Полное собрание стихотворений

Пуская в свет мои мечты,

Я предаюсь надежде сладкой,

Что, может быть, на них украдкой

Блеснет улыбка красоты,

Иль раб мучительных страстей,

Читая скромные созданья,

Разделит тайный страданья

С душой взволнованной моей.

Кто в ночи при луне открывает окно?

Чья рука, чья чалма там белеют?

Тихо всё. Злой евнух уже дремлет давно,

И окошки гарема чернеют.

Ты, султанша, дрожишь? Ты, султанша, бледна?..

Страшно ждать при луне иноверца!..

Но зачем же, скажи мне, ты ждешь у окна?

Отчего ноет сладостно сердце?

— Что ж ты медлишь, гяур? Приезжай поскорей!

Уж луна над луной минарета.

Чу, не он ли?.. Мне чудится топот коней.

Далеко нам скакать до рассвета!

Да! То он! Мой гяур уж заметил меня!

Конь идет осторожной стопою,

Всадник машет платком и другого коня

На поводьях ведет за собою.

Дремлет страж под окном; вдруг кинжал полетел

На него серебристой змеею;

Стон глухой… Меч сверкнул, и песок почернел

Там, где пала чалма с головою.

— Ножкой стань на плечо! Ах, скорей! не сорвись!

— Я боюся ревнивой погони.

Ах, в гареме огонь! — Захрапевши, взвились

И как вихри помчалися кони.

Поутру под окном изумленной толпой

Чернолицая стража стояла;

Перед нею с султаншиной белой чалмой

Иноверца перчатка лежала.

На гранит ступает твердо

Неприступный Рауфенбах,

И четыре башни гордо

Там белеют на углах.

Заредеют ли туманы

Перед утренней зарей,

Освежатся ли поляны

Хладной вечера росой,

Пробирается ль в тумане

В полночь чуткая луна, —

Всё молений и стенаний

Башня южная полна.

Там под кровлею железной

Протянулося окно,

И решеткой бесполезной

Не заковано оно.

Что ж ты, пленник, так бледнеешь?

Вольный мир перед тобой!

Иль нет крыльев? — Знать, сотлеешь

За удушливой стеной.

Но потухшими очами

Ты не смотришь в синю даль;

Знать, что куплено слезами,

Знать, чего так больно жаль, —

Не вдали. Сухие руки

Не протягивай к земле,

И в жару безумной муки

Не зови ее к себе!

Что ты бьешься?.. Теодора,

Нежный друг твой, не придет,

Не избавит от позора

И на грудь не упадет.

Завтра казнь! Барону-змею

Любо, что перед женой

Завтра к плахе склонишь шею

Ты с косматой головой!..

Светом облит лик иконы,

перед ней стоит налой,

Слышны вздохи, слышны стоны,

И, во прах склонясь главой,

Горько плачет Теодора,

Кудри по полу легли;

Завтра день его позора,

Завтра с горестной земли

Милый друг ее умчится;

Не слезой горячей к ней

Он в последнее простится —

Жаркой кровию своей!

Уж редеет сумрак хладный,

Уж поднялся эшафот,

И кругом толпою жадной

Собирается народ.

Час настал. С своей женою

К башне подошел барон

И могучею рукою

Уж замка коснулся он.

Вдруг с окна над ним слетело

Что-то. — Ах! — и уж в пыли

Два разбитых мертвых тела

Близ дверей тюрьмы легли.

Там, в капелле, под горою,

За решеткой золотой,

Спит под мраморной плитою

Рауфенбах с своей женой.

Любо черни на просторе,

Что толпе любви закон?

Душно в гробе Теодоре

Спать с немилым; где же он?

Холм песчаный за рекою

Лег над избранным твоим.

Всё там тихо, — лишь зарею

Ворон каркает над ним.

Ужин сняли. Слава богу,

Что собрались как-нибудь.

Ну, присядем на дорогу,

Да и с богом в дальний путь.

Вот уж месяц вполовину

Показался, — не поздай;

Только слушай: ты долину

За кладбищем объезжай!

Речь давно об ней ведется:

Там удавленник зарыт.

Только полночь — он проснется

И проезжих сторожит.

Как огни, у исполина

Светят страшные глаза;

На макушке, как щетина,

Поднялися волоса;

С шеей, петлею обвитой,

Как котел он посинел,

Зубы кровию облиты,

И язык окостенел.

Самому мне с ним возиться

Довелось лет пять назад;

И теперь — когда, случится,

Вспомнишь ночью — и не рад!

Всё ли в путь собрали сыну?

Вот и с богом: поезжай!

Только слушай: ты долину

За кладбищем объезжай.

Ах, не плачь и не тужи,

Мать родная! Покажи,

Где его могила!

Иль не знаешь ты того,

Как я нежила его,

Как его любила?

Ох, родная, страшно мне:

Он мерещится во сне

С яркими очами!

Всё кивает головой

И зовет меня с собой

Грозными речами.

Нет, родная, бог уж с ним!

Не пойду я вслед за ним:

Он меня задушит.

Пусть он спит в земле сырой;

Мой приход его покой

В гробе не нарушит.

Ох, родная, покажи,

Где он, где он? — Задуши

Ты меня, мой милый!

Сладко я умру с тобой;

Ты поделишься со мной

Тесною могилой.

Не задушишь ты меня:

Обовьюсь вокруг тебя

Жадными руками;

Я прижмусь к твоим устам

И полжизни передам

Мертвецу устами.

Что ж ты смотришь на меня?

Мне смешно и без тебя:

Сердце лопнуть хочет!

Тяжко мне среди людей!

Слышишь… Свищет соловей,

И сова хохочет.

Ха-ха-ха! так смех берет!

То из раны кровь польет,

То застынет снова;

Жадно кровию напьюсь,

Сладко-сладко захлебнусь

Кровию милова.

В чистом поле он убит

И в сырой земле лежит

С раною кровавой.

Кровь и слезы — слезы — кровь,

Где ж ты, где, моя любовь

С головой кудрявой?

Вскинусь птицей, полечу,

Черны кудри размечу

По челу кольцами.

Улыбнись же, полно спать!

Это я пришла играть

Черными кудрями!

Вчера златокудрявый,

Румяный майский день

Принес мне двух душистых

Любовниц соловья:

Одна одета ризой

Из снежных облаков,

Другая же — туникой

Авроры молодой.

Я долго колебался,

Какую розу взять.

Ах, белая так нежно

Зеленые листки

В венке моем пахучем,

Целуя, оттенит!

А ты, коралл душистый,

Прильнув к моей груди,

Горячее дыханье

Бальзамом напоишь;

И взоры огневые

Красотки молодой

Скорей падут на сердце,

Над коим дышишь ты!..

И с розы на другую

Бросал я жадный взор.

Заметив нерешимость,

Мне юный Май сказал:

Возьми сестер обеих

И, счастливый вдвойне,

Укрась венок зеленый

И любящую грудь!

Я принял их и понял

Спасительный урок.

Давно на дне кристальном

Души моей живой

Любуется собою

Наины светлый взор,

И грудь полунагая,

И черная коса;

И тут же ненарочно

В тени златых кудрей

Красотка Зинаида

Предстанет предо мной.

И каждый раз, как кольца

Упругие прыгнут

И золотом заблещет

Их радужный отлив,

Я слышу, как в ланитах

Моих зардеет кровь.

Вы розы — да, две розы! —

Обеим вам любовь!

Плывет луна по высоте,

Смахнув с чела туман ревнивый,

И в сладострастной темноте

Шумят ветвистые оливы.

Чу, — слышу звуки вдалеке!

Там, под балконом, близ ограды,

Поют — и эхо по реке

Несет аккорды серенады.

И звуки, стройные сыны

Звончатой лиры Аполлона,

Несут владычице балкона

На ложе пламенные сны.

Луна плывет, река дрожит,

Трепещет сердце у поэта.

Проснись, о дева, он стоит

И ждет отрадного ответа.

И вдруг раздался тихий звон

Замка средь звуков песнопенья,

И вот брюнетка на балкон

Взошла с улыбкой умиленья,

И, будто невзначай, само,

Скользнув из ручки девы милой,

Сердец поверенный — письмо

Упало вниз через перилы.

В моем саду, в тени густых аллей,

Поет в ночи влюбленный соловей,

И, позлащен июньскою луной,

Шумит фонтан холодною волной,

Кругом росой увлажены цветы, —

Пойдем туда вкушать восторг мечты!

Не чужд ли ты волшебных чар любви?

В моем саду сильней огонь в крови;

Всё чудно там, и звезды над тобой

Текут плавней небесной синевой,

Луна дрожит и блещет, как алмаз, —

Пойдем туда: полюбишь в первый раз!

Но если уж ты любишь и любим,

Всё там найдешь, всё назовешь своим:

Фонтан, цветы, влюбленный соловей —

Везде она, везде поют о ней!

К луне ли взор — там тихо и светло —

Опять она, опять ее чело!

Простите мне невольное признанье!

Я был бы нем, когда бы мог молчать,

Но в этот миг я должен передать

Вам весь мой страх, надежду и желанье.

Я не умел скрываться. — Да, вам можно

Заметить было, как я вас любил!

Уже давно я тайне изменил

И высказал вам всё неосторожно.

Как я следил за милою стопой!

Как платья милого мне радостен был шорох!

Как каждый мне предмет был безотчетно дорог,

Которого касались вы рукой!

Однажды вы мне сами в том признались,

Что видели меня в тот самый миг,

Как я устами к зеркалу приник,

В котором вы недавно улыбались.

И я мечтал, что к вам закралась в грудь

Моей души безумная тревога;

Скажите мне, — не смейтесь так жестоко:

Могла ли в вас наружность обмануть?

Но если я безжалостно обманут, —

Один ваш взгляд, один полунамек —

И нет меня, и я уже далек,

И вздохи вас печалить перестанут.

Вдали от вас измучуся, изною,

Ночь будет днем моим — ей буду жить,

С луной тоскующей о прошлом говорить;

Но вы любуйтеся веселою луною

И ваших девственных и ваших светлых дней

Участием в страдальце не темните;

Тогда — одно желанье: разрешите,

Лицо луны — или мое бледней?

Фиял кипит янтарной Ипокреной,

Душа горит и силится во мне

Залить в груди огонь жемчужной пеной.

Но что забыть, что вспомнить при вине?

Красавица с коварною душою,

Ты, божеством забытый пышный храм,

И вы, друзья с притворною слезою,

И вы, враги с презренной клеветою,

Забвенье вам!

И вы, мечты, которыми прельщался,

И ты, судьба, противница мечтам, —

Довольно я страдал и заблуждался,

Надеялся, слезами обливался…

Забвенье вам!

Ты, девы грудь, вы, кудри золотые,

Ты, Грации художественный рост,

Вы, ямочки и щечки огневые,

Ты, тень ресниц, вы, глазки голубые, —

Вам первый тост!

И вы, друзья святого вдохновенья

С мечтательной и нежною душой,

Вы, полные к прекрасному стремленья,

С тоской души, с улыбкой умиленья —

Вам тост второй!

И вы, друзья с зелеными венками

И с хохотом в досужный Вакха час, —

Похмелья гений носится над вами!

Поднимем кубки дружными руками!

Я пью за вас!

Фиял кипит янтарной Ипокреной,

И что души тревожило покой —

Всё умерло в груди воспламененной,

Всё милое — воскресло предо мной!

Скажи кольцо, как друг иль как злодей

Ты сжало мне трепещущую руку?

Скажи, что мне сулишь: ряд ясных дней

Иль черных дней томительную муку?

Нет, за тебя мне сердце говорит,

И я тебя, мой друг, кольцо, целую, —

И, вечности символ, твой круг сулит,

Как ты само, мне вечность золотую.

Что ж ты молчишь, предвестник лучших дней?

Скажи ты мне, подарок обручальный,

Скажи, далек ли миг, когда у ней

Блестит чело короною венчальной?

И счастье мне!.. Но мне ль мечтать о нем?..

Дают ли груз сокровищ несть бессильным?

Мне счастья нет в страдальчестве земном, —

Найду ль его и за холмом могильным?

Зачем же миг, зачем миг счастья мне?

Зачем в цепь узника сапфир лазурный?

Пусть я несусь по яростной волне,

Чтоб потонуть в пучине жизни бурной!

О, не мертвей, небесное лицо,

Не раздирай души твоим страданьем!

О, не блистай, заветное кольцо,

И не сжигай груди твоим блистаньем!

Прочь, счастье, прочь! — я не привык к тебе,

Ее кольцо меня с тобой сковало, —

Но, море, — вот, возьми его себе:

Его давно ты с шумом ожидало!

И не меняет моего лица

От тиши к бурям переход столь быстрый,

Но сердцу так легко: нет на руке кольца —

И нет в душе надежды даже искры!

Вспорхнул твой ветреник, уж нет его с тобою!

Уже, склонясь к тебе, дрожащею рукою

Он шейку белую твою не обовьет,

Извившись талией могучею и ловкой,

И розы пламенной над милою головкой

Дыханье сладкое в восторге не вопьет.

Он ветрен — ты верна изменнику душою;

Ты плачешь здесь, а он смеется над тобою;

Рассмейся, милая, как солнце поутру,

Забудь любовника твоей душистой розы,

Дай руку мне, — а я пленительные слезы

Устами жаркими с очей твоих сотру.

В мире, где радостей нет, Эпикур говорит: наслаждайся!

Дай мне восторгов, а там можешь сказать: удержись!

Не силен жар ланит твоих младых

Расшевелить певца уснувшей воли;

Не мне просить у прелестей твоих

Очаровательной неволи.

Не привлекай и глазки не взводи:

Я сердце жен изведал слишком рано;

Не разожжешь в измученной груди

Давно потухшего волкана.

Смотри, там ждет влюбленный круг мужчин,

А я стою желаний общих чуждый;

Но, женщины, у вас каприз один:

Вам нужны те, которым вы ненужны!

Вам надоел по розам мягкий путь

И тяжелы влюбленные беседы;

Вам радостно разжечь стальную грудь

И льстят одни тяжелые победы.

Но ты во мне не распалишь страстей

Ни плечками, ни шейкою атласной,

Ни благовонием рассыпанных кудрей,

Ни этой грудью сладострастной.

Зачем даришь ты этот мне букет?

Он будет мне причиною печали.

И я когда-то цвел, как этот цвет,

Но и меня, как этот цвет, сорвали.

Ужель страдать меня заставишь ты?

Брось эту мысль: уж я страдал довольно —

От ваших козней, вашей простоты

И вашей ласки своевольной.

Другим отрадно быть в плену твоем,

Я ж сердце жен изведал слишком рано;

Ни хитростью, ни истинным огнем

Не распалишь потухшего волкана.

Вот груди — жаркий пух, вот взоры — звезды ночи,

Здесь цитры звон и сладостный шербет.

О юноша, прекрасный Аллы цвет,

Иди ко мне лобзать живые очи

И грудь отогревать под ризой тихой ночи!

Я люблю посмотреть,

Когда ласточка

Вьется вверх иль стрелой

По рву стелется.

Точно молодость! Всё

В небо просится,

И земля хороша —

Не расстался б с ней!

Пусть гений прошлого с улыбкой

Вам обо мне заговорит,

Когда ваш взор, хотя ошибкой,

По этим строчкам пробежит.

Так иногда певец унылый

Идет в стране своей родной,

В былые дни когда-то милой,

Теперь заглохшею тропой.

Побольше влаги светлой мне,

И пену через край!

Ищи спокойствия на дне

И горе запивай!

Вино богами нам дано

В замену летских струй:

Разгонит горести оно,

Как смерти поцелуй,

И новый мир откроет нам,

Янтарных струй светлей,

И я за этот мир отдам

Всю нить грядущих дней.

Лишь кубок, чокнув, закипит, —

Воспламенится кровь,

И снова в сердце проблестит

И радость и любовь!

В душе отвага закипит,

Свобода оживет,

И сын толпы не уследит

Орлиный мой полет!

В обширном саду, испещренном живыми цветами,

Где липа душистая солнца лучи преломила,

Природа-волшебница дивный цветок насадила —

Любимицу-розу в тени под густыми листами.

И дева могучая милым цветком любовалась,

Слезами чистейшими неба его поливала,

Дыханием груди родимой ее согревала, —

И роза с улыбкой младенца в тиши развивалась.

Ах, роза, зачем на тебя не падут мои слезы?

Еще над тобой не вздыхала в тиши Филомела

И бабочка легкой подругой к тебе не летела,

Природа не знала чела, достойного розы.

Восток загорелся, и мощная дева в печали

Стояла; цветы фимиам погребальный курили, —

В гирлянду небесную ангелы розу сломили

И этой гирляндою вечного трон увенчали.

Дева, не спрашивай

Ясными взорами,

Зачем так робко я

Гляжу на дивные

Твои формы?

Зачем любовь ко мне

Волной серебряной

Катится в грудь?

Ты — легкая, юная,

Как первая серна

У струй Евфрата, —

Одна достойна

Руками лилейными

Прижать к груди твоей

Широкую грудь,

Где кроется чудный дар

Бессмертных песен

Про жизнь и природу!

Лишь ты сохранишь ее

Святою и чистою;

Ты, перл земной,

Расскажешь небесному

Про чистые радости

Сына земли,

Когда он молча

Стоит пред изящным.

Лишь ты достойно

Венчаешь художника,

Когда венок свой

С кудрей шелковых

Рукою белою

С улыбкою снимаешь,

Чтобы украсить

Чело любовника.

Сними поскорее

Венок, златовласая!

Пускай твои кудри

Играют с зефиром.

Зачем как газель

По лесистым утесам

Ты мчишься, вакханка?

Зачем из-под грубой,

Косматой одежды

так дерзко мне кажешь

Блестящую, стройную,

Воздушную ножку?

Зачем твои черные,

Мягкие кудри,

Взвеваясь, не кроют

Той страсти, той неги,

Что пышет зарею

На диком лице твоем?

Никто нас не видит, —

Далеко-далеко

Умчались подруги! —

Ты слышишь? — в горах там:

Эвое! Эвое!

Брось тирс и венок твой!

Скорее на грудь мне…

Не дай утешиться

Вакхической буре

В пахучих грудях твоих!

Сатир не подсмотрит,

С коварной улыбкой,

Проказ молодых.

С каждым шагом тяжкие оковы

На руках и на ногах гремят,

С каждым шагом дальше в край суровый —

Не вернешься, бедный брат!

На лице спокойствие могилы,

Очи тихи; может быть, ты рад,

Что оставил край, тебе немилый?

Помолися, бедный брат!

Опять в душе минувшая тревога,

Вновь сердце просится в неведомую даль,

Чего-то милого мне больно-больно жаль,

Но не дерзну его просить у бога.

И вновь маню высокий идеал,

И снова жизнь мне грезится иная:

Так грешник-праотец, проснувшися, искал

Знакомых благ утраченного рая!

Друг, о чем ты всё тоскуешь?

Нет улыбки на устах,

Черны кудри в беспорядке,

Очи черные в слезах.

— Я тоскую, я горюю,

Ты ж не можешь пособить:

Ты любила, разлюбила

И не в силах полюбить.

Быть может, всё оставило поэта, —

Душа, не плачь, не сетуй, не грусти!

Зачем любить и требовать ответа?

Ты изрекла мне вечное прости.

Но будет жизнь за жизнию земною,

Где буду вновь и светел и любим,

Где заблещу прославленной звездою,

Где я сольюсь с дыханием твоим!

На мшистом старом пне, скрестив кривые ноги

И вещей наготой блистая меж древес,

Ты громче хохочи и смешивай дороги,

Когда красавица зайдет в твой темный лес,

Где я люблю следить за чуткими зверями, —

От страха робкая домой забудет путь,

И, кузов уронив с душистыми цветами,

Она пойдет ко мне на пламенную грудь.

Когда на серый, мутный небосклон

Осенний ветер нагоняет тучи

И крупный дождь в стекло моих окон

Стучится глухо, в поле вихрь летучий

Гоняет желтый лист и разложен

Передо мной в камине огнь трескучий, —

Тогда я сам осенняя пора:

Меня томит несносная хандра.

Мне хочется идти таскаться в дождь;

Пусть шляпу вихрь покружит в чистом поле.

Сорвал… унес… и кружит. Ну так что ж?

Ведь голова осталась. — Поневоле

О голове прикованной вздохнешь, —

Не царь она, а узник — и не боле!

И думаешь: где взять разрыв-травы,

Чтоб с плеч свалить обузу головы?

Горят дрова в камине предо мной,

Кругом зола горячая сереет.

Светло — а холодно! Дай, обернусь спиной

И сяду ближе. Но халат чадеет.

Ну вот точь-в-точь искусств огонь святой:

Ты ближе — жжет, отдвинешься — не греет!

Эх, мудрецы! когда б мне кто помог

И сделал так, чтобы огонь не жег!

Один, один! Ну, право, сущий ад!

Хотя бы черт явился мне в камине:

В нем много есть поэзии. Вот клад

Вы для меня в несносном карантине!..

Нет, съезжу к ней!.. Да нынче маскерад,

И некогда со мной болтать Алине.

Нет, лучше с чертом наболтаюсь я:

Он слез не знает — скучного дождя!

Не еду в город. «Смесь одежд и лиц»

Так бестолкова! Лучше у камина

Засну, и черт мне тучу небылиц

Представит. Пусть прекрасная Алина

Прекрасна. — Завтра поздней стаей птиц

Потянется по небу паутина,

И буду вновь глядеть на небеса:

Эх, тяжело! хоть бы одна слеза!

Мила мне ночь, когда в неверной тьме

Ты на руке моей в восторге таешь,

Устами ищешь уст и нежно так ко мне

Горячей щечкой припадаешь!

И я, рукой коснувшись как-нибудь

Твоих грудей, их сладостно взволную;

Но днем ты ищешь скрыть, упав ко мне на грудь,

Пожар лица от поцелуя —

И мне милее день…

Любил он песням дев задумчиво внимать,

Когда на звуки их березник отзовется,

Любил о них поплакать, помечтать,

Под этой липою лениво отдыхать;

Теперь он спит — и не проснется.

Черную урчу с прахом поэта

Плющ обогнул;

К брошенной арфе девственный пояс

Крепко прильнул.

Факел угасший подле папира

Вечного спит;

Гарпия-зависть, крылья раскинув,

В прахе лежит.

Но за Коцитом ты улыбнешься,

Дивный певец;

К урне прижался дар Аполлона —

Свежий венец!

Мечтанье было то иль сон?

Мне слышался вечерний звон;

А над рекою, под холмом,

Стоял забытый сельский дом,

И перелив тяжелых дум

Давил мне сердце, мучил ум.

Пустынный дом! где твой жилец?

Увы! вдали поэт-слепец

О родине не забывал

И сладкозвучно тосковал.

Он спит: его глубокий сон

Уж не прервет вечерний звон.

Но что ж, — певец земных скорбей,

Ты не умрешь в сердцах людей! —

Так я мечтал — и надо мной

Пронесся чрез эфир пустой

Какой-то грусти полный стон,

И я запел «Вечерний звон».

Там, как сраженный

Титан, простерся

Между скалами

Обросший мохом

Седой гранит

И запер пропасть;

Но с дикой страстью

Стремится в бездну

Через препоны

Поток гремучий

И мечет жемчуг

Шипучей пены

На черный брег.

Смотри, как быстро

Несется ветка

К кипучей бездне,

Как струйка сильно

Ее кидает

С прозрачной мели

На острый камень. —

Мелькнула! — Полно!

Из черной бездны

Возврата нет.

Слежу глазами

За быстрым током.

Как присмирел он

Там, в отдаленьи;

Как будто небо

В нем хочет видеть

Свою красу.

Смотри: та ветка,

Что там исчезла

В пучине лютой,

Плывет так тихо,

Так безмятежно

По вечной влаге.

1840

Солнце потухло, плавает запах

Юных берез

В воздухе сладком; лодка катится

Вниз по реке;

Небо прозрачно, плавает месяц

В ясной воде.

Там, за рекою, звездною цепью

Блещут огни,

Тени мелькают, вторится эхом

Песнь рыбака;

Здесь, над горою, к другу склонившись

Легкой главой,

Милая Мери с нежной улыбкой

Шепчет: «Люблю».

Мери, ты любишь! Скоро умолкнет

Ночи певец,

Лист потемнеет, — будешь ли так же,

Мери, любить?..

Ты мне простишь, мой друг, что каждый раз,

Как ссоришься ты с милою своею,

Кусаю губы в кровь, но лишь взгляну на вас,

Рассеять смеха не умею.

Как к ней пристал суровый этот взгляд,

Как на устах улыбка скрыта мило, —

А всё видна! недаром говорят:

«Как ни клади, в мешке не скроешь шила».

А ты, — ты в этот миг оригинал большой;

С сигарою во рту, в халате, у окошка

Алеко, Мортимер, Отелло предо мной,

И даже Гамлет ты немножко.

А я, смотря на вас, смеюсь, — не утерплю!

Вот люди, думаю, не знают, как придраться, —

Напившись кофею, сто раз сказать «люблю»

И тысячу — поцеловаться.

Сними твою одежду дорогую,

С чела лилейного сбрось жемчуг и цветы, —

И страстней я милашку поцелую,

И простодушнее мне улыбнешься ты.

Когда ты легкую свою накинешь блузу

И локон твой скользит по щечке как-нибудь,

Я вижу простотой овеянную музу,

И не простой восторг мне сладко льется в грудь.

Не плачь, моя душа: ведь сердцу не легко

Смотреть, как борешься ты с лютою тоскою!

Утешься, милая: хоть еду далеко,

Но скоро возвращусь нежданною порою

И снова под руку пойду гулять с тобою.

В твои глаза с улыбкой погляжу,

Вкруг стана обовью трепещущие руки

И всё, и всё тебе подробно расскажу

Про дни веселия, про дни несносной муки,

Про злую грусть томительной разлуки,

Про сны, что снились мне от милой далеко.

Прощай — и, укрепясь смеющейся мечтою,

Не плачь, моя душа: ведь сердцу не легко

Смотреть, как борешься ты с лютою тоскою,

Склонясь на локоток печальной головою!

Доволен я на дне моей души,

Чуждаясь мысли дерзкой и преступной;

Пусть как звезда ты светишь мне в тиши,

Чиста, свята красою неприступной.

Над морем спит косматый бор;

Там часто слушал я

Прибрежных волн мятежный спор

И песни соловья.

Бывало, там внизу шумят

Ветрила кораблей,

На ветре снасти шелестят

И гордый царь зыбей

Несется, — с палубы крутой

Далеко песнь звучит, —

А соловей во тьме лесной

Неслышимый грустит.

На балконе золоченом

Ряд цветов кругом перил, —

Я любуюся балконом,

И цветник мне пестрый мил.

Но туда в дыханьи утра

Ходит друг моей мечты —

Дева с шейкой перламутра —

Поливать свои цветы.

Так стыдлива и свободна,

Так приветлива без слов,

Так нежна и благородна,

Так милей своих цветов!

Посмотри, наш боец зашатался, упал,

Залило алой кровью всего.

Что, он ранен легко — иль убит наповал?

На плаще вы несите его.

Может быть, оживет, и к геройской груди

Он прижмет и жену и детей.

Осторожней, чтоб нам не толкнуть на пути

Храбреца! Ну, беритесь скорей!

А убит… ну, зато видел я, что за взор

Бросил он на врага своего!

Хоть убит — не стоять же над ним. Что за вздор!

На плаще вы несите его.

Она легка, как тонкий пар

Вокруг луны златой,

Ее очей стыдливый дар

Вливает в сердце томный жар,

Беседует с душой.

Она стройна, как гибкий клен,

Она чиста, как свет,

Ее кудрей блестящий лен

Увил чело — и упоен

Стоит пред ней поэт.

Уж, серпы на плеча взложив, усталые жницы

Звонкою песнью своей оглашают прохладное поле;

Ландышем пахнет в лесу; там, над оврагом, березы

Рдеют багрянцем зари, а здесь, в кустарнике мелком,

Звонко запел соловей, довольный вечерней прохладой.

Верный конь подо мной выступает медленным шагом,

Шею сгибая кольцом и мошек хвостом отгоняя.

Скоро доеду. Да вот и тенистая старая ива,

Вот и пригорок, и ключ под кровом корнистого вяза.

Как он звучен и чист, как дышит подземной прохладой!

Чу, не она ль? Где-то ветвь шелестит… Но ей не заметить

Здесь, за вязом, меня. — Ах, вот она, роза селенья!

По локотки рукава засучила и быстро склонилась

К холоду светлой струи, — вот моет белые руки,

Вот в прозрачные персты воды зачерпнула, и блещет

В чистых каплях чело, покрытое легким румянцем.

Вот сарафан на груди расстегнулся, и плечи и груди

Робко бегут от руки, несущей холодную влагу.

Вот малютка-рука трет белую ножку-малютку,

И под нею в ключе такая ж качается ножка.

Дева, помедли! — но нет: вспорхнула резвая крошка, —

Только кустарник вдали ее сарафанчик целует.

Стократ блажен, когда я мог стяжать

Стихом хотя одну слезу участья,

Когда я мог хотя мгновенье счастья

Страдальцу-брату в горе даровать!

Умру, — мой холм исчезнет под пятой

Могучего, младого поколенья, —

Но, может быть, оно мои волненья

Поймет, почтив меня своей слезой.

За смертью смерть, за веком век пройдет,

Оплачет каждый жизненное горе, —

И, может быть, мне каждый в слезном море

Слезинку ясную, святую принесет.

Раздастся звук — и с ангельской трубой

Могучим вновь из праха я воспряну

И с перлами пред господом предстану:

Слеза ведь перл в обители иной.

Тише — полночный час скоро пробьет.

Чинно наполним широкие чаши.

Пусть новый год, прозвучав, перервет

Сам о минувшем мечтания наши.

Браво, браво, друзья!

Звонкие чокнем края!

Год проводили, а мало ль что было!

Всё миновалось, да грудь не остыла.

Всё, что отжило, прочь

В эту заветную ночь!

Радость — надежда над всем, что любила,

Ясный светильник навек потушила.

Спи же во мраке, отжитый год,

Мирно сомкнув отягченные вежды,

Нового ждем мы — новый идет!

Братья! из вас у кого нет надежды?

Ручками, косами, лентами, газами,

Русыми кудрями, русскими фразами

Переплетись, новый год!

Грудами золота, почестей знаками,

Новыми модами, новыми фраками

Сыпься на тот же народ!

Если ж заметишь, что брат твой покойный

Всё у страдальца унес,

Кроме души, сожаленья достойной,

Кроме стенаний и слез, —

Будь сострадателен — что пред судьбою,

Пусть перед злобной судьбой;

Но ты скорей ему тихой рукою

Влажные очи закрой.

Чу! двенадцатый бьет!

Новая жизнь настает!

Браво, браво, друзья!

Чаши полны до края!

Виват! пейте заздравие смело,

Мало ль что будет, — да нам что за дело!

Щечки рдеют алым жаром,

Соболь инеем покрыт,

И дыханье легким паром

Из ноздрей твоих летит.

Дерзкий локон в наказанье

Поседел в шестнадцать лет…

Не пора ли нам с катанья? —

Дома ждет тепло и свет —

И пуститься в разговоры

До рассвета про любовь?..

А мороз свои узоры

На стекле напишет вновь.

Стихом моим незвучным и упорным

Напрасно я высказывать хочу

Порыв души, но, звуком непокорным

Обманутый, душой к тебе лечу.

Мне верится, что пламенную веру

В душе твоей возбудит тайный стих,

Что грустию невольною размеру

Она должна сочувствовать на миг.

Да, ты поймешь, поймешь — я это знаю —

Всё, чем душа родная прожила, —

Ведь я ж всегда по чувству угадаю

Твой след везде, где ты хоть раз была.

Как майский голубоокий

Зефир — ты, мой друг, хороша,

Моя ж — что эолова арфа,

Чутка и послушна душа!

И струн у той арфы немного,

Но вечно под чувством живым

Найдет она новые звуки

За новым дыханьем твоим.

Сосна так темна, хоть и месяц

Глядит между длинных ветвей.

То клонит ко сну, то очнешься,

То мельница, то соловей,

То ветра немое лобзанье,

То запах фиалки ночной,

То блеск замороженной дали

И вихря полночного вой.

И сладко дремать мне — и грустно,

Что сном я надежду гублю.

Мой ангел, мой ангел далекий,

Зачем я так сильно люблю?

Отчего все звезды стали

Неподвижною чредой

И, любуясь друг на друга,

Не летят одна к другой?

Искра к искре бороздою

Пронесется иногда,

Но уж знай, ей жить недолго:

То — падучая звезда.

Днем ли, или вечером,

Ранней ли зарей —

Только бы невидимо

Пел ты надо мной.

Надолго заслушаюсь

Звуком с высоты,

Будто эту песенку

Мне поешь не ты.

Прозрачную канву цветами убирая,

На мягких клавишах, иль с веером резным,

В перчатке крошечной, иль по локоть нагая, —

Понятной грацией, движением родным

Ты говоришь со мной, мой бедный ум волнуя

Невольной страстию и жаждой поцелуя.

Уснули метели

С печальной зимой,

Грачи прилетели,

Пахнуло весной.

Широкая карта

Полночной земли

Чернеет, и марта

Ручьи потекли.

Дождемся ль апреля

Лугов молодых,

Крылатого Леля

Ковров дорогих?

И светлого мая

Красы голубой,

Подруга живая,

Дождемся ль с тобой?

Лилета! Лилета!

С дыханьем весны

Сбылися поэта

Блаженные сны.

Для песни полночной

Отныне живи,

Душой непорочной

Предайся любви.

Она резва,

Как рыбка;

Ее слова

Так гибко

Шутить в речи

Готовы,

И, что ключи,

Всё новы…

Она светлей

Фонтана,

Она скрытней

Тумана;

Немного зла,

Ревнива…

Зато мила

На диво.

Перчатку эту

Я подстерег:

Она поэту

Немой залог

Душистой ночи,

Где при свечах

Гляделись очи

В моих очах;

Где вихрь кружений

Качал цветы;

Где легче тени

Носилась ты;

Где я, как школьник

За мотыльком,

Иль как невольник,

Нуждой влеком,

Следил твой сладкой,

Душистый круг —

И вот украдкой,

Мой нежный друг,

Перчатку эту

Я подстерег:

Она поэту

Немой залог.

На склоне у лона морской глубины

Стояла стена вековая,

И мох зеленел по уступам стены,

Трава колыхалась сухая.

И верхние плиты разбиты грозой

В часы громовой непогоды,

Но стену ту любят за камень сырой

Зеленые ветви природы:

Лоза подается с кудрявым плющом

Туда, где слышнее прохлада,

И в полдень сверкает, играя с лучом,

Прозрачный жемчуг винограда.

И всякому звуку внимает стена:

Шумящий ли ворон несется —

И ворону в сторону явно сполна

Двоякий полет отдается.

На море ли синем поют рыбари

Иль нимфы серебряным смехом

Тревожат пугливое ухо зари, —

Стена им ответствует эхом.

Не бойся вечернего сада,

На дом оглянися назад, —

Смотри-ка: все окна фасада

Зарею вечерней горят.

Мне жаль и фонтана ночного,

Мне жаль и жуков заревых,

Мне жаль соловья заревого

И ночи цветов распускных.

Поверь мне: туман не коснется

Головки-малютки твоей,

Поверь, — ни одна не сомнется

Из этих упругих кудрей.

Поверь, что природа так гибко

Твоим покорится очам,

Поверь мне, что эта улыбка

Царица и дням и ночам.

Сопутники вечера — что ж вы?

Ответствуйте милой моей! —

Поверь мне, что узкой подошвы

Роса не коснется твоей.

Перлы восточные — зубы у ней,

Шелк шемаханский — коса;

Мягко и ярко, что утро весной,

Светят большие глаза.

Перси при каждом вдыханьи у ней

Так выдаются вперед,

Будто две полные чаши на грудь

Ей опрокинул Эрот.

Если же с чувством скажет: «Люблю» —

Чувство и слово лови:

К этому слову — ты слов не найдешь,

Чувства — для этой любви!

Как ум к ней идет, как к ней чувство идет,

Как чувство с умом в ней умеет сродниться,

Умеет родное найти — и на нем

Так ярко и тонко всегда отразиться.

Сквозь ставень окна серебристым лучом

Так в спальню прекрасной луна проникает,

На стол упадет — и, нашедши на нем

Алмаз позабытый, с алмазом играет.

Утром курится поляна,

Вьется волнистый туман,

И на развивы тумана

Весело смотрит Титан.

Шире грудей колыханье,

Локон свивается вновь, —

Слаще младое дыханье

И непорочней любовь…

Утро, как сон новобрачной,

Полно стыда и огня, —

Всё, что вечор было мрачно,

Ясно в сиянии дня.

В руке с тамбурином, в глазах с упоеньем,

Ты гнешься и вьешься, плывешь и летишь…

Так чуткая травка под грезы Эола,

Под сонную арфу качается в тишь.

Так в теле, так в членах, объятых забвеньем,

Одно безусталое сердце стучит

В тот час, как при звездах недвижных, холодных

Одна яркой искрою к бездне летит.

Я узнаю тебя и твой белый вуаль,

Где роняет цветы благовонный миндаль,

За решеткою сада, с лихого коня,

И в ночи при луне, и в сиянии дня;

И гитару твою далеко слышу я

Под журчанье фонтана и песнь соловья…

Днем и ночью гляжу сквозь решетку я вдаль —

Не мелькнет ли в саду белоснежный вуаль?

Мы ехали двое… Под нею

Шел мерно и весело мул.

Мы въехали молча в аллею,

И луч из-за мирты блеснул.

Все гроздья по темной аллее

Зажглися прощальным огнем —

Горят всё светлее, алее,

И вот мы в потемках вдвоем.

Не бойтесь, синьора! Я с вами —

И ручку синьоры я взял,

И долго, прильнувши устами,

Я ручку ее целовал.

За красавицу соседку,

За глаза ея —

Виноградную беседку

Не забуду я.

Помню ветреной смуглянки

Резкий, долгий взор —

Помню милой итальянки

Утренний убор…

Жаркой груди половину,

Смоль ее кудрей —

И плетеную корзину

На руке у ней.

И прозрачной тени сетку

На лице ея —

Виноградную беседку

Не забуду я!

С камня на камень висящий,

С брошенных скал на утес

Много кристалл твой блестящий

Пены жемчужной унес.

Был при деннице румян ты,

Был при луне бледен ты,

Гордо носил бриллианты,

Скромно — цветы и листы.

Много твой шум отдаленный

Чуждых людей приманил,

Много про чудо вселенной

Странник в дому говорил.

Тучи несут тебе воду,

Чуждые люди дары,

Сила дарует свободу,

Шелест и прелесть игры.

Чадо тревожной неволи,

Что же мне бросить в поток?

Кубок ли звонкий, кольцо ли,

Розы ли юной шипок?

Розу увядшую, друг мой,

Кинул я с желтым листком;

Чувство, и зренье, и слух мой

Гибнут с последним цветком.

Безмолвные поля оделись темнотою,

Заря вечерняя сгорела, воздух чист,

В лесу ни ветерка, ни звука над водою,

Лишь по верхам осин лепечет легкий лист,

Да изредка певец природы благодатной

За скромной самкою, вспорхнув, перелетит

И под черемухой, на ветке ароматной,

Весенней песнию окрестность огласит.

И снова тихо всё. Уж комары устали

Жужжа влетать ко мне в открытое окно:

Всё сном упоено…

Когда кичливый ум, измученный борьбою

С наукой вечною, забывшись, тихо спит,

И сердце бедное одно с самим собою,

Когда извне его ничто не тяготит,

Когда безумное, но чувствами всесильно,

Оно проведает свой собственный позор,

Бестрепетностию проникнется могильной

И глухо изречет свой страшный приговор:

Страдать весь век, страдать бесцельно, безвозмездно,

Стараться пустоту наполнить — и взирать,

Как с каждой новою попыткой глубже бездна,

Опять безумствовать, стремиться и страдать, —

О, как мне хочется склонить тогда колени,

Как сына блудного влечет опять к отцу! —

Я верю вновь во всё, — и с шепотом моленья

Слеза горячая струится по лицу.

На ложе, свежими цветами испещренном,

В пурпуровом венце, из мака соплетенном,

Довольно спать тебе, красавец молодой.

Проснись, молю тебя, скорей глаза открой

И дай коснуться мне целебного фиала,

Чтоб тихо я уснул, чтоб сердце не страдало.

Люблю душистый сок твоих целебных трав,

Люблю твои уста, люблю твой кроткий нрав,

Диану полную над детской колыбелью,

В которой ты лежишь, предавшийся безделью,

И ложа тесноту, и трепетную тень,

И страстные слова, и сладостную лень.

Когда не свищет вихрь в истерзанных снастях

А вольно по ветру летает легкий флаг,

Когда над палубой нависнет пар недужный

И волны, пеною окаймлены жемчужной,

Так дружно к берегу бегут, а ты в тени

Приморских яворов лежишь, — тогда взгляни —

Как пена легкая начнет приподыматься

И в формы стройные Киприды округляться.

Когда — из мрамора иль гипса — предо мною

Ты в думы погружен венчанной головою, —

Верь, не вотще глаза устремлены мои

На изваянные кудрей твоих струи,

На неподвижные, изваянные думы,

На облик гения торжественно-угрюмый,

Как на пророчество великого певца —

На месяц, день и год печального конца!

Нет! мне не верится, что жил ты между нами,

Что — смертный — обладал небесными дарами,

Что ты так мало жил, что ты не умирал —

И никому даров небес не завещал!

Как на черте полночной дали

Тот огонек,

Под дымкой тайною печали

Я одинок.

Я не влеку могучей силой

Очей твоих,

Но приманю я взор твой милый

На краткий миг.

И точка трепетного света

Моих очей —

Тебе печальная примета

Моих страстей.

Мечту младенчества в меня вдохнула ты;

Твои прозрачные, роскошные черты

Припоминают мне улыбкой вдохновенья

Младенческого сна отрадные виденья…

Так! вижу: опытность — ничтожный дар земли —

Твои черты с собой надолго унесли!

Прости! — мои глаза невольно за тобою

Следят — и чувствую, что я владеть собою

Не в силах более; ты смотришь на меня —

И замирает грудь от сладкого огня.

С тех пор, как бог в тебе осуществил

Передо мной создание поэта,

Не знаю сам, за что я полюбил

Игривое созвучие сонета.

Не знаю сам, зачем он сердцу мил:

Быть может, звук знакомого привета

Он тех же рифм чредой изобразил —

И ложною мечтой душа согрета.

А может быть, он схож с тобою в том,

Что изо всех стихов его стихом,

Как и тобой, владеть всего труднее,

Иль, наконец, причудливый, как ты,

Смиряясь, он для чувства красоты,

Чем затруднял, становится милее.

Я тоскую и беспечен,

Жизнь бесстрастная томит,

Скучный день мой бесконечен,

Ночь бессонна, как Аид.

Час за часом улетает,

Каждый бой часов растет,

Где двенадцать ударяет,

Там и первый настает.

Скорей, молись, затягивай кушак!

Нас ждет ямщик и тройка удалая,

Коней ждет корм, а ямщика кабак,

А нас опять дорога столбовая.

Да кой же черт? хоть путь нам и далек,

Не даром же прогоны в вечность канут!

Не может быть… Есть в мире уголок,

Где и про нас хоть мельком упомянут.

Вот застава — скоро к дому,

Слава богу, налегке!

Мой привет Кремлю родному,

Мой привет Москве-реке!

Не увижу ли, не встречу ль

Голубых ее очей?

Догадаюсь ли, замечу ль

По сиянью их лучей

Долгой тайны нетерпенье,

Пламень в девственной крови,

Возрожденье, упоенье

И доверчивость любви?

Как здесь темно,

А там давно

Ее окно

Озарено…

Колонны в ряд

Между картин

Блестят, горят

Из-под гардин!

Вон, вон она

Наклонена!

Как хороша!

Едва дыша,

Любуюсь я…

Она моя,

Моя, моя!

Сорвался мой конь со стойла,

Полетел, не поскакал…

Хочет воли, ищет пойла,

Хвост и гриву раскидал.

Отпугните, загоните!

Чья головка там видна?

Посмотрите, посмотрите,

Паша смотрит из окна!

Как много, боже мой, за то б я отдал дней,

Чтоб вечер северный прожить тихонько с нею

И всё пересказать ей языком очей,

Хоть на вечер один назвав ее своею,

Чтоб на главе моей лилейная рука,

Небрежно потонув, власы приподнимала,

Чтоб от меня была забота далека,

Чтоб счастью одному душа моя внимала,

Чтобы в очах ее слезинка родилась —

Та, над которой я так передумал много, —

Чтобы душа моя на всё отозвалась —

На всё, что было ей даровано от бога!

Моря не было там, а уж я тут стоял,

Великан первобытной природы.

Еще ветер зеленые рощи ласкал,

Еще по степи конь быстроногий скакал,

Где теперь разбегаются воды.

Раз, я помню, вздрогнула земля подо мной,

Я взглянул чрез леса и чрез нивы:

Вижу, море идет темно-синей стеной,

Ближе, ближе — и, всё затопив, предо мной

Раскидало седые заливы.

Во всю ночь эту шум не давал мне уснуть,

Снились горы шипящие пены..

Но давно я привык. Станет ветер ли дуть

Иль корма бороздить свой невидимый путь —

Я привык и не жду перемены.

Поверьте мне: с надеждой тайной

Стиху я верю своему;

Быть может, прихотью случайной

Дано значение ему.

Так точно, в час осенней тучи,

Когда гроза деревья гнет,

Листок бесцветный и летучий

Вас грустным лепетом займет.

Ночь тиха. По тверди зыбкой

Звезды южные дрожат;

Очи матери с улыбкой

В ясли тихие глядят.

Ни ушей, ни взоров лишних.

Вот пропели петухи,

И за ангелами в вышних

Славят бога пастухи.

Ясли тихо светят взору,

Озарен Марии лик…

Звездный хор к иному хору

Слухом трепетным приник.

И над Ним горит высоко

Та звезда далеких стран:

С ней несут цари востока

Злато, смирну и ливан.

Но Он на крик не отвечал,

Вопрос лукавый проникая,

И на песке, главу склоняя,

Перстом задумчиво писал.

Во прахе, тяжело дыша,

Она, жена-прелюбодейка,

Золотовласая еврейка

Пред ним, грешна и хороша.

Ее плеча обнажены,

Глаза прекрасные закрыты,

Персты прозрачные омыты

Слезами горькими жены.

И понял Он, как ей сродно,

Как увлекательно паденье:

Так юной пальме наслажденье

И смерть — дыхание одно.

Стою у каменной стремнины,

Мне этот воздух незнаком,

Но сердце радуют картины

Своим пестреющим венком:

Внизу — гулливые долины,

И речка блещет серебром…

Где стадо мелкое теснится,

Тропинка желтая пылится.

И нив златая полоса,

И дым белеющих селений,

Благоуханные леса

С немолчным хором песнопений,

И виноградная лоза,

Царица мудрая растений;

Тут мостик легкою дугой

Прыгнул через поток живой.

Над белым паром водопада

Зубцом причудливым скала

В предел пытующего взгляда

Чело на небо унесла.

Там воздух — вольности отрада,

Стезя широкая орла…

Кругом, куда ни кинешь взоры, —

Венцом синеющие горы.

Мне так легко, — я жизнь познал,

И грудь так сладко дышит ею,

Я никогда не постигал,

Что нынче сердцем разумею:

Зачем Он горы выбирал,

Когда являлся Моисею,

И отчего вблизи небес

Доступней таинства чудес!

В небесах летают тучи,

На листах сверкают слезы;

До росы шипки грустили,

А теперь смеются розы.

После грома воздух чище

И свежее дышат люди;

Под ресницей орошенной

Как-то легче жаркой груди.

На природе с каждой каплей

Зеленеет вся одежда,

В небе радуга сияет,

Для души горит надежда.

Мы с тобой не просим чуда:

Только истинное чудно;

Нет для духа больше худа,

Как увлечься безрассудно.

Нынче, завтра — круг волшебный

Будет нем и будет тесен;

Оглянись — и мир вседневный

Многоцветен и чудесен.

Время жизни скоротечно,

Но в одном пределе круга

Наши очи могут вечно

Пересказывать друг друга.

Ночь. Не слышно городского шума.

В небесах звезда — и от нее,

Будто искра, заронилась дума

Тайно в сердце грустное мое.

И светла, прозрачна дума эта,

Будто милых взоров меткий взгляд;

Глубь души полна родного света,

И давнишней гостье опыт рад.

Тихо всё, покойно, как и прежде;

Но рукой незримой снят покров

Темной грусти. Вере и надежде

Грудь раскрыла, может быть, любовь?

Что ж такое? Близкая утрата?

Или радость? — Нет, не объяснишь, —

Но оно так пламенно, так свято,

Что за жизнь творца благодаришь.

Смотри, красавица, — на матовом фарфоре

Румяный русский плод и южный виноград:

Как ярко яблоко на лиственном узоре!

Как влагой ягоды на солнышке сквозят!

Одна искусная рука соединяла,

Одно желание совокупило их;

Их розно солнышко и прежде озаряло, —

Но дорог красоте соединенья миг.

Молода и черноока,

С бледной смуглостью ланит,

Проницательница рока,

Предо мной дитя востока,

Улыбаяся, стоит.

Щеголяет хор суровый

Выраженьем страстных лиц;

Только деве чернобровой

Так пристал наряд пунцовый

И склонение ресниц.

Перестань, не пой, довольно!

С каждым звуком яд любви

Льется в душу своевольно

И горит мятежно-больно

В разволнованной крови.

Замолчи: не станет мочи

Мне прогрезить до утра

Про полуденные очи

Под навесом темной ночи

И восточного шатра.

На водах Гвадалквивира

Месяц длинной полосой;

От незримых уст зефира

Влага блещет чешуей…

Всё уснуло… лишь мгновенный

Меркнет луч во тьме окна,

Да гитарой отдаленной

Тишина потрясена,

Да звезда с высот эфира

Раскатилася дугой…

На водах Гвадалквивира

Месяц длинной полосой.

Рассказывал я много глупых снов,

На мой рассказ так грустно улыбались;

Многозначительно при звуке странных слов

Ее глаза в глаза мои вперялись.

И время шло. Я сердцем был готов

Поверить счастью. Скоро мы расстались, —

И я постиг у дальних берегов,

В чем наши чувства некогда встречались.

Так слышит узник бледный, присмирев,

Родной реки излучистый припев,

Пропетый вовсе чуждыми устами:

Он звука не проронит, хоть не ждет

Спасенья, — но глубоко вздохнет,

Блеснув во мгле ожившими очами.

Я вас рассматривал украдкой,

Хотел постигнуть — но, увы!

Непостижимою загадкой

Передо мной мелькали вы.

Но вы, быть может, слишком правы,

Не обнажая предо мной, —

Больны ль вы просто, иль лукавы,

Иль избалованы судьбой.

К чему? Когда на блеск пурпурный

Зари вечерней я смотрю,

К чему мне знать, что дождик бурный

Зальет вечернюю зарю?

Тот блеск — цена ли он лишенья —

Он нежно свят — чем он ни будь,

Он дохновение творенья

На человеческую грудь.

Я говорил при расставаньи:

«В далеком и чужом краю

Я сохраню в воспоминаньи

Святую молодость твою».

Я отгадал душой небрежной

Мою судьбу — и предо мной

Твой образ юный, образ нежный,

С своей младенческой красой.

И не забыть мне лип старинных

В саду приветливом твоем,

Твоих ресниц, и взоров длинных,

И глаз, играющих огнем.

Говорят, мой голос звонок,

Говорят, мой волос тонок, —

Что красавец я;

Говорят, я злой ребенок, —

Бог им в том судья!

Мне сулят во всём удачу,

Судят, рядят наудачу, —

Кто их разберет!

А не знают, как я плачу

Ночи напролет.

«Он дитя» — меня балуют,

«Он дитя» — меня целуют.

Боже мой! Оне

И не знают, что волнуют,

Мучат всё во мне.

Целовал бы, да не смею,

Прошептал бы, да робею,

Этим всё гублю…

А давно сказать умею:

«Я люблю! люблю!»

Вижу, снова небо тмится,

Немощь крадется по мне,

И душе моей не снится

Ничего по старине.

Как пятно, темно и хладно,

Не поя огня в крови,

Смотрит грустно, беспощадно

На меня звезда любви.

И не знаю, расцвету ли

Для порывов юных дней,

Иль навек в груди уснули

Силы гордые страстей?

И чего змея раздора

Ждет от сердца моего:

Униженья, иль отпора,

Или просто ничего?..

Я вдаль иду моей дорогой

И уведу с собою вдаль

С моей сердечною тревогой

Мою сердечную печаль.

Она-то доброй проводницей

Со мною об руку идет

И перелетной, вольной птицей

Мне песни новые поет.

Ведет ли путь мой горной цепью

Под ризой близких облаков,

Иль в дальний край широкой степью,

Иль под гостеприимный кров, —

Покорна сердца своеволью,

Везде, бродячая, вольна,

И запоет за хлебом-солью,

Как на степи, со мной она.

Спасибо ж тем, под чьим приютом

Мне было радостней, теплей,

Где время пил я по минутам

Из урны жизненной моей,

Где новой силой, новым жаром

Опять затрепетала грудь,

Где музе-страннице с гусляром

Нетруден показался путь.

При свете лампады над черным сукном

Монах седовласый сидит

И рукопись держит в иссохших руках

И в рукопись молча глядит.

И красное пламя, вставая, дрожит

На умном лице старика;

Старик неподвижен, — и только порой

Листы отгибает рука.

И верит он барда певучим словам,

Хоть дней тех давно не видать:

Они перед ним, в его келье немой, —

Про них ему сладко читать…

И сладко и горько!.. Ведь жили ж они

И верили тайной звезде…

И взор на распятье… И тихо слеза

Бежит по густой бороде…

Вон там по заре растянулся

Причудливый хор облаков:

Всё будто бы кровли, да стены,

Да ряд золотых куполов.

То будто бы белый мой город,

Мой город знакомый, родной,

Высоко на розовом небе

Над темной, уснувшей землей.

И весь этот город воздушный

Тихонько на север плывет…

Там кто-то манит за собою —

Да крыльев лететь не дает!..

Не слушай их, когда с улыбкой злою

Всю жизнь твою поставят на позор,

И над твоей венчанной головою

Толпа взмахнет бесславия топор;

Когда ни сны, ни чистые виденья,

Ни фимиам мольбы твоей святой,

Ни ряд годов наук, трудов и бденья

Не выкупят тебя у черни злой…

Им весело, когда мольбой презренной

Они чело младое заклеймят…

Но ты прости, художник вдохновенный,

Ты им прости: не ведят, что творят.

Прости, — я помню то мгновенье,

Когда влюбленною душой

Благодарил я провиденье

За встречу первую с тобой.

Как птичка вешнею зарею,

Как ангел отроческих снов,

Ты уносила за собою

Мою безумную любовь.

Мой друг, душою благодарной,

Хоть и безумной, может быть,

Я ложью не хочу коварной

Младому сердцу говорить.

Давно ты видела, я верю,

Как раздвояется наш путь!

Забыть тяжелую потерю

Я постараюсь где-нибудь.

Еще пышней, еще прекрасней

Одна — коль силы есть — цвети!

И тем грустнее, чем бесстрастней

Мое последнее прости.

Ночью вечер, полон блеска,

Ходит, тучи серебря,

Днем в окно тепло и резко

Светит солнце января.

В новых листьях куст сирени

Явно рад веселью дня.

Вешней лени, тонкой лени

Члены полны у меня.

Песня в сердце, песня в поле,

Нега тайная в крови, —

Как-то веришь поневоле

Обаянию любви!

Что ж раздумье? что за слезы?

Иль душой учуял я,

Как сирень убьют морозы

И затихнет песнь моя?

Прекрасная, она стояла тихо,

Младенец-брат при ней был тоже тих,

Она слова молитв ему шептала,

Она была прекрасна в этот миг.

И так прекрасен был при ней младенец

Кудрявый, с верой в голубых глазах,

И сколько в знаменьи креста его смиренья,

Как чудно-много детского в мольбах!

Со мною рядом тут же допотопный

И умный франт, незримый для людей, —

Хотя б из дружбы придал он сарказму

Бесчувственной иронии своей.

Кенкеты, и мрамор, и бронза,

И глазки и щечки в огне…

Такие счастливые лица,

Что весело с ними и мне.

Там дальше зеркальные стены,

Там милое краше в сто раз,

Там гнутся, блистают и вьются

Цветы, бриллианты и газ.

И кто-то из зеркала тотчас

Меняется взором со мной —

Позвольте просить в vis-a-vis вас —

Куда вы? — Я еду домой.

Я знал, что нам близкое горе грозило,

Но я не боялся при ней ничего, —

Она как надежда была предо мною,

И я не боялся при ней ничего.

И пела она мне про сладость страданья,

Про тайную радость страданья любви,

Про тайную ясность святой благодати,

Про тайный огонь в возмущенной крови.

И, павши на грудь к ней, я горько заплакал,

Я горько заплакал и весь изнемог,

Рыдал я и слышал рыдания милой.

Но слез ее теплых я видеть не мог.

Я голову поднял, но горькие слезы

Исчезли с ресницы и с ока ея…

Она улыбнулась, как будто невольно,

Какую-то радость в душе затая.

О друг мой! Ты снова беспечно-игрива!

Зачем ты беспечно-игрива опять?

Хотя б ты из песни своей научилась,

Из песни своей научилась страдать!

Блажен, о Цирцея, кто в черные волны забвенья

Гирлянду завядшую дней пережитых кидает,

Пред кем исчезают предметы в дыму благовонном,

Кто — весь заблужденье — невольно рукой шаловливой

Смоль черных кудрей твоих с белой блистающей шеи

К устам прижимая, вдыхает их сладостный запах,

Кто только и слышит в костях пробегающий трепет,

Кто только и видит два черных, полуденных ока.

Но горе, Цирцея!.. Потянут противные ветры,

Туманом рассеется сладостный дым перед оком,

Упругие губы не будут звучать поцелуем,

И волны забвенья кольцо возвратят Поликрату…

Кто ж снова повязку на очи положит Эроту?

Кто скажет со вздохом: Цирцея, как Леда, прекрасна!

Как он прекрасен,

Гость-небожитель!

Он не состарился

С первой улыбки моей в колыбели,

Когда, играя

Златыми плодами

Под вечною райскою пальмою,

Он указал мне

На матерь-деву

Страдальца Голгофы — и подле

Двенадцать престолов во славе.

Он тот же, всё тот же —

Кудрявый, с улыбкой,

В одежде блистательно-белой,

С любовью во взоре —

Мой ангел-хранитель…

Я громом их в отчаяньи застигну,

Я молнией их пальмы сокрушу,

И месть на месть и кровь на кровь воздвигну,

И злобою гортань их иссушу.

Я стены их сотру до основанья,

Я камни их в пустыне размечу,

Я прокляну их смрадное дыханье,

И телеса их я предам мечу.

Я члены их орлятам раскидаю,

Я кости их в песках испепелю,

И семя их в потомках покараю,

И силу их во внуках погублю.

На жертву их отвечу я хулою,

Оставлю храм и не приду опять,

И девы их в молитве предо мною

Вотще придут стенать и умирать.

Между счастием вечным твоим и моим

Бесконечное, друг мой, пространство.

Не клянись мне — я верю: я, точно, любим —

И похвально твое постоянство;

Я и сам и люблю и ласкаю тебя.

Эти локоны чудно-упруги!

Сколько веры в глазах!.. Я скажу не шутя:

Мне не выбрать милее подруги.

Но к чему тут обман? Говорим что хотим, —

И к чему осторожное чванство?

Между счастием вечным твоим и моим

Бесконечное, друг мой, пространство.

Бди над тем, что сердцу мило,

Неизменное светило —

Звездочка моя.

Светлых снов и благодати

Ей, как спящему дитяти,

Умоляю я!

Свод небесный необъятен, —

Чтоб на нем ей был понятен

Ход усталых туч,

Твой восход, твое стремленье,

И молитвенное бденье,

И дрожащий луч.

Как отрок зарею

Лукавые сны вспоминает,

Я звука душою

Ищу, что в душе обитает.

Хоть в сердце нет веры

В живое преданий наследство,

Люблю я химеры,

Где рдеет румяное детство.

Быть может, что сонный

Со сном золотым встрепенется

Иль стих благовонный

Из уст разомкнутых польется.

Ночную фиалку лобзает зефир,

И сладостно цвет задышал,

Я слышу бряцание маленьких лир,

Луну я в росинке узнал.

И светлая капля дрожит теплотой

И мещет сиянье вокруг;

И сильфы собрались веселой толпой

С улыбкой взглянуть на подруг.

И крошка сильфида взяла светляка

На пальчик. Он вьется как змей.

Как ярко лицо и малютка-рука

Сияньем покрылись у ней!

Но чу! кто-то робко ударил в тимпан!

Лучей вам нельзя превозмочь!

И весь упоенный раскрылся тюльпан

В последнюю сладкую ночь.

Но вот уж навстречу грядущему дню

Готовы цветов алтари,

И сильфы с улыбкой встречают родню

И светлого друга зари.

Ночью буря разозлилась,

Крыша снегом опушилась,

И собаки — по щелям.

Липнет глаз от резкой пыли,

И огни уж потушили

Вдоль села по всем дворам.

Лишь в избушке за дорогой

Одинокий и убогой

Огонек в окне горит.

В той избушке только двое.

Кто их знает — что такое

Брат с сестрою говорит?

«Помнишь то, что, умирая,

Говорила нам родная

И родимый? — отвечай!..

Вот теперь — что день, то гонка,

И крикливого ребенка,

Повек девкою, качай!

И когда же вражья сила

Вас свела? — Ведь нужно ж было

Завертеться мне в извоз!..

Иль ответить не умеешь?

Что молчишь и что бледнеешь?

Право, девка, не до слез!»

— «Братец милый, ради бога,

Не гляди в глаза мне строго:

Я в ночи тебя боюсь».

— «Хоть ты бойся, хоть не бойся,

А сойдусь — не беспокойся,

С ним по-свойски разочтусь!»

Ветер пуще разыгрался;

Кто-то в избу постучался.

«Кто там?» — брат в окно спросил.

— «Я прохожий — и от снега

До утра ищу ночлега», —

Чей-то голос говорил.

— «Что ж ты руки-то поджала?

Люльку вдоволь, чай, качала.

Хоть грусти, хоть не грусти;

Нет меня — так нет и лени!

Побеги проворней в сени

Да прохожего впусти».

Чрез порог вступил прохожий;

Помолясь на образ божий,

Поклонился брату он;

А сестре как поклонился

Да взглянул, — остановился,

Точно громом поражен.

Все молчат. Сестра бледнеет,

Никуда взглянуть не смеет;

Исподлобья брат глядит;

Всё молчит, — лучина с треском

Лишь горит багровым блеском,

Да по кровле ветр шумит.

О, для тебя я сделаюсь поэтом!

Готов писать и прозой и стихами,

Распоряжаться мыслью и словами

И рифмы в ряд нанизывать сонетом.

Да что же мне — какая польза в этом?

Я не решусь быть низким перед вами,

Я не решуся черными словами

Вас выставить, запачкать перед светом.

Но если вы, поняв мои намеки,

Со страху раз помолитесь невольно

И надолго запомните уроки,

В которых то-то и смешно, что больно, —

Поверьте мне, и этого довольно,

И одою сменю я эти строки.

Смотреть на вас и странно мне и больно:

Жаль ваших взоров, ножек, ручек, плечек.

Скажите, кто вот этот человечек,

Что подле вас стоит самодовольно?

Во мне вся кровь застынет вдруг невольно,

Когда, при блеске двух венчальных свечек,

Он вам подаст одно из двух колечек;

Тогда в слезах молитесь богомольно.

Но я на вас глядеть тогда не стану,

А то, быть может, сердце содрогнется.

К чему тревожить старую в нем рану? —

А то из ней, быть может, яд польется.

Мне только легкой поступи и стану,

Да скрытности дивиться остается.

Виноват ли я, что долго месяц

Простоял вчера над рощей темной,

Что под ним река дрожала долго

Там, где крылья пучил белый лебедь?

Ведь не я зажег огни рыбачьи

Над водой, у самых лодок черных.

Виноват ли я, что до рассвета

Перепелок голос раздавался?

Но ты спишь… О, подними ресницы!

Знаешь ли, я помню, помню живо —

ты сама ведь любишь ночи: ночью

Это было — я спешил в Риальто.

Быстро весла ударяли в воду,

Гондольер мой пел; но эта песня

Пронеслась, как многое проходит,

Невозвратно; помню только это:

«Обожали пламенные греки

Красоты богиню Афродиту

В пене волн на раковине ясной.

Как же глупы, просты эти греки:

Перед ними ты была в гондоле».

Знаешь ли, я сам, когда ты дремлешь,

Опустя недвижные ресницы,

И твоих волос густые кудри

Недвижимы, руки, выше локтя

Обнажась, на складках полотняных

Так лежат, как будто с мыслью тайной

Раскидал их … Фидий, —

И гляжу я долго и не знаю,

На твоем блестящем светом лике

Рождена ль улыбка красотою

Иль красу улыбка породила.

Знаешь ли… Но, опустя ресницы,

Ты уснула… Спи, моя богиня!

Саконтала, из всех цариц, украшавших индийский

Трон, народу любезная, милая сердцу супруга —

Мудрого государя Викрамы, встречала однажды

Праздничный день своего рожденья общим весельем.

Радость кругом разлилась по чертогам и хижинам царства;

Только живей и нежнее ее раздавалися звуки

В сердце каждого. Лик царицы был тих и прекрасен,

Око ее сияло любезно и кротко, как солнце

В час вечерний, когда, садясь за дальние горы,

Росу шлет и прохладу оно, долины и выси

Влагою с высоты окропляя отрадной. Таков был

Лик Саконталы. Затем-то, с детским смирением в сердце,

Жители Индии взор к своей несравненной царице,

Полный любви, обращали и ей приносили посильно

Разного рода дары — растенья лучшие царства,

Благоуханный елей, злато и камни цветные;

Благословения ей другие молили у Брамы.

Вот в средину ликующих, тесной толпою стоящих

Около царских ворот, брамин выходит; корзинку

Нес он в руках, из лоз плетенную; край у корзинки

Мохом простым был покрыт. Придворные слуги, увидя

Старца, стоя в переходах, друг друга спрашивать стали:

«Знать, брамин поприблизиться хочет сиянью престола

С лозниковой корзинкою, полною мохом кудрявым?»

Но брамин подошел свободно, поставил корзинку

Саконтале к ногам и сказал: «Видишь ли, наша

Добрая мать и владычица нашего царства: вот эти

Лозы корзинки и этот мох и цветы полевые —

Дети долины на самой далекой границе обширной

Нашей земли, где стопы твои блуждали в то время,

Как еще первая жизни весна пред тобой улыбалась».

Так брамин говорил, и у ног Саконталы стояла

С мохом корзинка. Тогда царица взор обратила

На корзинку, на мох и цветы, что лежали в корзинке,

И с престола она улыбнулась приветливо, нежно

Скромным цветам долины давно миновавшего детства.

Тихо брамин возвращался к своей одинокой долине,

И казалася роскошь полей для него превосходней:

Он не мог позабыть улыбки лица Саконталы.

Саконтала, прекрасная, милая сердцу царица

Индии, день своего рожденья встречала молитвой

Тихою к Браме; война ужасная всё государство

Опустошила, и царь индийский, супруг Саконталы,

Был вдали от нее средь ужасов битвы кровавой;

Но еще более то умножало горесть царицы,

Что большая часть преданных в битве погибли и много

Было таких, что забыли царскую милость, с какою

Почестями он их осыпал, и вдруг показали

Неблагодарность и трусость сердец изменой в годину

Бедствия. Вот почему Саконтала в тиши проливала

Слезы, и день рождения был ей дню смерти подобен.

В это время вошла одна из женщин служащих

Тихо к печальной царице и ей сказала: «Опять здесь

Тот брамин, что к тебе приходил с цветами долины».

Но Саконтала вздохнула и ей отвечала: «Как могут

Быть отрадны цветы моему сокрушенному сердцу

Или служить украшеньем моей побледневшей ланите?

Всё же, — сказала потом царица добрая, — старца

Ты введи, чтобы я из его приношенья сознала,

Как верна мне в печали любовь незлобивых сердцем».

Старый брамин вошел и сказал, главу наклоняя:

«Видишь ли, добрая мать и владычица нашего царства:

Горе твое и печаль тебя сердец не лишило

Жителей той долины, где ты блуждала в то время,

Как еще первая жизни весна пред тобой улыбалась.

Шаткого счастья измена любви и верности узы

Не разрешает; напротив, она их прочнее связует.

Только цветов я тебе не принес: в нашей долине

Стоптаны все; но они расцветут еще лучше, коль Брама

После бурь ниспошлет весны благодатной дыханье.

Я принес тебе дар драгоценнейший нашей долины —

Камень, которому в Индии равного нет красотою».

Молча, полна удивленья, царица взглянула на старца;

Он же, речь продолжая, сказал: «Тебе приносил я

В дар цветы, когда на юном челе твоем радость

Расцветала, ничем не смущенная; но испытанье

Брама наслал на тебя; я вижу, что горе ланиты

Бледностию твои овеяло; знал я, что будешь

День своего рожденья ты провожать со слезами.

Для прекрасных душ слезы — небесная влага,

От которой они вполне расцветают. Так Брама

Освящает своих любимцев. Вот почему я

Ныне к тебе подхожу с благороднейшим даром природы».

Так брамин говорил и, полный почтенья, поставил

Черного дерева ящик к ногам Саконталы. Чудесно

Светлый камень играл, отвсюду охваченный черным.

Тут склонила царица чело и взглянула на ящик

И на камень, своими лучами его наполнявший,

И с ланит у нее покатились прозрачные слезы.

Тихо брамин возвращался к своей одинокой долине,

Медленно шел он, и грустью отрадною полон был старец.

Всё, казалось ему, он видит слезу Саконталы.

Грустен скитался брамин в своей одинокой пустыне;

Помнил царицы-страдалицы тяжкое он испытанье.

Вдруг опять поднялась война ужасная. Мощный

Истребитель с своей толпой необузданных полчищ

Встал на западе, с тем, чтоб земли восточных пределов

Опустошить. И того, о чем, наругаясь, задумал,

Он достигнуть успел; но всё населенье стонало.

Старец Браму день и ночь умолял за Викраму

Правосудного и за Саконталу царицу,

Сердцу любезную. Но тщетны были моленья,

И военная буря неслася грозным потоком

К самой долине брамина, и бич притеснителя всюду

Жертв настигал. Тогда печальный брамин удалился

В дикие горы и жил между скал, чуждаяся встретить

Лик человеческий. Тяжкою скорбью исполнено было

Сердце старца, и смерти желанной алкал он душою;

Но желанье его не исполнилось. — Много он прожил

Лет в своем одиночестве между скалами пустыни;

Вдруг кругом раздались вдали веселые звуки

Песен победы и мира под рокот трубы и кимвала.

Тут главою к земле склонился старец в молитве,

Встал, помазал главу и сказал: «Перед смертью я должен

Правых победу и лик царицы кроткой увидеть».

Тут наполнил брамин опять корзинку цветами

Самыми лучшими в целой долине и сверху прикрыл их

Пальмы и маслины тучной младыми побегами; тут же

Ветвь положил благовонную нежно лепечущей мирты.

Скоро потом он к престольному граду лицом обратился

И в молчаньи пошел чрез толпы торжествующих граждан.

Радостью лик засиял у старца, когда в воротах он

Был дворцовых. Отверзши уста, слугам он придворным

Стал говорить: «Ведите меня к царице, чтоб мог я

Жертву свою ей принесть. Семь лет как не видел я мира».

Слыша речи такие, слуги взглянули на старца,

Смолкли и стали плакать. Брамин же спросил их: «Чего вы

Плачете, и отчего изменились так ваши лица?»

Слуги на это ему отвечали: «Иль ты не житель

Здешнего мира, когда один ты не знаешь, что сталось?»

И на могилу царицы они повели его: «Видишь, —

Так говорили они, — в ней сердце не вынесло горя».

Больше они ничего сказать не могли и рыдали.

Тут у старца лик просиял и затеплилось око,

Будто у юноши; к небу он поднял чело и воскликнул:

«Разве не вижу я Брамы жилища, не вижу сиянья

Вечного моря лучей, его окружающих блеском!

И Саконтала пред ним на облаке раннего утра

Смотрит на нас. Примиренной отчизны чистейшая жертва,

Жрицею ныне она сияет небесного мира.

Видишь ли ты, просветленная? Я, как и прежде бывало,

Здесь пред тобою стою с моими земными цветами».

Тут умолкнул старец, склонясь на цветы и могилу.

Тихим повеяло ветром, и Брама принял его душу.

Мой пучок блестит росой,

Как алмазами калиф мой;

Я давно хочу с тобой

Говорить пахучей рифмой.

Каждый цвет уже намек, —

Ты поймешь мои признанья;

Может быть, что весь пучок

Нам откроет путь свиданья.

Как идет к вам чепчик новый,

Как идет большая шаль!

Поздравляю вас с обновой,

А мне все-таки вас жаль.

Как идет к вам эта бледность,

Эта скрытая печаль,

Эта внутренняя бедность, —

Мне вас жаль, да, мне вас жаль.

Многим богам в тишине я фимиам воскуряю,

В помощь нередко с мольбой многих героев зову;

Жертвуя музам, дриадам, нимфам речистым и даже

Глупому фавну весной первенца стад берегу.

Песня же первая — Вакху, мудрому сыну Семелы.

Ты, Дионисий в венке, грозный владыка ума,

Всех доступней моим мольбам и моим возлияньям:

Ты за утраты мои полной мне чашей воздай!

Где недоступная дева, моих помышлений царица?

В мраморах Фидий своих равной не зрел никогда,

Я же сходного с ней не знал созданья, — и что же?

Тирсу покорный, и ей клялся пожертвовать я.

Ждал я, безумный, забыться в дыму и в чаду приношений;

Новый Калхас, уже меч дерзкой рукой заносил;

Мать-природа вотще взывала, как мать Клитемнестра, —

Миг еще, миг — и тебе всё бы принес я, Лией.

Мне уже чудился плеск волн забвения в барку, —

Только заступница дев деву чудесно спасла:

Дивно светла, предо мной Ифигения к небу восходит,

Я же коленом тугим в бок упираю козла.

Эти думы, эти грезы —

Безначальное кольцо.

И текут ручьями слезы

На горячее лицо.

Сердце хочет, сердце просит,

Слезы льются в два ручья;

Далеко меня уносит,

А куда — не знаю я.

Не могу унять стремленье,

Я не в силах не желать:

Эти грезы — наслажденье!

Эти слезы — благодать!

Друг мой, я сегодня болен, —

Знать, поветрие такое:

Право, я в себе не волен,

Не найдусь никак в покое.

Не ошибся я в надежде:

Ты умна и молчалива,

Ты всё та же, что и прежде, —

И добра и горделива.

На дворе у нас ненастье,

На дворе гулять опасно, —

Дай мне руку, дай на счастье…

У тебя тепло и ясно.

Ах, давно ли у тебя я —

Так беспечно, так лениво, —

Всё на свете забывая,

Был покорен молчаливо?

А теперь — зачем в углу том,

За широкою гардиной,

Вон, вон тот, что смотрит плутом,

С черной мордою козлиной?

Не могу не ненавидеть

Этих глаз в досадной роже!

Право, — скучно, грустно видеть

Каждый день одно и то же.

Понимаю эти ласки,

Взор печали беспредельной…

Нет ли, друг мой, нет ли сказки,

Нет ли песни колыбельной?

Чтобы песнию смягчалось

То, что в сказке растревожит;

Чтобы сердце хоть пугалось,

Коль любить оно не может.

Поделись живыми снами,

Говори душе моей;

Что не выскажешь словами —

Звуком на душу навей.

Вот снова ночь с своей тоской бессонной

Дрожит при блеске дня.

С улыбкою мой демон искушенный

Взирает на меня.

Он видит всё — улыбку, вздох и слезы.

Пусть он их видит — пусть!

Давным-давно бессонницу и грезы

Он знает наизусть.

Пускай весна наряд свой пестрый кажет

И я вокруг гляжу;

Он знает всё, что сердце твари скажет,

Что людям я скажу.

Ему смешно, что наперед он знает

Чем дума занята,

Что ясно так и внятно он читает

По книге живота.

Как мраморный, блестящий и холодный,

Мой прорицатель дня,

С улыбкой злой и гордо-благородной

Он смотрит на меня.

Не говори, что счастлив я,

Что я хорош собой,

Что бог благословил меня

Прекрасною женой.

Не говори, что жизнь сулит

Мне счастье впереди,

Что крошка-сын наш тихо спит,

Прильнув к родной груди.

Напрасных слов не расточай, —

Ненужен мой ответ.

Взгляни в глаза и отвечай:

Что — счастлив я иль нет?

Скажи — ты видишь по глазам, —

По сердцу ль мне покой, —

Иль, может быть, я жизнь отдам

Померяться с судьбой?

Отдам, что было мне дано

Блаженства и тоски,

За взгляд, улыбку, — за одно

Пожатие руки.

Друг веков, поверенный преданий,

Ты один средь братии своей

Сохранил сокровищ и деяний

Вековую тайну от людей.

Что же дуб с кудрявой головою

Не взращен твой подвиг отмечать

И не светит в сумрак над тобою

Огонек — избрания печать?

Как на всех, орел с неизмеримой

На тебя слетает высоты

И срезает плуг неумолимый

Всех примет последние следы.

Что ж ты дремлешь? Силой чудотворной

Возрасти темно-кудрявый дуб!

Сокруши о камень непокорный

Злого плуга неотвязный зуб!

— Оттого-то, странник бесприметный,

На степи я вечно здесь молчу,

Что навек в груди мой клад заветный

Ото всех я затаить хочу.

Ты говоришь мне: прости!

Я говорю: до свиданья!

Ты говоришь: не грусти!

Я замышляю признанья.

Дивный был вечер вчера!

Долго он будет в помине;

Всем, — только нам не пора;

Пламя бледнеет в камине.

Что же, — к чему этот взгляд?

Где ж мой язвительный холод?

Грусти твоей ли я рад?

Знать, я надменен и молод?

Что ж ты вздохнула? Цвести —

Цель вековая созданья;

Ты говоришь мне: прости!

Я говорю: до свиданья!

Тучка-челн, небес волною

Обданная паром,

Между мною и луною

Ты плывешь недаром:

От луны — твой свет, что ставит

Трон полночный богу;

От меня ж возьми, что давит:

Думу и тревогу.

Спит она — тяжелой битвой

Дум не возмутима;

Ты ж над ней с моей молитвой

Пронесися мимо.

Видишь — мы теперь свободны:

Ведь одно свобода с платой;

Мы за каждый миг блаженства

Жизни отдали утратой.

Что ж не вижу я улыбки?

Иль сильней всего привычка?

Или ты теперь из клетки

Поздно пущенная птичка?

Птичка-радость, друг мой птичка,

Разлюби иную долю!

Видишь — я отверз объятья:

Полети ко мне в неволю.

Сядь у моря — жди погоды.

Отчего ж не ждать?

Будто воды, наши годы

Станут прибывать.

Поразвеет пыл горячий,

Проминет беда,

И под камень под лежачий

Потечет вода.

И отступится кручина,

Что свекровь стара;

Накидает мне пучина

Всякого добра.

Будто воды, наши годы

Станут прибывать.

Сядь у моря, жди погоды.

Отчего ж не ждать?

Дитя, покорное любви,

Моих стихов не назови

Ты самолюбием нескромным.

О нет!мой стих не мог молчать:

На нем легла твоя печать

С раздумьем тягостным и томным.

Не говорю тебе — прости!

Твоя судьба — одной цвести;

Да мимо идет зов мятежный.

Как в жизни раз, и в песни тож

Ты раз мне сердце потревожь —

И уносись прекрасной, нежной!

И завтра светлый образ весь

Исчезнет там, исчезнет здесь,

Про твой удел никто не спросит, —

И запах лилии ночной

Не досягнет луны родной:

Полночный ветр его разносит.

Под палаткою пунцовой,

Без невольников, один,

С одалиской чернобровой

Расстается властелин.

— Сара, гурия пророка,

Солнце дней, источник сил,

Сара, утро недалеко —

И проснется Азраил.

Где-то завтра после бою

Снова ноги подогну

Иль усталой головою

Беззаботно отдохну?

С новой ночью, с новой кущей,

Пылкой страсти вопреки,

Не коснусь твоей цветущей,

Нарумяненной щеки.

Пред тобою на бездельи

Свой кальян не закурю

И в глаза твои газельи,

Полон дум, не посмотрю,

И рукой моей усталой

У тебя не обовью

Черных кос по феске алой

Чешуйчатую змею.

По листам пронесся шорох.

Каждый миг в блаженстве дорог,

В песни — каждый звук:

Там, где первое не ясно,

Всё, хоть будь оно прекрасно,

Исчезает вдруг.

О, не только что внимала, —

Я давно предугадала

Все твои мечты;

Но, настроенная выше,

Я рассказываю тише,

Что мечтаешь ты.

Я на всякие звуки готов,

Но не сам говорю я струной:

Только формы воздушных перстов

Обливаю звончатой волной.

Оттого-то в разлуке с тобой

Слышу я беззвучную дрожь,

Оттого-то и ты узнаешь

Всё, что здесь совершится со мной.

Если мне повелитель ветров

Звука два перекинет порой,

Но таких, где трепещет любовь, —

Я невольно пою за тобой.

Ах, запой поскорее, запой!

Ты не знаешь, что сталось со мной!

Этот перст так прозрачно хорош,

Под которым любовь ты поешь.

После раннего ненастья

Что за рост и цвет обильный!

Ты даешь мне столько счастья,

Что сносить лишь может сильный.

Ныне чувства стали редки,

Ты же мне милей свободы;

Но боюсь я той беседки,

Где у ног почиют воды.

Сердце чует, что недаром

Нынче счастие такое;

Я в воде горю пожаром,

А в глазах твоих — так вдвое.

Мудрым нужно слово света,

Дружбе сладок глас участья;

Но влюбленный ждет привета —

Обновительного счастья.

Я ж не знаю: в жизни здешней

Думы ль правы, чувства ль правы?

Отчего так месяц вешний

Жемчугом осыпал травы?

Что они дрожат, как слезы, —

Голубого неба очи?

И зачем в такие грезы

Манит мглу любовник ночи?

Ждет он, что ли? Мне сдается,

Что напрасно я гадаю.

Слышу, сердце чаще бьется,

И со мною что? — не знаю!

Какая холодная осень!

Надень свою шаль и капот;

Смотри: из-за дремлющих сосен

Как будто пожар восстает.

Сияние северной ночи

Я помню всегда близ тебя,

И светят фосфорные очи,

Да только не греют меня.

Опять я затеплю лампаду

И вечную книгу раскрою,

Опять помолюся Пречистой

С невольно-горячей слезою.

Опять посетит меня радость

Без бури тоски и веселья,

И снова безмолвные стены

Раздвинет уютная келья.

Прочь горе земное; одно лишь

Про землю напомнит мне внятно —

Когда, обращая страницу,

Увижу прозрачные пятна.

Мы нравимся уездам и столицам,

Я рифмою, вы светлой красотой…

Так лейся ж, песнь, — и смелой простотой

Уподобляй нас беззаботным птицам.

Что ж не сказать без скромности пустой,

Оставя злость бездарным да девицам:

Мы нравимся уездам и столицам —

Я рифмою, вы светлой красотой.

Весенних чувств не должно вспоминать,

Когда весна оденет вновь березу,

А вы, а вы, бог с вами, вы опять

Напомнили мне соловья и розу.

Что в прошлом нам тревожит робкий ум,

В грядущем нас встречает как родное,

И светлый ряд новорожденных дум

Встает из мглы, как пламя заревое.

Прекрасному поклонится поэт,

И убежит ненужная угроза.

В прекрасном всё — разъединенья нет,

И в вас одной и соловей и роза.

Я в моих тебя вижу всё снах

С той же яркою искрой в глазах,

С тем же бледно-прозрачным лицом,

С тем же розовым белым венцом,

С той же властью приветливых слов,

С той же тучей младенческих снов;

И во сне так полно я живу,

Как, бывало, живал наяву.

Отвергнув гордое сомненье

И не смущаемый трудом,

Простой приязни выраженье

Вношу смиренно в ваш альбом.

Легко минутное решенье

Забыться непробудным сном,

Где наше место погребенья

Хоть потревожат, — но с умом;

Где между прочими гробами

И наш без надписи найдут,

А между зримыми чертами

Лукаво зоркими глазами

Черты незримые прочтут.

Мой друг, я верую, надеюсь и люблю

И убежденья полон силы,

Что всё, чем опытность снабдила грудь мою,

Дойдет со мною до могилы,

Что знамя истины, которому служу,

Вокруг меня овеет рати,

Что с тайной гордостью его я покажу

Толпе неверующих братий.

И что же? Новый день нисходит от творца.

И убежденья величавы

Бледнеют видимо, как за спиной косца

Грядами скошенные травы.

Где север — я знаю!

Отрадному предан недугу,

Весь день обращаю

И очи и помыслы к югу.

В дали ли просторной

Твое забелеет жилище. —

Как в области горной,

Я сердцем и разумом чище.

Услышу ли слово

Твоей недоверчивой речи, —

И сердце готово

Стремиться до будущей встречи.

Среди несметных звезд полночи

Как эти две глядят мне в очи,

Не поглядит нигде звезда;

Но неизменна воля рока:

С заката той, а той с востока —

Им не сойтиться никогда.

Среди людей так часто двое

Равно постигнули земное,

Затем что стали высоко,

И оба сердца пышут страстью,

И оба сердца рвутся к счастью,

И счастье вечно далеко.

Когда опять по камням заиграет

Алмазами сверкающий ручей

И вновь душа невольно вспоминает

Невнятный смысл умолкнувших речей,

Когда, прогрет приветными лучами,

На волю рвется благовонный лист

И лик небес, усеянный звездами,

Так безмятежно, так лазурно чист, —

Не говори: «Я плачу, я страдаю,

Что сердцу близко — взору далеко»,

Скажи: «Хвала! Я сердцем понимаю,

Я чувствую душою глубоко».

Снова слышу голос твой,

Слышу и бледнею;

Расставался, как с душой,

С красотой твоею!

Если б муку эту знал,

Чуял спозаранку, —

Не любил бы, не ласкал

Смуглую цыганку.

Не лелеял бы потом

Этой думы томной

В чистом поле под шатром

Днем и ночью темной.

Что ж напрасно горячить

Кровь в усталых жилах?

Не сумела ты любить,

Я — забыть не в силах.

Как гений ты, нежданный, стройный,

С небес слетела мне светла,

Смирила ум мой беспокойный.

На лик свой очи привлекла.

Вдали ль душой ты иль меж нами,

Но как-то сладостно, легко

Мне пред тобою, с небесами

Сдружившись, реять высоко;

Без сожаленья, без возврата

Мне сладко чувства расточать

И на тебя очами брата

С улыбкой счастия взирать.

Напрасно, дивная, смешавшися с толпою,

Вдоль шумной улицы уныло я пойду;

Судьба меня опять уж не сведет с тобою,

И ярких глаз твоих нигде я не найду.

Ты раз явилась мне, как дивное виденье,

Среди бесчисленных, бесчувственных людей, —

Но быстры молодость, любовь, и наслажденье,

И слава, и мечты, а ты еще быстрей.

Мне что-то новое сказали эти очи,

И новой истиной невольно грудь полна, —

Как будто на заре, подняв завесу ночи,

Я вижу образы пленительного сна.

Да, сладок был мой сон хоть на одно мгновенье! —

Зато, невольною тоскою отягчен,

Брожу один теперь и жду тебя, виденье,

И ясно предо мной летает светлый сон.

Слеза слезу с ланиты жаркой гонит,

Мечта мечту теснит из сердца вон;

Мгновение мгновение хоронит,

И блещет храм на месте похорон.

Крылатый сон опережает брата,

За тучею несутся облака,

Как велика души моей утрата!

Как рана сердца страшно глубока!

Но мой покров я жарко обнимаю,

Хочу, чтоб с ним кипела страсть моя;

Нет, и забывшись, я не забываю, —

Нет, и в ночи безумно плачу я!

Следить твои шаги, молиться и любить —

Не прихоть у меня и не порыв случайный:

Мой друг, мое дитя, поверь, — тебя хранить

Я в сердце увлечен какой-то силой тайной.

Постигнув чудную гармонию твою —

И нежной слабости и силы сочетанье,

Я что-то грустное душой предузнаю,

И жалко мне тебя, прекрасное созданье!

Вот почему порой заглядываюсь я,

Когда над книгою иль пестрою канвою

Ты наклоняешься пугливой головою,

А черный локон твой сбегает как змея,

Прозрачность бледную обрезавши ланиты,

И стрелы черные ресниц твоих густых

Сияющего дня отливами покрыты

И око светлое чернеет из-под них.

Перекладывают тройки

И выносят чемоданы;

За столом два сослуживца,

На столе стоят стаканы.

— Знаю я, зачем так влагой

Презираешь ты шампанской.

Всё в ушах твоих, мой милый,

Раздается хор цыганской.

Всё мерещится Матрена,

Всё мерещится плутовка.

Черным бархатом и маской

Скрыта светлая головка.

За красавицей женою

Муж мерещится ревнивый.

«Я люблю, люблю, как прежде» —

Нежит слух самолюбивый.

— Нет, мой друг, не отгадал ты,

Извини, что я не с вами.

Мысли носятся далеко,

За горами, за долами.

Всё мерещится у стенки

Фортепьян красивый ящик,

Всё мерещится угрюмый

Про Суворова рассказчик.

За стаканом даже слышу

Душный воздух тесной кельи,

И о счастьи молит голос

И в раздумьи и в весельи.

В степь глядит одно окошко,

До полуночи открыто,

Перед ним-то, для него-то

Всё на свете позабыто.

Но давно прозябли кони.

Так пожмем друг другу руки,

Не сердись за нашу встречу

Да пиши подчас от скуки.

Вчера, при блеске свеч, в двенадцатом часу,

Ты слушала меня с улыбкою участья,

И мне казалося: вот-вот перенесу

Тебя в цветущий мир безумия и счастья.

Сегодня — боже мой! — я путаюсь в словах,

Ты смотришь на меня и трезво, и обидно, —

И как об этих двух подумаю я днях,

То нынешнего жаль, а за вчерашний стыдно.

Какая горькая обида:

Я завтра еду. Боже мой!

Как будто к области Аида

Темнеет путь передо мной.

Как, после нежного похмелья

От струй пафосского вина,

Уединенная мне келья

Теперь покажется душна!

Но, верен сладостной тревоге,

В степи безбрежной и в лесу,

По рвам, по каменной дороге

Твой образ чистый понесу.

И сохраню в душе глубоко

Двойную прелесть красоты:

И это мыслящее око,

И эти детские черты.

К окну я в потемках приник —

Ну, право, нельзя неуместней:

Опять в переулке старик

С своей неотвязною песней!

Те звуки свистят и поют

Нескладно-тоскливо-неловки…

Встают предо мною, встают

За рамой две светлых головки.

Над ними поверхность стекла

При месяце ярко-кристальна.

Одна так резво-весела,

Другая так томно-печальна.

И — старая песня! — с тоской

Мы прошлое нежно лелеем,

И жаль мне и той и другой,

И рад я сердечно обеим.

Меж них в промежутке видна

Еще голова молодая, —

И всё он хорош, как одна,

И всё он грустит, как другая.

Он предан навеки одной

И грусти терзаем приманкой…

Уйдешь ли ты, гаер седой,

С твоей неотвязной шарманкой?

Дай руку мне, дай руку, пери злая,

Хоть раз еще приветливо взгляни,

Горячкой рифм восторг мой объясняя,

Влюбленного поэтом не брани.

Ревнивые лишь с тем хариты дружны,

Кто забывать для них готов весь свет.

Коль жителям Олимпа жертвы нужны

И сердца кровь — плохой же я поэт.

Пусть музами навек оставлен буду,

Пусть Феб меня карает за грехи, —

Под хохот твой я музу позабуду,

За поцелуй я все отдам стихи.

Люди нисколько ни в чем предо мной не виновны, я знаю,

Только я тут для себя утешенья большого не вижу.

День их торопит всечасно своею тяжелой заботой,

Ночь, как добрая мать, принимает в объятья на отдых.

Что им за дело, что кто-то, весь день протомившись бездельем,

Ночью с нелепым раздумьем пробьется на ложе бессонном?

Пламя дрожит на светильне — и около мысли любимой

Зыблются робкие думы, и все переходят оттенки

Радужных красок. Трепещет душа, и трепещет рассудок.

Сердце — Икар неразумный — из мрака, как бабочка к свету,

К мысли заветной стремится. Вот, вот опаленные крылья,

Круг описавши во мраке, несутся в неверном полете

Пытку свою обновлять добровольную. Я же не знаю,

Что добровольным зовется и что неизбежным на свете…

На лес насунулися тучи,

Морозит — трудно продохнуть.

Ни зги не видно, вихрь колючий

Сугробом переносит путь.

О, как он путнику несносен!

Но вот надежда — огонек

Блеснул звездою из-за сосен:

Приют знакомый недалек.

Стучусь с уверенностью давней…

Знакомый голос за стеной;

Как прежде, луч, скользя меж ставней,

Ложится яркой полосой.

«О, выйди! Это я!..» Напрасно!..

Я слышу голос, вижу свет, —

Всё так безжизненно, бесстрастно:

Ответа нет, привета нет!

Давно ль сюда рвался так жадно

Я с одинокого пути?..

Здесь умирать так безотрадно,

И сил нет далее брести!

Заревая вьюга

Всё позамела,

А ревнивый месяц

Смотрит вдоль села.

Подойти к окошку —

Долго ль до беды?

А проснутся завтра —

Разберут следы.

В огород — собаки

Изорвут, гляди.

«Приходи сегодня» —

И нельзя нейти!

По плетню простенком

Проберусь как раз, —

Ни свекровь, ни месяц

Не увидят нас!

Где нимфа резвая, покинув горный ток,

Вплетает гиацинт в свой розовый венок,

На мирных пажитях, в лесу прохладной Иды,

Где землю посещать привыкли Ураниды,

Сияньем царственной красы окружены,

Красавцу пастырю предстали три жены.

«Будь, юноша, судьей, — скажи мне, не меня ли

Царицей красоты глаза твои признали? —

Сказала первая, опершись на копье. —

Как солнце разума, горит лицо мое;

Со мной беседовать, мои встречая взгляды,

Фригиец, — выше нет и для богов награды!

Подняв румяный плод, вручи его ты той,

Что вправе изо всех владеть твоей душой, —

И, если мудрости ты верен был доныне,

Я знаю, яблоко достанется Афине».

С румянцем, вспыхнувшим мгновенно вдоль ланит,

«Послушай, юноша, — другая говорит, —

С подвластным божеством не только спор — сравненье

Супруге и сестре Зевеса униженье.

Но, встретив раз меня, всё, что живет кругом,

Не может не сказать: как почивает гром

В небесной синеве, безмолвной и глубокой, —

Так силой светит взор у Геры волоокой.

Божественная грудь, чиста как горний цвет,

Приемлет лишь того, кто потрясает свет.

Когда вступаю я в небесные чертоги,

Не люди предо мной покорствуют, а боги…

И если правым я тебя найду судьей,

Не пастырь — царский сын стоит передо мной».

И третья говорит, к ногам покров роняя:

«Владычица сердец перед тобой нагая.

Небесный душный свод не родина моя,

На берегу морском из пены вышла я.

Но не мудрец теперь, не сын царя прекрасный,

Пусть юноша судья нам будет беспристрастный.

Мой дар божественный не мудрость и не власть,

Нет! я внушу тебе губительную страсть:

Ты сам падешь, падет отец твой, сестры, братья…

Но посмотри сюда: в горячие объятья

Я приведу к тебе подобную красу,

Могуществом моим любимцев вознесу,

И ваши имена, потомства достоянье,

Заменят Красоты обычное названье».

Рододендрон! Рододендрон!

Пышный цвет оранжереи,

Как хорош и как наряден

Ты в руках вертлявой феи!

Рододендрон! Рододендрон!

Рододендрон! Рододендрон!

Но в руках вертлявой феи

Хороши не только розы,

Хороши большие томы

И поэзии и прозы!

Рододендрон! Рододендрон!

Рододендрон! Рододендрон!

Хороши и все нападки

На поэтов, объявленья,

Хороши и опечатки,

Хороши и прибавленья!

Рододендрон! Рододендрон!

В уединении забудусь ли порою,

Ресницы ли мечта смежает мне, как сон, —

Ты, ты опять в дали стоишь передо мною,

Моих весенних дней сияньем окружен.

Всё, что разрушено, но в бедном сердце живо,

Что бездной между нас зияющей легло,

Не в силах удержать души моей порыва,

И снова я с тобой — и у тебя светло.

Не для тебя кумир изменчивый и бренный

В сердечной слепоте из праха создаю;

Мне эта даль мила: в ней — призрак неизменный —

Опять чиста, светла я пред тобой стою.

Ни детских слез моих, ни мук души безгрешной,

Ни женской слабости винить я не могу,

К святыне их стремлюсь с тоскою безутешной

И в ужасе стыда твой образ берегу.

Когда у райских врат изгнанник

Стоял унижен, наг и нем,

Предстал с мечом небес посланник

И путь закрыл ему в Эдем.

Но, падших душ услыша стоны,

Творец мольбе скитальца внял:

Крылатых стражей легионы

Адама внукам он послал.

Когда мы бьемся из-за хлеба,

В кровавом поте чуть дыша,

Чтоб хоть одна с родного неба

Нам улыбнулася душа.

Но и в кругах духов небесных

Земные стоны сочтены,

И силой крыльев бестелесных

Еговы дети не равны.

Твой ангел — перьев лебединых

Не распускает за спиной:

Он на крылах летит орлиных,

Поникнув грустно головой.

В руке пророческая лира,

В другой — горящий божий гром;

Так на твоем в пустыне мира

Он камне станет гробовом.

Не ведал жизни он и не растратил сил

В тоске бездействия, в чаду бесплодных бредней;

Дикарь с младенчества, ее он полюбил

Любовью первой и последней.

Он не сводил очей с прекрасного чела;

Тоскливый взор его светился укоризной;

Он на нее смотрел: она ему была

Свободой, честию, отчизной.

Любимой песнию, улыбкой на устах

Напрасно скрыть она старалася страданья:

Он нежности любви искал в ее глазах —

И встретил нежность состраданья…

Расстались наконец. О, как порой легко

Прервать смущение бестрепетной разлуки!

Но в сердце у него запали глубоко

Порывы затаенной муки.

Ушел он на Восток. В горах, в развале битв,

Который год уже война его стихия.

Но имя он одно твердит среди молитв

И чует сердцем, где Россия…

Давно настала ночь, давно угас костер, —

Лишь два штыка вдали встречаются, сверкая,

Да там, на севере, над самой высью гор

Звезда сияет золотая.

Угрюм и празден часто я брожу:

Напрасно веру светлую лелею,

На славный подвиг силы не имею,

Для песни сердца слов не нахожу.

Но за тобой ревниво я слежу,

Тебя понять и оценить умею;

Вот отчего я дружбой горд твоею

И близостью твоею дорожу.

Спасибо жизни! Пусть по воле рока

Истерзана, обижена глубоко,

Душа порою в сон погружена, —

Но лишь краса душевная коснется

Усталых глаз — бессмертная проснется

И звучно затрепещет, как струна.

Орел могучих, светлых песен!

С зарей открыл твой вещий взор,

Как бледен, как тоскливо тесен

Земного ока кругозор!

Впервой ширяясь, мир ты мерил

Отважным взмахом юных крыл…

Никто так гордо в свет не верил,

Никто так страстно не любил.

И, веселясь над темной бездной,

Сокрывши светлый идеал,

Никто земной в предел надзвездный

Парить так смело не дерзал.

Один ты океан эфира

Крылом надежным облетел

И в сердце огненное мира

Очами светлыми глядел.

С тех пор у моря света вечно

Твой голос всё к себе зовет,

Что в человеке человечно

И что в бессмертном не умрет.

Весна и ночь покрыли дол,

Душа бежит во мрак бессонный,

И внятно слышен ей глагол

Стихийной жизни, отрешенной.

И неземное бытие

Свой разговор ведет с душою

И веет прямо на нее

Своею вечною струею.

Но вот заря! Бледнеет тень,

Туман волнуется и тает, —

И встретить очевидный день

Душа с восторгом вылетает.

Победа! Безоружна злоба.

Весна! Христос встает из гроба,

Чело огнем озарено.

Всё, что манило, обмануло

И в сердце стихнувшем уснуло,

Лобзаньем вновь пробуждено.

Забыв зимы душевный холод,

Хотя на миг горяч и молод,

Навстречу сердцем к вам лечу.

Почуя неги дуновенье,

Ни в смерть, ни в грустное забвенье

Сегодня верить не хочу.

Когда в груди твоей страданье,

Проснувшись, к сердцу подойдет

И жадный червь воспоминанья

Его невидимо грызет, —

Борьбой с наитием недуга

Души напрасно не томи,

Без слез, без ропота на друга

С надеждой очи подыми.

Пусть свет клянет и негодует, —

Он на слова прощенья нем.

Пойми, что сердце только чует

Невыразимое ничем;

То, что в явленьи незаметном

Дрожит, гармонией дыша,

И в тайнике своем заветном

Хранит бессмертная душа.

Одним лучом из ока в око,

Одной улыбкой уст немых

Со всем, что мучило жестоко,

Единый примиряет миг.

Упрямый лук, с прицела чуть склонен,

Еще дрожит за тетивою шаткой

И не успел закинутый хитон

Пошевелить нетронутою складкой.

Уже, томим язвительной стрелой,

Крылатый враг в крови изнемогает,

И черный хвост, сверкая чешуей,

Свивается и тихо замирает.

Стреле вослед легко наклонено

Омытое в струях кастальских тело.

Оно сквозит и светится — оно

Веселием триумфа просветлело.

Твой юный лик отважен и могуч,

Победою усилено дыханье.

Так солнца диск, прорезав сумрак туч,

Еще бойчей глядит на мирозданье.

Какая ночь! Как воздух чист,

Как серебристый дремлет лист,

Как тень черна прибрежных ив,

Как безмятежно спит залив,

Как не вздохнет нигде волна,

Как тишиною грудь полна!

Полночный свет, ты тот же день:

Белей лишь блеск, черней лишь тень,

Лишь тоньше запах сочных трав,

Лишь ум светлей, мирнее нрав,

Да вместо страсти хочет грудь

Вот этим воздухом вздохнуть.

Лесом мы шли по тропинке единственной

В поздний и сумрачный час.

Я посмотрел: запад с дрожью таинственной

Гас.

Что-то хотелось сказать на прощание, —

Сердца не понял никто;

Что же сказать про его обмирание?

Что?

Думы ли реют тревожно-несвязные,

Плачет ли сердце в груди, —

Скоро повысыплют звезды алмазные,

Жди!

Заря. Сияет край востока,

Прорвался луч — и всё горит,

И всё, что видимо для ока,

Земного путника манит.

Но голубого неба своды

Покрыли бледностью лучи,

И звезд живые хороводы

К нам только выступят в ночи.

В движеньи, в блеске жизни дольной

Не сходит свыше благодать:

Нельзя в смятенности невольной

Красы небесной созерцать.

Нельзя с небрежностью творенья

В чаду отыскивать родства,

И ночь и мрак уединенья —

Единый путь до божества.

Давно, в поре ребяческой твоей,

Ты червячком мне пестреньким казалась

И ласково, из-за одних сластей,

Вокруг родной ты ветки увивалась.

И вот теперь ты, куколка моя,

Живой души движения скрываешь

И, красоту застенчиво тая,

Взглянуть на свет украдкой замышляешь.

Постой, постой, порвется пелена,

На божий свет с улыбкою проглянешь,

И, весела и днем упоена,

Ты яркою нам бабочкой предстанешь.

Я целый день изнемогаю

В живом огне твоих лучей

И, утомленный, не дерзаю

К ним возводить моих очей;

Но без тебя, сознавши смутно

Всю безотрадность темноты,

Я жду зари ежеминутно

И всё твержу: Взойдешь ли ты?

Твоя старушка мать могла

Быть нашим вечером довольна:

Давно она уж не была

Так зло-умно-многоглагольна.

Когда же взор ее сверкал,

Скользя по нас среди рассказа,

Он с каждой стороны встречал

Два к ней лишь обращенных глаза.

Ковра большого по углам

Сидели мы друг к другу боком,

Внемля насмешливым речам, —

А речи те лились потоком.

Восторгом полные живым,

Мы непритворно улыбались

И над чепцом ее большим

Глазами в зеркале встречались.

По ветви нижние леса

В зеленой потонули ржи.

Семьею новой в небеса

Ныряют резвые стрижи.

Сильней и слаще с каждым днем

Несется запах медовой

Вдоль нив, лоснящихся кругом

Светло-зеленою волной.

И негой истомленных птиц

Смолкают песни по кустам,

И всеобъемлющих зарниц

Мелькают лики по ночам.

Как ярко полная луна

Посеребрила эту крышу!

Мы здесь под тенью полотна,

Твое дыхание я слышу.

У неостывшего гнезда

Ночная песнь гремит и тает.

О, погляди, как та звезда

Горит, горит и потухает.

Понятен блеск ее лучей

И полночь с песнию своею,

Но что горит в груди моей —

Тебе сказать я не умею.

Вся эта ночь у ног твоих

Воскреснет в звуках песнопенья,

Но тайну счастья в этот миг

Я унесу без выраженья.

Как эта ночь, ты радостно-светла,

Подобно ей, к мечтам ты призываешь

И, как луна, что там вдали взошла,

Всё кроткое душе напоминаешь.

Она живет в минувшем, не скорбя,

И весело к грядущему стремится.

Взгляну ли вдаль, взгляну ли на тебя —

И в сердце свет какой-то загорится.

Влачась в бездействии ленивом

Навстречу осени своей,

Нам с каждым молодым порывом,

Что день, встречаться веселей.

Так в летний зной, когда в долины

Съезжают бережно снопы

И в зрелых жатвах круговины

Глубоко врезали серпы,

Прорвешь случайно повилику

Нетерпеливою ногой —

И вдруг откроешь землянику,

Красней и слаще, чем весной.

Ты прав: мы старимся. Зима недалека,

Нам кто-то праздновать мешает,

И кудри темные незримая рука

И серебрит и обрывает.

В пути приутомясь, покорней мы других

В лицо нам веющим невзгодам;

И не под силу нам безумцев молодых

Задорным править хороводом.

Так что ж! ужели нам, покуда мы живем,

Вздыхать, оборотясь к закату,

Как некогда, томясь любви живым огнем,

Любви певали мы утрату?

Нет, мы не отжили! Мы властны день любой

Чертою белою отметить

И музы сирые еще на зов ночной

Нам поторопятся ответить.

К чему пытать судьбу? Быть может, коротка

В руках у парки нитка наша!

Еще разымчива, душиста и сладка

Нам Гебы пенистая чаша.

Зажжет, как прежде, нам во глубине сердец

Ее огонь благие чувства, —

Так пей же из нее, любимый наш певец:

В ней есть искусство для искусства.

Вчера земле доверил я

Твой корень преданной рукою,

И с той поры мечта моя

Следит с участьем за тобою.

Словам напутственным внемли,

Дубок, посаженный поэтом:

Приподымайся от земли

Всё выше, выше с каждым летом.

И строгой силою ветвей

Гордясь от века и до века,

Храни плоды ты для свиней,

А красоту для человека.

Какой восторг! уж прилетели

Вы, благовестники цветов!

Я слышу в поднебесьи трели

Над белой скатертью снегов.

Повеет раем над цветами,

Воскресну я и запою, —

И сорок мучеников сами

Мне позавидуют в раю.

Нетленностью божественной одеты,

Украсившие свет,

В Элизии цари, герои и поэты,

А темной черни нет.

Сама Судьба, бесстрастный вождь природы,

Их зыблет колыбель.

Блюсти, хранить и возвышать народы —

Вот их тройная цель

Равно молчат, в сознании бессилья,

Аида мрачный дол

И сам Олимп, когда ширяет крылья

Юпитера орел.

Утратя сон от божеского гласа,

При помощи небес

Убил и змей, и стойла Авгиаса

Очистил Геркулес.

И ты, поэт, мечей внимая звуку,

Свой подвиг совершил:

Ты протянул тому отважно руку,

Кто гидру задушил.

Я повторял: «Когда я буду

Богат, богат!

К твоим серьгам по изумруду —

Какой наряд!»

Тобой любуясь ежедневно,

Я ждал, — но ты —

Всю зиму ты встречала гневно

Мои мечты.

И только этот вечер майский

Я так живу,

Как будто сон овеял райский

Нас наяву.

В моей руке — какое чудо! —

Твоя рука,

И на траве два изумруда —

Два светляка.

Из мачт и паруса — как честно он служил

Искусному пловцу под ведром и грозою! —

Ты хижину себе воздушную сложил

Под очарованной скалою.

Тебя пригрел чужой денницы яркий луч,

И в откликах твоих мы слышим примиренье;

Где телом страждущий пьет животворный ключ,

Душе сыскал ты возрожденье.

Поэт! и я обрел, чего давно алкал,

Скрываясь от толпы бесчинной,

Среди родных полей и тень я отыскал

И уголок земли пустынной.

Привольно, широко, куда ни кинешь взор.

Здесь насажу я сад, здесь, здесь поставлю хату!

И, плектрон отложа, я взялся за топор

И за блестящую лопату.

Свершилось! Дом укрыл меня от непогод,

Луна и солнце в окна блещет,

И, зеленью шумя, деревьев хоровод

Ликует жизнью и трепещет.

Ни резкий крик глупцов, ни подлый их разгул

Сюда не досягнут. Я слышу лишь из саду

Лихого табуна сближающийся гул

Да крик козы, бегущей к стаду.

Здесь песни нежных муз душе моей слышней,

Их жадно слушает пустыня,

И верь! — хоть изредка из сумрака аллей

Ко мне придет моя богиня.

Вот здесь, не ведая ни бурь, ни грозных туч

Душой, привычною к утратам,

Желал бы умереть, как утром лунный луч,

Или как солнечный — с закатом.

Заря восточный свой алтарь

Зажгла прозрачными огнями,

И песнь дрожит под небесами:

«Явися, дня лучистый царь!

Мы ждем! Таких немного встреч!

Окаймлена шумящей рожью,

Через всю степь тебе к подножью

Ковер душистый стелет гречь.

Смиренно преклонясь челом,

Горит алмазами пшеница,

Как новобрачная царица

Перед державным женихом».

В пене несется поток,

Ладью обгоняют буруны,

Кормчий глядит на восток

И будит дрожащие струны.

В бурю челнок полетел,

Пусть кормчий погибнет в ней шумно,

Сердце, могучий, он пел —

То сердце, что любит безумно.

Много промчалось веков,

Сменяя знамена и власти,

Много сковали оков

Вседневные мелкие страсти.

Вынырнул снова поток.

Струею серебряной мчало

Только лавровый венок,

Да мчало ее покрывало.

Какой горючий пламень

Зарей в такую пору!

Кусты и острый камень

Сквозят по косогору.

Замолк и засыпает

Померкший пруд в овраге;

лишь ласточка взрезает

Нить жемчуга на влаге.

Ушли за днем послушно

последних туч волокна.

О, как под кровлей душно,

Хотя раскрыты окна!

О нет, такую пытку

Переносить не буду;

Я знаю, кто в калитку

Теперь подходит к пруду.

Хотя по-прежнему зеваю,

Степной Тантал, —

Увы, я больше не витаю,

Где я витал!

У одичалой, непослушной

Мечты моей

Нет этой поступи воздушной

Царицы фей.

В лугах поэзии зарями

Из тайны слез

Не спеют росы жемчугами,

А бьет мороз.

И замирает вдохновенье

В могильной мгле,

Как корнеплодное растенье

В сухой земле.

О, приезжай же светлым утром,

Когда наш сад

С востока убран перламутром,

Как грот наяд.

В тени убогого балкона,

Без звонких лир,

Во славу нимф и Аполлона

Устроим пир.

Тебе побегов тополь чинный

Даст для венца,

Когда остудим пеной винной

Мы тук тельца.

Найду начальный стих пэана

Я в честь твою;

Не хватит сил допить стакана —

Хоть разолью!

О, непонятные, жестокие мужчины!

И охлажденье их и страсть к нам — без причины.

Семь дней тому назад еще в последний раз

Здесь предо мной вздыхал и плакал Лизиас.

Я верила, я им гордилась, любовалась.

Ты видишь, Пифия? Всё нынче миновалось!

Зову — не слушает. Спроси, отворожен

Он зельем, что ль, каким? Или обижен он

Вакхидой верною? Давно ль, склоня колены,

Преследовал меня богач из Митилены,

Швырялся золотом, нес мирры, пышных роз,

И руку предлагал? — О, сколько горьких слез

Мне стоил Лизиас!

Я помню, ревновала

Его ты к флейтщице. Я знаю, та Цимбала

Тяжелокосая с Филлидою-змеей

Всегда вдвоем. — Куда ты, Лизиас? Постой!

Признайся лучше!

В чем?

Я правдой не обижу.

Недаром флейтщиц я лезбейских ненавижу.

Вот всепобедные сирены! Слушай смех.

Ведь не Вакхида я смиренница. При всех

Скажу, что видела на днях. Бываю часто

На пышных я пирах. Наследник Феофраста

Звал ужинать. Он сам красноречив, пригож

И ласков. Собрались. В венках вся молодежь,

Вся раздушенная; в венке на крайнем ложе

С седою бородой мудрец известный тоже

Возлег. Мне не забыть сурового лица.

Всем хочется речей послушать мудреца…

Вдруг флейты ласковой, игривой, вдохновенной,

Фригийской флейты зов раздался вожделенный,

И легкая, как лань, лезбеянка вошла,

Остановилася, всех взором обвела

И старцу мудрому, исполнена тревоги,

Кудрявой головой, в цветах, поникла в ноги.

Но старец ей, смеясь: «Нашла же, где упасть!

Беседе рад мудрец, но презирает страсть» —

И оттолкнул ее. Смущенная позором,

Лезбеянка встает; но флейты страстным хором

Зовут танцовщицу, — и вот уже она

Несется, кружится, полуобнажена

И беззаветного исполнена желанья.

Я женщина — и то… Нет, страшные созданья!

Смотрю — философ наш, порыва не тая,

Встает, кричит: «Все прочь! сюда! она моя!»

Вмешался тут Дифил, повеса и гуляка,

Поднялся общий шум, и завязалась драка.

Венок у мудреца сорвали с головы…

Смех! — Вот лезбеянки, ты видишь, каковы.

А ты еще ее, Вакхиду, голубицу,

Решился променять на флейтщицу-срамницу,

На черноглазую Цимбалу.

Нет, постой,

Подруга Пифия! Мне хочется самой

Ему напомнить ночь, как, веря юным силам,

Он пил наперебой с Тразоном и Дифилом.

Позвали флейтщиц к вам. — Я не спускала глаз. —

Хотя Цимбалу ты поцеловал пять раз,

Ты этим лишь себя унизил. Но Филлида!

Я всё заметила, не подавая вида, —

Как ты глазами ей указывал фиал,

Тобою отпитой, как ты рабу шептал,

Наполнив вновь его, тайком снести к Филлиде.

Нет, вспомнить не могу я о такой обиде! —

Как, закусивши плод и видя, что Тразон

О Диогене в спор с Дифилом погружен,

Ты яблоко швырнул — и на лету поймала

Она его, смеясь; потом поцеловала

И спрятала. — Ну что? Что скажешь ты теперь?

Я пьян был и шутил. Нет, Пифия, не верь

Ты ревности ее. Ее ты защищаешь,

Но скажешь ты не то, когда ты всё узнаешь.

Вакхида, выслушай! Довольно я молчал!

На ложе с отроком я сам тебя застал!

Меня? О боги! Где? Когда? В какую пору?

Ты знаешь, что, меня строжайшему надзору

Отец из-за тебя подвергнув, приказал,

Чтоб раб мне по ночам дверей не отпирал.

Семь дней тому назад, желаньем истомленный,

Позвал Дримона я. Мой сверстник благосклонный

Подставил у стены мне спину — и по ней

Я перелез. Бегу — и вот я у дверей

Моей возлюбленной. Была уж полночь, пели

Вторые петухи. Дверь заперта. Ужели

Стучать, греметь? Махну я через двор, — знаком

Мне этот путь. Вхожу я ощупью в твой дом,

Нащупал я постель.

О боги! Умираю!

Что скажет он еще?

Я слухом различаю

Дыхание двоих. Сперва мне мысль пришла —

Рабыню Лиду спать ты, видно, позвала;

Но тихо я впотьмах к вам простираю руки…

О Пифия! пойми, какие злые муки

Я вынес! Ищущей рукою я напал

На кожу нежную: то отрок возлежал,

Благоухающий, с обритой головою…

О, если б нож тогда случился под рукою!

Не смейся, Пифия: ужасен мой рассказ!

И только? Вот за что ты в гневе, Лизиас?

То Пифия была.

К чему ты всё болтаешь!

Зачем скрывать? Теперь, мой Лизиас, ты знаешь:

То Пифия была.

С обритой головой?

Ну, скоро ж у нее роскошною косой

Успели локоны густые увенчаться!

Сам Феникс быстро так не может возрождаться;

На бритой голове коса узлом в шесть дней!

Боясь, чтобы болезнь недавняя кудрей

Ей не испортила, она без сожаленья

Обрилась, — а на ней чужое украшенье.

Сними ж его на миг, друг Пифия! Глазам

Ревнивец наконец пускай поверит сам.

Ты видишь, — вот она, невинная прикраса,

А вот и отрок злой, что мучил Лизиаса!

Когда б в полете скоротечном

Того, что призывает жить,

Я мог, по выборе сердечном,

Любые дни остановить, —

Порой, когда томит щедротой

Нас сила непонятно чья,

На миг пленился б я заботой

Детей, прудящих бег ручья,

И, поджидая и ревнуя,

В пору любви, в тиши ночной,

Я под печатью поцелуя

Забыл заре воскликнуть: «Стой!»

Перед зеленым колыханьем

Безбрежных зреющих полей

Я б истомился ожиданьем

Тяжелых, непосильных дней.

Я б ждал, покуда днем бесшумным

Замрет тоскливый труд и страх,

Когда вся рожь по тесным гумнам

Столпится в золотых скирдах.

К хозяину в день стачки

Сбежались прачки —

И подняли на целый дом

Содом.

Как трубы медные в ушах у господина

Трещат Настасья, Акулина:

«Извольте посмотреть на гофренный чепец!

Пришел всей прачечной конец!

Хоть мыла не клади, не разводи крахмала:

От крыс житья не стало.

Всю ночь, с зари и до зари,

По всем горшкам — и лезут в фонари.

Нахальству меры уж не знают:

Днем мы работаем — они себе гуляют!»

— «А что же делают коты?»

— «Помилуйте, разлопались скоты!

Придет, мяучит об отвесном.

Ну, выдашь; что ж ему за радость в месте тесном

С зубастой крысою схватиться? Да троих —

Для крыс не по нутру — и нет уже в живых:

Замучили». — «Постой! за ум возьмитесь сами!

Подумайте! Страшны ведь крысы нам зубами,

А зубы точатся у них на всякий час

Об корки, сухари и весь сухой запас.

Старайтесь кашу есть да пейте больше квасу,

Сухого же держать не смейте вы запасу,

Чтоб не было над чем им зубы поточить,

А чтоб в жилье злодеек не пустить —

Какая стирка тут! Работа уж какая! —

Сидите день и ночь вы, глазом не мигая,

И только бестия к вам выйдет есть иль пить —

За хвост ее, за хвост! Не смейте сами бить,

А прямо уж ко мне: я разберу всё дело».

Не знаю, много ли у прачек уцелело

Хозяйского добра; но в доме благодать:

Про крыс помину нет и жалоб не слыхать.

Это утро, радость эта,

Эта мощь и дня и света,

Этот синий свод,

Этот крик и вереницы,

Эти стаи, эти птицы,

Этот говор вод,

Эти ивы и березы,

Эти капли — эти слезы,

Этот пух — не лист,

Эти горы, эти долы,

Эти мошки, эти пчелы,

Этот зык и свист,

Эти зори без затменья,

Этот вздох ночной селенья,

Эта ночь без сна,

Эта мгла и жар постели,

Эта дробь и эти трели,

Это всё — весна.

Заиграли на рояле,

И под звон чужих напевов

Завертелись, заплясали

Изумительные куклы.

Блеск нарядов их чудесен —

Шелк и звезды золотые.

Что за чуткость к ритму песен:

Там играют — здесь трепещут.

Вид приличен и неробок,

А наряды — загляденье;

Только жаль, у милых пробок

Так тела прямолинейны!

Но красой сияют вящей

Их роскошные одежды…

Что б такой убор блестящий

Настоящему поэту!

Так, он безумствует; то бред воображенья.

Я вижу: верный пес у ног твоих лежит, —

Смущают сон его воздушные виденья,

И быстрой птице вслед он лает и визжит;

Но, гордая, пойми: их бездна разделяет, —

Твой беспристрастный ум на помощь я зову:

Один томительно настичь свой сон желает,

Другой блаженствует и бредит наяву.

Глупый перепел, гляди-ка,

Рядом тут живет синичка:

Как с железной клеткой тихо

И умно сжилася птичка!

Всё ты рвешься на свободу,

Головой толкаясь в клетку,

Вот, на место стен железных,

Натянули туго сетку.

Уж давно поет синичка,

Не страшась железных игол,

Ты же всё не на свободе,

Только лысину напрыгал.

Угадал — и я взволнован,

Ты вошла — и я смущен,

Говоришь — я очарован.

Ты ли, я ли, или сон?

Тонкий запах, шелест платья, —

В голове и свет и мгла.

Глаз не смею приподнять я,

Чтобы в них ты не прочла.

Лжет лицо, а речь двояко;

Или мальчик я какой?

Боже, боже, как, однако,

Мне завиден жребий мой!

Ты изумляешься, что я еще пою,

Как будто прежняя во храм вступает жрица,

И, чем-то молодым овеяв песнь мою,

То ласточка мелькнет, то длинная ресница.

Не всё же был я стар, и жизненных трудов

Не вечно на плеча ложилася обуза:

В беспечные года, в виду ночных пиров,

Огни потешные изготовляла муза.

Как сожигать тогда отрадно было их

В кругу приятелей, в глазах воздушной феи!

Их было множество, и ярких и цветных, —

Но рабский труд прервал веселые затеи.

И вот, когда теперь, поникнув головой

И исподлобья в даль одну вперяя взгляды,

Раздумье набредет тяжелою ногой

И слышишь выстрел ты, — то старые заряды.

«Дедушка, это звезда не такая,

Знаю свою я звезду:

Всех-то добрее моя золотая,

Я ее тотчас найду!

Эта — гляди-ка, вон там, за рекою —

С огненным длинным пером,

Пишет она, что ни ночь, над землею,

Страшным пугает судом.

Как засветилася в небе пожаром,

Только и слышно с тех пор:

Будут у нас — появилась недаром —

Голод, война или мор».

«Полно, голубчик, напрасная смута;

Жили мы, будешь ты жить,

Будешь звезду, как и мы же, свою-то,

Видеть и вечно любить.

Этой недолго вон так красоваться,

Ей не сродниться ни с кем:

Будут покуда глядеть и бояться —

И позабудут совсем».

В Сардах пир, — дворец раскрыл подвалы,

Блещут камни, жемчуги, фиалы, —

Сам Эзоп, недавний раб, смущен,

Нет числа треножникам, корзинам:

Дав законы суетным Афинам,

К Крезу прибыл странником Солон.

«Посмотри на эти груды злата!

Здесь и то, что нес верблюд Евфрата,

И над чем трудился хитрый грек;

Видишь рой моих рабынь стыдливый?

И скажи, — промолвил царь кичливый, —

Кто счастливый самый человек?»

«Царь, я вспомнил при твоем вопросе, —

Был ответ, — двух юношей в Аргосе:

Клеобис один, другой Битон.

Двух сынов в молитвах сладкой веры

Поминала жрица строгой Геры

И на играх славу их имен.

Раз быки священной колесницы

Опоздали к часу жертвы жрицы,

И народ не ведал, что начать;

Но ярмо тяжелое надето, —

Клеобис и Битон, два атлета,

К алтарю увозят сами мать.

„О, пошли ты им всех благ отныне,

Этим детям!“ — молится богине

Жрица-мать и тихо слезы льет.

Хор умолк, потух огонь во храме,

И украсил юношей венками,

Как победу чествуя, народ.

А когда усталых в мир видений

Сон склонил, с улыбкой тихий гений

Опрокинул факел жизни их,

Чтоб счастливцев, и блажен и светел,

Сонм героев и поэтов встретил

Там, где нет превратностей земных.»

«Неужель собрал я здесь напрасно

Всё, что так бесценно и прекрасно? —

Царь прервал Солона, морща лоб. —

Я богат, я властен необъятно!

Мне твое молчанье непонятно».

«Не пойму и я», — ввернул Эзоп.

«Царь, — сказал мудрец, — всё прах земное!

Без богов не мысли о герое;

Кто в живых, счастливцем не слыви.

Счастья нет, где нет сердец смиренных,

Нет искусств, нет песен вдохновенных,

Там, где нет семейства и любви».

Целый мир от красоты,

От велика и до мала,

И напрасно ищешь ты

Отыскать ее начало.

Что такое день иль век

Перед тем, что бесконечно?

Хоть не вечен человек,

То, что вечно, — человечно.

Лови, лови ты

Часы веселий,

Пока ланиты

Не побледнели,

Но средь волнений

Живых и властных

Проси мгновений

У муз прекрасных.

Юноша, взором блестя, ты видишь все прелести девы;

Взор преклонивши, она видит твою красоту.

О, не вверяйся ты шумному

Блеску толпы неразумному, —

Ты его миру безумному

Брось — и о нем не тужи.

Льни ты хотя б к преходящему,

Трепетной негой манящему, —

лишь одному настоящему,

Им лишь одним дорожи.

Чем доле я живу, чем больше пережил,

Чем повелительней стесняю сердца пыл, —

Тем для меня ясней, что не было от века

Слов, озаряющих светлее человека:

Всеобщий наш отец, который в небесах,

Да свято имя мы твое блюдем в сердцах,

Да прийдет царствие твое, да будет воля

Твоя, как в небесах, так и в земной юдоли.

Пошли и ныне хлеб обычный от трудов,

Прости нам долг, — и мы прощаем должников,

И не введи ты нас, бессильных, в искушенье,

И от лукавого избави самомненья.

Он ест, — а ты цветешь напрасной красотою,

Во мглу тяжелых туч сокрылася любовь,

И радость над твоей прелестной головою

Роскошною звездой не загорится вновь.

И жертва зависти, и жертва кривотолка,

За прелесть детскую погибнуть ты должна;

Так бьется, крылышки раскинув, перепелка,

Раздавлена ногой жующего вола.

На зеленых уступах лесов

Неизменной своей белизной

Вознеслась ты под свод голубой

Над бродячей толпой облаков.

И земному в небесный чертог

Не дано ничему достигать:

Соберется туманная рать —

И растает у царственных ног.

В те дни, как божествам для происков влюбленных

Бродить среди людей случалося не раз,

При помощи собак, Дианой обученных,

Пресветлый Аполлон овечье стадо пас.

Любил своих овец сей пастырь именитый;

Как их улучшить быт — не мог придумать сам:

Тяжелорунные, конечно, овцы сыты;

Жаль только одного — свободы нет овцам.

Хитер на выдумки, влекомый чувством братства,

Меркурий пастыря в раздумье увидал

(Он только проходил с ночного волокрадства)

И пред задумчивым владыкою предстал.

«Не надивлюсь, — сказал, — как может ум великий

В потемках там бродить, где ясно всё как день?

Ты начинай с собак: оставь их для прилики,

Но только ты на всех намордники надень».

— «А волки?» — «Что?» — «Придут». — «Пустые это толки:

Им про намордники нельзя узнать в лесах.

Не тронут». — «Ну, пускай; пусть волки будут волки;

Но как с овцами быть? Подумай об овцах!»

— «А сами овцы что ж? Иль на себя не глянут?

Ведь жеребец ведет табун свой как тиран».

— «Баран не жеребец: их слушаться не станут.

Подумай сам, какой уж набольший баран!»

— «Всё больше дива мне, признаюсь откровенно!

Препятствия во всём нарочно ищешь ты.

Пусть сами выберут своих, а ты мгновенно

Им лапы отрасти да закорючь хвосты».

«Мысль — дать собачий чин — отличная, признаться:

Науки обретут и пользу в ней и честь;

Но стражи новые должны же и питаться:

Не лишнее спросить — что оборотню есть?»

— «Конечно, натощак служить накладно миру,

Но может ли вопрос возникнуть в том какой?

Тут овцы, поглядишь, готовы лопнуть с жиру:

Дозволь такой овце всеядной быть овцой».

Так всё улажено. Все овцы без оглядок

Бегут, жуют кусты и суются под тень.

Собакам из овец кусок служебный сладок,

А прежние — глядят, да на носу ремень.

Промеж овец везде доходит уж до драки —

Знать, стало невтерпеж порядки эти несть, —

И каждой хочется из них попасть в собаки:

Чем накормить собой другого, лучше есть.

В дрему и болотах все овцы побывали, —

Не знают, как бежать, укрыться только где б, —

И овцы извелись, и овцы зачихали…

Не знаю, долго ли над ними бился Феб.

Чуждые огласки,

Слышу речи ласки,

Вижу эти глазки,

Чую сердца дрожь, —

Томных грез поруки,

Засыпают звуки…

Их немые муки

Только ты поймешь!

Озираясь на юность тревожно,

Будь заветной святыне верна!

Для надежды граница возможна, —

Невозможна для веры она.

Не дивись же, что прежнее пламя

Всё твою окружает красу:

Ты уходишь, но верное знамя

На ходу над собой я несу.

Погляди мне в глаза хоть на миг,

Не таись, будь душой откровенней:

Чем яснее безумство в твоих,

Тем блаженство мое несомненней.

Не дано мне витийство: не мне

Связных слов преднамеренный лепет! —

А больного безумца вдвойне

Выдают не реченья, а трепет.

Не стыжусь заиканий своих:

Что доступнее, то многоценней.

Погляди ж мне в глаза хоть на миг,

Не таись, будь душой откровенней.

Что молчишь? Иль не видишь — горю,

Всё равно — отстрани хоть, приветь ли.

Я тебе о любви говорю,

А вязанья считаешь ты петли.

Отчего же сомненье свое

Не гасить мне в неведенье этом?

Отчего же молчанье твое

Не наполнить мне радужным светом?

Может быть, я при нем рассмотрю,

В нем отрадного, робкого нет ли…

Хоть тебе о любви говорю,

А вязанья считаешь ты петли.

Та же звездочка на небе,

Та ж внизу течет река, —

Смолк давно лишь голос милый,

Радость сердца далека!

Эхо вторит мне уныло:

Далека!

Тот же в роще молчаливой

Бьет веселый, светлый ключ;

Но отрадный лик былого

Не проглянет из-за туч!

Грустно шепчет эхо снова:

Из-за туч.

Та же птичка, что певала,

Ночью песнь свою поет;

Но та песнь грустнее стала,

Радость на сердце нейдет!

Эхо тихо простонало:

Да, нейдет!

Голос прошлого родного,

Ты умолкнешь ли когда?

Не буди ты сновидений,

Что умчались навсегда!

Снова эхо в отдаленьи

Вторит: навсегда!

Тяжело в ночной тиши

Выносить тоску души

Пред безглазым домовым,

Темным призраком немым,

Как стихийная волна

Над душой одна вольна.

Но зато люблю я днем,

Как замолкнет всё кругом,

Различать, раздумья полн,

Тихий плеск житейских волн.

Не меня гнетет волна,

Мысль свежа, душа вольна;

Каждый миг сказать хочу:

«Это я!» Но я молчу.

Нет, сколько козней ты ни крой,

Я твоего не слышу бреда,

Пошлю я в лавку за икрой

И ждать не стану до обеда.

Григорьев, музами водим,

Налил чернил на сор бумажный,

И вопиет с осанкой важной:

«Вострепещите!» мой Вадим.

Он в идее вечно жаден,

А в конкрете он свиреп,

Догматически нескладен

И практически нелеп.

Как тебе достало духу

Руси подличать в глаза?

Карамзин тебе даст плюху,

Ломоносов даст туза.

Кто ни честен, кто ни славен,

Будет славен сам собой;

Ни Жуковский, ни Державин

Не нуждаются тобой.

Будь каких ты хочешь мнений

О России до Петра —

От твоих стихотворений

Не прибудет нам добра.

…

Где ответ на глупость эту?

И кому тебя судить?

Нет, не мирному поэту, —

Надо в клинику сходить.

…

Жалко племени младого,

Где отцы, ни дать ни взять

Как хавроньи, всё, что ново,

Научают попирать.

Где народности примеры?

Не у Спасских ли ворот,

Где во славу русской веры

Казаки крестят народ?

Да, у нас на месте лобном,

На народной площади,

Калачи так славно сдобны,

Что наелся и — …

Горько вам, что ваших псарен

Не зовем церквами мы,

Что теперь не важен барин,

Важны дельные умы.

Да, Россия властью вашей

Та же, что и до Петра;

Набивает брюхо кашей

И рыгает до утра.

Что вам Пушкин? Ваши боги

Вам поют о старине

И печатают эклоги

У холопьев на спине

В зверинец мой раскрыты двери,

Зверей подобных в мире нет,

Рассортированы все звери,

И каждому дан свой куплет.

Вот Крюднер, капитан хохлатый,

Он привезен из дальних стран,

Молодцеватый, грубоватый,

А вот при нем его Бриган.

Вот Кащенки — и Петр, и Павел,

Я в клетке их держу одной,

Зверьки ручные, честных правил

И по-домашнему с ленцой.

Вот Пален; петухом ли шпанским,

Аистом ли его назвать?.

Он поится одним шампанским;

Полегче, ног бы не сломать!

Вот Рап-кобель. Каким-то чудом

И Агапей при нем всегда.

Кто кобелем, а кто верблюдом

Заняться может, господа.

Кази усами разукрашен,

Турецкой силой одарен.

Он бородою только страшен,

И до клубнички падок он.

А вот Кудашев; он был князем

Вдали, на южных островах;

Силач, он всех кидает наземь

И татуирован в …

А вот Краевский; с пальмы южной,

Страны полуденной жилец,

Но как обманчив вид наружный:

Он только с виду молодец.

Вот Клопман; ящик с зеркалами,

В помадной банке корм стоит,

Что день, то щетка; он духами

От головы до ног облит.

Вот отделенье мелкой птицы:

Борисов, чтобы не забыть;

Он к нам приехал из столицы

«Мое почтенье» говорить.

А тут, лишь клетку повернете,

Для крошки в ящике простор;

Та крошка Фонька Ревелиоти,

Мала, но ноготок востер.

Вот Иваненко для закуски,

В бараньих завитках кругом;

Не знаю, шпанский или русский,

Но только знаю — с курдюком.

Поднялася пыль степная,

Солнышко взошло,

Всюду сбруя боевая

Блещет как стекло.

Стихом простым, стихом случайным,

Назло альбомам и стихам,

К воспоминаньям грустным, тайным

Поползновенья я не дам.

Весны обманчивой жилица,

Минутных роз минутный друг,

Без сожаления, как птица,

Перенесись на нежный юг.

Звездам Украйны полудикой,

Как в дни былые, не молись:

Иной картиною великой

Поражена, остановись!

Твой женский глаз, лучом поспешным

Окинув моря благодать,

Подметит то, чего нам, грешным,

Во век веков не увидать.

Я вам пророчил поклоненье,

Венец прекрасному челу,

И расточал свое уменье

Воздать вам должную хвалу.

Теперь же слабый мой умишка

Не больше сделает добра,

Как театральная афишка

О пьесе, сыгранной вчера.

Я жертву приносил обильную Прияпу

И жаждал новые во храм его снести,

Но бог велел меня немедля к Эскулапу

Вулкановой супруге отвести.

В изгнании моем я долго тосковал,

Кляня всех нимф, как самых злобных фурий.

Суровый бог мне ноги заковал,

А расковал услужливый Меркурий.

Теперь намерен я, чтоб больше не страдать,

То всякий раз, как я пойду к Прияпу,

Чтоб грозный бог не мог меня узнать,

На плешь надвигивать спасительную шляпу.

Пусть критика и злобна, и зубаста!

Не тронуть ей меня;

Пегасу я сказал на время — баста,

Сажуся на коня!

Поднять бокал в честь дружного союза

К Тургеневу мы нынче собрались.

Надень ему венок, шалунья муза,

Надень и улыбнись!

Весь переезд забавою

Казался; третьим днем

И морем мы, и Травою

До Любека дойдем.

И как бы ветру флюгером

Ни вздумалось играть,

Мы с капитаном Крюгером

Не будем трепетать.

Не поноси Замоскворечья,

Еще ты мало с ним знаком.

Не наноси ему увечья

Своим зловредным языком.

Возвестил народу

Уж с горы Афонской

Бэда-проповедник,

Что, быть может, к году

У мадам Полонской

Явится наследник.

Поэт, пророк, орловский знатный барин,

Твой тонкий ум и нежный слух любя,

О, как уверю я тебя,

Что я не Греч и не Фаддей Булгарин?

Кометой огненно-эфирной

В пучине солнечных семей,

Минутный гость и гость всемирный,

Ты долго странствовал ничей.

И лишь порой к нам блеск мгновенный

Ты досылал своим лучом,

То просияв звездой нетленной,

То грозным, пламенным мечом.

Но час и твой пробил, комета!

Благослови глагол его!

Пора свершать душе поэта

Свой путь у солнца одного,

Довольно странствовать по миру,

Пора одно, одно любить,

Пора блестящему эфиру

От моря сушу отделить,

Забыть вражды судьбы безбрачной,

Пути блудящего огня,

И расцвести одеждой злачной

В сияньи солнечного дня.

Тебя искал мой стих по всем концам земли,

И вот настиг он в Rue de Rivoli.

Не знать, куда писать, меня ужасно бесит:

Затем-то затвердил я нумер 210.

О чем писать? о чем? Как туп такой вопрос!

Когда б я разом мог всё то, что лезет в нос,

Сказать иль очеркнуть стихами или прозой,

Так я бы не стоял, как тот осел над розой,

Которого ты нам на невских берегах

Так ясно указал в журнальных крикунах.

Люблю, в согласии иль во вражде открытой,

С тобой беседовать, поэт наш знаменитый.

Ценя сердечного безумия полет,

Я тем лишь дорожу, кто сразу всё поймет —

И тройку, и свирель, и Гегеля, и суку,

И фриз, и рококо крутую закорюку,

И лебедя в огнях скатившегося дня, —

Ну, словом, чуткий ум душе моей родня.

Ты понял и теперь, что этими словами

Хвалю я не себя. Подобными хвалами

Пусть забавляется тот юный хор калек,

Который думает: «Всё понял человек».

А мы — зайдет ли речь о Дании иль Польше —

Мы знаем: журавли гораздо смыслят больше

Об этих казусах, чем мудрые земли.

Хоть вспомни Ивика! Хвала вам, журавли!

Приличие? И тут ты повторял, бывало,

Что мудрая о нем старуха толковала:

«Приличен каждый зверь, носящий сзади хвост,

Затем что он умен, а между прочим прост».

Взгляни в Степановке на Фатьму-кобылицу:

Ну, право, поезжай в деревню иль столицу,

Едва ль где женщину ей равную найдешь, —

Так глаз ее умен, так взгляд ее хорош.

Вся в сетке, рыжая, прекраснейшего тона,

Стоит и движется, как римская матрона.

Так не претензиях тут дело, а в одной

Врожденной чуткости. — Подумай-ка, какой

Дубиной нужно быть, чтоб отрицать искусство,

Права на собственность, родительское чувство,

Самосознание, — ну, словом, наконец,

Всё то, чего не знать не может и слепец.

А этим юное кичится поколенье!

К чему ж их привело природы изученье?

Сама природа их наводит на беду.

Поймавши на слове, я к Фатьме их веду.

Она хоть нежный пол и ходит в кринолине,

Но не уступит прав на кафедру мужчине.

Что ж проповедует она? Ее сосун

Щипал при ней сенцо. Вот подошел стригун

И стал его теснить, сам ставши над корытом;

Но истинная мать так зубом и копытом

Сумела угостить пришедшего не в час,

Что тот не сунется уж к ним в другой-то раз.

«Что ж, сила грубая! На то она кобыла!».

Груба ль, нежна ль она, — я знаю: сила — сила.

То сила им груба, то тянутся из жил,

Чтобы расковырять указкой силу сил.

Но полно Пиерид пугать таким предметом.

Ужели нынешним тебя не встретит летом

Осинка «Reviendront» и необъятный пруд,

Где пихты стройные по берегам растут

И где гуляющий, как мощная Россия,

Пожалуй, невзначай наступит и на змия,

Где стройный хор берез и вереницы лип

Тебя приветствуют, блаженный Аристипп,

Где, умиления исполненный и жару,

Я пред тобой возжечь всегда готов сигару

И в дни июльские, когда горит душа,

Кричать «лупи его!», как срежешь черныша.

Люблю я видеть кровь лукавой этой птицы:

Бровь красная ее, дьячковские косицы,

И белые портки мне раздражают взор.

Но, кажется, опять понес я прежний вздор.

Привычка, подлинно, вторая в нас натура:

Наш брат куда ни ткнись — везде литература!

Вчера меня с утра охота петь взяла

«На холмах Грузии лежит ночная мгла»;

Заставил я жену, забывши завтрак, рано

Усесться разбирать романс у фортепьяно.

Про этот я романс скажу тебе одно:

Коль услыхать его мне будет суждено

От Полигимнии, его облекшей в звуки,

То прежде попрошу связать мне ноги, руки,

Чтобы, пришедши вдруг в болезненный экстаз,

Я в доме каковых не учинил проказ.

Но извини меня!я заврался безбожно,

Да сам же подал ты пример неосторожно

Ломать язык богов над будничным письмом.

Пора и перестать. Кончаю. Дело в том,

Чтоб озабоченный бездельем иль делами,

Ты не забыл писать мне прозой иль стихами.

Ты знаешь, как мне мил и дорог твой привет.

Жена приветствует тебя и твой А.Фет.

Вас нет — и плакать я готов,

И ангел мой без вас вздыхает.

Старик-токарь своих трудов

Вам две застежки посылает.

Когда работал их чудак,

То с вами мысль его дружилась:

О, не кружитесь в жизни так,

Как кость слоновая кружилась!

Послушный снимок с идеала,

Как ты воздушен, свеж и мил!

Тебя не кисть живописала,

А солнца луч изобразил.

В блаженной роскоши расцвета

Признав забытые черты,

Затрепетала грудь поэта

Под обаяньем красоты.

На зов ласкательной святыни

Душой воскреснувшей летя,

Я вижу в образе богини

Давно знакомое дитя.

Я был у Кача и Орбека,

Молил, просил;

Не отыскалось человека

Продать чернил.

Хоть плачь, хоть требуй благородно,

Хоть их беси,

Дают чернил каких угодно,

Да не Plessy.

Коммуна-де да прусский гений

Наслали бед;

Французских к нам произведений

В подвозе нет.

Теперь, о Клио, понимаю,

Как их…!

С тоскою в сердце прилагаю

Здесь 2 рубли.

Но яд чернил к душе поэта

Не подноси!

В таможне ждут: к исходу лета

Придет Plessy.

Свободного стиха прославленный творец,

Услышана твоя молитва, друг народа:

По манию царя взошла заря — свобода,

И солнце озарит твой бронзовый венец.

Противу вечному закона

Встает отродье злой семьи

То в виде страшного дракона,

То в хитром образе змеи.

Но — вечный солнца проповедник —

В борьбе со злобою и тьмой

Не покидает нас посредник

Меж светом божьим и землей.

Жива спасительная сила,

Переходя из рода в род,

И копьеносца Михаила

Сегодня празднует народ.

И он от правды не отступит:

Неумолим, как в старину,

На змея-писаря наступит,

Коля дракона-старшину.

Амур — начальник Гименея,

А Гименей без водки — пас,

Вот отчего я, не краснея,

Решаюсь беспокоить вас.

Податель сей бежит к Гимену,

А вы, Амур, уж так и быть,

Велите за простую цену

Покрепче водки отпустить.

Вам труд не будет безвозмездный,

О нет, — котлеты посочней

У них тебе, Амур уездный,

Подаст наш повар Гименей.

И, тарантасик ваш походный

Узнав по тысячи примет,

«Вот он, заступник всенародный!» —

Воскликнет Афанасий Фет.

Наш шеф — владыка всенародный,

И наша гордость всем ясна.

Блестящей прядью этишкета

Семья улан закреплена.

И к ней исполнена привета,

Как кубок, искристый до дна,

Везде душа улана Фета

И отставного Шеншина.

Всё стремлюсь к тебе мечтою.

Мучусь, не узнав:

Разболелся ль ты душою,

Дорогой мой граф?

Окунулся ли в пучину,

Где не видно зги?

Если так — пиши картину

И не в чем не лги.

День — твой враг, и днем полезно

Помнить ремесло;

Только эта бездна звездна,

Только в ней светло.

Лишь из мрака хляби душной,

Из грозящих жерл,

Водолаз великодушный,

К нам взнесешь ты перл.

Посмотрите, мол, осины

И гнилые пни:

Вот как ищут исполины

Даже в наши дни!

Милый Петя! Вот и мы!

Питер вроде мне чумы.

День-деньской я там зевал,

И Покровку вспоминал.

Но зато в четверг с полдня

Снова праздник для меня.

В час полудня, милый мой,

Поезд двинет нас домой.

В страны, где Толстой цветет,

Где Степановка растет,

Где господь сказал ей: спи

На раздолье, на степи.

Оля, тетя, все, любя,

Обнимаем мы тебя.

На минутку хоть урвись,

С нами лично распростись.

Будь здоров, не знай кручин.

Старый дядя твой Шеншин

В день позавидуешь раз со сто

Твоей учености, друг мой:

Всё для тебя светло и просто

Там, где брожу я как слепой.

Кругом по стеночке в манеже

Тебе отлично гарцевать,

Когда мне, бедному невеже,

В ночной степи хоть пропадать.

Хоть потолстеть мой дух алкает,

Хоть страх берет свихнуть потом,

Но эта робость исчезает

Перед талантом и умом.

Устали крылья от размахов,

Чтоб дух раздуть умом чужим,

Но всё я вас не вижу, страхов,

Хоть и желаю быть толст им.

Прости меня, почтенный лик

Здесь дней минувших властелина,

Что медной головой поник,

Взирая на меня с камина.

Прости: ты видешь сам, я чту

Тебя покорно, без ошибки,

Но не дождусь, когда прочту

Значенье бронзовой улыбки.

Поник ты старой головой,

Смеяся, может быть, утратам.

Да, я ворвался в угол твой

Наперекор твоим пенатам.

Ты жил и пышно, и умно,

Как подобало истым барам;

Упрочил ригой ты гумно,

Восполнив дом и сад амбаром.

Дневных забот и платья бич,

Твоих волос не знала пудра;

Ты каждый складывал кирпич

И каждый гвоздь вбивал премудро.

Не бойся, не к тому я вел,

Чтоб уколоть тебя сатирой;

Не улыбайся, что вошел

К тебе поэт с болтливой лирой.

«Поэт! Легко сказать: поэт —

Еще лирический к тому же!

Вот мой преемник и сосед,

Каких не выдумаешь хуже.

Поэт безумствовать лишь рад,

Он свеж для ежедневных терний…»

Не продолжай на этот лад,

Тебе не к стати толки черни.

Не по годам такая прыть,

Уж мы ее бросаем с веком,

И я надеюсь сговорить

С тобой, как с дельным человеком.

Тупым оставим храбрецам

Всё их нахальство, все капризы;

Ты видешь, как я чищу сам

Твои замки, твои карнизы.

Простим друг другу все грехи;

И я у гробового входа!

Порукой в том мои стихи

Из дидактического рода.

Нам повторяли все в речах картинных:

«Вам суждено бездетность перенесть,

И не видать вам этих лиц невинных,

В которых что-то ангельское есть».

Исполнились всеобщие желанья,

Господь утешил нас на склоне дней —

И вас послал, невинные созданья,

Послушных и играющих детей.

Господь велик! он старость успокоил.

Гуляйте, детки, тешьтесь в добрый час!

И милосердный милость тем удвоил,

Что взрослыми мы не увидим вас.

Пускай с копьем противу злого

Всегда архангел Михаил,

Но и любовию земного

Богат носитель горних сил.

Не сном глава его объята

Под райским деревом, в тени, —

Всё, что воздушно и крылато,

Ему поистине сродни.

И верю — праведен он будет, —

Прямой судья добру и злу, —

И воробьев он не забудет,

Хотя сочувствует орлу.

Не толкуй об обезьяне,

Что людей родила,

Не толкуй мне об Татьяне, —

Так она постыла.

Water closet, closet water…

Рассуждая прямо,

Mater alma, alma mater —

Всё гнилая яма.

В ней, покуда чин стяжаешь,

Изумя Европу,

Рожу калом измараешь,

А не то что…

«Христос воскресе!» — клик весенний.

Кому ж послать его в стихах,

Как не тому, кто в дождь осенний

И в январе — с цветком в руках?

Твои букеты — вести мая,

Дань поклоненья красоте.

Ты их несешь, не забывая

О тяжком жизненном кресте.

Но ныне праздник искупленья,

Дни обновительных чудес, —

Так будь здоров для поздравленья,

Твердя: «Воистину воскрес!»

Свиданье наше предвкушая

И лет почтенности скорбя,

Хоть Федосеевича знаю,

Как Фоню обниму тебя!

Хотя любовь препобедила

И торжества подводит час,

Она и к нам свой взор склонила,

И не забыла Анна нас.

Там, где царит метель и вьюга,

Где жизнь полна тоски и зла,

Твой ананас — эмблема юга,

Благоуханья и тепла.

Когда настанет день ненастный,

На сердце мрак и грусть падет,

Мы вспомним жребий твой прекрасный,

И Анна нас тогда спасет.

Вот спасибо, мой дружок,

Не забыла ветерана!

Будь сама как королек

И сладка ты и румяна.

Свей гнездо — хоть где-нибудь,

За Невой, Москвой иль Вислой, —

Только замужем не будь

Апельсин ты желтый, кислый.

На петербургских плюнь злодеев;

Пусть дьявол губит эту тлю. —

Тебя же, Павел Каратеев,

Лишь об одном теперь молю:

Весна придет: в окошко глянешь, —

Посев, косьба, посев опять,

И калачом уж не заманишь

Тебя к соседу ночевать.

А твой сосед, прямой пустынник

И сам слуга родной земле,

Тебе в угоду именинник

Не в сенокос, а в феврале.

Так посети — хоть вместе ляжем, —

Наш теплый верх тебе знаком, —

И новых жеребят покажем,

И на бильярде промахнем.

Любовь и знанье вертопрахов —

Один капкан души чужой,

Но не пугаюсь я и страхов,

Тщедушен этим и толст той.

Спасибо вам! Мы вспоминаем

Ваш резвый смех с умом живым.

Без вас и май бы не был маем,

И старый парк бы был иным.

И не перила лишь пещрили

Вы разноцветной чередой,

А всю весну для нас увили

Вы лентой нежно-голубой.

Не только мы, — я чай, Колдунья

Не раз вздохнет под седоком:

«Зачем на мне не та летунья,

А этот неподъемный ком?»

Adieu, счастливо оставаться!

Июльский зной у нас настал, —

И хоть и лень за дело взяться,

Но «Gartenlaube» к вам послал.

Всё дождь и дождь, и солнце лик свой прячет,

А хлеб насущный наш гниет в снопах.

И кажется, само-то небо плачет

О прежних светлых, лучших наших днях.

На памяти моей старушки музы,

Как нуждам ты служил родной страны,

Как рабства нам помог ты свергнуть узы,

Как убирал кровавый след войны!

Не вольностей, а правды лишь блюститель,

К зовущему ты шел навстречу сам.

Мы были строй, ты был наш предводитель.

Каков успех? О том судить не нам.

Но прозою обычною, сухою,

Я не хочу в сей день тебя назвать,

Пред ангелом живым — твоей женою —

В день ангела земным упоминать.

Земное — что? Конечно, безрассудно

Роптать на зло, на злобу наших дней,

Но, если жить и праздному так трудно, —

Кто трудится, тому еще трудней.

Я видел преданность и рвенье

И в долгом бденьи путь вдвоем,

Я видел слезы умиленья

Над засыпающим птенцом.

Хотел бы письменной хвалою

День именин твоих почтить,

Но трудно прозою земною

Воздушных ангелов хвалить.

Бессилен голос лести светской,

Все похвалы здесь ни к чему —

И голос старческий и детский

Доступней сердцу твоему.

Я с девятнадцатого дома.

Жена вернулась в тот же день —

В восторге от ее приема.

Его описывать мне лень.

Хоть, отдохнув в своей кровати,

На свет бодрее я гляжу,

Но всё минувшей благодати

В здоровье я не нахожу.

И бледно-розовые пятна,

Как возмутительный грешок,

Напоминают неприятно

О прижиганиях кишок.

Вчера, подосланный лукаво,

Молчанов-fils у нас гостил,

И я ему, обдумав здраво,

В кредит пшеницу отпустил.

Ее и всей-то оказалось

Не больше тысячи и ста.

Так чтоб на месте подымалась

И забиралась без хвоста,

За четверть с десяти целковых

Четвертачок я уступил.

В задаток тысячу всё новых

Кредитками я получил.

Затем сиди и жди: когда-то

Увидишь светлую зарю;

В двадцатом ноября уплата

Двух тысяч, трех же — к январю.

А там опять он скажет warte,

И уж последних тысяч пять

Двадцатого уплатит в марте.

На месте трудно продавать.

Как цену наперед узнаешь?

Пойдет ли в гору иль в отвал?

Найдешь барыш иль прогадаешь?

Подумал — да и подписал.

Вы как здоровьем? Хоть бы вновь я

Не услыхал о серых днях.

Что детки? Всё ли так же Софья

Сергевна в вечных попыхах?

Признаться, самому до смерти

Мне надоели попыхи;

Куда тебя не сунут черти —

Весь свет исполнен чепухи.

Изволь расхлебывать. Вот мельник

Пришел с расчетами за рожь, —

А не подумает бездельник,

Как дорог мой и рубль, и грош.

Ну чем я хуже Соломона

Степаныча, какой мудрец!

Примите наших два поклона —

И с тем посланию конец.

А за ночлеги и грибочки

Перед хозяйкой спину гну;

Уж родились же вы в сорочке,

Такую отыскав жену.

Хоть строчкой, бедная подруга,

Меня обрадуй ты в глуши.

Ты мне мила как память друга

И как весна моей души.

Желаю Оле

Здоровья боле,

Чтоб жить ей доле —

Пока на воле,

А в брачной доле

У мужа в холе.

Спасибо, друг, — ты упросил

Меня приняться за работу,

Твой юный голос разбудил

Камену, впавшую в дремоту.

Опять стихи мои нашли

То, что годами было скрыто.

Всё лето предо мною шли

Причудник Фауст и Маргарита.

И вот прейден гористый путь:

Следи за мной, — но, бога ради,

Ты Мефистофилем не будь

Насчет стареющего дяди.

Сегодня пир отрадный мы венчаем,

Мы брачные подъемлем чаши вновь.

Сегодня дружбе мы венец сплетаем

И празднуем счастливую любовь.

Красавицы, не преклоняйте вежды;

К чему скрывать румяный пыл сердец,

Когда в груди у всех одни надежды,

Когда в душе у всех один венец?

Ни красоты, ни почестей, ни злата

В дыму мечты ты раем не зови;

Наш рай не там, меж Тигра и Евфрата,

А рай вот тут, у дружбы и любви.

Как сень его лелеет человека!

Как божеским дыханьем он объят!

В своей листве хранит он четверть века

Плоды любви и дружбы аромат.

И, умилясь сердцами, мы встречаем

Сей вертоград, подъемля чаши вновь;

Сегодня дружбе мы венец сплетаем

И празднуем счастливую любовь.

Рассеянной, неверною рукою

Я собирал поэзии цветы,

И в этот час мы встретились с тобою,

Поклонница и жрица красоты.

В безумце ты тоскующем признала

Прибывшего с знакомых берегов,

И кисть твоя волшебством разгадала

Язык цветов и сердца тайный зов.

И вот с тех пор, в роскошном их уборе

Завидевши те сельские цветы

Нетленными на матовом фарфоре,

Без подписи я знаю: это ты.

Больному классику чтоб дать ответ российский,

Я избираю стих и лист александрийский;

Не думаю, меж тем, об оном я листе,

Чтоб облегчился ты без рези в животе.

Что ж делать! Такова российска Аретуза,

Что пить из ней нельзя без содроганья пуза.

О, что бы провещал ученейший Хирон,

Когда б на наших муз взглянул хоть мельком он,

У коих цензоры, благочестивы люди,

Обгрызли ногти все и вырезали груди,

Как режут эвнухов, что вывел Ювенал,

Хотя Гелиодор давно их окорнал.

И так и следует: зачем писать антично?

У наших цензоров узнал бы, что прилично!

Ведь не подумают античные глупцы,

Что могут русские обидеться скопцы.

Не должно смешивать двух разных направлений,

Иначе стать в тупик народный может гений;

И, мню я, самым тем ты простудил свой нос,

Что, переплывши Тибр, ты вышел на мороз.

Так вредны крайности, когда сойдутся ссорясь!

O rus! О глупости! O tempora, o mores!

Но как бы строгая ни выкликала Русь,

Тибулла покупать я к Кунду поплетусь.

Знать, старость слабая так распускает слюни:

Scribendi cacoethes tenet, сказал мой Юний.

Пора и кончить мне. Будь здрав, прими привет.

Хоть подпишу Шеншин, а все же выйдет — Фет

Когда стопой слегка усталой

Зайдете в брошенный цветник,

Где под травою одичалой

Цветок подавленный приник,

Скажите: «Давнею порою

Тут жил поклонник красоты;

Он бескорыстною рукою

И для меня сажал цветы».

Пусть не забудутся и пусть

Те дни в лицо глядят нам сами,

Когда Катулл мне наизусть

Твоими говорил устами.

Прости! Лавровому венцу

Я скромной ивой подражаю,

И вот веронскому певцу

Катуллом русским отвечаю.

Боюсь, всю прелесть в нем убью

Я при такой перекочевки, —

Но как Катулла воробью

Не расплодиться в Воробьевке!

Любил он истину, любил он красоту

И дружбой призванных ценителей гордился,

Раздутой фразы он провидел пустоту

И правду говорить в лицо ей не страшился.

Геройских лет поклонник жадный

В тебе Миноса узнает:

Никто без нити Ариадны

В твое владенье не войдет.

Но это суд земного рода:

Он не зовет души моей.

О, как я рад, что ты у входа

Стоишь в блаженный Елисей!

Взглянув на ширь долины злачной,

Никто не ценит так, как ты,

Всей этой прелести прозрачной,

Всей этой легкой простоты.

Вот почему, смирясь душою,

Тебя о милости прошу

И неуверенной рукою

Венки Тибулла подношу

Митя крошка,

Понемножку

Поджидай,

Да с Покровки

К Воробьевке

Подъезжай.

Не упрямый,

Сядешь с мамой

Ты в вагон,

А проснешься —

К нам взберешься

На балкон.

Будут розы,

Будут козы

Митю ждать,

Будет в гроте

Митю тетя

Целовать.

Понятен зов твой сердобольный

И для отцов и для детей:

С базара — храм искусств угольный,

Ты с переулка — дом б…

Твоей приветливой щедротой,

Свободе в память золотой,

Кичась резьбой и позолотой,

Июльский столп передо мной.

И мыслью понял я свободной:

Игрушке место на земле

Не там, на площади народной,

А здесь, на письменном столе.

Ура, наш архангел отвинчен,

Уж, раненый, в вате лежит;

Излечен, но не переинчен,

Он к нам из Москвы прилетит.

«В концы всей вселенной глаголы

Смотри, золотой Михаил,

Трубой про народные школы

Ты детям бы ног не скосил».

Я невпопад у вас в гостиной:

Когда восходит свет ума

И слышен посвист соловьиный,

На петуха находит тьма.

Ты хвастаешь, что ты с бессмертными в союзе, —

Быть может, ты и прав. Но как тебе сказать?..

Ты с заднего крыльца всегда заходишь к музе:

Ну где ж тебе в лицо богиню увидать?

Пробраться тем путем напрасный труд положишь:

Ступени скользки там и всходы не светлы;

Но, если разобрать подъездов ты не можешь, —

У двери истинной ты не найдешь метлы.

Петр и Павел — вот примеры!

Петр, как камень, нетягуч,

Неподатлив на химеры,

Бережет свой символ веры, —

А у Павла только ключ.

Беда с негромкими чинами,

Коль речь заходит о кресте:

Хоть я и буду с орденами,

Но только не для Вани те.

Поднять вас трудишься напрасно:

Вы распластались на гроше.

Всё, что покруче, вам ужасно,

А всё, что плоско, — по душе.

Среди фиалок, в царстве роз

Примите искренний поклон;

А нас московский наш мороз

Не выпускает на балкон.

Один другому не указ,

Пусть каждый изберет свое, —

Кому Плющиха в самый раз,

Кому так жутко в Монтере.

Воздушной, детскою и ясной

Окружены вы красотой.

Ей не сдаваться — труд напрасный:

Звездою чистой и прекрасной

Она горит над головой.

Но вас хвалить никто не смеет, —

Пред вами нищий — наш язык:

Отважный юноша робеет,

И зависть тайная бледнеет,

И изумляется старик.

Пускай мой старческий портрет

Вам повторяет, что уж нет

Во мне безумства прежней силы,

Но что цветете вы душой,

Цветете тонкою красой

И что по-прежнему вы милы.

Морщины думы и совета

Не красят твоего лица:

Со звонкой лирою поэта

Плющом довольствуйся певца.

Родится дивным музыкантом

На шаткой ветке соловей,

Но всё снегирь не будет Кантом

И Соломоном — воробей.

Получивши туберозы,

Допущу ли, чтоб поэт

Языком ответил прозы

На душистый ваш привет?

И к жилищу доброй феи

Мчатся робкие мечты:

Из ее оранжереи

Мне ли чудные цветы?

Певцам, высокое нам мило;

В нас разгоняет сон души

Днем — лучезарное светило,

Узоры звезд — в ночной тиши.

Поем мы пурпура сиянье,

Победы гордые часы,

И вечной меди изваянье,

И мимолетные красы.

Но нет красы, значеньем равной

Той, у которой всемогущ,

Из-под венца семьи державной

Нетленный зеленеет плющ.

С безумною отвагою поэта

Дерзаю руки воздевать,

Моля того священного портрета,

Что только Феб умел списать,

Чтоб этот лик воздушный, бестелесный,

Про дальний блеск поведал сам,

И вечный луч красы его небесной

Сиял слабеющим глазам.

Смотрю, завидуя немножко,

На ваш альбом прекрасный я:

Как неизменна эта кошка!

Зачем не кошка эта я?

В стенах, куда внесла Паллада

Оливу девственной рукой,

Теперь духовный мир Эллада

Приемлет от руки иной.

Всю память сердца, радость ока,

Акрополь, ты пленил один, —

И для жемчужины Востока

Оправы чище нет Афин.

Тебя я пуще ждал всего,

Чтоб труд спугнуть отрадной грезой, —

Ты ж остроумья своего

Меня засыпал митральезой.

O rus! — Капуста, бураки,

Индейка, утка, солонина,

Не то из русской же реки

И разварная осетрина.

И вот сижу, понуря лоб,

Постыли музы с Аполлоном, —

Когда б не кашель, — сам давно б

Я прибежал к тебе с поклоном.

Член Академии больной,

Всё порываюсь к прежней цели

И, благодарен всей душой,

Шлю за обещанным мне Paley.

За каждым есть свои грехи;

В одном лишь твердо я уверен:

Хоть и мараю я стихи,

Но книг марать я не намерен.

Итак, склонившись головой,

Прошу прислать мне вашу книжку.

Простите, что Меркурий мой

Заменит тут мою одышку.

Смущаюсь я не раз один:

Как мне писать в делах текущих?

Я между плачущих Шеншин,

И Фет я только средь поющих.

Вот наша книжка в толстом томе:

В своем далеком гетском Томи

По-русски стал писать Назон;

Но без твоих трудов — ей-богу! —

Для армяка забывши тогу,

Неряхой бы явился он.

Бывало, чуть он где споткнется

И на авось опять сошлется,

Славянским духом обуян, —

Ты, приводя к почетной цели,

Уже гласишь, что так велели

Сам Lors и Riese или Jahn.

И вот, оправленный, умытый,

Поэт наш римский знаменитый

Стоит, расчесан, как к венцу.

Чего ж кобенится упрямо?

Пусть отправляется он прямо

С поклоном к крестному отцу.

На днях пускаемся мы в путь;

Хотел бы видеться с тобою,

Но домовой ко мне на грудь

Вновь наступил своей пятою:

То жалкой старости недуг,

Плутона близкая примета! —

Седьмого мчимся мы на юг

И будем мучиться всё лето.

Но, кроме горьких сельских нужд,

Есть на душе еще вериги,

И кто Проперцию не чужд —

Смотри «шестнадцать» в третьей книге.

Тебе доверясь, как отцу,

И смело выйдя на экзамен,

Мы передвинули к концу

Стихи до Quod si от Nes tamen. —

Чудесно! — Этой кутерьмы

Творца нам указал не ты ли?

Но — непривычные умы —

Мы имя автора забыли.

К тому ж пожалуй, не к тому

По середам мы хоть и скучно

И воскресеньям на дому

Глотаем пищу безотлучно:

Как раз сегодня середа, —

Нельзя ль прийти? К чему визиты!

Когда ж не время — о, тогда

Хоть имя автора черкни ты.

Прими и Paley своего, —

Он нас заставил потрудиться.

Что не марали мы его,

Ты в этом можешь убедится.

Чем пышнее ваши розы,

Чем душистей их краса,

Тем томительнее слезы

Затмевают мне глаза:

Разнеслись былые грезы,

Омрачились небеса…

В царстве мрака, в царстве прозы

Все бледнеют чудеса!

Когда б дерзал, когда б я славил

Сей день под звуки райских лир,

То б с кротким ангелом поздравил

Я не ее, а божий мир.

Певец мой дорогой, поэт мой знаменитый,

Позволь, обняв, тебя по-прежнему любить:

Вечерние огни из хижины забытой

Я должен с рифмами Полонскому вручить.

Трепетный факел с вечерним мерцанием,

Сна непробудного чуя истому,

Немощен силой, но горд упованием,

Вестнику света сдаю молодому.

Камен нетленные созданья

Душой усвоив до конца,

Прослушай волчьи завыванья

Гиперборейского певца.

Ты все стихи переплела

В одну тетрадь не без причины:

Ты при рожденьи их была,

И их ты помнишь именины.

Ты различала с давних пор,

Чем правит муза, чем супруга.

Хвалить стихи свои — позор,

Еще стыдней — хвалить друг друга.

Кто писал стихи иль прозу?

Кто дарит вот эту розу?

То ж выходит, да не то!

В этом весь вопрос опасный,

И хотел бы, друг прекрасный,

Настоящим быть я кто.

Опять меня балуешь ты,

И под искусной рукою

Опять узоры и цветы

Под быстрой расцвели иглою.

Как странно нисхожу во гроб,

Как я горжусь в конце дороги!

Чем старость злей мне бреет лоб,

Тем ты пышней мне красишь ноги.

Как привлечь к себе вниманье,

В этот миг прервав молчанье,

И того хвалить судьбу,

Кто торжественному звуку

Дал тимпан гремящий в руку

И старинную трубу?

Нет, бессильными стихами

Громогласного меж нами

Петь певца я не берусь,

Что в одежде пышной грека

Звонкой лирою полвека

Изумляет нашу Русь.

Дайте, дайте без искусства

Проявить живые чувства

В дружном трепете сердец

И, восторгом пламенея,

В день почетный юбилея

Обновить его венец!

Когда надежды упорхнули,

Я сомневаюся и в том, —

В железный век наш угожу ли

И золотым я вам пером.

Тот, кто владеет громаднейшим царством,

Не дал с тобой нам ходить по мытарствам.

Время проводишь ты спесью да барством.

Я же свое измеряю лекарством.

Тщетно кичиться тебе предоставлю,

Но эпиграммой тебя не прославлю.

Я вмиг рассеял бы, кажись,

Хлопушкой рифм сомненья ваши,

Когда б стихи и мне дались

Легко, как вашему папаше.

Я б вам сказал, что кабинет

Мой наверху, нельзя и дале,

А потому препятствий нет

Вам упражняться на рояле.

При вас доволен буду всем,

И всем вам все мы будем рады.

Мы ищем вместе жить не с тем,

Чтоб находить во всём преграды.

Всё изменяется, как тень

За долгий день горячим летом.

К поре девичьей в этот день

К вам появлялся я с букетом.

Но вот вы мужнина жена,

И как я рад — того не скрою;

Цветы лишь чопорность одна,

Я появляюсь к вам с икрою.

Чтобы рождение почесть

Из поколенья в поколенье,

Что можно лучше преподнесть

Икры, эмблемы порожденья?

Хвалить я браков не умею,

Где всё обычно чересчур,

Где, сдав супругов Гименею,

И знать не хочет их Амур.

Люблю я тех, над кем усилья

Гимен, сводя их, расточал,

Затем влетел Амур — и крылья

У новобрачных потерял.

И вот письмо. Он в нем не пишет

Про одинокое житье,

А говорит, что всё он дышит

И тем же вещим сердцем слышит

К нему сочувствие мое.

Сперва меняя тип за типом,

Клим для своих забавных од

Все типы заменил Антипом,

Так что Антип стал антип-од.

Их вместе видя и, к тому же,

Когда и оба влюблены,

Возможно ль умолчать о муже

В день именин его жены?

Союз, по правде, идеальный,

И чудо ангел совершил:

Воды мытищинской кристальной

Струю в вино он превратил.

Но на что твоей матери лампа ночная?

Нет, не мучай меня, не терзай ты до слез!

Ведь и солнце в дому, и луна молодая…

Нет, не мучай меня, не терзай ты до слез!

Оглянитесь вы на бога!

Как соседа не проведать?

Привезли дождя мы много;

Не приедете ль обедать?

О боже, боже! все народы мне

Покорны, как-то — Азия, Европа,

Америка и Африка и… и…

И Полинезия. — На море и на суше

Найдется ли единый человек,

Который бы бестрепетно дерзнул

Стать пред моими светлыми очами?

Уж подлинно в сорочке я родился,

Чего-чего нет только у меня?

Здоровья ли? Хоть борода седеет,

Но я болезни знаю лишь по слуху —

И силы мне еще не занимать.

Намедни как-то шут мне надоел

А всё он мне по глупости угоден, —

Я дал ему щелчка полушутя,

Без памяти бедняга с ног слетел,

и три часа водою отливали.

Богатства ли? И поминать не стоит!

У мужика иного столько ржи

И за сто лет в амбаре не бывало,

Как у меня одних бурмицких зерен,

Алмазов, изумрудов, а про деньги

Уж я молчу. Про то хоть знают все,

А вот про что один я только знаю:

По всем садам моим и по лесам

С червонцами да с мелким серебром

Сороковые бочки позарыты.

Про них молчок. Но драгоценней их

Есть у меня сокровище и клад,

Который день и ночь алмазным блеском

Горит тихонько — камень-самоцвет.

Клад этот ты, голубка, дочь моя,

Смиренная, прекрасная царевна

Анастасия. Грешный человек,

Я ей отец, а видеть не могу

Я равнодушно кротости такой

И красоты девичьей ненаглядной.

Уж подлинно что камень-самоцвет:

Горит, дрожит и прямо в душу светит

И, точно камень, слова не проронит.

Да, я и царь счастливый и отец.

Отец счастливый? Максимилиан!

Как только ты дерзнул о том помыслить?

Знать, у тебя совсем отшибло память,

Что ты забыл ту лютую змею,

Которая ехидными зубами

Тебе всосалась в сердце и не даст

Ему одной минуты отдохнуть.

Чего-чего я над собой не делал:

Всех знахарей сзывал и колдунов —

Шептали, обливали и курили.

Звал что ни первых в царстве генералов —

Вот хоть Баркаса. — Старый я осел.

И потому осел, что болен я,

Душою болен — этой жгучей, колкой

И ядовитой раной. — Вот и глуп.

Забыл, что люди — колотушки, пни

Да наковальни; куй на них железо,

По головам лупи их молотком,

А смыслу ты от них не добивайся,

Спроси у пня, что можно ли коню

Перелететь овраг семиаршинный?

А если заскрыпит да засопит,

Так скажет: надо бы ему поглубже

Копыта запускать под чернозем.

Где им понять, чего и сам-то я

Понять не в силах? Статочная ль вещь…

Нет, не могу — ей-богу, не могу!

Как только вспомню, весь я расхвораюсь,

Желчь закипает, разум мой мутится,

И слезы злобы горько жгут глаза.

Мой сын, мой сын, единственный мой сын,

Престола моего один наследник,

Как будто бы в насмешку над моей

Высокою судьбой, сын мой Адольф

Всему назло один мне непокорен.

Что это? Трубный звук и славы звук.

Но славою давно я избалован.

Случаются и тут переполохи:

Какой-нибудь там забурлит король,

Нам дань свою соскучится платить, —

Так и пошлешь надежных генералов;

Побьют, порубят всех, заполонят —

И дело в шляпе. Вот в последний раз

Султан арапов белых возмутился

И даже к нам, к столице нашей славной

Гонец донес мне на два перехода

С несметной ратью подступить успел.

Но генерала я послал Баркаса, —

И вот труба победу возвещает.

Сегодня в ночь, еще до петухов,

Баркас прислал ко мне с веселой вестью.

Теперь с победы прямо все войска

Передо мной церемоньяльным маршем

Пройдут, — затем и этот малый трон

Велел я для царевны приготовить.

Да что ж она, голубушка моя,

Нейдет? — Ах, эти мамки, няньки!

Здорова ли ты, ласточка моя?

Вставай и сядь здесь рядом на престоле.

Бывало, мать-покойница твоя,

Дебелая была она царица,

В торжественные дни всё тут садилась.

Что лупите дурацкие белки?

Пойдут войска, — смотрите, чтоб царевна,

Помилуй бог, чего не напугалась.

Встань! Это всё из гвардии моей?

Всё, государь! Все прочие убиты

Да ранены, а часть линейных войск

Отправилась с царевичем Адольфом

Преследовать последних беглецов.

Наш молодец уж им не даст потачки.

Жаль войска, жаль!

Что, дядя, знать, султан,

Петух-боец, не любит петухов

И твоему Баркасу генеральский

Султан таки в отделку обкургузил?

Молчи, дурак! Вот, подойди к царевне,

Развесели ее, да только чур —

Не подпускай своих любимых шуток.

Вот ты и знай.

Чтоб, дядя, на меня

Она смотрела с полным уваженьем

И все-таки каталась бы от смеху —

Как на тебя смотрю я.

Прочь, дурак!