Полное собрание стихотворений

Башня лежит,

Все уступы сочтешь.

Только ту башню

Ничем не сметешь.

Солнце ее

Не успеет угнать, —

Смотришь, луна

Положила опять.

Обремененный славой мира,

Сравняйся с смоквою полей;

Она тем ниже гнется долу,

Чем смокв обильнее на ней.

Вселенной целой потеряв владенье,

Ты не крушись о том: оно ничто.

Стяжав вселенной целой поклоненье,

Не радуйся ему: оно ничто.

Минутно наслажденье и мученье,

Пройди ты мимо мира: он ничто.

Звезда полуночи дугой золотою скатилась,

На лоно земное с его суетою скатилась.

Цветы там она увидала и травы долины

И радостной их и живой пестротою пленилась.

Она услыхала звонки говорливые стада

И мелких серебряных звуков игрою пленилась.

Коня увидала она, проскакавшего в поле,

И лошади статной летучей красою пленилась.

И мирными кровами хижин она и деревьев,

И даже убогой гнилушкой лесною пленилась.

И, всё полюбя, уж на небо она не просилась —

И рада была, что ночною порою скатилась.

О, если бы озером был я ночным,

А ты луною, по нем плывущей!

О, если б потоком я был луговым,

А ты былинкой, над ним растущей!

О, если бы розовым был я кустом,

А ты бы розой, на нем растущей!

О, если бы сладостным был я зерном,

А ты бы птичкой, его клюющей!

Мы, Шемзеддин, со чадами своими,

Мы, шейх Гафиз и все его монахи, —

Особенный и странный мы народ.

Удручены и вечных жалоб полны,

Без устали ярмо свое влача,

Роняя перлы из очей горячих, —

Мы веселы и ясны, как свеча.

Подобно ей мы таем, исчезаем,

И, как она, улыбкой счастья светим.

Пронизаны кинжалами ресниц

Жестоких, вечно требующих крови,

Мы только в этих муках и живем,

В греховном мире вечно утопая,

С раскаяньем нисколько не знакомы,

А между тем, свободные от злого,

Мы вечно дети света, а не тьмы —

И тем толпе вполне непостижимы.

Она людей трех видов только знает;

Ханжу, во-первых, варвара тупого,

Фанатика, с его душою мрачной,

А во-вторых — развратника без сердца,

Ничтожного, сухого эгоиста,

И, наконец, — обычной колеей

Бредущего; но для людей, как мы,

Ей не найти понятья и названья.

Если вдруг, без видимых причин,

Затоскую, загрущу один.

Если плоть и кости у меня

Станут ныть и чахнуть без кручин,

Не давай мне горьких пить лекарств:

Не терплю я этих чертовщин.

Принеси ты чашу мне вина,

С нею лютню, флейту, тамбурин.

Если это не поможет мне,

Принеси мне сладких уст рубин.

Если ж я и тут не исцелюсь,

Говори, что умер Шемзеддин.

Я был пустынною страной;

Огонь мистический спалил

Моей души погибший дол;

Песок пустыни огневой,

Я там взвивался и пылил,

И, ветром уносимый,

Я в небеса ушел.

Хвала творцу: во мне он

Унял убийственный огонь,

Он дождик мне послал сырой, —

И, кротко охлажденный,

Я прежний отыскал покой;

Бог дал мне быть веселой,

Цветущею земмлей.

О, как подобен я — смотри —

Свече, мерцающей в потьмах,

Но ты — в сияющих лучах

Восход зари.

Лишь ты сияй, лишь ты гори!

Хотя по первому лучу

Твой яркий свет зальет свечу,

Но умолять тебя хочу:

Лишь ты гори,

Чтоб я угас в твоих лучах!

Дано тебе и мне

Созвездием любовным

Украсить небеса:

Ты в них луною пышной,

Красавицей надменной,

А плачущей Плеядой

При ней мои глаза.

Десять языков лилеи

Жаждут песни соловья,

И с немеющих выходит

Ароматная струя.

Ветер нежный, окрыленный,

Благовестник красоты,

Отнеси привет мой страстный

Той одной, что знаешь ты.

Расскажи ей, что со света

Унесут меня мечты,

Если мне от ней не будет

Тех наград, что знаешь ты.

Потому что под запретом

Видеть райские цветы

Тяжело — и сердце гложет

Та печаль, что знаешь ты.

И на что цветы Эдема,

Если в душу пролиты

Ароматы той долины,

Тех цветов, что знаешь ты?

Не орлом я быть желаю

И парить на высоты;

Соловей Гафиз ту розу

Будет петь, что знаешь ты.

Падет ли взор твой гордый

На голову во прахе

Трактирного порога,

Не тронь ее, молю я:

То голова Гафиза,

Что над собой не властен.

Не наноси ты словом

Ему или зазорным

Насилием обид.

Не знаюшее меры,

Всё существо в нем словно

Лишь из трактирной пыли

Всемилосердный создал:

Он знает, что творит.

Обдумай только это —

И кротким снисхожденьем

Твою исполнит душу

Тогда бедняги-старца,

Упавшего постыдно,

Неблагородный вид.

Книгу мудрую берешь ты, —

Свой бокал берет Гафиз;

К совершенству всё идешь ты, —

К бездне зол идет Гафиз.

В рабстве тягостном живешь ты

Терпеливою овцой, —

Как пустынный лев в неволе,

Все оковы рвет Гафиз.

С тайной гордостью ведешь ты

Список мнимо добрых дел, —

Новый грех ежеминутно

На себя кладет Гафиз.

Многих избранных блюдешь ты

Поучением своим, —

К безрассудствам безрассудных,

Веселясь, зовет Гафиз.

Меч убийственный куешь ты

Покарать еретиков, —

Светлый стих свой, драгоценный,

Золотой, кует Гафиз.

К небу ясному встаешь ты

Дымом тяжким и густым, —

Горной речки блеск и свежесть

В глубь долин несет Гафиз.

Всё скажу одним я словом:

Вечно, бедный человек,

Горечь каждому даешь ты, —

Сладость всем дает Гафиз.

Ты в мозгу моем убогом

Не ищи советов умных:

Только лютней он веселых,

Только флейт он полон шумных.

Пусть, насколько хватит сил,

Чернь тебя клянет!

Пусть зелоты на тебя

Выступят в поход!

Ты не бойся их, Гафиз:

Вечно милосерд,

Сам Аллах противу них

Твердый твой оплот.

Зельзебилами твою

Жажду утолит,

Сварит солнце для тебя

Райских этих вод.

Чтобы горести твои

Усладить вполне,

Он бескрылого не раз

Ангела пришлет.

Мало этого: он сам,

В благости своей,

Поэтический венец

На тебя кладет.

И не Греция одна,

Даже и Китай

Песни вечные твои

С завистью поет.

Будут некогда толпой

Гроб твой навещать;

Всякий умница тебя

С честью помянет.

И когда умрешь ты, — твой

Просветленный лик

Солнце, блеском окружа,

В небо понесет.

В царство розы и вина приди,

В эту рощу, в царство сна — приди.

Утиши ты песнь тоски моей —

Камням эта песня слышна — приди.

Кротко слез моих уйми ручей —

Ими грудь моя полна — приди.

Дай испить мне здесь, во мгле ветвей,

Кубок счастия до дна — приди.

Чтоб любовь до тла моих костей

Не сожгла — она сильна — приди.

Но дождись, чтоб вечер стал темней;

Но тихонько и одна — приди.

Веселись, о сердце-птичка,

Пой, довольное судьбиной,

Что тебя пленила роза,

Воцарившись над долиной.

Уж теперь тебе не биться

В грубой сети птицелова,

И тебя не тронут когти,

Не укусит зуб змеиный.

Правда, что занозы розы

Глубоко в тебя вонзились

И истечь горячей кровью

Ты должна перед кончиной.

Но зато твоей кончине

Нет подобной ни единой:

Ты умрешь прекрасной смертью,

Благородной, соловьиной.

Предав себя судьбам на произвол,

Моя душа жила голубкой мирной;

Но твой, о солнце, пламень к ней дошел,

Испепелил ее твой огнь всемирный.

И вот — смотри, что пепел проивел:

Свободных крыл гордясь стезей обширной,

Божественного гения орел

Дышать взлетает радостью эфирной.

Грозные тени ночей,

Ужасы волн и смерчей, —

Кто на покойной земле,

Даже при полном желаньи,

Вас понимать в состояньи?

Тот лишь один вас поймет,

Кто под дыханием бурь

В неизмеримом плывет

От берегов растояньи.

Ах, как сладко, сладко дышит

Аромат твоих кудрей!

Но еще дышал бы слаще

Аромат души твоей.

В доброй вести, нежный друг, не откажи,

При звездах прийти на луг — не откажи.

И в бальзаме, кроткий врач души моей,

Чтоб унять мой злой недуг, — не откажи.

В леденцах румяных уст, чтобы мой взор

За слезами не потух, — не откажи.

В пище тем устам, что юности твоей

Воспевают гимны вслух, — не откажи.

И во всём, на что завистливо в ночи

Смотрит неба звездный круг, — не откажи.

В том, чему отдавшись раз, хотя на миг,

Веки счастья помнит дух, — не откажи.

В том, что властно укротить еще одно

Пред могилою испуг, — не откажи.

Ежели осень наносит

Злые морозы, — не сетуй ты:

Снова над миром проснутся

Вешние грозы, — не сетуй ты.

Ежели мертвой листвою

Всюду твой взор оскорбляется,

Знай, что из смерти живые

Выглянут розы, — не сетуй ты.

Если тернистой пустыней

Путь твой до Кабы потянется,

Ни на колючий кустарник,

Ни на занозы не сетуй ты.

Если Юсуф одинокий

Плачет, отторжен от родины,

Знай, что заблещут звездами

Жаркие слезы, — не сетуй ты.

Всё переходчиво в мире,

Жребий и твой переменится;

Только не бойся судьбины

Злобной угрозы, — не сетуй ты.

Гиацинт своих кудрей

За колечком вил колечко,

Но шепнул ему зефир

О твоих кудрях словечко.

Твой вечно, неизменно,

Пока дышать я буду;

Усну ль я под землей —

Взлечу к твоей одежде

Я пылью гробовой.

О помыслах Гафиза

Лишь он один да бог на свете знает.

Ему он только сердце

Греховное и пылкое вверяет.

И не одним прощеньем

Всемилосердый благ, — он благ молчаньем…

Ни ангелам, ни людям

Об этом он словечка не роняет.

Сошло дыханье свыше,

И я слова распознаю:

«Гафиз, зачем мечтаешь,

Что сам творишь ты песнь свою?

С предвечного начала

На лилиях и розах

Узор ее волшебный

Стоит начертанный в раю!»

Уж если всё от века решено, —

Так что ж мне делать?

Назначено мне полюбить вино, —

Так что ж мне делать?

Указан птице лес, пустыня льву,

Трактир Гафизу.

Так мудростью верховной суждено, —

Так что ж мне делать?

Не будь, о богослов, так строг!

Не дуйся, моралист, на всех!

Блаженства всюду ищем мы, —

А это уж никак не грех!

Нас, как израильских сынов,

Пустынный истомил побег,

И мы у неба просим яств,

А это уж никак не грех!

К чему нам райской тубы сень

И Гавриил на небесах?

Дверей трактира ищем мы,

А это уж никак не грех!

Да, нам старик-трактирщик — друг,

Мы сознаемся в том при всех, —

Притворства избегаем мы,

А это уж никак не грех!

Людскую кровь не станем лить

Мы для воинственных потех;

Льем виноградную мы кровь,

А это уж никак не грех!

Мы разверзаем клад души,

Чтобы для сладостных утех

Все перлы сердца раскидать,

А это уж никак не грех!

Мы славим милую в стихах,

И нас, быть может, ждет успех, —

Пленительным пленен поэт,

А это уж никак не грех!

Ты, как осел или верблюд,

Кряхтя, тащи тяжелый мех, —

Мы всё, что давит, с плеч долой,

А это уж никак не грех!

Гафиз убит. А что его убило, —

Свой черный глаз, дитя, бы ты спросила.

Жестокий негр! как он разит стрелами!

Куда ни бросит их — везде могила.

Ах, если есть душа у райской птицы,

Не по тебе ль ее трепещут крыла?

Нет, не пугай меня рассудком строгим,

Тут ничего его не сможет сила.

Любовь свободна. В мире нет преграды,

Которая бы путь ей заступила.

О состраданье! голос сердца нежный!

Хотя бы ты на помощь поспешило.

Знать, из особой вышло ты стихии, —

Гафиза песнь тебя не победила!

Сядь, Вафилл, в тени отрадной,

Здесь, под деревом красивым;

Посмотри: до тонкой ветки

Каждый нежный лист трепещет;

Мимо с сладостным журчаньем

Пробирается источник;

Кто такое ложе лени,

Увидавши, проминует?

Соседкин занавес в окне

Волнуется опять.

Знать, хочет заглянуть ко мне

И дома ль я — узнать.

И точно ль гнев ревнивый свой,

Что целый день таю,

Я оскорбленною душой

Навеки сохраню?

Но нет! ребенок милый мой

Не думает о том, —

Я вижу, ветер заревой

Играет полотном.

И силу в грудь, и свежесть в кровь

Дыханьем вольным лью.

Как сладко, мать-природа, вновь

Упасть на грудь твою!

Волна ладью в размер весла

Качает и несет,

И вышних гор сырая мгла

Навстречу нам плывет.

Взор мой, взор, зачем склоняться?

Или сны златые снятся?

Прочь ты сон, хоть золотой, —

Здесь любовь и жизнь со мной!

На волнах сверкают

Тысячи звезд сотрясенных,

В дымном небе тают

Призраки гор отдаленных.

Ветерок струится

Над равниною вод,

И в залив глядится

Дозревающий плод.

Сердце, сердце, что такое?

Что смутило жизнь твою?

Что-то странное, чужое;

Я тебя не узнаю!

Всё прошло, что ты любило,

Всё, о чем ты так грустило,

Труд и отдых — всё прошло, —

До чего уже дошло!

Иль тебя цветком росистым

Эта девственность чела,

Взором кротким, нежно-чистым

Своевольно увлекла?

Вдруг хочу от ней укрыться,

Встрепенуться, удалиться,

Но мой путь еще скорей

Вновь, увы, приводит к ней!

И меня на нити тонкой,

Безнаказанно шутя,

Своенравною ручонкой

Держит девочка-дитя;

Красоты волшебной сила

Круг заветный очертила.

Что за странность — как во сне!

О любовь, дай волю мне!

Вот с избушкой я прощаюсь,

Где любовь моя живет,

И бесшумно пробираюсь

Под лесной полночный свод.

Лунный луч, дробясь, мерцает

Меж дубами по кустам,

И береза воссылает

К небу сладкий фимиам.

Как живительна прохлада

Этой ночи здесь, в тиши!

Как целебна тут отрада

Человеческой души!

Эта ночь томит, врачуя,

Но и тысяч равных ей

Не сменяю на одну я

Милой девушки моей.

Ты, что с неба и вполне

Все страданья укрощаешь

И несчастного вдвойне

Вдвое счастьем наполняешь, —

Ах, к чему вся скорбь и радость!

Истомил меня мой путь!

Мира сладость,

Низойди в больную грудь!

Когда стародавний

Святой отец

Рукой спокойной

Из туч гремящих

Молнии сеет

В алчную землю, —

Край его ризы

Нижний целую

С трепетом детским

В верной груди.

Ибо с богами

Меряться смертный

Да не дерзнет.

Если подымется он и коснется

Теменем звезд,

Негде тогда опереться

Шатким подошвам,

И им играют

Тучи и ветры;

Если ж стоит он

Костью дебелой

На крепкозданной,

Прочной земле,

То не сравняться

Даже и с дубом

Или с лозою

Ростом ему.

Чем отличаются

Боги от смертных?

Тем, что от первых

Волны исходят,

Вечный поток:

Волна нас подъемлет,

Волна поглощает,

И тонем мы.

Жизнь нашу объемлет

Кольцо небольшое,

И ряд поколений

Связует надежно

Их собственной жизни

Цепь без конца.

Неслась волна, росла волна,

Рыбак над ней сидел,

С душой, холодною до дна,

На уду он глядел.

И как сидит он, как он ждет,

Разверзлась вдруг волна,

И поднялась из шума вод

Вся влажная жена.

Она поет, она зовет:

«Зачем народ ты мой

Людским умом и злом людским

Манишь в смертельный зной?

Ах, если б знал, как рыбкам весть

Отрадно жизнь на дне,

Ты сам спустился бы, как есть,

И был здоров вдвойне.

Иль солнце красное с луной

Над морем не встают

И лики их, дыша волной,

Не вдвое краше тут?

Иль не влечет небес тайник,

Блеск голубой красы,

Не манит собственный твой лик

К нам, в вечный мир росы?»

Шумит волна, катит волна

К ногам из берегов,

И стала в нем душа полна,

Как бы под страстный зов.

Она поет, она зовет, —

Знать, час его настал:

Влекла ль она, склонялся ль он, —

Но с той поры пропал.

С коршуном сходно,

Что, на тяжелых утренних тучах

Тихим крылом почивая,

Ищет добычи, пари,

Песня моя.

Ибо бог

Каждому путь его

Предначертал,

Коим счастливец

К радостной цели

Быстро бежит;

Тот же, чье сердце

Сжато несчастьем,

Тщетно противится

Тесным пределам

Кованой нити,

Что всё ж горькие ножницы

Только однажды прервут.

В чаще суровой

Прячется дикий зверь,

И с воробьями

Давно богачи

В топи свои опустились.

За колесницей легко

Следовать пышной Фортуны,

Как безмятежным придворным

По дороге исправленной

Вслед за въездом владыки.

Но кто там в стороне?

Путь его тонет в кустах,

Сзади его

Ветви смыкаются вновь,

Снова трава восстает,

Пустыня его поглощает.

Кто ж уврачует того,

Ядом кому стал бальзам,

Кто из избытка любви

Выпил ненависть к ближним?

Презренный, став презирающим,

Тайно достоинство он

Только изводит свое

В самолюбивом стремленьи.

Коль на псалтири твоей

Есть, отец милосердья,

Звук, его уху доступный,

Сердце его утоли!

Взор раскрой отуманенный

На миллионы ключей

Рядом с томящимся жаждой

Тут же в пустыне.

Ты, посылающий радости

Каждому полною мерой,

Благослови и ловцов,

Братьев на поиск зверей;

Со своеволием юным,

Жаждой убийства,

Поздних мстителей буйства,

Тщетно с которым уж годы

Бьется с дубиной крестьянин.

Но увей одинокого

Тучей своей золотой,

Зеленью зимней венчай ты

До возрождения роз

Влажные кудри певца,

О любовь, твоего же!

Ты мерцающим факелом

Светишь ему

Ночью через броды,

По бездонным дорогам,

По пустынным полям;

Тысячецветной зарей

В сердце смеешься ему;

Едкою бурей своей

Ты возносишь его;

Зимние прядают воды

С гор в песнопенья к нему;

И алтарем благодарности нежной

Грозной вершины встает перед ним

Снегом покрытое темя,

Что хороводами духов

Чутко венчали народы.

Ты с неприступною грудью

Смотришь таинственно явно

Над изумленной землей

И взираешь из облак

На страны и богатства,

Что из жил твоих братий

Рядом с собою ты льешь.

Бог лучезарный, спустись! жаждут долины

Вновь освежиться росой, люди томятся,

Медлят усталые кони, —

Спустись в золотой колеснице!

Кто, посмотри, там манит из светлого моря

Милой улыбкой тебя! узнало ли сердце?

Кони помчались быстрее:

Манит Фетида тебя.

Быстро в объятия к ней, вожжи покинув,

Спрянул возничий; Эрот держит за уздцы;

Будто вкопаны, кони

Пьют прохладную влагу.

Ночь по своду небес, прохладою вея,

Легкой стопою идет с подругой-любовью.

Люди, покойтесь, любите:

Феб влюбленный почил.

Боги всегда к нам

На землю приходят

Дружной толпой.

Только что Бахус ко мне принесется,

Тотчас крылатый Амур улыбнется

И прилетит Аполлон золотой.

Стремятся, несутся

Жильцы небо-края,

Бессмертных приемлет

Обитель земная.

Скажите, чем примет

Убогий сын Геи

Хор неземной?

О, дайте вы, боги, мне жизнь неземную!

Скажите, что, смертный, вам в дар принесу я?

Возьмите меня на Олимп за собой.

В чертоге Зевеса

Лишь царствует радость…

Налейте же в кубок

Мне нектара сладость!

«Подай ему кубок!

Полон поэту,

Геба, налей,

Росою небесной смочи ему очи,

Чтоб они вечной не видели ночи,

Чтоб он был равен нам славой своей.»

Небесная влага,

Напенясь, белеет,

И грудь не мятется,

И око светлеет.

Дети солнечного всхода,

Пестрых пажитей цветы,

Вас взлелеяла природа

В честь любви и красоты.

Ваши яркие уборы

Под перстом прзрачным Флоры

Так нарядно хороши;

Но, любимцы неги вешней,

Плачьте: прелесть жизни внешней

Не вжохнула в вас души.

Вслед за жаворонком нежно

Соловьи о вас грустят,

На листах у вас небрежно

Колыхаясь сильфы спят,

Ваши пышные короны

Превратила дочь Дионы

В брачный полог мотыльков.

Плачьте, плачьте, дети света!

В вас тоска понятна эта —

Вам неведома любовь.

Но томление разлуки

Выношу я, не скорбя;

Друг мой Нанни, эти руки

Вьют подарок для тебя!

Жизнь и душу, страсть и речи,

Сердца нежные предтечи,

Вам теперь передаю, —

И сильнейший меж богами

Здесь под скромными листами

Скрыл божественность свою.

Как еще вы правили вселенной

И забав на легких помочах

Свой народ водили вожделенный,

Чада сказок в творческих ночах,

Ах, пока служили вам открыто,

Был и смысл иной у бытия,

Как венчали храм твой, Афродита,

Лик твой, Аматузия!

Как еще покров свой вдохновенье

Налагало правде на чело,

Жизнь полней текла чрез всё творенье;

Что и жить не может, всё жило.

Целый мир возвышен был убором,

Чтоб прижать к груди любой предмет;

Открывало посвященным взорам

Всё богов заветный след.

Где теперь, как нам твердят сторицей,

Пышет шар, вращаясь без души,

Правил там златою колесницей

Гелиос в торжественной тиши.

Здесь на высях жили ореады,

Без дриад — ни рощи, ни лесов,

И из урны радостной наяды

Пена прядала ручьев.

Этот лавр стыдливость девы прячет,

Дочь Тантала в камне том молчит,

В тростнике вот здесь Сиринкса плачет,

Филомела в рощи той грустит.

В тот поток как много слез, Церера,

Ты о Персефоне пролила,

А с того холма вотще Цитера

Друга нежного звала.

К порожденным от Девкалиона

Нисходил весь сонм небесный сам:

Посох взяв, пришел твой сын, Латона,

К Пирриным прекрасным дочерям.

Между смертным, богом и героем

Сам Эрот союзы закреплял,

Смертный рядом с богом и героем

В Аматунте умолял.

Строгий чин с печальным воздержаньем

Были чужды жертвеному дню,

Счастье было общим достояньем,

И счастливец к вам вступал в родню.

Было лишь прекрасное священно,

Наслажденья не стыдился бог,

Коль улыбку скромную камены

Иль хариты вызвать мог.

Светлый храм не ведал стен несносных,

В славу вам герой искал меты

На Истмийских играх венценосных,

И гремели колесниц четы.

Хороводы в пляске безупречной

Вкруг вились уборных алтарей.

На висках у вас венок цветочный,

Под венцами шелк кудрей.

Тирсоносцев радостных эвое

Там, где тигров пышно запрягли,

Возвещало о младом герое,

И сатир и фавн, шатаясь, шли.

Пред царем неистово менады

Прославлять летят его вино,

И зовут его живые взгляды

Осушать у кружки дно.

Не костяк ужасный в час томлений

Подступал к одру, а уносил

Поцелуй последний вздох, и гений,

Наклоняя, факел свой гасил.

Даже в Орке судией правдивым

Восседал с весами смертной внук;

Внес фракиец песнью сиротливой

До Иринний грустный звук.

В Елисей, к ликующему кругу

Песнь слетала землю помянуть,

Обретала верность вновь подругу,

И возница находил свой путь.

Для Линоса лира вновь отрада,

Пред Алцестой дорогой Адмет,

Узнает Орест опять Пилада,

Стрелы друга Филоктет.

Ждал борец высокого удела

На тяжелом доблестном пути;

Совершитель дел великих смело

До богов высоких мог дойти.

Сами боги, преклонясь, смолкают

Пред зовущим к жизни мертвецов,

И над кормчим светочи мерцают

Олимпийских близнецов.

Светлый мир, о где ты? Как чудесен

Был природы радостный расцвет!

Ах, в стране одной волшебных песен

Не утрачен сказочный свой след!

Загрустя, повымерли долины,

Взор нигде не встретит божества, —

Ах, от той живительной картины

Только тень видна едва!

Всех цветов душистых строй великой

Злым дыханьем севера снесен,

Чтоб один возвысился владыкой,

Мир богов на гибель осужден.

Я ищу по небу, грусти полный,

Но тебя, Селена, нет как нет!

Оглашаю рощи, кличу в волны, —

Безответен мой привет.

Без сознанья радость расточая,

Не провидя блеска своего,

Над собой вождя не сознавая,

Не деля восторга моего,

Без любви к виновнику творенья,

Как часы, неоживлен и сир,

Рабски лишь закону тяготенья,

Обезбожен, служит мир.

Чтоб плодом назавтра разрешиться,

Рыть могилу нынче суждено;

Сам собой в ущерб и в ширь крутится

Месяц всё на то ж веретено;

Прваздно в мир искусства скрылись боги,

Бесполезны для вселенной той,

Что, у них не требуя подмоги,

Связь нашла в себе самой.

Да, они укрылись в область сказки,

Унося туда же за собой

Всё величье, всю красу, все краски,

А у нас остался звук пустой.

И взамен веков и поколений

Им вершины Пинда лишь на часть;

Чтоб бессмертным жить средь песнопений,

Надо в жизни этой пасть.

Как высоки церквей златые главы,

Как царственно дворцы твои сияют!

Со всех сторон глаза мои встречают

И гордый блеск, и памятники славы.

Но час твой бил, о город величавый!

Твои граждане руку подымают,

Трещит огонь, и факелы пылают,

И ты стоишь в горячей ризе лавы!

О, пусть тебя поносит исступленье:

Ломитесь башни, рушьтеся палаты!

То русский феникс, пламенем объятый,

Горит векам… Но близко искупленье;

Уже под клик и общие восторги

Копье побед поднял святый Георгий.

На утесе том дымится

Аутафорт, сложен во прах,

И пред ставкой королевской

Властелин его в цепях.

«Ты ли, что мечом и песней

Поднял бунт на всех концах,

Что к отцу в непослушанье

У детей вселил в сердцах?

Тот ли здесь, что выхвалялся,

Не стыдяся никого,

Что ему и половины,

Хватит духа своего?

Если мало половины,

Призови его всего

Замок твой отстроить снова,

Снять оковы с самого».

«Мой король и повелитель,

Пред тобой Бертран де Борн,

Что возжег единой песнью

Перигорд и Вентадорн,

Что у мощного владыки

Был в глазу колючий терн,

Тот, из-за кого гнев отчий

Короля пылал как горн.

Дочь твоя сидела в зале

С ней был герцог обручен,

И гонец мой спел ей песню,

Мною песне обучен,

Спел, как сердце в ней гордилось,

Что певец в нее влюблен,

И убор невесты пышный

Весь слезами стал смочен.

В бой твой лучший сын воспрянул,

Кинув долю без забот,

Как моих воинских песен

Гром донес к нему народ.

На коня он сел поспешно,

Сам я знамя нес вперед.

Тут стрелою он пронзенный

У Монфортских пал ворот!

На руках моих он, бедный,

Окровавленный лежал,

Не от боли, — от проклятья

Он отцовского дрожал.

Вдаль к тебе он тщетно руку

На прощанье простирал,

Но твоей не повстречавши,

Он мою еще пожал.

Тут, как Аутафорт мой, горе

Надломило силача:

Ни вполне, ни вполовину,

Ни струны и ни меча.

Лишь расслабленного духом

Ты сразил меня сплеча;

Для одной лишь песни скорби

Он поднялся сгоряча».

И король челом поникнул:

«Сына мне ты возмутил,

Сердце дочери пленил ты —

И мое ты победил.

Дай же руку, друг сыновний,

За него тебя простил!

Прочь оковы! — Твоего же

Духа вздох я ощутил».

Если ты меня разлюбишь,

Не могу я разлюбить;

Хоть другого ты полюбишь,

Буду всё тебя любить;

Не в моей лишь будет власти,

За взаимность вашей страсти,

И его мне полюбить.

Пусть бы люди про меня забыли,

Как про них забыл я совершенно,

Чтоб с тобой мы так же мирно жили,

Как желаю я им жить блаженно.

Пусть бы им мы так же были нужны,

Как нам ими нужно заниматься,

Хоть, как мы, они бы жили дружно,

Иль дрались, коль есть охота драться.

Как мне решить, о друг прелестный,

Кто властью больше: я иль ты?

Свободных песен круг небесный

Не больше царства красоты.

Два рая: ты — в моем царица,

А мне — в твоем царить дано.

Один другому лишь граница,

И оба вместе лишь одно.

Там, где любовь твоя невластна,

Восходит песни блеск моей;

Куда душа ни взглянет страстно,

Разверсто небо перед ней.

У моей возлюбленной есть украшенье,

В нем она блаженна в каждое мгновенье,

Всем другим на зависть, мне на загляденье.

У моей возлюбленной есть украшенье,

В нем связали страсть моя и вдохновенье

С золотом и самоцветные каменья.

У моей возлюбленной есть украшенье,

В нем она должна, ее такое мненье,

И восторг встречать и даже огорченье.

У моей возлюбленной есть украшенье,

В нем она предстать желает в погребенье

Так же, как была в нем в обрученье.

И улыбки, и угрозы

Мне твои — всё образ розы;

Улыбнешься ли сквозь слезы,

Ранний цвет я вижу розы,

А пойдут твои угрозы,

Вспомню розы я занозы;

И улыбки, и угрозы

Мне твои — всё образ розы.

Не хочу морозной я

Вечности,

А хочу бесслезной я

Младости,

С огненным желанием,

Полной упованием

Радости.

Не лавровой веткою

Я пленен,

Миртовой беседкою

Окружен;

Пусть бы ненавистную

Ветку кипарисную

Ждал мой сон.

Будь, Феокрит, о прелестнейший, мной упомянут с хвалою.

Нежен ты прежде всего, но и торжествен вполне.

Ежели граций ты шлешь в золотые чертоги богатых,

Босы они, без даров, снова приходят к тебе.

Праздно сидят они снова в убогом доме поэта,

Грустно склоняя чело к сгибу остывших колен.

Или мне деву яви, когда в исступлении страсти,

Юноши видя обман, ищет Гекату она.

Или воспой молодого Геракла, которому служит

Люлькою кованый щит, где он и змей задушил.

Звучен триумф твой! Сама тебя Каллиопа венчает;

Пастырь же скромный, затем снова берешь ты свирель.

Как красив на утренней заре

Птичий след по снегу на горе!

Но красивей милая рука

Мне чертит письмо издалека.

В небеса высок у цапли взлет:

Ни стрела, ни пуля не доймет;

Во сто раз и выше, и быстрей

Мысль летит к избраннице своей.

Чуть петухи кричать

Станут зарею,

У очага стоять

Мне над золою.

Брызжут с огней моих

Искры, — невольно

Я загляжусь на них…

Станет так больно…

Вот срель мечты моей

Помысл явился,

Что эту ночь, злодей,

Ты мне приснился, —

Слезы текут ручьем…

Вот показался

День за минувшим днем…

Хоть бы кончался!

Из слез моих много родится

Роскошных и пестрых цветов,

И вздохи мои обратятся

В полуночный хор соловьев.

Дитя, если ты меня любишь,

Цветы все тебе подарю,

И песнь соловьиная встретит

Под милым окошком зарю.

Лилею, розой, голубкой, денницей

Когда-то и я восторгался сторицей.

Теперь я забыл их, пленяся одною

Младою, родною, живою душою.

Она, всей любви и желаний царица,

Мне роза, лилея, голубка, денница.

Ланитой к ланите моей прикоснись, —

Тогда наши слезы сольются,

И сердцем теснее мне к сердцу прижмись, —

Огнем они общим зажгутся.

И если в тот пламень прольются рекой

Те общие слезы мученья, —

Я, крепко тебя охвативши рукой,

Умру от тоски наслажденья.

Дитя, мои песни далеко

На крыльях тебя унесут,

К долинам Гангесова тока:

Я знаю там лучший приют.

Там, светом луны обливаясь,

В саду всё зардевшись цветет,

И лотоса цвет, преклоняясь,

Сестрицу заветную ждет.

Смясь, незабудкины глазки

На дальние звезды глядят,

И розы душистые сказки

Друг другу в ушко говорят.

Припрянув, внимания полны,

Там смирно газели стоят,

А там, в отдалении, волны

Священного тока шумят.

И там мы под пальмою младою,

Любви и покоя полны,

Склонившись, уснем — и с тобою

Увидим блаженные сны.

Как из пены вод рожденная,

Друг мой прелести полна:

Ведь, другому обрученная,

Ты пред ним сиять должна.

Сердце, ты, многострадальное,

На измену не ропщи,

И безумие печальное

Ты оправдывать ищи.

Я не ропщу, пусть сердце и в огне;

Навек погибшая, роптать — не мне;

Как ни сияй в алмазах для очей,

А ни луча во мгле души твоей.

Я это знал. Ведь ты же снилась мне;

Я видел ночь души твоей на дне,

И видел змей в груди твоей больной,

И видел, как несчастна ты, друг мой.

Да, ты несчастна — и мой гнев угас.

Мой друг, обоим нам судьба — страдать.

Пока больное сердце бьется в нас,

Мой друг, обоим нам судьба — страдать.

Пусть явный вызов на устах твоих,

И взор горит, насмешки не тая,

Пусть гордо грудь трепещет в этот миг, —

Ты всё несчастна, как несчастен я.

Улыбка горем озарится вдруг,

Огонь очей слеза зальет опять,

В груди надменной — язва тайных мук,

Мой друг, обоим нам судьба — страдать.

На севере дуб одинокий

Стоит на пригорке крутом;

Он дремлет, сурово покрытый

И снежным, и льдяным ковром.

Во сне ему видится пальма,

В далекой восточной стране,

В безмолвной, глубокой печали,

Одна, на горячей скале.

Слышу ли песенки звуки,

Той, что певала она, —

Снова томительной муки

Грудь, как бывало, полна.

Так и потянет невольно

В горы да к темным лесам, —

Всё, что и горько, и больно,

Может быть, выплачу там.

Мой друг, мы с тобою сидели

Доверчиво в легком челне.

Тиха была ночь, и хотели

Мы морю отдаться вполне.

И остров видений прекрасный

Дрожал, озаренный луной.

Звучал там напев сладкогласный,

Туман колыхался ночной.

Там слышались нежные звуки,

Туман колыхался как хор, —

А мы, преисполнены муки,

Неслись на безбрежный простор.

Твои пылают щечки

Румянцем вешних роз,

А в крошечном сердечке

По-прежнему мороз.

Изменится всё это,

Увидишь ты сама:

На сердце будет лето

И на щеках зима.

Я плакал во сне; мне приснилось,

Что друг мой во гробе лежит, —

И я проснулся — и долго

Катилися слезы с ланит.

Я плакал во сне; мне приснилось,

Что ты расстаешься со мной, —

И я проснулся — и долго

Катилися слезы рекой.

Я плакал во сне; мне приснилось,

Что ты меня любишь опять, —

И я проснулся — и долго

Не в силах я слез был унять.

Когда на дороге, случайно,

Мне встретилась милой родня, —

И мать, и отец, и сестрица

Любезно узнали меня.

Спросили меня о здоровье,

Прибавивши сами потом,

Что мало во мне перемены, —

Одно, что я бледен лицом.

О тетках, золовках и разных

Докучных расспрашивал я,

О маленькой также собачке

С приветливым лаем ея.

Спросил, между прочим, о милой:

Как с мужем она прожила?

И мне отвечали лбезно,

Что только на днях родила.

И я их любезно поздравил

И нежно шептал им в ответ,

Прося передать подравленье

И тысячу раз мой привет.

Сестрица примолвила громко:

«С собачкой случилась беда:

Как стала большою, взбесилась, —

Утоплена в Рейне тогда.»

В малютке есть с милою сходство:

Улыбку ее узнаю, —

И те же глаза, что сгубили

И юность, и душу мою.

С порога рыбачьей избушки

Мы видели море вдали;

Вечерний туман отделялся

Приметно от волн и земли.

Один за другим зажигались

Огни на большом маяке,

И лишний один разглядели

Еще мы корабль вдалеке.

Шла речь о крушеньях и бурях,

О том, что матросу беда, —

Что он между небом и бездной,

Надеждой и страхом всегда.

Про Север и Юг толковали,

Какие по тем берегам

Особые есть населенья,

Какие обычаи там.

В цветах берега у Гангеса,

Леса-исполины растут,

И стройные, кроткие люди

Там лотос, склоняяся, чтут.

В Лапландии грязные люди,

Курносый, невзрачный народ:

К огню подберется, да, рыбу

Готовя, пищит и орет.

Дослушали девочки жадно,

Никто ни полслова потом;

Корабль в отдалении скрылся,

Давно потемнедо кругом.

Красавица-рыбачка,

Причаль свою ладью,

Пойди исядь со мною,

Дай руку мне свою.

Доверчиво головкой

На грудь склонись ко мне;

Ведь ты ж себя вверяешь

Беспечно глубине.

С приливом и отливом,

Что море, грудь моя,

И много чудных перлов

Во глубине ея.

Нисходят во гроб поколенья,

Идут и проходят года,

И только одна в моем сердце

Любовь не пройдет никогда.

Хоть раз бы еще на колени

Упасть мне и встретить твой взор,

И только сказать, умирая:

«Madame, je vous adore!»

Они любили друг друга,

Но каждый упорно молчал;

Смотрели врагами, но каждый

В томленьи любви изнывал.

Они расстались — и только

Встречались в виденьи ночном;

Давно они умерли оба —

И сами не знали о том.

Когда я про горе свое говорил,

То каждый зевал да молчанье хранил;

Когда же в стихи я его нарядил,

То много великих похвал заслужил.

Как луна, светя во мраке,

Прорезает пар густой,

Так из темных лет всплывает

Ясный образ предо мной.

Все на палубе сидели,

Гордо Рейн судно качал,

Поздний луч младую зелень

Берегов озолочал.

И у ног прекрасной дамы

Я задумчиво сидел;

Бледный лик ее на солнце

Ярким пламенем горел.

Струн томленье, хоров пенье,

Жизнь как праздник хороша! —

Небо тихо голубело,

Расширялася душа.

Чудной сказкою тянулись

Замки, горы мимо нас

И светились мне навстречу

В паре ясных женских глаз.

Во сне я милую видел:

Во взоре забота, испуг.

Когда-то цветущее тело

Извел, обессилил недуг.

Ребенка несла, а другого

Вела злополучная мать.

Во взоре, походке и платье

Нельзя нищеты не признать.

Шатаясь, брела она к рынку,

И тут я ее повстречал.

Она посмотрела, — и тихо

И горестно я ей сказал:

«Пойдем ко мне в дом. Невозможно

И бледной и хворой бродить:

Я стану усердной работой

Тебя и кормить и поить.

Детей твоих стану лелеять,

Всю нежность на них обратя,

Но прежде всего — на тебя-то,

Бедняжка, больное дитя!

Тебе никогда не напомню

Ничем о любви я своей

И если умрешь ты — я буду

Рыдать на могиле твоей».

Как цвет, ты чиста и прекрасна,

Нежна, как цветок по весне;

Взгляну на тебя — и тревога

Прокрадется в сердце ко мне.

И кажется, будто б я руки

Тебе на чело возложил,

Молясь, чтобы бог тебя нежной,

Прекрасной и чистой хранил.

Хотел я с тобою остаться,

Забыться, моя красота;

Но было нам дожно расстаться,

Ты чем-то была занята.

Тебе я сказал, что связала

Нам души незримая связь,

Но ты от души хохотала,

И ты мне присела, смеясь.

Страданья прибавить сумела

Ты чувсвам влюбленным моим

И даже польстить не хотела

Прощальным лобзаньем своим.

Не думай, что я застрелюся,

Как мне и ни горек отказ;

Всё это, мой друг, признаюся,

Со мною бывало не раз.

Ах, опять всё те же глазки,

Что так нежно улыбались,

И опять всё те же губки,

Что так сладко целовались!

Этот голос, мне когда-то

Дорогой, не изменился;

Только сам уже не тот я,

Измененным воротился.

Вновь меня объемлют страстно

Бледно-розовые руки,

Но лежу у ней на сердце,

Полон холода и скуки.

По бульварам Саламанки

Воздух благорастворенный.

Там, в прохладный летний вечер,

Я гуляю с милой донной.

Я рукой нетерпеливой

Обнял стройное созданье

И блаженным пальцем слышу

Гордой груди колыханье.

Но по липам слышен шорох,

Полный чем-то невеселым,

И ручей в низу плотины

Злобно грезит сном тяжелым.

Ах, сеньора, чует сердце:

Скоро буду я в изгнаньи;

По бульварам Саламанки

Не ходить нам на гуляньи.

На горе стоит избушка,

Где живет старик седой;

Там сосна шумит ветвями,

Светит месяц золотой.

Посреди избушки кресло;

Все в резьбе его края.

Кто на них сидит, тот счастлив,

И счастливец этот — я.

На скамье сидит малютка,

Подпершись под локоток.

Глазки — звезды голубые,

Ротик — розовый цветок.

И малютка эти звезды

Кротко на меня взвела

И лилейный пальчик хитро

К розе рта приподняла.

Нет, никто нас не увидит,

Мать так пристально прядет,

И отец под звуки цитры

Песнь старинную поет.

И малютка шепчет тихо,

Тихо, звуки затая;

Много тайн немаловажных

От нее разведал я.

«Но как тетушка скончалась,

И ходить нельзя уж нам

На стрелковый праздник в Гослар;

Хорошо бывает там.

Здесь, напротив, так пустынны

Гор холодных вышины,

И зимой мы совершенно

Будто в снег погребены.

Я же робкая такая,

Как ребенку, страшно мне;

Знаю, ночью злые духи

Бродят в нашей стороне.»

Вдруг малютка приумолкла,

Как бы слов страшась своих,

И ручонками прикрыла

Звезды глазок голубых.

Пуще ветр шумит сосною

Прялка воет и ревет,

И под звонкий голос цитры

Песнь старинная поет:

«Не страшись, моя малютка,

Покушений власти злой;

День и ночь, моя малютка,

Серафимы над тобой!»

Желтеет древесная зелень,

Дрожа, опадают листы…

Ах, всё увядает, всё меркнет

Все неги, весь блеск красоты.

И солнце вершины лесные

Тоскливым лучом обдает:

Знать, в нем уходящее лето

Лобзанье прощальное шлет.

А я — я хотел бы заплакать,

Так грудь истомилась тоской…

Напомнила эта картина

Мне наше прощанье с тобой.

Я знал, расставаясь, что вскоре

Ты станешь жилицей небес.

Я был — уходящее лето,

А ты — умирающий лес.

Солнце лучами играло

Над морем, катящим далеко валы;

На рейде блистал в отдаленьи корабль,

Который в отчизну меня поджидал;

Только попутного не было ветра,

И я спокойно сидел на белом песке

Пустынного брега.

Песнь Одиссея читал я — старую,

Вечно юную песнь. Из ее

Морем шумящих страниц предо мной

Радостно жизнь подымалась

Дыханьем богов

И светлой весной человека,

И небом цветущим Эллады.

Благородное сердце мое с участьем следило

За сыном Лаэрта в путях многотрудных его;

Садилось с ним в печальном раздумье

За радушный очаг,

Где царицы пурпур прядут,

Лгать и удачно ему убегать помогало

Из объятия нимф и пещер исполинов,

За ним в киммерийскую ночь, и в ненастье,

И в кораблекрушенье неслось,

И с ним несказанное горе терпело.

Вздохнувши, сказал я: «Злой Посейдон,

Гнев твой ужасен,

И сам я боюсь

Не вернуть в отчизну!»

Едва я окончил, —

Запенилось море,

И бог морской из белеющих волн

Главу, осокою венчанную, поднял,

Сказавши в насмешку:

«Что ты боишься, поэтик?

Я нимало не стану тревожить

Твой бедный кораблик,

Не стану в раздумье о жизни любезной тебя

Вводить излишнею качкой.

Ведь ты, поэтик, меня никогда не сердил:

Ни башенки ты не разрушил у стен

Священного града Приама,

Ни волоса ты не спалил на глазу

Полифема, любезного сына,

И тебе не давала советов ни в чем

Богиня ума — Паллада Афина.»

Так воззвал Посейдон

И в море опять погрузился,

И над грубою остротой моряка

Под водой засмеялись

Амфитрита, женщина-рыба,

И глупые дщери Нерея.

Будто на ниве колосья

Зреют, колеблясь, в душе человека

Помыслы;

Но между них прорываются ярко

Помыслы нежно-любовные, словно

Алые да голубые цветы.

Алые да голубые цветы!

Брезгают вами жнецы, как травой бесполезной,

Нагло затем вас молотят дубины,

Даже бездомный прохожий

Вдоволь насытит и взоры и сердце,

Да, покачав головой,

Даст вам название плевел прекрасных.

Но молодая крестьянка

Вас на венок

Ищет заботливо,

Вами убрать золотистые кудри,

И в этом уборе спешит в хоровод,

Где дудки да песни отрадно манят,

Иль под развесистый вяз,

Где голос любезного слаще манит

Дудок и песен.

(1857?)

Ты вся в жемчугах и в алмазах,

Вся жизнь для тебя — благодать,

И очи твои так прелестны, —

Чего ж тебе, друг мой, желать?

К твоим очам прелестным

Я создал целую рать

Бессмертием дышащих песен,

Чего ж тебе, друг мой, желать?

Очам твоим прелестным

Дано меня было терзать,

И ты меня ими сгубила, —

Чего ж тебе, друг мой, желать?

Дитя, мы детьми еще были,

Веселою парой детей;

Мы лазили вместе в курятник,

К соломе, и прятались в ней.

Поем петухами, бывало,

И только что люди идут, —

Кукуреку! — им сдается,

Что то петухи так поют.

На нашем дворе ухитрились

Мы ящики пышно убрать.

В них жили мы вместе, стараясь

Достойно гостей принимать.

Соседская старая кошка

Нередко бывала у нас;

Мы кланялись ей, приседая,

Твердя комплименты подчас.

Спешили ее о здоровье

С любезным участьем спросить,

С тех пор приходилось всё то же

Не раз старой кошке твердить.

Мы чинно сидели, толкуя,

Как старые люди, тогда

И так сожалели, что лучше

Всё в наши бывало года.

Что веры с любовью и дружбой

Не знает теперешний свет,

Что кофе так дорог ужасно,

А денег почти что и нет.

Промчалися детские игры,

И всё пронеслось им вослед —

И вера с любовью и дружбой,

И деньги, и время, и свет.

Не глумись над чертом, смертный,

Краток жизни путь у нас,

И проклятие навеки —

Не пустой народный глас.

Расплатись с долгами, смертный,

Долог жизни путь у нас,

И занять тебе придется,

Как ты делывал не раз.

Трубят голубые гусары,

Верхом из ворот выходя,

А с розовым вновь я букетом

К тебе, дорогое дитя.

Вот дикое было хозяйство!

Военщина, земский погром…

И даже немало постою

Бывало в сердечке твоем.

Уж вечер надвинуться хочет,

Туман над волнами растет,

Таинственно море рокочет

И что-то, белеясь, встает.

Из волн поднимается фея

И села со мной у зыбей.

Вздымаются груди, белея

Под легким покровом у ней.

Она обняла, охватила,

Больнее мне всё и больней.

«Меня ты не в меру сдавила,

Прекрасная фея морей!»

— «Тебя я руками сжимаю,

Насильно в объятиях жму,

Тобой я согреться желаю

В вечернюю хладную мглу».

Луна всё взирает бледнее

С заоблачной выси своей.

«Твой взор всё мутней и влажнее,

Прекрасная фея морей!»

— «Мой взор не влажнее нимало,

Он мутен, как будто в слезах, —

Когда я из волн выступала,

Осталася капля в глазах.»

Вскричалися чайки нежданно,

Прибой всколыхался сильней.

«Стучит твое сердце так странно,

Прекрасная фея морей!»

— «Стучит мое сердце так странно,

Так дико мятусь я душой,

Затем, что люблю несказанно

Тебя, милый облик людской.»

В молодые тоже годы

Знал я тяжкие невзгоды,

Как пылал не раз.

Но дровам цена безмерна,

И огонь потухнет, верно,

Ma foi! и в добрый час.

Вспомни это, друг прекрасный,

Устыдись слезы напрасной

И нелепого огня.

Если жизнь ты сохранила,

То забудь, что ты любила,

Ma foi! обняв меня.

Во Францию два гренадера пошли, —

В России в плену они были;

Но только немецкой достигли земли,

Как головы тут же склонили.

Печальная весть раздалася в ушах,

Что нет уже Франции боле.

Разбита великая армия в прах

И сам император в неволе.

Тогда гренадеры заплакали вдруг,

Так тяжко то слышать им было,

И молвил один: «О, как больно мне, друг,

Как старая рана заныла.»

Другой ему молвил: «Конец, знать, всему,

С тобой бы я умер с печали,

Но ждут там жена и ребята в дому,

Они без меня бы пропали.»

— «Не до детей мне, не до жены,

Душа моя выше стремится;

Пусть по миру ходят, когда голодны, —

В плену император томится!

Исполни ты просьбу, собрат дорогой:

Когда здесь глаза я закрою,

Во Францию труп мой возьми ты с собой,

Французской зарой там землею.

Почетный мой крест ты на сердце мое

Взложи из-под огненной ленты,

И в руку мою ты подай мне ружье,

И шпагу мне тоже надень ты.

Так буду лежать я во гробе своем:

Как бы на часах и в молчаньи,

Покуда заслышу я пушечный гром,

И топот, и конское ржанье.

На гроб император наедет на мой,

Мечи зазвенят отовсюду,

И, встав из могилы в красе боевой,

Спасать императора буду».

Прощай, Тереза! Печальные тучи,

Что томным покровом луну облекли,

Еще помешают улыбке летучей,

Когда твой любовник уж будет вдали.

Как этитучи, я долгою тенью

Мрачил твое сердце и жил без забот.

Сошлись мы — как верила ты наслажденью,

Как верила счастью, — о боже!.. И вот,

Теперь свободна ты, диво соданья, —

Скорее тяжелый свой сон разгоняй;

Смотри, и луны уж прошло обаянье,

И тучи минуют, — Тереза, прощай!

О, солнце глаз бессонных — звездный луч,

Как слезно ты дрожишь меж дальних туч!

Сопутник мглы, блестящий страж ночной,

Как по былом тоска сходна с тобой!

Так светит нам блаженство дальних лет:

Горит, а всё не греет этот свет;

Подруга дум воздушная видна,

Но далеко, — ясна, но холодна.

Прекрасная звезда Венеры светлоокой!

Пока свое чело за рощею далекой

Диана нежная скрывает, освети

Кустарник тот и холм для моего пути.

Я оставляю кров не для ночных хищений,

На путников в душе не крою покушений.

Нет, я люблю и жду возмездия забот

От нимфы молодой, красы между красот, —

Как в мириаде звезд, Дианой предводимой,

Краса ночных небес, горит твой луч любимый.

«Ланиты у меня на солнце загорели,

И ноги белые от терний покраснели.

День целый я прошла долиною; влекли

Меня со всех сторон блеяния вдали.

Бегу, — но, верно, ты скрываешься, враждуя;

Всё пастухи не те! О, где же, где найду я

Тебя, красавец мой? Скажи, поведай мне,

Где ты пасешь стада? В которой стороне?

О нежный отрок, ты краснеешь предо мною!

Взгляни, как я бледна, — истомлена тобою:

Люблю твое чело невинное и нрав.

Пойдем. — Не всё ж искать ребяческих забав.

О нежный отрок мой, узнай, как я страдаю:

Хочу забыть тебя — и всё не забываю.

Прекрасное дитя, к тебе влекут мечты:

Как дева робкая, склоняешь взоры ты.

Грудь белая твоя, полуприкрыта тканью,

Еще не отдалась любовному желанью.

Пойдем. Узнаешь всё. Тебя я научу.

С душою девственной беседовать хочу.

Пока, преодолев невольное смущенье,

Как я, познаешь ты и взохи и томленье,

А детских щек твоих вот этот пышный цвет —

Единственно моих лобзаний будет след.

О, если б наконец ты раннею зарею

Пришел на грудь ко мне приникнуть головою!

Я, сон лелея твой, боялась бы дохнуть,

Чтоб не будить тебя, дышала бы чуть-чуть,

И, складки тонкого раскинув покрывала,

Я б от ланит твоих горячих отгоняла

И дерзких комаров и беспокойных пчел».

…… … … …

И Нимфа, отрока сыскав, стоит, вздыхает,

Трепещет и его с собою увлекает.

Садится на траву. Ей уступает он,

И горд, и втайне рад, и явно пристыжен.

Уж прикоснулася неверными перстами

Она к нему. Одна рука ее кудрями

Играет отрока, другая же рука

Ласкает шелк ланит младенческих слегка.

«Дитя, — зовет она, — приди на зов мой страстный,

Прекрасен, юн, ко мне, и юной, и прекрасной,

Ко мне, прелестный друг, ты на колени сядь.

Скажи, как много лет успел ты сосчитать?

Бывал ли первым ты борцом между друзьями?

Им нынче, говорят, скользящими руками,

Счастливцам, жать пришлось тебя к груди своей.

И на тебе сиял струящийся елей.

Ты потупляешь взор? О, как должна гордиться

Та, у которой мог, красавец, ты родиться!

Богинею рожден ты, верно. Что с тобой?

Ты весь дрожишь. Дитя, коснись вот здесь рукой:

Грудь у меня пышней, чем у тебя, скруглилась.

Но это — знаешь ли? — быть может, опустилась

Одежда женская перед тобой хоть раз? —

Но это не одно различие у нас.

Ты улыбаешься, краснея? Как сияет

Огонь твоих очей! Как твой румянец тает!

Не Гиацинт ли ты, любимый сын небес?

Иль тот, за кем орла ниспосылал Зевес?

Иль тот, кто, зарожден богинь пленять собою,

Из лона Мирры шел, одетого корою?

Дитя, кто б ни был ты, хочу тебя обнять!

Дитя, люби меня! Как часто отвергать

Умела юношей я пыл неукротимый;

Но ты, ты будь моим, хочу я быть любимой!

…… … … …

И возвестит векам мой камень гробовой,

Что Гименеем был развязан пояс мой».

Супруг надменный коз, лоснящийся от жиру,

Встал на дыбы и, лоб склоня, грозит сатиру.

Сатир, поняв его недружелюбный вид,

Сильнее уперся разрезами копыт, —

И вот навстречу лбу несется лоб наклонный,

Удар — и грянул лес, и дрогнул воздух сонный.

О Франция, мой час настал, я умираю,

Возлюбленная мать, прощай! Покину свет, —

Но имя я твое последним повторяю.

Любил ли кто тебя сильней меня? О нет!

Я пел тебя, еще читать не наученный,

И в час, как смерть удар готова нанести,

Еще поет тебя мой голос утомленный.

Почти любовь мою одной слезой… Прости!

Когда цари пришли и гордой колесницей

Тебя растоптанной оставили в пыли,

Я кровь твою унять умел их багряницей

И слезы у меня целебные текли.

Бог посетил тебя грозою благотворной;

Благословениям грядущего внимай:

Осеменила имир ты мыслью плодотворной,

И равенство пожнет ее плоды. Прощай!

Я вижу, что лежу полуживой в гробнице,

О, защити же всех, кто мною был любим!

Вот, Франция, твой долг смиренной голубице,

Не прикасавшейся к златым полям твоим.

Но, чтоб ты слышала, как я к тебе взываю,

В тот час, как бог меня в иной приемлет край,

Свой камень гробовой с усильем подымаю…

Рука изнемогла, он падает… Прощай!

От садового входа впопыхах воевода

В дом вбежал, — еле дух переводит;

Дернул занавес, — что же? глядь на женино ложе —

Задрожал, — никого не находит.

Он поник головою и дрожащей рукой

Сивый ус покрутил он угрюмо;

Взором ложе окинул, рукава в тыл закинул,

И позвал казака он Наума.

«Гей, ты, хамово племя! Отчего в это время

У ворот ни собаки, ни дворни?

Снимешь сумку барсучью и винтовку гайдучью

Да с крюка карабин мой проворней.»

Взяли ружья, помчались, до ограды подкрались,

Где беседка стоит садовая.

На скамейке из дерна что-то бело и черно:

То сидела жена молодая.

Белой ручки перстами, скрывши очи кудрями,

Грудь сорочкой она прикрывала,

А другою рукою от колен пред собою

Плечи юноши прочь отклоняла.

Тот, к ногам преклоненный, говорит ей, смущенный,

«Так конец и любви, и надежде!

Так за эти объятья, за твои рукожатья

Заплатил воевода уж прежде!

Сколько лет я вздыхаю, той же страстью сгораю, —

И удел мой страдать бесконечно!

Не любил, не страдал он, лишь казной побряцал он, —

И ты всё ему предала вечно.

Он — что ночь — властелином, на пуху лебедином

Старый лоб к этим персям склоняет

И с ланит воспаленных и с кудрей благовонных

Мне запретную сладость впивает.

Я ж, коня оседлавши, чуть луну увидавши,

Тороплюся по хладу ненастья,

Чтоб встречаться стенаньем и прощаться желаньем

Доброй ночи и долгого счастья.»

Не пленивши ей слуха, верно, шепчет ей в ухо

Он иные мольбы и заклятья,

Что она без движенья и полна упоенья

Пала к милому тихо в объятья.

С казаком воевода ладят с первого взвода

И патроны из сумки достали,

И скусили зубами, и в стволы шомполами

Порох с пулями плотно загнали.

«Пан, — казак замечает, — бес какой-то мешает:

Не бывать в этом выстреле толку.

Я, курок нажимавши, сыпал мимо, дрожавши,

И слеза покатилась на полку.»

— «Ты, гайдук, стал калякать? Научу тебя плакать,

Только слово промолвить осмелься!

Всыпь на полку, да живо! сдерни ногтем огниво,

И той женщине в лоб ты прицелься.

Выше, враправо, до разу, моего жди приказу!

Молодца-то при первом наводе…»

Но казак не дождался, громко выстрел раздался

И прямехонько в лоб — воеводе.

Всплываю на простор сухого океана,

И в зелени мой воз ныряет, как ладья,

Среди зеленых трав и меж цветов скользя,

Минуя острова кораллов из бурьяна.

Уж сумрак — ни тропы не видно, ни кургана;

Не озарит ли путь звезда, мне свет лия?

Вдали там облако, зарницу ль вижу я?

То светит Днестр: взошла лампада Аккермана.

Как тихо! — Постоим. — Я слышу, стадо мчится:

То журавли; зрачком их сокол не найдет.

Я слышу, мотылек на травке шевелится

И грудью скользкой уж по зелени ползет.

Такая тишь, что мог бы в слухе отразиться

И зов с Литвы. Но нет, — никто не позовет!

О милая дева, к чему нам, к чему говорить?

Зачем, при желании чувством с тобой поделиться,

Не в силах я прямо душой в твою душу пролиться?

Зачем это чувство я должен на звуки дробить?

Пока они в слух твой и в сердце твое проникают, —

На воздухе вянут, в устах у меня застывают.

Люблю, ах, люблю! — я взываю сто раз день и ночь,

А ты же смеешься и гневна бываешь порою,

Зачем я не в силах горячей любви превозмочь

Иль выразить, высказать, в песни излить пред тобою.

Но, как в летаргии, не вижу возможности я

Подняться из гроба и признак подать бытия.

Давно утрудил я уста бесполезным стараньем,

Теперь я с твоими устами хочу их спаять

И лишь объясняться с тобою сердец трепетаньем,

Да лишь в поцелуях и вздохах любовь выражать.

И так говорил бы с тобою часы, дни и годы,

До смерти природы и после кончины природы.

Станет насыпь могилы моей просыхать, —

И забудешь меня ты, родимая мать.

Как заглушит трава всё кладбище вконец,

То заглушит и скорбь твою, старый отец.

А обсохнут глаза у сестры у моей,

Так и вылетит горе из сердца у ней.

Ты, горячая пуля, смерть носишь с собой;

Но не ты ли была моей верной рабой?

Земля черная, ты ли покроешь меня?

Не тебя ли топтал я ногами коня?

Холодна ты, о смерть, даже смерть храбреца,

Но я был властелином твоим до конца;

Свое тело в добычу земле отдаю,

Но зато небеса примут душу мою.

«Выйди, мать, наружу, посмотри на диво:

Из-под снега травка проросла красиво.

Влезь-ко, мать, на крышу, глянь-ко на восток:

Из-под льда ущелья вешний вон цветок».

— «Не пробиться травке из-под груды снежной,

Изо льда ущелья цвет не виден нежный;

Никакого дива: влюблена то ты,

Так тебе на снеге чудятся цветы.»

О, как люблю я возвращаться

К истоку первых твоих дней

И, внемля сердцем, восторгаться

Всё той же прелестью речей.

Как много свежести и тайны

На тех встречаю берегах!

Что за рассвет необычайный

Сквозил в тех дымных облаках!

В каких цветах был луг прибрежный,

Ручья как чисто было дно!

Как много дум с улыбкой нежной

Лазурью той отражено!

О детстве, понятом так мало,

Чуть поминала ты порой, —

Казалось мне, что овевало

Меня незримою весной!