший дипломатический пост за другим. Он никогда не пользовался большой популярностью, но все относились к нему с большим уважением, и, когда мы поженились, четыре года спустя после его первого назначения, мы оба были абсолютно уверены, что с течением времени он добьется самых высших дипломатических должностей. Во время войны ему была поручена весьма деликатная и очень опасная миссия, и он с ней так хорошо справился, что при встрече с ним государственный секретарь лично поблагодарил его за то, что ему удалось своими умелыми действиями спасти немало жизней американцев.

После окончания войны он был назначен в посольство в столице Х. (Прошу прощения за использование таких старомодных символов. Сейчас в истории нашей страны скромность считается безрассудством, за чем немедленно следуют самые строгие репрессии.) Я не поехала с мужем в Х. В это время, к большому сожалению, выяснилось, что мне предстоит перенести гораздо более сложную операцию, чем до сих пор считал мой доктор. После первой последовала вторая, начались всевозможного рода осложнения, и только спустя полгода мне удалось приехать к мужу.

За шесть месяцев пребывания в этом неспокойном городе мой муж сошелся с двумя людьми, которые, как потом выяснилось, хотели его уничтожить. Первого звали Мундер (имена, конечно, везде вымышленные), который к этому времени добился блестящей карьеры, став первым секретарем посольства. Джон с ним дружил еще в колледже, и эта давнишняя дружба только возобновилась и окрепла во время их работы в посольстве; она позволяла им уважать друг в друге одинаковые по силе амбиции, вырабатывала одинаковое ревностное отношение к работе, дополняла их похожие темпераменты. В то время на посту посла находился весьма любезный, но ужасно ленивый человек, который пытался переложить всю свою работу в посольстве на плечи подчиненных, и Мундеру с моим мужем приходилось довольно часто самим выполнять директивы, поступавшие из Вашингтона, и на месте вырабатывать американскую политику. В этот период во всей Европе, где царил переполох и полная неразбериха после заключенного перемирия, наибольшую выгоду получили коммунисты, и успешные действия посольства, в результате которых там незаметно и без особого шума было приведено к власти правительство, дружески настроенное по отношению к Соединенным Штатам, были, конечно, отмечены, и в этом немалая заслуга принадлежала Мундеру и моему мужу. Фактически из-за этих событий Мундера вскоре отозвали в Вашингтон, где он в течение нескольких лет играл важнейшую, лидирующую роль в выработке американской внешней политики. Но его выдающиеся способности, как это часто бывает, стали причиной его неожиданного падения. Когда пришло время, чтобы принести какую-то жертву, чтобы успокоить раздраженный и разочарованный электорат, Мундера, как раз в силу его прежнего отличия, все стали так невыносимо третировать, что ему пришлось подать в отставку. Его друзья и помощники в Госдепартаменте, хотя и не отдавали в то время себе отчета, тоже были все обречены на понижение в должностях или, что еще хуже, на прозябание на мелких, не имеющих никакого значения дипломатических постах.

Мой муж сблизился еще с одним человеком, на сей раз это оказалась женщина, она была женой дипломата, прибывшего из другой страны, поразительного идиота, который не задумываясь отправлялся куда угодно, чтобы выполнять порученные ему миссии, и иногда пропадал по несколько месяцев неизвестно где. Она же была светской дамой с самым опасным сочетанием всех женских качеств: красивой, разговорчивой, сентиментальной, и всем вокруг было ясно, что очень скоро она окажется в центре громкого скандала, это лишь вопрос времени. К великому несчастью моего мужа, как раз на нем прервалась затяжная череда ее удач, в то время он был ее любовником. Как выяснилось позже, на его месте мог оказаться любой из трех или четырех джентльменов из этой дипломатической колонии, которых она особенно поощряла в своей активной деятельности.

Хотя я находилась на расстоянии четырех тысяч миль от места главных событий, я сразу все поняла, поняла с самого начала, что там происходит. Ну, здесь, как обычно, постарались друзья. Не стану притворяться, что я была ужасно обрадована такой новостью или она застала меня врасплох. В таких браках, как мой, когда партнеры разделены и разлука длится немало месяцев подряд, а жена такая, как я, уже далеко не молодая и скучно однообразная, то лишь закоренелая дура может ожидать от страстного, привлекательного мужчины непреклонной супружеской верности. Я что-то не знаю ни одного брака в кругу моих друзей и знакомых, в котором на том или ином этапе не приходилось исполнять весьма болезненную процедуру либо одному из партнеров, либо обоим, просить прощения за измену, если только они хотели в будущем сохранить неразрывными свои супружеские узы. У меня не было никакого намерения разрушать главный фундамент всей своей жизни ради мимолетного удовольствия взаимных горьких обвинений или ради удовлетворения суетного лицемерия моих друзей. Я не торопилась со своим окончательным выздоровлением, будучи абсолютно уверена в том, что как только я появлюсь на сцене, то постепенно определенный „modus vivendi“1 будет в конечном счете выработан.

К несчастью, когда мой муж сообщил этой даме о моем скором приезде и заявил ей, что это означает конец их близким отношениям, она предприняла нерешительную попытку покончить с собой. Таким способом глупые и фривольные женщины стремятся доказать как себе, так и своим любовникам, что они совсем не такие: не глупы и не фривольны. Наглотавшись таблеток, она позвонила моему мужу. Когда он приехал, то застал ее лежащей без сознания в неглиже. Джон оказал ей первую помощь, в общем, сделал все, что полагается в таких случаях, и даже оставался рядом с ней в больнице до тех пор, пока врачи не заверили его, что ей не грозит никакая опасность. К счастью, обслуживающий персонал больницы оказался вполне нормальным, и все с симпатией отнеслись к моему мужу. С помощью минимальных взяток ему удалось уладить все это дело, чтобы оно, не дай Бог, не просочилось в газеты. Конечно, по городу прокатилась волна слухов, особенно в некоторых недоброжелательно настроенных кругах, и, несомненно, в течение недели или даже двух распространялись на самом деле верные сведения о случившемся; но, как известно, в Европе скандалы очень скоро гаснут, превращаются в десятки безобидных смешных анекдотов, и когда эта несчастная темпераментная дама две недели спустя появилась на дипломатическом приеме под руку со своим мужем, такая же красивая и обворожительная, то всем стало предельно ясно — это печальное событие стало достоянием прошлого.

Муж честно рассказал мне обо всем в тот же день, когда я приехала к нему. Я его внимательно выслушала и сказала, что больше ничего не желаю об этом знать, и мы никогда об этом не упоминали до этого дня. Думаю, я могу искренне признаться, что этот инцидент не изменил даже в малейшей степени наших обычных взаимоотношений.

Но вот в этом месте своего рассказа я начинаю осознавать проблемы, которые обычно возникают перед писателем. Для того чтобы доходчиво объяснить, что произошло, нужно как можно полнее осветить прошлое моего мужа, его личность, особенности нашего приятного для обоих брака, а также все этапы и все важные происшествия в его карьере. Но все это не будет иметь никакого смысла, если не рассматривать всего через призму той атмосферы, в которой ему приходилось работать, жить, того постоянно оказываемого на него давления. Более опытный, более искушенный писатель, несомненно, сумел бы привести максимум такой информации, столь необходимой для описания затейливых, драматических по характеру сцен, чтобы подготовить читателя, увлеченного бурным конфликтом персонажей, сопереживающего им, подвести его незаметно даже для него самого, к наивысшей точке повествования, его кульминации. Я попыталась сделать это в силу двух причин. Прежде всего, это пока выше моих творческих сил. Во-вторых, когда я читала книжки, то обнаружила, повинуясь собственному вкусу, что из писателей лучше всех справились с этой задачей такие, которых я просто не перевариваю.

В жизни людей, как мужчин, так и женщин, как и в жизни правительств и армий, случаются критические дни; они могут с виду ничем не отличаться от других, обычных и рутинных, без видимых признаков грядущих серьезных кризисов с падением кабинетов, проигранных сражений, неожиданно, самым катастрофическим образом оборвавшихся успешных карьер.

Такой критический для моего мужа день, ясный и теплый, наступил поздней весной, когда вода в гавани того порта, в котором он служил вице-консулом, была удивительно спокойной и пронзительно голубой. За завтраком мы с ним пришли к выводу, что уже скоро лето и теперь можем обедать на террасе своей квартиры. Я пообещала ему поискать в магазинах фонари „молнии“, чтобы под напором ветра по вечерам не гасли свечи на столе. После обеда к нам должны были прийти двое друзей, чтобы сыграть партию-другую в бридж, и поэтому я попросила мужа захватить с работы бутылку виски. Он вышел, как всегда, безукоризненно, аккуратно одетый, с приглаженными щеткой волосами, такой неторопливый, вдумчивый, — настоящий американец, несмотря на многие годы, проведенные за границей, и, когда он влился в толпу прохожих нашего оживленного квартала, ни у одного из них в этом отношении не возникало ни малейшего подозрения.

Мой муж — человек педантичный, с хорошо натренированной памятью, и, когда позже я спросила его, в силу собственных причин, что произошло сегодня утром, он рассказал мне обо всем, слово в слово. Консул уехал на север страны на несколько дней, и мой муж временно занял его место в кабинете. Когда он пришел в офис и прочитал всю поступившую почту и депеши, то заметил, что ни в одном письме, ни в одном донесении не было ничего особенно важного.

Как только он закончил, в кабинет вошел Майкл Лаборд (прошу вас не забыть, все приводимые мной имена — вымышленные). Кабинет Майкла находился рядом с кабинетом мужа, и они могли, когда хотели, приходить друг к другу через разделяющую их внутреннюю дверь в стене. Ему не было еще и тридцати, у него был невысокий дипломатический пост и занимался он в консульстве торговыми делами. У него была весьма привлекательная внешность, и хотя он был человеком со слабостями, мой муж считал, что он не обделен интеллектом. Ему было одиноко в городе, и мы приглашали его пообедать с нами, по крайней мере, раз в неделю. У него был быстрый ум, правда, мысли постоянно перескакивали с одного на другое, он собирал все сплетни, и, по признанию моего мужа, ему нравилось во время пятиминутного перерыва на работе поболтать с ним, если тот заглядывал к нему в кабинет. В это утро Майкл, как обычно, вошел к нему, — в зубах тот держал сигарету, и у него был расстроенный вид.

— Боже праведный, — начал он, — этот Вашингтон, уму непостижимо!

— Ну что там произошло на сей раз? — поинтересовался мой муж.

— Вчера я получил письмо, — сказал Майкл. — Один мой друг работает в латиноамериканском отделе департамента. Там они просто воют от ужаса. Людей увольняют пачками, каждый день.

— Ну, освободиться от некоторого балласта, — начал было мой муж. Но он всегда очень осторожен в таких деликатных вопросах, даже со своими хорошими друзьями.

— Ничего себе, балласт! Черт подери! — возмутился Майкл. — Они режут по живому. Как сумасшедшие гоняются за гомосексуалистами. Устраивают настоящие облавы. Мой друг сообщает, что они установили тайные микрофоны в половине отелей и баров в Вашингтоне, и уже удалось схватить, подслушав разговоры, человек двадцать. И тут уж без всяких штучек. Никто не интересуется благодарностями в личном деле, никому нет никакого дела до продолжительности службы, вообще ни до чего. Пятиминутный разговор — и пошел вон, в тот же день, как только закончится работа.

— Ну, — сказал мой муж, улыбаясь. — Мне кажется, вам нечего беспокоиться по этому поводу. — Майкл в местных кругах пользовался репутацией дамского угодника, он был холостяком, и, как я уже сказала, весьма и весьма привлекательным внешне молодым человеком.

— Да я не беспокоюсь о себе, вообще об этом, — ответил Майкл. — Но я не столь уверен в отношении главного принципа. Официально провозглашенная чистота нравов. Как только люди начинают отстаивать принцип чистоты нравов, то они, смею вас заверить, не остановятся до тех пор, пока не прищучат всех. И мой друг посоветовал быть весьма осторожным в выборе слов, когда я пишу свои письма. Мое последнее письмо запечатано скотчем, липкой лентой, но я никогда им не пользуюсь.

— По-моему, ваш друг слишком нервничает, — пытался успокоить его мой муж.

— Он утверждает, что у Эль Бланко только в Европе девяносто платных шпионов, — сказал расстроенный вконец Майкл. (Эль Бланко — так Майкл называл сенатора, который держал всю американскую дипломатическую службу в постоянном страхе.) — Мой приятель говорит, что эти проклятые доносчики постоянно шлют ему свои донесения. Он говорит, что они садятся с вами в ресторане за один столик и записывают все ваши шутки, стоит вам отвернуться в сторону.

— В таком случае нужно питаться дома, — посоветовал ему мой муж. — Ну, например, как это делаю я.

— Он говорит еще, что слышал новую выдумку, — продолжал Майкл. — Один псих, которого вы никогда и в глаза не видели, вдруг решил, что он вас недолюбливает, и отправил анонимное письмо в ФБР, в котором утверждает, что собственными глазами видел, как вы в день общенационального праздника Соединенных Штатов четвертого июля вывесили американский флаг вверх ногами и что вы сожительствуете с двумя одиннадцатилетними арабчонками. К тому же он отправляет копию своего письма какому-то бешеному конгрессмену, и тот пару дней спустя, вскакивая со своего места и размахивая этим письмом, громко заявляет: „Я располагаю копией присланного донесения, оригинал которого в настоящее время хранится в файлах ФБР“. И вот вы, ничего не ведая, ни сном ни духом, попадаете как кур в ощип.

— Вы этому верите? — спокойно спросил муж.

— Откуда, черт подери, мне знать, чему верить, а чему не верить? Сейчас я жду слуха о том, что им наконец удалось обнаружить единственного человека в здравом уме на Пятой авеню. Получив его, немедленно прошусь в отпуск, чтобы в этом убедиться собственными глазами. — Он, погасив сигарету, пошел к себе в кабинет.

Как потом рассказал мне муж, он сидел за своим письменным столом, ужасно раздосадованный тем, что Майкл поднял тему, которая, если быть честным до конца, отчасти имела отношение и к Джону. Ему дважды отказывали в повышении, и его нынешнее назначение, даже при самом оптимистическом взгляде на ситуацию, нельзя было рассматривать иначе как верный признак того, что он лишился, по крайней мере, благосклонности в некоторых влиятельных кругах дипломатической службы. Вот уже целый год он время от времени испытывал неприятные чувства из-за своей почты, и, хотя старался, как мог, не признаваться в этом даже самому себе, теперь в своих письмах даже к самым близким друзьям старался выдерживать весьма нейтральный тон, не говоря уже о содержании. Нельзя было ничем — ни словом, ни намеком выдавать себя. Когда он сидел за столом после ухода Майкла, то вдруг с тревогой вспомнил, что среди его личных писем, полученных за последние несколько месяцев, было несколько запечатанных скотчем с тыльной стороны конвертов. В ходе исполнения своих служебных обязанностей он в паспортном и визовом отделах получал через каналы разведки секретную информацию удивительно интимного характера о тех людях, которые обращались за визой или паспортом в посольство, причем информацию, — в этом не могло быть ни малейшего сомнения, — которую кто-то собирал незаконным и весьма необычным способом. К тому же в последние месяцы к нему зачастили различного рода расследователи, эти нудные, без тени юмора, раздражавшие его молодые люди, которые, пристав с ножом к горлу, нагло требовали от него компрометирующей информации о его коллегах по работе, начиная с 1933 года. Хотя они постоянно убеждали его, что в этом нет ничего особенного, — так, обычная информация, — он отлично понимал, несмотря на все их заверения, что эти молодцы собирают сведения и о нем самом.

Мой муж — реалист по характеру, и не принадлежал к числу тех, кто считал такую деятельность просто безответственным беспричинным преследованием со стороны Госдепартамента.

Актер в душе, он куда лучше других осознавал тайный и опасный характер борьбы в мире и необходимость принятия в связи с этим надежных оборонительных мер; предательство по-прежнему существовало, его не вырвать с корнем, и он считал весьма легковерными тех его друзей и знакомых, которые либо на самом деле полагали, либо притворялись, что это не так. Его только настораживала расплывчатость самого термина, его пределы, и от этого ему становилось не по себе. Его учили, во время продолжительной службы в Европе, признавать в равной степени как вину, так и невиновность, и все это вылилось в привычку всегда относиться терпимо к разнообразию политических взглядов, но он не мог не знать, что и начальство в результате будет считать его дипломатом старомодным, недостаточно суровым и принципиальным.

Теперь он по обыкновению постоянно советовался со мной по поводу всех получаемых им приглашений, с тем, чтобы по моей рекомендации избежать даже самого поверхностного, „шапочного“ общения с такими людьми, которые могли бы его дискредитировать в глазах других. Хотя это необходимая процедура, согласитесь, она неприятна и сильно действует на нервы.

Чтобы действительно получать удовольствие от пребывания в обществе, требовались какие-то особые, привлекательные качества, но они, если и были раньше, вообще исчезли за последний год. Одно дело судить о достоинствах своих коллег и обращающихся к нему за визой или паспортом людей с профессиональной точки зрения дипломата, но совершенно другое — подвергаться принуждению по самым незначительным случаям и высказывать свое мнение о политике, осмотрительном поведении, грядущей потенциальной немилости в компании случайно встреченных собутыльников или туристов в баре.

Размышления Джона прервал приход Трента. Трент был исполнительным директором американской нефтяной компании, и у него в городе был свой офис. Крупный, с приятным мягким голосом человек, родом из штата Иллинойс, чуть старше моего мужа. Они время от времени вместе играли в гольф, и Джон считал его своим другом. Муж поднялся, обменялся с ним рукопожатиями, пригласил сесть на стул напротив. Они поговорили о чем-то, совсем посторонних вещах, и только после этого Трент приступил к делу, которое заставило его прийти сюда, в консульство.

— Мне нужно с тобой посоветоваться, — сказал Трент. Вид у него был не из лучших, и он чувствовал себя не в своей тарелке, ерзал на стуле, что, в общем-то, было не свойственно этому бизнесмену.

— Ты больше разбираешься в таких делах, тебе лучше, чем мне, известно, что происходит в мире. Я торчу здесь уже довольно долго. Каждую неделю я читаю журналы, которые мне присылают из Америки, но из них очень трудно понять, насколько на самом деле серьезна та или иная возникающая ситуация. Я, Джон, столкнулся с одной проблемой.

— В чем она заключается? — спросил муж.

Трент явно колебался, не зная, что ответить, вытащил сигару, откусил ее кончик, отправил, незажженную, в рот.

— Ну, — наконец вымолвил он, сконфуженно улыбаясь. — Однажды мне предложили вступить в Коммунистическую партию.

— Что такое? — удивленно спросил муж. Трент, этот крупный тщеславный, удачливый исполнительный директор, бизнесмен, в дорогом костюме, с аккуратно приглаженными седыми волосами. Его никак нельзя было принять за кого-то другого. И вдруг??!

— Я говорю, мне предложили вступить в Коммунистическую партию, — повторил Трент.

— Когда? — спросил его муж.

— Это было в 1932 году, — ответил Трент. — Когда я учился в Чикагском университете.

— На самом деле? — озадаченно спросил мой муж, не совсем понимая, чего же хотел от него Трент.

— Ну и что мне делать? — спросил Трент.

— Ты вступил? — спросил муж.

— Нет, не вступил, — признался бизнесмен. — Хотя не скрою, я долго размышлял над этим.

— В таком случае, я не вижу здесь никакой проблемы, — сказал муж.

— Тот человек, который сделал мне такое предложение, — продолжал Трент, — был преподавателем. На экономическом факультете. Один из тех молодых людей в твидовых пиджаках, которые побывали в России. Он обычно приглашал способных студентов к себе домой выпить пива, потрепаться, как правило, раз в неделю, и мы разговаривали обо всем на свете: о сексе, политике, и нам казалось, что мы такие умные, интеллигентные — хоть куда. В те дни он был отчаянным парнем…

— На самом деле? — все еще удивленно, не веря своим ушам, переспрашивал его мой муж.

— Ну, — продолжал Трент, — я вижу, чем сейчас занимаются эти комитеты, — колледжами, — и вот не знаю, должен ли я сообщить им его имя.

Сейчас мой муж решил быть настороже. Он вдруг вспомнил, что не очень хорошо знает этого Трента, несмотря на их встречи по вечерам на площадке для гольфа. Он, взяв карандаш, пододвинул к себе блокнот.

— Его имя? — спросил он.

— Нет, нет, — всполошился Трент, — я не хочу вас в это втягивать. Я до конца сам не уверен, стоит ли мне самому вмешиваться.

— Где этот человек сейчас?

— Не знаю, — ответил Трент. — В Чикаго он уже не живет. Я переписывался с ним несколько лет, до того момента, когда все это выплыло наружу. Насколько я знаю, он либо уже умер, либо где-то занимается йогой.

— Скажи, только поточнее, — с некоторым раздражением, довольно резко, спросил его мой муж, — что тебе нужно от меня?

— Только твое мнение, — не моргнув глазом, ответил он. — Ну, помочь, что ли, мне принять нужное решение.

— Сообщи в комитет его имя.

— Ну, знаешь ли, — неуверенно протянул Трент. — Нужно прежде как следует подумать. Мы ведь были с ним хорошими друзьями, я часто думал о нем, и такой шаг с моей стороны может ему сильно повредить, к тому же это было все так давно, лет двадцать назад…

— Ты пришел ко мне просить совета, — твердо сказал мой муж. — Так вот он — сообщи его имя в комитет.

В этот момент дверь отворилась, и без стука вошел консул. Его никто не ожидал всего через два дня, и мой муж, вполне естественно, очень удивился.

— Ах, простите, я не знал, что у вас посетитель, — извинился консул. — Как только освободитесь, прошу вас зайти ко мне.

— Я ухожу, ухожу, — торопливо сказал Трент, вставая со стула. — Благодарю тебя. Благодарю за все.

Они пожали друг другу руки, и Трент вышел…

Консул, осторожно закрыв за ним дверь, повернулся к моему мужу.

— Садитесь, Джон, — сказал он. — У меня для вас есть очень важная новость. Это очень серьезно.

Консул, по существу, был еще молодым человеком, не старше Майкла. Он принадлежал к числу тех юных счастливцев, которые умеют выплывать на поверхность в любой организации, не предпринимая никаких видимых усилий со своей стороны. У него был ясный мягкий взгляд, приятная внешность, и он, казалось, всегда умудрялся отлично загорать — у него был ровный, здоровый загар. В прошлом году он женился на очень красивой девушке, единственной дочери в состоятельной семье, и оба они вскоре обрели весьма ценную репутацию забавной супружеской пары, и поэтому все постоянно приглашали их на приемы, вечеринки, продолжительные уик-энды в самые знаменитые дома. Он был молодым человеком, которого с большим рвением продвигали его начальники, все его явно отличали с самого начала дипломатической службы. Мой муж, который никак не мог похвастаться таким везением или таким темпераментом, как у них, относился к нему с таким же радушием, как и другие, с удовольствием выполнял дополнительные служебные обязанности за консула, которым тот, из-за перегруженности своей „социальной“ программы, не имел никакой возможности уделить должного внимания. Нельзя сказать, что мой муж был к нему равнодушен и не завидовал. Да, завидовал, и еще как! Мой муж слишком хорошо осознавал собственную ценность, знал о своих серьезных достижениях по службе и, конечно, не мог не чувствовать допущенную по отношению к нему несправедливость, когда ему приходилось сравнивать их нынешнее положение и вероятное будущее. Кроме того, когда они оба работали в посольстве в Х., мой муж занимал гораздо более высокий дипломатический пост, чем он, и, скажите на милость, какой человек станет равнодушно взирать, как его бывший подчиненный, гораздо моложе его, через его голову добивается большей власти и становится его начальником? Но странная смесь зависти, любви и преданности — не такая уж большая редкость в любой иерархии, как это обычно себе представляют.

Из всех сотрудников только Майкл Лаборд был невысокого мнения о консуле и презрительно называл его „золотистым лютиком“ из-за его белокурых волос и постоянного везения. Должна признать, со своей стороны, что я сама, как и мой муж, не была абсолютно очарована консулом. Меня отталкивало в нем что-то смутно неприятное, фальшивое, но я старалась не выдавать своих чувств перед мужем даже намеком. Я также держала в тайне один небольшой инцидент, участниками которого были только двое — консул и я. Однажды днем я делала в городе покупки и на секунду остановилась перед витриной магазина. Когда я нечаянно подняла глаза, то увидела консула. Он выходил из какой-то двери всего в нескольких футах от меня. На нем не было шляпы, волосы у него были еще влажными, прилизанными, как будто он только что принял душ. Он сделал нерешительный шаг в мою сторону, и я улыбнулась ему. Вдруг неожиданно для меня он резко повернулся и, делая вид, что не узнал меня, быстро зашагал прочь. Я была уверена, что он меня видел, и во всем этом небольшом разыгранном спектакле чувствовалось, что он весьма смущен, что, конечно, было отнюдь не в его характере. Я подождала, пока он не завернет за угол, и пошла своей дорогой, нужно признаться, весьма озадаченная. Потом из чисто женского любопытства остановилась, пошла назад, подошла к той двери, из которой только что вышел консул. На одной из створок был список имен шести жителей этого дома, и только одно оказалось мне знакомым. Это была фамилия одного молодого американца, у которого, как полагали, был крупный, независимый доход. Он поселился в нашем городе всего три месяца назад. Я видела его раз, может, два на приемах, но даже если бы его слава не бежала впереди него, я без особых усилий, только по одной его манере ходить и разговаривать, могла бы догадаться, кто он такой. Само собой, если бы консул не повел себя таким странным образом, если бы он, как водится, поздоровался со мной, сказал — „хэлло“, как все нормальные люди, то мне бы и в голову не пришло изучать список жильцов этого дома на медных табличках.

— Я прибыл сюда из посольства гораздо раньше, чем рассчитывал, — начал объяснять моему мужу консул, когда тот сел на стул напротив него. — Только потому, что должен лично сообщить вам об этом. Вы временно отстранены от своей должности, и это распоряжение вступает в силу сразу же после окончания рабочего дня.

Мой муж, рассказывая мне об этом, подчеркнул, что он испытал при этом какое-то странное чувство облегчения. Где-то в подсознании, без всякой видимой причины, вот уже в течение двух лет он ощущал, что все время ждет именно этих слов. И теперь, когда эти давно ожидаемые слова наконец были произнесены, он почувствовал, как с его плеч свалился тяжелый груз.

Но все же на какую-то долю секунды у него в голове промелькнуло спасительное сомнение, и он хотел, чтобы оно длилось подольше, чтобы решительно убедиться в обратном.

— Повторите то, что вы сказали, прошу вас, — сказал мой муж.

— Вы временно отстранены от своей должности, — отчетливо повторил консул, — и я горячо советую вам немедленно подать в отставку.

— Мне позволено подать в отставку? — спросил он.

— Да, — ответил консул. — Ваши друзья неплохо постарались, действуя за кулисами, и, по-моему, им все удалось на славу.

— Какие же претензии ко мне? — спросил он. Как это ни странно, но, несмотря на мрачные предчувствия, преследовавшие его вот уже два года, он до этого момента не догадывался, какого же рода обвинение будет выдвинуто против него.

— Это обвинение нравственного порядка, Джон, — сухо продолжал консул. — Но если вы станете протестовать, бороться, то смею вас заверить, что все выйдет наружу и вам придется узнать, что на самом деле думают о вас люди.

— То есть они узнают, что меня прогнали за гомосексуализм, — опередил консула мой муж.

— Ну, не те, конечно, люди, которые лично с вами знакомы, — подхватил консул, — а все другие…

— Ну а если я начну бороться и в результате выиграю дело, что тогда?

— Это невозможно, Джон, — осадил его консул. — За вами следили, и им известно все о той даме, которая пыталась из-за вас покончить с собой. Они располагают заявлением от врача, от портье в ее квартире, еще от одного человека в посольстве, который по собственной инициативе, в качестве частного детектива, собирал сведения о вас и потом их передал куда надо.

— Кто это такой? — спросил муж.

— Этого я вам не скажу, — ответил консул. — А вы сами никогда не узнаете.

— Но ведь это произошло более пяти лет назад, — старался переубедить его мой муж.

— Это не имеет значения, — безразличным тоном сказал консул. — Такое было, и точка.

— Если я подам в отставку так неожиданно, то люди, которые не поверят, что меня прогнали с работы за гомосексуализм, могут подумать, что я представляю собой угрозу для безопасности государства или человек… нелояльный.

— Я же сказал вам, — продолжал консул, — что все заинтересованные лица согласились проделать все без особого шума, не придавая вашему делу большой огласки.

— И все равно, — настаивал на своем мой муж, — кое-что всегда может просочиться, пусть даже немного.

— Немного, — эхом откликнулся консул. — По-моему, лучше всего для вас — уехать отсюда, не поднимая особого шума, уехать в такое место, где вас никто не знает, пожить там с год, пока все это не уляжется.

— Ну а что, если я обращусь ко всем тем людям, с которыми работал долгое время на дипломатической службе, — решил начать атаку с другого фланга мой муж, — и попрошу дать мне характеристики о той ценной работе, которую я проделал вместе с ними, — это может стать моим оправданием, оправданием против обвинения, выдвигаемого общественностью…

— Никаких обвинений, выдвигаемых общественностью, больше нет, — отрезал консул.

— Тем не менее, — продолжал гнуть свое муж, — что если я заручусь хорошими характеристиками от людей, занимающих и не самые высокие посты в правительстве…

— Это вам нисколько не поможет…

— Но даже если это так, — продолжал спорить мой муж, — почему не попытаться. Могли бы, например, лично вы дать мне такую положительную характеристику?

Поколебавшись несколько секунд, консул твердо ответил:

— Нет!

— Почему же нет? — поинтересовался мой муж.

— В силу нескольких причин, — начал объяснять ему консул. — Не забывайте, — ведь с вами поступают довольно снисходительно. Вам разрешено подать в отставку, и все согласны не поднимать шума, все спустить на тормозах. Если вы станете протестовать, сопротивляться, то вполне можете рассердить кого-то из них, он раскроет рот, очень скоро ваше имя замелькает в газетах и вас просто, без всяких церемоний, уволят. Во-вторых, если я напишу вам характеристику, то независимо от того, насколько точно я отзовусь о вашей ценной работе как дипломата-профессионала в нашем консульстве, мои слова могут быть восприняты как попытка оправдать вас, поощрить к более настойчивым протестам, и в результате многие сочтут, что я — на вашей стороне. Поверьте мне, Джон, — сказал консул, — и, по словам моего мужа, он говорил на этот раз искренне, — если бы это вам помогло, я бы пошел на это. Но заранее уверен, что это вам не поможет, напротив, еще больше навредит, поэтому о характеристике не может быть и речи.

Мой муж согласно кивнул, собрал все свои вещи и в последний раз вышел из своего кабинета. Дома он рассказал мне все о случившемся. Пришлось отменить игру в бридж, и я намеревалась как следует все обсудить с ним ночью. Большую часть времени мы потратили, высказывая различные догадки по поводу того человека в посольстве, который взял на себя инициативу и лично, как частный детектив, выслеживал Джона и записал все его амурные похождения. Мы так и не смогли этого выяснить, и по сей день не знаем, кто же это мог быть.

Утром Джон отослал в консульство свое прошение об отставке, и через две недели мы вылетели в Америку. Мы купили машину, отправились на Запад, где хотели найти маленькое уютное местечко, в котором можно было бы жить без больших расходов, где все было гораздо дешевле и где не было бы назойливых соседей. Мы совершили с ним замечательное, очень приятное путешествие, мы наслаждались роскошными пейзажами, богатой густой растительностью, подолгу разговаривали с американцами.

Нам повезло, и мы нашли наконец свой маленький домик. Мы осматривали его всего минут пять, не больше, потом долго разглядывали окружавшую его со всех сторон безбрежную, безжизненную пустыню и сразу же решились, и, нужно сказать, никогда ни на секунду не пожалели о своем выборе. Я выбрала мебель по нашему вкусу, заказала две большие полки для книг Джона. Та лампа „молния“, которую я купила в последний день работы Джона, превосходно служила нам, освещая наш обеденный стол, выставленный на патио, под звездным небом пустыни.

За все это время произошел только один инцидент, заставивший меня задуматься, осуществится ли разработанный для нас самих план, и во всем этом целиком виновата моя беспечность. Несколько месяцев назад, во время одной из моих поездок в город, я купила журнал мод, в котором была помещена статья с фотографиями, озаглавленная с типичной журналистской вульгарностью „Модные американцы за границей“. Там, на фотографии были изображены консул со своей женой. Они стояли на занесенной снегом террасе в Сен-Морице. Оба такие загорелые, они радостно улыбались. Должна признаться, они были такими красивыми, такими молодыми и такими счастливыми, и им очень шли их лыжные костюмы. И тут я совершила непростительную глупость. Думая, что эта фотография позабавит мужа, я протянула ему журнал и сказала:

— Вот, посмотри, он все еще на коне, не так ли?

Он долго разглядывал фотографию, потом наконец молча вернул ее мне. В тот вечер он совершил продолжительную прогулку по пустыне, где-то бродил всю ночь и вернулся домой только на рассвете. Когда я утром увидела его, то не узнала: лицо у него сразу постарело, посерело от изнеможения, словно пришлось всю ночь с кем-то бороться. Покой и забвение, которых, как мне казалось, нам удалось добиться, мгновенно пропали у него на лице, когда он стоял передо мной, теперь все шлюзы, сдерживающие до поры эмоции, были снесены его неистовой гордыней, его беспредельной амбицией, его клокочущей ревностью, и все это теперь отчетливо отражалось на его лице, в его невыносимо болезненной гримасе, которая застыла на нем из-за этого улыбающегося на фотографии человека, которым он так восхищался и которому служил верой и правдой.

— Больше никогда не поступай со мной так безжалостно, — пробормотал он тем утром, и, хотя мы больше не сказали друг другу ни слова, я поняла, что он имел в виду.

Теперь, правда, все кончилось, хотя этот инцидент давал о себе знать целых три месяца, лишая нас обоих всякого покоя. Мой муж за все это время ни словом не обмолвился со мной, он теперь почти ничего не читал, лишь целыми днями сидел, пожирая глазами пустыню до самого горизонта, а по ночам без устали глядел на пылающий огонь в камине, словно банкрот, который снова и снова мысленно проверяет свои счета, уточняет понесенные убытки и делает это в приступе тихой, беззвучной истерики. Но сегодня утром я вернулась из города с письмом от Майкла, единственного из всех наших старых друзей, который продолжал переписываться с нами. Он прислал коротенькое письмецо, и мой муж очень быстро прочитал его стоя, не меняя привычного странного выражения на лице. Закончив читать, он передал его мне.

— Прочти, — сказал он.

— „Дорогие дети, — писал Лаборд своим торопливым корявым почерком. — Это не письмо, а скорее записка, чтобы вы были в курсе. Погода здесь чудовищная, туземцы ужасно мрачны, все консульство трясет. „Золотистого лютика“ больше нет. Он внезапно подал в отставку, всего пару дней назад, не дав при этом никому никаких объяснений. Однако на каждой вечеринке с коктейлем, в каждом баре, где только слышится английская речь, звучит одна и та же догадка — Кинси. Первая капля яда просочилась три дня назад в газетной колонке в Вашингтоне. „Золотистый лютик“ с невестой, которая была вся заплаканная, в слезах, вчера отбыли на отдых в Альпы, чтобы там поразмышлять над иронией Судьбы. Сожгите мое письмо и храните для меня теплую постель в пустыне с любовью и проч…“

Сложив письмо, я вернула его мужу. Он задумчиво сунул его в карман.

— Ну, — тихо сказал он, — что ты думаешь об этом?

Он, конечно, не ожидал от меня ответа, и я промолчала. Он сделал круг по дворику, касаясь пальцами нагретой солнцем каменной стены, и, подойдя ко мне, остановился.

— Несчастный человек, — сказал он, и по его лицу было заметно, что его непритворная жалость постепенно возрождается вновь. — Все у него шло как по маслу.

Сделав еще один круг по патио, он, остановившись напротив меня, спросил:

— Что случилось? Как ты думаешь?

— Откуда мне знать? — ответила я. — Думаю, кто-то послал кому-то письмишко.

— Кто-то послал кому-то письмишко, — повторил он, медленно покачивая головой, он долго смотрел на меня, долго-долго, пристально и испытующе. Коснувшись моей руки, он как-то странно улыбнулся.

— Знаешь, о чем я подумал? — сказал он. — Я подумал о том, что неплохо бы нам сесть в машину и поехать в город С, купить там бутылку хорошего вина для обеда.

— Да, — согласилась я с ним, — неплохая идея.

Я пошла к себе, переоделась, и мы промчались по прямой асфальтовой дороге все эти пятьдесят миль до города С. Мы купили там бутылку „Бордо“, которая, по словам мужа, была отличного качества, — такого вообще здесь не найти, в самом центре Америки. Казалось, теперь у него все вызывало неподдельный восторг — и толпы прохожих на улицах, и выставленные в витринах вещи, и он даже настоял, чтобы я купила себе красивое хлопчатобумажное платьице с бледно-зелеными узорами, которое он сам высмотрел в каком-то магазине.

Мы поехали домой, я приготовила обед, мы сели за стол в патио, как всегда под звездами, и стали медленно, не спеша есть.

„„Бордо“, — сказал муж, — на самом деле удивительно хорошее вино“. И мы, не привыкшие к вину, вдруг захмелели; мы оба смеялись без всякой причины, сидя за столом друг против друга, и если бы невзначай кто-нибудь увидел нас в эту минуту, то непременно подумал бы, что мы были очень, очень счастливы в тот вечер…»

Виктория положила папку на колени.

Этот рассказ так и не был напечатан. Она получила три отказа из редакций и отказалась от дальнейшей борьбы с издателями. Сейчас они все поголовно — трусы, убеждала она себя. Она начала писать еще четыре или пять рассказов, но так их и не закончила. Одного желания мало, чтобы стать писателем. Тут не помогут ни образование, ни несправедливость, ни страдания. С выгодой для себя они продали свой домик и переехали в Лос-Анджелес.

Она все разглядывала фотографию своего мужа — такого серьезного, светлого, притворно спокойного, притворно честного. Она не жалела о том, что он умер.

Она выглянула в окно. Дождь все шел. Его шум заглушал гудящий за окном окружающий мир. Какой хороший день для похорон. Неплохой день также и для кое-каких вопросов. Виктория. Победа. Победа, одержанная над чем?

Какой же странной, какой необычной должна быть любовь, если она требовала такую высокую цену за свое выживание? Во времена, когда беснуются, торжествуя, акулы, неужели все должны стать акулами? Что за чудовище сидело тогда за столом в новом красивом платье — гордая, хитрая, коварная, рабски послушная женщина за обеденным столом под звездами пустыни и, улыбаясь от удовольствия и соучастия, смотрела через стол на мужчину, наслаждаясь превосходным французским вином?

Белокурые волосы в тот день были влажными, хотя Борден тогда был моложе и еще их не красил.