Полное собрание сочинений в десяти томах. Том 4. Стихотворения. Поэмы (1918–1921)

Как-то трое обступили

Всё никак не влезет в гроб.

В отдаленный белый скит.

Там года хранит молчанье

Спать на ложе из камней.

И скончался он под схимой,

Что в тот час неотвратимый

И в тревоге расходились

По трущобам и полям.

Облеченная в пламя и дымы,

Говорят в небесах серафимы.

И твое раскрывая Евангелье,

За добычей и славной победою

Водят полчища воинов хмурых.

Увлекающих воинов хмурых.

Что смеются улыбкой недоброй,

Что пугают улыбкой недоброй,

И о львах, что проходят деревнями

О змеином чарующем шелесте

В лихорадочных пальмовых чащах,

И о всей твоей девственной прелести,

Звуках-запахах сладко манящих.

Известняк, словно каменный кактус, расцвел

Позабытых приливом, растущих в ночи,

Издыхают чудовища моря в тоске:

Если негр будет пойман, его уведут

На невольничий рынок Ходейды в цепях,

Но араб несчастливый находит приют

В грязно-рыжих твоих и горячих волнах.

Пусть волна как хрустальная встанет гора,

Закурив папиросу, вздохнет капитан:

«Слава Богу, свежо! Надоела жара!»

Целый день над водой, словно стая стрекоз,

Золотые летучие рыбы видны,

У песчаных серпами изогнутых кос

Мели, точно цветы, зелены и красны.

Блещет воздух, налитый прозрачным огнем,

Солнце сказочной птицей глядит с высоты:

Но ночами вдвойне ослепительно ты!

Только тучкой скользнут водяные пары,

И огнями бенгальскими сразу мерцать

Начинают твои колдовские струи,

Искры в них и лучи, словно хочешь создать,

Позавидовав небу, ты звезды свои.

На обрывистый берег выходят слоны,

И когда выплывает луна на зенит,

Ветр проносится, запахи леса тая.

Ты исполнило некогда Божий закон,

Разорвало могучие сплавы зыбей,

Орошая приморские скалы

Как огромные, древние чуда

Как огромные древние чуда

Не обломок старинного крипта

Под твоей зазвеневший ногой.

Есть другая душа у Египта

И торжественный праздник другой.

Точно пестрая Фата-Моргана

Виден город у ночи в плену

Над мечетью султана Гассана

Минарет протыкает луну.

И, колдуя, дымится вода.

К отдаленным платанам цветущим

Ты приходишь, как шел до тебя

Здесь мудрец, говоря с Присносущим,

Птиц и звезды навек полюбя.

То вода ли шумит безмятежно

Между мельничных тяжких колес.

Или Апис мычит белоснежный,

Окровавленный цепью из роз?

Это взор благосклонной Изиды

Иль мерцанье встающей луны?

Но опомнись! Растут пирамиды

Пред тобою, черны и страшны.

На седые от мха их уступы

Ночевать прилетают орлы,

А в глубинах покоятся трупы

Незнакомые с тленьем, средь мглы.

Но, Египта властитель единый,

Уж колышется нильский разлив

Над чертогами Елефантины,

Над садами Мемфиса и Фив.

Там, взглянув на пустынную реку,

Ты воскликнешь: «Ведь это же сон!

Не прикован я к нашему веку,

Если вижу сквозь бездну времен.

Исполняя царевы веленья,

Не при мне ли нагие рабы

По пустыням таскали каменья,

Воздвигали вот эти столбы?

И столетья затем не при мне ли

Хороводы танцующих жриц

Крокодилу хваления пели,

Перед Ибисом падали ниц?

И, томясь по Антонии милом,

Поднимая большие глаза,

Клеопатра считала над Нилом

Пробегающие паруса».

Вечно жить средь минувших отрад?

И сегодняшним травам не рад?

Точно дивная Фата-Моргана,

Виден город у ночи в плену.

Минарет протыкает луну.

На прохладных открытых террасах

Угощают подруг темноглазых

И лежит перед каждым Коран

Точно бабочки сказочных стран.

И недаром страна сотворила

И Хедива в высоком Диване

Уж не властен святой произвол!

Пусть! Но истинный царь над страною

Хоть ютится он в доме из ила,

Умирает, как звери в лесах,

И его ограждают пороги

От нежданной полночной тревоги.

Окаймленная рамкой зеленой

И другой, золотой, из песка.

Если аист задумчивый близко

Все пустыни друг другу от века родны,

Ни в дремучих лесах, ни в просторе морей.

Ни в дремучих лесах, ни в просторах морей.

Солнце клонит лицо с голубой вышины

И, как струи пролитого солнца, ровны

И как струи пролитого солнца, равны

Всюду башни, дворцы из порфировых скал,

Вкруг фонтаны и пальмы на страже.

Это солнце на глади воздушных зеркал

Пишет кистью лучистой миражи.

Живописец небесный вечерней порой

У подножия скал и растений.

На песке, как на гладкой доске золотой,

Расстилает лиловые тени.

И, небесный певец, лишь подаст оно знак,

Прозвучат гармоничные звоны,

Это лопнет налитый огнем известняк

И рассыплется пылью червленой.

И звенит и поет, поднимаясь, песок,

Он узнал своего господина.

Воздух меркнет, становится солнца зрачок

Как гранатовая сердцевина.

Вихри пыли взметнулись и пухнут,

Тайно веришь — вовеки не рухнут.

Так и будут бродить до скончанья веков.

Каждый час все грозней и грознее.

Головой пропадая среди облаков,

Головой пропадая в дыму облаков,

Эти страшные серые змеи.

Это значит — в пути спотыкнулась она

О ревущего в страхе верблюда.

И когда на проясневшей глади равнин

Все полягут, как новые горы,

В Средиземное море уходит хамсин

Кровь дурманить и сеять раздоры.

И стоит караван, и его проводник

А в оазисах слышится ржанье коня

И под пальмами веянье нарда

Точно пятна на шкуре гепарда.

Но здесь часто звучит оглушающий вой,

За верблюда иль взоры рабыни.

Рушат стены, сады засыпают, пруды

Отравляют белеющей солью.

Как на мир наш, зеленый и старый,

Дико ринутся хищные стаи песков

Буйно ринутся хищные стаи песков

Слишком звонко взывают колдуньи

И в мечтах озаренная пристань

Голоса смуглолицых матросов,

Голоса оживленных матросов

В пенных клочьях веселое море,

В пенных клочьях зеленое море,

А за морем ущелье Дар-Фура,

И великие воды Берну.

А из них, как грозящие руки,

И словно как черные руки

А на тронах из кости слоновой

Восседают как бреды владыки

Перед каждым прикованный цепью

Рядом с каждым играет секирой

Толстогубый, с лоснящейся кожей

Черный, точно душа властелина

В ярко-красной рубашке палач

Стонут люди в тяжелых колодках,

И белки их сверкают на солнце,

В их тюрбанах жемчужные нити.

В разноцветных богатых одеждах

Над затылком играющих коней.

Над затылком коней белоногих

И надменно проходят французы

Гладко выбриты в пробковых шлемах

Их завидя, владыки Судана

А кругом на широких равнинах.

Где трава укрывает жирафа,

Садовод Всемогущего Бога

В серебрящейся мантии крыльев

Сотворил отражение рая:

Серафим, умудренный в <интригах?>

Попросил у Творца разрешенья

Сотворить отражение рая

Он раскинул тенистые рощи

Прихотливых мимоз и акаций,

Рассадил по холмам баобабы,

В галереях лесов, где прохладно

И светло, как в дорическом храме,

Он провел многоводные реки

И в могучем порыве восторга

И в мгновенном порыве восторга

Создал тихое озеро Чад.

А потом, улыбнувшись, как мальчик,

Что придумал забавную шутку,

Он собрал здесь совсем небывалых,

Удивительных птиц и животных.

Он собрал сюда самых чудесных

Неожиданных птиц и животных.

Краски взяв у пустынных закатов,

Попугаям он перья раскрасил,

Попугаям он [крылья] [перья] раскрасил

Дал слону он клыки, что белее

Облаков африканского неба,

Льва одел золотою одеждой

И пятнистой одел леопарда,

Сделал рог, как янтарь, носорогу,

Дал газели девичьи глаза.

И ушел на далекие звезды —

Может быть, их раскрашивать тоже.

Бродят звери, как Бог им назначил,

К водопою сбираются вместе

К водопою сбираются мирно

И не знают, что дивно-прекрасны,

Что таких, как они, не отыщешь,

И не знает об этом охотник,

Что в пылающий полдень таится

За кустом с ядовитой стрелою

За скалой с ядовитой стрелою

И кричит над поверженным зверем,

Исполняя охотничью пляску,

И уносит владыкам Судана

Дорогую добычу свою.

Но роднят обитателей степи

Иногда луговые пожары.

День, когда затмевается солнце

[В день] День, когда затмевается солнце

От летящего по ветру пепла

И невиданным зверем багровым

На равнинах шевелится пламя,

Этот день — оглушительный праздник.

Что приветливый Дьявол устроил

Даме Смерти и Ужасу брату!

В этот день не узнать человека

Средь толпы опаленных, ревущих,

Среди толп опаленных, ревущих,

Всюду бьющих клыками, рогами,

Сознающих одно лишь: огонь!

[Сознающих] лишь слово: огонь!

Вечер. Глаз различить не умеет

Ярких нитей на поясе белом;

Это знак, что должны мусульмане

Пред Аллахом свершить омовенье,

Тот водой, кто в лесу над рекою,

Тот песком, кто в безводной пустыне.

В честь Аллаха свершить омовенье,

Кто в лесу, тот над синей рекою,

И песком, кто в безводной пустыне.

И от голых песчаных утесов

Беспокойного Красного моря

До зеленых валов многопенных

Атлантического океана

Люди молятся. Тихо в Судане,

И над ним, над огромным ребенком,

Верю, верю, склоняется Бог.

А над ними насупились мрачные горы,

В Шоа воины хитры, жестоки и грубы,

На дубы и полдневных лучей торжество,

Колдовская страна. — Ты на дне котловины,

Задыхаешься, льется огонь с высоты,

Осторожнее, в ней притаились удавы.

И зеленый, народом пестреющий луг.

Там колдун совершает привычное чудо,

Тут, покорна напеву, танцует змея.

Поднимись еще выше: какая прохлада.

Точно позднею осенью, пусты поля,

Собирается кучей под кровлей жилья.

Выше только утесы, нагие стремнины,

Где кочуют ветра да ликуют орлы,

Где кочуют ветра и ликуют орлы,

Человек не взбирался туда, и вершины

Под тропическим солнцем от снега белы.

Уходя в до сих пор неизвестные страны

Выбегать на холмы за козлом круторогим.

На ночлег зарываться в седеющий мох!

Чуять запах их странный, родной и зловещий,

Девять дней от Харрара я вел караван

И седых по деревьям стрелял обезьян,

Засыпал средь ветвей сикоморы;

На десятую ночь я увидел с горы —

Этот миг никогда не забуду —

Эту ночь никогда не забуду —

Там внизу, в отдаленной равнине, костры.

Там далёко в незримой равнине костры,

Словно красные звезды повсюду.

Ночи трижды святые и странные дни

Ночи трижды святые и буйные дни

У блестящих озер великанши.

Лишь глаза его чудно сверкали.

Всё получишь ты вдруг, обещав принести

Проходящего в чаще ночной.

Вождь их с рыжею шапкой курчавых волос

С завывающей дикой толпой

Под ногами верблюдов сплетения тел

За стеной грохотал океан.

Мириады безглазых и бешеных струй

Набегали на мыс Гвард[ср]афуй.

Мириады безглазых и пенистых струй

Набегали на мыс Гвардафуй.

Мы пустились в дорогу; дышала трава.

Чтоб о подвигах их говорил Огаден

Голосами голодных гиен.

Понял я, что она, точно рыцарский щит,

И когда в океан ввечеру

Погрузится небесное око,

Рыболовов из племени кру

Паруса забредают далёко.

И про каждого слава идет,

Что отважнее нет пред бедою.

Что одною рукой он спасет

И ограбит другою рукою.

Пролетарии, пасторы, воры,

И запрятавшись в листьях узорных,

Над высокими облаками

А вот перья, что улетели

Всё плывут, как белые люди,

И беспечно смотрел, как пылают закаты

И особенный запах летал от лесов

Клал сардинки на хлеба сухого ломоть

Как листы... «Лихорадка великого леса», —

Как листы? — «Лихорадка Великого леса», —

Как листы. — «Лихорадка Великого леса», —

Что чернела сквозь тряпки на впалой груди.

Что с ним было. — «Горилла Великого леса», —

И потом целый день волновался и фыркал

Лег на шкурах пантер, но не смог задремать

Он вздыхал: «Как темно... этот лес бесконечен...

Он вздыхал: «Как темно, этот лес бесконечен,

Он вздыхал: «Как темно, этот лес бесконечен...

Не увидеть нам солнца уже никогда...

Не увидеть нам солнца уже никогда.

Пьер, дневник у тебя? На груди под рубашкой?

Пьер, дневник у тебя. На груди под рубашкой?

Лучше жизнь потерять нам, чем этот дневник!

Почему нас покинули черные люди?

Почему нас покинули черные люди.

Горе, компасы наши они унесли...

Горе! Компасы наши они унесли...

Горе. Компасы наши они унесли.

Что нам делать, не видно ни зверя, ни птицы.

Только посвист и шорох вверху и внизу!

Только посвист и шорох вверху и внизу.

Пьер, заметил костры? Там, наверное, люди...

Пьер! Ты видишь костры? Там, наверное, люди..

Пьер, ты видишь костры. Там, наверное, люди.

Неужели же мы наконец спасены?!

Неужели же мы наконец спасены.

Неужели же мы наконец спасены!

Это карлики, сколько их! Сколько собралось!

Это карлики. Сколько их. Сколько собралось...

Пьер, стреляй — на костре человечья нога!

Пьер, стреляй. На костре человечья нога.

В рукопашную, помни, отравлены стрелы,

Бей того, кто на пне... он кричит, он их вождь...

Бей того, кто на пне, он их вождь, он кричит,

Горе мне! на куски разлетелась винтовка...

Горе мне! на куски разлетелась винтовка,

Горе мне, на куски разлетелась винтовка,

Ничего не могу, повалили меня.

Нет, я жив, только связан... злодеи, злодеи,

Нет, я жив, только связан, злодеи, злодеи!

Нет, я жив, только связан, злодеи, злодеи.

Отпустите меня, я не в силах смотреть!..

Отпустите меня, я не в силах смотреть:

Отпустите меня, я не в силах смотреть.

Жарят Пьера... а мы с ним играли в Марселе,

На утесе у моря играли детьми.

Что ты хочешь, собака, ты встал на колени,

Я плюю на тебя, отвратительный зверь,

Я плюю на тебя, отвратительный зверь!

Но ты лижешь мне руки? Ты рвешь мои путы?

Но ты лижешь мне руки, ты рвешь мои путы.

Да, я понял, ты Богом считаешь меня...

Ну, бежим, не бери человечьего мяса,

Всемогущие боги его не едят...

Всемогущие Боги его не едят.

Лес... о лес бесконечный... я голоден, Акка,

Лес, о лес бесконечный, я голоден, акка,

Лес, о лес бесконечный, я голоден, Акка,

Излови, если можешь, большую змею!»

Он стонал и хрипел, он хватался за сердце,

Он стонал, он храпел, он хватался за сердце,

И наутро, почудилось мне, задремал,

Я его схоронил у подножия пальмы.

Крест поставил над грудой тяжелых камней.

Как олень, убегая в родные края.

Ты велик, точно слон дагомейских лесов,

Но ты все-таки ниже торжественной кучи

«И как слава твоя, о испытанный воин,

Так и милость Моя не имеет конца,

Видишь солнце над морем? Ступай! Ты достоин

Преклоненные люди завыли вокруг,

И с утеса в бурливое море прыгнул

И с утеса в бурливую воду прыгнул,

Оглушали его барабаны и клики,

Он исчез. И блистало лицо у владыки,

Точно черное солнце подземной страны.

Я на карте моей, под размеренной сеткой

Сочиненных для скуки долгот и широт,

Замечаю, как что-то чернеющей веткой,

Виноградною узкою веткой ползет!

И вокруг города, словно ряд виноградин,

Это Бусса, и Гомба, и царь Тимбукту,

Танец странных имен, что для сердца отраден,

Что пьяней африканских акаций в цвету.

Но не верю, не верю я, справлюсь по книге:

Ведь должны же пределы и тупости быть!

Нет, написано Нигер. О, царственный Нигер,

Вот как люди посмели тебя оскорбить!

Ты торжественным морем течешь по Судану,

Бьешься с хищною стаей сахарских песков.

Дышишь полною грудью в лицо океану,

С середины твоей не видать берегов!

На тебе, словно бисер на яшмовом блюде,

Расписные, узорные пляшут ладьи,

И в ладьях величавые черные люди

Восхваляют благие деянья твои.

Бегемотов твоих розоватые рыла

Над водой, словно купы мясистых цветов,

И винты пароходов твои крокодилы

Разбивают ударом могучих хвостов.

Ты, как бог этих стран, благодушен и редко

Выше облака пенные взносишь холмы,

И тебя-то простой виноградною веткой

Напечатать на карте осмелились мы!

Я тебе, о мой Нигер, готовлю иную,

Небывалую карту, отраду для глаз,

Я широкою лентой парчу золотую

Положу на зеленый и нежный атлас.

Снизу, влево, пусть ляжет осколок рубина, —

Это край позабытых железных богов,

Что валяются в грозных ущельях Бенина

Меж слоновых клыков и людских черепов.

Вправо, выше, где вольные степи Сокото,

Шерсть пантеры и пулю я рядом нашью,

Здесь прекрасны сраженья, привольны охоты,

Хорошо здесь скитаться копью и ружью.

Дальше крупный опал, прихотливо мерцая

Затаенным в нем красным и синим огнем,

Мне так сладко напомнит мечети Сонгаи

И султана сонгайского праздничный дом.

И жемчужиной дивной отмечен мной будет

Сердце Африки, город чудес — Тимбукту,

Где встречается тот, кто сидит на верблюде,

С тем, кто правит рулем на тяжелом плоту.

Здесь впервые вздыхает легко и глубоко

Запыленный, пустыней измученный гость,

Приезжающий пестрые ткани Марокко

Обменять на рабов и слоновую кость.

Он глядит, как фонтаны исполнены неги,

Как пылает на солнце банановый лист,

И — он знает, сюда не придут туареги,

Не хлестнет этих стен их пронзительный свист.

Я создам эту карту, и, верно, поэты —

Это город поэтов и пальм, Тимбукту —

Лунной ночью почувствуют тайно, что где-то

Звон их лютней ответную будит мечту.

И только наверху, сияя

Так мертвый может лечь в могилу.

Как будто призрак корабля

А снизу гул взносился многий

Плеснула в грудь мне, как волна

Душой навек обретена

Мелькал призывом уходящий

Ворона под моим окном

Спросонья шевелит крылом,

Еще не наступил рассвет,

Ни ночи нет, ни утра нет,

Лишь в небе за звездой звезда

Истаивает без следа.

Бесшумной птицы средь высот.

Жесток, как только жизнь моя.

И одиноко сжег мой час,

Вечернюю оставьте тьму

Все слова, что пропели

Раз в моем бытии,

В этот час не тебе ли

Как все мысли мои?

Как все мысли мои.

Ты, со взглядом прозрачным

Ты, со взором прозрачным

И такой глубины,

Что одним новобрачным

На земле суждены!

На земле суждены.

По городу плывет ночная тишь

Помилуй, Боже, мраморные души!

Как будто арфы дальние запели

Безумная, я кинула мой дом

На всё, провозглашенное душою!»

Хотя и знаю, что зовут любовью!

Прислушиваться к крикам журавлиным

Я пьяно точно близится гроза,

Иль точно пью я воду ключевую.

Меня, кому — единое мгновенье

До громового светопреставленья

В тихой комнате моей Сивилла

Братья, братья слово осиянно

Что ему юдоль земных тревог

И в Евангелии от Иоанна

Сказано, что Слово это — Бог

Да мы жалки, да мы плачем много

Но живем под голубым огнем

Оттого-то и хотим мы Бога

Видеть нашим хлебом и вином

Верь мне если б не был Бог повсюду

В каждой <кровной?> памяти волне

Ежедневно б мы дивились чуду

Видя <трап?> в слепящей вышине

Есть у вас <...> числа

Ваш домашний ваш рабочий скот

Все тона бессмыслия и смысла

Рабье вам число передает.

Вспомнишь ли науки иль искусства

Зоркое добро слепое зло

Мысли ощущения иль чувства

Прошлого, и назови число.

И оковы сбросившее слово

Крыльями заплещет над тобой

Точно лебедь с тучею громовой

Прилетающий к тебе весной

От запева нового Орфея

Горы будут в трепете рыдать

Ты из бездны <извлекаешь?> змея

Для забавы выманишь опять.

В дни, когда всё в мире было ново

Ярко не по-нашему, когда

Солнце останавливало слово

Слово разрушало города.

И орел не взмахивал крылами

Звезды жались в ужасе к луне

Если словно розовое пламя

Солнце пролетало в вышине.

Ангелом оно спускалось к людям

Целовало и учило их

Пропадать учило в братских грудях

Туч и водопадов снеговых.

А для низкой жизни были числа

Как рабочий подневольный скот

Потому что все оттенки смысла

Набожно число передает.

Ведавший искусство иль науку

Горнее добро, слепое зло

Не решаясь обратиться к звуку

На песке вычерчивал число.

Но забыли мы, что осиянно

Только слово меж земных тревог

И в Евангельи от Иоанна

Сказано, что слово это Бог.

Прежний ад нам показался раем

Дьяволу мы в слуги нанялись

Оттого что мы не отличаем

Зла от блага и от бездны высь.

Мы ему поставили пределом

Скудные пределы естества

И как пчелы в улье опустелом

Дурно пахнут мертвые слова

Бог склонял лицо свое, когда

Обращали в пепел города

Как домашний и рабочий скот

Как домашний, как рабочий скот

Набожно число передает

Патриарх изведавший науки

И глядящий как дитя светло

На песке вычерчивал число

Сказано что слово это Бог

Сказано, что слово — это Бог.

Сказано что Слово — это Бог.

А ведь право мы грешили много

И молились много об ином

И в недобрый час решили Бога

Сделать нашим хлебом и вином

Под покровом желто-огненной листвы

И принц, склонивший еле-еле

За ускользающею серной.

И дымным вечером в траву

Ко мне зажжется в тот же миг

Любовью долгой и упорной

Без упоенья иль страданья

Всегдашнюю мечту мою

Будить повсюду обожанье

Ветла чернела на вершине,

Грачи топорщились слегка,

Из-за щек твоих Ширазских роз

Алость щек моих утратил я

Из-за золотых твоих волос

Золото мое рассыпал я.

Нагим и голым стал, красавица.

Из-за тени синих глаз твоих

Стали <страшными?> мои глаза

День горит в глазах твоих. В моих

Разразилась душная гроза

С глазами полными крови стал, красавица.

Из-за слов твоих как соловьи

Из-за слов твоих как жемчуга

Звери дикие — слова мои

Шерсть на них, клыки у них, рога.

Я ведь безумным стал, красавица.

Оттого, что <ты> чиста всегда

Я не выхожу из кабака

Оттого, что ты добром тверда

Тянется к ножу моя рука

Площадным негодяем стал, красавица.

Я ведь безумным стал, красавица!

Из-за щек твоих, ширазских роз,

Нагим и голым стал, красавица!

С глазами полными крови стал, красавица!

Площадным негодяем стал, красавица!

У летящего пилота

Разве сердце не в пыли

Ведь с высот его полета

Виден <страшный?> лик земли

Вон как брови хмуры горы

Вон взъерошены леса

Вон свинцовые озера

Как печальные глаза

Если плохо мужикам

Хорошо зато медведям

Хорошо и их соседям

И волкам и кабанам

Забираются в овчарни,

С голодухи сдохли псы

<нрзб.>

И в воде озер морей

Даже рыба издерзела

Укоряя землю смело

Ловит мух и комарей.

Полно! Всадники конь о конь

Пешие плечо с плечом

Посмотрите в Волге окунь

А в Оке зубастый сом

Скучно с жиру им чудесить

Силы ждут они давно

Бросьте в борозду зерно

Принесет оно сам десять

У тебя ли силы мало

Потрудись честной народ

И наешься до отвала

Не глядя соседу в рот

Ведь давно подохли псы,

Даже рыба издерзела,

Будет! Всадники — конь о конь!

У тебя ли силы мало?

Гнусных ленинских рублей

Обесцененных рублей

Когда услышал вороний грай

И звоны лютней и дальние громы

Мчался он бурей, [черной] темной, крылатой

Остановите сейчас вагон!

Нищий старик, я знаю, тот самый

Где я? Как томно и как тревожно

Может ли быть, чтоб ты умерла?

Знаю, борясь со смертной тоскою

Ты повторяла одно — вернись!

Я же с напудренною косою

Шел представляться Императрис.

Дальше! Вот морем пахнет свобода,

Капает в море горячий свет

Люди и звери стоят у входа

Но всё ж навеки сердце угрюмо,

Струна и гортанный вопль и сразу

Сладостно так заныла кровь моя

Сладостно так внимал я рассказу

Про иные родные мне края.

Витые струны это жилы бычьи

Но горькой травой питались быки

Гортанные крики слова девичьи

Из-под зажимающей рот руки.

Пламя костра, пламя костра! Колонны

Красных стволов и гики диких игр

Между беснующимися зверь влюбленный

Царственный зверь бенгальский тигр.

Ах я помню его в дыму сигарном

Где пробки хлопают люди кричат

<На залитом?> столе чубуком янтарным

Сердца отстукивающим такт.

Девушка что же ты гость богатый

Стань перед ним как комета в ночи:

Сердце крылатое в груди косматой

Вырви, вырви сердце и растопчи.

Шире, все шире, кругами, кругами,

Ходи, ходи и руками мани

Как пар вечерний плавает лугами

Когда за лесом огни и огни.

Ах кто помнит его <жителем горним?>

И с кровавой лилией в узкой руке

Грозою ангелов и светом черным

На убегающей к <Творцу?> реке

Или мало ему было печали

Из льдистой бездны зреть горний пожар

Раз надо чтоб грудь ему разорвали

И песня и пляска, вечерний пар

Вот струны-быки и слева и справа

Рога их смерть и мычанье беда

У них на пастбище горькие травы

Колючий волчец, полынь, лебеда

Девушка смеясь с полосы кремневой

Так было так есть и так будет вновь

Узким язычком <слизала?> кровь.

Струна, и гортанный вопль, и сразу

Сладостно так заныла кровь моя,

Так убедительно поверил я рассказу

Про иные, родные мне края.

Вещие струны — это жилы бычьи.

Но горькой травой питались быки.

Гортанный голос — жалобы девичьи

Из-под зажимающей рот руки.

Пламя костра, пламя костра, колонны

Красных стволов и оглушительный гик.

Ржавые листья топчет гость влюбленный —

Кружащийся в толпе бенгальский тигр.

Капли крови текут с усов колючих,

Томно ему, он сыт, он опьянел,

Слишком, слишком много бубнов гремучих,

Слишком много сладких, пахучих тел.

Ах, кто помнит его в дыму сигарном,

Где пробки хлопают, люди кричат,

На мокром столе чубуком янтарным

Злого сердца отстукивающим такт?

Девушка, что же ты? Ведь гость богатый,

Стань пред ним как комета в ночи.

Сердце крылатое в груди косматой

Вырви, вырви сердце и растопчи!

Шире, все шире, кругами, кругами

Ходи, ходи и рукою мани.

Так пар вечерний плавает лугами,

Когда за лесом огни и огни.

Вот струны-быки и слева, и справа.

Рога их — смерть и мычанье — беда.

У них на пастбище горькие травы,

Колючий волчец, полынь, лебеда.

Хочет встать, не может... кремень зубчатый,

Зубчатый кремень как гортанный крик.

Под бархатной лапой, грозно подъятой,

В его крылатое сердце проник.

Что ж, господа, половина шестого?

Счет, Асмодей, нам приготовь!

Девушка, смеясь, с полосы кремневой

Узким язычком слизывает кровь.

Сходились узлы золотых шнуров.

Струна, и гортанный вопль, и сразу

Красных стволов и оглушитель гик,

Грозою ангелов, сладким соблазном

С кровавой лилией в черной руке?

Стань перед ним, как комета в ночи,

Хочет встать, не может; кремень зубчатый,

Что ж, господа, половина шестого,

Только змеи сбрасывают кожи,

Чтоб душа старела и росла,

Мы, увы, со змеями несхожи,

Мы меняем души, не тела.

Помнить всякий раз другое имя.

Разбирать начала и концы,

Трудно душам — Память правит ими,

Что проводит годы под уздцы.

Память с телом старой великанши

И с глазами полными огня,

Расскажи о тех, что жили раньше

В этом теле вечном до меня!

Самый первый... некрасив и тонок,

Полюбивший только сумрак рощ,

Лист опавший, колдовской ребенок,

Словом останавливавший дождь.

На песчаных дальних косогорах,

У лесных бездонных очастей

Вечно норы он копал, и в норах

Поджидал неведомых гостей.

Дерево, да рыжая собака.

Вот кого он взял себе в друзья...

Память, Память ты не сыщешь знака.

Не уверишь мир, что то был я!

А второй... любил он ветер с юга,

В каждом шуме слышал звоны лир,

Говорил, что жизнь — его подруга,

Коврик под его ногами — мир.

Был влюблен, жег руки, чтоб волненье

Укротить, писал стихи тогда,

Ведал солнца ночи вдохновенья.

Дни окостенелого труда.

Он совсем не нравится мне: это

Он хотел стать богом и царем,

Он повесил вывеску поэта

Над дверьми в мой молчаливый дом.

Я люблю избранника свободы

Мореплавателя и стрелка,

Ах, ему так звонко пели воды

И завидовали облака.

Высока была его палатка.

Мулы были резвы и сильны.

Как вино впивал он воздух сладкий

Белому неведомой страны.

А потом у моря величаво

Вел рассказ, разлегшись на софе...

— Упоительно прекрасна слава

В маленьких тропических кафе!

Память, ты слабеешь год от году...

Тот ли это, или кто другой,

Променял веселую свободу

На священный, долгожданный бой?

Где-то там змеиный шелест страха,

Но душа клялась забыть про страх

И была отмечена папаха

Черепом на скрещенных костях.

Что мученья голода и жажды.

Сон тревожный, бесконечный путь,

Раз Святой Георгий тронул дважды

Пулею не тронутую грудь?

Я бессонный и упрямый зодчий

Града восстающего во мгле.

Я возревновал о славе Отчей,

Как на небесах, и на земле.

Каждое мной сказанное слово —

Это молот, бьющий в груди гор,

Злящийся, что время не готово

И пространство медлит до сих пор.

Сердце будет пламенем палимо

Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,

Стены Нового Иерусалима

На полях моей родной страны.

И тогда повеет ветер странный

И прольется с неба страшный свет

(Это Млечный Путь расцвел нежданно

Садом ослепительных планет).

Предо мной предстанет, мне неведом,

Путник, скрыв лицо. Но все пойму,

Видя льва стремящегося следом

И орла летящего к нему.

Вскрикну я, но разве кто поможет

Чтоб моя душа не умерла?

Только змеи сбрасывают кожи,

Мы меняем души, не тела.

Водишь жизнь, как под уздцы коня,

Самый первый... некрасив и тонок,

Вот кого он взял себе в друзья...

Он совсем не нравится мне: это

И завидовали облака!

Память, ты слабее год от году.

Я прекрасный и упрямый зодчий

Града восстающего во мгле,

(Это Млечный Путь расцвел нежданно

Садом ослепительных планет).

Путник, скрыв лицо, но все пойму,

Кажется, уж где-то было это.

Также сердце билось все сильней,

Также перелистывало лето

Синие страницы ясных дней.

Нет, довольно слушать лжепророков,

Если даже лучшие из нас

Говорят об исполненьи сроков

В этот темный и звериный час.

В час гиены мы взыскуем рая,

Незаслуженных хотим услад,

В очереди мы стоим, не зная,

Что та очередь приводит в ад.

Много ездил я, ходил и плавал,

И постиг средь всех моих дорог,

Что прижимист на отрады дьявол,

Щедро муки расточает Бог.

На задворках мира, средь теней,

Заговорщицам-секундам рубит

Солнце с бдительностью часового

Нам очерчивает кругозор

Чтоб за ним чего-нибудь иного

Наш случайно не заметил взор.

В эти дни лишь ты необычайна,

Свет, сияющий в твоих глазах,

Мне один напоминает тайно

О престолах, силах и властях.

Словно ветер из далеких стран.

Музыка — мы там с тобой живем,

Мучится в колодце проклятом.

Моя любовь к тебе — не лебедь белый,

— У лебедей змеиные головки,

Не серна гор она: у серны точно

У дьявола раздвоены копыта.

Моя любовь — слоненок пятидневный,

Он может съесть лишь дольку апельсина,

Я забыл всё, что помнил ране

Только имя, имя Ольга, для моей гортани

Ко всему затая вражду

Славных битв и трудов я жду

Розовые бычьи хребты

Не вчера и не сегодня пью я с самого утра

И пою и похваляюсь, что узнал я торжество:

Кроме розовой усмешки и напева одного:

Над луною всколыхнулись в белом облаке струи,

Но один запел так громко, тот не певший ничего:

Но один запел так внятно, тот, не певший ничего:

«Мир — лишь луч от лика друга, всё иное — тень его»

Воротись, — ему кричали дети

«Горе, горе! Страх, петля и яма

И его высматривает тайны!

С выменем отвисшим и раздутым,

Я перевернулся и проснулся.

Горе, горе! Страх, петля и яма

Ничего дурного не бывало.

Что и впредь дурного мне не будет.

Посмотреть обоими глазами

На того, кто бродит там хочу я».

Так сказал и сразу лег на землю.

Не ничком, а навзничь лег на землю,

Слушали и ждали очень долго;

Сын его с седою бородою.

И когда над ним нагнулись братья,

И лицо его, темнее меди,

И того, кто бродит там, подстрелим.

«Мне отмщенье, а не вам отмщенье,

И ногтями выцарапать очи».

Но глаза зажмурила, и долго

Дети, дайте глины, у кувшина

Выбит бок. Отец, иди скорее,

Старый успокаиваясь начал,

Щупать шишки на своих коленях.

Гонится за мной... У скорпиона

Хвост грозит... Уйдите, звери, звери...

Рак не тронь... Бегу от козерога...

По скалам пустилась прямо к бездне.

Смутные назад вернулись люди.

Сели вкруг на камни и боялись.

Время шло к полуночи, гиена

Не взирал ни разу с вожделеньем.

Набежали женщины и быстро

Думал, лучше продолбить ей темя.

«Что за жертва с теменем долбленым!»

Черный и широкий, на котором

Как цветочки по весне в болоте».

И показывают на равнину,

Говорить доселе не умели,

И она запела вдруг так громко,

Ветер с гор Ливана близ Евфрата.

А за Меллой Аха, а за Ахой

Как в лесу весенним полднем птицы,

Как лягушки вечером в болоте.

Вместе с кровью темнота.

И тогда куда-то вправо

Тихо... мыши засвистели,

Тихо. Мыши засвистели.

Устремив стеклянный взор

Затевает он лукавый

Начинает он лукавый

Еле внятный разговор.

Сизый стелется туман,

Опаляет Добробран.

Гонит ветер на восток.

Наклоняя пасть в песок.

Зарывая пасть в песок.

<Враг мой, мы?> гиену слышим

Брат мой, враг, ты ревы слышишь,

Чуем запах, видим дым,

Чуешь запах, видишь дым?

Запах чуешь, видишь дым...

Для чего тогда мы дышим

Мутным воздухом чужим?

Я ему не отвечаю,

Что со зверем говорить?!

Здесь тружусь я, здесь встречаю

Ту, что радостно любить.

И текут, и длятся чары

И текут на смену чарам

И опять он говорит:

Чары вновь; он говорит:

«Помнишь месяц над Харраром

И рыдание Эглит?

Ты расстался с девой черной,

Ты ж расстался с девой черной,

Белая — на тот же срок,

Деве белой — тот же срок,

А перо держать позорно

Пальцам, трогавшим курок.

Ведь, по тайному условью,

Заключенному в борьбе,

Я, тебя обрызгав кровью,

Душу передал тебе».

Боже, сердце углем рдеет,

Сердце стало на зенит!

И опять он чары деет,

И опять он говорит:

«Здешний Бог не настоящий.

Где он, в чем тебе помог?

А у нас-то в каждой чаще

[Восемь рук возносит бог]

Восьмирукий [грозный] черный бог.

В день, как ты ему молился.

Он тебя не обманул:

Раб сбежавший воротился

И поправился твой мул.

Ты мой брат, ты мой убийца,

Ты умрешь в краю моем,

Чтоб я мог опять родиться

Леопардом или львом».

Не заснуть теперь до света

Что ж мне слушать до рассвета

Страха черные часы

Этот шепот, этот зов

Ах, послушался б совета,

Не послушал я совета

И спалил ему усы —

Не спалил ему усов!

Победила и близка:

Мне затылок надавила

Мне не хочется бороться,

Но не в силах я бороться,

Я уверен, я встаю,

Я покорен, я встаю, —

У Жирафьего Колодца

Простирает нежные персты

В глубине вода зашумела

С молитвой одной о любви,

Я помню древнюю молитву мастеров:

Спаси нас, Господи, от тех учеников,

Которые хотят, чтоб наш свободный гений

Искал кощунственно всё новых откровений.

Нас часто радует прямой и честный враг,

Но эти каждый наш угадывают шаг,

Бдят в час, пока мы спим, лукаво жаждут чуда,

Петр отрекается и предает Иуда.

Лишь небу ведомы границы сил людских,

Потомством взвесятся плоды усилий их.

И должно ль мастера дурманить беленою,

Как карфагенского слона перед войною».

Всем оскорбителям мы говорим — привет,

Превозносителям мы отвечаем — нет.

Не полубоги мы, а немощные люди,

Как все, вкушавшие у материнской груди.

Святыне творчества приличествует лишь

Покорность светлая, молитвенная тишь.

Мы создадим иль нет на это власть Господня,

Но что мы создали, то с нами посегодня.

Спаси — нас, Господи, от тех учеников,

Которые хотят, чтоб наш свободный гений

Которые хотят, чтоб наш несильный гений

Кощунственно искал все новых откровений!

Кощунственно алкал всё новых откровений!

Нас может радовать прямой и честный враг,

Но эти каждый наш подсматривают шаг,

Но эти каждый наш подслушивают шаг,

Бдят в час, когда мы спим, лукаво молят чуда

Лишь небу ведомы границы наших сил,

Постыдно мастера дурманить беленой.

Мир был легок, бесформен, пресен

Бездыханен и недвижим,

И своих трагических песен

Не водило время над ним.

А уже в этой тьме суровой

Трепетала первая мысль,

И от мысли родилось слово.

Предводитель священных числ.

В слове скрытое материнство

Отыскало свои пути:

— Уничтожиться как единство

И как множество расцвести.

Ибо в мире блаженно-новом.

Как сверканье и как тепло,

Было между числом и словом

И не слово и не число,

Светозарное, плотью стало,

Звуком, запахом и лучом,

И живая жизнь захлестала

Золотым и буйным ключом.

Скалясь красными пропастями,

Раскаленны, страшны, пестры,

За клокочущими мирами

Проносились с гулом миры.

Налетали, сшибались, выли

И стремительно мчались вниз,

И столбы золотистой пыли

Над ловцом и жертвой вились.

В озаренной светами бездне,

Затаив первозданный гнев,

Плыл на каждой звезде наездник —

Лебедь, Дева, Телец и Лев.

А на этой навстречу звездам,

Огрызаясь на звездный звон,

Золотобагряным наростом

Поднимался дивный дракон.

Лапы мир оплели, как нити,

И когда он вздыхал, дремля,

По расшатанной им орбите

Вверх и вниз металась земля.

Мчалось время; прочней, телесней

Застывало оно везде.

Дева стала лучом и песней

На далекой своей звезде.

Лебедь стал сияющей льдиной,

А дракон — земною корой.

Разметавшеюся равниной,

Притаившеюся горой.

Умягчилось сердце природы.

Огнь в глубинах земли исчез.

Побежали звонкие воды,

Отражая огни небес.

Но из самых темных затонов,

Из гниющих в воде корней,

Появилось племя драконов,

Крокодилов и черных змей.

Выползали слепые груды

И давили с хрустом других,

Кровяные рвались сосуды

От мычанья и рева их.

Было время, или вернее

Начиналось время чуть-чуть,

И земля в восемь раз быстрее

Совершала вкруг солнца свой путь.

Скалясь красными пропастями,

Золотым взъерошась огнем,

Меж испуганными мирами

Дико мчался огромный ком.

И уже тогда в нетерпенье

Эта слизь, ползущая в синь,

Замышляя преображенье,

Зачинала первую жизнь.

Взор слепой поднимая к звездам,

Огрызаясь на звездный звон,

Над землей багровым наростом

Поднимался первый дракон.

Лапы мир оплели, как нити,

И когда он вздыхал дремля,

По расшатанной им орбите

Вверх и вниз металась земля.

Половину вечности в бездне

Плыл, подобный полной луне,

Молчаливый этот наездник

На безумном своем коне.

И когда вселенское солнце

Отпылало, и лишь одно

Наше, малое, точно донце

Кубка, стало точить вино, —

Негу радости беспричинной,

Стал дракон земною корой,

Разметавшеюся равниной,

Притаившеюся горой.

Умягчилось сердце природы,

Огнь в глубинах земли исчез,

Побежали звонкие воды,

Отражая огни небес.

Да от хруста ее и стона

Появилось время, и вот

На губительного дракона

Племя звездное восстает.

Налетели, сшибались, выли

И стремительно мчались вниз,

И столбы золотистой пыли

Над ловцом и жертвой вились.

Алым полымем в свете бездны

Разгоралось пламя времен.

Был на каждой звезде наездник,

Лев иль Дева иль Скорпион.

Смерть как вихрь носилась по тверди,

И росло сильней и пышней

Опьянение темное смерти,

Все равно, чужой иль своей.

И ревело время, ревело.

Точно зверь во мраке пещер,

Чтоб из плена <остервенело?>

Родилась гармония сфер.

Дева стала звуком и светом

На далекой своей звезде,

Лебедь стал сияющей льдиной,

А дракон земною корой,

Разметавшеюся равниной,

Притаившеюся горой.

Умягчилось сердце природы,

Огнь в глубинах земли исчез,

Побежали звонкие воды,

Отражая огни небес.

Но из самых темных затонов

Из гниющих в воде корней

Появились сотни драконов,

Крокодилов и черных змей.

Поднимались слепые груды

И давили с хрустом других.

Кровяные рвались сосуды

От мычанья и рева их.

В зеленеющих океанах

Стало тесно от тяжких тел,

От поверженных великанов

Нестерпимо воздух смердел.

Да, но мы превратить сумели

В лапы цепкие плавники,

Чтоб всползать на теплые мели,

Пробиваться сквозь тростники.

Стало тесно и здесь — усилье

Темной творческой воли нам

Подарило крепкие крылья,

Чтоб носиться <как?> облакам.

Сознавая лишь постоянство,

Без страданий и без услад,

В неродившееся пространство

Устремляя бесплотный взгляд.

Мир был легок, бесформен, пресен,

Бездыханен и недвижим,

И своих трагических песен

Не водило время над ним.

Но от взгляда сущностью новой

Загорелась первая мысль,

Вместе с мыслью родилось слово,

Предводитель священных числ.

И, возжаждав радости странствий,

Все сверканье и все тепло,

В чуть слагающемся пространстве

Слово тонким лучом прошло,

Млечной радугою повисло,

Озарив непомерный сон;

И дробящие слово числа

Объясняли его закон.

В этом мире блаженно-новом,

Как сверканье и как тепло,

Было между числом и словом

И не слово и не число.

Превращая в тепло сверканье,

Светоносцем оно звалось,

Потому что полное знанье

В нем едином дивно слилось.

И оно, помысля отдельность

Как священнейшее из прав,

Разорвало святую цельность,

Красной молнией в бездну пав.

Увлеченные в том паденьи,

Пали числа звездным дождем,

И повеял холод, и тени

Потянулись вслед за лучом.

Мир стал шире, глубже, полнее,

Как стена из света и мглы,

На которой вились, как змеи,

Первозданной силы узлы.

О отдельность! Ты пламень счастья

Даже в холоде и во тьме!

Ты блаженное сладострастье

Замышлять и желать и сметь!

В силе скрытое материнство

Ей открыло ее пути:

— Уничтожиться как единство

И как множество расцвести.

Но распавшиеся частицы

Друг ко другу вновь повлекло,

И как огненные зарницы

Полыхнули добро и зло.

От стремленья и обладанья

Этот мир уже не стена

А бескрайнего мирозданья

Ширина, длина, глубина.

В опьяненьи своей свободы

Золотые пляшут миры,

Камни, пламени, воздух, воды

Славят радость и боль игры.

Скалясь красными пропастями

Золотым взъерошась огнем,

Меж испуганными мирами

Дико мчался кипящий <ком?>

И на нем, угрожая звездам,

Огрызаясь на звездный звон,

Золотобагряным наростом

Поднимался первый дракон.

Лапы мир оплели, как нити,

И, когда он вздыхал дремля,

По расшатанной им орбите

Вверх и вниз металась земля.

Молчаливый этот наездник

На безумном своем коне

Увидал в сияющей бездне

Синий мир блаженный вполне.

И ударил... И стало пусто.

Где пред тем плясала звезда,

Но от стона ее и хруста

Появилось время тогда.

Сознавая лишь постоянство

Как летящий вглубь водопад,

В неродившееся пространство

Падал первый единый взгляд.

Мир был легок, бесформен, пресен

Бездыханен и недвижим

И своих трагических песен

Не водило время над ним.

Но от взгляда сущностью новой

Загорелась первая мысль

А от мысли родилось слово

Предводитель священных числ.

И возжаждав радости странствий

Как сверканье и как тепло

В чуть слагающемся пространстве

Слово тонким лицом прошло.

Словно радуга вдруг повисла

Озарив непомерный сон

И ее дробящие числа

Объясняли ее закон.

...............

В этом мире блаженно новом

Как сверканье и как тепло

Было между числом и словом

И не слово и не число.

И оно, помысля отдельность

Как священнейшее из прав,

Разорвало святую цельность,

В сердце бездны молнией пав.

Увлеченные в том паденьи

Пали числа звездным дождем

Так родился холод и тени

Потянулись вслед за лучом

Мир стал глубже и стал полнее

Как стена из света и мглы

На которой вились как змеи

Первозданной силы узлы.

Старый бродяга в Адис-Абебе

Покоривший многие племена

Прислал ко мне черного копьеносца

С приветом, составленным из моих стихов.

Лейтенант водивший миноносцы

Под огнем неприятельских батарей

Целую ночь над ночным морем

Читал мне на память мои стихи.

Человек, застреливший многих

Много раз простреленный сам

Подошел пожать мне руку

Поблагодарить за мои стихи

Все свирепые сильные злые

Убивавшие слонов и людей

Умиравшие от жажды в пустыне

Изнывавшие и на зеленых <полях?>

Замерзавшие за кромкой вечного льда

Могут читать мои стихи.

Я не оскорблю их неврастенией

Не унижу душевной теплотой

Не наскучу многозначительными намеками

На содержимое выеденного яйца

Но когда вокруг засвищут пули,

Или камень пробьет борт судна

Я научу их не бояться

И делать то, что им надо делать.

И когда женщина с прекрасным лицом

Единственным дорогим во вселенной

Скажет им: я вас не люблю

Я научу их как улыбнуться

Как уйти и не возвращаться никогда.

А все океаны, все травы,

Они отражаются в сфере

И жизни истоком ты стала,

В нем солнце предводит<нрзб.>

И луч пламенеет