Полное собрание сочинений в 8 томах. Том 2

Патриции, опора прав моих,

Оружьем защищайте их законность;

И вы, сограждане, друзья, мечами

Наследный сан отстаивайте мой:

Я — первородный сын того, кто был

До нас последним венценосцем Рима.

Величие отца за мной упрочьте

И старшинство мое не опорочьте.

Вы, римляне, защита прав моих,

Коль Бассиан, сын цезаря, снискал

Благоволенье царственного Рима, —

Вход в Капитолий охраняйте здесь.

Да не приблизится порок бесчестить

Трон цезарей, величью посвященный,

Умеренности, правде и добру;

Да воссияют в избранном заслуги.

Боритесь за свободный выбор ваш.

При помощи друзей и партий, принцы,

Вы боретесь за титул и за власть,

Но знайте, что народом Рима, чьею

Особой волей мы облечены[2],

На цезарский престол единогласно

Андроник избран, по прозванью Пий[3],

За многие заслуги перед Римом:

Достойней мужа, воина храбрее

Нет в наше время в городских стенах.

Сенатом он на родину отозван

С войны тяжелой против диких готов;

С сынами смелыми, грозой врагов,

Он покорил воинственное племя.

Десятилетье протекло с тех пор,

Как, став за Рим, он дерзких покарал

Оружием; пять раз он возвращался,

Изранен, в Рим и сыновей отважных

К нам привозил в гробах.

И вот, добычей славной отягченный,

Андроник добрый возвратился в Рим,

Достойный Тит, великий в деле бранном.

Во имя цезаря, кому хотели б

Преемника достойного вы дать,

И правом Капитолия с сенатом,

Столь чтимых нами, говорите вы, —

Вас заклинаем избежать насилья

И, отпустив друзей, в смиренье, в мире

За право состязаться как истцы.

Смирил мой дух трибун красноречивый!

Так в честь твою я верю, Марк Андроник,

И в беспристрастие и в прямоту,

Так почитаю и люблю тебя,

И Тита, брата твоего, с сынами,

И ту, которой предан я всецело, —

Лавинию, красу и гордость Рима, —

Что отпустить своих друзей готов;

И милости народа и судьбе

Вверяю я мое избранье взвесить.

Друзья, за ревность к праву моему

Благодарю всех вас и отпускаю;

И милости, любви моей отчизны

Вверяю я избранье и себя.

Будь так же милостив ко мне, о Рим,

И справедлив, как мною ты любим! —

Открыть ворота! Пропустить меня!

И я войду в них, скромный соискатель.

Дорогу, римляне! Андроник добрый,

Поборник правды, Рима лучший воин,

Победоносный в битвах, данных им,

Вернулся к нам со славою и честью,

Мечом из римских вытеснив владений

И в рабство наших обратив врагов.

Привет, о Рим, и в трауре победный!

Как тот корабль, который груз свой сбросил

И с драгоценной кладью входит в порт,

Откуда с якоря впервые снялся, —

Андроник прибыл, лаврами повит,

Приветствовать отчизну со слезами,

Слезами счастья о возврате в Рим.

Хранитель Капитолия великий[4],

Будь милостив к обрядам предстоящим!

Вот двадцати пяти сынов отважных, —

Приам имел и вдвое больше их, —

Остаток жалкий — мертвых и живых!

Кто жив, тех награди любовью, Рим;

Кого я вез к последнему жилищу,

Тех подле праха предков упокой.

Мне дали готы в ножны меч вложить.

Что ж, допускаю, нерадивый к близким,

Сынов своих еще не погребенных

Блуждать по мрачным Стикса[5] берегам!

Им возле братьев отведите место.

В молчанье встретьтесь, как довлеет мертвым,

И спите с миром, за отчизну пав!

Вместилище былой моей отрады,

Обитель доблести и благородства,

Хранишь ты многих сыновей моих

И никогда не возвратишь мне их!

Дай нам славнейшего из пленных готов,

Чтоб, изрубив, мы на костре его

Ad manes fratrum[6] в жертву принесли

Перед земной темницей их останков, —

Чтоб не томились тени неотмщенных,

Смущая нас зловещим появленьем.

Возьмите, вот знатнейший из живых:

Он старший сын несчастной королевы.

О, стойте, братья-римляне! Ты, Тит,

Великодушный победитель, сжалься

Над матерью, страдающей за сына;

О, если дорог сын тебе родной,

Подумай! Мне ведь так же дорог мой!

Иль мало вам того, что нас пригнали

Украсить въезд твой триумфальный в Рим,

Твоих рабов и Рима подъяремных?

Ужели сыновей моих зарежут

За подвиги в защиту их отчизны?

О, если этот подвиг должно чтить

В твоих сынах, — в моих он так же славен.

Андроник, не пятнай гробницы кровью.

Ты хочешь уподобиться богам?

Так будь же в милосердье им подобен;

Ведь милосердье — признак благородства.

Оставь мне сына, благородный Тит.

Прости мне, королева, и смирись.

Вот братья тех, кого видали готы

В живых и мертвыми; за павших жертвы

Благочестиво требуют они.

Твой сын к тому намечен и умрет,

Чтоб успокоить тени отошедших.

Забрать его и развести огонь!

Мечами будем тело на костре

Рубить, пока не обратится в пепел.

Обряд бесчеловечный, нечестивый!

Была ли Скифия такой жестокой?

Со Скифией сравнится ль властный Рим?

Аларб почиет, мы же остаемся

Под грозным взором Тита трепетать.

Смирись же, королева, но надейся,

Что боги, давшие царице Трои

Возможность беспощадно отомстить

В его шатре фракийскому тирану[7],

Тебе помогут, королеве готов, —

Пока мы готы, ты ж их королева, —

За кровные обиды отплатить.

Отец и господин, исполнен нами

Обряд наш римский. Уж Аларб изрублен,

И внутренности брошены в огонь,

И дым, как фимиам, воскурен в небо.

Похоронить осталось наших братьев

И бранным звоном в Риме здесь их встретить.

Да будет так, и да пошлет Андроник

Последнее прощанье душам их.

Здесь, сыновья, покойтесь с миром, с честью;

Герои Рима, тихо почивайте,

Сокрыты от превратностей и бедствий.

Не сторожат измена здесь, ни зависть,

Отрава не растет; здесь нет ни шума,

Ни бурь, но тишина и вечный сон.

Здесь, сыновья, покойтесь с миром, с честью!

Да здравствует Андроник с миром, с честью!

Отец и господин, живи во славе!

Здесь, на могиле, приношу слезами

Дань погребенью братьев и, склонясь

К твоим ногам, я слезы проливаю

От радости, что ты вернулся в Рим.

Благослови меня десницей славной;

Ее победам рукоплещет Рим.

Рим благосклонный бережет любовно,

На радость сердцу, старости утеху! —

Переживи мой век! Цвети по праву,

Извечной добродетели во славу!

Да здравствует любимый брат мой Тит,

Любезный взорам Рима, триумфатор!

Благодарю, трибун и брат мой Марк.

Племянники, с победой поздравляю

И вас, живых, и спящих в славе, вас!

В удаче все вы, юноши, сравнялись,

Поднявшие за родину мечи.

Но погребенья торжество надежней:

Оно Солонова[8] взыскует счастья,

На ложе чести победив превратность. —

Андроник Тит, тебе народ наш римский,

Чьим другом истинным ты был всегда,

Через меня, посредника, трибуна,

Шлет паллий непорочной белизны

И намечает к выборам на царство

С наследниками цезаря — тебя:

Надев его, стань нашим candidatus[9]

И Рим наш обезглавленный возглавь.

Прилична телу славному глава

Получше этой, что от лет трясется.

К чему смущать нас, в паллий облачившись?

Быть избранным сегодня всенародно,

А завтра власть сложить, и жизнь отдать,

И новые навлечь на вас заботы[10]?

Рим, сорок лет я был твоим солдатом,

И силой ратной управлял с успехом,

И девятнадцать смелых сыновей

Похоронил, что мужественно пали

За родину с оружием в руках.

Почетный посох дайте мне на старость,

Не скипетр — миром управлять; держал

Его высоко, кто держал последним.

Тит, пожелай лишь — и получишь власть.

Трибун надменный, можешь ли ручаться?

Терпенье, принц.

О Рим, будь справедлив

Меч обнажив, патриции, не прячьте,

Пока я в Риме цезарем не стал.

Андроник, в ад отправишься ты прежде,

Чем у меня сердца народа взять!

Гордец ты, Сатурнин, — добру мешаешь,

Которое готовит Тит тебе!

Принц, успокойся, я верну тебе

Сердца народа, у него ж отняв их.

Андроник, я не льщу тебе, но чту

И буду чтить тебя, пока не умер;

И если партию мою поддержишь,

Признателен я буду; для достойных

Признательность — почетней всех наград.

У римского народа и трибунов

Поддержки я прошу и голосов.

Их дружески Андронику дадите ль?

Чтоб доброго Андроника почтить,

Отпраздновав счастливое прибытье, —

Кто избран им, того народ признает.

Благодарю, трибуны, и прошу,

Чтоб выбор пал на старшего из принцев,

На Сатурнина, чьи заслуги, верю,

Рим озарят, как землю — луч Титана,

И правосудие в стране взрастят.

Итак, совет мой вам — венчать его,

Провозгласив: «Да здравствует наш цезарь!»

С согласья и при одобренье всех,

Патрициев, как и плебеев, принца

Им императором провозглашаем:

«Да здравствует наш цезарь, Сатурнин!»

Андроник, за твои услуги, нынче

Оказанные при избранье нам,

Тебе я благодарность изъявляю

И по заслугам наградить хочу.

И для начала, Тит, чтоб возвеличить

Твой славный род, хочу императрицей

Лавинию назвать, царицей Рима,

Властительницей сердца моего,

С ней сочетавшись браком в Пантеоне.

Доволен этим предложеньем ты?

Да, господин мой, и высокой честью

Союз тот почитаю для себя.

И здесь же, перед Римом, Сатурнину,

Вождю и повелителю народа,

Властителю вселенной, посвящаю

Мой меч, и пленников, и колесницу —

Дары, достойные владыки Рима.

Прими же их как дань, трофеи славы,

К твоим ногам повергнутые мной.

Благодарю, отец моей любви,

Тит славный! Как я горд тобой и даром —

Свидетель Рим; и, если я забуду

Малейшую из всех заслуг бесценных,

Вы, римляне, забудьте верность мне.

Ты цезаревой пленницею стала;

Согласно с саном, Тамора, твоим

Поступит благородно он с тобою.

Красавица от головы до ног!

Ах, если б ею обладать я мог!

Лик скорбный, королева, проясни.

Войны превратности тому причиной;

Но ты явилась в Рим не на позор:

В тебе всегда признают королеву.

Доверься мне и не давай печали

Затмить надежды все. Твой повелитель

Возвысить может королеву готов. —

Лавиния, не гневаешься ты?

О нет! Порукой Сатурнина честь,

Что эта речь — лишь царственная лесть.

Благодарю. — Ну, римляне, идемте.

Без выкупа мы пленных отпускаем.

Пусть нашу славу трубы возвестят.

Тит, разреши мне! Девушка — моя.

Как! Ты серьезно говоришь, мой принц?

Да, Тит, вполне; и доказать намерен

Как право, так и правоту свою.

Suum cuique[11] — в нашем римском праве:

Лишь собственность берет по праву принц.

И он возьмет ее, коль буду жив.

Изменники! Где стража государя?

Лавиния похищена! Измена!

Похищена! Но кем же?

Тем, кто прав,

Свою невесту ото всех отняв.

Вы, братья, помогите скрыться ей,

А я останусь охранять здесь двери.

Ее верну я. Государь, за мной!

Ты не пройдешь здесь.

Как, мальчишка дерзкий!

Путь в Риме преграждаешь мне?

На помощь!

Отец, ты больше чем несправедлив:

В неправой ссоре умертвил ты сына.

Ни ты, ни он — не сыновья вы мне:

Так сын не опозорил бы. Изменник,

Лавинию ты цезарю вернешь!

Лишь мертвою! Она обручена

С другим — и цезарю женой не будет!

Знай, Тит, нет нужды цезарю в тебе,

Ни в ней, ни в ком из твоего семейства.

Я лучше вверюсь тем, кем был осмеян,

Вам — никогда, надменным, вероломным

Виновникам позора моего.

Иль не нашлось вам на потеху в Риме

Другого никого? Согласны, Тит,

Дела такие с похвальбой твоей,

Что у тебя я выклянчил державу.

Чудовищно! Какое оскорбленье!

Но будь по-твоему; отдай девчонку

Тому, кто за нее махал мечом;

Зять будет славный: он поспорить может

С беспутными твоими сыновьями

В уменье государство возмутить.

Нож — эта речь для раненого сердца.

Ты ж, Тамора, правительница готов,

Затмившая собой красавиц римских,

Как дивная Фебея[12] — нимф своих,

Коль выбором нежданным ты довольна,

Тебя, своей супругою избрав,

Провозглашу императрицей Рима.

Одобришь ли мой выбор, королева?

Здесь римскими богами я клянусь,

Затем, что близко жрец с водой святою,

И факелы пылают, и готово

Для Гименея все, — не покажусь

На римских улицах, и во дворец

Я не войду, пока, обвенчан с нею,

Не уведу отсюда я супругу.

Здесь, пред лицом небес, клянусь я Риму, —

Коль Сатурнин возвысит королеву,

Она слугой его желаний станет

И матерью — для юности его.

В храм, королева. — Следуйте, друзья,

За императором с супругой милой,

Дарованною Сатурнину небом,

Исправившим судьбу ее премудро.

Там совершатся брачные обряды.

Не позван я сопровождать невесту.

Когда ты был, Андроник, так отвергнут,

Так опозорен, обвинен в измене?

О Тит, подумай, что ты совершил!

В ничтожной ссоре сына ты убил.

Нет, нет, глупец-трибун, не сын мне он;

И ты и те сообщники деянья,

Нас опозорившего, — кто вы мне?

Презренный брат, презренные сыны!

Дай схоронить его как подобает;

Как братьев, Муция дай схоронить.

Не сметь, изменник! Здесь ему не место,

Гробница эта пять веков стоит;

Я заново ее отстроил пышно.

Здесь только воины и слуги Рима

Покоятся во славе — не буяны.

Где знаете, кладите, но не здесь.

О брат мой, это будет нечестиво:

Оправдывают Муция деянья.

Он должен с братьями быть погребен.

И будет, иль за ним уйдем мы следом.

«И будет»! Кто сказал здесь это слово?

Тот, кто его повсюду подтвердит.

Как! Схоронить без моего согласья?

Нет, славный Тит, но просим у тебя

Прощенья Муцию и погребенья.

И ты меня ударил, Марк, по шлему[13]!

С мальчишками ты ранил честь мою!

Вас за врагов всех почитаю я;

Уйдите прочь, оставьте все меня.

Он вне себя; нам лучше удалиться.

Не схоронив останков, не уйду.

Мой брат, природы голос умоляет...

Отец, природы голос говорит...

Молчи, твой голос их надежд лишает.

О Тит, часть бо́льшая души моей...

Отец, душа и сущность сыновей...

О, допусти, чтоб был схоронен Марком

В жилище добродетели племянник,

Погибший за Лавинию и честь!

Ты римлянин — так варваром не будь.

Ведь греки предали земле Аякса[14],

Убившего себя; об этом их

Просил усердно мудрый сын Лаэрта.

Дай Муцию — он был твоей утехой —

Сюда войти свободно.

Встань же, Марк! —

Несчастней дня я не знавал, чем этот:

Я опозорен сыновьями в Риме! —

Похорони его, за ним — меня.

Покойся там с друзьями, милый Муций,

Пока трофей гробницы не украсил!

По Муцию не проливайте слез:

Кто пал за дело чести, жив во славе.

Брат, чтоб из мрачного унынья выйти,

Скажи, как хитрой королеве готов

Возвыситься вдруг в Риме удалось?

Не знаю, Марк, но знаю — это так.

А ловкостью иль нет, то скажет небо.

Но не обязана ль она тому,

Кто издали привел ее к величью?

Да, и она вознаградит его.

Ты получил награду, Бассиан!

Пошли тебе бог счастья от супруги.

Тебе того же. Больше не скажу

И меньше не желаю. С тем оставлю.

Коль в Риме есть закон и власть у нас,

Ты с шайкою раскаешься в насилье.

Насильем называешь, что беру я

Свое — мою невесту и жену?

Но пусть законы Рима все решат;

Пока же, что мое, тем и владею.

Отлично, принц; ты очень резок с нами;

Так будем столь же строги мы с тобой.

За то, что я свершил, я в полной мере

Ответить должен и отвечу — жизнью.

Одно лишь милости твоей скажу

Из чувства долга моего пред Римом:

Патриций этот, благородный Тит,

Во мненье всех и в чести опорочен,

Лавинию освободить пытаясь,

Убил он сына собственной рукой,

Служа тебе и разъяренный тем,

Что дар, который он тебе назначил,

Похитили тебе наперекор.

Верни же милость, Сатурнин, тому,

Кто выказал себя во всех поступках

Как друг, отец и Риму и тебе.

Не защищай мои поступки, принц.

Ты сам помог предать меня позору.

Пусть судит Рим и праведное небо,

Как мной любим и чтим был Сатурнин!

О цезарь, если Тамора достойна

Благоволенья в царственных глазах,

Послушай, что скажу я беспристрастно,

И прошлое, прошу тебя, прости.

Как! Получить открыто оскорбленье

И низко вытерпеть, не отомстив?

Нет, государь, да не допустят боги,

Чтоб на тебя я навлекла позор!

Но честью я осмелюсь в том ручаться,

Что неповинен добрый Тит ни в чем:

Гнев непритворный говорит о горе.

Взгляни же милостиво на него;

Из подозренья не лишайся друга,

В нем сердце строгим взглядом не печаль.

Послушайся меня, на просьбы сдайся,

Печаль свою и недовольство скрой.

Ты только что взошел на свой престол;

Народ и знать, все на́ сторону Тита

По здравом размышленье могут стать,

Тебя низвергнув за неблагодарность, —

Что Рим считает низменным пороком.

Склонись к мольбам и предоставь все мне:

Я день найду, чтоб всех их перерезать,

Искоренить их партию и род,

Отца-злодея, сыновей коварных,

Кого за сына милого молила:

Пусть впредь не заставляют королеву

С мольбой средь улиц падать на колени. —

Прости же, цезарь! — Подойди, Андроник! —

Ты старца подними, ободри сердце,

Убитое грозою гневных глаз.

Встань, Тит, императрица победила.

Вас, государь, благодарю обоих:

От этих слов и взглядов ожил я.

Тит, я сроднилась с Римом. Принял он

Как римлянку меня, тем осчастливив, —

И я должна подать благой совет.

Все распри ныне кончены, Андроник. —

Честь предоставь мне, добрый государь,

Тебя с друзьями помирить твоими. —

Принц, за тебя замолвила я слово

И обещанье цезарю дала,

Что станешь ты сговорчивей и мягче. —

Лавиния, вы, юноши, — не бойтесь:

Совет мой вам — смиренно на коленях

У цезаря прощения просить.

Охотно, и клянемся государю,

Что поступали сколь возможно мирно,

Честь уважая нашу и сестры.

В том я своею честью заверяю.

Прочь, и молчать: не досаждайте нам!

Нет, цезарь, нет, нам должно быть друзьями.

Они пощады просят на коленях.

Ужели ты откажешь мне, любимый?

Марк, снизойдя к мольбам твоим и Тита,

По настояньям Таморы любезной,

Я юношам прощаю их проступки.

Вставайте! —

Лавиния, пусть брошен я тобою,

Но я нашел подругу. Клятвой, верной

Как смерть, клянусь, что жрец нас повенчает. —

Пойдем, — пусть двор отпразднует две свадьбы:

Будь гостьей у меня с друзьями всеми. —

День нынешний пусть будет днем любви[15].

А завтра, коль тебе угодно будет

Загнать со мной пантеру, нас разбудят

Рога и лай — охотничий привет.

Пусть так и будет. Тит, благодарю.

Достигла Тамора высот Олимпа,

Ударам рока недоступна там,

Защищена от грома и от молний,

Над завистью грозящей вознесясь.

Как солнце в час, когда, зарю встречая

И золотя лучами океан,

По зодиаку мчится в колеснице

И озирает выси дальних гор, —

Так Тамора!

Все на земле ей льстиво угождает,

Трепещет добродетель перед ней. —

Арон, во всеоружье сердца, мыслей

С любовницей венчанной вознесись;

Возвысься с той, которую ты долго

Держал, как пленницу, в цепях любви,

Прикованной к очам Арона крепче,

Чем Прометей прикован был к скале.

Прочь, рубище раба и раболепство!

Хочу блистать я в жемчугах и злате,

Императрице новой послужить.

Служить? Нет, тешиться с ней, королевой,

Богиней, нимфою, Семирамидой,

Сиреною, завлекшей Сатурнина,

И видеть гибель Рима и его. —

Эй! Это что за шум?

Твоим годам, Хирон, недостает

Ума. Уму же — остроты, с которой

Проник бы он туда, где я любезен

И даже буду, может быть, любим.

Деметрий, ты всегда самонадеян;

И тут ты хочешь похвальбою взять.

Не оттого, что я на год моложе,

Я менее удачлив и любим.

И я, как ты, возлюбленной служить

И милость заслужить ее способен.

Меч подтвердит сейчас мои слова

И на любовь Лавинии права.

Дубин, дубин[16]! Влюбленные буянят.

Не потому ль, что мать неосторожно

Твой бок украсила мечом для танцев[17],

Ты стал так яростно грозить друзьям?

Уйди отсюда! И пускай твой меч

Игрушечный прилипнет к детским ножнам,

Пока ты им владеть не научился.

Тем временем и с небольшим уменьем

Я покажу тебе, на что гожусь.

Храбришься, мальчик?

Это что такое?

Так близко от дворца открыто смели

В подобной ссоре обнажить мечи!

Известна мне причина вашей распри;

И за мильон не пожелал бы я,

Чтоб знали те о ней, кто в том замешан;

Ни за какие деньги ваша мать

Не пожелала б в Риме так срамиться.

Стыдитесь! Прочь оружье!

Нет, покуда

Меч не вложу я в грудь ему и с ним

Не всуну в глотку все попреки эти,

Которыми порочил он меня.

Трусливый сквернослов! Ты мечешь громы

Лишь языком, но не было ни разу,

Чтоб ты оружьем что-нибудь свершил.

Прочь, говорю!

Клянусь богами непокорных готов,

Нас всех погубит ваш пустой раздор.

Иль не подумали вы, как опасно

На право принца дерзко посягать?

Лавиния ли стала столь распутной,

Иль Бассиан так низко пал, что в ссору

Вступать возможно за ее любовь,

Ни правосудья не страшась, ни мести?

Узнай причину ссоры ваша мать,

Не по сердцу была б ей эта распря.

Что в том? Пусть мать узнает и весь мир:

Лавиния милей мне, чем весь мир.

Молокосос, пониже выбирай:

В Лавинии — Деметрия надежда.

В уме ли вы? Не знаете, как в Риме

Несдержанны и вспыльчивы мужья?

Что здесь соперников в любви не терпят?

Себе готовите вы только смерть

Таким путем.

И тысячу раз смерть

Готов принять я, чтоб добиться милой.

Добиться! Как?

Что странного в том видишь?

Коль женщина она, то добивайся!

Коль женщина она, бери ее!

И коль Лавиния, — любви достойна.

На мельнице воды уходит больше,

Чем видит мельник, и украсть легко

Кусочек от разрезанного хлеба.

Пусть Бассиан — брат цезаря, — носили

И лучшие Вулкана украшенье[18].

И так же хорошо, как Сатурнин.

Так что ж отчаиваться, если знаешь,

Как нежным взглядом, словом обольстить?

Иль не умел ты серну уложить

И унести под самым носом стражи?

Сдается мне, что нечто в этом роде

Уладит дело?

Если б сладить с ним!

Попал ты в цель.

Попасть бы так и вам,

Чтоб не шумели вы по пустякам.

Послушайте, иль глупы вы настолько,

Чтоб ссориться? Вам мало, если вместе

Вам повезет?

Не мне.

Ни мне, будь я один из двух.

Сдружитесь в том, из-за чего вы в ссоре.

Помогут хитрость и уменье вам

Желанным овладеть; итак, решайтесь:

Чего достичь не в силах, как хотели б, —

Как можете, исполнить то должны.

Лукреция была не чище, верьте,

Лавинии, подруги Бассиана.

Скорейший путь, чем долгое томленье,

Должны избрать мы; я нашел тропу.

Готовится парадная охота;

Там соберутся римлянки, друзья.

Лесные чащи глубоки, обширны,

И много там пустынных уголков,

Природой созданных для злодеяний;

Туда сманите лакомую лань,

С ней справьтесь силой, если не словами.

Лишь этот путь надежду подает.

Императрице, чей священный разум

Бесчестию и мести посвящен,

Откроем мы намерения наши;

Ее совет отточит нам оружье;

Он не допустит ссоры между вами,

На высоту желаний вознесет.

Двор Цезаря подобен храму Славы[19],

Что полон глаз, ушей и языков.

Леса безжалостны, дремучи, глухи;

Кричите там, творите что хотите,

Насытьте страсть, от взоров неба скрыты,

Сокровищем Лавинии натешьтесь.

Совет твой трусостью не отзывает.

Sit fas aut nefas[20], до поры, когда

Найду поток, что охладит мой пыл,

И чары, что утихомирят страсти.

Per Stygia, per manes vehor[21].

Охота началась, сияет утро.

Поля благоухают, зелен лес. —

Спустите псов, и пусть их лай разбудит

И цезаря с супругою и принца;

И пусть звенит охотничий призыв,

Весь двор наполнив многозвучным эхом.

Вы, сыновья, себе поставьте долгом,

Как мы, особе цезаря служить.

Мой сон был неспокоен нынче ночью,

Но вновь дохнул отрадою рассвет.

Собаки лают, рога звенят.

Дней добрых много, государь, желаю, —

И столько ж их, императрица, вам! —

Я обещал вам славную охоту.

Да, звучно вы трубили, господа,

Но рановато все ж для новобрачных.

Лавиния, что скажешь ты?

О нет,

Уж два часа прошло, как я проснулась.

Идемте же; коней и колесницы

Подайте нам.

Ты римскую охоту

Увидишь, государыня.

Затравят

Сильнейшую пантеру псы мои,

На высочайшую из гор взберутся.

За зверем вслед погонится мой конь —

И ласточкой над долом пронесется.

Надеемся без псов и без коней

Мы лакомую лань загнать верней.

Разумный муж сочтет меня безумцем

За то, что столько золота я прячу

Под деревом, чтоб не владеть им больше.

Пусть знает тот, кто обо мне так мыслит,

Что это золото перекуется

В жестокий замысел, который будет

Искусно выполнен и породит

Поистине прекраснейшую подлость.

Покойся, чтоб у тех покой отнять,

Кто дар императрицы должен взять.

Арон мой милый, что печален ты,

Когда всё похваляется, ликуя?

На каждой ветке птицы распевают;

Змея на солнышке, свернувшись, спит;

Под свежим ветерком листва трепещет,

Бросая пятнами на землю тень.

Под сенью сладостной, Арон, присядем

И, между тем как эхо дразнит псов,

На звук рогов крикливо отзываясь,

Как будто две охоты слышны разом, —

Сидеть мы будем, слушая их лай.

Вслед за борьбой, какою, полагаем,

С Дидоной тешился скиталец-принц[22],

Когда, застигнутых грозой счастливой,

Пещера скрытная их приютила, —

В объятиях друг друга сплетены,

Сном золотым забудемся, натешась,

Меж тем как лай, рога и пенье птиц

Нам будут колыбельной песней няньки,

Баюкающей сонное дитя.

Тобою, Тамора, Венера правит

В твоих желаньях; мной в моих — Сатурн[23].

Что означает взор мой омертвевший,

Задумчивая мрачность и молчанье,

Моих волос развившиеся кольца, —

Так змей коварный распускает кольца,

К смертельному готовясь нападенью?

Нет, Тамора, то не Венеры знаки;

Месть в этом сердце, смерть в моей руке,

Кровь и отмщенье мне стучат в виски.

Души моей владычица, в которой

Заключено все небо для нее,

День роковой настал для Бассиана;

Отнимется язык у Филомелы[24];

Похитив честь ее, сыны твои

Омоют руки кровью Бассиана.

Вот здесь письмо, — прошу тебя, возьми

И цезарю отдай фатальный свиток.

Не спрашивай, — за нами наблюдают:

Сюда идет добычи нашей часть,

О гибели своей не помышляя.

Мой милый мавр, ты жизни мне милее!

Довольно, Тамора, вот Бассиан.

Будь резкой с ним; я сыновей сыщу,

Чтоб поддержать тебя во всяком споре.

Кто это здесь? Императрица Рима,

Без свиты, подобающей по сану?

Иль то Диана (весь наряд — ее!)

Покинула священные дубравы,

Чтоб на охоту смертных посмотреть?

Хулитель дерзостный поступков наших!

Имей я власть, присущую Диане,

Твой лоб рогами тут же б увенчался,

Как с Актеоном[25] было то, — и псы

На тело превращенное твое

Набросились бы, мерзостный невежа!

Сдается, милая императрица,

Что ты умеешь наделять рогами,

И с мавром ты затем уединилась,

Чтоб в этом опыт с ним произвести:

Храни Юпитер цезаря от псов!

Жаль, если за оленя будет принят.

Твой черный киммериец[26], королева,

Поверь мне, запятнает честь твою

Позорным, грязным, гнусным цветом тела.

Зачем бы удалилась ты от свиты,

Со снежно-белого сойдя коня,

И забрела в глухое это место

В сопровожденье мавра-дикаря,

Коль не была б влекома низкой страстью?

За то, что помешал твоей утехе,

Супруг мой славный в дерзости тобою

Был обвинен. — Уйдем, и пусть любовью,

Как ворон черной, тешится она, —

Ложбина эта отвечает цели.

Узнать об этом должен брат мой, цезарь.

Проступка знак уже давно он носит.

Наш добрый цезарь, — как обманут он!

Ужель терпенья хватит всё снести?

В чем дело, матушка и королева?

Ты так бледна! Скажи нам, что с тобою?

Бледна я, думаете, без причины?

Вот эти двое завлекли меня

В бесплодную, проклятую ложбину!

Деревья даже летом здесь мертвы,

Их душат мох и злобная омела;

Здесь солнца нет, и водятся здесь только

Сова ночная да зловещий ворон.

И, показав мне этот гнусный ров,

Они сказали, что глухою ночью

Здесь тысячи злых духов, змей шипящих,

Раздутых жаб и тысячи ежей

Такой нестройный, страшный крик поднимут,

Что каждый смертный, услыхав его,

Сойдет с ума вдруг иль умрет внезапно.

Едва окончив адский свой рассказ,

Здесь привязать меня они грозили

К стволу грозящего бедою тиса[27]

И жалкой этой гибели предать.

Меня прелюбодейкой грязной звали,

Распутной готкой, всяким бранным словом,

Какое уху слышать доводилось,

И, если б чудом не явились вы,

Они свершили б надо мной расправу.

Отмстите, если любите вы мать.

Иль впредь детьми моими не зовитесь.

Вот доказательство, что я твой сын.

И я ударом силу покажу.

Семирамида[28]! Нет, тебе пристало

Лишь варварское имя, что ты носишь!

Дай мне кинжал: отплатит ваша мать

Своей рукою за свою обиду.

Стой, государыня: ей мало смерти:

Хлеб смолоти, потом солому жги.

Красотка чистотой горда своею

И верностью супружеской и ею

Бросает вызов вашему величью.

Ужели ей в могилу все забрать?

Да, если так, пусть евнухом я буду!

Давай ее супруга стащим в ров:

Пусть труп послужит изголовьем страсти.

Желанный мед вкусив, не оставляйте

Осу живой, не то ужалит вас.

Уж ты поверь, ее мы приручим. —

Идем, голубушка: мы насладимся

Насильно чистотой, что ты блюла.

О Тамора! Ты женщина лицом...

Я не желаю слушать. Прочь ее!

Друзья мои, пусть даст сказать хоть слово.

Позволь ей, матушка, и торжествуй

При виде слез ее; но сердце им

Пусть, как кремень дождю, не поддается.

Иль учат мать тигрята? Не внушай

Ей ярости, тебе внушенной ею.

От молока ее окаменел ты:

Жестокость ты с младенчества всосал.

Но не всегда же сын на мать походит!

Проси; пусть женскую проявит жалость.

Как! Доказать, что сын я незаконный?

Ты прав: дрозда не высидит ворона

Но я слыхала, — если б это сбылось! —

Что, тронут жалостью, позволил лев

Себе обрезать царственные когти.

Вороны кормят брошенных детей,

Птенцов голодных оставляя в гнездах.

О, будь ко мне, хоть сердцу вопреки,

Не столь добра, но только милосердна.

Я этих слов не понимаю. Прочь!

Дай научить тебя. Во имя Тита —

Тебе ведь жизнь он дал, хоть мог убить! —

Не будь жестокосердной и глухою.

Не будь тобой оскорблена я даже,

Из-за него тебя не пощажу. —

Вы помните, как слезы я лила,

Чтоб в жертву брат ваш не был принесен,

Свирепый же Андроник не смягчился.

Возьмите, тешьтесь ею как хотите:

Чем хуже ей, тем вы милее мне.

О Тамора, будь доброй королевой,

Своей рукой ты здесь меня убей!

Молила я так долго не о жизни:

Со смертью Бассиана я мертва.

О чем ты молишь, глупая, оставь.

О смерти здесь, немедля, и о том,

Что женский мой язык сказать не смеет,

Избавь меня от худшего, чем смерть, —

От похоти их мерзкой. Брось меня

В глубокую, ужаснейшую яму,

Где трупа не увидит глаз людской.

Убей, но будь убийцей милосердной.

Лишить награды милых сыновей?

Нет, пусть насытят страсть красой твоей.

Вперед! И так ты здесь нас задержала.

Ни жалости? Ни женственности? Зверь!

Позор и враг ты имени всех женщин!

Да поразит...

Нет, рот тебе заткну я. — Брат, скорей

Тащи-ка в ров сюда ее супруга.

Здесь спрятать труп его велел Арон.

Счастливый путь! Вы с нею обручитесь. —

И пусть веселья сердцем не вкушу,

Пока с Андрониками не покончу.

Теперь пойду за милым мавром я.

Пусть эту тварь бесчестят сыновья.

Сюда, друзья мои, прибавьте шагу:

Сейчас я приведу вас к страшной яме,

Где спящую пантеру подстерег.

В глазах темнеет; это неспроста.

И у меня. Когда б не стыдно было,

Я бросил бы охоту и заснул.

Как, ты упал? Предательская яма,

Прикрытая терновником лесным!

На листьях — крови капли незасохшей,

Свежей росы поутру на цветах!

Зловещим кажется мне это место.

Брат, при паденье ты не пострадал?

От зрелища ужасного страдаю:

Изноет сердце, глядя на него!

Теперь я государя приведу:

Найдя их здесь, сочтет он вероятным,

Что брат его был ими умерщвлен.

Что ж не ободришь, не поможешь выйти

Из окровавленной проклятой ямы?

Я поражен необычайным страхом.

Дрожу, холодным потом весь облит,

И сердце чует больше, чем я вижу.

Чтоб убедиться, что ты чуешь правду,

С Ароном вместе в яму посмотри,

И ты увидишь ужас — кровь и смерть!

Арон ушел, а состраданье в сердце

Не позволяет глазу видеть то,

В предчувствии чего оно трепещет.

Скажи, что там? Досель я не боялся

По-детски так, не зная сам чего.

Принц Бассиан окровавленной тушей

Лежит здесь, как зарезанный ягненок,

В проклятой, черной, полной крови яме.

Но в темноте как ты узнал его?

На пальце окровавленном надет,

Бесценный перстень яму освещает;

Подобно факелу в гробнице, он

Землистые ланиты мертвеца

И недра взрытой ямы озаряет.

Так свет луны Пирама озарял,

Когда лежал он, весь в крови девичьей[29].

Брат, помоги рукою ослабевшей, —

Коль ты от страха ослабел, как я. —

Подняться из прожорливой трущобы,

Как устье мглистое Коцита[30], мерзкой.

Дай руку мне, тебе я помогу;

Иль, если сил не хватит это сделать,

Я провалюсь в разверстую утробу

Той ямы, где схоронен Бассиан.

Я вытащить тебя наверх не в силах.

А я не в силах выйти без тебя.

Дай руку вновь; не выпущу ее,

Пока тебя не вытащу наверх,

Иль окажусь внизу, с тобою вместе.

Ты не придешь, так я к тебе приду.

Идем, — взгляну я, что за яма эта

И кто тут спрыгнул только что в нее. —

Скажи, кто ты, скрывающийся в черном

Зияющем провале? Отвечай!

Несчастный сын Андроника, попавший

Не в добрый час сюда, чтоб твоего

Найти здесь брата, Бассиана, мертвым.

Мой брат — здесь, мертвый? Шутишь ты, конечно,

Он в домике охотничьем с женой

На северной окраине загона

Лишь час назад оставлен мною был.

Не знаем, где оставлен был живым,

Но здесь, увы, он найден нами мертвым!

Где цезарь, мой супруг?

Здесь, Тамора; но страждет он смертельно.

А где же брат твой, Бассиан?

До глубины исследуешь ты рану;

Лежит здесь бедный Бассиан, убит.

Я опоздала с роковым письмом,

Где этой ранней смерти план начертан.

Дивлюсь я, сколько лютости лицо

Скрывать умеет под улыбкой сладкой.

«Коль в час удобный мы его не встретим,

Охотник милый (речь о Бассиане),

Ты вырой сам могилу для него;

Ты понял нас. Ищи себе награду

В крапиве возле корня бузины,

Что осеняет ямы той отверстье,

Где мы зарыть решили Бассиана.

Исполни; в нас найдешь друзей навек». —

О Тамора! Да слыхано ли это?

Вот яма здесь, а вот и бузина;

Ищите, не найдется ль и охотник,

Который должен был убийцей стать?

Мой государь, вот с золотом мешок.

Твои щенки, породы кровожадной,

Лишили жизни брата моего. —

Из ямы вытащив, в тюрьму их бросьте;

Пусть изнывают там, пока для них

Неслыханной не выдумаем казни.

Как! В яме здесь они? Вот чудеса!

Как быстро обнаружилось убийство!

Великий император, на коленях

Молю тебя в слезах, — я редко плачу! —

Проступок адский сыновей проклятых, —

Проклятых, если б он доказан был...

«Доказан был»! Смотри: он очевиден! —

Кто, Тамора, письмо нашел? Не ты ль?

Его нашел и поднял сам Андроник.

Я, государь. Дай мне их на поруки.

Гробницей предков, чтимой мной, клянусь:

Лишь повели — и тотчас же они

За подозренье вам заплатят жизнью.

Ступай за мной; не дам их на поруки. —

Убитого возьмите и убийц.

И пусть молчат — вина неоспорима.

Найдись конец, что горше смерти будет,

Клянусь, такой конец им уготован.

Андроник, цезаря я упрошу;

Не бойся, — сыновья не пострадают.

Оставь их, Люций, и пойдем со мной.

Ступай, рассказывай всем, если можешь,

Кто отнял у тебя язык и честь.

Пиши, что думаешь, чего желаешь;

Изображай с обрубками писца.

Смотри, что нацарапает значками.

Спроси воды душистой вымыть руки.

Нет языка — спросить, ни рук — умыть.

Мы предоставим ей гулять в молчанье.

На месте бы ее я удавился.

Будь руки у тебя, чтоб взять веревку.

Кто здесь? Племянница? И прочь бежит? —

Одно лишь слово: где же твой супруг? —

О, если сплю, всё дам я, чтоб проснуться!

Не сплю, — так пусть недобрая планета

Сразит меня, чтоб я заснул навек! —

Скажи, чьи руки грубые так зверски

От стана отрубили твоего

Две ветви, сладостное украшенье,

Под сенью чьей мечтали короли

Забыться сном, но счастья не снискали

Твоей любви. Но что же ты молчишь? —

Увы! Ручей горячей алой крови,

Как водомет под ветром, то встает,

То падает меж уст окровавленных

Вслед за дыханьем сладостным твоим.

Тебя Терей, знать, некий обесчестил,

Язык отняв, чтоб выдать не могла.

Ах, вот, стыдясь, лицо ты отвращаешь.

О, несмотря на всю потерю крови,

Из трех отверстий бьющей, как из труб,

Оно зарделось, словно лик Титана[31],

Когда столкнется с облаками он.

Отвечу ль за тебя? Скажу ль — то правда?

О, если б сердце знать твое, знать зверя,

Чтоб душу облегчить, прокляв его!

Как печь закрытая, немое горе

Сжигает в пепел сердце, где живет.

Лишь языка лишилась Филомела

И вышила рассказ свой на холсте.

Но у тебя возможность эту взяли,

Хитрейшего ты встретила Терея:

Он отрубил прекрасные персты,

Что выткали б искусней Филомелы.

О! Если б изверг видел эти руки

Лилейные, когда они касались

На лире струн, как листья трепетавших

В восторженных и нежных поцелуях, —

О нет, он отрубить бы их не смог!

Внимая же гармонии, творимой

Сладчайшим языком,

Заснуло б, выронив кинжал, как встарь

У ног фракийского поэта Цербер[32].

Пойдем со мной и ослепи отца:

Ведь он при зрелище таком ослепнет.

За час грозы затопятся луга, —

За годы слез что станется с глазами?

Останься, будем вместе слезы лить,

Когда бы стон мог горе облегчить!

Молю, сенаторы! Трибуны, стойте!

Из сожаленья к старику, чья жизнь

Прошла средь войн, пока вы мирно спали;

Во имя крови, пролитой за Рим,

Ночей морозных, проведенных в бденье,

И горьких этих слез, текущих ныне

По старческим морщинам на щеках, —

Над осужденными сынами сжальтесь,

Чьи души не испорчены, поверьте!

О двадцати двух сыновьях не плакал, —

На ложе чести умерли они;

Об этих же в пыли напечатлею

Тоску сердечную и скорбь души.

Пусть слезы жажду утолят земли;

Кровь сыновей краснеть ее заставит.

Земля! Тебе я услужу дождем,

Струящимся из этих древних урн

Сильнее ливней юного апреля:

Я летом знойным орошу тебя,

Зимою снег я растоплю слезами

И вечную весну тебе доставлю, —

Не пей лишь крови сыновей моих.

О старцы благосклонные, трибуны!

Возьмите смертный приговор назад,

Пусть я, еще ни разу слез не ливший,

Скажу, что ныне слезы победили.

Отец мой, ты взываешь здесь напрасно:

Трибуны не услышат, все ушли,

И скорбь свою ты поверяешь камню.

За братьев, Люций, дай просить твоих. —

Еще раз умоляю вас, трибуны...

Тебя не слышит ни один трибун.

Что в том? Не важно это, друг; и слыша,

Не вняли б мне, а если бы и вняли,

Не пожалели бы; но, хоть и тщетно,

Я должен умолять...

Вот почему я скорбь вверяю камням;

Пусть отозваться на тоску не могут,

Но лучше для меня они трибунов

Уж тем, что не прервут моих речей.

Когда я плачу, камни молчаливо

Приемлют слезы, словно плачут вместе;

И если бы их в тоги облачить,

Трибунов равных не нашлось бы в Риме.

О, камни — мягкий воск, трибуны тверже камней

Безмолвен камень, зла он не творит;

А ведь трибуны языком жестоким

Людей на смерть способны обрекать.

Но почему ты меч свой обнажил?

Двух братьев я хотел спасти от смерти,

Но за попытку эту вынес суд

Мне приговор: изгнание навеки.

Счастливец ты! Он услужил тебе.

Как, глупый Люций, разве ты не видишь,

Что Рим — пустыня, где живут лишь тигры?

Нужна добыча им; но в Риме нет

Для них добычи, кроме нас: как счастлив

Ты, изгнанный от хищников навек!

Но кто идет к нам вместе с братом Марком?

Твои глаза готовы ль плакать, Тит,

Иль сердце благородное — разбиться?

Смертельную тебе несу я муку.

Коль смерть она мне даст, приму ее!

Вот это дочь твоя была.

И есть.

Убит я тем, что вижу!

Встань, мальчик малодушный, и смотри. —

О дочь моя! Лавиния! Скажи нам,

Скажи нам, чья проклятая рука

Тебя свирепо сделала безрукой?

Глупец! Он воду в море подливал,

Он поджигал пылающую Трою!

Достигла скорбь предела: ты пришла —

Она, как Нил, из берегов выходит.

Где меч мой? Руки отрублю себе

За то, что Рим напрасно защищали;

Питая жизнь мою, вскормили скорбь,

С мольбою безуспешной простирались

И бесполезно послужили мне.

Одной лишь требую от них услуги:

Чтоб мне одна другую отрубила. —

Дочь, хорошо, что у тебя нет рук:

На службе Риму руки не нужны нам.

Прекрасная сестра моя, скажи нам:

Кто страшное нанес тебе увечье?

Орудье усладительное мыслей,

Им выраженных с вялым красноречьем,

Из клетки ныне вырвано прелестной,

Где сладкогласной птицей распевало

И сладкозвучьем нам пленяло слух.

Сам за нее ответь: чье это дело?

Такой я повстречал ее в лесу,

Где в поисках убежища блуждала

Она, как насмерть раненная лань.

О лань моя! Тот, кто ее изранил,

Меня сильней, чем смертью, поразил.

И я тому подобен, кто с утеса,

Пустыней моря окружен, следит

За нарастающим в волнах прибоем

И ждет, чтоб он его коварным валом

В своих соленых недрах поглотил.

Здесь сыновья мои прошли на казнь;

Вот здесь стоит мой третий сын, изгнанник;

Здесь брат мой плачет над моей бедою.

Но всех больнее дочь мне душу ранит, —

Дочь милая, милей моей души, —

Явись ты мне такой в изображенье,

Я б обезумел; что же делать мне,

Когда тебя такой во плоти вижу?

Рук лишена, чтоб слезы отереть,

И языка, чтоб мне назвать злодея.

Супруг твой умер; братьев, обвиненных

В его убийстве, нет уже в живых.

Смотри-ка, Марк, ах, Люций, посмотри:

Лишь братьев назвал, выступили слезы

Росой медовой на ее лице,

Как на завядшей сорванной лилее.

О том ли плачет, что убит он ими,

Иль потому, что нет вины на них?

Будь рада, если ими он убит:

Закон свершил возмездие над ними. —

Нет, в деле мерзостном они невинны:

О том сестры свидетельствует скорбь. —

Дай, поцелую, милая, тебя,

Иль сделай знак мне, как тебя утешить.

Не сесть ли брату Люцию и дяде,

Тебе и мне, всем нам у водоема;

Склонясь над ним, смотреть на щеки наши.

Подобные лугам еще сырым

И в пятнах ила после наводненья;

И долго на воду смотреть, пока

Свой чистый вкус она не потеряет,

Соленой став от горьких наших слез?

Иль руки отрубить, как у тебя?

Иль, откусив нам языки свои,

Остаток дней проклятых провести?

Что делать нам? Пусть, языком владея,

Замыслим мы дальнейшие несчастья,

Чтоб в будущем все удивлялись нам.

Отец, не надо слез; при виде их

Несчастная сестра моя рыдает.

Терпи, племянница. — Тит, вытри слезы.

Ах, Марк, мой Марк! Прекрасно знаю, брат:

Платок твой слез моих впитать не может;

Своими ты, бедняк, его смочил.

Лавиния, тебе я вытру щеки.

Смотри-ка, Марк! Я понял знак ее.

Имей она язык, она бы брату

Сказала то же, что и я тебе:

Его платок, его слезами смочен,

Ее заплаканных не вытрет щек.

Единодушны мы среди мучений,

Как ад — блаженству, чужды утешений!

Андроник! Государь мой цезарь шлет

Приказ свой: если сыновей ты любишь,

Пусть Люций, Марк иль сам ты, старый Тит, —

Любой из вас, — себе отрубит руку

И цезарю пошлет, а он за это

Тебе вернет живыми сыновей.

То будет выкуп их за преступленье.

О добрый цезарь! Милый мой Арон!

Певал ли ворон с жаворонком сходно,

Несущим о восходе солнца весть?

Всем сердцем рад я государю руку

Послать. —

Арон, ты мне ее отсечь поможешь.

Постой, отец мой! Доблестную руку,

Сразившую бесчисленных врагов,

Нельзя послать; моя в обмен послужит:

Кровь легче в юности нам расточать;

Так пусть моя спасает братьям жизнь.

Не каждая ль из ваших рук за Рим

Кровавую секиру поднимала,

Смерть начертав на вражеских стенах?

За каждой есть высокие заслуги,

Моя ж осталась праздной. Пусть послужит

За жизнь невинных выкупом она;

Ее сберег я для достойной цели.

Решайте же, чью руку отрубить,

Не то умрут, не получив прощенья.

Пошлем мою.

Ее мы не пошлем!

Друзья, не будем спорить: подобает

Засохшие растенья вырывать;

А посему мою рубите руку.

Отец мой милый, если я твой сын,

Дай мне от смерти выкупить двух братьев.

Нет, в честь отца и материнской ласки

Дай доказать мне братнюю любовь.

Кончайте сговор! Сохраню я руку.

Я принесу топор.

Я в ход пущу топор.

Я их обоих обману; дам руку

Тебе, Арон, но помоги своею.

Коль это звать обманом, — буду честным

И никогда не обману я так.

Но по-другому обману я вас,

С чем согласитесь, не пройдет и часа.

Оставьте спор наш: должное свершилось. —

Дай эту руку цезарю, Арон:

Скажи, что ей обязан он спасеньем

От тысяч бед; пусть он ее схоронит,

Хотя достойна большего она.

Скажи, что сыновей ценю не меньше

Алмазов, дешево приобретенных,

И вместе дорого: свое купил я.

Иду, Андроник, и взамен руки

Жди с сыновьями скорого свиданья,

Верней — с их головами. О, я сыт

Одной лишь мыслью о злодействе этом!

Кто чист и глуп, утешен добрым делом;

Я ж буду черен и душой и телом.

Я воздеваю руку к небесам,

Обрубок жалкий долу опуская;

Коль сила есть, что тронется слезами,

Взываю к ней.

Стать хочешь на колени?

Стань, милая, мольбы услышит небо,

Иль вздохами затмим мы небосвод

И солнце затуманим, словно тучи,

Когда его объемлет лоно их.

О брат мой, рассуждай благоразумно

И так глубоко в крайность не впадай.

Не глубока ли скорбь, коль дна ей нет?

Так пусть отчаянье бездонным будет.

Но жалобой пусть разум управляет.

Когда бы в этих бедах разум был,

Я заключил бы скорбь свою в границы.

Заплачет небо, — залита земля;

Вихрь забушует, — обезумев, море

Грозится небу вздувшимся челом.

А ты разумности в смятенье ищешь?

Я — море; слышишь, как оно вздыхает?

Оно, как небо, плачет; я — земля;

Меня, как море, вздох ее волнует;

Меня, как землю, слез его поток

Потопом заливает, наводняя;

Я не могу вместить его скорбей.

Как пьяница, я должен их извергнуть.

Оставь меня: кто много потерял,

Тот горькой речью облегчает сердце.

Андроник, плохо ты вознагражден

За руку, посланную государю.

Вот головы двух сыновей твоих,

И руку шлют тебе назад с насмешкой.

Забавно горе им, смешна решимость.

Скорблю сильней я о твоих скорбях,

Чем вспоминая об отце умершем.

Пусть Этны жар в Сицилии остынет,

В моем же сердце запылает ад!

Несчастья эти свыше наших сил.

Кто плачет с нами, нашу боль смягчает;

Осмеянное горе — смерть вдвойне.

Ах, это зрелище так тяжко ранит,

А все проклятой жизни нет конца!

Пусть жизни смерть свое уступит имя,

Раз в жизни благо лишь одно — дышать!

Бедняжка, безотраден поцелуй:

Вода студеная земле замерзшей.

Когда же сну жестокому конец?

Не обольщай себя; умри, Андроник!

Не сновиденье это; посмотри —

Вот головы двух сыновей твоих,

Твоя рука, и дочь твоя — калека,

И третий сын — изгнанник, смертно-бледный

При этом зрелище, и я, твой брат,

Как изваянье, хладный и недвижный.

Ах! Сдерживать не стану скорбь твою:

Рви серебро седин своих, и руку

Грызи зубами в ярости, и пусть

При страшном этом зрелище навеки

Сомкнутся наши скорбные глаза!

Теперь безумствуй. Что же ты затих?

Ха-ха-ха!

Что ты смеешься, Тит? Не время смеху.

Нет больше слез, чтоб плакать, у меня.

К тому же горе — враг и завладеть

Глазами, влагой полными, желало б,

Чтоб ослепить их данью слез моих.

Но как найду тогда берлогу Мести?

Все мнится, головы мне говорят,

Грозя, что не достигну я блаженства,

Пока все злодеянья в глотки тех,

Кто учинил их, вновь не возвратятся.

Подумаем — решим, что делать мне. —

Несчастные, вокруг меня вы встаньте,

Чтоб каждому из вас душой поклясться

Я мог отмстить за зло, я клятву дал. —

Возьми же, брат, одну из двух голов;

Своей рукой я понесу другую. —

Ты, дочь, участье в этом примешь тоже:

Ты эту руку понесешь в зубах. —

А ты ступай, мой мальчик, удались;

Изгнанник ты и здесь не должен медлить.

Отправься к готам, набери войска.

И, если любите меня, как верю,

Обнимемся, пойдем. Нас ждут дела.

Прощай, Андроник, мой отец достойный,

Несчастнейший из всех, кто в Риме жил! —

Прощай, надменный Рим. Вернется Люций:

В залог остались те, кем был он жив. —

Прощай, Лавиния, сестра моя.

О, если б ты была такой, как прежде!

И Люций и Лавиния живут

В забвенье ныне и в жестоких муках.

Но отомщу я, если буду жив:

Пусть Сатурнин с женою у ворот

Здесь молят, как Тарквиний с королевой.

Теперь же — к готам: собирать войска,

Чтоб Риму отомстить и Сатурнину.

Садитесь же; смотрите, есть не больше,

Чем следует, чтоб силы поддержать

Для мщения за горькие обиды. —

Марк, разомкни сплетенье скорбных рук;

И дочь и я — безрукие страдальцы,

И выразить не можем тяжкой боли,

В отчаянье заламывая руки.

Ты видишь, только правая рука

Осталась у меня, чтоб грудь терзать.

И, если сердце, обезумев с горя,

Забьется здесь, в глухой темнице плоти,

Вот так стучу по нем.

Ты, образ скорби, говоришь без слов!

Но коль неистово забьется сердце,

Ударом в грудь его не усмирить.

Рань сердце вздохом, стонами убей;

Иль в зубы ножик небольшой возьми

И возле сердца сделай им отверстье,

Чтоб слезы все, текущие из глаз,

Струились в сток и скорбного безумца

Своей соленой влагой затопили.

Стыдись! Так дочь ты учишь налагать

На жизнь свою насильственные руки?

Ты заговариваться стал от горя!

Нет, Марк, безумным должен быть лишь я.

Как может руки наложить она?

О, для чего ты молвил слово: руки!

Энея ль принуждать, чтоб гибель Трои

И скорбь свою поведал дважды он[33]?

Руководись иным, не трогай руки,

Чтоб не напомнить, что у нас их нет. —

О стыд! Я речь слагаю, как безумец!

Как будто мы забыли б, что безруки, —

Не повтори брат Марк нам слово: руки! —

Давайте есть. Отведай это, дочь. —

Здесь нет питья! Марк, слушай, дочь сказала. —

Толкую я страдальческие знаки, —

Сказала: нет питья ей, кроме слез,

От горя накипевших на щеках.

Хочу понять страдалицу немую

И выучить движенья наизусть.

Как нищие отшельники молитву:

Вздохнешь ли ты, обрубки ль к небу вскинешь

Мигнешь, кивнешь иль станешь на колени, —

Из жестов всех составить алфавит

И научиться понимать все мысли.

Брось, дедушка, ты сетовать так горько,

Развесели забавной сказкой тетю.

Увы, мой нежный отрок, — он растроган

И плачет, видя огорченье деда.

О нежный отпрыск! Создан ты из слез,

И слезы скоро жизнь твою растопят.

Что ты ударил, Марк, своим ножом?

То, что убил я, брат мой: это муха.

Убийца! Сердце мне ты убиваешь...

Мой взор пресыщен видом всяких зверств:

Нет, не пристало Марку, брату Тита,

Убить невинного. Уйди отсюда:

Мы, видно, не товарищи с тобой.

Увы! Убита мной всего лишь муха.

А если мать с отцом у мухи были?

Как золотые крылышки повесят

И жалобно в пространство зажужжат!

Бедняжка муха!

Жужжаньем мелодическим потешить

Явилась к нам, — а ты убил ее.

Прости, — была противной, черной муха,

Как мавр Арон, — и я убил ее.

О-о-о!

Тогда прости, что упрекал тебя:

Ты, значит, совершил благодеянье.

Дай мне твой нож, натешусь я над нею,

Вообразив себе, что это мавр,

Чтоб отравить меня, сюда явился!

Так вот тебе! За Тамору теперь!

Ах, подлый! —

Надеюсь я, не так мы низко пали,

Чтоб мухи не убить нам, если муха,

Как уголь, черным мавром мнится нам.

Увы, бедняк так горем поражен,

Что призраки за правду принимает.

Убрать все со стола! — К тебе пойдем,

Лавиния, и вместе мы прочтем

О старине печальные сказанья. —

Идем со мной, мой мальчик; зреньем юный,

Читай, когда начнет слабеть мое.

На помощь, дедушка, на помощь! Тетя

Преследует меня — зачем, не знаю. —

О дядя, посмотри, она бежит!

Мне страшно; я не знаю, что ей надо...

Встань, Люций, подле нас, не бойся тети.

Она тебя, мой мальчик, нежно любит,

И зла тебе не сделает она.

Любила — да, когда отец был в Риме.

Что хочет знаками сказать она?

Не бойся, милый Люций. В самом деле,

Она как будто что-то затевает:

Смотри, как около тебя хлопочет;

Куда-то хочет увести тебя.

Ах! Сыновьям Корнелия читала

Не так усердно, как она тебе,

Стихи и книгу Туллия «Оратор»[34].

Ты отгадал, что от тебя ей нужно?

Не знаю, не могу и отгадать;

Безумье, верно, ею овладело.

Я слышал, дедушка так говорил:

Чрезмерность горя делает безумным.

И я читал, — троянская Гекуба

От горя помешалась. Потому

И стало страшно мне, хоть знаю — тетя

Меня так любит, как любила мать,

И, не сойдя с ума, пугать не стала б.

Вот почему бежал я, бросив книги, —

Напрасно, может быть. Прости мне, тетя;

И если с нами дядя Марк пойдет,

Тогда и я пойду с тобой охотно.

Идем же, Люций.

Ну что, Лавиния? — В чем дело, Марк?

Какую-то из этих книг ей нужно. —

Которую же, дочь? — Раскрой их, мальчик. —

Но ты читала больше, больше знаешь, —

Найди же нужную средь книг моих

И горе позабудь, пока нам небо

Проклятого злодея не открыло. —

Но почему она таким движеньем

Поочередно руки поднимает?

Мне кажется, ей хочется сказать,

Что не один в содеянном виновен,

А может быть, она вздымает руки,

Взывая об отмщенье, к небесам...

Но что за книгу треплет так она?

Овидий это, матушкин подарок, —

«Метаморфозы».

Любовь к умершей, может быть, внушилась...

Ты видишь, как листы перебирает?

Помочь бы ей...

Что хочет отыскать? — Прочесть тебе

Трагический рассказ о Филомеле,

Предателе Терее и насилье;

Боюсь, — в том корень и твоей беды.

Смотри, смотри, мой брат, с каким волненьем

Она глазами пожирает строки!

Была ль настигнута ты так же, дочь,

И обесчещена, как Филомела,

В дремучем и безжалостном лесу? —

Смотри!

То место, где охотились мы вместе, —

О, лучше б не охотились мы там! —

Вот здесь оно описано поэтом,

Природой созданное для злодейств.

Не создала б она такой трущобы,

Не возлюби трагического боги!

Дай знак нам, милая, — здесь все друзья, —

Кто из патрициев пошел на это?

Иль Сатурнин прокрался, как Тарквиний,

Покинувший свой стан, чтобы на ложе

Лукрецию бесчестьем осквернить?

Садись, племянница; брат, сядь. — О боги,

Паллада, Аполлон, Юпитер строгий,

Внушите, как предательство раскрыть! —

Смотри-ка, брат, — Лавиния, смотри:

Песок здесь гладкий, вслед за мной попробуй

Водить вот этим.

Имя здесь свое

Я написал, не пользуясь руками. —

Будь проклят тот, кто прибегать к уловкам

Принудил нас! — Попробуй написать

И ты, племянница, и нам поведай,

Что́ бог судил разоблачить для мщенья.

О, да поможет бог напечатлеть

Рассказ плачевный о твоих невзгодах,

Чтоб мы узнали правду о злодеях!

Прочел ты, брат, что написала дочь?

«Stuprum. Chiron. Demetrius»[35].

Как! Таморы распутные сыны —

Виновники кровавого злодейства?

Magni Dominator poli,

Tam lentus audis scelera? Tam lentus vides?[36]

Брат, успокойся, хоть и знаю я:

Здесь на земле начертано довольно,

Чтоб возмутить кротчайшие умы

И громкий вопль исторгнуть у младенцев.

Мой брат, Лавиния, — все на колени! —

И ты, мой мальчик, в ком надежду видит

Наш римский Гектор[37]! — Поклянемся все,

Как Юний Брут с отцом и мужем жертвы

Насилия — Лукреции невинной[38], —

Что будем мы осуществлять упорно

Жестокую злодеям готам месть,

Что мы их кровь увидим иль умрем

С позорной мыслью, что не отомстили.

Все это так, когда б я знал как взяться;

Но, медвежат затронув, берегись:

Проснется матка их, тебя почуяв,

Со львом в союзе, на спине валяясь,

Заигрываньем усыпит его

И сделает тогда, что́ пожелает.

Марк, ты неопытный охотник: брось!

Я медный лист возьму и острой сталью

На нем слова вот эти напишу

И сохраню их. Северные ветры

Песок развеют, как листы Сивиллы[39],

И где ж урок твой? — Что ты скажешь, мальчик?

Скажу я, дед, что, будь мужчиной я,

И матери их спальня не укрыла б

Рабов негодных римского ярма.

Да, мальчик мой! Так делал твой отец

Не раз для родины неблагодарной.

И я так сделаю, коль буду жив.

Пойдем со мной, и в оружейне, Люций,

Я снаряжу тебя; затем, мой мальчик,

Снесешь ты сыновьям императрицы

Мной предназначенные им подарки.

Пойдем, пойдем. Исполнишь порученье?

Да, дедушка, всадив им в грудь кинжал.

Нет, мальчик, научу тебя другому. —

Ступай же, дочь. — Марк, присмотри за домом, —

Идем мы подвизаться при дворе;

Да, право так, и примут нас с почетом.

О небо! Слыша праведника стоны,

Не тронешься, не сжалишься над ним?

Марк, будь ему, безумному, опорой[40]!

На сердце больше шрамов у него,

Чем на щите его зарубок вражьих.

Но столь он праведен, что мстить не станет.

О небо, за Андроника отмсти!

Деметрий, вот сын Люция пришел;

Какое-то принес он порученье.

Безумен дед, безумно порученье.

От имени Андроника смиренно

Приветствую я, принцы, вашу честь.

И у богов вам гибели молю.

Благодарю. Что у тебя за новость?

Что вас разоблачили — вот вам новость, —

Как злых насильников.

Не обессудьте;

Мой дедушка послал через меня

Вам лучшее оружье от себя,

Им жалуя в вас юношей достойных,

Надежду Рима, — как велел сказать,

Я так и говорю, — чтоб ваша милость

В подарках этих в случае нужды

Имела все оружье и доспехи.

С тем вас оставлю,

подлецов кровавых!

Что это? Свиток; весь кругом исписан!

Прочтем...

«Integer vitæ, scelerisque purus,

Non eget Mauri jaculis, nec arcu»[41].

Стих из Горация; знаком он мне:

В грамматике читал его когда-то.

Стих из Горация, он самый, точно.

Однако вот что значит быть ослом!

Здесь не до шуток! Их разоблачив,

Старик им шлет оружье со стихами,

Разящими помимо их сознанья.

Будь хитрая императрица наша

Сейчас здорова, сразу бы она

Андроника затею оценила,

Но надо дать покой ей в беспокойстве. —

Ну, принцы, не счастливая ль звезда

В Рим привела нас, иноземцев пленных,

Чтоб возвести на эту высоту?

Не счастье ль было — у ворот дворца

Трибуну вызов бросить перед Титом[42]?

Не счастье ль видеть, как вельможа важный,

Заискивая, шлет подарки нам?

Иль оснований нет к тому, Деметрий?

Не дружески ль вы с дочкой обошлись?

Пусть тысяча б красавиц римских пала.

Затравлена, чтоб утолить нам страсть.

В желанье том — любовь и милосердье.

Нет только матери — сказать: аминь.

Сказала б то же, будь их двадцать тысяч.

Пойдем и станем всем богам молиться

За матушку в мученьях родовых.

Чертям молитесь, — боги нас забыли.

Что трубы цезаря нам возвещают?

Рожденью сына радуется он.

Тсс... Кто идет?

День добрый, принцы.

Вы не видали, где Арон-арап?

Раб, или господин он, иль никто,

Вот здесь Арон: что нужно от Арона?

О дорогой Арон, мы все погибли!

Спасай, иль горе вечное тебе!

Ну, что еще тут за концерт кошачий?

Что кутаешь и тискаешь в руках?

Что скрыть хотела бы от взоров неба,

Императрицын стыд, бесчестье Рима!

Ах, принесла она, ах, принесла.

Что? И куда?

Куда? В постель! Ребенка!

Дай бог ей счастья. Кто ж ей послан богом?

Да черт.

Ну что ж! Мать чертова она!

Счастливый вывод.

Выводок дурной —

Неладный, черный, гадкий, будто жаба,

Среди породы белой наших стран.

Императрица шлет тебе твой оттиск,

Чтоб острием кинжала окрестить.

Черт побери! Чем черный цвет так плох?

Морданчик милый, славненький цветочек!

Что сделал ты, подлец?

Тебе того не переделать.

Бед матери наделал.

Ее лишь матерью я сделал.

И этим, чертов пес, ей бед наделал.

Будь проклят выбор мерзостный ее!

Проклятье дьявольскому порожденью!

Он жить не должен.

Нет, он не умрет.

Так надлежит, Арон: так мать желает.

Как — надлежит? Так пусть никто другой, —

Сам плоть и кровь свою предам я смерти.

Я головастика проткну мечом.

Дай мне его: покончу с ним я скоро.

Скорей я выпущу тебе кишки.

Прочь, подлецы! Убить хотите брата?

Но светочами я клянусь небес,

Сиявшими, когда зачат был мальчик, —

Тот под мечом моим умрет, кто тронет

Наследника и первенца Арона!

Вам говорю, юнцы: ни Энкелад

С исчадьями грозящими Тифона,

Ни славный сам Алкид[43], ни бог войны

Его не вырвут из отцовских рук.

Мальчишки, выбелены вы, как стены,

Как вывески кабачные, пестры!

Цвет черный лучше всех других цветов:

Он отвергает все цвета другие[44].

Не обелить всем водам океана

Вовеки черных лебединых лап,

Хоть он их омывает непрестанно.

Скажи императрице, — я не мальчик:

Свое возьму; пусть делает как знает.

Ты хочешь госпожу свою предать?

То госпожа моя, а это — сам я;

Подобье юности моей и сила.

Я это миру предпочту всему,

Я это миру вопреки спасу,

Иль поплатиться вам придется в Риме.

Осрамлена навеки этим мать.

Рим заклеймит ее позор презреньем.

И в гневе цезарь обречет на смерть.

При мысли о бесчестье я краснею.

В том преимущество всех вас, красавцев:

Коварный цвет! Он краской выдает

Поступки скрытые и тайны сердца!

Вот паренек, окрашенный иначе:

Плутишка улыбается отцу,

Как будто молвя: «Старина, я твой».

Он брат ваш, принцы: той же кровью вскормлен,

Которая дала вам прежде жизнь;

Из той же заключавшей вас утробы

Освободясь, явился он на свет;

Так, он ваш брат с вернейшей стороны,

Хоть на лице мою печать он носит.

Арон, что я скажу императрице?

Решай, Арон, что делать надлежит:

Мы под твоим подпишемся решеньем.

Спаси дитя так, чтоб мы все спаслись.

Присядем и давайте все обсудим.

Нам с сыном лучше быть настороже:

Садитесь-ка подальше, и давайте

Про безопасность нашу толковать.

А сколько женщин видело ребенка?

Так, молодцы! Когда мы все в ладу,

Ягненок я; но лишь заденьте мавра, —

Ни бешеный кабан, ни львица гор,

Ни океан, вздымающийся бурно,

С неистовством Арона не сравнятся.

Но кто ж ребенка видел? Отвечай!

Корнелия-повитуха, я сама,

Да кто ж еще? — Одна императрица.

Императрица, бабка, ты сама...

Хорош секрет, коль третьего в нем нет.

Ступай скажи о том императрице.

Куви! Куви!

Вот так визжит пред вертелом свинья.

Что ты, Арон! Зачем ты это сделал?

Принц, осторожностью поступок вызван.

В живых оставить — выдала бы нас

Болтливым длинным языком. Нет, принцы!

Узнайте же намеренье мое:

Мулей, земляк мой, близко здесь живет;

Его жена вчера лишь разрешилась.

Дитя — в нее и белое, как вы.

Дав золота жене, вы с ним столкуйтесь

И расскажите все подробно им:

Как через то возвысится ребенок,

И цезаря наследником он станет

За моего, подмененного им,

Чтоб успокоить при дворе грозу;

И пусть с ним цезарь нянчится, как с сыном.

Смотрите, принцы, я ей дал лекарство,

А вы устройте похороны ей;

Поля вблизи, вы ловкие ребята.

Покончив с этим, не теряйте время,

Сейчас же присылайте бабку мне.

А раз кормилицу и бабку сбудем,

Пусть женщины болтают что хотят.

Ты тайны, вижу, на́ ветер не бросишь,

Арон.

За мать и за вниманье к ней

Премного мы обязаны тебе.

Теперь быстрее ласточки я — к готам:

Пристроить там сокровище мое

И Таморы друзей увидеть тайно. —

Я унесу тебя, мой толстогубый;

Ведь это ты толкнул нас на уловки.

Кормиться будешь ягодами ты,

Кореньями, плодами, творогом,

Сосать козу, и жить в пещере будешь,

И станешь воином и полководцем.

Сюда, мой Марк, сюда. — Друзья, вот здесь. —

Ну, покажи свою стрельбу мне, мальчик.

Потуже натяни, — достигнет цели. —

Terras Astraea reliquit[45].

Марк, помнишь ты — она бежала, скрылась. —

Ну, примемся за дело. Вы, друзья,

Измерьте океан, закиньте сети:

Поймаете ее, быть может, в море,

Хоть там не больше правды, чем на суше. —

Нет, Публий и Семпроний, вы должны

Лопатою и заступом рыть землю

И прорубиться в самый центр ее[46];

А вступите в Плутоново владенье,

Не откажите передать прошенье;

Сказать, что помощи и правосудья

Старик Андроник просит у него,

Что страждет он в неблагодарном Риме. —

О Рим! Тебя несчастным сделал я

В тот час, как отдал голоса народа

Тому, кто ныне так жесток ко мне.

Ступайте и внимательнее будьте,

Военные суда все обыщите:

Преступный цезарь мог сослать ее —

И правды ищем мы, что ветра в поле.

О Публий мой, не тяжело ли видеть

В таком расстройстве дядю твоего?

И потому, отец, и днем и ночью

Нам следует заботиться о нем

И потакать причудам всем его,

Пока не сыщем средства к исцеленью.

Друзья, его скорбям нет исцеленья.

Соединимся с готами; войной

Отплатим Риму за неблагодарность

И Сатурнину лживому отмстим.

Ну что же, Публий? Что, друзья мои?

Вы не нашли ее?

Нет, но Плутон велел тебе сказать,

Что просьбу о возмездье ад исполнит;

Астрея же так занята на небе

С Юпитером иль где-нибудь еще,

Что подождать еще тебе придется.

Увы, меня отсрочками он кормит!

Я в огненное озеро нырну

И вытащу ее из Ахерона. —

Марк, лишь кустарник, а не кедры мы;

Костяк наш сделан не под стать циклопам.

Но мы — металл, мы сталь вплоть до спины,

Хоть от обид спина разбита, гнется.

И если правды нет в аду, ни здесь,

Мы к небу обратимся: пусть нам боги

Для мщенья правосудье ниспошлют.

За дело! Ты стрелок хороший, Марк.

Ad Iovem — это вам; вот — ad Apollinem;

Ad Martem — для меня[47];

Меркурию, Палладе это, мальчик;

Сатурну это, Кай, не Сатурнину:

Ты б на ветер пустил свою стрелу. —

Когда скажу я, Люций, Марк, — стреляйте!

Поверьте, я обдуманно писал:

Мной из богов никто не обойден.

Друзья, пускайте во дворец все стрелы:

Мы цезаря в гордыне уязвим.

Теперь стреляйте!

Славно, Люций! В лоно

Ты Девы угодил: теперь — в Палладу.

Брат, целюсь я на милю за Луну;

Твое письмо уж получил Юпитер.

О Публий, Публий, что же ты наделал?

Смотри, смотри, ты рог отбил Тельцу.

Брат, вот потеха: выстрелил наш Публий,

И Бык, задетый, Овна так боднул,

Что во дворец рога бараньи сбросил[48].

Кто ж их нашел? Подлец императрицын.

Она же — рассмеялась и велела

Их цезарю в подарок поднести.

В час добрый! Дай бог радость государю!

Весть! С неба весть! Вот почта, Марк, пришла! —

Что нового, приятель? Нет ли писем?

Добьюсь ли правды? Что сказал Юпитер?

Поди сюда. Не рассуждай, приятель,

Но цезарю ты голубей вручи, —

И чрез него найдешь ты правосудье.

Возьми пока; здесь деньги за услугу. —

Перо мне и чернил! —

Вручить учтиво можешь ты прошенье?

Есть нож с тобою? Покажи-ка мне. —

Вот, Марк, возьми и заверни в посланье:

Его писал смиренный челобитчик. —

Когда же цезарю все передашь,

Зайди ко мне, скажи, что́ он ответил.

Идем же, Марк. — За мною следуй, Публий.

Не оскорбленье ль это? Кто видал,

Чтоб в Риме цезарю так досаждали,

Противоречили; за правый суд

К нему с таким презреньем относились?

Известно вам, как и богам всесильным,

Что ни шептали бы смутьяны там

Народу в уши, — по закону были

Андроника мятежные сыны

Осуждены. И если огорченье

Рассудок повредило в нем, — ужели

Должны мы выносить его причуды,

Припадки бешенства и раздраженья?

Теперь он пишет к небесам прошенья:

Юпитеру, Меркурию. Смотрите:

Вот — богу Аполлону, вот — Аресу...

Как раз летать им в Риме, этим свиткам!

Ведь это клевета на наш сенат

И обвинение в неправосудье!

Прекрасная, не правда ли, забава?

Как будто в Риме правосудья нет!

Пока живу я, мнимому безумью

Прикрытьем оскорблений не бывать!

Пусть знает он, что мною правосудье

Живет и совершается. Не надо

Его будить, когда оно задремлет:

Оно способно в ярости казнить

Мятежника надменнейшего в мире.

Мой государь, мой милый Сатурнин,

Владыка дней моих, властитель мыслей,

Не гневайся на старца, чьи проступки

Печалью вызваны о сыновьях, —

Потеря их ему пронзила сердце, —

И лучше утоли его печали,

Чем знатного иль низкого карать

За оскорбления.

Так подобает

Высокоумной Таморе всем льстить.

Тит, ранен мной, ты кровью истекаешь;

И, если будет мой Арон разумен,

Все спасено, в порту наш якорь брошен.

Ты что, приятель? Ты по делу к нам?

Императрица я; вот император.

Эй, взять его и тотчас же повесить!

Ступай, повешен будешь.

Жестокие, несносные обиды!

Чудовищную подлость допущу ль?

Известно мне, откуда все исходит.

Стерплю ли? — Будто б сыновья его

Не по закону за убийство принца, —

По произволу мною казнены!

Эй, за волосы притащить мерзавца:

Ни сан его, ни годы не спасут. —

Я палачом твоим за дерзость буду.

Притворщик подлый, ты меня возвысил

В надежде Римом управлять и мной!

Что нового, Эмилий?

К оружию! В опасности наш Рим!

Вновь готы поднялись и с силой ратной

Из удальцов, наклонных к грабежу,

Идут сюда стремительно; их Люций,

Сын старого Андроника, ведет,

Грозя расправу учинить над нами

Такую же, как встарь Кориолан.

У готов полководцем — храбрый Люций?

Весть гибельная: никну головой,

Как цвет в мороз или трава под вихрем.

Да, вот оно, начало наших бедствий:

Простым народом очень он любим;

Я слышал сам, как говорили, —

Когда бродил как частное лицо, —

Что Люций незаконно изгнан был,

И цезарем его иметь желали.

К чему боязнь? Не укреплен ли город?

Но Люций в милости у горожан,

И против нас они его поддержат.

Как в имени, имей величье в мыслях.

Затмят ли солнце мошки, в нем летая?

Орел дает и малым пташкам петь,

О том, что на уме их, не заботясь,

Уверенный, что тенью крыл своих

Он при желанье прекратит их пенье:

Так не заботься о смутьянах Рима.

Развеселись и знай ты, император, —

Я старика Андроника прельщу

Словами сладостнее и опасней,

Чем клевер для овцы, живец для рыбы:

Одна бывает ранена крючком.

От корма сладкого другая гибнет.

За нас просить не станет сына он.

Но, если Тамора упросит, — станет.

Слух старческий сумею я задобрить

Посредством обещаний золотых;

Пусть неприступно сердце, глухи уши, —

Ушам и сердцу мой язык — приказ.

Ступай вперед послом от нас, — скажи,

Что цезарь с Люцием в переговоры

Вступить желает, для свиданья дом

Его отца, Андроника, назначив.

Исполни поручение достойно;

И, если он заложников захочет

Для верности, пусть выберет их сам.

Я в точности исполню ваш приказ.

Я к старому Андронику отправлюсь;

Склоню его со всем моим искусством

От храбрых готов Люция отвлечь.

Так будь же снова весел, император,

Сладчайший цезарь! Позабудь тревоги

И спрячься в сети хитрости моей.

Ступай скорей и убеди его.

Испытанные воины, друзья,

Великий Рим шлет письма, где мне пишут

О том, как цезаря там ненавидят

И как нетерпеливо все нас ждут.

Итак, вожди, согласно с саном вашим,

Из гордости обид не потерпите

И, в чем бы ни нанес ущерб вам цезарь,

Вознагражденья требуйте втройне.

Ты, смелый отпрыск доблестного Тита,

Чье имя, нас страшившее, нам — радость,

Чьи подвиги высокие презреньем

Вознаградил неблагодарный Рим,

Доверься нам: пойдем вслед за тобою,

Как жалящие пчелы в знойный день

За маткою летят на луг цветущий,

И Таморе проклятой отомстим.

Что он сказал, то все мы повторяем.

Благодарю его и вас усердно.

Кого ведет к нам этот честный гот?

Я отошел от войска, славный Люций,

Чтоб поглазеть на древний монастырь.

Но лишь внимательней я присмотрелся

К строению разрушенному, вдруг

Из-за стены раздался детский крик;

Я бросился туда и услыхал,

Как кто-то уговаривал ребенка:

«Молчи, смугляк, в ком я и мать смешались.

Когда б не выдал цвет, чье ты отродье,

Будь создан ты похожим лишь на мать,

Ты стал бы императором, бездельник;

Но, если бык с коровой снежно-белы,

Им черного теленка не родить.

Молчи, пострел! — так он журил ребенка. —

Я к готу верному тебя снесу.

Узнав, что ты — дитя императрицы,

Он ради матери тебя возьмет».

С мечом в руке к нему я устремился,

Напал врасплох и к вам его привел,

Чтоб поступить с ним, как найдете нужным.

Так знай же, это воплощенный дьявол,

Лишивший Тита доблестной руки, —

Жемчужина очей императрицы;

А это пылкой страсти гнусный плод. —

Куда снести ты думал, белоглазый,

Подобье хари дьявольской своей?

Что ты молчишь? Как! Иль ты глух? Ни слова?

Веревку! Вздернуть их на сук — отца

И плод прелюбодейства подлеца.

Не тронь его! Он царственного рода.

Он весь в отца: в нем злобная природа. —

Сперва дитя повесьте: пусть глядит

Отец на корчи сына и скорбит.

Эй, лестницу!

Спаси ребенка, Люций,

Императрице отнеси его.

Исполнишь это — я открою вещи,

Которые тебе полезно знать.

А не исполнишь, — будь что будет с нами, —

Скажу одно: «Пусть месть покончит с вами!»

Рассказывай; и, если угодишь мне,

Ребенок твой и жив и вскормлен будет.

Я угожу ль? О, будь уверен, Люций,

Всю душу истерзает речь моя;

То об убийствах речь, резне, насильях,

Ночных злодействах, гнусных преступленьях,

Злых умыслах, предательствах — о зле,

Взывающем ко всем о состраданье;

И это все уйдет со мной в могилу,

Иль поклянись, что сын мой будет жить.

Я обещаю. Говори теперь.

Клянись, что будет жить, тогда начну.

Чем клясться мне? Не веришь в бога ты:

Какой же можешь ты поверить клятве?

А если б и не верил? Да, не верю,

Но знаю: ты к религии привержен,

В тебе есть то, что совестью зовут;

Поповских выдумок и церемоний

Усердный, знаю, исполнитель ты. —

Вот почему и требую я клятвы. —

Дурак за бога палку принимает

И держит клятву, данную ему, —

Того и надо мне. —

Клянись же богом,

Тем самым, — кто бы ни был этот бог, —

Которого ты чтишь, пред ним склоняясь,

Спасти дитя, вскормить и воспитать, —

Иначе ничего я не открою.

Клянусь мной чтимым богом, все исполню.

Знай, что ребенок — от императрицы.

Развратница, чья похоть ненасытна!

Ну, это лишь невинная забава

В сравненье с тем, что ты услышишь здесь:

Ее сыны убили Бассиана,

Лишили чести, языка и рук

Твою сестру, — украсили на славу.

Украсить — это ты зовешь, мерзавец!

Смочить, подстричь, украсить всю на славу —

Забава славная для тех, чей труд!

О звери, варвары, как и ты сам!

То правда, я наставником их был.

Мать похотливостью их наделила, —

Вот так выигрывает карта ставку;

А кровожадность взяли у меня. —

Вот так бульдог хватает всех за горло.

Чего я стою, пусть дела покажут:

Я братьев двух твоих к коварной яме,

Где Бассиана труп лежал, завлек;

Я исписал найденный Титом свиток

И спрятал клад, указанный в письме,

В согласье с Таморой и сыновьями.

И делалось ли что тебе на горе

Без злобного участья моего?

Обманом раздобыл я руку Тита,

А получив, в сторонку отошел

И сердце чуть не надорвал от смеха.

Я подсмотрел сквозь трещину в стене,

Как получил он головы детей,

Как плакал, — и смеялся так усердно,

Что прослезился я и сам, как он.

А выслушав забавный мой рассказ,

Пришла в восторг моя императрица,

За весть поцеловав меня раз двадцать.

Ты говоришь все это, не краснея?

Как в поговорке — словно черный пес.

Ты не жалеешь обо всем, что сделал?

Жалею лишь о том, что сделал мало.

Кляну я каждый день, — хоть дней таких

Немного в жизни у меня бывало, —

Когда бы я злодейства не свершил:

Не умертвил, убийства не замыслил,

Не подготовил, не свершил насилья,

Не обвинил и не дал ложных клятв,

Не перессорил насмерть двух друзей,

Скотину бедняка не покалечил,

Гумна иль стога ночью не поджег,

Хозяев принудив гасить слезами.

Частенько, вырыв из могилы трупы,

Перед дверьми друзей я ставил их,

Когда печаль была почти забыта:

На коже их, как на коре древесной,

Я по-латыни вырезал ножом:

«Да не умрет печаль, хоть я и умер».

И тысячу я ужасов свершил

Так, невзначай, как убивают муху;

Но лишь одно мне сердце сокрушает:

Что в тысячу раз больше не свершу.

Спустите черта; умереть не должен

Столь легкой, скорой смертью, как в петле.

Коль черти есть, хотел бы я быть чертом,

Чтоб жить и в вечном пламени гореть

И, ваше общество имея в пекле,

Вас ядовитым языком язвить!

Заткните рот ему, пусть он умолкнет.

Мой государь, там посланный из Рима

Желает, чтобы принял ты его.

Пусть он войдет.

Привет, Эмилий, что за весть из Рима?

О славный Люций, готские вельможи,

Вам римский император шлет привет

И просит, раз взялись вы за мечи,

Вступить в переговоры в доме Тита;

А если вы заложников хотите,

То их сейчас же предоставят вам.

Что вождь наш скажет?

Эмилий, пусть заложников отцу

Иль дяде Марку даст ваш император —

И мы придем. — Вперед!

Так, в этом странном, мрачном одеянье

Перед Андроником предстану я,

Скажу, что Месть я, посланная адом

С ним сообща обиды возместить.

Стучитесь в комнату, где он сидит,

Обдумывая план жестокой мести;

Скажите — Месть пришла, чтоб с ним сдружиться

И гибель принести его врагам.

Кто размышление мое тревожит?

Иль хитрость то, чтоб дверь я отворил

И скорбные решенья разлетелись,

Бесплодны оказались все труды?

Ошиблись вы: что я намерен сделать,

Я написал кровавыми чертами.

И что написано — должно свершиться.

Тит, сговориться я пришла.

Ни слова, нет; чем речь я подчеркну? —

Руки лишен, чтоб делать жесты ею.

Неровня мы с тобой; на том и кончим.

Узнав меня, ты стал бы говорить.

Я не безумец, знаю я тебя:

Порукой — кровь письмен, обрубок жалкий;

Порукой — и морщины от забот;

Порукой — ночи гнет и дня томленье;

Порукой — горе в том, что узнаю

В тебе я Тамору, императрицу;

Не за другой ли ты рукой пришла?

Несчастный, знай: не Тамора я вовсе;

Враг Тамора тебе, а я — твой друг.

Я — Месть и послана подземным царством,

Чтоб коршун дум, терзающий тебя,

Насытился возмездьем над врагами.

Сойди, приветствуй нас на этом свете.

Поговорим о смерти и убийстве.

Вертепа нет, ни потаенных мест,

Тьмы непроглядной, ни долины мглистой,

Где б подлое насилье иль убийство

Укрылись в страхе: я настигну их

И страшное шепну им в уши имя,

Обидчиков дрожать принудив: Месть.

Ты — Месть? И послана ко мне затем,

Чтоб стать для недругов моих мученьем?

Я — Месть; сойди приветствовать меня.

Но услужи мне прежде, чем сойду.

Ведь здесь с тобой Насилье и Убийство:

Так докажи на деле, что ты — Месть;

Убей их, раздави под колесницей —

И я приду, и буду править ею,

И понесусь вокруг земли с тобою.

Достань двух черных, словно смоль, коней,

Чтоб мчать карающую колесницу,

Накрыть убийц в преступных их вертепах.

Когда же головами их она

Наполнится, сойду и у колес

Бежать весь день, как скороход, я буду.

С восхода над землей Гипериона[50]

Вплоть до заката за морем его.

Я день за днем труд тяжкий понесу —

Лишь уничтожь Насилье и Убийство.

Они — помощники; пришли со мною.

Твои помощники? Как их зовут?

Насилье и Убийство; так зовутся

За то, что мстят творящим это зло.

Как Таморы сынов напоминают,

Вы ж — Тамору! Но мы, земные люди,

Безумны, жалки, и наш глаз неверен.

О сладостная Месть, иду к тебе!

И коль одной руки тебе довольно,

Я тотчас же обнять тебя сойду.

Его безумью сговор этот впору.

Чем мозг его больной я ни потешу,

Вы поддержать меня должны речами:

Теперь меня считает Местью он.

В безумной мысли той его уверив,

Уговорю за Люцием послать

И, задержав на пиршестве его,

Изобрету я хитрую уловку,

Чтоб готов легковерных разогнать

Иль сделать их хотя б его врагами.

Вот он идет, я роль должна играть.

Я долго был из-за тебя несчастен.

Добро пожаловать в мой скорбный дом,

О Фурия, Насилье и Убийство.

Не Тамору ль я вижу с сыновьями?

Прибавьте мавра — сходство будет полным.

Иль не нашлось в аду такого беса?

Прекрасно знаю я, — императрица

Без мавра не выходит никогда,

И, чтобы правильно ее представить,

Вам дьявола бы надо привести.

Но все ж пожалуйте. Что будем делать?

Чего хотел бы ты от нас, Андроник?

Дай мне убийцу, — я расправлюсь с ним.

Дай подлеца, свершившего насилье, —

Я послан, чтобы отомстить ему.

Дай тысячу обидчиков своих, —

И за тебя я отомщу им всем.

Ищи среди преступных улиц Рима

И, увидав подобного себе,

Рази его, Убийство: он — убийца. —

Ступай и ты и, если в свой черед

Увидишь сходство в ком-нибудь с собою,

Рази его, Насилье: он — насильник. —

Ступай и ты: при цезарском дворе

Царица есть в сопровожденье мавра;

Узнать ее ты можешь по себе:

Вся с головы до ног с тобою схожа.

Прошу тебя, дай лютую им смерть, —

Они ко мне и близким люты были.

Ты хорошо нас научил, — исполним,

Но будь так добр, Андроник, и пошли

За храбрым сыном, Люцием, идущим

С воинственными готами на Рим.

Проси его на пир в твой дом явиться:

Когда придет на празднество твое,

Сюда я приведу императрицу,

И цезаря, и всех твоих врагов;

Пусть на коленях молят о пощаде;

На них ты сердце отведешь свое.

Что скажешь ты на эту мысль, Андроник?

Марк, брат мой! Тит тебя зовет несчастный.

Марк, к Люцию, племяннику, ступай;

Ты должен разыскать его у готов.

Проси прийти ко мне и привести

Кого-нибудь из самых знатных готов;

Проси оставить в лагере войска.

Скажи — императрица, как и цезарь,

Со мной пируют; должен быть и он.

Исполни все, и он пусть все исполнит,

Жизнь престарелого отца ценя.

Исполню все и возвращусь немедля.

Теперь отправлюсь по твоим делам

И уведу помощников с собою.

Оставь со мной Насилье и Убийство:

Иначе брата я верну назад,

Соединясь лишь с Люцием для мести.

Что скажете? Хотите с ним остаться,

Пока я к императору схожу,

Чтоб рассказать, как удалась мне шутка?

Его причудам потакайте, льстите,

Беседуйте, пока я не вернусь.

Я знаю их, хоть им кажусь безумцем.

В их собственные сети всех поймаю, —

И матку и проклятых адских псов.

Ступай же, матушка, оставь нас здесь.

Прощай, Андроник. Месть идет, чтоб сети

Расставить для врагов твоих на свете.

Я знаю, сладостная Месть, прощай.

Скажи, старик, что ты готовишь нам?

Довольно дела у меня найдется. —

Кай, Валентин, сюда идите! Публий!

Чего же хочешь ты?

Кто эти двое?

Деметрий и Хирон, два наших принца.

Стыдись, стыдись! Жестоко ты ошибся.

Убийством и Насильем их зовут.

А потому вяжи их, милый Публий. —

Кай, Валентин, их за руки хватайте.

О, как давно я ждал такого часа,

И вот — дождался; так скрутите крепче

И рты заткните, лишь начнут кричать.

Не сметь! Мы сыновья императрицы.

Мы потому приказ и выполняем.

Заткните рты им, пусть они умолкнут.

Надежно связаны? Вяжите крепче.

Смотри, Лавиния, врагов связали. —

Заткните рты им, пусть они молчат

И страшные слова мои услышат. —

О подлые Деметрий и Хирон,

Источник этот загрязнили вы,

С зимой своей ее смесили лето;

Убили мужа и за грех тот подлый

Ее двух братьев на смерть обрекли;

Мне руку отрубили для забавы;

Язык и обе руки, то, что рук

И языка дороже, — непорочность, —

Насильем отняли вы у нее.

Что вы сказали б, разреши я вам?

Стыд помешал бы вам просить пощады.

Так слушайте, как стану вас пытать:

Рукой оставшейся я вас зарежу,

Лавиния же таз меж двух обрубков

Возьмет, чтоб кровь преступную собрать

Со мной пирует ваша мать и Местью

Себя зовет, безумцем мнит меня.

Так вот, я в порошок сотру вам кости,

Из них и крови тесто приготовлю.

Из теста сделаю два пирога —

Два гроба для голов презренных ваших,

И вашу мать, бессовестную шлюху,

На славу угощу: пусть, как земля,

Она пожрет свое же порожденье.

Вот пир, к которому я звал ее,

Вот блюдо, что должно ее насытить.

Лютей, чем к Филомеле, к дочке были, —

Лютей, чем Прокна, буду отомщен.

Подставьте глотки. — Подойди, Лавиния.

Кровь собери. Когда ж они умрут,

Я в мелкий порошок сотру их кости

И с этой скверной жидкостью смешаю,

Чтоб головы их в тесте том запечь.

Иди, иди, готовить помоги;

Пир более жестокий и кровавый

Хочу устроить я, чем пир кентавров[51].

Тащите их; как повар, постараюсь

К приходу матери сготовить их.

Когда отца в том воля, дядя Марк,

Чтоб в Рим вернуться мне, я повинуюсь.

И мы с тобой, что б ни судил нам рок.

Запри злодея-мавра, добрый дядя, —

Он хищный тигр, проклятый дьявол он, —

Держи в цепях и пищи не давай,

Пока пред Таморой он не предстанет.

Чтоб обличить ее в поступках грязных;

И укрепи засаду из друзей:

Боюсь, недоброе задумал цезарь.

Мне на ухо проклятья шепчет дьявол

И побуждает мой язык излить

Яд злобы, переполнившей мне сердце!

Прочь, пес безжалостный, проклятый раб!

Друзья, вы с дядей уведите мавра.

Что цезарь близко, трубы возвещают.

Как! Разве не одно на небе солнце?

Что проку, если солнцем назовешься?

Прошу обоих — бросьте пререканья

И мирно разрешите этот спор.

Готово к пиру все; заботой Тита

Достойной целью он имеет мир,

Любовь, содружество и благо Рима;

Прошу приблизиться, занять места.

Охотно, Марк.

Привет тебе с супругой грозной, цезарь;

Привет вам, готы; Люцию — привет;

Привет вам всем. Хоть скромен стол, — желудки

Наполнит вам; отведать вас прошу.

Зачем ты нарядился так, Андроник?

Хотел увериться, что угостят

Как должно цезаря с императрицей.

Андроник, мы признательны тебе.

Да, были б, если б знали это сердце.

Но вот что ты реши мне, государь:

Виргиний пылкий хорошо ли сделал,

Дочь умертвив своей рукой за то,

Что чести и невинности лишилась[52]?

Да, хорошо, Андроник.

Твой довод, государь?

Не подобало жить ей, честь утратив,

И вечно скорбь отца возобновлять.

Да, довод основательный и веский, —

Пример, живое указанье мне:

Несчастный, так же поступить я должен. —

Умри, Лавиния, и стыд с тобою!

А со стыдом и скорбь отца умри!

Что сделал ты, чудовищный злодей?

Убил ее; я слеп от слез о ней.

Несчастен так же я, как был Виргиний,

И более причин имел, чем он,

Свершить жестокость эту я. Свершилось!

Но кем же обесчещена она?

Откушай: угощение на славу.

Как мог убить ты? Это дочь твоя!

Убил Хирон, Деметрий, а не я:

Лишили чести, отрубили руки;

Они, они ей причинили муки.

Чтоб тотчас же сюда их привели!

Их в этом пироге мы запекли,

Которым лакомилась мать родная,

Плоть, вскормленную ею, поедая;

Порукой в этом — острие ножа.

Умри, несчастный, за свой грех проклятый!

Помирится ли сын с такой утратой?

За плату — плата: смерть прими, проклятый!

Вы, скорбные, народ и дети Рима,

Разъятые враждой, как стая птиц,

Рассеянная вихрями и бурей,

О, дайте научить вас, как собрать

В единый сноп разбитые колосья

И в плоть одну разрозненные члены,

Чтоб сам себе не стал отравой Рим

И он, пред кем склоняются державы,

В отчаянье, как жалкий отщепенец,

Постыдно не покончил сам с собой.

Но, если иней старости, морщины —

Свидетельство об опыте нелживом, —

Не убедят вас выслушать меня,

Друг Рима, говори. Как встарь наш предок[53],

Когда торжественно повествовал

Дидоне скорбной и больной любовью

О ночи мрачной, пламенной, когда

Лукавый грек взял Трою у Приама, —

Скажи, какой Синон[54] нас обольстил,

Кто ввез машину, нашей Трое — Риму —

Гражданскую тем рану нанеся. —

Не камень сердце у меня, не сталь;

Заговорю ль о горьких наших бедах, —

Потоки слез затопят красноречье,

Прервав правдивый мой рассказ в тот миг,

Когда он должен захватить вниманье

И вызвать сострадание у вас.

Вот вождь, за ним рассказ: от слов его

В вас сердце содрогнется и заноет.

Итак, друзья, да будет вам известно:

Проклятые Деметрий и Хирон —

Вот кто зарезал цезарева брата,

Кто нашу изнасиловал сестру.

За их вину казнили наших братьев,

Презрев отца их слезы и лишив

Руки, сражавшейся за Рим достойно,

Его врагов в могилу отправлявшей.

И, наконец, и сам я изгнан был.

За мной ворота затворились; плача,

Пошел просить о помощи врагов.

В моих слезах вражда их потонула,

Объятья их раскрылись для меня.

Отверженный, да будет вам известно,

Я охранял ценою крови Рим

И меч врага от Рима отводил,

Сталь направляя в грудь свою отважно.

Вы знаете, я хвастать не люблю;

Мои рубцы порукой в том, хоть немы,

Что мой рассказ и точен и правдив.

Довольно! Слишком я и так отвлекся

Хвалой себе недолжной. О, простите!

Нет друга — сами хвалим мы себя.

Черед за мной. Смотрите, вот ребенок:

Им разрешилась Тамора; он ею

От мавра нечестивого рожден,

Зачинщика, творца всех этих бедствий.

Мерзавец жив; здесь, в доме Тита, он

И это подтвердит, как ни преступен.

Решите, мог ли Тит не отомстить

За несказанные обиды эти, —

Их ни один бы смертный не стерпел!

Узнав всю правду, римляне, судите!

В чем погрешили — укажите нам;

И с места, где нас видите сейчас, —

Андроников несчастные остатки, —

Мы об руку низринемся вдвоем

И, раздробив себе мозги о камни,

Положим роду нашему конец.

Ответьте, римляне; скажите слово —

И с Люцием мы броситься готовы.

Сойди, сойди к нам, муж почтенный Рима,

И за руку к нам цезаря сведи:

Наш цезарь — Люций; в том я убежден:

Единогласно будет избран он.

Привет, о Люций, повелитель Рима!

Ступайте в дом Андроника печальный —

Безбожного сюда тащите мавра,

Чтоб к страшной смерти присудить его,

За жизнь преступную его карая.

Привет, о Люций наш, правитель Рима!

Благодарю. Когда б я мог так править,

Чтоб Рим от горя и от слез избавить!

Но дайте срок мне, римляне: природой

Тяжелый долг возложен на меня. —

Посторонитесь. — Дядя, подойди

Прощальную слезу на труп пролить.

Горячий поцелуй устам холодным

И слезы на лице окровавленном —

Вот сына верного последний долг!

Слезу слезой, лобзание лобзаньем

Брат на устах здесь возместит тебе.

О, будь число их, должных мной, несметно

И бесконечно, — расплачусь за все!

Поди сюда, учись у нас, мой мальчик,

Как слезы лить. Тебя твой дед любил.

И на коленях все качал, бывало,

И песнею баюкал на груди;

И он тебе рассказывал немало,

Что твоему младенчеству пристало.

Из уваженья к этому, с любовью

Пролей слезинки от своей весны,

Как требует того закон природы:

Друг должен с другом разделить невзгоды.

Простись же с ним, предай его могиле

И, долг отдав ему, расстанься с ним.

О дедушка! Желал бы я всем сердцем

Сам умереть, чтоб только ты был жив! —

Отец, мне слезы говорить мешают,

Рыданья душат, лишь раскрою рот.

Андроники, конец страданьям вашим!

Произнесите приговор злодею,

Виновнику событий роковых.

По грудь заройте в землю, не кормите:

Пусть бесится, вопит о пище он;

Кто, сжалившись над ним, ему поможет,

Умрет за это. Вот наш приговор.

Смотрите, чтоб зарыт был в землю прочно.

Но что ж во мне замолкли гнев и ярость?

Я не ребенок, чтоб с мольбой презренной

Покаяться в содеянном мной зле.

Нет, в десять тысяч раз еще похуже

Я б натворил, лишь дайте волю мне.

Но, если я хоть раз свершил добро,

От всей души раскаиваюсь в этом.

Пусть тело цезаря друзья возьмут,

Чтоб схоронить его в отцовском склепе,

Отца же моего с сестрою должно

В гробницу родовую поместить.

А что до Таморы, тигрицы злобной,

Ни трауром, ни чином погребальным,

Ни похоронным звоном не почтить,

Но выбросить зверям и хищным птицам:

Жила по-зверски, чуждой состраданья,

И вызывать не может состраданья.

Пусть правосудие свершат над мавром, —

Он бедам всем начало положил.

Затем в стране мы учредим порядок,

Чтоб не пришла от дел таких в упадок.