Полное собрание сочинений в десяти томах. Том 4. Стихотворения. Поэмы (1918–1921)

Три лестницы, ведущие на небо,

Я видел. И восходят по одной

Из них взалкавшие вина и хлеба.

Она висит над страшной глубиной,

Из мрамора, но точно кружевная,

Озарена пылающей луной.

Вокруг нее каскады, ниспадая,

Кипят, доколь их может видеть взгляд,

И пестрых птиц над ними кружит стая.

И так сверкает этот водопад,

Как будто царь неизмеримо щедрый

Алмазов белых сыпет бездне клад.

А наверху, где пинии и кедры,

Там розы алым соком налиты

Так, что черны их бархатные недра.

По ней идут спокойные четы

С приятной важностью, неторопливо

В сознаньи необорной правоты.

И всё — Господня вызревшая нива,

Все гости, приглашенные на пир

Хозяином, что ждет нетерпеливо.

И каждый гость калиф или эмир,

Великий визирь иль купец почтенный,

Хотя бы в мире беден был и сир.

Зеленые чалмы хаджей священны,

Бурнусы белы, словно лилий цвет,

И туфли, шелком шитые, священны.

Сильнее пахнут розы, ярче свет.

Вот в зале, где семьсот мильонов гурий

И юношей, их встретит Магомет.

И все они омоются в лазури.

Я одного из них остановил.

Как знать, кого — Гаруна ль аль-Рашида,

Тимур то был, Гафиз иль Боабдил,

Но я такого царственного вида

Досель не зрел. Меня с участьем он

Спросил: «Какое горе иль обида

Тебя волнует, чем ты потрясен,

Что губы у тебя дрожат и руки?

Тебе ответить — для меня закон».

И я сказал: «Эффенди, не от скуки

Рождается назойливость моя,

Сомненье лишь мои рождает муки.

Ответь мне, почему не вижу я

В обитель нег идущих женщин юных,

Жемчужины земного бытия?

От них и песнь рождается на струнах,

И делается слаще сок гранат,

И мы о них мечтаем, как о лунах.

Ответь мне, где отрада из отрад —

Ах, даже плакать нам о ней отрада —

Чьи речи и <...> и пьянят,

Чей рот — цветок заоблачного сада,

Где та, кого я так давно желал,

Где лучшая из жен — Шехеразада?»

Вокруг поток крутился и сверкал,

И лестница все выше убегала,

А я, на белый мрамор пав, рыдал.

Мой собеседник, удивлен немало,

Сказал: «Ты, друг, безумием томим:

Как женщина, она землею стала».

И я ушел, не попрощавшись с ним.

Низкорослый, большелобый,

Эстетический пробор,

Но в глазах ни тени злобы,

Хоть он критик с неких пор.

Он в газетах пишет... — ой ли?

И под силу ли ему

В этом авгиевом стойле

Успокоить кутерьму?

И такие ль Геркулесы

С ярким пламенем в глазах,

Попадая в лапы прессы,

Забывали стыд и страх?

А он мог бы быть свободным,

Как форель в ее реке,

Быть художником голодным

На холодном чердаке.

Желтое поле,

Солнечный полдень,

Старая липа.

Маленький мальчик

Тихо читает

Хорошую книгу.

Минут годы,

Маленький мальчик

Станет взрослым

И позабудет

Июльский полдень,

Желтое поле.

Лишь умирая.

Уже холодный,

Вдруг припомнит

Былое счастье,

Яркое солнце,

Старую липу,

Хорошую книгу,

А будет поздно.

Рядами тянутся колонны

По белым коридорам сна.

Нас путь уводит потаенный

И оглушает тишина.

Мы входим в залу исполинов,

Где звезды светят с потолка,

Где три крылатые быка

Блуждают, цоколи покинув;

Где, на треножник сев стеклянный,

Лукаво опустив глаза,

Бог с головою обезьяны,

С крылами, точно стрекоза,

Нам голосом пророчит томным:

«Луна вам будет светлый дом

Или Сатурн — с его огромным

И ярко-пламенным кольцом.

Там неизвестны боль и горе,

Там нет измен и злой молвы,

На звездоплещущем просторе

Получите бессмертье вы.

Вы всё забудете, что было,

Своих друзей, своих врагов,

В вас вспыхнет неземная сила

И мудрость ясная богов.

Решайтесь же!..» Но мы молчали,

И он темнее тучи стал,

И взгляд его острее стали

Колол и ранил, как кинжал.

Он, потрясая гривой рыжей,

Грозил нам манием руки,

Его крылатые быки

К нам подходили ближе, ближе.

Но мы заклятье из заклятий

В тот страшный миг произнесли

И вдохновенно, как Саади,

Воспели радости земли.

Далеко мы с тобой на лыжах

Отошли от родимых сел.

Вечер в клочьях багряно-рыжих,

Снег корявые пни замел.

Вместе с солнцем иссякла сила,

И в глаза нам взглянула беда.

И тогда ты меня любила,

Целовала меня ты тогда.

А теперь ты опять чужая,

И улыбка твоя — не мне.

Недоступнее Божьего рая

Мне дорога к снежной стране.

Когда, изнемогши от муки,

Я больше ее не люблю,

Какие-то бледные руки

Ложатся на душу мою.

И чьи-то печальные очи

Зовут меня тихо назад,

Во мраке остынувшей ночи

Нездешней любовью горят.

И снова, рыдая от муки,

Проклявши свое бытие,

Целую я бледные руки

И тихие очи ее.

Крылья плещут в небесах, как знамя,

Орлий клекот, бешеный полет —

Половина туловища — пламя,

Половина туловища — лед...

Конквистадор в панцире железном,

Признаю без битвы власть твою

И в сопротивленьи бесполезном

Не грущу, а радостно пою —

В панцире железном, в тяжких латах, —

Бант, сидящий словно стрекоза,

В косах золотисто-рыжеватых,

И твои зеленоватые глаза,

Как персидская больная бирюза.

Природе женщины подобны,

Зверям и птицам — злись не злись,

Но я, услышав шаг твой дробный,

Душой угадываю рысь.

Порой ты, нежная и злая,

Всегда перечащая мне,

Напоминаешь горностая

На ветке снежной при луне.

И редко-редко взором кротким,

Не на меня глядя, а вкруг,

Ты тайно схожа с зимородком,

Стремящимся лететь на юг.

Моя мечта летит к далекому Парижу,

К тебе, к тебе одной.

Мне очень холодно. Я верно не увижу

Подснежников весной.

Мне грустно от луны. Как безнадежно вьется

Январский колкий снег.

О, как мучительно, как трудно расстается

С мечтою человек.

В ущелье мрачном и утробном

Аму-Дарьяльских котловин

Всегда с другим, себе подобным,

Холодный греется рубин.

Быстротекущая, как воздух,

Как жизнь бессмертная, Любовь

В камеях, людях, птицах, звездах

Торопит огненную кровь.

И никогда я не покину

Мечту, что мы с тобой вдвоем,

Прижавшись, как рубин к рубину,

Тоскуем, плачем и поем.

Барабаны, гремите, а трубы, ревите, — а знамена везде взнесены.

Со времен Македонца такой не бывало грозовой и чудесной войны.

..............

Кровь лиловая немцев, голубая — французов, и славянская красная кровь.

О, сила женского кокетства!

В моих руках оно само,

Мной ожидаемое с детства

Четырехстопное письмо!

Хоть вы писали из каприза,

Но дар кокетства всё же дар.

Быть может, вы и Элоиза,

Но я? Какой я Абеляр?

Вы там на поэтичной Званке

Державинской, увы! увы!

А петроградские приманки —

О них совсем забыли вы.

Что вам, что здесь о вас скучает

Слегка стареющий поэт?

Там, в электромагнитном рае,

Вам до него и дела нет.

Вы подружились там с луною, —

«Над Волховом встает луна».

Но верьте слову, над Невою

Она не менее видна.

И ведь не вечно расставанье

— «Уносит всё река времен» —

Так, дорогая, до свиданья,

Привет сердечный и поклон.

На веснушки на коротеньком носу,

И на рыжеватую косу,

И на черный бант, что словно стрекоза,

И на ваши лунно-звездные глаза

Я, клянусь, всю жизнь смотреть готов.

Николай Степаныч Гумилев.

Полковнику Мелавенцу

Каждый дал по яйцу.

Полковник Мелавенец

Съел много яец.

Пожалейте Мелавенца,

Умеревшего от яйца.

В час вечерний, в час заката

Каравеллою крылатой

Проплывает Петроград.

И горит над рдяным диском

Ангел твой на обелиске,

Словно солнца младший брат.

Я не трушу, я спокоен,

Я моряк, поэт и воин,

Не поддамся палачу.

Пусть клеймят клеймом позорным,

Знаю — сгустком крови черной

За свободу я плачу.

За стихи и за отвагу.

За сонеты и за шпагу,

Знаю, строгий город мой

В час вечерний, в час заката

Каравеллою крылатой

Отвезет меня домой.