Полное собрание сочинений в 8 томах. Том 7

Эй, земляки, что с вами происходит?

Куда с дубьем бежите вы? Ответьте.

Друзья мои, почтенные соседи,

Неужто горя вы хлебнуть хотите?

Да мы и так уже им захлебнулись.

Друзья, поверьте мне, о вас пекутся

Патриции. Я знаю, дорог хлеб

И голод вас томит, но столь же глупо,

Как замахнуться палкою на небо,

Вам восставать на Рим, в ком хватит силы

Порвать железо тысячи удил

Покрепче пут, которыми вы мните

Его стреножить. Голод не сенатом

Ниспослан, а богами, и не руки,

А лишь колени вас спасут. Увы!

Влекомы вы бедой туда, где ждет

Вас горшая беда, а вы клянете

Как супостатов кормчих государства,

Отечески пекущихся о вас.

Или честно

Сознайтесь в том, что вы безмерно злобны,

Иль вы глупцы. Я расскажу вам басню,

Хоть вы ее, быть может, и слыхали.

Но раз она уместна, я отважусь

Еще разок ее напомнить.

Однажды возмутились против чрева

Все части человеческого тела,

Виня живот за то, что, словно омут,

Всю пищу поглощает он, а время

Проводит в лени и безделье праздном,

Тогда как остальные члены ходят,

Глядят и слышат, чувствуют и мыслят,

Друг другу помогая и служа

Потребностям и устремленьям общим

Родного тела. Чрево ж отвечало...

Сейчас скажу. С язвительным смешком,

Возникшим не в груди, а ниже легких

(Взгляните — чревом я могу не только

Вещать, но и смеяться) отвечало

Оно мятежным членам, коих зависть

К его доходам мучила, как вас,

Порочащих сенаторов за то, что

Они вам не чета.

Но что ж ответить

Сумело чрево бдительному глазу,

Челу, венец носящему, и сердцу,

Советчику, и языку-горнисту,

Ноге-коню, руке-бойцу и прочим

Помощникам и слугам тела, если...

Что «если»? Перебил — так сам кончай.

Ну?

Если выгребная яма тела,

Живот-обжора грабит их...

Ну, дальше.

Что может он ответить на упреки

Всех членов остальных?

Скажу вам это,

Коль вы себя сумеете к терпенью,

Хоть коротко оно у вас, принудить.

Ты слишком долго тянешь!

Слушай, друг.

Живот неторопливый был разумней

Хулителей своих и так ответил:

«Вы правы в том, мои друзья-сочлены,

Что общий харч, которым вы живете,

Мне первому идет. Но так и надо,

Затем что телу призван я служить

И житницей и лавкой. Не забудьте,

Что соки я по рекам кровяным

Шлю к сердцу во дворец и к трону мозга[79],

Что по извивам и проходам тела

Все — от крепчайших мышц до мелких жилок —

Лишь я питаю жизненною силой.

Но, добрые друзья мои, хоть всем вам...

Заметь, не я, а чрево то сказало.

Так. Продолжай.

Хоть всем вам и не видно,

Чем каждый в одиночку мне обязан,

Я вправе заключить, что отдаю

Вам лучшую муку и оставляю

Лишь отруби себе.

Ну, что ты скажешь?

Ответ неплох. Как ты его толкуешь?

Сенат — вот чрево мудрое, а вы —

Бунтующие члены. Сто́ит только

Вам честно оценить его заботы

И попеченье о всеобщем благе,

Как вы поймете, что оно всегда

Лишь от него исходит и приходит,

А не от вас. — Что ты на это скажешь,

Ты, палец сборища большой?

Затем, что ты, кто всех дрянней и ниже,

Возглавить хочешь этот бунт премудрый;

Затем, что первым ты к поживе рвешься,

Трусливый, слабосильный пес.

Ну что ж, готовьте колья и дубины.

На Рим напали крысы, и кому-то

Не сдобровать.

Привет, достойный Марций!

Благодарю.

Мятежный сброд, зачем,

Чесотке умыслов своих поддавшись,

Себе вы струпья расчесали?

Вечно

Для нас ты сыщешь доброе словечко!

Кто скажет слово доброе тебе,

Тот мерзкий льстец.

Что нужно вам, дворнягам,

Ни миром, ни войною недовольным?

В вас страх война вселяет, наглость — мир.

Чуть в вас поверь, так вместо лис и львов

Найдешь гусей и зайцев. Вы надежны,

Как угли раскаленные на льду

Иль градины на солнце. Вы привыкли

Караемых злодеев обелять,

Черня закон карающий. Полны вы

Враждою к тем, кто дружбой славы взыскан.

Желанья ваши — прихоти больного:

Чего нельзя вам, вас на то и тянет.

Кто ищет в вас опоры, тот плывет,

Плавник свинцовый прицепив, иль рубит

Тростинкой дуб. Безумье — верить в вас,

Меняющих ежеминутно мненья,

Превозносящих тех, кто ненавистен

Был вам еще вчера, и поносящих

Любимцев прежних! Почему клянете

Вы благородный наш сенат повсюду?

Ведь не держи вас он да боги в страхе,

Друг друга вы сожрали б.

Что им надо?

Дешевых цен на хлеб. Они считают,

Что в городе запасы есть.

Считают?

Мерзавцы! Мнят они, у печки сидя,

Что знают все, чем занят Капитолий:

Кто в гору там пошел, кто процветает,

Кто пал, кто с кем в союз вступил, кто в брак.

Они лишь тех, кто им по нраву, любят,

А чуть кто им не люб — мешают с грязью.

Есть хлеб в запасе — так они считают?

Не будь сенат столь милосерд и волю

Дай моему мечу, я навалил бы

Из трупов этой черни гору выше

Копья, что я ношу.

Не трать слова. Горланы присмирели:

Ведь трусость в них еще сильней, чем наглость.

Расходятся они. Но что, скажи мне,

С другой толпой?

Рассеялась она.

Сначала все — черт их возьми! — орали,

Что голодны, ссылались на присловья:

Мол, голод ломит каменные стены;

Мол, и собакам нужен корм; мол, пищу

Грешно гноить; мол, создан хлеб богами

Не для одних богатых — и потоки

Косноязычных жалоб изливали.

Когда же обещали им исполнить

Их требованье, дерзкое безмерно

(Оно всем знатным сердце разобьет

И власти острый взор притупит), — стали

Они кидать в восторге шапки, словно

На рог луны повесить их хотели.

Так что же им обещано?

Им дали,

Чтоб защищать их подлые затеи,

Пять ими избранных трибунов. Это

Сициний Велут, Юний Брут, а прочих

Я позабыл... Черт с ними! Черни было б

Сорвать с домов все крыши в Риме легче,

Чем вынудить меня к таким уступкам.

Теперь она, войдя с годами в силу,

Еще наглее станет.

Странно, странно.

Эй вы, охвостье, по домам!

Где здесь Кай Марций?

Это я. В чем дело?

Спешу я с вестью, что поднялись вольски.

Я рад: война очистит Рим от гнили...

Но вот отцы сенаторы идут.

Ты прав был, Марций, нас предупреждая:

Поднялись вольски.

Вождь их — Тулл Авфидий,

А с ним хлопот не оберетесь вы.

Завидую я доблести его

И только им, когда б я не был Марций,

Хотел бы стать.

Да, вы в бою встречались.

Будь мир расколот на два вражьих стана

И очутись в одном из них мы с Туллом,

Я б поднял бунт, чтоб биться с ним. Он — лев.

Я горд охотой на него.

Тем лучше.

С Коминием командуй войском, Марций.

Ты обещал помочь мне.

Я готов.

Привык держать я слово. Вновь увидишь

Ты с Туллом нас лицом к лицу, Тит Ларций.

Как! Ты ослаб? Ты остаешься дома?

Нет, Марций, даже если костылями

Придется мне сражаться, не отстану

Я от других.

О доблестная кровь!

Идем на Капитолий — там, я знаю,

Друзья нас ждут.

Ступай вперед, Коминий,

Мы ж — за тобою, ибо ты меж нами

По праву первый.

Благородный Ларций!

Эй, по домам!

Нет-нет, мы их прихватим:

Богаты вольски хлебом; к ним в амбары

Мы пустим крыс.

Почтенные смутьяны,

Раз вы так храбры, то прошу за нами!

Есть ли на свете человек надменней,

Чем Марций.

Нет.

Когда народ трибунами избрал нас...

Ты взгляд его запомнил?

Нет, лишь ругань.

Озлясь, богов он выбранить способен.

И высмеять стыдливую луну.

Пусть на войне он сгинет. Стал он слишком

От храбрости надменен.

Он из тех,

Кто собственную тень с презреньем топчет,

Когда успехом опьянен. Но странно,

Что он, гордец, согласен подчиняться

Коминию.

Верней и легче славу,

Которой алчет он, хоть ей обласкан,

Сберечь и приумножить, занимая

Второе место в войске. Ведь за промах

Всегда в ответе будет полководец.

Сверши он чудеса, и то завоет

Хула-проныра: «Ах, когда бы делом

Наш Марций заправлял!»

А при удаче

Лишь Марцием живущая молва

Коминия заслуг лишит.

Коминий

Уже с ним делит почести, хоть Марций

Того не заслужил, и в честь ему

Оплошности Коминия послужат,

Хотя б заслуг он не имел.

Пойдем

Посмотрим, как идут приготовленья

И Марций, этот сумасброд опасный,

Сбирается в поход.

Идем, идем.

Итак, предполагаешь ты, Авфидий,

Что римлянам известны наши планы

И все, что мы ни делаем?

А ты?

Успели ль мы хоть раз решенье наше

В деянье претворить, пока о нем

Рим не пронюхал? Дня тому четыре

Пришло ко мне послание оттуда.

Оно гласит... Но где ж письмо?.. Да вот:

«Войска собрались, но никто не знает,

Пошлют их на восток или на запад.

Хлеб дорог, чернь бунтует, и, по слухам,

Коминий, Марций, враг твой давний (в Риме

Его сильней, чем сам ты, ненавидят),

И римлянин отважнейший Тит Ларций

Поход подготовляют на кого-то,

Всего же вероятней — на тебя.

Будь начеку».

Что ж! Наше войско — в поле.

Не сомневались мы, что Рим отпор

Готов нам дать.

Сочли вы мудрым в тайне

Держать ваш план великий до того,

Как он созреет и наружу выйдет,

А Рим меж тем о нем уже проведал.

Наш замысел расстроен. Мы не сможем

Взять много городов без боя, римлян

Врасплох застав.

Авфидий благородный,

Спеши к войскам, прими их под начальство,

А нам доверь охрану Кориол.

Коль враг осадит город, на подмогу

Ты подоспеешь к нам, но полагаю,

Что не готовы римляне.

В противном

Уверен я. Уверен даже в большем:

Часть рати их уже идет сюда.

Отцы, прощайте. Если мне случится

Столкнуться с Каем Марцием, я буду —

Мы клятву дали в том — с ним драться насмерть.

Да сохранят тебя в сраженьях боги!

И вас, отцы!

Прощай!

Прощай!

Прощай!

Нет, оставайся здесь.

Мне кажется, я вижу, как твой муж

За волосы под грохот барабанов

Авфидия влачит и гонит вольсков,

Бегущих, словно дети от медведя,

И, топая ногой, кричит солдатам:

«Вперед, вы, трусы, что зачаты в страхе,

Хоть в Риме рождены!» — и кровь стирает

С чела рукой в броне, вперед шагая,

Как жнец, который не получит платы,

Не сняв весь хлеб.

Чело в крови? О боги!

Безумица, умолкни! Кровь мужчины

Сверкает ярче золота трофеев.

Груди Гекубы, Гектора вскормившей,

Прекрасней лоб его, чья кровь пятнала

Мечи данайцев.

Выйди и скажи,

Что мы принять Валерию готовы.

Спаси, о небо, мужа моего

От страшного Авфидия.

Наш Марций

Его повалит и пятой раздавит.

Есть новости. Бьюсь об заклад: был бой.

Коня я ставлю: не было.

Я тоже.

Идет.

Скажи, вступил ли в бой наш вождь?

Войска уже сошлись, но выжидают.

Твой конь за мной!

Я выкуплю его.

Нет, не продам, не подарю его.

Но одолжу тебе лет на полсотни.

Начнем осаду.

Где войска?

В двух милях.

Тогда наш бранный клич им будет слышен,

А мы услышим их призыв. — О Марс,

Молю, дай нам быстрей с врагом покончить,

Чтоб мы с еще дымящимся оружьем

Пришли к друзьям на помощь. — Эй, трубите.

Скажите, Тулл Авфидий в Кориолах?

Нет, как и никого, кто б вас боялся

Сильней, чем он, а вы ему не страшны.

Ты слышишь? Наших юношей на бой

Сзывают барабаны. Мы скорее

Разрушим стены, чем замкнемся в них.

Ворота наши тростником скрепили

Для виду мы и сами их откроем.

Вот, слышишь?

То громит Авфидий вашу

Разметанную рать.

Да, там дерутся.

Шум этой битвы — нам сигнал. Эй, лестниц!

Они выходят: значит, расхрабрились.

Прикрыть сердца щитами, но пусть будут

Сердца щитов надежней! — Тит, вперед!

Враги посмели к нам питать презренье.

От гнева жарко мне. — Друзья, смелее!

Тех, кто отступит, я почту за вольсков

И познакомлю со своим мечом.

Да поразит вас вся зараза юга,

О стадо Рим покрывших срамом трусов!

Пусть язвы и нарывы вас облепят,

Чтоб встречный, к вам еще не подойдя,

От смрада убегал и чтоб под ветром

На милю вы друг друга заражали!

Вы духом гуси, хоть обличьем — люди.

Как смели вы бежать перед рабами,

Которых бить и обезьянам впору?

О ад! У вас в крови одни лишь спины,

А лбы бледны от лихорадки страха.

Назад! Иль я — клянусь огнем небесным! —

Врагов оставлю и на вас ударю.

За мной! Лишь выстойте, и мы погоним

Их к женам, как они ко рвам нас гнали!

Ворота настежь? Не упустим случай.

Судьба не беглецам их распахнула,

А победителям. Вперед, за мной!

Нет, я не спятил: не пойду!

Я тоже.

Ворота запирают!

Он пропал.

Что с Марцием?

Сомненья нет: убит.

За беглецами по пятам он гнался,

Вошел в ворота с ними, но внезапно

Их заперли. Теперь он там один

На целый город.

О мой друг отважный!

Ты был при жизни тверже, чем твой меч

Безжизненный: он гнулся, ты же — нет.

Утрачен Марций! Бриллиант чистейший,

Будь он с тебя величиной, и тот

Не стоил бы дороже. Рисовался

Таким, как ты, в мечтах Катону воин[80]:

Ты не одним ударом страшен был;

Твой грозный вид и голос твой громовый

Врагов бросали в дрожь, как если б бился

Мир в лихорадке...

Тит, смотри!

Наш Марций!

Спасем его — иль вместе с ним погибнем!

Взгляни, ну и вояки! Им дороже

Истертый грош, чем время. Бой не кончен,

А эти низкие рабы уж тащат

Подушки, ложки, хлам железный, тряпки,

Которые палач зарыл бы в землю

С тем, кто носил их[81]. Перебить мерзавцев!

Ты слышишь шум в той стороне, где бьется

Наш вождь? К нему! Там режет ненавистный

Авфидий римлян. Ну, отважный Тит,

Бери отряд, который сможет город

Удерживать, а тех, кто посмелее,

Я поведу к Коминию на помощь.

Достойный друг, ты истекаешь кровью.

Так тяжек был твой ратный труд, что снова

Ты в бой идти не должен.

Не хвали.

Я даже толком не разгорячился.

Скорей полезно, нежели опасно

Мне кровь пустить. Авфидию предстану

Таким я, как сейчас, и с ним сражусь.

Прощай.

Пускай прекрасная богиня

Фортуна, полюбив тебя, введет

В смятенье силой чар своих волшебных

Мечи твоих врагов! Смельчак, да будет

Тебе слугой успех.

К своим любимцам

Пусть и тебя она причтет. Прощай!

О Марций наш, достойный из достойных!

Иди на площадь и труби, сзывая

Ко мне все власти города, чтоб им

Я нашу волю объявил. Ступай!

Друзья, передохните. Вы сражались

Как римляне: в бою — без сумасбродства,

Без страха — в отступлении. Поверьте,

Ждет новый натиск нас. Когда мы дрались,

По ветру то и дело доносился

К нам бранный клич друзей. — О боги Рима,

Победу ниспошлите им и нам.

Чтоб жертвой благодарственной две рати,

Сойдясь, почтили вас.

Какие вести?

На вылазку решились кориольцы,

На Ларция и Марция ударив.

Я видел, как ко рвам погнали наших,

И поскакал сюда.

Пусть даже правду

Ты возвестил, не нравится мне весть.

Давно ли это было?

Час назад.

Мы слышим барабаны. Значит, будет

Туда не больше мили. Что ж так долго

Ты добирался?

Вольские дозоры

Охотились за мной, и прокружил

Я мили три-четыре, а иначе

За полчаса б поспел к тебе.

Кто это

Пришел к нам окровавленный, как будто

С него вся кожа содрана? О боги,

Как с Марцием он схож! Того случалось

Таким мне видеть.

Я не опоздал?

Скорей пастух не отличит волынки

От грома, чем от голосов обычных

Я голос Марция.

Не опоздал я?

Нет, если ты забрызган вражьей кровью,

А не своей.

Позволь тебя обнять

Так радостно и крепко, как когда-то

Я обнимал невесту в вечер свадьбы,

Когда зажглись над ложем брачным свечи.

Цвет храбрецов, скажи, где наш Тит Ларций?

Он в Кориолах, где изрядно занят:

Одних казнит, других в изгнанье шлет,

Тех милует, тем выкуп назначает

И устрашает всех. На сворке город,

Как льстивого, но рвущегося пса,

По воле Рима держит он.

Где раб,

Сказавший мне, что вас ко рвам прогнали?

Где он? Позвать сюда!

Оставь его.

Он не солгал. Лишь нобили сражались,

Плебеи же — чума на них! — бежали.

И вот таким еще дают трибунов!

Не удирали так от кошки мыши,

Как этот сброд от худших, чем он сам,

Мерзавцев.

Как же верх вы взять сумели?

А до рассказов ли сейчас? Едва ли.

Где враг? За кем осталось поле битвы?

Коль не за вами, что ж не бьетесь вы?

Мы отошли, неся потери, Марций,

Чтобы потом вернее победить.

Как расположены враги? Где встали

Их лучшие бойцы?

Насколько знаю,

Передовой отряд их — анциаты.

Они — опора войска. Там Авфидий,

Залог надежд врага.

Молю тебя,

Во имя битв, где кровь мы лили вместе,

Во имя нашей клятвы в вечной дружбе

Позволь ударить мне на анциатов

Авфидия. Не упускай минуты!

Взметнем же в воздух вновь мечи и копья

И попытаем счастья.

Хоть желал бы

Тебя я видеть в бане, где бальзамом

Тебе обмыли б раны, не могу я

В подобной просьбе отказать. Бери

На выбор лучших воинов.

Со мною

Пойдет лишь тот, кто сам захочет.

Если

Меж вами есть хотя б один (а в это

Не верить — грех), кому приятно видеть

Меня размалевавшие румяна,

Кому милей опасность, чем бесславье,

И доблестная смерть, чем прозябанье,

Кому дороже родина, чем жизнь, —

Пусть он один иль все, кто так же мыслит,

Свои мечи поднимут в знак согласья

За Марцием идти.

Прочь! Я — не меч; хватать меня не надо.

Коль вы не хвастуны, то стоит каждый

Меж вами четырех врагов и может

Сойтись с самим Авфидием могучим

Щитом к щиту. Хоть всех благодарю,

Но выберу немногих я, а прочим

Найдется дело и в других сраженьях,

Когда судьба захочет. Выступаем!

Пусть четверо из вас мне отберут

Охотников идти со мной.

Вперед!

Свою готовность делом подкрепите, —

И равны славой станете вы нам.

Ворота охраняй и мой приказ

Исполни точно. Если дам я знать,

Пришли ко мне на помощь часть центурий,

А с остальными продержись пока.

Коль проиграем бой, оставим город.

Ты можешь положиться на меня.

Когда мы выйдем, запереть ворота! —

Ну, проводник, веди нас в римский лагерь.

Дерусь с одним тобой. Ты ненавистней

Мне, чем клятвопреступник.

Ты мне — также.

Гнусней мне ты, и злость твоя, и слава,

Чем африканский гад. Готовься к бою!

Пусть тот, кто дрогнет первым, будет проклят

И станет победителю рабом.

Коль побегу, трави меня, как зайца.

Тулл, три часа назад один ворвался

Я в Кориолы и потешил душу.

Ты видишь: я в крови, но не в своей.

Сбирай для мести силы!

Будь ты Гектор,

Сей бич для вас, его бахвалы внуки[82],

Ты и тогда бы от меня не спасся.

Услужливые трусы! Ваша помощь

Меня лишь осрамила. К черту вас!

Когда б о том, что ты свершил сегодня,

Тебе я рассказал, ты б не поверил

Своим деяньям. Лучше донесенье

Я в Рим отправлю, чтоб, его читая,

Сенаторы сквозь слезы улыбались;

Чтоб нобили, сперва пожав плечами,

Возликовали под конец; чтоб жены

Ему внимали в сладостном испуге;

Чтобы сказать пришлось глупцам трибунам,

Тебе, как весь их затхлый плебс, враждебным:

«Хвала богам, у Рима есть защитник!»

Но ты на пир пришел, уже насытясь,

И к самому концу его.

О вождь,

Вот бранный конь; мы — лишь чепрак на нем.

Ах, если б ты видал...

Прошу, умолкни!

Я не стерплю, чтоб даже мать моя —

А ей уж кровь свою хвалить пристало —

Меня превозносила. Совершил я

Для родины, как вы, лишь то, что мог.

Любой, кто, жизни не щадя, сражался,

Делами равен мне.

Нет, ты не будешь

Могилою заслуг своих: пусть Рим

О доблести своих сынов узнает.

Скрывать твой подвиг, обойти молчаньем

Того, кто хочет скромно в тень уйти,

Хоть всех похвал превыше он, — преступней,

Чем кража, и предательству равно.

Поэтому, прошу тебя, послушай

То, что скажу я воинам, приняв

Его как должное, а не награду.

Изранен я. Чтоб раны не заныли,

Не надо вспоминать о них.

Нет, надо,

Не то их загноит неблагодарность

И перевяжет смерть. Из всех коней

(Немало нам досталось их) и всех

Сокровищ, взятых в городе и в битве,

Даем мы часть десятую тебе,

Ее в раздел добычи не включая.

Бери что хочешь.

Вождь, благодарю,

Но неподкупным сердцем не приемлю

Я платы за деяния меча

И требую себе такой же доли,

Какую все, кто был в бою, получат.

Пусть трубы оскверненные умолкнут!

Уж если льстят они на поле брани,

То, значит, лишь слащавых лицемеров

Мы встретим во дворцах и городах.

Доспехи бесполезны, если мягче,

Чем шелк на царедворце, станет сталь.

Довольно! Неужели лишь за то,

Что кровь с лица я не успел омыть

Или убил двух-трех бедняг тщедушных,

Не больше сделав, чем безвестный воин,

Напыщенными возгласами чтите

Меня вы, словно мне питать приятно

Приправленными лестью похвалами

Ничтожество свое?

Ты слишком скромен

И к доброй славе собственной жесток,

Гневясь на нас за правду. Помни, если

Себя ты поносить не перестанешь,

Тебе скуем мы руки (как безумцу,

Себе вреда желающему), чтобы

Спокойно говорить с тобой. Итак,

Пусть знают все, как это нам известно,

Что в битве Марций заслужил венок.

В знак этой чести конь мой благородный,

Которого здесь знает каждый воин,

К нему со всею сбруей переходит.

А сверх того отныне да получит

За все, что он свершил у Кориол,

Кай Марций при хвалебных криках войска

Кориолана имя, и пускай

Он носит это прозвище со славой!

Кориолан — Кай Марций!

Я пойду

Лицо умою, и тогда посмотрим,

Не покраснел ли я. Так иль иначе,

Благодарю вас всех.

Коня приму,

А это имя постараюсь с честью

Носить и дальше, как на шлеме гребень.

Идем в палатку. Там мы о победе

Напишем в Рим, а после отдохнем.

Тит Ларций, возвращайся в Кориолы

И шли вождей их в Рим для заключенья

Взаимовыгодного мира с нами.

Исполню, полководец.

Боги, видно,

Смеются надо мной. Я отказался

От царственных даров, и тут же просьбой

Я должен докучать вождю.

Согласье

Заранее даю. Чего ты просишь?

Один бедняк когда-то в Кориолах

Мне оказал гостеприимство. Видел

Сегодня я, как он, попавши в плен,

Взывал ко мне, но в эту же минуту

Заметил я Авфидия, и смолкла

Пред злобой жалость. Дай ему свободу.

О, просьба благородная! Да если б

Он был убийцей сына моего,

И то б свободен стал как ветер. Ларций,

Исполни.

Марций, как его зовут?

Забыл, клянусь Юпитером. Усталость

Отбила память. Нет ли здесь вина?

Идем в палатку. Запеклось от крови

Твое лицо. Пора уже подумать

О перевязке. Ну, идем скорей.

Наш город взят.

Но возвратится к нам

На выгодных условьях.

На условьях!

Хотел бы стать я римлянином, если

Как вольск быть не могу самим собой.

Условья! Да какие там условья

Для тех, кто побежден! — С тобою, Марций,

Пять раз я бился, и разбит пять раз,

И буду вновь разбит, хотя б встречались

Мы так же часто, как едим. — Клянусь

Стихиями, когда мы вновь сойдемся

Лицом к лицу, — иль он меня убьет,

Иль я его. Былое благородство

Мой гнев утратил. Если раньше думал

Я Марция сломить в бою, как равный,

То я теперь готов на все: не силой,

Так хитростью возьму.

Он сущий дьявол!

Смелей его, но не хитрее. Доблесть

Во мне он отравил клеймом позора,

И от себя теперь я отрекаюсь.

Каким бы ни был он: нагим, больным

Иль спящим; где бы ни был он: во храме,

На Капитолии, у алтаря

В часы молитв и жертвоприношений,

Когда стихает злоба, — никакие

Обычаи и ржавые законы

Не победят моей вражды к нему.

Когда б его я встретил в отчем доме

И защищал его мой брат родной,

То даже там, забыв гостеприимство,

Я руку в сердце у него б омыл.

Идите в Кориолы и узнайте,

Что там решили и кого отправят

Заложниками в Рим.

А ты куда?

Пойду я в рощу кипарисов, к югу

От мельниц городских. Там ждут меня.

Туда ты и явись ко мне с вестями,

Чтоб знал я, что́ мне делать.

Все исполню.

То весть нам Марций шлет. Его повсюду

Восторг встречает, провожают слезы.

В его руке дух смерти воплощен:

Чуть ею он взмахнул — и враг сражен.

Знай, Рим, что кориольские ворота

Кай Марций в одиночку захватил,

Стяжав себе со славой третье имя —

Кориолан — вдобавок к первым двум.

Добро пожаловать, Кориолан!

Добро пожаловать, Кориолан!

Довольно же! Не по́ сердцу мне это.

Прошу...

Вот мать твоя подходит.

О!

Я знаю, кем удача у богов

Мне вымолена.

Встань, мой славный воин,

Мой милый Марций, мой достойный Кай,

За подвиги отныне нареченный...

Ну, как его?.. Кориоланом. Так ведь?

Взгляни же, вот твоя жена.

Привет,

Молчальница прелестная моя!

Что ж ты на мой триумф глядишь сквозь слезы?

Тогда уж ты должна была б смеяться,

Вернись в гробу я... Плакать, дорогая,

Сегодня нужно кориольским вдовам

И матерям.

Богами будь увенчан!

Ты жив, дружище?

Госпожа, прости...

Не знаю, с кем здороваться!..

Привет

Тебе, наш вождь, и всем, кто возвратился!

Нет, тысяча приветов! И смеяться

И плакать я готов, а на душе

И тяжко и легко. Привет вам всем!

Пусть тех, кто увидать тебя не рад,

Проклятье поразит. А вас троих

Боготворить обязан Рим, хоть в нем

Найдутся застарелые дички,

Которым не привьешь ваш дух высокий.

Да что нам в них! Привет вам, полководцы!

Крапива же останется крапивой,

А дурни — дурнями.

Всегда он прям.

Всегда, во всем все тот же он Менений.

Вперед! Дорогу!

Дайте ваши руки.

Но раньше чем склонюсь пред отчим кровом,

Я обойду патрициев почтенных,

Благодаря их за слова привета

И почести.

Мне удалось дожить

До исполненья всех моих желаний,

Воображеньем смелым порожденных.

Осталась у меня одна мечта,

Но и ее исполнит Рим.

Нет, лучше

По-своему служить ему, чем править

Им так, как хочет чернь.

На Капитолий!

Все лишь о нем толкуют. Нацепили

Слепцы очки, чтоб на него взглянуть.

О нем стрекочет нянька, позабыв

Про малыша орущего; стряпуха,

На шее грязь прикрыв холщовой тряпкой,

В окошко пялится; ларьки, прилавки

И двери от людей черны; на крышах

Торчит народ; зеваки на коньках

Сидят верхом. Везде пестреют лица.

Все лишь его глазами жадно ищут.

Затворники жрецы и те сегодня

С толпой смешались и пыхтят, пытаясь

Вперед пролезть. Матроны в покрывалах

Под поцелуи Феба подставляют

Свой нежный лик, где белизна с румянцем

Ведет войну. На улицах так шумно,

Как если б некий бог, его хранящий,

Вошел в него, свое очарованье

Ему придав.

Ручаюсь, скоро будет

Он консулом.

А при его правленье

Одно останется нам — спать.

Он и у власти будет безрассуден,

Не кончит так, как начал, и утратит

Все, что снискал.

Хоть в этом утешенье!

Поверь, что плебс, чью сторону мы держим,

Ждет только повода, чтоб позабыть

Сегодняшний триумф его и вспомнить

Вчерашнюю вражду к нему. А повод

Он сам создаст своим высокомерьем.

При мне он клялся, что когда захочет

Быть консулом, то ни за что не выйдет

На рыночную площадь, не наденет

До нитки вытертых одежд смиренья

И не покажет (как велит обычай)

Народу ран своих, чтоб домогаться

Его вонючих голосов.

Недурно!

Добавил он, что консульства искать

Не станет вовсе, если не попросят

Патриции его об этом сами.

Чего же лучше! Одного желаю:

Пусть клятве не изменит.

Так и будет.

А это, как того мы и хотим,

Его погубит.

Иль его мы свалим,

Иль наша власть падет. Мы с этой целью

Должны внушать плебеям, что всегда

Он ненавидел их, что, если б мог,

Он превратил бы их во вьючных мулов,

И вольностей лишил, и рот заткнул

Защитникам народа, убежденный,

Что чернь в делах и разумом и сердцем

Не выше, чем верблюды войсковые,

Которых кормят, чтоб таскали грузы,

И бьют, когда они под тяжкой ношей

На землю валятся.

Все эти мысли

Плебеям мы внушим, как только он

Их спесью оскорбит, что будет скоро:

Ведь Марция на чернь науськать проще,

Чем на овец собаку. Разом вспыхнет

Народ, как куча хворосту, и дымом

Его навеки закоптит.

В чем дело?

На Капитолий вас зовут. Есть слух,

Что Марций будет консулом. Теснятся

Там все: глухие — чтоб его увидеть,

Слепые — чтоб услышать. Путь его

Перчатками матроны забросали,

А девушки и женщины — платками.

Пред ним склонились нобили, как будто

Пред статуей Юпитера, и шапки

Дождем летели из толпы народной

Под гром приветствий. Никогда такого

Я не видал.

Идем на Капитолий!

Пусть трудятся пока глаза и уши,

А сердце выжидает.

Я с тобой.

Теперь, когда отозван Ларций в Рим

И с вольсками покончено, осталось

(Для этого мы здесь и собрались)

Решить, как мы вознаградим заслуги

Того, кто столько сделал для отчизны.

Поэтому, почтенные отцы,

Прошу я, чтобы здесь сидящий консул

И вождь победоносный нам поведал

О подвигах, которые Кай Марций

Кориолан свершил. Он тут, меж нами,

И почести воздать ему должны мы

Как подобает.

Говори, Коминий,

Наскучить не боясь, и докажи,

Что дело не за нами, а за тем,

Что Риму средств не хватит для награды.

Мы просим вас, избранники народа,

Все благосклонно выслушать, а после

Решенье наше дружественной речью

Перед народом поддержать.

Всем сердцем

Стремясь к согласью общему, охотно

Согласны мы почтить того, кому

Посвящено собранье.

Но охотней

Его мы чтили б, научись он сам

Ценить и почитать народ побольше,

Чем раньше.

Брут, не к месту речь твоя!

Ты б лучше помолчал. Ну, будешь слушать

Коминия?

Да, буду, но уместней

Его предостеречь мне, чем тебе

Меня бранить.

Он любит твой народ,

Но с ним в одной постели спать не станет. —

Коминий, говори.

А ты останься.

Кориолан, хвалу своим деяньям

Не стыдно слушать. Сядь.

Отцы, простите:

Полезней раны мне лечить, чем слушать

О том, как получил я их.

Надеюсь,

Не речь моя тебя спугнула?

Нет,

Хоть часто я, ударов не страшась,

От слов пустых бежал. Ты мне не льстил,

Поэтому меня ты не обидел.

А твой народ и я люблю — настолько,

Насколько стоит он того.

Ну, сядь же.

Скорей я стану нежиться на солнце,

Почесывая голову под звуки

Тревоги боевой, чем праздно слушать

Слова хвалы делам моим ничтожным.

Избранники народа, как он может

Льстить вашим плодовитым оборванцам

(На тысячу которых нет и двух

Людей достойных), если много легче

Ему отдать всю жизнь во имя чести,

Чем пять минут вниманья восхваленью

Своих деяний? — Начинай, Коминий.

Мой голос слаб. Ему ли описать

Дела Кориолана? — Если правда,

Что храбрость — высшее из всех достоинств,

Которые мужчину украшают,

То в мире равных нет тому, о ком

Я речь веду. Уже в шестнадцать лет,

Когда на Рим Тарквиний шел, он всех

В бою затмил. Тогдашний наш диктатор,

Прославленный воитель, видел сам,

Как безбородый, словно амазонка,

Кай Марций гнал щетинистых врагов.

Заметив, что один из римлян ранен,

Его он заслонил своею грудью

И на глазах вождя убил троих.

Сойдясь с самим Тарквинием, свалил

Он с ног его в тот день, когда на сцене

Еще играть он мог бы роли женщин,

Но получил как первый меж мужами

Венок дубовый. В юность он вступил

Как зрелый муж и рос подобно морю,

В семнадцати сражениях лишив

Соратников надежды на награду.

И, наконец, у кориольских стен

И в городе сражаясь (у меня

Нет слов, достойных этого деянья!),

Он беглецов остановил и трусам

Помог своим примером превратить

В забаву страшный бой. Как острым килем

Корабль бегущий гнет траву морскую,

Так он своим мечом — печатью смерти,

Косившим всех, кого клинок коснулся,

Сминал и раздвигал ряды врагов,

Израненный от головы до пят

И стон предсмертный исторгая каждым

Своим движеньем. Он один ворвался

В губительные стены Кориол,

Кровь — знак судьбы — оставив на воротах,

Без помощи сумел оттуда выйти

И, снова с подоспевшим подкрепленьем

В них вторгшись, как комета, город взял.

Но тут же, чутким ухом уловив

Шум битвы вдалеке, он укрепил

Измученную плоть воспрявшим духом

И вновь на вольсков ринулся, шагая

По грудам мертвецов, как если б были

Они его несметною добычей,

И так, в крови, без отдыха сражался,

Пока не стали нашими и город,

И поле битвы.

О достойный муж!

Он заслужил те почести, какие

Ему готовим мы.

Добычу нашу

Он оттолкнул, ценнейшие дары

Сочтя за грязь и меньшего желая,

Чем нищий мог бы дать ему; награду

За подвиги он видит в их свершенье,

Довольный тем, что каждый день рискует

Своею жизнью.

Как он благороден!

Пускай его введут.

Позвать сюда

Кориолана.

Вот он сам идет.

Кориолан, сенат тебя возводит

В сан консула.

Готов служить сенату

Мечом и жизнью.

Обратись теперь

К народу с речью, как велит обычай.

Позвольте мне его не соблюсти.

Не в силах я стоять перед толпою

Полунагим и, раны открывая,

Молить ее отдать мне голоса.

Прошу, меня от этого увольте.

Избранье без народа — незаконно,

А он не даст обычай нарушать.

Прошу, не раздражай народ напрасно,

Смирись с обрядом древним и добудь

Свой сан по установленному чину,

Как все, чей ты преемник.

Роль такую

Играя, покраснею я, и лучше

Народу этого не видеть.

Слышишь?

Мне ль хвастаться перед толпою; «Дескать,

Я сделал то да се» — и не скрывать,

Но обнажать зажившие рубцы,

Как будто ради голосов ее

Я раны получал?..

Оставь упрямство. —

Трибуны, сообщить вам поручаем

Народу о решенье нашем.

Славься

И счастлив будь, наш консул благородный!

Кориолан, будь счастлив! Славься! Славься!

Вот как с народом поступить он хочет!

Пора бы это всем понять! Он будет

Просить о том, что презирает, ибо

Просимое дает народ.

Идем

На рыночную площадь и народу,

Который ждет нас там, расскажем все.

Нет, ты неправ: блюли обычай этот

Достойнейшие люди.

Что сказать мне?

«Мой друг...» Чума тебя возьми! Никак

На нужный лад язык я не настрою.

«Взгляни, вот раны, друг! Служа отчизне,

Я получил их в час, когда, как стадо,

Твои собратья с ревом удирали

От грохота своих же барабанов!»

О небо! Нет, не так. Проси их вспомнить

Твои заслуги.

Их? Мои заслуги?

К чертям! Пусть лучше обо мне забудут,

Как и о добродетели, которой

Жрецы их тщетно учат.

Ты упрямством

Испортишь все. Ну, я пойду. Прошу,

Будь с ними поприветливей.

Сначала

Пусть зубы вычистят себе и рожи

Умоют.

Вот подходят сразу двое.

О, как их голоса отрадны мне!

Нет, лучше голодать, издохнуть лучше,

Чем клянчить то, что заслужил по праву.

Зачем прошу я, стоя здесь в лохмотьях,

У Дика с Хобом голосов ненужных[84]?

Да потому, что так велит обычай!

Но повинуйся мы ему во всем,

Никто не стал бы пыль веков стирать

И горы заблуждений под собою

Похоронили б истину. Не лучше ль,

Чем роль шута играть, отдать и должность

И честь тому, кто ради них все стерпит?

Нет, раз я вынес половину срама,

То и другую вынесу упрямо!

А вот три голоса еще. —

Я ваших голосов прошу. Я дрался

Лишь ради них; лишь ради них ночами

Не спал; лишь ради них раз двадцать пять

Был ранен в восемнадцати сраженьях.

Свершил я много дел больших и малых

Лишь ради них. Давайте ж голоса:

Я впрямь быть консулом хочу.

Аминь. Пусть боги консула хранят!

О, как почетны эти голоса!

Твой искус кончен. Голоса народа

Несут тебе трибуны. Остается

Тебе в одежду консула облечься,

Чтоб в ней предстать народу.

Это все?

Ты выполнил обряд. Народ согласен,

Чтоб консульство ты получил. Но прежде

Твое избранье нужно утвердить.

В сенате?

Да, Кориолан, в сенате.

Так можно мне переодеться?

Можно.

Пойду сменю одежду и отправлюсь,

Вновь став самим собой, в сенат.

И я с тобой. — А вы куда, трибуны?

С народом мы побудем.

В добрый час!

Достиг он цели, хоть взбешен изрядно.

Надев наряд смиренья, он все так же

Остался горд. Ты что, народ распустишь?

Ну как, друзья? Избрали вы его?

Ему мы дали голоса.

О небо,

Да не обманет он любви народной.

Аминь. А все ж спроста мне показалось,

Что нас о них с издевкой он просил.

Конечно, он в насмешку это делал.

Нет-нет, уж просто так он говорит.

Мы все, за исключением тебя,

Нашли, что проявил он к нам презренье.

Он был обязан показать нам раны —

Следы своих заслуг перед отчизной.

Он, несомненно, их и показал!

Да кто их видел! Нет! И не подумал!

Сказал он нам, махнув с презреньем тапкой:

«Наедине я покажу вам раны.

Не позволяет мне обычай старый

Стать консулом без ваших голосов.

Поэтому вы их должны мне дать».

Когда ж мы согласились, он прибавил:

«Благодарю. Я ваши голоса

Весьма ценю, но больше делать вместе

Нам нечего». Ну не насмешка ль это?

Но как могли вы быть настолько глупы,

Чтоб не понять его, и так по-детски

Доверчивы, чтоб голоса отдать,

Коль поняли его?

Что ж не смогли вы

Ему ответить так, как вас учили, —

Что в дни, когда он не стоял у власти,

А был еще слугой безвестным Рима,

Он к вам уже питал вражду и речи

Держал в собраньях против вас, пытаясь

Лишить плебеев вольностей и прав;

И что теперь, когда он приобрел

Влияние и силу в государстве,

Оставшись, как и встарь, врагом народа,

Беду накличут ваши голоса

На вас самих. Сказать вам было надо,

Что, хоть довольно у него заслуг

Для назначенья консулом, он все же

Вам должен благодарен быть за выбор

И, позабыв вражду былую, стать

Вам другом и защитником.

Вот если б

Ему вы наши речи повторили,

Он тут же, вспыхнув, выложил бы душу

И вы могли б добиться обещаний,

Чтобы о них при случае напомнить,

Иль, распалив его строптивый нрав,

Который не выносит принужденья,

Найти в его неистовстве предлог,

Чтоб отменить избранье.

Иль не ясно,

Что, даже в вас нуждаясь, он открыто

Вас презирал? Иль не понятно вам,

Что вас своим презреньем он раздавит,

Когда получит власть давить? Иль сердце

У вас в груди не бьется? Иль язык

Вам дан лишь для того, чтоб восставать

На разум?

Или не случалось вам

Ни разу отказать тому, кто просит?

Зачем же вы отдали голоса

Тому, кто не просил вас, а смеялся

Над вами?

Он еще не утвержден.

Его отвергнуть можно.

И отвергнем!

Я сам уговорю пять сотен граждан!

Я — тысячу, и с ними их друзей.

Ступайте объясните им, что избран

Был вами тот, кто втайне замышляет

Вас вольностей и голосов лишить,

Как псов, которых бьют за лай, хоть держат,

Чтоб лаяли.

Плебеев созовите

Для обсужденья дела и отмены

Избранья безрассудного. Сошлитесь

На то, как он спесив и вам враждебен,

На то, с каким презрением одежду

Смиренья он носил и как глумился

Над вами, голосов прося. Скажите,

Что только память о его заслугах

Понять вам помешала непристойность

Его язвительных речей, внушенных

Закоренелой злобой к вам.

Свалите

Вину на нас, трибунов ваших, — дескать,

Мы сами, возраженьям не внимая,

Склоняли вас его избрать.

Скажите,

Что вами избран он не добровольно,

А по приказу нашему; что занят

Был разум ваш не тем, что́ вам хотелось,

А тем, что́ надлежало сделать вам;

И вышло так, что нехотя избрали

Вы консулом его. Вините нас.

Да, не щадите нас. Друзьям скажите,

Как часто мы втолковывали вам,

Что с юности до нынешнего дня

Он родине служил; что происходит

Он из семьи тех Марциев, которой

Дан римлянам четвертый царь — Анк Марций,

Великого Гостилия преемник

И Нумы внук по матери своей,

А также Квинт и Публий, кем построен

Водопровод, чтоб Рим снабжать водой,

И Цензорин, любимец бедняков,

Себе прозванье это заслуживший

Тем, что был дважды цензором.

Скажите,

Что постоянно мы твердили вам

Не только о его происхожденье,

Но и о дарованиях его,

На консульство ему дающих право;

Однако, взвесив все его поступки

Как в прошлом, так и в день голосованья,

Вы поняли, что он — ваш враг заклятый,

И отменили свой поспешный выбор.

Да посильней при этом напирайте

На то, что вы без наших настояний

Его бы не избрали никогда.

А после, голоса собрав, спешите

На Капитолий.

Так мы и поступим.

Уже почти что все теперь жалеют

О выборе недавнем.

Пусть идут!

Нам их подбить на бунт не так опасно,

Как ждать, пока не грянет неизбежно

Другой мятеж, во много раз страшней.

Коль взбесит Марция, что несомненно,

Лишенье сана, это может пользу

Нам принести.

Идем на Капитолий,

Покуда плебс туда волной не хлынул.

Пусть бунт, к которому мы подстрекнули,

Предстанет (так оно и есть отчасти)

Как дело рук народа самого.

Итак, вновь поднял голову Авфидий?

Да, поднял. Потому нам и пришлось

Поторопиться с заключеньем мира.

И, значит, вольскам нужен только случай,

Чтобы опять напасть на нас?

Нет, консул.

Они истощены, и не придется

До сме́рти видеть нам, как их знамена

Колышатся.

Авфидия ты видел?

Ко мне с охранной грамотой пришел он,

Кляня сограждан, подло сдавших город,

И удалился в Анциум затем.

И говорил он обо мне?

Да.

Что да?

Что скрещивали вы мечи не раз,

Что он тебя смертельно ненавидит,

Что в безвозвратный долг отдать готов

Все, чем владеет, лишь бы победить

Тебя в бою.

Он в Анциуме ныне?

Да.

Я хотел туда б к нему пробраться,

Чтоб ненависть его опять сломить. —

Тебя же с возвращеньем поздравляю.

А, вот они, трибуны, горло черни!

Я презираю их за чванство властью,

Которое невыносимым стало

Для нас, патрициев.

Ни шагу дальше!

Как? Почему?

Идти вперед опасно.

Что тут еще за новости?

В чем дело?

Ведь он же избран знатью и народом.

Нет.

Кто ж тогда голосовал? Мальчишки?

Прочь! Он идет на рыночную площадь.

Он прогневил народ.

Назад, иль бунта

Теперь не миновать.

Вот ваше стадо!

Вот что бывает, если голос дать

Тем, кто от слов своих готов отречься!

Куда ж трибуны, глотки черни, смотрят?

Зачем не сжали зубы ей? Иль сами

Их навострили?

Полно, успокойся.

Тут заговор умышленно устроен,

Чтоб волю плебса знати навязать.

Что ж, покоритесь, поживите с теми,

Кто неспособен властвовать, но власти

Не признает.

Тут заговора нет.

Народ кричит, что ты над ним глумился,

Что порицал раздачу хлеба даром,

Что обзывал защитников народа

Подлизами и недругами знати.

Давно известно это всем.

Не всем.

Так ты им это разболтал?

Кто? Я?

На это ты способен.

Я способен

На лучшее, чем лучшие из вас.

Тогда к чему мне консульство? Клянусь

Вон той высокой тучей, мне удобней

Стать вашим сотоварищем-трибуном,

По низости вам равным.

Слишком много

В тебе того, что в гнев народ приводит.

Уж если ты достичь желаешь цели,

Так спрашивай учтивей о дороге,

Которой к ней приходят и с которой

Ты сбился, а не то оставь надежды

Быть консулом иль хоть трибуном.

Полно.

Народ обманут. Недостойны Рима

Все эти плутни, и Кориолан

Не заслужил, чтоб заграждала ложь

Ему дорогу славы.

Хлеб он вспомнил!

Да, так я говорил и вновь скажу...

Но позже, позже.

Слишком ты взволнован.

Нет, жизнью в том клянусь, скажу сейчас.

Достойные друзья, меня простите,

Но черни смрадной и непостоянной

Я льстить не в силах. Пусть она увидит

Себя в моих речах. Я повторяю,

Что, потакая ей во зло сенату,

Мы сами сеем сорную траву

Бесчинств и бунтов, для которой почву

Вспахали и удобрили мы сами,

Себя поставив с чернью наравне,

Смешавшись с ней и поступаясь властью

В угоду подлым нищим.

Перестань.

Прошу: ни слова больше.

Что? Ни слова?

В боях, где кровь за родину я пролил,

Врагов я не страшился и теперь

Не устрашусь, пока есть сила в легких,

Клеймить словами этих прокаженных,

Которым мы идем навстречу сами,

Хоть избегать их надо.

О народе

Ты смеешь отзываться так, как будто

Ты не такой же слабый человек,

А божество карающее.

Сто́ит

Твои слова пересказать народу.

Не смей! Ему внушил их гнев.

Что? Гнев?

Да будь спокойней я, чем сон полночный,

Клянусь богами, я бы думал так же.

Ну, эта дума лишь тебя отравит,

А для других безвредна будет.

«Будет!»

Вы слышите, как властно кинул «Будет!»

Тритон плотвы всем нам?

Но это слово

Отнюдь не противозаконно.

«Будет!»

О добрый и почтенный, но безвольный

И непредусмотрительный сенат!

Как мог ты допустить, чтоб проходимцы,

Став трубным гласом черни, этой гидры,

Поток твоих решений, как запруда,

В болото направляли дерзким «Будет!»

Коль власть у них, тогда, отцы, склонитесь

Пред ними головой недальновидной,

А если нет, то гибельную слабость

Пора отбросить. Если мудры вы,

То не уподобляйтесь недоумкам;

А если глупы, то сажайте их

С собою рядом на подушки ваши.

Вы с плебсом, видно, местом поменялись,

Раз голосом его в совете общем

Ваш голос заглушен. Избрала чернь

Сановников себе, как, скажем, этот,

Бросающий запанибрата «Будет!»

В лицо такому славному собранью,

Какого даже Греция не знала.

Он консулов унизил, видит небо!

И я скорблю душою, ибо знаю,

Что стоит лишь возникнуть двум властям,

Как смута проберется в щель меж ними,

Одной другую подорвав.

Довольно!

Идем на площадь!

Кто б ни дал совет

Раздать бесплатно хлеб, как иногда

И греки делали...

Прошу, довольно!

...(Хоть у народа больше прав там было),

Я повторяю: тот своим советом

Вскормил непослушанье и мятеж

На гибель государству.

Неужели

Народ подаст свой голос за того,

Кто это говорит?

Я приведу

Вам доводы ценней, чем этот голос.

Плебеям ли не знать, что не в награду

Был роздан хлеб, которого они

Не заслужили? Кто как не народ,

Когда его мы звали на войну

С врагом, грозившим сердцу всей отчизны,

Не пожелал и за ворота выйти?

А на войне чем проявил он храбрость?

Одними бунтами да мятежами.

Едва ль и те пустые обвиненья,

Которые он предъявлял сенату,

На щедрый дар ему давали право.

И что ж? Как понял доброту сената

Желудок черни? Все ее поступки

Нам говорят яснее слов: «Нас много.

Мы захотели хлеба — и со страху

Нам дали хлеб». Унизили мы сами

Свою же власть и побудили чернь

Почесть за трусость наше снисхожденье.

Оно взломает скоро дверь сената,

И вороны туда ворвутся стаей

И заклюют орлов.

Молчи! Довольно!

И даже с лишком!

Нет, скажу еще,

Скрепив свои слова любою клятвой —

Небесной иль земною. — Двоевластье,

Когда одни правители с презреньем

По праву смотрят на других, а те

Поносят первых вовсе без причины,

Когда важней, чем сан, рожденье, мудрость,

Невежественный голос большинства, —

Такое двоевластье неизбежно

К забвению потребностей насущных

И к общему разброду приведет.

Там, где преграждена дорога к цели,

Недостижима цель.

А потому

Молю я вас, людей не столько робких,

Сколь осторожных; вас, кто больше любит

Порядок, чем боится перемен;

Вас, для кого важней прожить достойно,

Чем долго; вас, кто предпочесть способен

Опасное лекарство верной смерти, —

Немедля вырвите язык толпе,

Чтоб не лизала сладостной отравы.

Иначе унижение сената,

Заставив смолкнуть здравый смысл, разрушит

Единство, без которого нет власти.

Коль зло поработит ее, она

Служить добру не сможет.

Все нам ясно!

Он как изменник говорил и будет

За это как изменник отвечать!

Мерзавец! Ты от злости раньше лопнешь!

Затем ли мы трибунов черни дали,

Чтоб эти облысевшие прохвосты

Ее учили неповиновенью?

Она избрала их во время бунта,

Когда не долг законом был, а сила.

Но времена бесчинства миновали.

Воскликнем же: «Пусть торжествует право!» —

И власть трибунов превратим во прах.

Измена налицо!

И это — консул?

Ну, нет!

Сюда, эдилы!

Взять его!

Зови народ.

А ты задержан мною

От имени народа как изменник,

Как враг его. Зову тебя на суд

И обвиняю.

Прочь, седой козел!

Мы за него ручаемся.

Старик,

Не смей его касаться!

Прочь, иль кости

Твои гнилые из одежды грязной

Я вытрясу.

Сограждане, на помощь!

Опомнитесь вы оба!

Горожане,

Вот тот, кто хочет власть у вас отнять!

Хватай его, эдилы!

Смерть ему! —

Долой его! — Покончить с ним!

К оружью!

Патриции!.. Сограждане!.. Трибуны!..

Сициний!.. Брут!.. — Кориолан!.. — Постойте!..

На помощь!.. — Успокойтесь!.. — Тише, тише!..

Что происходит здесь? Я задыхаюсь.

Беда близка, а говорить нет сил!

Кориолан, трибуны, успокойтесь!

Уйми народ, Сициний добрый!

Тише!

Сограждане, послушайте меня!

Послушаем трибуна. — Тише, тише!

Вам всем грозит беда: задумал Марций,

Которого вы консулом избрали,

Отнять у вас свободы ваши.

Тьфу!

Не тушишь ты пожар, а разжигаешь!

Безумец, ты разрушить город хочешь?

А что такое город? Наш народ.

Он дело говорит: народ есть город.

Народ нам поручил единодушно

Быть судьями от имени его.

И оставайтесь ими.

Да, конечно.

Да, оставайтесь, чтоб разрушить город,

Сравнять его с землею и порядок

Похоронить под грудами развалин!

За речь свою достоин Марций смерти.

Иль отстоим мы нашу власть сейчас,

Иль потеряем. — Именем народа,

Который нас избрал, постановляем:

Немедля Марций будет предан казни.

А потому изменника хватайте,

Тащите на Тарпейскую скалу

И сбросьте в пропасть.

Взять его, эдилы!

Сдавайся, Марций!

Дайте мне сказать!

Я слова требую, трибуны!

Тише!

Считается, что вы друзья отчизны.

На деле докажите это. Взвесьте

Без гнева и без спешки то решенье,

Что ярость вам внушила.

Хладнокровно,

Но медленно оказанная помощь

Опасней, чем отрава для больного,

Когда недуг смертелен. — Взять его

И на скалу стащить!

Нет, здесь умру я!

Кой-кто из вас видал, как я сражаюсь.

Ну что ж, проверьте это на себе.

Да спрячь ты меч! — Трибуны, отойдите

Хоть на минуту.

Взять его.

На помощь!

Кто благороден, будь он стар иль молод, —

Все Марцию на помощь!

Бей его!

Ступай домой, иначе все погибло!

Да-да, иди скорее.

Нет, останься:

Друзей у нас не меньше, чем врагов.

Ужель польется кровь?

Да не допустят

Такого боги. — Благородный друг,

Прошу, иди домой и все уладить

Нам предоставь.

Ведь рану нанесли

Нам всем, и ты один ее не сможешь

Перевязать. Ступай.

Мы за тобою.

Зачем они не варвары, которым

Они подобны, хоть родились в Риме,

А римляне, с которыми ничем

Не схожи, хоть зачаты у подножья

Холма Капитолийского?

Иди.

Заставь молчать свой правый гнев и верь:

Наступит час возмездья.

Я свалил бы

В бою таких с полсотни.

Да и я бы

Пришиб двух лучших — парочку трибунов.

Но здесь нас чернь своим числом подавит.

Стоять же пред готовым рухнуть зданьем —

Не мужество, а просто безрассудство.

Уйди, пока толпа не возвратилась

И все, пред чем обычно отступала,

Не смыла, как разлив, плотину.

Скройся,

Чтоб попытаться мог мой старый ум

Унять безумных. Если рвется платье —

Любой лоскут пригоден для заплаты.

Идем.

Он слишком прям, чтоб в мире с миром жить.

Нептун трезубцем и Юпитер громом

И те его польстить им не принудят.

Мысль у него со словом нераздельна:

Что сердце скажет, то язык повторит.

Позабывает он в минуты гнева,

Что́ значит слово «смерть».

Ну, будет дело.

Желал бы я их уложить в постели.

А я бы — в Тибр. Ах, черт! Зачем он не был

Повежливее с ними!

Где ехидна,

Где тот, кто Рим задумал обезлюдить,

Чтоб в нем царить?

Почтенные трибуны...

Он будет сброшен со скалы Тарпейской,

Затем что воспротивился закону

И потому законом без суда

Передается в руки строгой власти,

С которой не считался.

Пусть узна́ет,

Что наши благородные трибуны —

Уста народа, мы же — руки их.

Да-да, пускай!

Послушайте...

Умолкни!

Зачем кричать: «Трави!» — когда медведя

Взять и без боя можно?

Для чего

Ему помог ты скрыться?

Дай сказать. —

Не хуже, чем достоинства, известны

Мне недостатки консула.

Какого?

Кориолана.

Консул? Он?

Нет, нет!

Могу ль я, люди добрые, сказать

С согласия трибунов два-три слова,

Которые лишь несколько минут

У вас отнимут?

Говори, но кратко:

С изменой ядовитою покончить

Нам нужно быстро. Если мы изгоним

Предателя — опасность нам грозит,

А если здесь его оставим — гибель.

Сегодня он умрет.

Да не потерпят

Бессмертные, чтоб Рим, чью благодарность

К его сынам, себя покрывшим славой,

Заносит сам Юпитер в книгу судеб,

Пожрал своих же собственных детей,

Бесчувственному зверю уподобясь.

Он язва. Надо вырезать ее.

Он член, который язва поразила.

Лечить его легко, отсечь — смертельно.

Чем заслужил он казнь, чем Рим обидел?

Тем, что громил его врагов? Иль тем,

Что за отчизну пролил больше крови,

Чем в жилах у него теперь осталось?

Пролив ее остаток, вы навеки

На всех, кто это допустил иль сделал,

Положите пятно.

Слова пустые!

И вздорные. Народом был он чтим,

Пока любил отчизну.

Разве ногу,

Служившую нам верно, мы не ценим,

Когда ей омертветь случится?

Хватит. —

К нему домой ступайте и сюда

Его тащите, чтоб заразе этой

Не дать распространиться.

Стойте, стойте! —

Позвольте мне сказать еще хоть слово.

За Марцием вы гонитесь, как тигры.

Когда ж поймете, чем грозит поспешность,

То вам придется к пяткам привязать

Свинцовый груз, но будет слишком поздно.

Пусть суд решит судьбу Кориолана,

Не то начнется смута (он любим!)

И римлянами будет Рим разгромлен.

Ну, если так...

Да что нам тут болтают?

Мы видим, как закону он послушен!

Кто бил эдилов? Кто сопротивленье

Трибунам оказал? — За ним идите...

Но вспомните, что на войне он рос

С тех пор, как меч поднять рукою может,

Что выбирать слова он не приучен,

А потому их сыплет без разбора,

Как отруби с мукою вперемешку.

Позвольте мне пойти за ним. Ручаюсь,

Что явится он в суд, где по закону

На обвиненье грозное спокойно

Ответит.

Благородные трибуны,

Вот это человечное решенье.

Другой же путь кровав, и хоть известно

Его начало, но конец неведом.

Тогда, Менений благородный, действуй

От имени народа.

Эй, на время

Сложить оружье!

Но не расходиться!

Мы подождем на площади тебя,

Но если ты без Марция вернешься,

Он будет силой взят.

Я с ним вернусь.

Прошу меня сопровождать. Он должен

Прийти, иль все пропало.

Да, идемте!

Пусть мне они грозят колесованьем

Иль смертью под копытами коней;

Пусть друг на друга десять скал Тарпейских

Нагромоздят, чтоб я не видел дна

Пред тем, как буду сброшен, — все таким же

Останусь с ними я.

Ты благороден!

Я удивлен

Лишь тем, что мать меня не одобряет,

Хотя она всегда их называла

Скотами грубошерстными[85], чье дело

Из-за гроша на рынке торговаться

Да с непокрытой головой в собраниях

Зевать[86], молчать и слушать с изумленьем

Все то, что кто-нибудь из равных мне

По поводу войны иль мира скажет.

Речь о тебе идет. Зачем ты хочешь,

Чтоб я своей природе изменил

И мягче стал? Уж лучше пожелай

Мне быть таким, каков я есть.

Мой сын,

Сперва облечься нужно в пурпур власти,

А уж потом изнашивать его.

К чему беречь лохмотья!

Ты бы мог

Остаться тем, чем создан, если б меньше

Врагам стремился это показать.

Их ненависть к тебе была б слабее,

Сумей ты скрыть намеренья свои

До дня, когда уже никто не смел бы

Тебе мешать.

На виселицу чернь!

И даже на костер.

Сознайся: ты был резок, слишком резок.

Вернись и попытайся все исправить.

Иного средства нет. Иди, иль смута

Расколет Рим и город наш погибнет.

Прошу тебя, последуй их совету.

Как ты, я сердцем тоже непреклонна,

Но все-таки, когда необходимо,

Рассудок мой умеет гнев смирять.

Ты хорошо сказала, госпожа!

Не требуй лихорадочное время

Для родины столь горького лекарства,

Я сам надел бы через силу латы,

Чтоб друга уберечь от унижений

Пред этим стадом.

Что я должен сделать?

Со мной к трибунам выйти.

Что еще?

Пред ними осудить свои слова.

Пред ними? Нет, я этого б не сделал

Не то что перед ними — пред богами!

Ты слишком неуступчив. Благородству

Приходится пред голосом нужды

Порой смолкать. Ты говорил мне сам,

Что хитрость и отвага на войне —

Подруги неразлучные. Зачем же

Им ссориться в дни мира, причиняя

Друг другу вред?

Молчи!

Вопрос разумен.

Раз на войне притворство не бесчестно

И помогает нам прийти к победе,

То почему несовместимо с честью

Оно теперь, при мире, если пользу

Приносит нам?

К чему ты речь ведешь?

К тому, что должен ты поговорить

С народом, но не так, как ты хотел бы,

Не так, как сердце гневное подскажет,

А с помощью пустых, холодных слов,

Которые, чтоб мысль вернее скрыть,

Язык рождает как детей побочных.

Поверь, мой сын, что это не бесчестней,

Чем город словом увещанья взять,

Вместо того чтоб добывать победу

Рискованной кровавою осадой.

Стой жизнь моя или друзей на карте,

И я была б готова притворяться,

Не видя в том бесчестья. Я, твой сын,

Жена, сенат, патриции — все просят

Тебя об этом. Ты ж предпочитаешь

Чернь раздражать нахмуренным челом,

Чем ей польстить улыбкою хоть раз,

Чтобы снискать ее расположенье,

А без него — и ты об этом знаешь —

Погибло все.

Достойная жена!

Иди же с нами. Ласковою речью

Ты отвратишь грозящую опасность

И то, что потерял, вернешь.

Мой сын,

Прошу, иди к ним, шапку сняв. Держи

Ее в руке — вот так, отставив локоть

(Как делают они). Слегка коснись

Коленями камней (в таких делах

Движение красноречивей слов:

Ведь зренье у невежд острее слуха)

И головой качай, смиряя сердце,

Которое нажима не выносит,

Как шелковицы спелые плоды.

Затем напомни им, что ты их воин,

Что, вскормленный в боях, ты не привык

К учтивости, которой с полным правом

Они потребовали от тебя,

Раз ты от них приязни добивался,

И обещай толпе, что будешь впредь

Приноровляться к ней, насколько сможешь.

Ты только сделай то, что мать сказала, —

И все сердца — твои, затем что чернь

(Когда ее попросят) на прощенье

Щедра не меньше, чем на пустословье.

Молю тебя, послушайся совета,

Хоть знаю, что скорее за врагом

Ты бросишься в пылающую бездну,

Чем станешь льстить ему в саду цветущем.

Гляди, пришел Коминий.

Я спешу

К вам с площади. Кориолан, готовься

Иль силу силой встретить, иль смириться,

Или бежать. Восстал уже весь город.

Всего два слова ласковых...

Да-да,

Они помогут, если он сумеет

Себя смирить.

Он должен — значит, сможет.

Мой сын, я твоего согласья жду.

Итак, я должен черни показать,

Что голову пред нею обнажаю?

Я должен заставлять язык бесстыдный

Позорить ложью доблестное сердце?

Что ж, я пойду, но знайте: если б дело

Шло лишь о смерти этой плотской формы,

В которой Марций заключен, то я

Скорее дал бы раздробить ее

И прах развеять, чем... Идем на площадь,

Хотя я никогда не справлюсь с ролью,

Навязанною вами.

Мы подскажем.

Мой милый сын, ты говорил, что доблесть

В тебя вселили похвалы мои.

Прошу тебя, коль вновь их хочешь слышать:

Исполни роль, которой не играл.

Да будет так. Прощай, мой гордый дух!

Пускай во мне живет душонка шлюхи!

Пусть голос мой, который покрывал

Раскаты барабанов, станет дудкой

Пискливой, как фальцет скопца, и слабой,

Как пенье няньки над младенцем сонным!

Пусть искривит холопская улыбка

Мои уста; пусть отуманят слезы

Наказанного школьника мой взор;

Пусть у меня шевелится во рту

Язык бродяги нищего и пусть

Мои броней прикрытые колени,

Которые лишь в стременах сгибались,

Согнутся, как у попрошайки! Нет!

Не в силах лгать я пред самим собою,

Не дам я телу подлость совершить,

Чтоб душу к ней не приучать!

Как хочешь!

Прося тебя, унизилась я больше,

Чем мог бы ты унизиться пред чернью.

Пускай все гибнет. Матери твоей

Пасть жертвой гордости сыновней легче,

Чем ждать с тоской последствий роковых

Упрямства твоего. Я, как и ты,

Смеюсь над смертью. Поступай как знаешь.

Ты с молоком моим всосал отвагу,

Но гордость приобрел ты сам.

Ну, полно

Бранить меня. Утешься, мать. Я выйду

На рыночную площадь и любовь,

Как шут кривляясь, выклянчу у плебса

И возвращусь, его сердца похитив,

Кумиром римских лавочников. Видишь —

Я ухожу. Поклон моей супруге.

Я консулом вернусь, а если нет,

То больше не надейся, что способен

На лесть и мой язык.

Тебе виднее.

Идем. Трибуны ждут. Ты постарайся

Их кротостью обезоружить, ибо,

Как я слыхал, их обвиненья будут

Куда серьезней прежних.

Ну, идем.

Пароль мой — кротость. Пусть любую ложь

Они возводят на меня, отвечу

Я им по чести.

Да, но только кротко.

О да, конечно, кротко, очень кротко.

Доказывай особенно ретиво,

Что он хотел тираном стать, а если

Он это опровергнет, напирай

На давнюю его вражду к народу,

Из-за которой он еще не роздал

Добычи, отнятой у анциатов. —

Ну что, придет?

Уже идет.

Кто с ним?

Старик Менений, друг его, и кучка

Сенаторов, к нему благоволящих.

С тобой ли поименный список тех,

Чьи голоса мы получили?

Вот он.

Ты граждан опросил по трибам[87]?

Да.

Сзывай народ и растолкуй ему,

Чтоб он, как только я провозглашу:

«Да будет так во имя прав народных!»

И крикну: «Пеня!», «Смерть!» или «Изгнанье!» —

Подхватывал за мною хором: «Пеня!»

При слове «пеня», «Смерть!» — при слове «смерть»,

На вольности старинные ссылаясь,

Равно как и на правоту свою.

Я так и передам.

Пусть, крик подняв,

Не умолкают более плебеи,

Покуда этим шумом не заставят

Наш приговор исполнить.

Понимаю.

И пусть, как только знак мы подадим,

Без колебаний действуют.

Ступай.

Ты сразу же взбесить его попробуй.

Привык он всюду, в том числе и в спорах,

Быть первым. Если разозлить его,

Он начисто забудет осторожность

И выложит нам все, что есть на сердце

Тяжелого. А там его довольно,

Чтоб Марцию хребет переломить.

Да вот он сам.

Прошу тебя, будь сдержан.

Да, буду, словно конюх, за гроши

Любую брань глотающий. — О боги,

Храните Рим! Судейские скамьи

Заполните достойными мужами!

Любовь меж нас посейте, чтобы мы

В обширных храмах прославляли мир,

А не дрались на улицах!

Аминь.

Желанье благородное.

Приблизьтесь,

Сограждане.

Трибунам слово! Тише!

Сначала мне.

Что ж, говори.

Эй, тихо!

Все ль обвиненья мне предъявят здесь

И здесь ли будет дело решено?

Сперва ответь: готов ли подчиниться

Ты волеизъявлению народа,

Признать права трибунов и принять

Законное возмездье за поступки,

В которых будешь уличен?

Готов.

Народ, ты слышишь? Он сказал: «Готов».

Подумай о его заслугах ратных,

Припомни, что на теле у него

Не меньше шрамов, чем камней надгробных

На кладбище священном.

Пустяки!

Царапины ничтожные!

Пойми,

Что хоть в речах он гражданин плохой,

Зато в бою — твой самый верный воин.

Не принимай за злобу резкость, ибо

Тебе, как я сказал, он не враждебен,

А просто по-солдатски груб с тобой.

Об этом хватит.

Пусть народ расскажет,

За что, меня избрав единогласно,

Он отменил свой выбор, чем нанес

Бесчестье мне?

Не мы, а ты — ответчик.

Ты прав. Ответ — за мною. Говори.

Тебя мы обвиняем в том, что ты

Пытался стать тираном, ниспровергнув

Законы и правопорядок в Риме.

Поэтому тебя мы объявляем

Изменником народу.

Я — изменник?!

Спокойней! Вспомни, что ты обещал нам.

Испепели народ, о пламя ада!

Изменник? Я? Трибун, ты клеветник!

Когда б гнездилось целых двадцать тысяч

Смертей в твоих глазах, когда б зажал

Ты двадцать миллионов их в руках

И столько же на лживом языке

Таилось у тебя, то и тогда бы

Сказал я: «Лжешь!» — не с большею боязнью,

Чем я молюсь богам.

Народ, ты слышишь?

Тащите на скалу его!

Молчать!

Нам нет нужды в дальнейших обвиненьях.

Его дела и речи вам известны:

Он бил эдилов ваших, вас ругал,

С мечом в руке противился закону,

А ныне издевается над теми,

Кто властью облечен судить его.

Все это столь преступно, что повинен

Он в явной государственной измене

И смерти подлежит.

Но так как Риму

Служил он честно...

Что болтать о службе!

Я говорю о том, что знаю.

Ты?

Послушай, ты ведь матери поклялся...

Прошу, припомни...

Не хочу я больше

Ни вспоминать, ни слушать. Пусть объявят,

Что буду сброшен я с Тарпейской кручи,

Что голодом меня в тюрьме уморят,

Давая в день по зернышку, что кожу

С меня сдерут, что буду изгнан я, —

Я не куплю пощаду кротким словом,

Я не смирюсь за все блага на свете,

Хотя бы ради них я должен был

Сказать трибунам только: «С добрым утром!»

За то, что он всемерно и всечасно

Выказывал свою вражду к народу,

Стремясь его лишить законной власти,

И наконец, за то, что он сегодня

Дерзнул не только грозный суд позорить,

Но даже руку на судей поднять,

Мы в силу власти, данной нам, трибунам,

Приговорили именем народа

Его отныне к вечному изгнанью

И запрещаем в римские ворота

Ему входить под страхом низверженья

С Тарпейской крутизны. Да будет так

Во имя прав народных!

Вон из Рима! —

Да будет так! — Изгнать его! — Изгнать!

Послушайте, друзья мои простые...

Он осужден, и нечего нам слушать.

Нет, слушайте. Я консулом был сам,

Я сам ношу на теле много знаков,

Оставленных на нем врагами Рима.

Мне благо родины важней, дороже,

Священнее, чем собственная жизнь,

И честь моей супруги, и плоды,

Рожденные на свет ее утробой

От чресл моих. Когда б сказал я...

Что?

Мы знаем наперед, к чему ты клонишь.

О чем тут толковать, когда он изгнан

Как враг народа и своей отчизны.

Да будет так!

Да будет так! Да будет!

О свора подлых псов! Я ненавижу,

Как вонь гнилых болот, дыханье ваше,

Любовью вашей дорожу не больше,

Чем смрадной грудой незарытых трупов.

Я сам вас изгоняю. Оставайтесь

Здесь сами со своим непостоянством!

Пусть каждый слух тревожный вас пугает!

Пусть колыханье грив на вражьих шлемах

Навеет вам отчаянье! Держитесь

За власть, чтоб слать защитников своих

В изгнание, покуда ваша глупость

(Которая беду тогда лишь видит,

Когда беда придет) защиты всякой

Вас не лишит (ведь вы враги себе)

И не отдаст вас в рабство иноземцам,

Которые без боя победят!

Я презираю из-за вас мой город

И становлюсь к нему спиной отныне:

Не замкнут мир меж этих стен.

Уходит он! Уходит враг народа?

Врага изгнали! Он уходит! У!..

Последуйте за ним к воротам Рима

И с той же самой злобою, какою

Преследовал он вас, над ним посмейтесь. —

А мы пройдем со стражей через город.

Да сохранят трибунов наших боги!

Проводим до ворот его! — Пошли!

Не плачьте. Пусть прощанье будет кратким.

Скотом бодливым и многоголовым

Из города я вытолкнут. — О мать,

Где мужество твое былое? Прежде

Твердила ты, что бедствия большие

Для сильных духом служат пробным камнем,

А заурядный человек способен

Сносить лишь заурядные несчастья —

Ведь по морю безбурному плывут

Любые корабли с успехом равным —

И что лишь тот, кто мудр и благороден,

Умеет сохранять невозмутимость

Под злейшими ударами судьбы.

Ты мне сама внушила эти мысли —

Залог непобедимости души,

Воспитанной на них.

О небо, небо!

Жена, прошу тебя...

Да истребит

Багровая чума весь римский люд

Торговый и мастеровой!

Зачем?

Когда исчезну я, меня оценят.

Мать, ободрись. Ведь ты же говорила,

Что ты, будь Геркулес твоим супругом,

Шесть подвигов сама бы совершила,

Чтоб облегчить его труды. — Прощайте,

Жена и мать. — Не унывай, Коминий,

А я не пропаду. — Менений верный,

Твоя слеза скупая солонее,

Чем слезы молодых. Она отрава

Для старых глаз.

Мой бывший полководец,

Я помню, ты умел взирать бесстрастно

На сердце леденившие картины.

Втолкуй же этим женщинам печальным,

Что плакать при ударах неизбежных

Не менее нелепо, чем смеяться. —

Ты знаешь, мать, что мужество мое

Тебе всегда служило утешеньем.

Так верь, хоть ухожу я одинокий,

Как в логове дракон, который сеет

Повсюду ужас тем, что он невидим

И людям лишь по россказням знаком, —

Что над толпой возвысится твой сын,

Коль хитростью ее не будет сломлен.

Мой первенец, куда же ты пойдешь?

Пускай проводит добрый наш Коминий

Тебя немного. Тщательно обдумай

Свой путь, чтобы опасностям случайным

На нем не подвергаться зря.

О боги!

Сопровождать тебя я буду месяц,

А там увидим, где тебе остаться,

Так, чтоб могли мы вести слать друг другу

И чтоб потом, когда приспеет время

Потребовать возврата твоего,

Нам не пришлось разыскивать тебя

По белу свету, ибо проволочка

Со стороны просителя способна

Расхолодить дающих.

Нет, прощай!

Немолод ты и чересчур пресыщен

Трудами боевыми, чтоб скитаться

С тем, кто их алчет. У ворот простимся. —

Жена и мать, любимые мои,

И вы, друзья чистейшей, лучшей пробы,

Идем. Как только выйду из ворот,

Скажите: «В добрый час!» — и улыбнитесь.

Прошу, идем. Пока топчу я землю,

К вам постоянно будут приходить

Известья обо мне, но никогда

Не скажут вам, что Марций стал иным,

Чем раньше был.

Не приходилось слышать

Мне слов, достойней этих. Полно плакать.

Идем... Эх, если б с этих старых плеч

Стряхнуть десяток лет, клянусь богами,

Я всюду за тобою неотступно

Последовал бы.

Руку дай. — Идем.

Всех по домам отправь. Он удалился.

И этого довольно. Ропщет знать,

Которая была с ним заодно.

Поставив на своем, мы показали,

Что мы сильны. Теперь держаться надо

Скромней, чем раньше.

Пусть идут домой.

Скажи, что главный их противник изгнан

И власть плебеев вновь, как встарь, крепка.

Всем разойтись вели.

Вон мать его.

Свернем-ка мы с дороги.

Почему?

Да говорят, она ума решилась.

Нет, поздно уходить: нас увидали.

А, вот и вы! Пусть язвами чумными

Вам боги за любовь ко мне и сыну

Отплатят!

Тише! Ну зачем так громко?

Когда б не слезы, я б сказала вам...

Да и теперь скажу...

Постой, куда ты?

И ты останься. — Ах, зачем была я

Не властна мужу то же слово молвить!

В тебе, я вижу, много от мужчины.

А что же в том позорного, глупец? —

Нет, посмотрите, как он глуп! — Да разве

Я родилась на свет не от мужчины.

В отличье от тебя, отродье лисье,

Изгнавшее того, кто ради Рима

Нанес ударов больше, чем успел

Ты слов наговорить?

Благое небо!

Да-да, за ним ударов славных больше,

Чем за тобой премудрых слов. И он

Их наносил всегда на благо Риму.

Скажу тебе я... Впрочем, уходи...

Нет, ты остаться должен... Мне б хотелось,

Чтоб повстречал в пустыне аравийской

Мой сын тебя и всю твою родню

И чтоб при нем был добрый меч...

И что же?

А то, что он со всем твоим потомством

Покончил бы.

Вплоть до детей внебрачных.

О, сколько раз он ранен был за Рим!

Довольно, успокойся.

Я желал бы,

Чтоб он, служа отчизне так, как начал,

Вовек не порывал узла заслуг,

Которым с нею сам себя связал.

И я желал бы этого.

Желал бы!

Тогда зачем же с ним толпу стравили

Вы, два кота облезлых, хоть способны

Вы о его достоинствах судить

Не более, чем я — о тайнах неба,

Сокрытых от людей.

Уйдем, Сициний.

Теперь я вас сама прошу — уйдите:

Вы славно потрудились. Но сначала

Еще два слова выслушать извольте:

Насколько выше холм Капитолийский

Беднейшей римской хижины, настолько

Супруг вот этой женщины, мой сын,

Хотя он изгнан вами, — выше вас.

Ну вот и хорошо. Прощай.

Не сто́ит

На споры с сумасшедшей время тратить.

Мои молитвы — с вами.

Пусть отныне

Одно лишь боги знают: исполнять

Мое проклятье. — О, как я желаю

Хоть раз на дню встречать их, чтобы тяжесть

Свалить с души.

Досталось им изрядно,

И поделом. Поужинаем вместе?

Моя еда — мой гнев. Мой ужин — скорбь.

Я с голода умру при этой пище.

Идем, и перестань стенать бессильно,

Но, как Юнона грозная, как я,

Излейся гневом. Ну, идем.

О низость!

Как ты прекрасен, Анциум богатый,

А я наполнил вдовами тебя,

Передо мною падали со стоном

В бою владельцы этих дивных зданий.

Не узнавай Кориолана, город,

Чтобы камнями женщины и дети

Меня в бесславной схватке не побили!

Приятель, здравствуй.

Здравствуй.

Ты не скажешь,

Где тут живет прославленный Авфидий

И в городе ли он?

Да-да. Сегодня

Он пир дает в честь городских властей.

Где ж дом его?

Вон здесь. Ты перед ним.

Прощай, спасибо.

О, как мир изменчив!

Друзей по клятвам, в чьей груди, казалось,

Стучало сердце общее, друзей,

Деливших труд, постель, забавы, пищу,

Любовью связанных и неразлучных,

Как близнецы, — мгновенно превращает

Пустячный случай во врагов смертельных.

А недругов, которых сна лишали

Их ненависть и мстительные планы,

Такой же мелкий и внезапный повод

Сближает, заставляет подружиться

И браком два потомства слить в одно.

Не то же ли со мной? Я ненавижу

То место, где рожден, и полюбил

Вот этот вражий город. Что ж, войду.

Быть может, умертвит меня Авфидий —

И будет прав. Но если приютит,

Я честно послужу его отчизне.

Как дом богат и запах пира сладок!

Лишь я — незваный гость.

Не заслужил я лучшего приема:

Ведь я — Кориолан.

Эй, отвяжись!

Ты докучаешь мне!

Отстаньте. Ваш очаг не оскверню я.

Я не простого рода.

Ты прав: я нищ.

Откуда ты и кто? Чего ты хочешь?

Что ж ты молчишь? Скажи, кто ты такой.

Ну если и теперь, в лицо мне глядя,

Ты снова, Тулл, меня узнать не сможешь,

Я должен буду сам себя назвать.

Скажи свое мне имя.

Оно для уха вольского не сладко,

Для твоего — враждебно.

Кто же ты?

Твой облик грозен. На твоем лице

Читается привычка к власти. Виден

Из-под твоих изодранных снастей

Корабль могучий. Кто же ты такой?

Сейчас ты помрачнеешь. Что, узнал?

Не узнаю. Ты кто?

Я тот Кай Марций, что нанес так много

Вреда и ран твоим собратьям-вольскам,

А больше всех — тебе и был за это

Кориоланом прозван. Мне дала

Моя неблагодарная отчизна

За пролитую ради Рима кровь,

За страшные опасности, за службу

Одно лишь это прозвище в награду.

Оно — порука злобы и вражды,

Которое ко мне питать ты должен.

Оно одно осталось у меня:

Все остальное пожрано народом,

Чью зависть и жестокость разнуздала

Трусливая бездеятельность знати,

Покинувшей меня и допустившей,

Чтоб рабьи голоса меня изгнали

Из Рима с улюлюканьем. И вот,

Нуждой теснимый, я вступил под кровлю

Над очагом твоим. Не обольщайся,

Что я пришел в надежде жизнь спасти:

Страшись я смерти, никого на свете

Не избегал бы так я, как тебя.

Нет, только жажда расплатиться с теми,

Кем изгнан я, меня к тебе толкнула.

Коль в сердце ты еще скрываешь гнев

И хочешь мстить как за свои обиды,

Так и за унижение отчизны —

Спеши использовать мои несчастья,

Поставь себе на службу жажду мщенья,

Которой я пылаю, ибо буду

С остервененьем злых подземных духов

Я биться против родины прогнившей.

Но если ты, устав пытать судьбу,

На это не осмелишься, то помни:

Мне так постыла жизнь, что сам подставлю

Я грудь свою твоей вражде давнишней.

Зарежь меня, иль ты глупец: ведь я

Тебя всегда преследовал свирепо,

Кровь бочками пускал твоей отчизне,

И жизнь моя, не став твоей служанкой,

Твоим позором будет.

Марций, Марций!

Ты каждым словом вырываешь с корнем

Из сердца моего былую злобу.

Заговори со мной из туч Юпитер

О тайнах неба и скрепи он клятвой

Свои слова, ему бы я поверил

Не больше, чем тебе я верю, Марций!

Позволь моим рукам обвить любовно

То тело, о которое ломался

Сто раз мой тяжкий дротик, чьи осколки

Луну, взлетая, ранили.

Сжимаю

Я наковальню моего меча

В объятьях и отныне состязаюсь

С тобою в благородной пылкой дружбе,

Как некогда с тобой из честолюбья

Я в доблести соперничал. Послушай,

Я девушку любил, мою невесту,

И вряд ли кто-нибудь вздыхал на свете

Так искренне, как я по ней; но даже

В тот миг, когда избранница моя

Впервые через мой порог шагнула,

Не радостней во мне плясало сердце,

Чем, о высокий дух, при нашей встрече!

Знай, Марс[88], мы втайне здесь собрали войско,

И я уж думал попытаться снова

Лишить тебя щита с рукою вместе —

Иль собственную руку потерять.

С тех пор как был я побежден тобою

В двенадцатом по счету поединке,

Не проходило ночи, чтоб не снились

Мне схватки наши: видел я во сне,

Как мы с тобой, друг другу стиснув горло,

Катались по земле, срывали шлемы, —

И я в изнеможенье просыпался.

Достойный Марций, если б не имели

Других причин для ссоры с Римом вольски,

То за одно изгнание твое

Призвали б мы к оружию всех граждан

С семидесяти лет до десяти

И принесли б войну в пределы Рима,

Чтоб затопить неблагодарный город

Ее потоком яростным. Входи же

В мой дом, где, как друзьям, пожмешь ты руки

Сенаторам, которые сегодня

Прощаются со мной перед походом

Хоть не на Рим, но на его владенья.

Благие боги, как я вами взыскан!

Ты здесь хозяин. Если самолично

Захочешь месть свою осуществить,

Я разделю с тобою власть над войском.

Сам принимай решения. Твой опыт

Богаче нашего. Ты лучше знаешь,

Где Рим силен, где слаб. Тебе виднее —

Идти ли сразу нам к его воротам

Иль в отдаленных областях сначала

Посеять страх и римлян разгромить.

Войди же в дом. Позволь тебя сперва

Представить тем, кто должен дать согласье

На замыслы твои. Стократ привет!

Мы враждовали сильно, но сдружились

Еще сильней. Дай руку мне. Привет!

Чего бояться нам? О нем не слышно,

Да и безвреден он во время мира

И прекращенья смут, народ державших

В тревоге постоянной. Пусть краснеют

При виде процветающей отчизны

Друзья спесивца Марция, которым,

Хоть и они страдали от раздоров,

Приятней видеть уличные схватки,

Чем слышать, как ремесленники наши

В довольстве и покое распевают

За верстаком своим.

Мы зло сумели вовремя пресечь.

Гляди — никак, Менений?

Да, он самый.

Он стал с тех пор куда любезней с нами. —

Привет тебе.

И вам обоим также.

Жалеют о твоем Кориолане

Одни его друзья, а государство,

Назло ему, стояло и стоит.

Все это хорошо, но было б лучше,

Когда б он уступил.

Не знаешь, где он?

Не знаю ничего. Вестей о нем

Жена и мать его не получают.

Да охраняют боги вас обоих!

Соседи, добрый вечер!

Добрый вечер,

Всем добрый вечер!

Мы и наши семьи

Должны за вас молиться на коленях.

Живите, благоденствуйте.

До встречи,

Соседи наши добрые. О, если б

Кориолан любил вас так, как мы!

Пусть боги вас хранят.

До скорой встречи!

Теперь спокойней, легче жить, чем раньше,

Когда с мятежным криком горожане

По улицам метались.

Был Кай Марций

Отважен на войне, но слишком дерзок,

Заносчив, полон спеси непомерной

И самомненья...

Он всегда стремился

К верховной безраздельной власти.

Вряд ли.

Не будь он нами консульства лишен,

С прискорбием мы б убедились в этом.

Но промыслом благих богов он изгнан —

И счастлив Рим.

Достойные трибуны.

Какой-то раб (в тюрьму он нами брошен)

Болтал, что два огромных вольских войска,

Все на пути сметая беспощадно,

Ворвались в земли Рима.

То Авфидий

Вновь высунул, узнав, что изгнан Марций,

Свои рога, которые он прятал,

Пока стоял за дело Рима Марций.

Да что ты нам заладил — Марций, Марций?

Под розги болтуна! Нарушить мир

Не могут вольски.

Как это — не могут?

Нет, опыт учит нас, что очень могут.

Я сам тому свидетелем был трижды.

Не лучше ль, прежде чем пороть раба,

Порасспросить его, чтобы не высечь

Того, кто об опасности грозящей

Вас предостерегает?

Что ты мелешь?

Быть этого не может!

Невозможно.

Патриции стекаются к сенату.

Пришло известье, стершее румянец

С их лиц.

Всему виною этот раб.

Пусть высекут его перед народом,

Который он мутил.

Достойный муж,

Раб не солгал. Известье подтвердилось,

И новые пришли — еще страшнее,

Чем первое.

Как так — еще страшнее?

Насколько это верно, я не знаю,

Но говорят открыто, будто Марций

Ведет войска с Авфидием совместно,

Всем римлянам от мала до велика

Поклявшись отомстить.

Все это сказки!

Придуманные стороной слабейшей,

Чтоб Марция вернуть.

Вот это ловко!

Не верю я! Две крайности такие,

Как Марций и Авфидий, — не сойдутся.

Сенаторами послан я за вами.

Кай Марций и Авфидий с грозным войском

Неистово в пределы наши вторглись,

Огнем себе дорогу пролагая

И грабя все, что встретится на ней.

Вы натворили дел!

Какие вести?

Вы сами все устроили так мудро,

Что ваших дочерей бесчестить будут,

Что с ваших крыш, расплавленных пожаром,

Свинцовый дождь вам хлынет на башку,

Что станут ваших жен у вас под носом

Насиловать...

Ответь: какие вести?

...Что ваши храмы превратятся в пепел,

Что ваши вам столь милые права

В мышиной норке уместятся...

Вести!

Боюсь я, дел наделали вы славных!

Ответь: какие вести? Если Марций —

Союзник вольсков...

Что еще за «если»!

Он их кумир. Они ему покорны,

Как будто он был создан не природой,

А более разумной высшей силой.

Они идут на все отродье наше

Не с большею опаской, чем мальчишки

За бабочкой бегут иль давит мух

Мясник.

Понатворили славных дел

Вы вместе с вашими мастеровыми,

Которые пропахли чесноком

И за которых вы горой стояли.

Ваш Рим тряхнет он и на вас обрушит...

...Как Геркулес на землю спелый плод.

Наделали вы дел!

Но можно ль верить

Известиям?

Вполне. И бледным трупом

Ты станешь раньше, чем их опровергнешь.

Все земли, завоеванные Римом,

С восторгом отпадают. Все смеются

Над теми прямодушными глупцами,

Которые, дерзнув сопротивляться,

Бессмысленно, хоть и бесстрашно гибнут.

Кто Марция осудит? Ведь находят

В нем кое-что его враги и ваши!

Мы все погибли, если не добьемся

У мужа благородного пощады.

А кто пойдет просить? Трибуны?

Им не позволит стыд. Народ? Он вправе

Ждать состраданья от него не больше,

Чем волк от пастухов. Его друзья?

Да ведь мольбою сжалиться над Римом

Они б к нему враждебность проявили

И оскорбили бы его не меньше,

Чем те, кого он ненавидит.

Правда!

Стань поджигать он собственный мой дом,

И то б я не посмел просить пощады.

Да, славное вы дельце смастерили

С мастеровыми вашими!

Вогнали

Вы Рим в такую дрожь, что не излечишь

Ее уже ничем.

При чем здесь мы?

А кто ж? Быть может, мы? Он был нам дорог,

Но, знатные трусливые скоты,

Мы вашей черни поддались, и свистом

Она его изгнала.

Я боюсь,

Чтоб он на крик ее не возвратился.

Сам Тулл Авфидий в войске стал вторым

И повинуется, как подчиненный,

Любому знаку Марция. У Рима

Теперь одна опора и защита —

Отчаянье.

А вот и ваша шайка!

Так, значит, и Авфидий с ним?

На Рим

Заразу вы накликали в тот день,

Когда свои засаленные шапки

Кидали вверх и требовали с ревом

Изгнать Кориолана. Он вернулся,

И каждый волос на его бойцах

Для вас бичом окажется. Заплатит

Он вам за ваши голоса и с плеч

За каждую подброшенную шапку

Снесет одну безмозглую башку.

Да что там! Пережги он нас на уголь,

И то б нам было поделом.

Ужасное известье!

Я-то сам,

Сказав: «Изгнать», прибавил: «Жаль».

Я тоже.

И ловки ж вы голосовать!

Изрядно

Сумела отличиться ваша свора!

Идешь со мной в сенат?

А то куда же!

Соседи, по домам! Не унывайте.

Ведь все они приверженцы его

И только ждут, чтоб подтвердилось то,

Чего они для виду так боятся.

Ступайте и не вешайте голов.

Не нравится мне эта весть.

Мне тоже.

Идем на Капитолий. — Половину

Того, чем я владею, я бы отдал,

Чтоб это было ложью.

Ну, пойдем.

Так, значит, войско к римлянину льнет?

В нем что-то колдовское есть. Солдаты

Лишь про него толкуют. Имя Марций

Им служит предобеденной молитвой,

Питает их застольную беседу,

«Спасибо» заменяет за едой.

Да, вождь, на время этого похода

Ты отодвинут в тень.

А что ж мне делать?

Бороться? Это значит нашим планам

Колени перебить. Он и со мною

Надменней, чем я ждал, когда впервые

Мы обнялись. Но он всегда такой,

Его не изменить. Я извиняю

То, что исправить не могу.

Мой вождь,

Хотел бы я для твоего же блага,

Чтоб ты с ним власть над войском не делил,

А либо сам распоряжался, либо

Ему начальство сдал.

Тебя я понял.

Однако помни: он и не предвидит,

Какие обвиненья предъявлю

Ему я в день сведения всех счетов.

Хоть кажется — и сам он в это верит,

Да и толпа, наверно, так же мыслит, —

Что он походом и делами вольсков

Руководит отлично, что дерется

В сраженьях, как дракон, что сто́ит только

Ему взмахнуть мечом, как враг бежит,

Но то, на чем он шею в день расчета

Себе иль мне сломает, — впереди.

Ты думаешь, что Рим он взять сумеет?

Все города ему сдались без боя,

А в Риме и сенаторы и знать —

Его друзья. Трибуны — не солдаты.

Народ же призовет его обратно

Еще поспешней, чем изгнал. И Рим

Он схватит, как морской орел рыбешку,

Которая сама к тому всплывает,

В ком видит прирожденного владыку[89].

Сперва он верно родине служил,

Но устоять не смог под грузом славы.

Быть может, в том была повинна гордость,

Которая нас портит в дни успеха,

Иль вспыльчивость, которая мешает

Использовать разумно цепь удач,

Иль то, что от рождения ему

Присущи непреклонность и упорство,

Из-за которых на скамьях сената

Он шлема не снимал и оставался

В дни мира столь же грозен, как в бою.

Из этих свойств любого (обладает

Он ими всеми, хоть не в полной мере)

Довольно, чтобы на себя навлечь

Изгнание и ненависть народа.

Он сам свои заслуги свел на нет,

Твердя о них кичливо. Наша слава

Лишь мнением народным создается.

Тому, кто стал у власти (пусть по праву),

Вернее нет могилы, чем трибуна,

С которой слышит он хвалу.

Гвоздь выбивается другим гвоздем,

Ломает силу сила. Ну, идем. —

О Кай, как только Рим возьмешь ты свой,

Я верх возьму, несчастный, над тобой.

Нет, не пойду. Вы слышали, что он

Ответил своему вождю былому,

Любившему его нежней, чем сына?

Меня он тоже звал отцом. Что толку?

Идите вы, кем изгнан он, и, ниц

За милю пав перед его палаткой,

К пощаде на коленях доползите.

Уж если он Коминию не внял,

Я лучше дома посижу.

Он даже

Узнать меня не захотел.

Слыхали?

Когда, забывшись, он сказал: «Коминий»,

Я стал о крови, пролитой совместно,

О дружбе нашей вспоминать. Он крикнул,

Что нет Кориолана, что отрекся

Он от своих прозваний и пребудет

Без имени, пока себе другого

В огне пожаров гибнущего Рима

Не выкует.

Спасибо вам, трибуны!

Вы крепко потрудились, чтобы уголь

Подешевел. Вас будут помнить в Риме.

Сказал я, что пощаду дать тому,

Кто ждать ее не вправе, — благородно.

Ответил он, что глупо государству

Просить того, кого оно карает.

А что ж еще ему ответить было?

Его просил я пожалеть друзей.

Он возразил, что недосуг ему

Перебирать прогнившую мякину,

Разыскивая два иль три зерна,

Что ради них трухи зловонной кучу

Не сжечь — нелепо.

Два иль три зерна!

Одно — я сам, другие — мать, жена,

Его сынок да этот храбрый воин.

А вы — мякина, гниль, чей смрад взлетает

До самых звезд. Сгорим мы из-за вас!

Не гневайся. Уж если ты помочь

Не хочешь нам в беде неотвратимой,

Так не кори хоть ею нас. А все же,

Возьмись ты быть ходатаем за Рим,

Язык твой ловкий мог бы сделать больше,

Чем наше наспех набранное войско.

Нет, в это я мешаться не желаю.

Молю тебя, ступай к нему!

Зачем?

Чтоб хоть увидеть, не пойдет ли Риму

На пользу ваша дружба.

Ну, а если

Меня он, как Коминия, прогонит,

Не выслушав, и я вернусь,

Презреньем друга тяжко оскорбленный?

Ну, что тогда?

Тогда отчизна будет

За добрые намеренья твои

Признательна тебе.

Что ж, попытаюсь.

Я думаю, что выслушан им буду,

Хоть на Коминия глядел он косо

И прикусив губу. Как это горько!

Но, может быть, пришел к нему Коминий,

Когда он был не в духе, не обедал?

Ведь если в жилах пусто, кровь не греет,

То нам не в радость даже солнце утром

И скупы мы на деньги и прощенье.

Но если кровеносные каналы

Наполнены у нас вином и пищей,

То мы душою кротче, чем в часы,

Когда постимся, как жрецы. Я лучше

Дождусь, пока обед его смягчит,

А уж потом примусь просить.

Путь к доброте его тебе известен,

И ты не заплутаешь.

Будь что будет,

А то, что будет, я узнаю скоро.

Попробую.

Не станет даже слушать

Его Кориолан.

Ты так уверен?

Да я же видел: он сидит в палатке,

Весь раззолоченный, глаза сверкают

Так, словно Рим предать огню хотят.

Он жалость заточил в тюрьму обиды.

Когда пред ним я преклонил колени,

Он процедил мне: «Встань!» — и отослал

Меня рукой безмолвною, а после

Уведомил меня письмом о том,

Что может сделать и чего не может,

Поскольку связан клятвой, данной вольскам[90].

Итак, одна у нас надежда —

Достойные его жена и мать,

Которые, как слышал я, решили

Молить его о жалости к отчизне.

Идем. Упросим их поторопиться.

Стой! Ты откуда взялся?

Стой! Назад!

Хвалю: вы хорошо несете службу.

Но я сановник, и с Кориоланом

У нас дела.

Откуда ты?

Из Рима.

Назад! Не хочет вождь о Риме слышать.

Скорей твой Рим сгорит, чем ты с вождем

Поговоришь.

Любезные мои,

Когда ваш вождь рассказывал при вас

О Риме и своих друзьях, ручаюсь,

Меня упоминал он. Я — Менений.

А все ж — назад! И с именем таким

Тебе здесь ходу нет.

Послушай, малый,

Твой вождь меня любил. Я был той книгой,

Где летопись велась его деяньям.

Читали в ней сограждане о славе

Его бессмертной, хоть отчасти мною

Преувеличенной, затем что я

Друзьям (а он меж ними первым был)

Воздать по правде должное старался,

Но слишком уносился вдаль порой,

Как шар, который пущен по дорожке

С обманчивым наклоном и длиною,

И уснащал хвалу крупицей лжи.

Поэтому дай мне пройти, приятель.

Мать, сын, жена — я больше их не знаю.

Мои дела другим отныне служат.

За мною месть, а право на пощаду —

За вольсками. Скорей я отравлю

Забвением былую нашу дружбу,

Чем милосердьем покажу, как прочно

Мы ею были связаны! Уйди!

Мой слух для ваших просьб надежней замкнут,

Чем от моих солдат ворота ваши.

Но так как ты был дорог мне когда-то,

Возьми бумагу эту. Для тебя

Я написал ее и собирался

Тебе отправить.

А теперь, Менений,

Уйди, не тратя слов. — Авфидий, в Риме

Он мною был любим, однако видишь...

Да, неизменен ты во всем.

Итак, с рассветом войско Рим обложит.

Тебя, мой сотоварищ по походу,

Прошу я донести сенату вольсков,

Что вам я верен был.

Лишь к нашей пользе

Стремился ты, не внял моленьям Рима

И уповавших на тебя друзей

Не выслушал ни разу.

Тот старик,

Что в Рим с разбитым сердцем мной отослан,

Любил меня сильнее, чем отец, —

Боготворил меня. Его посольство

Последнею надеждой Рима было.

О нашей стародавней дружбе помня,

Я, хоть и встретил холодно его,

Вновь предложил им мир на тех условьях,

Который они отвергли раньше,

Да вряд ли примут и теперь. Я сделал

Лишь самые ничтожные уступки,

Чтоб старика утешить (он ведь думал,

Что может многого достичь). Отныне

Я не хочу посланцев Рима видеть,

Мольбам друзей внимать.

Что там за шум?

Не снова ли пытаются склонить

Меня к тому, чтоб я нарушил клятву

В тот миг, когда принес ее? Ну нет!

Идет моя жена! За нею следом,

Ведя с собою маленького внука, —

Та, что служила благородной формой

Для лепки этой плоти.

Прочь, любовь!

Да распадутся узы прав природы!

Пусть будет добродетелью моею

Неумолимость! Да, но как прелестны

Глаза и стан моей голубки! Боги,

И вы презрели б клятву ради них!

Растроган я. Как все другие люди,

Я создан не из камня. Предо мной

Склонилась мать моя, как будто должен

Олимп сгибаться перед кротовиной.

И мальчик мой глядит с такой мольбою,

Что мне кричит всевластная природа:

«О, сжалься!» Нет, пусть вольски Рим распашут

И взборонят весь италийский край, —

Не подчинюсь я, как птенец, влеченью,

Но твердость сохраню, как если б сам

Я был своим творцом, родства не зная.

Мой муж и господин, ты не узнал нас?

Мои глаза теперь не те, что в Риме.

Так говоришь ты потому, что горе

Нас изменило.

Как плохой актер,

Я сбился с роли, к своему позору.

О половина лучшая моя,

Прости мою жестокость, но не требуй,

Чтоб римлян я простил.

Твой поцелуй,

Как мщенье, сладок, как изгнанье, долог!

Клянусь небес ревнивою царицей,

Мои уста твой поцелуй прощальный

Всегда хранили в чистоте. — О боги,

За болтовней я позабыл склониться

Пред благороднейшей из матерей!

Колени, опуститесь, чтобы в прах

Вдавил я след почтенья так глубоко,

Как ни один из сыновей.

О, встань

И будь благословен. Не на подушки —

На камни я склоню свои колени

Перед тобой, чтоб так тебя почтить,

Как по ошибке дети почитали

Доныне матерей.

Что! На колени

Пред сыном, столь наказанным, ты встала?

Тогда пускай до звезд подпрыгнут камни

Бесплодных побережий; пусть хлестнет

Ветвями гордых кедров дерзкий ветер

По пламенному солнцу. Все возможно,

Раз невозможное сбылось.

Мой воин,

Ты создан мною.

Узнаешь ее?

Публиколы достойная сестра,

О римская луна, что чище льдинки,

Морозом на святилище Дианы

Повешенной!.. Валерия, привет!

А вот и малое твое подобье,

Которое с годами может стать

Совсем таким, как ты.

Пусть бог войны

С согласия Юпитера дарует

Тебе высокий дух, чтоб для бесславья

Ты был неуязвим и в ратных бурях

Стоял неколебимо, как маяк,

Спасая тех, кто лик твой светлый видит.

Встань на колени, внук.

Мой славный мальчик!

Валерия, твоя жена, я, он —

Мы все пришли тебя просить...

Умолкни!

А если не просить не можешь, помни:

Не отступлюсь я от того, в чем клялся.

Не требуй, чтобы распустил я войско

Иль с подлыми мастеровыми Рима

Покончил дело миром, не тверди,

Что я бесчеловечен, и не пробуй

Взывать к рассудку, чтобы охладить

Мой гнев и жажду мести.

О, довольно!

Ты нас предупредил, что не уступишь,

А мы пришли просить о том, в чем нам

Ты отказал заранее. Но все же

Попросим мы, чтоб в случае отказа

Твое жестокосердье на тебя

Легло пятном. Поэтому послушай.

Авфидий, вольски, подойдите. Римлян

Без вас не стану слушать я. — В чем просьба?

Без наших слов — по лицам и по платью

Ты можешь угадать, как нам жилось

Со дня изгнанья твоего. Подумай,

Найдутся ль в мире женщины несчастней,

Чем мы? Твой взгляд, который был бы должен

Нам увлажнить глаза слезою счастья,

Сердца наполнить трепетом восторга,

Несет нам лишь отчаянье и ужас.

Ты нас — супругу, сына, мать — заставил

Смотреть, как раздирает грудь отчизны

Супруг, отец и сын. Твою враждебность

Нам видеть горше, чем другим: тобою

Закрыт нам путь к молитве — утешенью,

Доступному для всех. Нельзя ж молиться

Одновременно за твою победу,

Как долг велит, и за отчизну нашу,

Как долг велит. Увы! Лишимся мы

Иль дорогой, вскормившей нас отчизны,

Или тебя, дарованного ею

На утешенье нам. Нас горе ждет,

Какой бы из молитв ни вняли боги:

Ведь ты или по улицам в цепях

Пройдешь, как чужеземец и предатель,

Или, поправ развалины отчизны,

Венком увенчан будешь за отвагу,

С которой пролил кровь жены и сына.

Что до меня, то я, мой сын, не стану,

С судьбою примирясь, покорно ждать

Конца войны. Уж если я не в силах

Склонить тебя великодушным быть

К обеим сторонам, а не стремиться

Добить одну из них, то знай, что, прежде

Чем двинуться на Рим, тебе придется

Ногою наступить на чрево той,

Что жизнь тебе дала.

И на мое,

Где зачат сын, который должен имя

Твое сберечь.

Он на меня не ступит:

Я спрячусь, вырасту и драться буду.

Чтоб неженкой, как женщины, не стать,

Глядеть не надо на детей и женщин.

Я засиделся тут.

Ты не уйдешь.

Когда б мы римлян пощадить просили

На гибель вольскам, чей слуга ты ныне,

Ты был бы вправе упрекнуть нас в том,

Что честь твою мы ядом отравляем.

Но молим мы тебя лишь примирить

Враждебные народы, чтобы вольски

Могли воскликнуть: «Мы явили милость!»,

А римляне: «Мы приняли ее!»,

Чтоб обе стороны тебя встречали

Приветом общим: «Будь благословен,

Ты, что принес нам мир!» Мой сын великий,

Ты знаешь, счастье на войне — неверно;

Но верно то, что, если Рим ты сломишь,

Заслужишь ты одну награду — имя,

Которому проклятья будут вторить

И под которым летопись напишет:

«Он был велик, но все его деянья

Последнее из них свело на нет.

Он родину сгубил, за что навеки

Покрыт позором!» — Отвечай мне, сын!

Ведь ты считал, что высший признак чести —

Быть равным в милосердии богам,

Чья молния, пронзая щеки неба,

Становится затем секирой грома

И лишь дубы разит. Что ж ты молчишь?

К лицу ли тем, кто сердцем благороден,

Обиду помнить? — Нет, он глух к слезам. —

Дочь, говори же с ним. — Малыш, проси.

Твой лепет, может быть, его скорее,

Чем наши слезы, тронет. Кто на свете

Обязан большим матери, чем он?

И все ж он допустил, чтоб я к нему

Взывала безответно, как колодник. —

О, ты всегда был с матерью неласков,

Ни в чем не уступал ей, хоть она,

Клохча, как одинокая наседка,

Жила тобой, тебя для битв растила,

Ждала, когда со славой из похода

Вернешься ты... Что ж, если наша просьба

Несправедлива, прогони меня;

А если справедлива — ты бесчестен

И гнев богов изведаешь сполна

За то, что посягнул своим отказом

На право матери. — Он отвернулся!

Все на колени: пристыдим его!

Ведь он Кориолан, а это имя

Не жалости, но гордости сродни.

Склонимся перед ним в последний раз.

Откажет — возвратимся, чтобы дома

Среди соседей встретить смерть. — Взгляни же

На нас, взгляни хотя б на малыша:

Не знает он, о чем просить, но с нами

К тебе ручонки тянет на коленях.

А это довод посильнее тех,

Которыми отказ ты подкрепляешь. —

Идем. Довольно. Этот человек

На свет от вольской матери родился,

Жена его, наверно, в Кориолах,

И внук мой на него похож случайно. —

Что ж ты не гонишь нас? Я помолчу,

Пока наш город пламя не охватит,

А уж тогда — заговорю.

О мать,

Что сделала со мною ты! Взгляни,

Разверзлось небо, и со смехом боги

На зрелище неслыханное смотрят.

О мать моя! Счастливую победу

Для Рима одержала ты, но знай,

Что сына грозной, может быть, смертельной

Опасности подвергла. Будь что будет! —

Авфидий, заключу я мир почетный,

Раз не могу войну вести как надо.

Скажи, сумел бы ты, Авфидий добрый,

Когда б со мною местом поменялся,

Остаться твердым, матери не внять

И ей не уступить? Скажи, Авфидий.

Я тоже был растроган.

Я дерзну

Поклясться в том, что говоришь ты правду:

Ведь и мои глаза не так-то просто

Подернуть влагой состраданья, друг.

Но посоветуй, на каких условьях

Мы им даруем мир. Что до меня,

Мне в Рим возврата нет. Уйду я с вами.

А ты мне помоги. — О мать! Жена!

Я рад, что честь твоя и состраданье

Вступили в ссору, — это мне вернет

Удачу прежних дней.

Не торопитесь!

Сначала выпьем мы вина и этим

Надежней слов скрепим наш договор,

Который вы потом снесете в Рим.

Идемте, женщины. За этот подвиг

Должны бы храм воздвигнуть вам. Без вас

Мечи всех италийских государств

Не вынудили б нас к такому миру.

Беги домой, трибун, иль ты погиб!

Плебеями твой сотоварищ схвачен.

Они его по улицам волочат,

Клянясь, что, если только нам пощады

И римлянки не принесут, он будет

Разорван на куски.

Какие вести?

Счастливые: уводит вольсков Марций —

Добились наши римлянки победы!

Столь радостного дня не видел Рим

И в год, когда Тарквиния изгнали.

Ты не ошибся, друг мой? Это правда?

Такая же, как то, что солнце светит.

Да где ж ты был, что все еще не веришь?

Под арками мостов прилив не мчится

С такою быстротой, с какой к воротам

Спешит народ, воспрявший духом. Слушай!

От флейт, кимвалов, барабанов, труб

И кликов римлян, кажется, вот-вот

Запляшет солнце. Слушай!

Весть благая!

Пойду-ка встречу женщин. Больше сто́ит

Одна Волумния, чем целый город

Патрициев, сенаторов почтенных

И консулов, чем целый мир таких,

Как вы, трибунов. Видно, вы усердно

Молились нынче. Утром я бы не́ дал

Гроша за десять тысяч ваших глоток. —

Послушай, как ликует Рим!

Сперва

Да будешь ты благословен богами

За эту весть, а после благодарность

И от меня прими.

Что ж, есть причины

У каждого из нас быть благодарным.

Далеко ли от города они?

Почти что у ворот.

Пойдем навстречу,

Разделим радость горожан.

Смотрите, вот спасительницы Рима,

Вернувшие нам жизнь! Сзывайте трибы!

Огни, ликуя, зажигайте всюду!

Богов бессмертных славьте! Усыпайте

Дорогу перед женами цветами!

Пусть крик, изгнавший Марция, заглушат

Приветствия в честь матери его,

Чтобы они ей возвратили сына.

Кричите все: «Привет достойным женам!»

Привет достойным женам!

Сенаторам сказать, что я вернулся.

Пускай они прочтут бумагу эту

И тотчас же пожалуют на площадь,

Где подтвержу пред ними и народом

Я то, что написал. Вступает в город

Мной обвиненный человек. Он хочет,

Надеясь обелить себя словами,

С народом говорить. Поторопитесь.

Привет.

Как поживаешь, вождь?

Как тот,

Кто подаяньем собственным отравлен,

Кого свое ж великодушье губит.

Вождь, если ты не изменил решений,

Содействовать которым нас просил,

Мы от опасности тебя избавим.

Сперва узнайте, за кого народ.

Раз можно выбирать ему меж вами,

Он будет колебаться, выжидая,

Чтоб пал один из вас и все наследство —

К другому отошло.

Я знаю это.

Настало время нанести удар.

Я Марция возвысил. Поручился

Я честью за него, а он, окрепнув,

Росою лести всходы новой славы

Стал поливать, друзей моих прельщая.

Он даже обуздал для этой цели

Свой нрав, когда-то столь неукротимый,

Упорный и суровый.

А ведь прежде

Он из упрямства консульство утратил.

Об этом я как раз и говорю.

Изгнанником он в дом ко мне явился

И горло моему ножу подставил.

Его я принял, разделил с ним власть,

Ему во всем оказывал поддержку,

Дал выбрать лучших из моих бойцов

Для исполненья замыслов его

И сам пошел служить ему в надежде,

Что славу вместе с ним пожну, а он

Ее присвоил. Я гордился даже

Тем, что собою жертвовать умею,

Пока не понял, кто́ я для него —

Не сотоварищ, а слуга, наемник,

Которому он милостивым взглядом

За помощь платит.

Это правда, вождь.

Дивилось войско твоему терпенью.

В конце концов, когда к воротам Рима

Он подступил, и мы не только славы,

Но и добычи ждали...

Вот за это

Как раз я и обрушусь на него.

За каплю женских слез, как ложь дешевых,

Труды и кровь великого похода

Он продал, а поэтому умрет

И вознесет меня своим паденьем.

Вот, слышите?

Ты, как простой гонец,

В свой город незамеченным вернулся.

А Марция встречает гром приветствий.

И многотерпеливые глупцы

Надсаживают глотки в честь того,

Кто убивал их сыновей.

Итак,

Пока еще он не склонил народ

На сторону свою искусной речью,

Берись за меч, а мы тебе поможем.

Пусть он сперва падет, а уж потом

По-своему ты дело истолкуешь

И в гроб все оправданья мертвеца

Уложишь вместе с ним.

Ни слова больше.

Сенаторы идут!

Привет тебе!

Его не заслужил я.

Прочли ли вы мое посланье к вам,

Почтенные отцы?

Прочли.

С прискорбьем.

За прежние проступки извинить

Его нетрудно, но закончить там,

Где надо было начинать, утратить

Плоды похода тяжкого, оставить

В награду нам одни издержки наши,

Пойти на мир с врагом, готовым сдаться, —

Такое оправдать уже нельзя!

Да вот и он. Послушаем, что скажет.

Привет, отцы! Ваш воин возвратился,

К отечеству любовью зараженный

Не более, чем в первый день похода,

И, как и прежде, вам покорный. — Знайте,

Что, вашу волю выполнив с успехом,

Путем кровавым я к воротам Рима

Привел войска. На треть добыча наша

Военные расходы превышает.

Мы с римлянами заключили мир,

Для них позорный и для вольсков славный.

Вот договор, сенатскою печатью

Скрепленный и подписанный рукою

Патрициев и консулов.

Отцы,

Его вы не читайте, а скажите

Изменнику, что властью, вами данной,

Он злоупотребил.

Что? Я — изменник?

Да, Марций, ты изменник.

Марций? Я?

А кто же ты, Кай Марций? Неужели

Ты полагал, что я тебя украшу

Почетным прозвищем Кориолана,

Украденным тобою в Кориолах? —

Отцы народа, главы государства,

Он вероломно предал ваше дело

И матери с женою уступил

Ваш Рим (да, ваш!) за каплю слез соленых.

Он не созвал военного совета,

Но клятву, как гнилую нить, порвав,

Слезам своей кормилицы поддался.

Победу он прохныкал и проплакал,

Чем изумил мужей и в стыд вогнал

Юнцов безусых.

Марс, ты это слышишь?

Тебе ль к нему взывать, плаксивый мальчик?

Что? Повтори!

Ты плакса и мальчишка!

Бесстыдный лжец, ты гневом переполнил

Мне сердце. Я мальчишка? Ах ты раб! —

Отцы, простите. Вынужден впервые

Я так браниться. Пусть собаку эту

Ваш суд, отцы, изобличит во лжи,

Чтобы клеветнику, чье тело будет

Носить до сме́рти след моих ударов,

Его признанье вбило в глотку ложь.

Молчите оба! Слушайте меня!

Меня рубите, вольски, на куски!

Мужи и юноши, мечи омойте

В моей крови! Мальчишка! Лживый пес!

Коль летописи ваши пишут правду,

То вы прочтете там, что в Кориолы

Я вторгся, как орел на голубятню,

Гоня перед собой дружины ваши.

Я это совершил один. Мальчишка!

Как можете вы позволять, отцы,

Чтобы хвастун безбожный перед вами

Превозносил свое слепое счастье

И ваш позор?

Убить его за это!

Молчать! Не оскорблять его! Молчать!

Он знаменит. Молва о нем идет

По всей земле. Обсудим беспристрастно

Его последнюю вину пред нами.

Авфидий, перестань. Не подстрекай

К самоуправству.

О, как я хотел бы,

Чтоб семь таких Авфидиев, как он,

И весь их род пришли отведать этой

Безгрешной стали!

Негодяй! Наглец!

Убить его, убить! Убить!

Стой, стой!

Отцы, позвольте мне сказать...

О Тулл!..

Поступок твой заставит доблесть плакать.

Не попирай его ногой! — Молчать!

Вложить мечи в ножны!

Почтенные отцы, когда известна

Вам станет та великая опасность,

Которой вам грозила жизнь его

И о которой, разъярив меня,

Он помешал мне рассказать вам раньше,

Порадуетесь вы концу такому.

Прошу, отцы, в сенат меня ведите,

Где я иль оправдаюсь, доказав,

Что я слуга ваш верный, иль приму

Любую кару.

Унесите тело.

Оплачем Марция. Еще ни разу

Глашатаи не провожали к урне

Столь благородный труп.

Он был строптив,

А этим и с Авфидия отчасти

Снимается вина. Быть может, лучше,

Что все сложилось так.

Мой гнев прошел.

Я скорбью потрясен. — Пусть труп его

Три лучшие вождя со мной поднимут. —

Греми сильней, печальный барабан!

Склонитесь до земли, стальные копья!

Хоть он и отнял в наших Кориолах

Мужей и сыновей у многих женщин,

Чьи щеки до сих пор от слез влажны,

Почтить мы память славную должны. —

Берите труп!