Полное собрание стихотворений

Октавами и повесть, признаюсь!

И, полноте, ну что я за писатель?

У нас беда — и, право, я боюсь,

Так, ни за что, услышишь: подражатель!

А по размеру, я на вас сошлюсь,

И вы нередко судите, читатель.

Но что же делать? Видно, так и быть:

Бояться волка — в лес нельзя ходить.

Вы знаете, деревню я люблю

И зимний быт. Плохой я горожанин.

Я этой жизни душной не терплю,

И повестью напомню образ Танин,

Сугробами деревню завалю,

Как некогда январский «Москвитянин»…

Но, — виноват, я знаю, вам милей

Тверской бульвар неведомых полей!

Вас не займет отлогий косогор,

И ветхий храм с безмолвной колокольней,

И синий лес по скату белых гор;

Не станете вы внутренно довольней

Рассматривать старинный барский двор

И в тех местах молиться богомольней;

Но, верно, есть в них скрытая печаль:

Иначе что ж, — зачем же мне их жаль?

Там у меня ни близких, ни родни,

Но, знать, душе напомнили те горы

Места иные, где в былые дни

Звучали в замках рыцарские шпоры,

Блистали в окнах яркие огни

И дамские роскошные уборы

И где теперь — давно ли был я там? —

Ни зал, ни шпор, ни благородных дам.

Да, всё пройдет своею чередой!

Давно ли он, романтиков образчик,

Про степь и глушь беседовал со мной?

Он был и славный малый, и рассказчик;

Но вот вся жизнь его покрыта мглой,

Он сам давно улегся в долгий ящик.

Но помню я в его рассказах ночь:

Я вам рассказ тот передам точь-в-точь.

— Шестнадцать лет, я помню, было мне.

Близ той деревни жил и я когда-то.

Не думайте, что я герой вполне,

Что жизнь моя страданьями богата.

Пришла пора — и вздумалось родне

Почти ребенка превратить в солдата.

Казалось, вдаль стремился я душой,

Но я любил, то был обман пустой.

Кто юных лет волнения не знал

И первой страсти, пылкой, но послушной,

Во дни надежд о счастьи не мечтал

С веселием улыбки простодушной,

И кто к ногам судьбы не повергал

Кровавых жертв любви великодушной?

И всё пройдет, — нельзя же век любить;

Но есть и то, чего нельзя забыть.

Пора, пора из теплого гнезда

На зов судьбы далекой подниматься!

Смеркался день, вечерняя звезда

Вдали зажглась; я начал одеваться.

До их села недальняя езда;

Перед отъездом должно распрощаться.

Готова тройка, порский снег взвился,

И колокольчик жалко залился.

«Пошел, пошел! всего верст двадцать пять;

Да льдом поедем, там езда ровнее.

Смотри, чтоб нам в село не опоздать,

Хотя домой приедем и позднее.

Ты коренной-то не давай скакать».

Я нашей тройки не видал дружнее

(И вам, я чай, случалось ездить льдом);

Да вот и церковь, вот господский дом!

Не стану я описывать фасад

Старинного их дома. Из гостиной

В стекло балкона виден голый сад

С беседкою и сонною куртиной.

Признаться вам, ребяческий мой взгляд

Тогда иною занят был картиной,

И маменьке, хозяйке дома, чуть

Я не забыл примолвить что-нибудь.

Зато она рассыпала слова…

(За хлеб и соль ее хвалили миром)

Радушная соседка и вдова,

Как водится, была за бригадиром;

Ее сынок любимый (голова!)

Жил в отпуску усатым кирасиром.

Где он теперь, не знаю, право, я;

Но что за дочки! — Чудная семья!

Их было две. Нам должно их назвать:

Пожалуй, мы хоть старшую Варварой,

Меньшую Александрой станем звать.

Они прекрасны были. Чудной парой,

Для всех заметно, любовалась мать;

Хоть иногда своей красою старой

Блистать хотела, что греха таить!

Но женщине как это не простить?

Мы младшую оставим: что нам в ней?

Она блондинка стройная, положим,

Но этот взгляд и смысл ее речей —

Всё говорит, что и лицом пригожим

И талией она горда своей,

Что весело ей нравиться прихожим.

Зато Варвара — томная луна,

Как ты была прекрасна и скромна!

Ее не раз и прежде я видал,

Когда случался близко у соседства

Какой-нибудь необычайный бал

По случаю крестин или наследства;

Но в этот миг в душе припоминал

Я образ, мне знакомый с малолетства, —

И не ошибся: в городе одном

Мы с ними жили, рядом был их дом.

Что ж можно лучше выдумать? — И мать

Припомнила ту счастливую пору

И прочее. Я должен был внимать

Хозяйки доброй искреннему вздору.

Сынок меня придумал занимать:

Велел привесть любимую мне свору, —

И я хвалил за стать его борзых,

А мне, признаться, было не до них.

Я и забыл: день святочный был то.

Зажгли огни; мы с Варенькой сидели;

Большое блюдо было налито,

Дворовые над блюдом песни пели,

И сердце ими было занято,

С гаданьями предчувствия кипели.

Я посмотрел на милое лицо…

И за меня она дала кольцо.

С каким отрадным страхом я внимал

Тех вещих песен роковому звуку!

Но вот мое кольцо — я услыхал

В моем припеве близкую разлуку:

Как будто я давно о том не знал!

Но Варенька мне тихо сжала руку

И капли слез едва сдержать я мог;

Но улетел неосторожный вздох.

Другой сосед приехал — он жених.

Но стол готов в диванной с самоваром,

И Варенька исчезла. В этот миг

Сосед-жених мне был небесным даром:

Им занялись. Я ускользнул от них.

«Вы не в столовой?» — Обдало как варом

Меня от этих слов… Но этот взор!

О, я вполне ей верил с этих пор!

Мы говорили бог знает о чем:

Скучают ли они в своем именьи,

О сельском лете, о весне, потом

О Шиллере, о музыке и пеньи.

«Я вам спою… Скажите, вам знаком

Романс такой-то?» — В сладком упоеньи

Едва-едва касался я земли…

Но чай простыл и самовар снесли.

В столовую я вышел… Боже мой,

Какое счастье: заняты гаданьем!

И я прошел нарочно пред толпой

И тихо скрылся. Чудным обаяньем

Меня влекло за двери. За стеной

Дрожали струны сладостным бряцаньем…

Нет, я не в силах больше, не могу —

На тайный зов я к милой побегу.

Серебряная ночь гляделась в дом…

Она без свеч сидела за роялью.

Луна была так хороша лицом

И осыпала пол граненой сталью;

А звуки песни разлились кругом

Какою-то мучительной печалью:

Всё вместе было чувства торжество,

Но то была не жизнь, а волшебство.

И, сам не свой, я, наклоняясь, чуть

Не покрывал кудрей ее лобзаньем,

И жаждою моя горела грудь;

Хотелось мне порывистым дыханьем

Всю душу звуков сладостных вдохнуть —

И выдохнуть с последним издыханьем!

Дрожали звуки на ее устах,

Дрожали слезы на ее глазах.

«Вы знаете, — сказала мне она, —

Что я владею чудным талисманом?

Хотите ли, я буду вам видна

Всегда, везде, с луною, за туманом?»

Несбыточным была душа полна,

Я счастлив был ребяческим обманом.

Что б ни было — я верил всей душой, —

И для меня слилась она с луной.

Я был вдали, ее я позабыл,

Иные страсти овладели мною;

Я даже снова искренно любил, —

Но каждый раз, когда ночной порою

Засветится воздушный хор светил, —

Я увлечен волшебницей луною.

…… … … …

Мне не спалось. Томителен и жгуч

Был темный воздух, словно в устьях печки.

Но всё я думал: сколько хочешь мучь

Бессонница, а не зажгу я свечки.

Из ставень в стену падал лунный луч,

В резные прорываяся сердечки

И шевелясь, как будто ожило

На люстре всё трехгранное стекло,

Вся зала. В зале мне пришлось с походу

Спать в качестве служащего лица.

Любя в домашних комнатах свободу,

Хозяин в них не допускал жильца

И, указав мне залу по отводу,

Просил ходить с парадного крыльца.

Я очень рад был этой благодати

И поместился на складной кровати.

Не много в Дерпте есть таких домов,

Где веет жизнью средневековою,

Как наш. И я, признаться был готов

Своею даже хвастаться судьбою.

Не выношу я низких потолков,

А тут как купол своды надо мною,

Кольчуги, шлемы, ветхие портреты

И всякие ожившие предметы.

Но ко всему привыкнешь. Я привык

К немного строгой сумрачной картине.

Хозяин мой, уживчивый старик,

Жил вдалеке, на новой половине.

Всё в доме было тихо. Мой денщик

В передней спал, забыв о господине.

Я был один. Мне было душно, жарко,

И стекла люстры разгорались ярко.

Пора была глухая. Все легли

Давно на отдых. Улицы пустели.

Два-три студента под окном прошли

И «Gaudeamus igitur» пропели,

Потом опять всё замерло вдали,

Один лишь я томился на постели.

Недвижный взор мой, словно очарован,

К блестящим стеклам люстры был прикован.

На ратуше в одиннадцатый раз

Дрогнула медь уклончиво и туго.

Ночь стала так тиха, что каждый час

Звучал как голос нового испуга.

Гляжу на люстру. Свет ее не гас,

А ярче стал средь радужного круга.

Круг этот рос в глазах моих — и зала

Вся пламенем лазурным засияла.

О ужас! В блеске трепетных лучей

Всё желтые скелеты шевелятся,

Без глаз, без щек, без носа, без ушей,

И скалят зубы, и ко мне толпятся.

«Прочь, прочь! Не нужно мне таких гостей!

Ни шагу ближе! Буду защищаться…

Я вот как вас!» Ударом полновесным

По призракам махнул я бестелесным.

Но вот иные лица. Что за взгляд!

В нем жизни блеск и неподвижность смерти.

Арапы, трубочисты — и наряд

Какой-то пестрый, дикий. Что за черти?

«У нас сегодня праздник, маскарад, —

Сказал один преловкий, — но, поверьте,

Мы вежливы, хотя и беспокоим.

Не спится вам, так мы здесь бал устроим.»

«Эй! живо там, проклятые! Позвать

Сюда оркестр, да вынесть фортепьяны.

Светло и так достаточно». Я глядь

Вдоль стен под своды: пальмы да бананы!..

И виноград под ними наклонять

Стал злак ветвей. По всем углам фонтаны;

В них радуга и пляшет и смеется.

Таких балов вам видеть не придется.

Но я подумал: «Если не умру

До завтрашнего дня, что может статься,

То выкину им штуку поутру:

Пусть будут немцы надо мной смеяться,

Пусть их смеются, но не по нутру

Мне с господами этими встречаться,

И этот бал мне вовсе не потребен, —

Пусть батюшка здесь отпоет молебен».

Как завопили все: «За что же гнать

Вы нас хотите? Без того мы нищи!

Наш бедный клуб! Ужели притеснять

Нас станете вы в нашем же жилище?»

— «Дом разве ваш?» — «Да, ночью. Днем мы спать

Уходим на старинное кладбище.

Приказывайте, — всё, что вам угодно,

Мы в точности исполним благородно.»

«Хотите славы? — слава затрубит

Про Лосева поручика повсюду.

Здоровья? — врач наш так вас закалит,

Что плюйте и на зной и на простуду.

Богатства? — вечно кошелек набит

Ваш будет. Денег натаскаем груду.

Неси сундук!» Раскрыли — ярче солнца!

Всё золотые, весом в три червонца.

«Что, мало, что ли? Эти вороха

Мы просим вас считать ничтожной платой».

Смотрю — кой черт? Да что за чепуха?

А, впрочем, что ж? Они народ богатый.

Взяло раздумье. Долго ль до греха!

Ведь соблазнят. Уж род такой проклятый.

Брать иль не брать? Возьму, — чего я трушу?

Ведь не контракт, не продаю им душу.

Так, стало быть, всё это забирать!

Но от кого я вдруг разбогатею?

О, что б сказала ты, кого назвать

При этих грешных помыслах не смею?

Ты, дней моих минувших благодать,

Тень, пред которой я благоговею,

Хотя бы ты мой разум озарила!

Но ты давно, безгрешная, почила.

«Вам нужно посоветоваться? что ж,

И это можно. Мы на всё артисты.

Нам к ней нельзя, наш брат туда не вхож;

Там страшно, — ведь и мы не атеисты;

Зато живых мы ставим не во грош.

Вы, например, кажись, не больно чисты.

Мы вам покажем то, что видим сами,

Хоть с ужасом, духовными очами».

«Вон, вон отсюда!» — крикнул старший. Вдруг

Исчезли все, юркнув в одно мгновенье,

И до меня донесся светлый звук,

Как утреннего жаворонка пенье,

Да шорох шелка. Ты ли это, друг?

Постой, прости невольное смущенье!

Всё это сон, какой-то бред напрасный.

Так, так, я сплю и вижу сон прекрасный!

О нет, не сон и не обман пустой!

Ты воскресила сердца злую муку.

Как ты бледна, как лик печален твой!

И мне она, подняв тихонько руку,

«Утишь порыв души твоей больной», —

Сказала кротко. Сладостному звуку

Ее речей внимая с умиленьем,

Пред светлым весь я трепетал виденьем.

Мой путь окончен. Ты еще живешь,

Еще любви в груди твоей так много,

Но если смело, честно ты пойдешь,

Еще светла перед тобой дорога.

Тоской о прошлом только ты убьешь

Те силы, что даны тебе от бога.

Бесплотный дух, к земному не ревнуя,

Не для себя уже тебя люблю я.

Ты помнишь ли на юге тень ветвей

И свет пруда, подобный блеску стали,

Беседку, стол, скамью в конце аллей?..

Цветущих лип вершины трепетали,

Ты мне читал «Онегина». Смелей

Дышала грудь твоя, глаза блистали.

Полудитя, сестра моя влетела,

Как бабочка, и рядом с нами села.

«А счастье было, — говорил поэт, —

Возможно так и близко». Ты ответил

Ему едва заметным вздохом. Нет!

Нет, никогда твой взор так не был светел.

И по щеке у Вари свежий след

Слезы прошел. Но ты — ты не заметил…

Да! счастья было в этот миг так много,

Что страшно больше и просить у бога.

С какой тоской боролась жизнь моя

Со дня разлуки — от тебя не скрою.

Перед кончиной лишь узнала я,

Как нежно ты любим моей сестрою.

В безвестной грусти слезы затая,

Она томится робкою душою.

Но час настал. Ее ты скоро встретишь —

И в этот раз, поверь, уже заметишь.

А этого, — и нежный звук речей,

Я слышу, перешел в оттенок строгий, —

Хоть собственную душу пожалей

И грешного сокровища не трогай,

Уйди от них — и не забудь: смелей

Ступай вперед открытою дорогой.

Прощай, прощай! — И вкруг моей постели

Опять толпой запрыгали, запели.

Проворно каждый подбежит и мне

Трескучих звезд в лицо пригоршню бросит.

Как мелкий иней светятся оне,

Колеблются — и ветер их разносит.

Но бросят горсть — и я опять в огне,

И нет конца, никто их не упросит.

Шумят, хохочут, едкой злобы полны,

И зашатались сами, словно волны.

Вот приутихли. Но во мглу понес

Челнок меня, и стала мучить качка.

И вижу я: с любовью лижет нос

Мне белая какая-то собачка.

Уж тут не помню. Утро занялось,

И говорят, что у меня горячка

Была дней шесть. Оправившись помалу,

Я съехал — и чертям оставил залу.

Близ рощи, на пригорке серый дом,

В полуверсте от речки судоходной,

Стоит лет сорок. Нынче пустырем

Он стал смотреть, угрюмый и негодный.

Срубили рощу на дрова кругом,

Не находя ее статьей доходной;

По трубам галки, ласточки в окошках,

И лопухи на английских дорожках.

Семь крыш, одна причудливей другой,

Вам говорят про барские затеи.

Дом этот прежде флигель был простой:

Понадобились залы, галереи,

И в девичью стал нужен вход другой, —

Не обошлось и без оранжереи:

Однако вкус был, на манер столичный,

Во всём фасаде сохранен отличный.

Помещик Русов не любил дремать.

Служил в гусарах, ротмистра дождался,

Женился по любви лет в сорок пять

И всей душой к хозяйству привязался:

Стал горы рыть, пошел пруды копать,

На мельницы, на риги разорялся;

Всем уяснил значение капусты, —

У самого ж карманы стали пусты.

В полях с утра до вечера верхом.

Никто не смел в лесу сорвать ореха.

Сам полевым он хвастался конем.

Уже, бывало, не пройдет огреха:

На рыхлой пашне ткнется, и хлыстом

Не перегонишь — и пошла потеха:

«Чей это клин?» Приводят на расправу

Виновного и угостят на славу.

А всё ты мил мне, старый, ветхий дом,

С твоею кровлей, странной, кособокой.

Так иногда над полусгнившим пнем

Припоминал я осенью глубокой

Весенний вечер, прожитой вдвоем

Под грустный вопль кукушки одинокой,

Припоминал несбыточные грезы —

И на глазах навертывались слезы.

Почти три года с той поры прошло,

Как Русов наш женился на Наташе.

Не знаю, что с ума ее свело

В восьмнадцать лет. Тут дело уж не наше.

Ее невольно к Русову влекло;

Для ней он был умнее всех и краше.

Ей Ваня дорог с головы до пяток, —

А Ване скоро на шестой десяток.

Как Русов горд и свеж! Считать лета —

Ребячество смешное, даже детство.

В мужчине воля — лучшая черта,

У избранных семейное наследство.

«Да, Русовы — счастливая чета» —

Так в первый год решило всё соседство.

Стал изредка он дома как-то скучен, —

Но сплин с семейным бытом неразлучен.

Тот понял жизнь с превратной стороны

И собственное горе приумножит,

Кто требует всей жизни от жены,

А сам ничем пожертвовать не может.

Мы, без любви, любовью стеснены;

Чужой порыв холодного тревожит.

Всё станет жертвой: слышать друга, видеть, —

И сердце начинает ненавидеть.

Наташа смутным чувством поняла,

Что мужнин глаз судья ей беспристрастный.

У старика отца она была

В дому хозяйкой полной, самовластной.

Как май тиха, как птичка весела,

Она отца душой любила страстной.

Больной старик не мог быть равнодушен

И, как дитя, во всём ей был послушен.

В одном лишь с ней он мнений разных был

И утверждал, что Русов ей не пара.

Как он сердился, как ее молил

Не выходить за бойкого гусара!

Ей он, конечно, этот шаг простил

Но сам, бедняк, не перенес удара

И скоро умер. Горькая утрата!

Но Натали послало небо брата.

Он годом старше был. Они росли,

Учились вместе и сходились нравом.

Чем больше развивалась Натали,

Тем меньше предавался брат забавам.

К сестре все чувства юношу влекли.

Он, видимо, гордился нежным правом,

Когда другие ловят взгляд сестрицы,

Ей целовать и брови, и ресницы.

Грешно сказать, что с самых первых лет

Замужества Наташа тосковала

Иль Русов с нею холоден был, — нет

Он о жене заботился сначала,

Сам ей убрал уютный кабинет,

С улыбкой слушал, как она мечтала

В дому порядком заменить избыток, —

И жемчугу ей подарил пять ниток.

В душе Наташи крылись семена

Стремлений светлой, избранной природы.

Быть может, их взлелеяла б она

На доброй почве счастья и свободы.

Дочь нежная и страстная жена

Была сидеть готова с мужем годы

Глаз на глаз, лишь бы то, что он хоть мало

Привык ценить, любимца окружало.

Придет ли к ней, бывало, он сердит,

Иль резкостью бедняжку озадачит, —

Наташа всё, что в сердце закипит,

С болезненно-отрадным чувством спрячет,

Как будто, улыбаяся, смолчит,

А утро всё одна потом проплачет;

Но в час обеда и глаза не красны,

И локоны душисты и прекрасны.

Прошло три года. Птичке молодой

Несносна стала золотая клетка.

Чем менее бывает прав иной,

Тем он охотней в жертву целит метко.

Так Русов, насмехаясь над женой,

Давал понять, что ты-де вот поэтка.

Замашку эту видеть было в муже

Всего на свете для Наташи хуже.

Но время шло. Был чудный вешний день —

Один из тех, что в сердце льют тревогу, —

Балкон раскрыт, и сладостная лень

Наташей овладела понемногу.

Вдруг зазвенело в роще, и, как тень,

Седая пыль шибнула на дорогу.

Вот ближе, ближе, под крыльцо… «Ах! Саша!» —

И брата с воплем обняла Наташа.

Как передать бессвязный разговор,

Живой восторг того или другого?

Что скажет звук, движенье или взор,

Упрямое не перескажет слово.

Но вот и Русов сам спешит во двор,

Объехавши посевы ярового.

Он, видимо, рад жениному брату, —

Хитрить некстати старому солдату.

Дня через два по новым колеям

Жизнь Русовых тихонько покатилась.

Наташа светлым чувствам и мечтам

При брате предаваться не стыдилась.

Внимательней к жене стал Русов сам,

Как будто ревность в нем зашевелилась;

Сговорчив, мил, в лице ни тени скуки —

И всё целует у Наташи руки.

Как упивались маем брат с сестрой,

Когда леса слегка позеленели

И стал туман качаться над рекой,

А соловьи в черемухе запели!

Всю ночь, бывало, по тропе лесной

Вдвоем проходят безо всякой цели.

К обеду вновь и планы, и рассказы,

И ландышей на столике две вазы.

Спешат зарею резеду полить,

Дорожку дальше вывесть за куртиной,

Иль две-три клумбы новых очертить,

Пока не кликнет голос соловьиный.

Еще с приезда Саша посадить

Успел две липки под окном гостиной;

Ему сама Наташа помогала

И молодые корни поливала.

Как странен Русов! Точно сам не свой,

Как будто чем-то сдержанным томится:

Уступчив, шутит ласково с женой

И с братом мил, — но вдруг проговорится,

С улыбкой суд произнося такой:

«Нет, господа! цветник ваш не годится:

Всё это выйдет даже слишком бедно.

Но что ж? Напрасно, да зато безвредно.»

Проговорит — и видно по всему,

Что человек вполне собой доволен

И собственному явно рад уму,

Хоть ум его, разливом желчи болен,

Относит ко внушенью своему

Такой порыв, в котором он не волен.

Поняв намек подобный, брат с сострою

Внимательнее смотрят за собою.

Настало лето. Грустно сознавать,

Как быстро миновалось это лето.

Быть может, в жизни уж ничем опять

Не будет сердце нежно так согрето!

Весной придется брата провожать, —

Когда-то вновь увидишься и где-то?

Пришла зима, и с ней катанья, чтенья,

А Русов стал щедрей на поученья.

Бывало, вешних золотых лучей

Наташа втайне ждет и не дождется.

«Да скоро ль этот снег сойдет с полей?

Когда у нас Святая-то придется?»

Спешит окошко выставить скорей,

Увидит свежий дерн — и улыбнется;

Теперь, как взглянет за окно порою,

Совсем к канве приникнет головою.

А всё пришла тяжелая пора.

В далекий путь уже собрался Саша.

«Бог даст, опять увидимся, сестра!

Судьба, быть может, улыбнется наша;

А так я не поеду со двора…

Ну, полно плакать, добрая Наташа!

Я от тебя дождусь-таки улыбки,

Смотри, как наши распустились липки.»

И брат уехал. Сколько было слез,

Когда четверка унесла коляску!

Казалось, брат с собою всё увез:

Домашний мир, веселие и ласку.

Ходить стал Русов, раздувая нос,

Молчал с женой, слугам давал острастку

И, чтоб, пожалуй, не покончить драмой,

Пускал в Наташу злою эпиграммой.

Прогнать стараясь нестерпимый сплин,

Хозяйничать Наташа стала тупо

И сто упреков слушать в день один:

То Русов скажет, что нельзя есть супа,

То он не Ротшильд, то не мещанин,

То слишком расточительно, то скупо.

«Да кто велел? — слуге он повторяет. —

Кто?» — «Барыня-с». — И он при ней вздыхает.

А между тем всё время шло да шло,

И будущность отрады не сулила.

И говорить и вспомнить тяжело,

Что бедная жена переносила.

И ни к чему страданье не вело:

Наперекор уму она любила.

Любовью можно всё исправить в муже,

А тут, что год, что новый день, то хуже.

Как разгадать? Что делать? Чем помочь?

Но в этот год само пришло спасенье.

Бог сжалился: послал Наташе дочь.

Какой восторг! Какое утешенье!

Мать от малютки не отходит прочь,

И караулит каждое движенье,

Шьет, крошечной любуется одеждой,

И выхитрила дочь назвать Надеждой.

Спешит супруга чаем напоить

И, как-нибудь расчеты дня уладя,

Уйдет к себе малютку тормошить

Иль сладко плачет, на ребенка глядя:

«Скажи: ты будешь ли меня любить,

Моя красотка, тихий ангел, Надя?

Нет, не меня, — промолвит вдруг уныло, —

Люби отца, как я его любила».

Хлопочет Русов больше с каждым днем,

Прошенья пишет, счеты да заметки.

В чужом именьи стал опекуном:

Осталася вдова да малолетки.

День целый ездит по полям верхом

Или живет неделю у соседки.

Соседка — друг Наташи, без сомненья,

И в именины шлет к ней поздравленья.

В дому угрюм, в гостях умен и мил,

По мненью всех был Русов муж прекрасный,

Жалели только, что себя сгубил

Женитьбой он неровной и напрасной.

Меж тем Наташа выбилась из сил

И ревностью измучилась ужасной.

Болезни быстро развились зачатки:

Мигрень, тоска, истерики припадки.

Седеть стал Русов, хоть еще далек

От дряхлости. Пошло хозяйство худо.

Он говорил, что всё, что мог, извлек,

Да помощи не видит ниоткуда.

А Наденьке пошел седьмой годок,

И девочка — без прибавленья — чудо.

Ее сама Наташа учит в детской

По азбуке французской и немецкой.

Шесть лет — еще велики ли года?

Не много мать изведала отрады!

К иному как привяжется беда,

Так от нее не жди себе пощады.

Стал Русов после долгого труда

Кидать на дочь задумчивые взгляды.

«Ты рада ль, Надя, что пришел папаша?»

«Как дочь он любит!» — думает Наташа.

«Пора бы нам подумать и о ней.

Я сам учить ее никак не стану,

Ты всё больна, а брать учителей

Хотя б желал, да мне не по карману.

И не согласен я никак детей

Доверить незнакомому болвану.

Я лучше Надю — вот мое решенье —

В казенное пристрою заведенье.»

Ни слезы, ни мольбы не помогли.

Весною дочь в карету посадили

И по дороге к роще повезли.

Глаза Наташи Надю проводили.

Просилась мать до станции: нашли,

Что будет вредно ей, и не пустили.

Наташа долго на крыльце стояла,

Потом пошла, шатаясь, и упала.

Прошло еще лет восемь. Стар и хил

Стал Русов в это время очевидно,

А хлопотать по-прежнему любил,

И за обедом кушал он завидно.

Но по хозяйству с костылем ходил,

Хоть говорил шутя, что это стыдно.

Быть может, и дворовые стыдились,

Что, барина завидя, сторонились.

Наташа стала до того слаба,

Что целый день почти уже лежала.

Довольно длилась трудная борьба,

Довольно мук бедняжка испытала.

Теперь во всём покорная раба,

Наташа мужу и не возражала.

Он к ней войдет, присядет у постели —

И дома не бывает три недели.

Был летний вечер и такая тишь,

Что, распахнув окно, Наташа села.

Над цветником носился черный стриж,

И поздняя пчела вкруг ветки пела.

«Как хорошо! О Господи! услышь

Мои мольбы: я только бы хотела

Увидеть Надю и проститься с нею.

Другого счастья и просить не смею.»

Задумалась Наташа под окном;

За рощею румяный день уходит.

Верхушки лип в сияньи золотом,

И Русова с любимцев глаз не сводит.

Но вот садовник прямо с топором

И лестницей к одной из них подходит.

«Что это ты, Степан?» — «Да уезжали,

Так эту вот срубить мне приказали.»

«Кто приказал?» — «Известно, барин сам, —

Ответил ей Степан, не скрыв улыбки, —

А потрафлять должны мы господам.»

— «Да быть не может! Нет ли тут ошибки?»

— «Помилуйте-с! Докладываю вам,

Изволили сказать: „У этой липки

Ты от земли сруби на два аршина.“

Ослушаться нельзя нам господина».

Под сук подставив лестницу в упор,

Полез Степан и плюнул в горсть сначала.

Стал мерно в ствол, звеня, стучать топор,

И стройная верхушка задрожала.

Ушла Наташа прочь, потупя взор,

И как упала липка, не слыхала.

Поутру рядом с липою густою

Стоял обрубок, залитый смолою.

И Русова немало удивил

Такой исход приказа господина.

Степана он позвал и разбранил:

«Ведь я тебе, безмозглая осина,

Довольно ясно, кажется, твердил,

Чтоб снизу сучья снять на два аршина!

Но дерево ведь дело наживное:

Одно пропало — посажу другое.»

И точно, первой раннею весной,

Чтоб не смущаться глупою ошибкой,

На дрогах он велел со всем, с землей,

Привезть какой-то ствол с макушкой гибкой.

А вслед за тем, увидевшись с женой,

Сказал: «Теперь опять ты будешь с липкой.»

— «Благодарю. Но вот моя примета:

Ты — липка та, здоровая, я — эта…»

И не могли больную убедить

Ничем, что это предрассудок странный.

За жизнью липки молодой следить

Она в тревоге стала постоянной.

Хотелось ли самой, бедняжке, жить,

Иль с дочерью увидеться желанной, —

Но каждый раз, когда на липку взглянет,

Ей кажется, что с ней она увянет.

Иные странно действуют слова:

Услышим их — и сердце вдруг сожмется.

Еще хирела липка года два;

Придет весна — и почка вся нальется,

А там и лист, но так, едва-едва

На солнышке и сбоку развернется…

Еще весны отрадная улыбка, —

Но в этот раз не распустилась липка.

А в сером доме, в зале, под парчой,

Закрыв глаза, в гробу спала Наташа,

И Русов сам, с поникшей головой,

Твердил, что воля божья, а не наша.

Он говорил, что в жизни ни одной

Еще усопшей не запомнит краше.

Казалось, точно, что она простила

Всем в мире, всем, — и, кроткая, почила.

В ограде церкви, с северных дверей,

Там, где к земле склонилась грустно ива,

Лежит плита и золотом на ней —

«Покойся, друг» — написано красиво.

Холм ниже всех ввалился, и дружней

Растет на нем засевшая крапива.

Когда, крестясь, валит народ к кладбищу,

Никто нейдет к Наташину жилищу.

А серый дом, угрюмый и пустой,

Стоит давно с безмолвием гробницы.

Он только оживляется весной,

Когда в него таскают гнезда птицы.

Балкон скривился, тонкою травой

Заметно прорастают половицы.

Ступени шатки, и перила зыбки,

И нет ни новой, нет ни старой липки.

Над миром царствовал Нерон,

И шумный двор его шептался,

Когда в раздумье мрачном он

В своем дворце уединялся.

Там сочинял ли он стихи,

Иль новых ужасов затеи —

Но мерно слышались шаги

Его вдоль узкой галереи.

Как перед бурей, затихал

В подобный час дворец просторный,

И каждый молча ожидал

Судьбы, склоняя взор покорный.

Шумел лишь Рим. — В пяти шагах

Граждане в праздничной одежде,

Позабывая вещий страх,

Кричат пронзительней, чем прежде.

Всё льстит их взорам и ушам,

Всё пища для страстей мгновенных:

Там торжество и новый храм,

Здесь суд царей порабощенных.

Народ шумит. Давно привык

Он к торжеству своей гордыни,

Он всем народам шлет владык

И в Рим увозит их святыни.

Как прежде, пленные цари

Влачат по форуму оковы,

И рядом стали алтари

И Озириса и Еговы.

Минутным жаром увлечен

Всегда кипучий дух народа:

Сегодня бог ему Нерон,

А завтра бог ему свобода.

Он так же рвался и кричал

Иль так же отступал, немея,

Когда у статуи Помпея

Брут окровавил свой кинжал.

Давно собрали виноград,

Серей туман на Апеннинах,

И в Рим, пестрея на долинах,

Тибура жители спешат.

Лишь юный Мунд не едет в Рим,

Его столица не пленяет,

И он на всё друзьям своим

Одним молчаньем отвечает.

Как быстро лето перед ним

Крылатые промчали Оры,

Каким сияньем голубым

Всё время покрывались горы,

Как сельский быт он полюбил,

Забыв о купленном веселье,

И в этом замкнутом ущелье

Элизий полный находил!

По целым он сидел ночам,

Кидая взоры за ограду,

Пока заря свою лампаду

Взнесет к тибурским высотам

И, как алтарь любви живой,

За дымом скроется долина.

Быть может, снова в садик свой

Пройдет надменная Сабина.

Не подымая глаз своих,

Пройдет в величии суровом,

Но он любви крылатым словом

Ее смутит хотя на миг,

Иль без свидетелей опять

Ее принудит он ответить,

Чтоб только взор блестящий встретить

Или насмешку услыхать.

Он знал давно, что ничему

Не внемлет строгая Сабина,

Что равнодушие к нему

Хранит супруга Сатурнина.

Недавно прибыл Сатурнин

Из знойной Сирии с женою.

Там долго, полный властелин,

Богатой правил он страною.

Сабина, властью красоты

И саном мужниным хранима,

Смотреть привыкла с высоты

На юных ветреников Рима.

Коней, гетер, ночных пиров

Она в душе им не прощала

И втайне на одних богов

Порывы сердца обращала.

Как чист молитвы фимиам!

Как гасит он огонь преступный!

Сабина покидала храм,

Подобно Гере недоступной.

Когда же Мунд, пробравшись в сад,

Ее смущал любви приветом,

Живой упрек и гордый взгляд

Бывали дерзкому ответом.

Но в Мунде блеск ее очей

Лишь распалял любви желанья:

Он тосковал, не спал ночей

И жаждал нового свиданья.

Сегодня Мунд стоит один,

Глядя в раздумье на долину;

Вчера уехал Сатурнин

И в Рим увез свою Сабину.

«Что делать? — часто Мунд твердит. —

Бесплодно дни промчались лета!»

— «Что делать?» — эхо говорит

Сто раз — и не дает ответа.

А там, врываясь в недра скал,

Как бы живой упрек бессилью,

Кипучий Анио роптал

И рассыпался тонкой пылью,

Да, разгоняя горный дым,

Как и вчера, перед разлукой,

И ныне Феб золотолукой

Три кинул радуги над ним.

Сабина в Риме. Но и там

Живет по-прежнему Сабина:

В дому лелеет Сатурнина

И в храмах жертвует богам.

Молиться чуждым, как своим,

Обучена чужой страною,

Она и в Риме жертвы им

Несет с покорною душою.

И в деле веры и добра,

Послушна сладостным влеченьям,

Она проводит вечера,

Жрецов внимая порученьям.

Но чаще всех с недавних пор

К ней жрец Анубиса приходит,

Заводит жаркий разговор

И зорких глаз с нее не сводит.

Награду темную сулит

И сердца слушает тревогу,

Влечет к таинственному богу —

И наконец ей говорит:

«Недаром ты у алтарей

С мольбами жертвы приносила,

Сабина, верой ты своей

И жизнью небу угодила!

Твои молитвы сочтены;

Но никогда непосвященный

Не приподымет пелены,

На лик Изиды опущенной.

Мужайся: шаг еще, и ты

Войдешь в блаженные чертоги,

Где блеском вечной красоты

Сияют праведные боги.

Тебя я в тайну посвящу, —

Но, вечной истины ревнитель,

Я сам, Анубиса служитель,

О ней поведать трепещу.

Богам от юности служил

Я и молился ежечасно,

Но никогда так громогласно

Со мною бог не говорил.

Вчера стою у алтаря —

И вдруг оракул мне вещает,

Что, страстью пламенной горя,

Тебя Анубис избирает.

Всю ночь очей я не смыкал,

Молясь в смятении великом,

И полог брачный разостлал

Перед Анубисовым ликом.

А ныне сам почтить готов

Тебя коленопреклоненьем:

Внимать велению богов

Нам подобает со смиреньем.

Сегодня с вечера луна

Не озирает стогнов Рима.

Ты, как богиня убрана,

Ко храму приходи незрима.

Служанок бойся пробудить,

Пусть дремлет муж твой утомленный,

Чтобы не мог непосвященный

Тебя и взором осквернить.

Тебя я на ступенях жду;

Иди, давай мне руку смело…

Придешь ли, новая Семела,

Во храм Анубиса?» — «Приду».

Давно звездами ночь блестит,

Смолкает шумная столица,

Порой лишь громко колесница

Веселых юношей промчит.

Одна под сению ночной

Сабина бережно ступает,

За нею сладкою струей

Сирийский нард благоухает.

Как долго прождала она,

Чтоб сон нисшел на Сатурнина!

Пора! сейчас блеснет луна

Над темной грудой Эсквилина!

Нет, этой позднею порой

Никто не мог ее заметить, —

Лишь только б оргии ночной

Да ярких факелов не встретить!

Какой-то дух ее несет

Неотразимо и упрямо

Всё дальше. — Вот она у храма, —

И жрец ей руку подает.

«Молчи, мне всё поведал бог:

Ты опоздала поневоле.

Вступи одна через порог,

Анубис ждет — не медли боле».

Как мавзолей, безмолвен храм,

Лишь ходит облаком куренье,

И ног ее прикосновенье

Звучит по мраморным плитам.

Кумиров глаз не различает.

Повсюду мрак. Едва-едва

Небес полночных синева

Средину храма озаряет.

О, ночь блаженства и тревог!

Сомненьем слабым дух мятется:

Какое тело примет бог,

В какой он образ облечется?

Но вот луна лучом своим

Посеребрила изваянья,

Сильней заволновался дым

И облака благоуханья.

Шаги! так точно! — различил

Их слух Сабины беспокойный, —

И кто-то трепетный и стройный

Ее в объятья заключил.

Благоуханьем окружен,

Незримый, сердцу он дороже.

О, что за чудный, страстный сон —

И храм, и дым, и это ложе!

Как будто нет уже земли, —

Она исчезла, закрываясь,

И, в лунном свете развиваясь,

Их в небе тучи понесли.

Сильнее свет дрожит в очах,

Сильнее аромат разлился,

И лик Анубиса в лучах

Улыбкой Мунда озарился.

Угрюм, безмолвен Сатурнин,

Он промолчал перед законом;

Но не поведал ли один

Он грустной тайны пред Нероном?

Старик, испытанный в боях,

Как мальчик, не был малодушен,

Но храм Анубиса во прах

По воле цезаря разрушен.

Толпа ругалась над жрецом,

Он брошен львам на растерзанье,

И долго, долго Мунд потом

Вдали влачил свое изгнанье.

Гляжу на вас я, умница моя,

Как на своем болезненном вы ложе

Откинулись, раздумие тая,

А против вас, со сказочником схоже,

И бормочу и вспоминаю я

О временах, как был я молод тоже,

Когда не так казалась жизнь пуста, —

И просятся октавы на уста.

Я был студентом. Жили мы вдвоем

С товарищем московским в антресоле

Родителей его. Их старый дом

Стоял близ сада, на Девичьем поле.

Нас старики любили и во всём

Предоставляли жить по нашей воле —

Лишь наверху; когда ж сходили вниз,

Быть скромными — таков наш был девиз.

Нельзя сказать, чтоб тяжкие грехи

Нас удручали. Он долбил тетрадки

Да Гегеля читал; а я стихи

Кропал; стихи не выходили гладки.

Но, боже мой, как много чепухи

Болтали мы; как нам казались сладки

Поэты, нас затронувшие, все:

И Лермонтов, и Байрон, и Мюссе.

И был ли я рассеян от природы,

Или застенчив, не могу сказать,

Но к женщинам не льнул я в эти годы,

Его ж и Гегель сам не мог унять;

Чуть женщины лишь не совсем уроды, —

Глядишь, влюблен, уже влюблен опять.

На лекции идем — бранюсь я вволю,

А он вприпрыжку по пустому полю.

По праздникам езжали к старикам

Различные почтительные лица

Из сослуживцев старых и их дам,

Бывала также томная девица

Из институтских — по ее словам,

Был Ламартин всех ярче, как денница, —

Две девочки — и ту, что побледней,

Звала хозяйка крестницей своей.

Свершали годы свой обычный круг,

Гамлет-Мочалов сотрясал нас бурно,

На фортепьянах игрывал мой друг,

Певала Лиза — и подчас недурно —

И уходила под вечер. — Но вдруг

Судьбы встряхнулась роковая урна.

«Вы слышали? А я от них самих.

Ведь к Лизаньке присватался жених!»

«Не говорят худого про него.

С имением, хоть небольшого чину;

У генерала служит своего,

Ведет себя как должно дворянину:

Ни гадких карт, ни прочего чего.

Серебряную подарю корзину

Я ей свою большую. — Что ж мне дать?

Я крестная, а не родная мать».

Жених! жених! Коляска под крыльцом.

Отец и дочка входят с офицером. —

Не вышел ростом, не красив лицом,

Но мог бы быть товарищам примером:

Весь раздушон, хохол торчит вихром,

Торчат усы изысканным манером,

И воротник как жар, и белый кант,

И сахара белее аксельбант.

«Вот, Лизанька, бог дал и женишка!

А вы ее, мой милый, берегите:

Ребенок ведь! Немножечко дика,

Неопытна, — на нас уж не взыщите».

А мне ее отец: «Вы старика

Утешьте, вы и ей не откажите:

Мы с Лизою решились вас просить

С крестовым братом шаферами быть.»

«Ты, Лизанька, уж попроси сама,

Вы, кажется, друг другу не чужие,

Старинной дружбой связаны дома,

А с крестным братом даже и родные».

— «Я вас прошу». — «Ах, боже, дела тьма.

Пора и дальше, люди молодые,

И к тетушке мне нужно вас завесть. —

Так по рукам?» — «Благодарю за честь».

Горит огнями весь иконостас

Хрустальное блестит паникадило,

И дьякона за хором слышен бас…

Она стоит и веки опустила,

Но так бледна, что поражает глаз;

Испугана ль она, иль загрустила?

Мы стали цепью все, чтобы народ

На наших дам не налезал вперед.

«Где ж мой платок? — старик воскликнул наш. —

Дай мне хоть свой; отдам тебе на бале.

Что возишься! Да скоро ли подашь?

Ну, дайте вы, хоть вы бы отыскали».

— «Да не найду». — «Вот завели cache-cache!»

— «И у меня! И у меня украли!»

— «Обчистили? Народец-то каков!»

Вся наша цепь без носовых платков.

Стою да мельком на нее взгляну.

Знать, от свечей ей томно — от угара.

И жалко-жалко мне ее одну,

Но жалко тож индейского фуляра. —

«А не такую бы ему жену, —

Пожалуй, что она ему не пара».

Вот повели их кругом наконец,

И я топчусь, держа над ней венец.

Всё кончено. Пустеет божий храм. —

Подробностей уж не припомню дале,

Но помню, что с товарищем я там,

У них в дому, на свадебном их бале.

Стою в гостиной полусветлой сам,

А музыка гремит и танцы в зале.

Не знаю, что сказать, а предо мной

Давнишняя подруга молодой.

«Пойдемте вальс! Вы не хотите? Нет?

Но вы должны, — ведь я вознегодую…

Вы сердитесь за давешний ответ?»

— «Я не сержусь; я просто не танцую».

— «Ну, дайте ж руку! ссориться не след.

Та к сердцу ближе. Руку ту — другую».

И без перчатки стала хлопотать,

Чтобы с моей руки перчатку снять.

Но тут товарищ мой влетает в дверь:

«Вот где они! Куда запропастились!

Вас кавалер, как разъяренный зверь,

Повсюду ищет. — Вы б поторопились.

Да ты-то что? Не кисни хоть теперь,

Ступай за мной; там словно взбеленились».

— «Нет, уж уволь. Тебе оно под стать,

Ты по полю давно привык плясать».

Вот грянула мазурка. — Я гляжу,

Как королева средневековая,

Вся в бархате, туда, где я сижу,

Сама идет поспешно молодая

И говорит: «Пойдемте, я прошу

Вас на мазурку». Голову склоняя,

Я подал руку. Входим, — стульев шум,

И музыка гремит свое рум-рум.

«Вы, кажется, не в духе?» — «Я? Ничуть,

Напротив, я повеселиться рада

В последний раз. — И молодая грудь

Дохнула жарко. — Мне движенья надо:

Без устали помчимся! отдохнуть

Успею после, там, в гортани ада».

— «Да что вы говорите?» — «Верьте мне,

Я не в бреду и я в своем уме.»

«А хоть в бреду, безгрешен этот бред!

Несчастию не я теперь виною,

И говорить о нем уже не след, —

Умру и тайны этой не открою.

Тут маменька виновница всех бед:

Распорядиться ей хотелось мною.

Я поддалась, всю жизнь свою сгубя. —

Я влюблена давно!» — «В кого?» — «В тебя!»

И мы неслись под пламенные звуки,

И — боже мой — как дивно хороша

Она была! и крепко наши руки

Сжимались, — и навстречу к ней душа

Моя неслась в томленьи новой муки.

«И я тебя люблю! — едва дыша,

Я повторял. — Что нам людская злоба!

Взгляни в глаза мне; твой, — я твой до гроба!»

Что было дальше, трудно говорить

И совестно. Пришлось нам поневоле

С товарищем усерднее ходить

В дом, где бывали редко мы дотоле.

Тот всё вином старался угостить;

Пьешь, и душа сжимается от боли,

Да к всенощной спешишь, чтоб как-нибудь

Хоть издали разок еще взглянуть.

О сладкий, нам знакомый шорох платья

Любимой женщины, о, как ты мил!

Где б мог ему подобие прибрать я

Из радостей земных? Весь сердца пыл

К нему летит, раскинувши объятья,

Я в нем расцвет какой-то находил.

Но в двадцать лет — как несказанно дорог

Красноречивый, легкий этот шорох!

Любить всегда отрадно, но писать —

Такая страсть у любящих к чему же?

Ведь это прямо дело выдавать,

И ничего не выдумаешь хуже.

Казалось бы, ну как не помышлять

О брате, об отце или о муже?

В затмении влюбленные умы —

И ревностно писали тоже мы.

Я помню живо: в самый Новый год

Она мне пишет: «Я одна скучаю.

Муж едет в клуб; я выйду у ворот,

Одетая крестьянкою, и к чаю

Приду к тебе. Коль спросит ваш народ,

Вели сказать, что из родного краю

Зашла к тебе кормилицына дочь.

Укутаюсь — и не заметят в ночь».

С товарищем переглянулись мы.

Хотя не очень прытки были сами,

Но видим ясно: этой кутерьмы

И бабушка не разведет бобами.

Практические подлинно умы!

Нашли исход: рядиться мужиками!

Голубушка! Я звать ее не мог:

Я не себя — ее я поберег.

А время шло. Кто любит так, не знает,

Чего он ждет, чем мысль его кипит.

Спросите вы у дома, что пылает:

Чего он ждет? Не ждет он, а горит,

И темный дым весь искрами мелькает

Над ним, а он весь пышет и стоит.

Надолго ли огни и искры эти?

Надолго ли? — Надолго ль всё на свете?

Однажды мы сидели наверху

С товарищем, витая в думах нежных.

Вдруг горничная. — Весь платок в снегу,

Лицо у ней бледнее хлопьев снежных.

«Да что ты?» — «Всё пропало! Быть греху;

Все письма отыскал он в нотах прежних,

Да как пошел, — в столах, в шкапах, в трюмо

И в туфлях даже, глядь, — сидит письмо.»

«Под крик его и гам тут горьких слез

Из девичьей я слышала немало.

Не треснул ли ее проклятый пес!

Он сам ушел. В испуге написала

Вам тут она. — Не помню, как донес

Меня господь. Ответ я обещала.

Прочтите же; а я пока пойду

И за калиткой стану — подожду».

Читаю: «Всё проведал этот зверь.

С тобою он стреляться, верно, станет;

И если ты убьешь его теперь —

Тогда, тогда и счастие настанет.

Я верую, ты тоже сердцем верь,

Оно меня, я знаю, не обманет.

Я убегу в деревню за тобой,

И там твоею стану я женой.»

«А послезавтра в восемь приходи

На монастырь и стань там у забора

И на калитку с улицы гляди —

Хоть на часок уйду из-под надзора, —

Стой там в тени и терпеливо жди.

Как восемь станет бить, приду я скоро.

Недаром злые видела я сны!

Но верь ты мне, мы будем спасены».

Без опыта, без денег и без сил,

У чьей груди я мог искать спасенья?

Серебряный я кубок свой схватил,

Что подарила мать мне в день рожденья,

И пенковую трубку, что хранил

В чехле, как редкость, полную значенья,

Был и бинокль туда же приобщен

И с репетиром золотой Нортон.

Тебе в могилу тихую привет,

Мой старый друг, я, старец, посылаю.

Ты был у нас деканом много лет,

К тебе, бывало, еду и читаю

Я грешные стихи, пускаясь в свет,

И за полночь мы за стаканом чаю

Сидим, вникаем в римского певца…

Тебя любил и чтил я как отца!

Зачем всю дрянь к наставнику я вез?

Но лишь вошел, он крикнул мне: «Что с вами?»

Я объяснил как мог, повеся нос,

И вдруг, как мальчик, залился слезами.

Меня он обнял и почти донес

До кресла. Сам он с влажными глазами

И с кроткой речью, полною любви,

Стал унимать рыдания мои.

«Спасти ее!» — я только мог твердить.

«Спасти-то нужно вас, — расстроить эту

Безумную попытку. Заложить

Немедленно я прикажу карету…

Инспектора вас в карцер посадить

Я попрошу на месяц по секрету.

Когда своей не жаль вам головы,

То хоть ее-то не губите вы».

Давно стою, волнуясь, на часах,

И смотрит ярко месяц с тверди синей,

Спит монастырский двор в его лучах,

С церковных крыш блестит колючий иней.

Удастся ли ей вырваться-то? Ах!

И олуха такого быть рабыней!

На колокольне ровно восемь бьет;

Вот заскрипел слегка снежок… Идет!

Откинула покров она с чела,

И месяц светом лик ей обдал чистый.

Уже моих колен ее пола

Касается своей волной пушистой,

И на плечо ко мне она легла,

И разом круг объял меня душистый:

И молодость, и дрожь, и красота,

И в поцелуе замерли уста.

И я ворвался в этот мир цветов,

Волшебный мир живых благоуханий,

Горячих слез и уст, речей без слов,

Мир счастия и пылких упований,

Где как во сне таинственный покров

От нас скрывает всю юдоль терзаний.

Нельзя душой и блекнуть и цвести, —

Я в этот миг не мог сказать «прости».

А вам не жаль? Чего? — спросить бы надо:

Что был я глуп, или что стал умней?

Какая же за это мне награда?

Бывало, точно, и не спишь ночей,

Но сладок был и самый кубок яда;

Зато теперь чем дальше, тем горчей:

Всё те же рельсы и машина та же,

И мчит тебя, как чемодан в багаже.

Дня через два хозяйка за столом

Вдруг говорит: «А наши молодые

Уехали — и старики вдвоем

Остались. Он сказал, что там большие

В деревне хлопоты у них. Кругом

Падеж скота, и есть дела другие.

А вы чем сыты, молодой народ,

Что капельки вы не берете в рот?»

Затем, — затем настал конец. А вы

Простите, если сказка надоела.

Я скоро сам уехал из Москвы,

И мне писали: Лиза овдовела.

Поздней искал я милостей вдовы,

Но свидеться она не захотела.

Болтали — там… какой-то генерал…

А может быть, кто говорил — соврал.