Полное собрание стихотворений

Напрасно ты встревожен, Львов,

Что ныне стал бранить стихи твои Хвостов,

Которыми досель не мог он ухвалиться.

Быть лицемером не годится

Ведь знают про него, что он не однослов.

Ну как на похвалу людскую положиться?

Хвостов, чтоб Львову подслужиться,

И Львовы и друзей его стихи хвалил.

Потом, как Львов ему ненадобен уж был,

Не только клевету Хвостов на Львова взносит,

Но Львовы и друзей его стихи поносит.

Узнавши, что Хвостов к Шумилову посланье,

Рассудку здравому и вкусу в порицанье,

Твореньем ничего не стоящим считал,

Я в том винил было сперва его незнанье;

Да некто мне растолковал,

Что глупость эту он в каникулах сказал.

Ты говоришь, что я задумчивым бываю

И что речей твоих, Х<востов>, не примечаю?

Так, всякий раз со мной бывает та беда,

Как скоро ты о чем заговоришь когда.

Да сам ты рассуди, как с жаром принимать,

Когда лишь пустяки ты станешь всё болтать?

Все говорят: «Стихи достойны всех похвал»,

Но сумневаются, что Рубан их писал.

И подлинно, что непонятно,

Да полно, вот зачем быть может вероятно:

Хоть хуже Рубана еще стихи пиши,

Так с именем Петра всё будут хороши.

К чему вас так стихи на камень удивляют

И все кричите вы: ведь Рубан их писал!

Давно уже, не ныне, знают,

Что Рубан стихотворец стал,

Хотя стихов его других и не читают.

Стихи на камень всех прельщают

Тех, кои их читают.

Все говорят: «Стихи достойны всех похвал,

Знать, Рубан их теперь не на подряд писал».

Что Рубан за стихи подарки получает,

Давно уже людей разумных удивляет.

Что ж? Он и всё не с тем подарки получал,

Чтоб поощрить его, чтоб он и впредь писал,—

Нет, чтоб писать он перестал.

Венецианская монахиня живет,

Как должно жить, оставя свет,

И в люди для того не хочет появиться,

Что, быв освистана, опять того ж боится.

«Семиру», говорят, сегодня представляли,

Которую творец «Синава» сочинил.

Мне слышалось, ее «Меропой» называли,

Котору в русское он платье нарядил.

То подлинно что так:

Твой перевод никак

За перевод почесть не можно,

А подлинник он сам не ложно:

Как счесть за перевод его,

Коль подлинника нет в нем смыслу ничего?

Что М<айков?> никогда, писав, не упадал,

Ты правду точную сказал.

Я мненья этого об нем всегда держался:

Он, сколько ни писал, нигде не возвышался.

Волтера все бранят, поносят

И гнусный на него такой поступок взносят,

Что много он в своей «Истории» налгал.

Ну виноват ли он, когда его дарили

И просили,

Чтоб вместо правды ложь он иногда писал?

О вы, любители словесных всех наук,

Чтобы услышать вам чистейший лирный звук,

Волтеровых стихов согласию внимайте

И в сочинениях ему же подражайте.

«Историю» ж его прошу вас не читать,

Чтоб вместе с ним и вам не лгать.

Все говорят: «Волтер божественно писал».

Я этого не примечаю,

А только знаю:

Волтер божественно перу повелевал.

На всех не угодить, кому что повкусняе,

Кто тонко чувствует, кто чувствует грубяе.

Я ирод ..., конечно, виноват,

Что слабым басней он моих находит склад,

Хоть в умной публике их с похвалой читают

И написать еще такие ж поощряют.

...любит всё, чтобы дубиной в лоб:

По нем не говори: «слуга», скажи: «холоп».

На четвереньках мне способнее стоять,

Затем что, стоя так, глупцов мне не видать.

Писатель некий всех людей почтил скотом.

Так ныне и скоты владеют уж пером?

Не могши б химию ты химией назвать,

Не мог и правила б о ней преподавать,

Из знатных некакий, чтоб выбранить послов,

Прибавил слово к ним «ослов».

Хотели было тут другие

Невежество такое отплатить.

«Да нет, — сказали, — нет. Не стоит отбранить:

Ведь шутки острые его и все такие».

Почто нам из земли металлы доставать

И столько адским сим трудом обременяться,

Чтоб разную из них монету наковать

И в пользу не себе — другим обогащаться?

Муж некий способ нам легчайший показал,

Которым память век он по себя оставил

И больше, нежели Картуш, себя прославил:

Он из муки рублей тьму тысяч наковал.

Глупцы на всё, что ни спроси у них,

Хотя б что было и не ладно,

Всегда в ответ тебе дадут, что это складно;

И вот невежества вернейший признак их.

Внемлите, род мужской, и женский род, внемли,

Какие чудеса в наш век произошли:

В недавни времена любовница убилась,

Затем что своего любовника лишилась.

Муж умер, а жена

С печали чувств своих едва не лишена,

И чуть с душой жена сама не расстается.

Что ж делать ей и впрям иного остается?

Ведь жалованье в год три тысячи рублей,

Которо мужу шло, давать не станут ей.

Не правда ли, что человек

Всех тварей более от тварей же страдает?

И даже что от блох кусанья человек

Покоя сладкого в ночи лишен бывает,

Тогда, когда покой природа вся вкушает.

Довольно чувствую я это всё в свой век,

Довольные меня недуги угнетают,

И блохи по ночам, а люди днем кусают.

Они чужим пером лишь пишут,

Они чужим лишь духом дышут,

Чужой они глас повторяют,

Чужой их жар лишь нагревает,

Однако же и тот во льде их простывает,

И стужею от них среди полдень несет.

Подьячий только лишь подьячим наречется,

И телом и душой клянется

Всем, сколько можно, зла творить,

Хотя бы самого себя не исключить.

О боже! Сохрани народ свой от напасти

И злобу укроти подьяческия власти!

Кремнев в отчаяньи, в удавку лезть готов,

Затем что в зимний день исходит много дров.

Красавица иметь портрет свой захотела,

Но живописец так пиши, чтоб не сидела.

Для живописца труд сомнителен такой:

«С кого б для сходства мне списать ее? Постой,—

Сказал, — пошлю за сатаной».

Муж сердится, что я к жене его хожу,

А я ни малой в том вины не нахожу:

Ведь я с него ж труды сбавляю.

За что ж он сердится, совсем не понимаю.

Напрасно мы хотим Дмитревского хвалить

И что велик он, говорить.

Дмитревского достойно похвалить

Не можно никому иному,

Как не Дмитревскому другому,

Когда б на свете мог другой Дмитревский быть.

О ты, который в честь театра россиян

России Талией и Мельпоменой дан!

Одной — чтобы игрой уча ее, смеяться;

Другой — чтоб тож учась, с слезами восхищаться.

Дмитревский, сколько раз я тщился воспевать

Божественный твой дар, которым ты блистаешь,

Которым всех сердца и души ты пленяешь,

Но никогда не мог достойно начертать

Того, что всяк, тебя кто видит, ощущает,

Кто прямо чувствовать и рассуждати знает.

Возможно ли, что век цветущий свой скончала,

Которая игрой своей нас утешала

И слезы сладкие нас заставляла лить,

Как Мельпомену нам собой изображала.

Кто Мельпомену нам, кто может возвратить?

Так, Мельпомена век российская скончала.

Ты плакать нас игрой своею заставляла

И сладкими могла слезами утешать.

Днесь слезы горести велишь нам проливать!

Ты здесь? Постой! Нашел тебя я наконец,

Неблагодарный ты и хищник и беглец.

Возможно ль поступить, как поступил ты с нами,

С любившими тебя и чтившими друзьями?

Не только сам от нас ты скрылся и исчез,

Евтерпу ты у нас похитил и увез.

Там, где, Бортнянский, ты — везде и Аполлон:

Ты быв в Италии, с тобою был и он,

В России ныне ты — в России Аполлон.

Ты славен, Бубликов, из славных плясунов,

И славен столько в год лишь за пятьсот рублев!

Два действия, мой друг, в себе я примечаю

С тех пор, как мне знаком ты стал:

Приятно, что тебя я знаю;

Досадно, что тебя я ранее не знал.

Так! Это Львов! Он сам! Его, его сей вид!

Но что? В картине сей ведь Львов не говорит!

Хотел бы я, чтоб ты мне образ свой оставил,

Он точно так умно, как ты глядишь, глядит

И мне о дружестве твоем ко мне твердит.

Но нет, он каждый раз мне только досадит:

Я б говорить его заставил,

Чтоб чувствовать со мной и чувства разделять,

А он молчанием мне будет отвечать.

Чувствительно вы похвалили

Того, сударыня, кто басни написал,

Сказав, что автор их природе подражал;

Но больше похвалой своею научили,

Как надобно писать,

Когда хотеть природе подражать.

Я не скажу, что ты, Исмения, прекрасна;

А только я скажу: Исмения опасна

И сердцем и душой своей

И сердцу и душе моей.

И всех сердца подвластны ей.

Хоть роза лучший цвет из всех цветков красою

И восхищает всех ее прекрасный вид,

Но вся ее краса в наружном состоит,

А сверх того цветет она не всё, порою.

Ты с розою равна своею красотою,

Но ты отлична тем от ней,

Что вечно могут цвесть красы души твоей.

Так писанной сию ты розу называешь

И всеми силами меня в том уверяешь?

Никак, ты чувств своих, мой друг, лишаться стал:

Уж обоняние совсем ты потерял.

Престаньте, розы вы природные, гордиться,

Вам с сею розою нельзя никак сравниться:

Ваш лист на час, и пропадет.

А эта завсегда цветет.

Ты розу мне в залог любви своей дала,

А у меня за то ты душу отняла.

Кто пить желает воды,

Оставить должен моды

И попросту ходить,

Немного есть, вина не пить,

От всех красавиц удалиться,

В шестом часу вставать, пораней спать ложиться,

Все грусти позабыть, нимало не вздыхать,

Оставить чтение и более гулять.

Под камнем сим лежит,

Которого душа селенья райски зрит,

Во славе пред творцом сияет,

А прах его весь мир с слезами почитает.

В сем месте прах того лежит,

Кто духом райские теперь селенья зрит,

И там пре<д>вечного сияньем озаряем,

А человеками с слезами вспоминаем.

Здесь прах той положен, которая жила

Как должно жить, чтоб смерть страшна быть не могла.

Сей камень прах того покрыл,

Кто славу добрыми делами заслужил.

Здесь должен всяк сказать, почто не вечно жил,

Кто по делам бессмертен был.

Чей прах сей камень покрывает,

Тот славен в небесах и на земли сияет.

Того здесь пепел погребен,

Кто по делам своим на свете был почтен

И в небо к божьему престолу преселен.

Здесь тот лежит,

О ком молчит

Людская похвала.

Ни племени оставил он, ни роду.

Оставил по себе он только богу оду

Да добрые дела.

Под камнем сим лежит не умный философ,

Не лицемер, не богослов,

Не воин, не герой, не трона обладатель,

Не преполезнейших законов предписатель,

Не исцелением прославившийся врач —

Лежит здесь счастия народного палач.

Он был великий дух, огромных дел творитель —

И блага общего усерднейший рушитель.

Под камнем сим лежит

Тот, от кого еще и ныне всяк бежит.

Под сей гробницею лежит скончавший век

Монарху верный раб, согражданин полезный,

Достойнейший отец, друг, скромностью любезный,

И добродетелью почтенный человек.

Прохожий, коему сей гроб напоминает,

Что участь и тебя такая ж ожидает,

Старайся мужу ты сему подобен быть, —

Ты будешь и по смерти жить.

Жив честным образом, он весь свой век трудился,

Но умер так же наг, как был, когда родился.

Не мни, прохожий, ты читать: «Сей человек!

Богат и знатен прожил век».

Нет, этого со мной, прохожий, не бывало,

А всё то от меня далёко убегало,

Затем что сам того иметь я не желал

И подлости всегда и знатных убегал.

Вместо всех похвал подписать только:

Петр.

Народа своего творец,

Отечества отец.