Полное собрание сочинений в десяти томах. Том 4. Стихотворения. Поэмы (1918–1921)

Они спустились до реки

Смотреть на зарево заката,

Но серебрились их виски

И сердце не было крылато.

Промчался длинный ряд годов,

Годов унынья и печали,

Когда ни алых вечеров,

Ни звезд они не замечали.

Вот все измены прощены

И позабыты все упреки,

О, только б слушать плеск волны,

Природы мудрые уроки!

Как этот ясный водоем,

Навек отринуть самовластье

И быть вдвоем, всегда вдвоем,

Уже не верующим в счастье.

А в роще, ладя самострел,

Ребенок, брат любимый Мая,

На них насмешливо глядел,

Их светлых слез не понимая.

Как-то трое изловили

На дороге одного

И жестоко колотили,

Беззащитного, его.

С переломанною грудью

И с разбитой головой

Он сказал им: «Люди, люди,

Что вы сделали со мной?

Не страшны ни Бог, ни черти,

Но, клянусь, в мой смертный час,

Притаясь за дверью смерти,

Сторожить я буду вас.

Что я сделаю, о Боже,

С тем, кто в эту дверь вошел!..»

И закинулся прохожий,

Захрипел и отошел.

Через год один разбойник

Умер, и дивился поп,

Почему это покойник

Всё никак не входит в гроб.

Весь изогнут, весь скорючен,

На лице тоска и страх,

Оловянный взор измучен,

Капли пота на висках.

Два других бледнее стали

Стираного полотна:

Видно, много есть печали

В царстве неземного сна.

Протекло четыре года,

Умер наконец второй.

Ах, не видела природа

Дикой мерзости такой.

Мертвый глухо выл и хрипло,

Ползал по полу дрожа,

На лицо его налипла

Мутной сукровицы ржа.

Уж и кости обнажались,

Смрад стоял — не подступить.

Всё он выл, и не решались

Гроб его заколотить.

Третий, чувствуя тревогу

Нестерпимую, дрожит

И идет молиться Богу

В отдаленный тихий скит.

Он года хранит молчанье

И не ест по сорок дней,

Исполняя обещанье,

Спит на ложе из камней.

Так он умер, нетревожим,

Но никто не смел сказать,

Что пред этим чистым ложем

Довелось ему видать.

Все бледнели и крестились,

Повторяли: «Горе нам!» —

И в испуге расходились

По трущобам и горам.

И вокруг скита пустого

Терн поднялся и волчцы...

Не творите дела злого —

Мстят жестоко мертвецы.

Пять коней подарил мне мой друг Люцифер

И одно золотое с рубином кольцо,

Чтобы мог я спускаться в глубины пещер

И увидел небес молодое лицо.

Кони фыркали, били копытом, маня

Понестись на широком пространстве земном,

И я верил, что солнце зажглось для меня,

Просияв, как рубин на кольце золотом.

Много звездных ночей, много огненных дней

Я скитался, не зная скитанью конца,

Я смеялся порывам могучих коней

И игре моего золотого кольца.

Там, на высях сознанья — безумье и снег,

Но коней я ударил свистящим бичом.

Я на выси сознанья направил их бег

И увидел там деву с печальным лицом.

В тихом голосе слышались звоны струны,

В странном взоре сливался с ответом вопрос,

И я отдал кольцо этой деве луны

За неверный оттенок разбросанных кос.

И, смеясь надо мной, презирая меня,

Люцифер распахнул мне ворота во тьму,

Люцифер подарил мне шестого коня —

И Отчаянье было названье ему.

Оглушенная ревом и топотом,

Облеченная в пламень и дымы,

О тебе, моя Африка, шепотом

В небесах говорят серафимы.

И, твое открывая Евангелье,

Повесть жизни ужасной и чудной,

О неопытном думают ангеле,

Что приставлен к тебе, безрассудной.

Про деянья свои и фантазии,

Про звериную душу послушай,

Ты, на дереве древнем Евразии

Исполинской висящая грушей.

Обреченный тебе, я поведаю

О вождях в леопардовых шкурах,

Что во мраке лесов за победою

Водят воинов стройных и хмурых.

О деревнях с кумирами древними,

Что смеются усмешкой недоброй,

И о львах, что стоят над деревнями

И хвостом ударяют о ребра.

Дай за это дорогу мне торную

Там, где нету пути человеку,

Дай назвать моим именем черную,

До сих пор не открытую реку;

И последнюю милость, с которою

Отойду я в селенья святые:

Дай скончаться под той сикоморою,

Где с Христом отдыхала Мария.

Здравствуй, Красное Море, акулья уха,

Негритянская ванна, песчаный котел,

На твоих берегах вместо влажного мха

Известняк, как чудовищный кактус, расцвел.

На твоих островах в раскаленном песке,

Позабытых приливом, растущим в ночи,

Умирают страшилища моря в тоске:

Осьминоги, тритоны и рыбы-мечи.

С африканского берега сотни пирог

Отплывают и жемчуга ищут вокруг,

И стараются их отогнать на восток

С аравийского берега сотни фелуг.

Как учитель среди шалунов, иногда

Океанский проходит средь них пароход.

Под винтом снеговая клокочет вода,

А на палубе — красные розы и лед.

Ты бессильно над ним, пусть ревет ураган,

Напухает волна за волной, как гора,

Лишь и будет, что скажет, вздохнув, капитан:

«Слава Богу, свежо, надоела жара!»

Блещет воздух стеклянный, налитый огнем,

И лучи его сыпятся, словно цветы,

Море, Красное Море, ты царственно днем,

Но ночами еще ослепительней ты.

Только в небо скользнут водяные пары,

Тени черных русалок мелькнут на волнах,

Нам чужие созвездья, кресты, топоры

Над тобой загорятся в небесных садах.

Из лесистых ущелий приходят слоны,

Чутко слушая волн набегающих гул,

Обожать отраженье ущербной луны

Подступают к воде и боятся акул.

И когда выступает луна на зенит,

Вихрь проносится, запахи моря тая,

От Суэца до Бабель-Мандеба звенит,

Как Эолова арфа, поверхность твоя.

И ты помнишь, как, только одно из морей,

Ты когда-то исполнило Божий закон,

Ты раздвинуло цепкие руки зыбей,

Чтоб прошел Моисей и погиб Фараон.

Как картинка из книжки старинной,

Услаждавшей мои вечера,

Изумрудные эти равнины

И раскидистых пальм веера.

И каналы, каналы, каналы,

Что несутся вдоль глиняных стен,

Орошая Дамьетские скалы

Розоватыми брызгами пен.

И такие смешные верблюды

С телом рыб и с головками змей,

Словно дивные, древние чуда

Из глубин пышноцветных морей.

Вот каким ты увидишь Египет

В час божественный трижды, когда

Солнцем день человеческий выпит

И, колдуя, струится вода.

Это лик благосклонной Изиды

Или пламя встающей луны?

Неужели хотят пирамиды

Посягнуть на покой вышины?

Сфинкс улегся на страже святыни

И с улыбкой глядит с высоты,

Ожидая гостей из пустыни,

О которых не ведаешь ты.

Но довольно! Ужели ты хочешь

Вечно жить средь минувших услад.

И не рад ты сегодняшней ночи

И сегодняшним звездам не рад?

Не обломок старинного крипта,

Под твоей зазвеневший ногой,

Есть другая душа у Египта

И торжественный праздник другой.

Словно пестрая Фата-Моргана,

Виден город, над городом свет;

Над мечетью султана Гассана

Протыкает луну минарет.

На широких и тихих террасах

Чешут женщины золото кос,

Угощая подруг темноглазых

Имбирем и вареньем из роз.

Шейхи молятся, строги и хмуры,

И лежит перед каждым Коран,

Где персидские миниатюры,

Словно бабочки сказочных стран.

А поэты скандируют строфы,

Развалившись на мягкой софе

Пред кальяном и огненным кофе

Вечерами в прохладных кафе.

Здесь недаром страна сотворила

Поговорку, прошедшую мир:

— Кто испробовал воду из Нила,

Будет вечно стремиться в Каир.

Пусть хозяева здесь англичане,

Пьют вино и играют в футбол

И калифа в высоком Диване

Уж не властен святой произвол.

Пусть, но истинный царь над страною

Не араб и не белый, а тот,

Кто с сохою или с бороною

Черных буйволов в поле ведет.

Пусть ютится он в доме из ила,

Умирает, как звери, в лесах,

Он — любимец священного Нила,

И его современник — феллах.

Для него ежегодно разливы

Этих рыжих всклокоченных вод

Затопляют богатые нивы,

Где тройную он жатву берет.

И его охраняют пороги

Полосой острогрудых камней

От внезапной, полночной тревоги,

От коротких нубийских мечей.

А ведь знает и коршун бессонный:

Вся страна — это только река,

Окруженная рамкой зеленой

И второй: золотой, из песка.

Если аист какой-нибудь близко

Поселится на поле твоем,

Напиши по-английски записку

И ему привяжи под крылом.

И весной, на листе эвкалипта,

Если аист вернется назад,

Ты получишь привет из Египта

От веселых феллашских ребят.

Все пустыни от века друг другу родны,

Но Аравия, Сирия, Гоби —

Это лишь затиханье Сахарской волны,

В сатанинской воспрянувшей злобе.

Плещет Красное Море, Персидский Залив,

И глубоки снега на Памире,

Но ее океана песчаный разлив

До зеленой доходит Сибири.

Ни в прохладе лесов, ни в просторе морей —

Ты в одной лишь пустыне на свете

Не захочешь людей и не встретишь людей,

А полюбишь лишь солнце да ветер.

Солнце клонит лицо с голубой высоты,

И лицо это девственно юно,

И как струи пролитого солнца чисты

Золотые песчаные дюны.

Блещут скалы, темнеют под ними внизу

Древних рек каменистые ложа,

На покрытое волнами море в грозу,

Ты промолвишь, Сахара похожа.

Но вглядись, эта вечная слава песка

Только горнего отсвет пожара.

С небесами, где легкие спят облака,

Бродят радуги, схожа Сахара.

Буйный ветер в пустыне второй властелин,

Вот он мчится порывами, точно

Средь высоких холмов и широких долин

Дорогой иноходец восточный.

И чудовищных пальм вековые стволы,

Стены праха поднялись и пухнут,

Выгибаясь, качаясь, проходят средь мглы,

Тайно веришь, вовеки не рухнут.

Но мгновенье... отстанет и дрогнет одна

И осядет песчаная груда,

Это значит, в пути натолкнулась она

На ревущего в страхе верблюда.

И стоит караван, а его проводник

Всюду посохом шарит в тревоге,

Где-то около плещет знакомый родник,

Но к нему он не знает дороги.

А в оазисе слышится ржанье коня

И разносится веянье нарда,

Хоть редки острова в океане огня,

Словно пятна на шкуре гепарда.

Здесь так часто шумит оглушительный бой,

Блещут копья и веют бурнусы:

Туарегов, что западной правят страной,

На востоке не любят тиббусы.

И пока они бьются за пальмовый лес,

За коня иль улыбку рабыни,

Их родную Тибести, Мурзук, Гадамес

Заметают пески из пустыни.

Потому что пустынные ветры горды

И не знают преград своеволью,

Рушат стены, ломают деревья, пруды

Засыпают белеющей солью.

И, быть может, немного осталось веков,

Как на мир наш зеленый и старый

Жадно ринутся хищные стаи песков

Из пылающей, юной Сахары.

Средиземное Море засыпят они,

И Париж, и Москву, и Афины,

И мы будем в небесные верить огни,

На верблюдах своих бедуины.

И когда наконец корабли марсиан

У земного окажутся шара,

То увидят сплошной золотой океан

И дадут ему имя: Сахара.

Стаи дней и ночей

Надо мной колдовали,

Но не знаю светлей,

Чем в Суэцком канале,

Где идут корабли

Не по морю, по лужам,

Посредине земли

Караваном верблюжьим.

Сколько птиц, сколько птиц

Здесь на каменных скатах,

Голубых небылиц,

Голенастых, зобатых!

Виден ящериц рой

Золотисто-зеленых,

Словно влаги морской

Стынут брызги на склонах.

Мы кидаем плоды

На ходу арапчатам,

Что сидят у воды,

Подражая пиратам.

Арапчата орут

Так задорно и звонко,

И шипит марабут

Нам проклятья вдогонку.

А когда на пески

Ночь, как коршун, посядет,

Задрожат огоньки

Впереди нас и сзади;

Те красней, чем коралл,

Эти зелены, сини...

Водяной карнавал

В африканской пустыне.

С отдаленных холмов,

Легким ветром гонимы,

Бедуинских костров

К нам доносятся дымы.

С обвалившихся стен

У изгибов канала

Слышен хохот гиен,

Завыванья шакала.

И в ответ пароход,

Звезды ночи печаля,

Спящей Африке шлет

Переливы рояля.

Ах, наверно, сегодняшним утром

Слишком громко звучат барабаны,

Крокодильей обтянуты кожей,

Слишком громко взывают колдуньи

На утесах Нубийского Нила,

Потому что сжимается сердце,

Лоб горяч и глаза потемнели,

И в мечтах оживленная пристань.

Голоса загорелых матросов,

В белой пене зеленое море,

А за ним сикоморы Дарфура,

Галереи — леса Кордофана

И спокойные воды Борну.

Города, озаренные солнцем,

Словно клады в зеленых трущобах,

А над ними, как черные руки,

Минареты возносятся к небу;

И на тронах из кости слоновой,

Восседают, как дикие бреды,

Короли и владыки Судана.

Рядом с каждым прикованный цепью

Лев прищурился, голову поднял,

И с усов лижет кровь человечью.

Рядом с каждым возносит секиру

Черный, словно душа властелина,

В ярко-красной одежде палач.

Перед ними торговцы рабами

Свой товар горделиво проводят,

Стонут женщины в тяжких колодках,

И зрачки их сверкают на солнце.

Проезжают вожди из пустыни

В драгоценных зеленых тюрбанах,

Перья длинные страуса вьются

Над затылком коней золотистых.

И спокойно проходят французы,

Гладко выбриты, в белой одежде,

В их карманах бумаги с печатью,

И пред ними владыки Судана

Поднимаются с тронов своих.

Между берегом буйного Красного Моря

И Суданским таинственным лесом видна,

Разметавшись среди четырех плоскогорий,

С отдыхающей львицею схожа страна.

Север — это болото без дна и без края,

Змеи черные подступы к ним стерегут,

Их сестер, лихорадок, зловещая стая

Желтолицая здесь обрела свой приют.

А над ними нахмурились дикие горы,

Вековая обитель разбоя, Тигрэ,

Где оскалены бездны, взъерошены боры

И вершины стоят в снеговом серебре.

В плодоносной Амхаре и сеют и косят,

Зебры любят мешаться в домашний табун

И под вечер прохладные ветры разносят

Звуки песен гортанных и рокоты струн.

Абиссинец поет, и рыдает багана,

Воскрешая минувшее, полное чар:

Было время, когда перед озером Тана

Королевской столицей взносился Гондар.

Под платанами спорил о Боге ученый,

Вдруг пленяя толпу благозвучным стихом...

Живописцы писали царя Соломона

Меж царицею Савской и ласковым львом.

Но, поверив шоанской искательной лести,

Из старинной отчизны поэтов и роз

Мудрый слон Абиссинии, Негус Негести,

В каменистую Шоа свой трон перенес.

В Шоа воины сильны, свирепы и грубы,

Курят трубки и пьют опьяняющий тедж,

Любят слышать одни барабаны и трубы,

Мазать маслом ружье да оттачивать меч.

Харраритов, галла, сомали, данакилей,

Людоедов и карликов в чаще лесов

Своему Менелику они покорили,

Устелили дворец его шкурами львов.

И, смотря на утесы у горных подножий,

На дубы и огромных небес торжество,

Европеец дивится, как странно похожи

Друг на друга народ и отчизна его.

Колдовская страна! — Ты на дне котловины,

Задыхается, солнце палит с высоты,

Над тобою разносится крик ястребиный,

Но в сияньи заметишь ли ястреба ты?

Пальмы, кактусы, в рост человеческий травы,

Слишком много здесь этой паленой травы,

Осторожнее! в ней притаились удавы,

Притаились пантеры и рыжие львы.

По обрывам и кручам дорогой тяжелой

Поднимись, и нежданно увидишь вокруг

Сикоморы и розы, веселые села

И широкий, народом пестреющий луг.

Здесь колдун совершает привычное чудо.

Там, покорна напеву, танцует змея,

Кто сто таллеров взял за больного верблюда,

Сев на камне в тени, разбирает судья.

Поднимись еще выше: какая прохлада!

Словно позднею осенью пусты поля,

На рассвете ручьи замерзают, и стадо

Собирается в кучи под кровлей жилья.

Павианы рычат средь кустов молочая,

Перепачкавшись в белом и липком соку,

Мчатся всадники, длинные копья бросая,

Из винтовок стреляя на полном скаку.

И повсюду вверху и внизу караваны

Дышат солнцем и пьют неоглядный простор,

Уходя в до сих пор неоткрытые страны

За слоновою костью и золотом гор.

Как любил я бродить по таким же дорогам,

Видеть вечером звезды, как крупный горох,

Выбегать на холмы за козлом длиннорогим,

По ночам зарываться в седеющий мох.

Есть музей этнографии в городе этом

Над широкой, как Нил, многоводной Невой,

В час, когда я устану быть только поэтом,

Ничего не найду я желанней его.

Я хожу туда трогать дикарские вещи,

Что когда-то я сам издалёка привез,

Слышать запах их странный, родной и зловещий,

Запах ладана, шерсти звериной и роз.

И я вижу, как южное солнце пылает,

Леопард, изогнувшись, ползет на врага,

И как в хижине дымной меня поджидает

Для веселой охоты мой старый слуга.

Восемь дней из Харрара я вел караван

Сквозь Черчерские дикие горы

И седых на деревьях стрелял обезьян,

Засыпал средь корней сикоморы.

На девятую ночь я увидел с горы —

Эту ночь никогда не забуду! —

Там, далёко, в чуть видной равнине костры,

Точно красные звезды, повсюду.

И помчались одни за другими они,

Словно тучи в сияющей сини,

Ночи трижды святые и яркие дни

На широкой галласской равнине.

Всё, к чему приближался навстречу я тут,

Было больше, чем видел я раньше,

Я смотрел, как огромных верблюдов пасут

У широких прудов великанши;

Как саженного роста галласы, скача

В леопардовых шкурах и львиных,

Убегающих страусов рубят сплеча

На горячих конях-исполинах;

И как поят парным молоком старики

Умирающих змей престарелых,

И, мыча, от меня убегали быки,

Никогда не видавшие белых.

Вечерами я слышал у входа пещер

Звуки песен и бой барабанов,

И тогда мне казалось, что я Гулливер,

Позабытый в стране великанов.

И таинственный город, тропический Рим,

Шейх-Гуссейн я увидел высокий,

Поклонился мечети и пальмам святым,

Был допущен пред очи пророка.

Жирный негр восседал на персидских коврах,

В полутемной, неубранной зале,

Точно идол в браслетах, серьгах и перстнях,

Лишь глаза его дивно сверкали.

Я склонился, он мне улыбнулся в ответ,

По плечу меня с лаской ударя,

Я бельгийский ему подарил пистолет

И портрет моего государя.

Всё расспрашивал он, много ль знают о нем

В отдаленной и дикой России,

Вплоть до моря он славен своим колдовством,

И дела его точно благие:

Если мула в лесу ты не можешь найти

Или раб убежал, беспокойный,

Всё отыщешь ты, давши обет принести

Шейх-Гуссейну подарок пристойный.

Помню ночь и песчаную помню страну

И на небе так низко луну,

И я помню, что глаз я не мог отвести

От ее золотого пути.

Там светло и, наверное, птицы поют

И цветы над прудами цветут,

Там не слышно, как бродят свирепые львы,

Наполняя рыканием рвы,

Не хватают мимозы колючей рукой

Проходящего в бездне ночной.

В этот вечер, лишь тени кустов поползли,

Подходили ко мне сомали,

Вождь их с рыжею шапкой косматых волос

Смертный мне приговор произнес,

И насмешливый взор из-под спущенных век

Видел, сколько со мной человек.

Завтра бой, беспощадный томительный бой,

С завывающей черной толпой,

Под ногами верблюдов сплетение тел,

Дождь отравленных копий и стрел...

И до боли я думал, что там, на луне,

Враг не мог бы подкрасться ко мне.

Ровно в полночь я мой разбудил караван,

За холмом грохотал океан,

Люди гибли в пучине, и мы на земле

Тоже гибели ждали во мгле.

Мы пустились в дорогу. Дышала трава,

Точно шкура вспотевшего льва,

И белели средь черных священных камней

Вороха черепов и костей.

В целой Африке нету грозней сомали,

Безотраднее нет их земли,

Сколько белых пронзило во мраке копье

У песчаных колодцев ее,

Но приходят они и сражаются тут,

Умирают и снова идут.

И когда, перед утром, склонилась луна,

Уж не та, а страшна и красна,

Понял я, что она, словно рыцарский щит,

Вечной славой героям горит,

И верблюдов велел положить, и ружью

Вверил вольную душу мою.

Берег Верхней Гвинеи богат

Медом, золотом, костью слоновой,

За оградою каменных гряд

Всё пришельцу нежданно и ново.

По болотам блуждают огни,

Черепаха грузнее утеса,

Клювоносы таятся в тени

Своего исполинского носа.

В восемнадцатом веке сюда

Лишь за деревом черным, рабами

Из Америки плыли суда

Под распущенными парусами.

И сюда же на каменный скат

Пароходов толпа быстроходных

В девятнадцатом веке назад

Привезла не рабов, а свободных.

Видно, поняли нрав их земли

Вашингтонские старые девы,

Что такие плоды принесли

Благонравных брошюрок посевы.

Адвокаты, доценты наук,

Пролетарии, нищие, воры,

Все, что нужно в республике, вдруг

С гиком ринулись в тихие горы.

Расселились. Тропический лес,

Утонувший в таинственном мраке,

В сонм своих бесконечных чудес

Принял дамские шляпы и фраки.

— «Господин президент, ваш слуга!» —

Вы с поклоном промолвите быстро,

Но взгляните, черней сапога

Господин президент и министры.

— «Вы сегодня бледней, чем всегда» —

Позабывшись, вы скажете даме,

И что дама ответит тогда,

Догадайтесь, пожалуйста, сами.

То повиснув на тонкой лозе,

То скрываясь средь листьев узорных,

В темной чаще живут шимпанзе

По соседству от города черных.

По утрам, услыхав с высоты

Протестантское пенье во храме,

Как в большой барабан, в животы

Ударяют они кулаками.

А когда загорятся огни,

Внемля фразам вечерних приветствий,

Тоже парами бродят они,

Вместо тросточек выломав ветви.

Европеец один уверял,

Президентом за что-то обижен,

Что большой шимпанзе потерял

Путь назад средь окраинных хижин.

Он не струсил и, пестрым платком

Подвязав свой живот волосатый,

В президентский отправился дом,

Президент отлучился куда-то.

Там размахивал палкой своей,

Бил посуду, шатался, как пьяный,

И, не узнана, целых пять дней

Управляла страной обезьяна.

Сердце билось, смертно тоскуя,

Целый день я бродил в тоске,

И мне снилось ночью: плыву я

По какой-то большой реке.

С каждым мигом всё шире, шире

И светлей, и светлей река,

Я в совсем неведомом мире,

И ладья моя так легка.

Красный идол на белом камне

Мне поведал разгадку чар,

Красный идол на белом камне

Громко крикнул: «Мадагаскар!»

В раззолоченных паланкинах,

В дивно вырезанных ладьях,

На широких воловьих спинах

И на звонко ржущих конях,

Там, где пели и трепетали

Легких тысячи лебедей,

Друг за другом вслед выступали

Смуглолицых толпы людей.

И о том, как руки принцессы

Домогался старый жених,

Сочиняли смешные пьесы

И сейчас же играли их.

А в роскошной форме гусарской

Благосклонно на них взирал

Королевы мадагаскарской

Самый преданный генерал.

Между них быки Томатавы,

Схожи с грудою темных камней,

Пожирали жирные травы

Благовоньем полных полей.

И вздыхал я, зачем плыву я,

Не останусь я здесь зачем:

Неужель и здесь не спою я

Самых лучших моих поэм?

Только голос мой был неслышен,

И никто мне не мог помочь,

А на крыльях летучей мыши

Опускалась теплая ночь.

Небеса и лес потемнели,

Смолкли лебеди в забытье...

...Я лежал на моей постели

И грустил о моей ладье.

Точно медь в самородном железе,

Иглы пламени врезаны в ночь,

Напухают валы на Замбези

И уносятся с гиканьем прочь.

Сквозь неистовство молнии белой

Что-то видно над влажной скалой,

Там могучее черное тело

Налегло на топор боевой.

Раздается гортанное пенье.

Шар земной облетающих муз

Непреложны повсюду веленья!..

Он поет, этот воин-зулус:

«Я дремал в заповедном краале

И услышал рычание льва,

Сердце сжалось от сладкой печали,

Закружилась моя голова.

Меч метнулся мне в руку, сверкая,

Распахнулась таинственно дверь,

И лежал предо мной издыхая

Золотой и рыкающий зверь.

И запели мне духи тумана:

“Твой навек да прославится гнев!

Ты достойный потомок Дингана,

Разрушитель, убийца и лев!”

С той поры я всегда наготове,

По ночам мне не хочется спать,

Много, много мне надобно крови,

Чтобы жажду мою утолять.

За большими как тучи горами,

По болотам близ устья реки

Я арабам, торговцам рабами,

Выпускал ассагаем кишки.

И спускался я к бурам в равнины

Принести на просторы лесов

Восемь ран, украшений мужчины,

И одиннадцать вражьих голов.

Тридцать лет я по лесу блуждаю,

Не боюсь ни людей, ни огня,

Ни богов... но что знаю, то знаю:

Есть один, кто сильнее меня.

Это слон в неизведанных чащах,

Он, как я, одинок и велик

И вонзает во всех проходящих

Пожелтевший изломанный клык.

Я мечтаю о нем беспрестанно,

Я всегда его вижу во сне,

Потому что мне духи тумана

Рассказали об этом слоне.

С ним борьба для меня бесполезна,

Сердце знает, что буду убит,

Распахнется небесная бездна

И Динган, мой отец, закричит:

“Да, ты не был трусливой собакой,

Львом ты был между яростных львов,

Так садись между мною и Чакой

На скамье из людских черепов!”»

Человеку грешно гордиться.

Человека ничтожна сила,

Над землею когда-то птица

Человека сильней царила.

По утрам выходила рано

К берегам крутым океана

И глотала целые скалы,

Острова целиком глотала.

А священными вечерами,

Над багряными облаками

Поднимая голову, пела,

Пела Богу про Божье дело.

А ногами чертила знаки,

Те, что знают в подземном мраке,

Всё, что будет, и всё, что было,

На песке ногами чертила.

И была она так прекрасна,

Так чертила, пела согласно,

Что решила с Богом сравниться

Неразумная эта птица.

Бог, который весь мир расчислил

Угадал ее злые мысли

И обрек ее на несчастье,

Разорвал ее на две части.

И из верхней части, что пела,

Пела Богу про Божье дело,

Родились на свет готтентоты

И поют, поют без заботы.

А из нижней, чертившей знаки,

Те, что знают в подземном мраке,

Появились на свет бушмены,

Украшают знаками стены.

А те перья, что улетели

Далеко в океан, доселе

К нам плывут, как белые люди,

И когда их довольно будет,

Вновь срастутся былые части

И опять изведают счастье,

В белых перьях большая птица

На своей земле воцарится.

Я поставил палатку на каменном склоне

Абиссинских, сбегающих к западу гор

И недели смотрел, как пылают закаты

Над зеленою крышей далеких лесов.

Прилетали оттуда какие-то птицы

С изумрудными перьями в длинных хвостах,

По ночам выбегали веселые зебры,

Мне был слышен их храп и удары копыт.

И однажды закат был особенно красен,

И особенный запах летел от лесов

И к палатке моей подошел европеец,

Исхудалый, небритый, и есть попросил.

Вплоть до ночи он ел, неумело и жадно,

Клал сардинки на мяса сухого ломоть,

Как пилюли проглатывал кубики магги

И в абсент добавлять отказался воды.

Я спросил, почему он так мертвенно бледен,

Почему его руки сухие дрожат,

Как листы? — «Лихорадки великого леса», —

Он ответил и с ужасом глянул назад.

Я спросил про большую открытую рану,

Что сквозь тряпки чернела на впалой груди,

Что с ним было? — «Горилла великого леса», —

Он сказал и не смел оглянуться назад.

Был с ним карлик, мне по пояс, голый и черный,

Мне казалось, что он не умел говорить,

Точно пес, он сидел за своим господином,

Положив на колени бульдожье лицо.

Но когда мой слуга подтолкнул его в шутку,

Он оскалил ужасные зубы свои

И потом целый час волновался и фыркал

И раскрашенным дротиком бил по земле.

Я постель предоставил усталому гостю,

Лег на шкурах пантер, но не мог задремать,

Жадно слушая длинную, дикую повесть,

Лихорадочный бред пришлеца из лесов.

Он вздыхал: «Как темно! Этот лес бесконечен,

Не увидеть нам солнца уже никогда!

Пьер, дневник у тебя, на груди под рубашкой?

Лучше жизнь потерять нам, чем этот дневник.

Почему нас оставили черные люди?

Горе! Компасы наши они унесли!

Что нам делать? Не видно ни зверя, ни птицы.

Только шорох и посвист вверху и внизу.

Пьер, ты видишь костры? Там наверное люди!

Неужели же мы наконец спасены?

Это карлики... сколько их, сколько собралось...

Пьер, стреляй! На костре человечья нога!

В рукопашную! Помни, отравлены стрелы!

Бей того, кто на пне, он кричит, он их вождь!

Горе мне, на куски разлетелась винтовка...

Ничего не могу... повалили меня.

Нет, я жив, только связан! Злодеи, злодеи.

Отпустите меня я не в силах смотреть!

Жарят Пьера, а мы с ним играли в Марселе,

У веселого моря играли детьми.

Что ты хочешь, собака? Ты встал на колени?

Я плюю на тебя, омерзительный зверь!

Но ты лижешь мне руки, ты рвешь мои путы?

Да, я понял, ты Богом считаешь меня.

Ну бежим! Не бери человечьего мяса,

Всемогущие боги его не едят.

Лес! О лес бесконечный! Я голоден, Акка,

Излови, если можешь, большую змею». —

Он стонал, он хрипел, он хватался за сердце,

А наутро, почудилось мне, задремал,

Но когда я его разбудить попытался,

Я увидел, что мухи ползли по глазам.

Я его закопал у подножия пальмы,

Крест поставил над грудой огромных камней.

И простые слова написал на дощечке:

«Христианин зарыт здесь, молитесь о нем».

Карлик, чистя свой дротик, смотрел равнодушно.

Но когда я закончил печальный обряд,

Он вскочил и, не крикнув, помчался по склону,

Как олень, убегая в родные леса.

Через год я прочел во французских газетах,

Я прочел и печально поник головой:

Из большой экспедиции к Верхнему Конго

До сих пор ни один не вернулся назад.

Царь сказал своему полководцу: «Могучий,

Ты велик, точно слон, повелитель лесов.

Но ты все-таки ниже наваленной кучи

Отсеченных тобой человечьих голов.

Ожерелий, колец с дорогими камнями

Я недавно отправил тебе караван.

Но ты больше побед одержал над врагами,

На груди твоей больше заслуженных ран.

И как доблесть твоя, о единственный воин,

Так и милость моя не имеет конца,

Видишь, солнце над морем, иди, ты достоин

Быть слугой моего золотого отца».

Барабаны забили, защелкали бубны,

Исступленные люди завыли вокруг,

Амазонки запели протяжно, и трубный

Прокатился по морю от берега звук.

Полководец царю поклонился в молчаньи

И с утеса в бурливое море скакнул,

И тонул он в воде, а, казалось, в сияньи

Золотого закатного солнца тонул.

Оглушали его барабаны и крики,

Ослепляли соленые брызги волны,

Он исчез, и светилось лицо у владыки,

Словно черное солнце подземной страны.

Я на карте моей под ненужною сеткой

Сочиненных для скуки долгот и широт

Замечаю, как что-то чернеющей веткой,

Виноградной оброненной веткой ползет.

А вокруг города, точно горсть виноградин,

Это — Бусса, и Гомба, и царь Тимбукту,

Самый звук этих слов мне, как солнце, отраден,

Точно бой барабанов, он будит мечту.

Но не верю, не верю я, справлюсь по книге,

Ведь должна же граница и тупости быть!

Да, написано Нигер... О царственный Нигер,

Вот как люди посмели тебя оскорбить!

Ты торжественным морем течешь по Судану,

Ты сражаешься с хищною стаей песков,

И, когда приближаешься ты к океану,

С середины твоей не видать берегов.

Бегемотов твоих розоватые рыла

Точно сваи незримого чудо-моста,

И винты пароходов твои крокодилы

Разбивают могучим ударом хвоста.

Я тебе, о мой Нигер, готовлю другую,

Небывалую карту, отраду для глаз,

Я широкою лентой парчу золотую

Положу на зеленый и нежный атлас.

Снизу слева кровавые лягут рубины —

Это край металлических странных богов.

Кто зарыл их в угрюмых ущельях Бенины

Меж слоновьих клыков и людских черепов?

Дальше справа, где рощи густые Сокото,

На атлас положу я большой изумруд, —

Здесь богаты деревни, привольна охота,

Здесь свободные люди, как птицы, поют.

Дальше бледный опал, прихотливо мерцая

Затаенным в нем красным и синим огнем,

Мне так сладко напомнит равнины Сонгаи

И султана сонгайского глиняный дом.

И жемчужиной дивной, конечно, означен

Будет город сияющих крыш, Тимбукту,

Над которым и коршун кричит, озадачен,

Видя в сердце пустыни мимозы в цвету,

Видя девушек смуглых и гибких, как лозы,

Чье дыханье пьяней бальзамических смол,

И фонтаны в садах и кровавые розы,

Что венчают вождей поэтических школ.

Сердце Африки пенья полно и пыланья,

И я знаю, что, если мы видим порой

Сны, которым найти не умеем названья,

Это ветер приносит их, Африка, твой!

Цепи башен

И могил —

Дик и страшен

Верхний Нил.

Солнцем рощи

Сожжены,

Пальмы мощны

И черны.

У Нубийца

Мрачный взор —

Он убийца,

Дерзкий вор.

Было время —

Время гроз,

Это племя

Поднялось.

Верный правде

Войн и бед,

Поднял махди

Стяг побед.

Чрез овраги

И бурьян

Шли бродяги

В Омдурман.

И в Хартуме

Он закон

Вверил руми,

Пал Гордон.

Где смеялся

Хищный вождь,

Проливался

Красный дождь.

Где он правил

Шабаши

Он оставил

Пустоши,

Да кладбища

И без стен,

Львов жилища

Да гиен.

Умер жирный...

И опять

Пахарь мирный

Стал пахать.

Пароходы

Пенят Нил

У Фашоды,

Как у вил.

Но над местом

Гладких вод

Пусть безвестный

Не заснет.

Купы лилий

Здесь красны,

Не забыли

Здесь войны.

У нубийца

Мрачный взор,

Он убийца

С давних пор.

От Европы старинной

Оторвавшись, Алжир,

Как изгнанник невинный,

В знойной Африке сир.

И к Италии дальной

Дивно выгнутый мыс

Простирает печальный

Брат Алжира, Тунис.

Здесь по-прежнему стойки

Под напором ветров

Башни римской постройки,

Колоннады дворцов.

У крутых побережий

На зеленом лугу

Липы, ясени те же,

Что на том берегу.

И Атласа громада

Тяжела и черна,

Словно Сьерра-Невада

Ей от века родна.

Этих каменных скатов

Мы боялись, когда

Варварийских пиратов

Здесь гнездились суда.

И кровавились воды,

И молил Сервантес

Вожделенной свободы

У горячих небес.

Но Алжирского бея

Дни давно пронеслись.

За Алжиром, слабея,

Покорился Тунис.

И былые союзы

Вспомнив с этой страной,

Захватили французы

Край наследственный свой.

Ныне эти долины

Игр и песен приют,

С крутизны Константины

Христиан не столкнут.

Нож кривой янычара

Их не срубит голов

И под пулей Жерара

Пал последний из львов.

И в стране, превращенной

В фантастический сад,

До сих пор запрещенный,

Вновь зацвел виноград.

Средь полей кукурузы

Поднялись города,

Где смакуют французы

Смесь абсента и льда.

И глядят бедуины,

Уважая гостей,

На большие витрины

Чужеземных сластей.

Но на север и ныне

Юг оскалил клыки.

Всё ползут из пустыни

Рыжей стаей пески.

Вместо хижин — могилы.

Вместо озера — рвы...

И отходят кабилы,

Огрызаясь, как львы.

Только белый бороться

Рад со всяким врагом,

Вырывает колодцы,

Садит пальмы кругом.

Он выходит навстречу

Этой тучи сухой,

Словно рыцарь на сечу

С исполинской змеей.

И как нежные девы

Золотой старины,

В тихом поле посевы

Им одним спасены.

Уже подумал о побеге я,

Когда читалась нам Норвегия,

А ныне горшие страдания:

Рассматривается Испания.

Но, к счастью, предстоит нам далее

Моя любимая Италия.

Не Царское Село — к несчастью,

А Детское Село — ей-ей!

Что ж лучше: жить царей под властью

Иль быть забавой злых детей?

Тот дом был красная, слепая,

Остроконечная стена.

И только наверху, сверкая,

Два узких виделись окна.

Я дверь толкнул. Мне ясно было,

Здесь не откажут пришлецу.

Так может мертвый лечь в могилу,

Так может сын войти к отцу.

Дрожал вверху под самым сводом

Неясный остов корабля,

Который плыл по бурным водам

С надежным кормчим у руля.

А снизу шум взносился многий,

То пела за скамьей скамья,

И был пред ними некто строгий,

Читавший книгу Бытия.

И в тот же самый миг безмерность

Мне в грудь плеснула, как волна,

И понял я, что достоверность

Теперь навек обретена.

Когда я вышел, увидали

Мои глаза, что мир стал нем.

Предметы мира убегали,

Их будто не было совсем.

И только на заре слепящей,

Где небом кончилась земля,

Призывно реял уходящий

Флаг неземного корабля.

Еще не наступил рассвет,

Ни ночи нет, ни утра нет,

Ворона под моим окном

Спросонья шевелит крылом

И в небе за звездой звезда

Истаивает навсегда.

Вот час, когда я всё могу:

Проникнуть помыслом к врагу

Беспомощному и на грудь

Кошмаром гривистым скакнуть.

Иль в спальню девушки войти,

Куда лишь ангел знал пути,

И в сонной памяти ее,

Лучом прорезав забытье,

Запечатлеть свои черты,

Как символ высшей красоты.

Но тихо в мире, тихо так,

Что внятен осторожный шаг

Ночного зверя и полет

Совы, кочевницы высот.

А где-то пляшет океан,

Над ним белесый встал туман,

Как дым из трубки моряка,

Чей труп чуть виден из песка.

Передрассветный ветерок

Струится, весел и жесток,

Так странно весел, точно я,

Жесток — совсем судьба моя.

Чужая жизнь, на что она?

Свою я выпью ли до дна?

Пойму ль всей волею моей

Единый из земных стеблей?

Вы, спящие вокруг меня,

Вы, не встречающие дня,

За то, что пощадил я вас

И одиноко сжег свой час,

Оставьте завтрашнюю тьму

Мне также встретить одному.

Закричал громогласно

В сине-черную сонь

На дворе моем красный

И пернатый огонь.

Ветер милый и вольный,

Прилетевший с луны,

Хлещет дерзко и больно

По щекам тишины.

И, вступая на кручи,

Молодая заря

Кормит жадные тучи

Ячменем янтаря.

В этот час я родился,

В этот час и умру,

И зато мне не снился

Путь, ведущий к добру.

И уста мои рады

Целовать лишь одну,

Ту, с которой не надо

Улетать в вышину.

Я не печалюсь, что с природы

Покров, ее скрывавший, снят,

Что древний лес, седые воды

Не кроют фавнов и наяд.

Не человеческою речью

Гудят пустынные ветра

И не усталость человечью

Нам возвещают вечера.

Нет, в этих медленных, инертных

Преображеньях естества —

Залог бессмертия для смертных,

Первоначальные слова.

Поэт, лишь ты единый в силе

Постичь ужасный тот язык,

Которым сфинксы говорили

В кругу драконовых владык.

Стань ныне вещью, Богом бывши,

И слово вещи возгласи,

Чтоб шар земной, тебя родивший,

Вдруг дрогнул на своей оси.

Над городом плывет ночная тишь,

И каждый шорох делается глуше,

А ты, душа, ты все-таки молчишь,

Помилуй, Боже, мраморные души.

И отвечала мне душа моя,

Как будто арфы дальние пропели:

«Зачем открыла я для бытия

Глаза в презренном человечьем теле?

Безумная, я бросила мой дом,

К иному устремясь великолепью,

И шар земной мне сделался ядром,

К какому каторжник прикован цепью.

Ах, я возненавидела любовь,

Болезнь, которой все у вас подвластны,

Которая туманит вновь и вновь

Мир мне чужой, но стройный и прекрасный.

И если что еще меня роднит

С былым, мерцающим в планетном хоре,

То это горе, мой надежный щит,

Холодное презрительное горе».

Закат из золотого стал как медь,

Покрылись облака зеленой ржою,

И телу я сказал тогда: «Ответь

На всё провозглашенное душою».

И тело мне ответило мое,

Простое тело, но с горячей кровью:

«Не знаю я, что значит бытие,

Хотя и знаю, что зовут любовью.

Люблю в соленой плескаться волне,

Прислушиваться к крикам ястребиным,

Люблю на необъезженном коне

Нестись по лугу, пахнущему тмином.

И женщину люблю... Когда глаза

Ее потупленные я целую,

Я пьяно, будто близится гроза,

Иль будто пью я воду ключевую.

Но я за всё, что взяло и хочу,

За все печали, радости и бредни,

Как подобает мужу, заплачу

Непоправимой гибелью последней».

Когда же слово Бога с высоты

Большой Медведицею заблестело,

С вопросом: «Кто же, вопрошатель, ты?» —

Душа предстала предо мной и тело.

На них я взоры медленно вознес

И милостиво дерзостным ответил:

«Скажите мне, ужель разумен пес,

Который воет, если месяц светел?

Ужели вам допрашивать меня,

Меня, кому единое мгновенье —

Весь срок от первого земного дня

До огненного светопреставленья?

Меня, кто, словно древо Игдразиль,

Пророс главою семью семь вселенных

И для очей которого, как пыль,

Поля земные и поля блаженных?

Я тот, кто спит, и кроет глубина

Его невыразимое прозванье,

А вы, вы только слабый отсвет сна,

Бегущего на дне его сознанья!»

В оный день, когда над миром новым

Бог склонял лицо свое, тогда

Солнце останавливали словом,

Словом разрушали города.

И орел не взмахивал крылами,

Звезды жались в ужасе к луне,

Если, точно розовое пламя,

Слово проплывало в вышине.

А для низкой жизни были числа,

Как домашний, подъяремный скот,

Потому что все оттенки смысла

Умное число передает.

Патриарх седой, себе под руку

Покоривший и добро и зло,

Не решаясь обратиться к звуку,

Тростью на песке чертил число.

Но забыли мы, что осиянно

Только слово средь земных тревог,

И в Евангелии от Иоанна

Сказано, что слово — это Бог.

Мы ему поставили пределом

Скудные пределы естества,

И, как пчелы в улье опустелом,

Дурно пахнут мертвые слова.

В том лесу белесоватые стволы

Выступали неожиданно из мглы,

Из земли за корнем корень выходил,

Точно руки обитателей могил.

Под покровом ярко-огненной листвы

Великаны жили, карлики и львы,

И следы в песке видали рыбаки

Шестипалой человеческой руки.

Никогда сюда тропа не завела

Пэра Франции иль Круглого Стола,

И разбойник не гнездился здесь в кустах,

И пещерки не выкапывал монах.

Только раз отсюда в вечер грозовой

Вышла женщина с кошачьей головой,

Но в короне из литого серебра,

И вздыхала и стонала до утра,

И скончалась тихой смертью на заре,

Перед тем как дал причастье ей кюре.

Это было, это было в те года,

От которых не осталось и следа,

Это было, это было в той стране,

О которой не загрезишь и во сне.

Я придумал это, глядя на твои

Косы — кольца огневеющей змеи,

На твои зеленоватые глаза,

Как персидская больная бирюза.

Может быть, тот лес — душа твоя,

Может быть, тот лес — любовь моя,

Или, может быть, когда умрем,

Мы в тот лес направимся вдвоем.

Когда я кончу наконец

Игру в cache-cache[2] со смертью хмурой,

То сделает меня Творец

Персидскою миниатюрой.

И небо точно бирюза,

И принц, поднявший еле-еле

Миндалевидные глаза

На взлет девических качелей.

С копьем окровавленным шах,

Стремящийся тропой неверной

На киноварных высотах

За улетающею серной.

И ни во сне, ни наяву

Не виданные туберозы,

И сладким вечером в траву

Уже наклоненные лозы.

А на обратной стороне,

Как облака Тибета чистой,

Носить отрадно будет мне

Значок великого артиста.

Благоухающий старик,

Негоциант или придворный,

Взглянув, меня полюбит вмиг

Любовью острой и упорной.

Его однообразных дней

Звездой я буду путеводной.

Вино, любовниц и друзей

Я заменю поочередно.

И вот когда я утолю

Без упоенья, без страданья

Старинную мечту мою —

Будить повсюду обожанье.

С тобой мы связаны одною цепью,

Но я доволен и пою.

Я небывалому великолепью

Живую душу отдаю.

А ты поглядываешь исподлобья

На солнце, на меня, на всех,

Для девичьего твоего незлобья

Вселенная — пустой орех.

И всё-то споришь ты, и взоры строги,

И неудачней с каждым днем

Замысловатые твои предлоги,

Чтобы не быть со мной вдвоем.

Но победительна ты и такою,

И мудрость жгучая твоя

Преображается моей мечтою

В закон иного бытия.

Ветла чернела. На вершине

Грачи топорщились слегка,

В долине неба синей-синей

Паслись, как овцы, облака.

И ты с покорностью во взоре

Сказала: «Влюблена я в Вас».

Кругом трава была, как море,

Послеполуденный был час.

Я целовал пыланья лета —

Тень трав на розовых щеках,

Благоуханный праздник света

На бронзовых твоих кудрях.

И ты казалась мне желанной,

Как небывалая страна.

Какой-то край обетованный

Восторгов, песен и вина.

От всех заклятий Трисмегиста —

Орфеевых алмазных слов

Для твари, чистой и нечистой,

Для звезд и адовых столбов

Одно осталось. Но могуче

Оно как ты. Ему дано

И править молнией летучей,

И воду претворять в вино.

И все мы помним это имя,

Но только редко говорим.

Стыдимся мы входить слепыми

В сияющий Иерусалим.

Ты, стройная, одно несмело

Сказала: «Вот пришла любовь!»

И зазвенела, и запела,

Ожила огненная кровь.

Я на щеке твоей, согретой

Лучами солнца, целовал

И тени трав, и пламень лета,

И неба синего кристалл.

Из-за слов твоих, как соловьи,

Из-за слов твоих, как жемчуга,

Звери дикие — слова мои,

Шерсть на них, клыки у них, рога.

Я ведь безумным стал, красавица.

Ради щек твоих, ширазских роз,

Краску щек моих утратил я,

Ради золотых твоих волос

Золото мое рассыпал я.

Нагим и голым стал, красавица.

Для того чтоб посмотреть хоть раз,

Бирюза — твой взор или берилл,

Семь ночей не закрывал я глаз,

От дверей твоих не отходил.

С глазами, полными крови, стал, красавица.

Оттого что дома ты всегда,

Я не выхожу из кабака,

Оттого что честью ты горда,

Тянется к ножу моя рука.

Площадным негодяем стал, красавица.

Если солнце есть и вечен Бог,

То перешагнешь ты мой порог.

Если плохо мужикам,

Хорошо зато медведям,

Хорошо и их соседям,

И кабанам, и волкам.

Забираются в овчарни,

Топчут тощие овсы.

Ведь давно издохли псы,

На войну угнали парней.

И в воде озер — морей

Даже рыба недозрела,

Рыло высунула смело,

Ловит мух и комарей.

Полно! Всадники — конь о конь!

Пешие — плечо с плечом!

Посмотрите: в Волге окунь,

А в Оке зубастый сом.

Скучно с жиру им чудесить,

Сети ждут они давно.

Бросьте в борозду зерно,

Принесет оно сам-десять.

Потрудись, честной народ,

У тебя ли силы мало,

И наешься до отвала,

Не смотря соседу в рот.

Левин, Левин, ты суров,

Мы без дров,

Ты ж высчитываешь триста

Мерзких ленинских рублей

С каталей

Виртуозней даже Листа.

В пятисотенный альбом

Я влеком

И пишу строфой Ронсара,

Но у бледных губ моих

Стынет стих

Серебристой струйкой пара.

Ах, надежда всё жива

На дрова

От финляндцев иль от чукчей,

А при градусах пяти,

Уж прости,

Сочинять нельзя мне лучше.

Чуковский, ты не прав, обрушась на поленья.

Обломки божества — дрова,

Когда-то деревам, близки им вдохновенья,

Тепла и пламени слова.

Береза стройная презренней ли, чем роза,

Где дерево — там сад,

Где б мы ни взяли их, хотя б из Совнархоза,

Они манят.

Рощ друидических теперь дрова потомки,

И, разумеется, в их блеске видел Блок

Волнующую поступь Незнакомки,

От Музы наш паек.

А я? И я вослед Колумба, Лаперуза

К огню и дереву влеком,

Мне Суза с пальмами, в огне небес Нефуза

Не обольстительней даров Петросоюза,

И рай огня дает нам Райлеском.

P. S. К тому ж в конторе Домотопа

Всегда я встречу эфиопа.

Шел я по улице незнакомой

И вдруг услышал вороний грай,

И звоны лютни, и дальние громы, —

Передо мною летел трамвай.

Как я вскочил на его подножку,

Было загадкою для меня,

В воздухе огненную дорожку

Он оставлял и при свете дня.

Мчался он бурей темной, крылатой,

Он заблудился в бездне времен...

Остановите, вагоновожатый,

Остановите сейчас вагон.

Поздно. Уж мы обогнули стену,

Мы проскочили сквозь рощу пальм,

Через Неву, через Нил и Сену

Мы прогремели по трем мостам.

И, промелькнув у оконной рамы,

Бросил нам вслед пытливый взгляд

Нищий старик, — конечно тот самый,

Что умер в Бейруте год назад.

Где я? Так томно и так тревожно

Сердце мое стучит в ответ:

«Видишь вокзал, на котором можно

В Индию Духа купить билет?»

Вывеска... кровью налитые буквы

Гласят: «Зеленная», — знаю, тут

Вместо капусты и вместо брюквы

Мертвые головы продают.

В красной рубашке, с лицом, как вымя,

Голову срезал палач и мне,

Она лежала вместе с другими

Здесь, в ящике скользком, на самом дне.

А в переулке забор дощатый,

Дом в три окна и серый газон...

Остановите, вагоновожатый,

Остановите сейчас вагон.

Машенька, ты здесь жила и пела,

Мне, жениху, ковер ткала,

Где же теперь твой голос и тело,

Может ли быть, что ты умерла?

Как ты стонала в своей светлице,

Я же с напудренною косой

Шел представляться Императрице

И не увиделся вновь с тобой.

Понял теперь я: наша свобода —

Только оттуда бьющий свет,

Люди и тени стоят у входа

В зоологический сад планет.

И сразу ветер знакомый и сладкий,

И за мостом летит на меня

Всадника длань в железной перчатке

И два копыта его коня.

Верной твердынею православья

Врезан Исакий в вышине,

Там отслужу молебен о здравье

Машеньки и панихиду по мне.

И всё ж навеки сердце угрюмо,

И трудно дышать, и больно жить...

Машенька, я никогда не думал,

Что можно так любить и грустить.

Толстый, качался он как в дурмане,

Зубы блестели из-под хищных усов,

На ярко-красном его доломане

Сплетались узлы золотых шнуров.

Струна... и гортанный вопль... и сразу

Сладостно так заныла кровь моя,

Так убедительно поверил я рассказу

Про иные, родные мне края.

Вещие струны — это жилы бычьи,

Но горькой травой питались быки,

Гортанный голос — жалобы девичьи

Из-под зажимающей рот руки.

Пламя костра, пламя костра, колонны

Красных стволов и оглушительный гик,

Ржавые листья топчет гость влюбленный —

Кружащийся в толпе бенгальский тигр.

Капли крови текут с усов колючих,

Томно ему, он сыт, он опьянел,

Ах, здесь слишком много бубнов гремучих,

Слишком много сладких, пахучих тел.

Мне ли видеть его в дыму сигарном,

Где пробки хлопают, люди кричат,

На мокром столе чубуком янтарным

Злого сердца отстукивающим такт?

Мне, кто помнит его в струге алмазном,

На убегающей к Творцу реке,

Грозою ангелов и сладким соблазном,

С кровавой лилией в тонкой руке?

Девушка, что же ты? Ведь гость богатый,

Встань перед ним, как комета в ночи.

Сердце крылатое в груди косматой

Вырви, вырви сердце и растопчи.

Шире, всё шире, кругами, кругами

Ходи, ходи и рукой мани,

Так пар вечерний плавает лугами,

Когда за лесом огни и огни.

Вот струны-быки и слева и справа,

Рога их — смерть и мычанье — беда,

У них на пастбище горькие травы,

Колючий волчец, полынь, лебеда.

Хочет встать, не может... кремень зубчатый,

Зубчатый кремень, как гортанный крик,

Под бархатной лапой, грозно подъятой,

В его крылатое сердце проник.

Рухнул грудью, путая аксельбанты,

Уже ни пить, ни смотреть нельзя,

Засуетились официанты,

Пьяного гостя унося.

Что ж, господа, половина шестого?

Счет, Асмодей, нам приготовь!

Девушка, смеясь, с полосы кремневой

Узким язычком слизывает кровь.

Серебром холодной зари

Озаряется небосвод,

Меж Стамбулом и Скутари

Пробирается пароход.

Как дельфины, пляшут ладьи,

И так радостно солоны

Молодые губы твои

От соленой свежей волны.

Вот, как рыжая грива льва,

Поднялись три большие скалы —

Это Принцевы острова

Выступают из синей мглы.

В море просветы янтаря

И кровавых кораллов лес,

Иль то розовая заря

Утонула, сойдя с небес?

Нет, то просто красных медуз

Проплывает огромный рой,

Как сказал нам один француз, —

Он ухаживал за тобой.

Посмотри, он идет опять

И целует руку твою...

Но могу ли я ревновать —

Я, который слишком люблю?..

Ведь всю ночь, пока ты спала,

Ни на миг не мог я заснуть,

Всё смотрел, как дивно бела

С царским кубком схожая грудь.

И плывем мы древним путем

Перелетных веселых птиц,

Наяву, не во сне мы плывем

К золотой стране небылиц.

Сеткой путаной мачт и рей

И домов, сбежавших с вершин,

Поднялся пред нами Пирей,

Корабельщик старый Афин.

Паровоз упрямый, пыхти!

Дребезжи и скрипи, вагон!

Нам дано наконец прийти

Под давно родной небосклон.

Покрывает июльский дождь

Жемчугами твою вуаль,

Тонкий абрис масличных рощ

Нам бросает навстречу даль.

Мы в Афинах. Бежим скорей

По тропинкам и по скалам:

За оградою тополей

Встал высокий мраморный храм,

Храм Палладе. До этих пор

Ты была не совсем моя.

Брось в расселину луидор —

И могучей станешь, как я.

Ты поймешь, что страшного нет

И печального тоже нет,

И в душе твой вспыхнет свет

Самых вольных Божьих комет.

Но мы станем одно вдвоем

В этот тихий вечерний час,

И богиня с длинным копьем

Повенчает для славы нас.

Чайки манят нас в Порт-Саид,

Ветер зной из пустыни донес.

Остается направо Крит,

А налево милый Родос.

Вот широкий Лессепсов мол,

Ослепительные дома.

Гул, как будто от роя пчел,

И на пристани кутерьма.

Дело важное здесь нам есть —

Без него был бы день наш пуст —

На террасе отеля сесть

И спросить печеных лангуст.

Ничего нет в мире вкусней

Розоватого их хвоста,

Если соком рейнских полей

Пряность легкая полита.

Теплый вечер. Смолкает гам,

И дома в прозрачной тени.

По утихнувшим площадям

Мы с тобой проходим одни.

Я рассказываю тебе,

Овладев рукою твоей,

О чудесной, как сон, судьбе,

О твоей судьбе и моей.

Вспоминаю, что в прошлом был

Месяц черный, как черный ад,

Мы расстались, и я манил

Лишь стихами тебя назад.

Только вспомнишь — и нет вокруг

Тонких пальм, и фонтан не бьет,

Чтобы ехать дальше на юг,

Нас не ждет большой пароход.

Петербургская злая ночь;

Я один, и перо в руке,

И никто не может помочь

Безысходной моей тоске.

Со стихами грустят листы,

Может быть, ты их не прочтешь...

Ах, зачем поверила ты

В человечью скучную ложь?

Я люблю, бессмертно люблю

Все, что пело в твоих словах,

И скорблю, смертельно скорблю

О твоих губах-лепестках.

Яд любви и позор мечты!

Обессилен, не знаю я —

Что же сон? Жестокая ты

Или нежная и моя?

Только змеи сбрасывают кожи,

Чтоб душа старела и росла.

Мы, увы, со змеями не схожи,

Мы меняем души, не тела.

Память, ты рукою великанши

Жизнь ведешь, как под уздцы коня,

Ты расскажешь мне о тех, что раньше

В этом теле жили до меня.

Самый первый: некрасив и тонок,

Полюбивший только сумрак рощ,

Лист опавший, колдовской ребенок,

Словом останавливавший дождь.

Дерево да рыжая собака —

Вот кого он взял себе в друзья,

Память, память, ты не сыщешь знака,

Не уверишь мир, что то был я.

И второй... Любил он ветер с юга,

В каждом шуме слышал звоны лир,

Говорил, что жизнь — его подруга,

Коврик под его ногами — мир.

Он совсем не нравится мне, это

Он хотел стать богом и царем,

Он повесил вывеску поэта

Над дверьми в мой молчаливый дом.

Я люблю избранника свободы,

Мореплавателя и стрелка.

Ах, ему так звонко пели воды

И завидовали облака.

Высока была его палатка,

Мулы были резвы и сильны,

Как вино, впивал он воздух сладкий

Белому неведомой страны.

Память, ты слабее год от году,

Тот ли это или кто другой

Променял веселую свободу

На священный долгожданный бой.

Знал он муки голода и жажды,

Сон тревожный, бесконечный путь,

Но святой Георгий тронул дважды

Пулею не тронутую грудь.

Я — угрюмый и упрямый зодчий

Храма, восстающего во мгле.

Я возревновал о славе Отчей,

Как на небесах, и на земле.

Сердце будет пламенем палимо

Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,

Стены Нового Иерусалима

На полях моей родной страны.

И тогда повеет ветер странный

И прольется с неба страшный свет:

Это Млечный Путь расцвел нежданно

Садом ослепительных планет.

Предо мной предстанет, мне неведом,

Путник, скрыв лицо; но всё пойму,

Видя льва, стремящегося следом,

И орла, летящего к нему.

Крикну я... но разве кто поможет,

Чтоб моя душа не умерла?

Только змеи сбрасывают кожи,

Мы меняем души, не тела.

И совсем не в мире мы, а где-то

На задворках мира средь теней.

Сонно перелистывает лето

Синие страницы ясных дней.

Маятник, старательный и грубый,

Времени непризнанный жених,

Заговорщицам секундам рубит

Головы хорошенькие их.

Так пыльна здесь каждая дорога,

Каждый куст так хочет быть сухим,

Что не приведет единорога

Под уздцы к нам белый серафим.

И в твоей лишь сокровенной грусти,

Милая, есть огненный дурман,

Что в проклятом этом захолустьи

Точно ветер из далеких стран.

Там, где всё сверканье, всё движенье,

Пенье всё, — мы там с тобой живем.

Здесь же только наше отраженье

Полонил гниющий водоем.

Моя любовь к тебе сейчас — слоненок,

Родившийся в Берлине иль Париже

И топающий ватными ступнями

По комнатам хозяина зверинца.

Не предлагай ему французских булок,

Не предлагай ему кочней капустных,

Он может съесть лишь дольку мандарина,

Кусочек сахара или конфету.

Не плачь, о нежная, что в тесной клетке

Он сделается посмеяньем черни,

Чтоб в нос ему пускали дым сигары

Приказчики под хохот мидинеток.

Не думай, милая, что день настанет,

Когда, взбесившись, разорвет он цепи

И побежит по улицам, и будет,

Как автобус, давить людей вопящих.

Нет, пусть тебе приснится он под утро

В парче и меди, в страусовых перьях,

Как тот, Великолепный, что когда-то

Нес к трепетному Риму Ганнибала.

Прекрасно в нас влюбленное вино

И добрый хлеб, что в печь для нас садится,

И женщина, которою дано,

Сперва измучившись, нам насладиться.

Но что нам делать с розовой зарей

Над холодеющими небесами,

Где тишина и неземной покой,

Что делать нам с бессмертными стихами?

Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.

Мгновение бежит неудержимо,

И мы ломаем руки, но опять

Осуждены идти всё мимо, мимо.

Как мальчик, игры позабыв свои,

Следит порой за девичьим купаньем

И, ничего не зная о любви,

Всё ж мучится таинственным желаньем;

Как некогда в разросшихся хвощах

Ревела от сознания бессилья

Тварь скользкая, почуя на плечах

Еще не появившиеся крылья, —

Так век за веком — скоро ли, Господь? —

Под скальпелем природы и искусства

Кричит наш дух, изнемогает плоть,

Рождая орган для шестого чувства.

У ворот Иерусалима

Ангел душу ждет мою,

Я же здесь, и, Серафима

Павловна, я Вас пою.

Мне пред ангелом не стыдно,

Долго нам еще терпеть,

Целовать нам долго, видно,

Нас бичующую плеть.

Ведь и ты, о сильный ангел,

Сам виновен, потому

Что бежал разбитый Врангель

И большевики — в Крыму.

«О дева Роза, я в оковах»,

Я двадцать тысяч задолжал,

О сладость леденцов медовых,

Продуктов, что творит Шапшал.

Но мне ничуть не страшно это,

Твой взор, как прежде, не суров,

И я курю и ем конфеты,

«И не стыжусь моих оков».

«Эльга, Эльга!» — звучало над полями,

Где ломали друг другу крестцы

С голубыми, свирепыми глазами

И жилистыми руками молодцы.

«Ольга, Ольга!» — вопили древляне

С волосами желтыми, как мед,

Выцарапывая в раскаленной бане

Окровавленными ногтями ход.

И за дальними морями чужими

Не уставала звенеть,

То же звонкое вызванивая имя,

Варяжская сталь в византийскую медь.

Всё забыл я, что помнил ране,

Христианские имена,

И твое лишь имя, Ольга, для моей гортани

Слаще самого старого вина.

Год за годом всё неизбежней

Запевают в крови века,

Опьянен я тяжестью прежней

Скандинавского костяка.

Древних ратей воин отсталый,

К этой жизни затая вражду,

Сумасшедших сводов Валгаллы,

Славных битв и пиров я жду.

Вижу череп с брагой хмельною.

Бычьи розовые хребты,

И валькирией надо мною,

Ольга, Ольга, кружишь ты.

Соловьи на кипарисах и над озером луна,

Камень черный, камень белый, много выпил я вина,

Мне сейчас бутылка пела громче сердца моего:

«Мир лишь луч от лика друга, всё иное — тень его!»

Виночерпия взлюбил я не сегодня, не вчера.

Не вчера и не сегодня пьяный с самого утра,

И хожу и похваляюсь, что узнал я торжество:

Мир лишь луч от лика друга, всё иное — тень его!

Я бродяга и трущобник, непутевый человек,

Всё, чему я научился, всё забыл теперь навек,

Ради розовой усмешки и напева одного:

«Мир лишь луч от лика друга, всё иное — тень его!»

Вот иду я по могилам, где лежат мои друзья,

О любви спросить у мертвых неужели мне нельзя?

И кричит из ямы череп тайну гроба своего:

«Мир лишь луч от лика друга, всё иное — тень его!»

Под луною всколыхнулись в дымном озере струи,

На высоких кипарисах замолчали соловьи,

Лишь один запел так громко, тот, не певший ничего:

«Мир лишь луч от лика друга, всё иное — тень его!»

Нет, ничего не изменилось

В природе бедной и простой,

Всё только дивно озарилось

Невыразимой красотой.

Такой и явится, наверно,

Людская немощная плоть,

Когда ее из тьмы безмерной

В час судный воззовет Господь.

Знай, друг мой гордый, друг мой нежный,

С тобою, лишь с тобой одной,

Рыжеволосой, белоснежной,

Я стал на миг самим собой.

Ты улыбнулась, дорогая,

И ты не поняла сама,

Как ты сияешь и какая

Вокруг тебя сгустилась мгла.

Поэт ленив, хоть лебединый

В его душе не меркнет день,

Алмазы, яхонты, рубины

Стихов ему рассыпать лень.

Его закон — неутомимо,

Как скряга, в памяти сбирать

Улыбки женщины любимой,

Зеленый взор и неба гладь.

Дремать Танкредом у Армиды,

Ахиллом возле кораблей,

Лелея детские обиды

На неосмысленных людей.

Так будьте же благословенны,

Слова жестокие любви,

Рождающие огнь мгновенный

В текущей нектаром крови!

Он встал. Пегас вознесся быстрый,

По ветру грива, и летит,

И сыплются стихи, как искры

Из-под сверкающих копыт.

На утре памяти неверной

Я вспоминаю пестрый луг,

Где царствовал высокомерный,

Мной обожаемый индюк.

Была в нем злоба и свобода,

Был клюв его, как пламя, ал,

И за мои четыре года

Меня он остро презирал.

Ни шоколад, ни карамели,

Ни ананасная вода

Меня утешить не умели

В сознаньи моего стыда.

И вновь пришла беда большая,

И стыд, и горе детских лет:

Ты, обожаемая, злая,

Мне гордо отвечаешь: «Нет!»

Но всё проходит в жизни зыбкой —

Пройдет любовь, пройдет тоска,

И вспомню я тебя с улыбкой,

Как вспоминаю индюка.

Это было золотою ночью,

Золотою ночью, но безлунной,

Он бежал, бежал через равнину,

На колени падал, поднимался,

Как подстреленный метался заяц,

И горячие струились слезы

По щекам, морщинами изрытым,

По козлиной старческой бородке.

А за ним его бежали дети,

А за ним его бежали внуки,

И в шатре из небеленой ткани

Брошенная правнучка визжала.

«Возвратись, — ему кричали дети,

И ладони складывали внуки, —

Ничего худого не случилось:

Овцы не наелись молочая,

Дождь огня священного не залил,

Ни косматый лев, ни зенд жестокий

К нашему шатру не подходили».

Черная пред ним чернела круча,

Старый кручи в темноте не видел,

Рухнул так, что затрещали кости,

Так, что чуть души себе не вышиб.

И тогда еще ползти пытался,

Но его уже схватили дети,

За полы придерживали внуки,

И такое он им молвил слово:

«Горе! Горе! Страх, петля и яма

Для того, кто на земле родился,

Потому что столькими очами

На него взирает с неба черный

И его высматривает тайны.

Этой ночью я заснул, как должно,

Обернувшись шкурой, носом в землю,

Снилась мне хорошая корова

С выменем отвислым и раздутым,

Под нее подполз я, поживиться

Молоком парным, как уж, я думал,

Только вдруг она меня лягнула,

Я перевернулся и проснулся:

Был без шкуры я и носом к небу.

Хорошо еще, что мне вонючка

Правый глаз поганым соком выжгла,

А не то, гляди я в оба глаза,

Мертвым бы остался я на месте.

Горе! Горе! Страх, петля и яма

Для того, кто на земле родился».

Дети взоры опустили в землю,

Внуки лица спрятали локтями.

Молчаливо ждали все, что скажет

Старший сын с седою бородою,

И такое тот промолвил слово:

«С той поры, что я живу, со мною

Ничего худого не бывало,

И мое выстукивает сердце,

Что и впредь худого мне не будет,

Я хочу обоими глазами

Посмотреть, кто это бродит в небе».

Вымолвил и сразу лег на землю,

Не ничком на землю лег, спиною,

Все стояли затаив дыханье,

Слушали и ждали очень долго.

Вот старик спросил, дрожа от страха:

«Что ты видишь?» — но ответа не дал

Сын его с седою бородою.

И когда над ним склонились братья,

То увидели, что он не дышит,

Что лицо его, темнее меди,

Исковеркано руками смерти.

Ух, как женщины заголосили,

Как заплакали, завыли дети,

Старый бороденку дергал, хрипло

Страшные проклятья выкликая,

На ноги вскочили восемь братьев,

Крепких мужей, ухватили луки.

«Выстрелим, — они сказали, — в небо

И того, кто бродит там, подстрелим...

Что нам это за напасть такая?»

Но вдова умершего вскричала:

«Мне отмщенье, а не вам отмщенье!

Я хочу лицо его увидеть,

Горло перервать ему зубами

И когтями выцарапать очи».

Крикнула и брякнулась на землю,

Но глаза зажмуривши, и долго

Про себя шептала заклинанья,

Грудь рвала себе, кусала пальцы.

Наконец взглянула, усмехнулась

И закуковала, как кукушка:

«Лин, зачем ты к озеру? Линойя,

Хороша печенка антилопы?

Дети, у кувшина нос отбился,

Вот я вас! Отец, вставай скорее,

Видишь, зенды с ветками омелы

Тростниковые корзины тащат,

Торговать они идут, не биться.

Сколько здесь огней, народа сколько!

Собралось всё племя... Славный праздник!»

Старый успокаиваться начал,

Трогать шишки на своих коленях,

Дети луки опустили, внуки

Осмелели, даже улыбнулись.

Но когда лежащая вскочила

На ноги, то все позеленели,

Все вспотели даже от испуга:

Черная, но с белыми глазами,

Яростно она металась, воя:

«Горе! Горе! Страх, петля и яма!

Где я? Что со мною? Красный лебедь

Гонится за мной... Дракон трехглавый

Крадется... Уйдите, звери, звери!

Рак, не тронь! Скорей от козерога!»

И когда она всё с тем же воем,

С воем обезумевшей собаки,

По хребту горы помчалась к бездне,

Ей никто не побежал вдогонку.

Смутные к шатрам вернулись люди,

Сели вкруг на скалы и боялись.

Время шло к полуночи. Гиена

Ухнула и сразу замолчала.

И сказали люди: «Тот, кто в небе,

Бог иль зверь, он, верно, хочет жертвы.

Надо принести ему телицу

Непорочную, отроковицу,

На которую досель мужчина

Не смотрел ни разу с вожделеньем.

Умер Гар, сошла с ума Гарайя,

Дочери их только восемь весен,

Может быть, она и пригодится».

Побежали женщины и быстро

Притащили маленькую Гарру,

Старый поднял свой топор кремневый,

Думал — лучше продолбить ей темя,

Прежде чем она на небо взглянет,

Внучка ведь она ему, и жалко.

Но другие не дали, сказали:

«Что за жертва с теменем долбленым?»

Положили девочку на камень,

Плоский черный камень, на котором

До сих пор пылал огонь священный, —

Он погас во время суматохи.

Положили и склонили лица,

Ждали, вот она умрет и можно

Будет всем пойти заснуть до солнца.

Только девочка не умирала,

Посмотрела вверх, потом направо,

Где стояли братья, после снова

Вверх и захотела спрыгнуть с камня.

Старый не пустил, спросил: «Что видишь?»

И она ответила с досадой:

«Ничего не вижу. Только небо

Вогнутое, черное, пустое

И на небе огоньки повсюду,

Как цветы весною на болоте».

Старый призадумался и молвил:

«Посмотри еще!» И снова Гарра

Долго, долго на небо смотрела.

«Нет, — сказала, — это не цветочки,

Это просто золотые пальцы

Нам показывают на равнину,

И на море, и на горы зендов,

И показывают, что случилось,

Что случается и что случится».

Люди слушали и удивлялись:

Так не то что дети, так мужчины

Говорить доныне не умели,

А у Гарры пламенели щеки,

Искрились глаза, алели губы,

Руки поднимались к небу, точно

Улететь она хотела в небо,

И она запела вдруг так звонко,

Словно ветер в тростниковой чаще,

Ветер с гор Ирана на Евфрате.

Мелле было восемнадцать весен,

Но она не ведала мужчины,

Вот она упала рядом с Гаррой,

Посмотрела и запела тоже.

А за Меллой Аха, и за Ахой

Урр, ее жених, и вот всё племя

Полегло и пело, пело, пело,

Словно жаворонки жарким полднем

Или смутным вечером лягушки.

Только старый отошел в сторонку,

Зажимая уши кулаками,

И слеза катилась за слезою

Из его единственного глаза.

Он свое оплакивал паденье

С кручи, шишки на своих коленях,

Гара и вдову его, и время

Прежнее, когда смотрели люди

На равнину, где паслось их стадо,

На воду, где пробегал их парус,

На траву, где их играли дети,

А не в небо черное, где блещут

Недоступные чужие звезды.

Пастух веселый

Поутру рано

Выгнал коров в тенистые долы

Броселианы.

Паслись коровы,

И песню своих веселий

На тростниковой

Играл он свирели.

И вдруг за ветвями

Послышался голос, как будто не птичий,

Он видит птицу, как пламя,

С головкой милой, девичьей.

Прерывно пенье,

Так плачет во сне младенец,

В черных глазах томленье,

Как у восточных пленниц.

Пастух дивится

И смотрит зорко:

«Такая красивая птица,

А стонет так горько».

Ее ответу

Он внемлет, смущенный:

«Мне подобных нету

На земле зеленой.

Хоть мальчик-птица,

Исполненный дивных желаний,

И должен родиться

В Броселиане,

Но злая

Судьба нам не даст наслажденья;

Подумай, пастух, должна я

Умереть до его рожденья.

И вот мне не любы

Ни солнце, ни месяц высокий,

Никому не нужны мои губы

И бледные щеки.

Но всего мне жальче,

Хоть и всего дороже,

Что птица-мальчик

Будет печальным тоже.

Он станет порхать по лугу,

Садиться на вязы эти

И звать подругу,

Которой уж нет на свете.

Пастух, ты, наверно, грубый,

Ну что ж, я терпеть умею,

Подойди, поцелуй мои губы

И хрупкую шею.

Ты юн, захочешь жениться,

У тебя будут дети,

И память о деве-птице

Долетит до иных столетий».

Пастух вдыхает запах

Кожи, солнцем нагретой,

Слышит, на птичьих лапах

Звенят золотые браслеты.

Вот уже он в исступленьи,

Что делает, сам не знает.

Загорелые его колени

Красные перья попирают.

Только раз застонала птица,

Раз один застонала,

И в груди ее сердце биться

Вдруг перестало.

Она не воскреснет,

Глаза помутнели,

И грустные песни

Над нею играет пастух на свирели.

С вечерней прохладой

Встают седые туманы,

И гонит он к дому стадо

Из Броселианы.

Колдовством и ворожбою

В тишине глухих ночей

Леопард, убитый мною,

Занят в комнате моей.

Люди входят и уходят,

Позже всех уходит та,

Для которой в жилах бродит

Золотая темнота.

Поздно. Мыши засвистели,

Глухо крякнул домовой,

И мурлычет у постели

Леопард, убитый мной.

«По ущельям Добробрана

Сизый плавает туман,

Солнце, красное, как рана,

Озарило Добробран.

Запах меда и вервены

Ветер гонит на восток,

И ревут, ревут гиены,

Зарывая нос в песок.

Брат мой, враг мой, ревы слышишь,

Запах чуешь, видишь дым?

Для чего ж тогда ты дышишь

Этим воздухом сырым?

Нет, ты должен, мой убийца,

Умереть в стране моей,

Чтоб я снова мог родиться

В леопардовой семье».

Неужели до рассвета

Мне ловить лукавый зов?

Ах, не слушал я совета,

Не спалил ему усов.

Только поздно! Вражья сила

Одолела и близка:

Вот затылок мне сдавила,

Точно медная, рука...

Пальмы... С неба страшный пламень

Жжет песчаный водоем...

Данакиль припал за камень

С пламенеющим копьем.

Он не знает и не спросит,

Чем душа моя горда,

Только душу эту бросит,

Сам не ведая куда.

И не в силах я бороться,

Я спокоен, я встаю,

У жирафьего колодца

Я окончу жизнь мою.

Уронила девушка перстень

В колодец, в колодец ночной,

Простирает легкие персты

К холодной воде ключевой.

«Возврати мой перстень, колодец,

В нем красный цейлонский рубин,

Что с ним будет делать народец

Тритонов и мокрых ундин?»

В глубине вода потемнела,

Послышался ропот и гам:

«Теплотою живого тела

Твой перстень понравился нам».

«Мой жених изнемог от муки,

И будет он в водную гладь

Погружать горячие руки,

Горячие слезы ронять».

Над водой показались рожи

Тритонов и мокрых ундин:

«С человеческой кровью схожий,

Понравился нам твой рубин».

«Мой жених, он живет с молитвой,

С молитвой одной о любви.

Попрошу, и стальною бритвой

Откроет он вены свои».

«Перстень твой, наверно, целебный,

Что ты молишь его с тоской,

Выкупаешь такой волшебной

Ценой — любовью мужской».

«Просто золото краше тела

И рубины красней, чем кровь,

И доныне я не умела

Понять, что такое любовь».

Я помню древнюю молитву мастеров:

Храни нас, Господи, от тех учеников,

Которые хотят, чтоб наш убогий гений

Кощунственно искал всё новых откровений.

Нам может нравиться прямой и честный враг,

Но эти каждый наш выслеживают шаг,

Их радует, что мы в борении, покуда

Петр отрекается и предает Иуда.

Лишь небу ведомы пределы наших сил,

Потомством взвесится, кто сколько утаил,

Что́ создадим мы впредь, на это власть Господня,

Но что́ мы создали, то с нами посегодня.

Всем оскорбителям мы говорим привет,

Превозносителям мы отвечаем — нет!

Упреки льстивые и гул молвы хвалебный

Равно для творческой святыни не потребны,

Вам стыдно мастера дурманить беленой,

Как карфагенского слона перед войной.

Вот гиацинты под блеском

Электрического фонаря,

Под блеском белым и резким

Зажглись и стоят, горя.

И вот душа пошатнулась,

Словно с ангелом говоря,

Пошатнулась и вдруг качнулась

В сине-бархатные моря.

И верит, что выше свода

Небесного Божий свет,

И знает, что, где свобода

Без Бога, там света нет.

Когда и вы захотите

Узнать, в какие сады

Ее увел повелитель,

Создатель каждой звезды,

И как светлы лабиринты

В садах за Млечным Путем —

Смотрите на гиацинты

Под электрическим фонарем.

Из-за свежих волн океана

Красный бык приподнял рога,

И бежали лани тумана

Под скалистые берега.

Под скалистыми берегами

В многошумной сырой тени

Серебристыми жемчугами

Оседали на мох они.

Красный бык изменяет лица:

Вот широко крылья простер

И парит, огромная птица,

Пожирающая простор.

Вот к дверям голубой кумирни,

Ключ держа от тайн и чудес,

Он восходит, стрелок и лирник,

По открытой тропе небес.

Ветры, дуйте, чтоб волны пели,

Чтоб в лесах гудели стволы,

Войте, ветры, в трубы ущелий,

Возглашая ему хвалы!

Освежив горячее тело

Благовонной ночною тьмой,

Вновь берется земля за дело,

Непонятное ей самой.

Наливает зеленым соком

Детски нежные стебли трав

И багряным, дивно высоким

Благородное сердце льва.

И, всегда желая иного,

На голодный жаркий песок

Проливает снова и снова

И зеленый и красный сок.

С сотворенья мира стократы,

Умирая, менялся прах:

Этот камень рычал когда-то,

Этот плющ парил в облаках.

Убивая и воскрешая,

Набухать вселенской душой —

В этом воля земли святая,

Непонятная ей самой.

Океан косматый и сонный,

Отыскав надежный упор,

Тупо терся губой зеленой

О подножие Лунных гор.

И над ним стеною отвесной

Разбежалась и замерла,

Упираясь в купол небесный,

Аметистовая скала.

До глубин ночами и днями

Аметист светился и цвел

Многоцветными огоньками,

Точно роем веселых пчел.

Потому что свивал там кольца,

Вековой досыпая сон,

Старше вод и светлее солнца,

Золоточешуйный дракон.

И подобной чаши священной

Для вина первозданных сил

Не носило тело вселенной

И Творец в мечтах не носил.

Пробудился дракон и поднял

Янтари грозовых зрачков.

Первый раз он взглянул сегодня

После сна десяти веков.

И ему не казалось светлым

Солнце, юное для людей.

Был как будто засыпан пеплом

Жар пылавших в море огней.

Но иная радость глубоко

В сердце зрела, как сладкий плод.

Он почуял веянье рока,

Милой смерти неслышный лет.

Говор моря и ветер южный

Заводили песню одну:

«Ты простишься с землей ненужной

И уйдешь домой, в тишину.

О твое усталое тело

Притупила жизнь острие.

Губы смерти нежны, и бело

Молодое лицо ее».

А с востока, из мглы белесой,

Где в лесу змеилась тропа,

Превышая вершину леса

Ярко-красной повязкой лба,

Пальм стройней и крепче платанов,

Неуклонней разлива рек,

В одеяньях серебротканых

Шел неведомый человек.

Шел один, спокойно и строго

Опуская глаза, как тот,

Кто давно знакомой дорогой

Много дней и ночей идет.

И казалось, земля бежала

Под его стопы, как вода,

Смоляною доской лежала

На груди его борода.

Точно высечен из гранита,

Лик был светел, но взгляд тяжел...

Жрец Лемурии, Морадита,

К золотому дракону шел.

Было страшно, точно без брони

Встретить меч, разящий в упор,

Увидать нежданно драконий

И холодный и скользкий взор.

Помнил жрец, что десять столетий

Каждый бывший здесь человек

Видел лишь багровые сети

Крокодильих сомкнутых век.

Но молчал он и черной пикой

(У мудрейших водилось так)

На песке пред своим владыкой

Начертал таинственный знак:

Точно жезл, во прахе лежавший, —

Символ смертного естества,

И отвесный, обозначавший

Нисхождение божества,

И короткий, меж них сокрытый,

Точно связь этих двух миров...

Не хотел открыть Морадита

Зверю тайны чудесной слов.

И дракон прочел, наклоняя

Взоры к смертному в первый раз:

«Есть, владыка, нить золотая,

Что связует тебя и нас.

Много лет я провел во мраке,

Постигая смысл бытия,

Видишь, знаю святые знаки,

Что хранит твоя чешуя.

Отблеск их от солнца до меди

Изучил я ночью и днем,

Я следил, как во сне ты бредил,

Переменным горя огнем.

И я знаю, что заповедней

Этих сфер, и крестов, и чаш,

Пробудившись в свой день последний,

Нам ты знанье свое отдашь.

Зарожденье, преображенье

И ужасный конец миров

Ты за ревностное служенье

От своих не скроешь жрецов».

Засверкали в ответ чешуи

На взнесенной мостом спине,

Как сверкают речные струи

При склоняющейся луне.

И, кусая губы сердито,

Подавляя потоки слов,

Стал читать на них Морадита

Сочетанье черт и крестов:

«Разве в мире сильных не стало,

Что тебе я знанье отдам?

Я вручу его розе алой,

Водопадам и облакам;

Я вручу его кряжам горным,

Стражам косного бытия,

Семизвездию, в небе черном

Изогнувшемуся, как я,

Или ветру, сыну Удачи,

Что свою прославляет мать,

Но не твари с кровью горячей,

Не умеющею сверкать!»

Только сухо хрустнула пика,

Переломленная жрецом,

Только взоры сверкнули дико

Над гранитным его лицом

И уставились непреклонно

В муть уже потухавших глаз

Умирающего дракона —

Повелителя древних рас.

Человечья теснила сила

Нестерпимую ей судьбу,

Синей кровью большая жила

Налилась на открытом лбу,

Приоткрылись губы, и вольно

Прокатился по берегам

Голос яркий, густой и полный,

Как полуденный запах пальм.

Первый раз уста человека

Говорить осмелились днем,

Раздалось в первый раз от века

Запрещенное слово: «ОМ»!

Солнце вспыхнуло красным жаром

И надтреснуло. Метеор

Оторвался и легким паром

От него рванулся в простор.

После многих тысячелетий

Где-нибудь за Млечным Путем

Он расскажет встречной комете

О таинственном слове «ОМ».

Океан взревел и, взметенный,

Отступил горой серебра.

Так отходит зверь, обожженный

Головней людского костра.

Ветви лапчатые платанов,

Распластавшись, легли на песок,

Никакой напор ураганов

Так согнуть их досель не мог.

И звенело болью мгновенной,

Тонким воздухом и огнем

Сотрясая тело вселенной,

Заповедное слово «ОМ».

Содрогнулся дракон и снова

Устремил на пришельца взор,

Смерть борола в нем силу слова,

Незнакомую до сих пор.

Смерть, надежный его союзник,

Наплывала издалека.

Как меха исполинской кузни,

Раздувались его бока.

Когти лап в предсмертном томленье

Бороздили поверхность скал,

Но без голоса, без движенья

Нес он муку свою и ждал.

Белый холод последней боли

Плавал по сердцу, и вот-вот

От сжигающей сердце воли

Человеческой он уйдет.

Понял жрец, что страшна потеря

И что смерти не обмануть,

Поднял правую лапу зверя

И себе положил на грудь.

Капли крови из свежей раны

Потекли, красны и теплы,

Как ключи на заре багряной

Из глубин меловой скалы.

Дивной перевязью священной

Заалели ее струи

На мерцании драгоценной

Золотеющей чешуи.

Точно солнце в рассветном небе,

Наливался жизнью дракон,

Крылья рвались по ветру, гребень

Петушиный встал, обагрен.

И когда, без слов, без движенья,

Взором жрец его вновь спросил

О рожденье, преображенье

И конце первозданных сил,

Переливы чешуй далече

Озарили уступы круч,

Точно голос нечеловечий,

Превращенный из звука в луч.

Старый бродяга в Аддис-Абебе,

Покоривший многие племена,

Прислал ко мне черного копьеносца

С приветом, составленным из моих стихов.

Лейтенант, водивший канонерки

Под огнем неприятельских батарей,

Целую ночь над южным морем

Читал мне на память мои стихи.

Человек, среди толпы народа

Застреливший императорского посла,

Подошел пожать мне руку,

Поблагодарить за мои стихи.

Много их, сильных, злых и веселых,

Убивавших слонов и людей,

Умиравших от жажды в пустыне,

Замерзавших на кромке вечного льда,

Верных нашей планете,

Сильной, веселой и злой,

Возят мои книги в седельной сумке,

Читают их в пальмовой роще,

Забывают на тонущем корабле.

Я не оскорбляю их неврастенией,

Не унижаю душевной теплотой,

Не надоедаю многозначительными намеками

На содержимое выеденного яйца.

Но когда вокруг свищут пули,

Когда волны ломают борта,

Я учу их, как не бояться,

Не бояться и делать, что надо.

И когда женщина с прекрасным лицом

Единственно дорогим во вселенной,

Скажет: «Я не люблю вас», —

Я учу их, как улыбнуться,

И уйти, и не возвращаться больше.

А когда придет их последний час,

Ровный, красный туман застелет взоры,

Я научу их сразу припомнить

Всю жестокую, милую жизнь,

Всю родную, странную землю

И, представ перед ликом Бога

С простыми и мудрыми словами,

Ждать спокойно его суда.

На далекой звезде Венере

Солнце пламенней и золотистей,

На Венере, ах, на Венере

У деревьев синие листья.

Всюду вольные звонкие воды,

Реки, гейзеры, водопады

Распевают в полдень песнь свободы,

Ночью пламенеют, как лампады.

На Венере, ах, на Венере

Нету слов обидных или властных,

Говорят ангелы на Венере

Языком из одних только гласных.

Если скажут «еа» и «аи» —

Это радостное обещанье,

«Уо», «ао» — о древнем рае

Золотое воспоминанье.

На Венере, ах, на Венере

Нету смерти, терпкой и душной.

Если умирают на Венере —

Превращаются в пар воздушный.

И блуждают золотые дымы

В синих-синих вечерних кущах

Иль, как радостные пилигримы,

Навещают еще живущих.

После стольких лет

Я пришел назад.

Но изгнанник я,

И за мной следят.

Я ждала тебя

Столько долгих лет,

Для любви моей

Расстоянья нет.

В стороне чужой

Жизнь прошла моя.

Как украли жизнь,

Не заметил я.

Жизнь моя была

Сладостною мне.

Я ждала тебя.

Видела во сне.

Смерть в дому моем

И в дому твоем.

Ничего, что смерть,

Если мы вдвоем.

Я сам над собой насмеялся

И сам я себя обманул,

Когда мог подумать, что в мире

Есть что-нибудь кроме тебя.

Лишь белая, в белой одежде,

Как в пеплуме древних богинь,

Ты держишь хрустальную сферу

В прозрачных и тонких перстах.

А все океаны, все горы,

Архангелы, люди, цветы —

Они в хрустале отразились

Прозрачных девических глаз.

Как странно подумать, что в мире

Есть что-нибудь кроме тебя,

Что сам я не только ночная,

Бессонная песнь о тебе,

Но свет у тебя за плечами,

Такой ослепительный свет,

Там длинные пламени реют,

Как два золотые крыла.